От мира сего

ОТ МИРА СЕГО _Роман

Пятиминутка в терапевтическом отделении началась, как и обычно, без чего-то в восемь утра.

Обычно пятиминутка, проводимая в отделении, никогда не оправдывая своего названия, длилась порой почти час, но на этот раз ее прервали примерно на тридцатой минуте: у больной Астаховой из девятой палаты началась внезапная аллергическая реакция, дежурная сестра прибежала за лечащим врачом в ординаторскую; лечащий врач Вареников почему-то не явился на работу, и зав отделением Виктор Сергеевич Вершилов сам направился в девятую палату.

Астахова, уже немолодая, разменявшая шестой десяток, что называется, сырая, болезненно толстая, с весноватым круглым лицом всегда всем довольного человека, лежала, раскинув короткие, в осыпи веснушек, руки, тяжело, неровно дыша, рот широко открыт, щеки раздулись, в щеках потерялись глаза, довольно крупные, Вершилов запомнил их — карие, с яркими, чистыми белками, сейчас же они превратились поистине в щелочки.

— Что, Вера Алексеевна, плохо вам? — участливо спросил Вершилов, взял в руки ее тяжелую, с туго натянутой кожей, распухшую ладонь. Послушал пульс, откинув рубаху, выслушал сердце, легкие, пальпировал печень и селезенку.

Астахова прошептала едва слышно:

— Душит до ужаса, дышать нечем.

— Яйца ела? — спросил Вершилов, нажав кнопку для вызова сестры.

— Нет, и не думала.

— Клубнику? Консервы? Сыр?

Астахова качала головой, потом вспомнила:

— Щавель ела, со сметаной.

— Щавель? Может статься, он-то во всем и виноват…

Вершилов обернулся к сестре, вошедшей в палату.

— Приготовить ампулу димедрола и пол-ампулы супрастина.

Астахова преданно смотрела на него своими щелочками.

— Жить останусь или уже каюк?

— С чего это вы взяли? — непритворно удивился Вершилов. — Поверьте, вопрос о жизни и смерти даже не стоит! Мы с вами еще на свадьбе вашей внучки погуляем!

Синеватые, распухшие губы Астаховой раздвинулись в улыбке.

— Ловлю на слове.

— Ловите, разрешаю, — согласился Вершилов.

— Виктор Сергеевич, димедрола ампулу или хватит полампулы? — спросила сестра.

— Ампулу, — ответил Вершилов. — Супрастина пол-ампулы, а димедрола целую.

Сестра сделала Астаховой укол, Вершилов натянул одеяло повыше на Астахову, пригладил рукой ее волосы, разметавшиеся по подушке.

— Теперь — спать, договорились?

— А где проснусь? — спросила Астахова, сама же ответила: — Надеюсь, на этом свете.

— Безусловно на этом, — заверил ее Вершилов.

Вера Алексеевна Астахова очень боялась смерти. И не только смерти, но даже и просто-напросто любой, даже самой неопасной болезни.

Она истово береглась простуды, никогда не ходила в сырой обуви, не сидела на сквозняке, страшилась пищевых отравлений и потому ела все только самое свежее, проверенное; улицу переходила обычно крайне осторожно, по лестнице спускалась медленно, чтобы ненароком не вывихнуть, не подвернуть или, чего доброго, не сломать ногу.

— Мне нельзя болеть, — говорила она. — На мне семья, и немаленькая.

Внучка аккуратно навещала Веру Алексеевну, Вершилову как-то довелось видеть ее, худышка, бледненькая, роскошные светло-русые волосы, большие испуганные глаза.

— Ты в каком классе? — спросил Вершилов.

— Я уже окончила школу, — ответила она. — Работаю швеей-мотористкой.

Работает! Вот уж никак невозможно было поверить, на вид девчонка девчонкой, и глаза такие испуганные…

— Это у нее после катастрофы, — рассказала Вера Алексеевна. — Отец, мать и она ехали на машине в Крым, в пансионат. По дороге на них налетел грузовик, машина всмятку, родители оба убиты на месте, а она осталась целехонька. Ей тогда пятнадцать исполнилось, с тех пор она плохо спит, иногда кричит по ночам, очень трудно сходится с людьми, только я с нею лажу, да еще с животными ей легко, а людей она сторонится. Шутка ли, вся трагедия прямо на ее глазах…

— Потому вы и должны быть всегда с нею, — сказал Вершилов.

— Разумеется, — подтвердила Вера Алексеевна. — Ей без меня — ну ни в какую!

Под каждой крышей свои мыши.

Так любила говорить бабушка, мамина мать. И еще она говорила:

«В каждой избушке свои погремушки».

Видно, так оно и есть.

Вершилов сидел возле постели Веры Алексеевны, разговаривал с нею, пока она не закрыла глаза. Дыхание ее стало ровным, тихим. Укол сделал свое дело, и она уснула.

Вершилов пошел на пост, к сестрам.

— Позовите из аллергологического отделения врача, пусть он ее посмотрит.

— Так она же сказала, ела щавель, — возразила сестра. — Мы с вами слышали.

— А может быть, это вовсе не от щавеля? — спросил Вершилов. — Надо бы проверить…

Сестра послушно записала в тетрадь назначение.

— Владимир Георгиевич не появлялся? — уже уходя, спросил Вершилов.

— Не видела, — ответила сестра.

В коридоре Вершилова догнал Вареников. Большое, медальное лицо его было в поту, круглые, хорошо откормленные щеки пылали, на нижней, чуть выдвинутой вперед губе повисла капелька слюны.

— Прошу прощения, — быстро, глотая слова, заговорил Вареников. — Но я опоздал нынче.

— Это и без твоих слов ясно, — усмехнулся Вершилов.

— Да, конечно, — в свой черед усмехнулся Вареников, как подумалось Вершилову, наверняка притворно. — Но моей вины нет, у нас не ходят электрички, ремонт путей, если хочешь, можешь позвонить в управление дороги — и тебе ответят то же самое.

— Полноте, Володя, — остановил его Вершилов. — Будто бы я тебе не верю? Разумеется, твои слова не подлежат ни малейшему сомнению, только я бы хотел знать: при чем здесь электричка, у тебя же, насколько мне известно, машина?

— Сведения самые точные, — улыбка залила все большое, румяное лицо Вареникова, — «жигуль» первой модели, но, представь, и он в ремонте.

— Представляю, — сказал Вершилов.

— Что-нибудь экстраординарное произошло? — спросил Вареников. — Или, как говорится, на Шипке все спокойно?

— У Астаховой из девятой приступ аллергии, — сказал Вершилов.

— Астаховой? — Вареников поднял свои ровные, красиво очерченные брови. — Это кто ж такая? Дай-ка вспомню…

В таких случаях профессор Мостославский, учитель Вершилова, обычно говорил:

— Как врачу я ставлю вам кол, даже не единицу, а самый простой, вульгарный кол. Ибо врач должен назубок знать своих пациентов, каждого больного, кто он, откуда, что за семья, чем болел в жизни, какое умонастроение, ну и так далее и тому подобное…

— Астахова, — терпеливо повторил Вершилов, — Вера Алексеевна, не очень молодая, лет под шестьдесят, язва двенадцатиперстной…

— Да, — кивнул Вареников. — Вспомнил. Толстуха. Лежит возле окна. Рыжая.

— С проседью, — не удержался Вершилов. — С сильной проседью.

Обернулся, посмотрел вслед Вареникову, тот вприпрыжку бежал по коридору, потом остановился, заговорил с кем-то, встретившимся ему, гулко, видимо от души, рассмеялся, побежал дальше. У него было явно хорошее настроение, просто отменное, лучше, пожалуй, не бывает.

Так думал Вершилов, впрочем, так оно было и на самом деле.

У Вареникова, как ему думалось, все ладилось в этот день: на собрании в гаражном кооперативе его наконец-то приняли в члены кооператива, теперь и отныне он — полноправный член, у него свое, законное место в гараже, свой шкаф для инструментов, и никто уже не может перегнать его машину на другое место, никто не влезет в кабину, потому что теперь-то он уже будет закрывать кабину на ключ.

Кроме того, удалось избавиться от ненужного, надоедливого визита: старая тетка жены, жившая где-то в Сибири, из года в год грозилась приехать к столичным родичам, тем более, как писала она племяннице, «хорошо, что твой муж — доктор, он уж меня просмотрит и проконсультирует досконально».

— Всю жизнь мечтал, — сказал Вареников, прочитав теткино письмо. — Всю жизнь мечтал консультировать твою тетю, сильнее желания у меня, как ты понимаешь, не было и не могло быть!

Жена Вареникова, полностью подчинявшаяся ему, испугалась не на шутку, мысленно ей представилась устрашающая картина: сибирская тетка явилась к ним домой, муж недоволен и не скрывает своего недовольства, тетка лезет во все домашние дела, начинаются конфликты внутри семьи, муж допекает ее: «Когда это кончится?» Тетка настаивает: «Пусть он меня покажет лучшим специалистам…»

Жуть, да и только! В конце концов, жена уговорила тетку подождать рваться в столицу, ибо у мужа сейчас просто нет ни одной свободной минуты, а вот месяца этак через два-три, а еще бы лучше через три-четыре, тогда совсем бы другое дело…

Тетка, само собой, обиделась, перестала писать и не ответила на два письма московской племянницы, а Вареников ликовал: кажется, отвалилась, лучшего и желать невозможно.

Он вошел в палату к Астаховой, присел на край постели.

— Как дела? — спросил, привычно улыбаясь.

— Сейчас вроде бы лучше, — прошептала Астахова.

— Вот и чудненько, — продолжал улыбаться Вареников.

Вынул из кармана фонендоскоп.

— Ну-кась, послушаем-ка вас…

Потом положил фонендоскоп обратно в карман.

— Теперь померяем давление…

Раскрыл аппарат.

— Отличное давление, как у ребенка!

— Владимир Георгиевич, — позвала его больная Сережкина, лежавшая рядом с Астаховой. — Вы бы ко мне подошли.

— Сию минуточку…

Вареников встал с постели Астаховой.

— Так держать, милая, понятно?

Астахова закрыла и вновь открыла глаза, в знак того, что ей понятны его слова. Вареников отвернулся, подошел к Сережкиной.

— Да, милая? — спросил задушевно.

— Все то же, — тоскливо ответила Сережкина.

У больной Сережкиной было опущение желудка. Поначалу, когда ее привезли в больницу, у нее по нескольку раз в день случались рвоты, из-за болей она не могла спать ночами, сильно похудела, осунулась и не переставала утверждать:

— У меня рак — и больше ничего другого!

В то время Вареников как раз был в отпуске, палату вел сам завотделением Вершилов. Он провел все исследования, даже созвал консилиум по собственной инициативе, ибо Сережкина ничему и никому не верила, а настаивала: «Покажите меня хорошему онкологу…»

— Что со мной будет? — тоскливо спросила Сережкина; рот ее скривился, вот-вот заплачет.

— С вами будет все то, что будет со всеми нами, — безмятежно ответил Вареников.

— Что же? — продолжала допытываться Сережкина.

— Ничего, — весело сказал Вареников, подошел к ее постели. — Итак, начнем перво-наперво с давления…

Даже глаза на миг полузакрыл, должно быть для того, чтобы лучше слышать.

— Все хорошо.

Аккуратно сложил аппарат, положил его в футляр.

— Ладненько, девушки, я попозже зайду еще, милые…

Кто-то, кажется все та же Сережкина, что-то спросил, он не посчитал нужным обернуться, переспросить.

С улыбкой, как бы забытой на лице, быстро закрыл за собой дверь.

— Вот так он всегда, — Сережкина не выдержала, слезы полились по впалым щекам, — вот так всегда, — всхлипывая, повторяла она, не вытирая слез. — Почему, ну почему он такой?

— Да уж, — вздохнула Астахова. — Не поговорит толком, не расспросит, а если спрашивает о чем-то, глаза у него далекие-предалекие, видно, свою какую-то думу думает, а тебя вроде бы как сквозь дымку слушает…

— Вот-вот, — подхватила соседка Астаховой, молоденькая светлоглазая Пирожкова; несмотря на цветущий вид, Пирожкова была тяжело больна: у нее был панкреатит, камни в желчном и, кроме того, еще и хронический цистит; однако, несмотря на все свои хвори, Пирожкова обладала неувядающим оптимизмом, сама, первая, охотно подсмеивалась над собой, утверждая:

— Хотя у меня фамилия и сдобная, сама я дохлятина преизрядная…

На этот раз Пирожкова не шутила, не подсмеивалась, а была, по всему видно, настроена довольно воинственно.

— На него бы главврачу написать, — сказала непримиримо.

— А что писать будешь? — спросила Астахова. — В чем обвинишь?

— В безразличии, — ответила Пирожкова. — Неужели сами не видите: он на всех на нас как на белых мышей или как на подопытных свинок глядит…

Сережкина глубоко вздохнула, старательно вытерла платком глаза и щеки.

— Врач не должен быть таким! — Она даже кулаком пристукнула по тощему своему колену, как бы припечатывая свои слова. — Не должен! Не имеет права!

— Что есть, то есть, — согласилась с нею Астахова.

— А я все-таки напишу главврачу, — помолчав, сказала Пирожкова. — Пусть его как хочет, а я напишу…

Так говорили больные, однако Вареникову не довелось слышать ни слова из их разговора. Он был уже далеко от палаты, в ординаторской; впрочем, если бы даже до него и дошло бы то, что о нем говорят, его бы это, пожалуй, нисколько не потревожило, не взволновало бы. Или, может быть, взволновало бы, но в самой незначительной степени…

Врач-ординатор первого терапевтического отделения больницы Зоя Ярославна Башкирцева не привыкла унывать. Даже в детстве редко плакала, а тот человек, от которого у нее остался сын, обычно говорил, удивляясь:

— Легче из высохшего саксаула сок выжать, чем из тебя слезу…

Сама себя она определяла так:

— У меня в жизни радости выдавались гомеопатическими дозами, вот потому я стараюсь восполнить недостаток веселья постоянно и неизменно хорошим настроением.

И еще она говорила:

— Запасайтесь витаминами радости.

— Что это значит, какие еще витамины радости? — спрашивали ее, она поясняла:

— Скажем, сегодня у вас какая-то радость, растяните ее подольше, вспоминайте о ней почаще, а вспоминая, грейтесь об нее. Вы себя сразу станете лучше чувствовать, вот увидите. Потому что впрок запаслись витаминами.

Ее далеко не все любили в отделении, впрочем, она и не старалась заслужить всеобщую любовь. Иной раз признавалась заведующему отделением Вершилову:

— Хотите знать, Виктор Сергеевич, тот, кого все любят, никем по-настоящему не любим. Это мое твердое убеждение.

Вершилов молча усмехался. За долгие годы работы он привык к Зое Ярославне; если ее называли при нем чудачкой, странной или непонятной, неизменно вступался за нее:

— Чудаки украшают жизнь, это известно еще с самых давних времен.

В каждом жизненном явлении Зоя Ярославна старалась отыскать золотую оболочку.

— Все к лучшему, — убеждала она всех: и своих коллег врачей, и больных. — Уверяю вас, на этом свете все к лучшему, иначе и быть не может!

Кто верил ей, а кто притворялся, что верит. Скорей всего она тоже порой сомневалась в собственных словах, однако не подавала вида. И продолжала уверять, что все к лучшему в этом лучшем из миров.

Она была высокая, плечистая, большое, крепкощекое лицо, темные брови над темными, блестящими глазами. Крупный рот, сплошные, ровные зубы.

Несмотря на свою мужеподобную внешность, она отличалась любвеобильным сердцем и нравилась мужчинам. Правда, отношения с мужчинами большей частью, как она выражалась, ограничивались чистой и бескорыстной дружбой, иногда постепенно переходившей в другую фазу.

— Какую именно? — спрашивал ее кто-нибудь, она отвечала без смущения:

— Что-то вроде любви.

Сама она умела увлекаться, словно юная и неопытная. По-настоящему, с трепетом, с волнением, ожидала телефонного звонка, который казался самым желанным, самым необходимым, страдая, если звонок опаздывал хотя бы ненадолго, и мгновенно расцветая от любого доброго слова.

У нее было много приятелей, и она охотно делилась со всеми, рассказывая о себе все то, что другие женщины обычно рассказывали далеко не всем.

Уже в течение двух лет у нее был долгий и страстный роман с неким Владиком, видимо много моложе ее годами, крайне робким, стеснительным, может быть, потому она и не знакомила его со своими друзьями. К тому же, по ее словам, он заикался и оттого смущался еще сильнее.

Он являлся к ней в пятницу, оставался до вечера воскресенья.

И она старалась окружить его вниманием, домашним уютом.

Это была в какой-то степени иллюзия семьи, которой она была лишена. В течение всей жизни она жаждала обрести семью, но семьи у нее так и не получилось, однако она отнюдь не чувствовала себя обделенной. И, любя Владика, была благодарна ему за то, что он, как ей думалось, в свой черед тоже любит ее.

— Владик каждую пятницу ездит на цветочный базар, покупает мне цветы, — рассказывала. — Он без цветов никогда не придет, уверяю вас! И, поверьте, я не прошу его, он сам идет на рынок, покупает картошку, укроп, кинзу, он знает, что я ужасно люблю кинзу…

Однажды Владик починил ей диван, перетянул новым материалом, вместе с Зоей Ярославной ездил на Арбат, в магазин тканей, выбирал обивочную ткань поприглядней и не очень маркую.

Он работал весь день, зато диван получился на славу.

Зоя Ярославна ликовала: какой же он работящий, умелый, услужливый!..

Она все сильнее влюблялась в него. И не уставала хвалить Владика всем своим друзьям и знакомым.

Иная приятельница спрашивала:

— А почему бы тебе не выйти за него замуж?

Но тут Зоя Ярославна стояла намертво.

— Никогда в жизни! Он моложе меня, через десять лет он еще будет смотреться, а во что превращусь я? И потом, — добавляла она, — не забывайте, у меня сын.

Ее сын жил у бабушки и не был знаком с Владиком. Впрочем, он не догадывался о его существовании, а Владик вовсе не стремился познакомиться с ее сыном.

Специалистом Зоя Ярославна была отменным, в больнице ее ценили. Больные уважали, сестры относились с некоторой боязливостью, она могла не на шутку распечь за неполадки, за малейшее упущение, за забывчивость или невнимательность, потому что сама никогда не допускала никаких неполадок, никогда ничего не забывала и была крайне добросовестной.

Ей шел сорок третий год, она выглядела на свои годы, ни на один день моложе, хотя и не старше.

Однажды, ранней весной, Владик внезапно исчез. Не звонил, не приходил. Зоя Ярославна извелась: беспрестанно звонила ему домой, там никто не отвечал. Да и кто мог ответить? Владик жил совершенно один в Богородском-Беляеве, в однокомнатной квартире. Точного адреса его она не знала, не знала и номера телефона на работу, даже толком не представляла себе, где он работает. Кажется, в каком-то «почтовом ящике» старшим инженером. И больше ничего не было ей известно. Казалось бы, этого знания было вполне достаточно, но вот Владик неожиданно скрылся, и она почувствовала себя глубоко несчастной. Что с ним? Куда он делся? Не случилось ли какой-то катастрофы? И — надо же так — не у кого узнать, не с кем посоветоваться!

Она сильно похудела, все кости как бы ясно обозначились на ее лице, губы скорбно сжаты, в глазах страдание.

Правда, к больным была по-прежнему внимательна, но все-таки они заметили явную в ней перемену, судачили за глаза:

— Наша Зоечка, наверно, заболела…

— Что это с нею стряслось?

— Как бы узнать, почему она стала такая?..

Во время совещаний и пятиминуток она сидела отрешенная, погруженная в свои невеселые мысли, с отсутствующим взглядом; если к ней обращались, вздрагивала, отвечала не сразу.

Вершилов был вынужден как-то сказать ей, хотя и мягко, но внушительно:

— Зоя Ярославна, очень просил бы вас перенестись в настоящее время.

Она смутилась, пробормотала что-то невнятное и снова продолжала безмолвно, печально глядеть прямо перед собой, в одну точку.

Но все хорошо, что хорошо кончается.

Как-то вечером неожиданно в дверь позвонил Владик. Она открыла ему дверь и замерла: он был одет в огромную шубу, словно бы взятую взаймы у некоего великана.

— Владик! — закричала Зоя Ярославна. — Это ты? Неужели!!

Обняла его, прижалась лицом к овчинному, изрядно пропахшему нафталином воротнику.

— Я, — заикаясь ответил Владик; казалось, он стал заикаться еще сильнее. — Это я, заинька!

— Где ты был? — продолжала спрашивать Зоя Ярославна. — Я же все глаза проплакала!

В ней было сильно развито чувство юмора, и потому она не могла мысленно не усмехнуться: понимала, уж очень не подходит ей эта простонародно-былинная форма «проплакала».

Оказалось все очень просто: у Владика умер дед где-то в Горьковской области — и он поехал на похороны. Там ему вручили шубу, которую дед отказал ему, вот эту самую…

— Почему же ты не позвонил? — сердито спросила Зоя Ярославна, хотя в сердце ее уже воцарилась блаженная успокоенность. — Неужто трудно было позвонить?

И опять все было просто: он звонил, а у нее все время был занят телефон, немудрено, в ординаторскую трудно дозвониться, вечно кто-нибудь висит на телефоне. А ему еще надо было ехать на аэродром, добывать билет и лететь до Горького. Оттуда добираться до села попутной машиной.

— Так что са-ма по-ни-маешь, — заключил Владик.

— Понимаю, — кивнула ублаготворенная Зоя Ярославна. — А теперь марш в ванную, пока я приготовлю ужин.

Все было хорошо, почти прекрасно. Однако договорились на будущее — что бы ни случилось, непременно постараться дать о себе знать.

И тогда Владик, немного поколебавшись, сообщил ей номер своего служебного телефона, взяв с нее честное слово, что телефоном его она воспользуется лишь в самом крайнем случае.

Еще остался открытым вопрос с шубой. Шуба была огромных размеров — покойник и в самом деле был богатырь, — порядком изъедена молью и выглядела на Владике в достаточной мере нелепо. Или, вернее, Владик пресмешно выглядел в ней.

Зоя Ярославна сняла шубу с вешалки, и шуба стала колом, ни на секунду не склонившись набок.

— Ты ее носить не будешь, — безапелляционно заявила Зоя Ярославна.

— Нет, буду, — протестующе ответил Владик.

— Нет, не будешь! Она непомерно велика, абсолютно не идет тебе, старомодна, и, право же, в ней неудобно показаться на улице.

В конце концов Зоя Ярославна победила — и шубу подарили слесарю домоуправления, который был весьма доволен подарком: по его словам, шуба могла превосходно утеплить собачью конуру на его садовом участке.

… — Я стараюсь выработать в себе доброту, — нередко утверждала Зоя Ярославна. — Ведь можно выработать многое, например, уменье просыпаться всегда в одно и то же время, или выработать определенное бесстрашие, перестать бояться пауков, мышей, темноты. Вот так же точно я стараюсь выработать доброту.

Она наговаривала на себя. Благодаря своей мужеподобной внешности Зоя Ярославна казалась сердитой, временами даже злой. А на самом деле сердце у нее было мягкое, жалостливое.

Иные врачи с годами обретали если не равнодушие, то завидное спокойствие.

— Это — благо, — настаивал доктор Вареников. — Иначе жить было бы невозможно!

Сам доктор Вареников почти не пытался скрыть свое предельное равнодушие решительно ко всем больным.

— Всех не оплачешь, — любил говаривать он. — А я тем более не расположен к слезливости.

Зоя Ярославна в душе понимала: разумеется, всех не оплачешь, всех не пережалеешь, но ничего не могла с собой поделать.

Доктор Вареников, к примеру, едва закончив дежурство, уже мчался домой, порой даже не зайдя в палаты, а Зоя Ярославна подолгу сидела возле постели самых тяжелых своих больных, иногда ловила себя на том, что злится на саму себя за свое бессилие, за беспомощность, за то, что не может наповал сразить болезнь.

Однажды, когда она зашла в палату и на ее глазах умер больной, она не выдержала, разрыдалась.

Должно быть, потому больные верили ей и любили ее. От одного к другому шел в больнице слух о докторе Башкирцевой, самом лучшем докторе на свете. Ложась в больницу, многие просили:

— Чтобы в то отделение, где доктор Башкирцева.

Доктор Вареников утверждал:

— У каждого врача имеется свое кладбище, это — непреложный закон.

— Я хочу, чтобы мое кладбище было населено как можно меньше, — говорила Зоя Ярославна, а доктор Вареников возражал:

— Сие от вас не всегда зависит…

Своему сыну Сереже, которого Зоя Ярославна считала не по годам умным и понятливым, она сказала однажды:

— Я никого не ненавижу особенно, но Вареникова, честное слово, ненавижу, он мне просто-напросто противопоказан, как, скажем, аллергику противопоказан укол пенициллина…

— Ненависть — штука вредная, — заметил Сережа. — Она вредна прежде всего для того, кто ненавидит…

Сереже было пятнадцать лет, он был абсолютно не похож на мать.

«Вылитый отец», — часто думала Зоя Ярославна, глядя на смуглое, тонко вылепленное лицо с темно-синими, чуть косящими глазами.

Отец Сережи не знал, что у него остался сын от женщины, с которой случился короткий, быстро завершившийся роман.

История их любви была в достаточной мере тривиальной: юг, море, дом отдыха на берегу моря, случайно оказались в столовой рядом, за одним столом. Он — одессит, невысокий, хорошенький мужчина, шапка густых волос, дерзкие синие глаза, фамильярно держится со всеми, с первой же минуты стал звать ее «Зоечка» и на «ты».

А потом уехал, обещал писать, даже приехать как-нибудь в гости. И не приехал ни разу, не прислал ни одного письма.

Мать Зои Ярославны поначалу возмущалась:

— Как так можно? Ребенок без мужа! В наше время это был позор, самый настоящий!

А она поступила наперекор всем советам и указаниям. И родила в положенное время мальчишку, поразительно походившего на своего отца. И назвала его в честь отца Сережей.

Сын звал ее по имени — Зоя, так у него повелось с детства. Говорил о ней:

— Зоя не умеет следить за собой так, как это умеют другие женщины. Поэтому приходится мне взвалить на себя эти функции.

Он настаивал на том, чтобы она покупала себе нарядные платья, красивую обувь. Заметив у нее в волосах седину, сказал:

— Непременно начни красить волосы…

И не отставал от нее до тех пор, пока она не согласилась покрасить волосы в темно-каштановый цвет.

Сын частенько попрекал ее за непрактичность, неумение правильно расходовать деньги, за некоторую разбросанность, за неумеренное курение.

Однако никому другому не разрешал сказать о матери ни одного дурного слова.

Когда какой-то парень во дворе проговорил насмешливо:

— Ну и мать у тебя! Типичный мордоворот… — он, не задумываясь, влепил ему пощечину.

И хотя был жестоко избит, не сдался, не попросил пощады, снова полез в драку и снова был избит.

Зоя Ярославна в тот день пришла навестить сына и, увидев у него огромный фингал под глазом, неподдельно испугалась:

— Кто это тебя? Что случилось?

— Ерунда, — небрежно произнес Сережа. — Все пройдет очень скоро…

— Хорошенькая ерунда, — возмутилась мать. — Погляди на себя. В чем дело? С кем ты подрался?

Он ответил:

— Неужели я буду втягивать тебя в наши личные раздоры? В сущности, это никого не касается, кроме меня одного.

Так он сказал, и она поверила, отстала от него. А он все-таки однажды изловчился и хорошенько избил парня. Того самого. Колошматил его что есть сил, при этом мстительно думал:

«Вот же тебе, получай за мордоворот!»

Было ему в ту пору неполных тринадцать лет.

Из года в год Зое Ярославне обещали в больнице предоставить более просторное жилье. Однако время шло, а она продолжала жить в крохотной однокомнатной квартирке; хорошо, что Сережа согласился переехать к бабушке, ее матери, а то жить в одной комнате вдвоем с сыном, который постепенно, неумолимо рос и взрослел, было и тесно, и неудобно.

Правда, Владик как-то предложил ей:

— Давай сменяем наши две квартиры на большую квартиру и будем жить втроем с Сережей.

Но Зоя Ярославна наотрез отказалась. Слов нет, она любила Владика, может быть, почти так же, как любила сына, но жить вместе, все время, — благодарю покорно!

Кроме того, Зоя Ярославна считала себя решительно неприспособленной к семейной жизни, не желала вести хозяйство, готовить, убирать, стирать. Это все было не по ней.

— Одна голова не бедна, — часто говаривала Зоя Ярославна. — Я могу весь день просидеть на сигаретах и чае, в лучшем случае на кофе с сушками, могу не мыть посуду сколько хочу и не подметать пол. Кто мне указчик, кроме самой себя?

Раза два в неделю она приходила к матери повидаться с Сережей. Чаще не получалось — не хватало времени. Иногда Сережа навещал ее. Отношения у них были хорошие, родственные, такие, какие полагаются между матерью и сыном.

Хотя Сережа и относился к ней порой иронически, она прощала ему. В конечном счете, она знала, он любит ее, привязан к ней искренно, это самое главное, а если даже и слегка подсмеивается порой, что ж, на здоровье, если ему это по душе…

Перед приходом Владика Зоя Ярославна убирала квартиру, тщательно подметала пол, мыла посуду горячей водой с содой.

Владик был необыкновенно аккуратен, чистоплотен и брезглив, словно кошка; если она подавала ему стакан чаю, мог долго, придирчиво обнюхивать стакан, разглядывать его на свет. Вначале Зою Ярославну это раздражало, потом она привыкла.

В течение двух дней квартира сверкала чистотой, на столе, покрытом крахмальной скатертью (Владик не выносил клеенок), рядом с цветами в вазе стояли пирожки с капустой, особенно любимые Владиком, к обеду подавался компот из консервированных фруктов, предпочитаемый Владиком на десерт.

Зато когда он уходил, все становилось на свое место: пол оставался неметеным, пыль густо оседала на мебели, на подоконниках, в кухонной мойке громоздились немытые тарелки.

Приходя домой из больницы, Зоя Ярославна блаженствовала возле телевизора, с бутылкой кефира в одной руке и ломтем хлеба в другой.

Пепельница, стоявшая на журнальном столике, была полна окурков.

Никто не корил Зою Ярославну, не призывал ее к порядку и чистоте. Кругом было привычно тихо, захламлено, и можно было делать все, что только душе угодно.

Так продолжалось до следующей пятницы или субботы, когда должен был вновь появиться Владик.

Мать Зои Ярославны, пожалуй более дальновидная, чем дочь, сказала однажды:

— Боюсь за тебя, Зоя.

— Почему ты боишься? — удивилась Зоя Ярославна.

— Ты чересчур рьяно относишься к своему другу.

— Чем же рьяно?

Но мать увидела: дочери неприятны эти слова, и не стала продолжать. В сущности, не ее дело вмешиваться в личную жизнь Зои. Зоя достаточно взрослая, сама все может решить так, как ей надлежит поступать.

Однако немногие слова матери все-таки запали в душу Зои Ярославны. И она осознала то, что и следовало осознать: не нужно чересчур сильно любить, излишне горячо принимать все к сердцу. А что, если эта затянувшаяся связь почему-либо оборвется? Что тогда? Как все будет?

Она старательно отгоняла от себя тяжелые, страшившие ее мысли: в конце концов, все хорошо, у нее с Владиком прекрасные, добрые отношения, чего пугаться? К чему представлять себе то, что, может быть, никогда не сбудется?

Недаром же существует справедливая английская поговорка: don’t trouble troubles before troubles trouble you; не трогайте забот, пока заботы не трогают вас.

…Но мать, видно, в воду глядела. В один прекрасный день все кончилось. Все, разом.

Владик поехал в командировку, куда-то под Вологду; командировка длилась около месяца.

Обычно он звонил ей из других городов, сообщал, когда собирается приехать. Иногда, если ей случалось быть свободной от работы и от дежурств, она ездила на вокзал или на аэродром встречать его. Тогда они прямехонько ехали к ней, он принимал ванну, а она накрывала на стол, где в центре непременно красовались в миске пирожки с капустой, а к обеду бывал на десерт компот из консервированных персиков, абрикосов или черешни.

На этот раз Владик ни разу не позвонил. Зоя Ярославна высчитала: время командировки уже истекало, пора бы ему вернуться.

Но почему же он не возвращается? Почему не дает о себе знать?

На службу его она не решилась позвонить, лучше домой. Она звонила ему уже не раз, телефон молчал все время. А тут молодой женский голос произнес:

— Слушаю. Кто говорит?

Зоя Ярославна подумала, что ошиблась, не туда попала, даже хотела было положить трубку. Но не положила, а попросила к телефону Владислава Григорьевича.

— Его нет, — ответил голос. — А кто его спрашивает?

— А кто со мной говорит? — спросила Зоя Ярославна.

— Его жена.

Зоя Ярославна с размаху бросила трубку, потом выхватила сигарету из пачки, лежавшей возле телефонного аппарата, глубоко затянулась.

Как же так? Как он смел так поступить? Не сказал ни слова, не простился, таясь от нее, просто предал. Да, он предал ее: то, что он сделал, иначе и не назовешь как предательством.

Должно быть, женился там, в Вологде, привез жену оттуда, и, надо думать, жена у него молодая, по голосу чувствуется, во всяком случае моложе ее, Зои Ярославны.

Они все, провинциалки, спят и видят, как бы переехать в Москву, остаться жить в столице!

А может быть, она вовсе не провинциалка, а москвичка, это давний роман, Владик давно уже тяготился ею, Зоей, и давно уже задумал бросить ее, жениться на какой-то молоденькой, которая ему, наверно, нравилась больше. Или ему захотелось детей, своих детей, и он решил порвать с Зоей и жениться на женщине, которая родит ему детей…

Окурки в пепельнице росли, Зоя Ярославна лихорадочно закуривала, потом бросала недокуренную сигарету, закуривала снова. В ушах звучал, не переставая, голос женщины, которая стала женой Владика.

Вот и сбылись слова матери.

Зоя Ярославна металась по своей маленькой квартире, шагала из комнаты на кухню, из кухни в коридор, выходила на балкон, смотрела на улицу, расстилавшуюся перед домом, и не видела ничего.

Хорошо, что все это произошло в воскресенье, не надо идти в больницу.

Зоя Ярославна закрывала глаза, видела Владика, неуверенного в себе, молчаливого, легко смущающегося, видела его узкие плечи, длинную тонкую шею, редкие волосы, которые он обычно взъерошивал рукой, была у него такая манера. Ей слышался его голос, заикающийся, глуховатый, не очень четко произносивший «л».

Казалось, она успела изучить его в совершенстве за эти годы, он стал как бы частью ее самой. Когда он заболевал, ей чудилось, что самой тоже нездоровится. Порой она ловила себя на том, что стала, как и он, так же заикаться.

Сердце ее разрывалось, она пыталась заплакать, потому что сознавала, слезы могли хотя бы ненадолго облегчить ее, но, как ни старалась, слез не было…

Вершилов не любил Владимира Георгиевича Вареникова и знал, доктор Вареников не выносит его. Но именно потому, что Вершилов не любил его, он старался быть с ним изысканно вежливым, никогда ни одного резкого слова, ни одного строгого замечания. С другими, к кому он хорошо относился, скажем с Самсоновым или с Зоей Ярославной Башкирцевой, Вершилов мог быть и сердитым, и откровенно неучтивым, сказать иной раз резкое слово, но только не с Варениковым. Не то чтобы боялся его, отнюдь, он никого особенно не боялся, просто не разрешал себе быть таким, каким ему хотелось бы быть, а подчас хотелось высказать Вареникову в лицо все то, что он о нем думает, сказать весомо, внушительно. Но нет, нельзя. Табу, как говорится, иначе далеко зайдешь, перестанешь сдерживаться, а тогда, когда потеряешь себя, после наверняка будет совестно перед самим собой.

Когда-то он дружил с Владимиром Георгиевичем, это было очень давно, еще тогда, когда тот был просто Володя — толстый, розоволицый мальчик из приличной семьи; жили они в ту пору в одном доме, в Варсонофьевском переулке, а потом Володя переехал с родителями в другой район, возле Усачевки, и мальчики перестали видеться. Но память друг о друге осталась у обоих.

До сих пор Вершилову помнились слова Володи, бывшего в те годы еще достаточно простодушным, искренним, соответственно своему возрасту:

— Я женюсь только на богатой, чтобы у нее был папа куска на три.

— Что значит куска на три? — спросил Виктор, Володя ответил:

— Зарплата не меньше трехсот в месяц, а также, разумеется, весь современный ассортимент: квартира, машина, дача.

И добавил серьезно:

— А еще хочу, чтобы она была сильной, чтобы могла пробежать стометровку за пятнадцать секунд, тогда я уже буду уверен, что она не будет филонить, а будет вкалывать так, как следует!

— А чтобы была красивая, хочешь? — спросил Виктор.

— Ну, это само собой разумеется, на некрасивой никогда не женюсь, — ответил Володя.

Спустя годы Вареников, как водится, женился, но жена его вовсе не отличалась красотой; безликое, тихое, абсолютно порабощенное им создание. Впрочем, может быть, когда-то она и была красивой? А жизнь с Варениковым начисто стерла следы былой красоты? И так может быть, хотя доктора Вареникова нельзя было назвать плохим мужем.

Он был заботлив, внимателен, отличался необычайной хозяйственностью.

У него было несколько жизненных постулатов, он старался строго придерживаться и равняться на них во всем. Первое правило — никогда никому не одалживать денег: кредит, как известно, портит отношения, а Вареников не любил портить отношения с кем-либо. Не рентабельно, может дурно отозваться в будущем, ведь кто знает, как повернется жизнь.

Второе — записываться во все, какие только бывают, очереди. И пусть продают что угодно, даже бесспорно ненужное ему — печные заслонки, импортный мебельный гарнитур, гречневую крупу, гусиные яйца, собачьи ошейники, зубную пасту, лак для волос, техническое стекло, ватные одеяла, газовые плиты, ледорубы для альпинистов, пластмассовые, а также надувные детские игрушки, все равно что, на всякий случай следует встать в очередь, вернее, записаться в нее.

А дальше — будет видно, может быть, и в самом деле что-то пригодится в жизни, найдет свое применение.

Он не любил свою работу, но никому не признавался в этом.

Лишь однажды, внезапно расслабившись, — изредка с ним случалось такое, — сказал жене:

— Я ведь стал врачом случайно.

— Как — случайно? — удивилась жена.

— Просто был блат именно в мединститут, а больше никуда.

— А тебе куда-нибудь хотелось пойти учиться? — спросила жена.

Вареников ответил, не задумываясь:

— Нет, никуда, мне вообще решительно все равно было, где просиживать штаны…

Одно тянуло за собой другое, он не любил свою работу и, в лучшем случае, был равнодушен к больным. Иной раз они здорово досаждали ему своими назойливыми расспросами, постоянным недовольством врачами и сестрами, неукротимым, нескрываемым страхом смерти.

Его коллеги были неинтересны ему, как, впрочем, и почти все остальные люди. Правда, с известной категорией лиц он бывал неизменно любезен, внимателен, искренне стремился быть полезным; эти люди, в чем-то нужные ему, являлись представителями самых разнообразных профессий — жестянщик и механик из автосервиса, директор гастронома, управдом, техник-смотритель, завсекцией «Мосодежда», садовод из подмосковной оранжереи и, само собой, начальство больницы, в которой он работал.

К примеру, садовод был ему нужен потому, что помогал раздобывать редкие сорта цветов, хорошие, плодоносящие ягодные кусты; это все для дачи, расположенной в одном из уютных подмосковных уголков, окруженной лесом, неподалеку от реки, с превосходной русской баней и парниками в саду, за которыми он преданно ухаживал.

Жестянщик и механик были нужны для ремонта машины, ведь «жигуль» мог сломаться в любой момент, выйти из строя, проржаветь, — да мало ли что могло случиться? Неделями, а то и месяцами ждать на станции техобслуживания своей очереди? Вот еще! Не лучше ли иметь своих, надежных людей, которые всегда во всем согласны пойти навстречу?

Он был давно, прочно женат, правда, жена его не сумела бы пробежать стометровку за пятнадцать секунд, как ему мечталось когда-то, в юности, но во всем остальном вполне устраивала его: была покладиста, безответна, трудолюбива, вкалывала на даче как полагается, полола, сажала, рыхлила землю, поливала, всегда во всем слушалась его, сын хорошо учился в институте, с ним тоже не возникало каких-либо проблем или ненужных осложнений.

Родители жены также оказались подходящими: не вмешивались в их жизнь, не лезли в то, что их не касалось, и старались помогать семье дочери, чем только могли.

У них была дача, которую Вареников достроил так, как ему хотелось.

Каждый свободный час он стремился провести на даче.

У него было довольно много книг, остались от родителей жены, но он читал только лишь справочники по садоводству и овощеводству. И, надо отдать ему должное, сумел изрядно преуспеть.

Ни у кого в дачном кооперативе с кокетливым названием «Резеда» — плод выдумки некоего биолога, некогда возглавившего кооператив, — не было такого цветущего, ухоженного сада. Ни у кого в огороде не было таких огурцов, помидоров, лука и редиски. А его клубника различных сортов славилась далеко за пределами кооператива.

Он старательно окучивал растения, удобрял землю, окапывал яблони, вишневые деревья, пересаживал клубничные усы. И труды его венчал заслуженный успех, которым он немало гордился.

На работе Вареников, что называется, не горел, старательно избегал всякого рода общественных нагрузок, но, приезжая на дачу, мгновенно преображался: снимал надоевший костюм, надевал старые тренировочные брюки и майку и начинал вкалывать: поливал ягодные кусты, у него была им самим сконструированная сложная система полива — вычитал в одном агротехническом журнале, — рыхлил землю, полол траву на грядках. А его жена преданно и безотказно помогала ему во всем.

Уже в конце зимы он обычно начинал высаживать огурцы и помидоры. Два окна его кабинета и окно в спальне городской квартиры были завешены сочной зеленью, каждому, кто бы ни пришел в дом, Владимир Георгиевич с гордостью демонстрировал свой сад на окнах:

— Где еще такое вот можно было бы увидеть?

Ранней весной он отвозил рассаду на дачу и там высаживал на грядки, заботливо покрытые полиэтиленовой пленкой. Члены дачного кооператива «Резеда» дружно завидовали доктору Вареникову: шутка ли, у него, ни у кого иного, на целый месяц раньше, чем у всех остальных, поспевали огурцы и помидоры.

Первые овощи получали «нужники» — так он называл людей, чем-либо нужных и полезных ему. В этом деле доктор Вареников не знал себе равных: он входил в кабинет начальства, мягко, выжидательно улыбаясь, подходил к столу, молча вываливал из своего «дипломата» на стол свежие огурцы, помидоры, лук, петрушку.

Начальство удивленно разглядывало неожиданно появившуюся на его столе благодать.

— Что это? Откуда?

— Это — плоды моих рук, — все с той же улыбкой сообщал Вареников, скромно, но с достоинством демонстрировал ладони, покрытые мозолями, в порезах. — Это я сам, на своей даче вырастил…

И просил от чистого сердца:

— Попробуйте и семейство свое угостите, очень прошу…

Право же, ему нелегко было отказать. Тем более когда перед глазами красовались ярко-зеленые, в пупырышках огурчики, алые, упругие шарики помидоров, стрелы зеленого, сочного лука…

Точно такими же дарами он одаривал всех остальных «нужников».

Ему была с малых лет присуща практическая сметка, которой он не изменил ни разу.

Так, например, он гордился, что, в отличие от многих других родителей, не баловал своего сына — и тот вырос на диво послушным, уважающим отца мальчиком. Он умел ограничить в расходах свою жену, и она никогда не пыталась спорить с ним, не просила давать ей побольше денег на хозяйство.

— Когда надо будет, я сам прибавлю, — сказал он однажды и в самом деле, спустя два или три года посчитал возможным выдавать денег на хозяйство на полсотни в месяц больше.

Он сам решал, когда следует обновить гардероб жены, сшить шубу, купить плащ, демисезонное пальто, сделать выходное платье.

Когда он защитил кандидатскую, он справил себе новый костюм и подарил жене бархат на платье.

— Этот год для меня праздничный, — сказал он жене. — Я теперь кандидат и потому хочу, чтобы у тебя тоже был праздник. Сшей себе нарядное платье…

А сыну подарил велосипед.

Однако жена неохотно носила бархатную обнову. Вареников то и дело предостерегал:

— Смотри не посади пятна! Носи бережно! Помни, бархат нельзя чистить!

И она предпочитала надеть какое-нибудь старое, заслуженное платье, о котором можно было не думать каждую минуту, чтобы не испачкать и не залоснить его.

А сын, он тогда учился в седьмом классе, после очередного напоминания отца: «Езди осторожней! Не давай никому ездить на твоем велосипеде! Я тебе другого велосипеда покупать не собираюсь!» — сказал:

— Если хочешь знать, папочка, мне чего-то расхотелось ездить на велосипеде…

Отец не стал допытываться, почему расхотелось.

— Как хочешь, — ответил невозмутимо, на этом разговор кончился. И велосипед надолго повис в коридоре, на особом крюке.

Кроме дачи Вареников любил свой автомобиль. У него это была уже третья по счету машина. На второй год его женитьбы тесть купил ему старый «Москвич», верой и правдой прослуживший около двенадцати лет. После смерти родителей жены он сменил машину, ухитрился не без выгоды продать старый «Москвич», купил новый, потом, спустя несколько лет, и «жигуль» первой модели, предварительно, опять же с выгодой для себя, продав свой «Москвич».

Он стоял в очереди на новую машину, теперь он мечтал о «жигуле» третьей модели: красиво, нарядно и экономично, берет не так уж много бензина.

И еще одна особенность была у Вареникова: он не пропускал почти ничего, что валялось на дороге. Когда он ехал на работу, или на дачу, или с дачи, он часто останавливался дорогой, подбирал то кирпич, то кусок фанеры, то доску, то рулон руберойда, видимо упавший с чьего-то грузовика, и приторачивал к крыше своего «жигуля». Для этой цели у него в багажнике хранились веревки, несколько метров толстого каната, тоже, кажется, некогда случайно найденного где-то в лесу. Соседи втайне называли его «куркуль» и «скопидомок», даже если он и знал об этом, то нисколько не обижался.

— Это они мне просто завидуют, — говорил. — Потому что я хозяин, самый что ни на есть, настоящий, а они — дилетанты…

Однажды, едучи с дачи в город, он наткнулся на целый ящик цветного стекла, очевидно нечаянно упавший с какой-то машины.

— Вот это удача! — сказал Вареников сидевшему рядом сыну.

Сын улыбнулся. Он был совсем из другого теста, но возразить отцу или спорить с ним даже не пытался, просто не привык.

Цветные стекла вскоре нашли свое применение. Вареников пристроил к мезонину маленький уютный балкончик и весь верх выложил красными, зелеными и лиловыми стеклами.

— Упоительно красиво, ты не находишь? — спросил он жену.

И она — безликая, начисто растворившаяся в нем, никогда не помышлявшая хотя бы одним только словом перечить ему — охотно с ним согласилась:

— Да, действительно…

Больные относились к доктору Вареникову поначалу хорошо. Привлекали его глаза, казавшиеся теплыми, словно бы участливыми, кроме того, он умел слушать. Больной говорил, подробно рассказывая свои ощущения, припоминая ухудшения, ремиссии, Вареников слушал, время от времени вскидывал на больного глаза, записывая что-то в историю болезни. Случалось, что именно в эти минуты он думал о чем-то совершенно постороннем, интересном и нужном только лишь ему.

Когда он уходил, больной делился с другими больными:

— Что за человек! Какое сердце!

Но никому не дано было знать, что доктору Вареникову больные с их недугами, симптомами, которые кому-то могли показаться значительными, представлялись все на одно лицо.

И когда однажды Зоя Ярославна сказала при нем, что Вершилов, по ее мнению, умирает и выздоравливает с каждым больным, он про себя засмеялся. Переживать, волноваться за решительно чужих, посторонних людей, с которыми наверняка уже никогда не придется встретиться снова? Очень надо, лучше не придумаешь!

Можно скрыть любовь, можно иной раз скрыть и ненависть, но равнодушие, тем более если оно непритворно, скрыть невозможно.

Доктор Вареников был искренне, неподдельно равнодушен ко всем своим больным. И в конце концов больные начинали понимать это.

Может быть, попервости кто-то еще продолжал верить в его участливость, милосердное сердце, сострадание, но чем дальше, тем явственнее спадал с него налет отзывчивости, обнажая истинную сущность доктора Вареникова.

Однако ему это все было, что называется, до лампочки. Плевать на чужое мнение, плевать на больных, которые якобы в нем разочаровались.

Не надо было очаровываться, ни к чему такая роскошь в наше жестокое время! И право же, не так уж интересно мнение о нем его товарищей, врачей. Он сам о себе знает куда лучше и больше, чем любой из них. Хвалят ли они его или порицают, в любом случае ошибаются. Только он один знает подлинную себе цену, только один он, больше никто!

Наряду с чувствами, владевшими доктором Варениковым: равнодушием к больным, нелюбовью к своей работе и, наоборот, страстной привязанностью к даче, к своим, только ему принадлежащим вещам, в том числе и к собственному сыну, с привычным, достаточно умело скрываемым недоброжелательством к товарищам по работе, в нем уживалось еще одно чувство, нет, пожалуй, это можно было бы назвать страстью — ненависть к Вершилову. Доктор Вареников ненавидел Вершилова исступленно, почти одержимо, всей силой своей не раскрытой ни для кого души.

Он помнил очень ясно дни дружбы, некогда связывавшие их.

Должно быть, справедлива поговорка: «Нынешний враг — вчерашний друг».

Когда-то они были друзьями, учились в одном классе. Вареников жил двумя этажами выше. Каждое утро Витя Вершилов свистом вызывал его во двор — и они вместе отправлялись в школу. Витя свистел превосходно, никто во дворе не мог перещеголять его. И еще он отлично ходил на лыжах, плавал любым стилем, прыгал выше всех на уроках физкультуры. А Володя Вареников никакими особыми талантами не был отмечен, единственно, что его отличало: он умел почти молниеносно складывать в уме любые цифры.

Скажешь ему:

— Сколько будет триста двадцать пять плюс семьсот одиннадцать?

Подумает немного, совсем немного, ответит:

— Одна тысяча тридцать шесть.

Он очень редко ошибался, но, если ошибался, переживал не на шутку, не уставал повторять:

— Как это так вышло? Мне казалось, я сосчитал абсолютно верно!

Однажды учитель математики, благоволивший ему, спросил:

— А умножать ты тоже умеешь так же быстро?

— Нет, — ответил Володя. — Ни умножать, ни делить, ни отнимать так же быстро не умею. — И прибавил серьезно: — Такая уж у меня особенность — только складывать, только прибавлять.

Как-то Витя Вершилов признался Володе, что ему нравится одна девочка. Оказалось, эта же самая девочка нравится и Володе.

В тот год они оба перешли в восьмой класс, а девочка, ее звали Юля, училась в девятом.

Она была хорошенькой, правда, умеренно, можно было ожидать, что спустя несколько лет, когда отлетит девичья свежесть, она подурнеет, станет обычной, довольно дебелой теткой с чересчур выпуклыми глазами и слишком ярким румянцем.

Но пока что она нравилась мальчикам, во всяком случае оба — и Витя, и Володя — ходили за нею по пятам, но она не обращала на них никакого внимания, они были решительно неинтересны для нее.

Как-то на школьном дворе сражались две команды в волейбол.

Юля вошла во двор, поглядела на Витю Вершилова, он классно подавал мяч, великолепно пасовал, тем более великолепно, что чувствовал на себе Юлин взгляд.

После Юля сказала:

— А ты здорово играешь, вот бы никогда не подумала.

— Почему не подумала? — спросил Витя.

Она слегка иронически оглядела его:

— В общем-то, ты щупленький…

Витя обиделся, но постарался превозмочь обиду. В конце концов не все же могут нравиться, иметь успех у девочек. Однако не сдержался, спросил:

— А Володю ты не считаешь щупленьким?

Володя был высокий, упитанный, с хорошо развитыми мускулами и выпуклой грудью.

— Какой Володя? Вареников? — Юля пренебрежительно усмехнулась: — Вот еще! Что в нем хорошего?

Витя обрадовался: стало быть, Володя ему не соперник, однако врожденная порядочность одержала верх.

— В нем много хорошего, он, например, умный, а как он считает! Он может в уме сложить самые огромные цифры и немедленно получить результат — и всегда самый верный!

Но Юлю Витины слова не убедили.

— Умеет сложить? — повторила она. — Это он может — сложить, чтобы грести под себя, чтобы все себе зацапать, на это он скор…

Много лет спустя, когда они стали вполне взрослыми и снова встретились, уже работая в одной больнице, эти слова не раз вспоминались Вершилову.

Собственно, он и тогда, в те годы, в какой-то мере знал цену своему приятелю. Знал, что тот жаден, не по годам мелочен, недаром в классе многие звали Володю «скупердяй» и «скаред». Знал, что Володя во всех ищет что-нибудь дурное или смешное, во всяком случае непривлекательное.

О своем отце, таком же раскормленном и розовощеком, как и сын, он говорил с откровенной насмешкой:

— Батя у нас пожрать — первый человек! Душу отдаст за хороший харч…

Витя, уважавший своего отца, считавший, что лучше его родителей нет никого на свете, непритворно удивлялся:

— Как ты можешь так говорить об отце?

— А что? — так же удивлялся Володя. — Я же говорю чистую правду. Что же в том такого?

Витя был мастеровит, умел все делать, за что бы ни взялся, иные жильцы дома просили его кто починить радиоприемник, кто вставить стекло, а то стекольщика не дозовешься, кто специально приходил за ним, чтобы проверил электропроводку в квартире, он никому не отказывал.

Володя пожимал плечами.

— Чудак человек, зачем тебе все это?

— Как — зачем? Но ведь просят же, — отвечал Витя.

Володя язвительно усмехался:

— Просят! А если тебя попросят без штанов по улице Горького пробежаться, тогда тоже согласишься? Ведь просят же…

— А что в том такого? — спрашивал Витя. — Мне же не трудно вставить стекло или проверить проводку.

— Не трудно, — повторял Володя с иронией. — Теряешь зря время — и ничего взамен. Только спасибочки — и дело с концом.

Тоненьким голосом, очевидно подражая кому-то, известному ему, Володя выводил:

— Спасибо! Большое спасибо! Спасибочки за все…

Как-то, когда Володя в очередной раз на все корки честил его за то, что он всем все подряд делает и ничего за это не получает, Витя в сердцах спросил:

— Да что я, шабашник какой-то? Что я должен получать? Деньги?

— Почему нет? — сказал Володя. — Конечно, деньги, а если уж не деньги, то что-нибудь такое, весомое, в общем, услуга за услугу…

И добавил поучительно:

— Надо уметь отказывать, понял? А то на тебе скоро воду начнут возить.

— Пусть, — Витя беспечно махнул рукой. — Пусть возят. Я выдержу.

Должно быть, они наверняка бы раздружились, продолжай оба жить в одном доме, уж очень были разные, и семьи у них тоже отличались друг от друга. Витин отец был бескорыстный, на редкость непрактичный. «Типичный неудачник, — говорил о нем Володя, само собой за глаза, когда Витя не слышал. — Из породы тех самых работяг, которые не умеют жить…»

Зато Володин отец был не промах, сам Володя оценивал его по достоинству:

— Бате пальца в рот не клади, глядишь, улыбнется нежно и тут же палец отхватит…

Угодливый, со всеми льстиво ласковый, его отец умел добиваться всего, чего ему хотелось. Рос по служебной лестнице, ступенька за ступенькой, и, наверное, стал бы директором треста или начальником управления, если бы не случай, который, как оно порой бывает, неожиданно подсек его на ходу.

Однажды его заместителя поймали на неблаговидном поступке — оформил на подшефном их учреждению заводе свою жену в заводоуправление. Но жена там не работала, лишь два раза в месяц являлась за зарплатой. Да и сам он был так же оформлен в двух местах, повсюду получая зарплату.

Всю эту панаму разоблачили, и тогда заместитель, перейдя от обороны к наступлению, сказал:

— А мой начальник и почище того делает — и все ему с рук сходит…

Оба попали под суд. Но это все случилось уже тогда, когда Володя переехал в другой район, а Витя остался на старом месте, в Варсонофьевском переулке.

Должно быть, и в самом деле их дружба держалась только на чисто территориальной основе: как только Володя переехал, они перестали встречаться. И ничего не слыхали, не ведали друг о друге, словно никогда до того не дружили.

Так бывает иной раз в жизни.

Когда они, после многих лет, встретились однажды снова, Вареников радостно улыбнулся:

— Витя? Неужто ты, дружище?

Недаром сын Вареникова называл подчас отца артистом. Вареников умел сыграть роль доброго рубахи-парня, открытой души, всем нараспашку.

— Как я счастлив, — продолжал Вареников, оглядывая Вершилова со всех сторон. — Представь, я даже и в мыслях не мог себе представить, что завотделением Вершилов, к которому я иду нынче для серьезного разговора, и есть тот самый старинный друг Витька, Витюшка, Витяй мой дорогой!

Он обнимал его, прижимал к выпуклой и мощной груди, опять оглядывал и повторял:

— Сколько лет, черт побери! Нет, ты только подумай, сколько лет…

Он немедленно поведал о себе все как есть: женат, имеет сына-студента. Очень способный парень, не иначе будет математиком или еще каким-нибудь технарем. Сам он работал долгое время в одной закрытой поликлинике, а друзья сосватали, посоветовали перейти в эту больницу, здесь настоящая, практическая работа, здесь можно выработать в себе навыки опытного, хорошего клинициста, кстати, о нем, о Вершилове, говорили очень много добрых слов, какой это великолепный врач, мастер своего дела, замечательный специалист, таких теперь поискать — и то днем с огнем не отыщешь…

Может быть, он думал возобновить старую дружбу? Вершилов не потянулся к нему: слишком много лет разлуки разделяло их, за эти годы он начисто отвык от него и, само собой, не помышлял сойтись ближе.

Внешне они оставались в корректных, даже хороших отношениях: были друг с другом на «ты», иной раз, в свободную минуту вспоминали о старинных знакомых, о бывших соучениках по школе, о доме, в котором жили, о родителях, которых давно уже не было в живых.

Поначалу Вершилов был настроен к нему в достаточной мере доброжелательно, но чем дальше, тем все больше стал замечать многое, что не нравилось ему, например, он первый разгадал неоспоримое равнодушие Вареникова к больным, даже как-то сказал Зое Ярославне:

— Он никого не любит…

— Определенно, — подхватила Зоя Ярославна. — Кроме одного человека, одного-единственного.

Вершилов вопросительно поглядел на нее, она, выдержав эффектную паузу, закончила:

— Кроме себя, дорогого, любимого, самого лучшего во всей подлунной.

Однако Вершилов не подозревал, что Вареников ненавидит его.

Даже и на минуту не мог бы вообразить себе, что Вареников испытывает к нему столь сильное чувство. И — прежде всего, почему? За что? Завидует, что ли? А чему завидовать? Тому, что Вершилов заведует отделением? Но ведь Вареников был неглуп и понимал, какие большие, зачастую неожиданные трудности таит в себе это заведованье, сколько раз уже Вершилов решал стать обычным врачом-ординатором, отвечать только за своих больных и больше ни за кого, не спорить с кастеляншей, не ругаться с сестрами, не требовать от врачей того, чего они не могут или не желают дать, избавиться от бесконечных ревизий, проверок, которые случаются чуть ли не каждый месяц…

И в материальном отношении нечего было завидовать старому товарищу, разница в зарплате у них была не очень значительной, но Вареников был куда лучше устроен в жизни: у него хорошая квартира, дача, машина. Если бы хотел, имел бы и частную практику, но времени не хватало, все свободные часы и дни забирала дача.

Вареников ненавидел Вершилова каждым атомом своего существа. Порой ему становилось даже страшно: это было уже что-то вроде навязчивой идеи — постоянно думать о Вершилове, думать сладострастно, целенаправленно: вдруг он умрет? Или попадет под машину? Или заболеет неизлечимой болезнью? Или с ним случится еще что-нибудь плохое? Как было бы хорошо, как сладко, как невыразимо сладко…

Если кто-либо говорил при Вареникове, что, скажем, икс-игрек внезапно умер, первой мыслью Вареникова было: «Почему не Витька?»

Если он узнавал об авиационной катастрофе, он думал:

«Вот бы Витьку туда…»

Даже трудно было бы поверить, глядя на этого розовощекого, вполне респектабельного на вид джентльмена, что ему свойственны такие вот необычайно жгучие страсти!

Вареников не пытался бороться со своей ненавистью, напротив, он все время равномерно и регулярно продолжал питать ее, изо дня в день общаясь с Вершиловым. Истоки его ненависти таили в себе сложный, противоречивый конгломерат чувств и ощущений.

Прежде всего, он знал, Вершилову о нем известно многое, то, что Вареников хотел бы скрыть от всех остальных, а это уже было немало.

Но, главное, он завидовал Вершилову, однако совсем не так, как мог бы представить себе Вершилов.

Вареников считал его непрактичным, на редкость неумелым, чересчур искренним, он презирал все эти качества, уже сами по себе невыгодные в наши дни, но в то же время не мог удержаться от зависти. Потому что сам был лишен всего этого — непрактичности, неумелости, доброты, желания быстро прийти на помощь, говорить только то, что думаешь, и думать только то, что говоришь.

И еще он завидовал Вершилову, потому что тот пренебрегает материальными благами. Он знал, пренебрежение это не показное, каким был Витька Вершилов когда-то, таким и остался спустя годы.

Для него ничего не значили всякого рода жизненные преимущества, он не страдал болезнью вещизма, которая была присуща Вареникову; он был бескорыстен, так же, как и его покойный отец, не умел думать о своей выгоде, а Вареников весь был полон одними лишь желаниями — как бы изловчиться получше, схитрить, повернуть по-своему, одержать верх.

Однажды, тогда они учились в седьмом классе, Витька решил купить себе коньки «норвежки». Коньки стоили дорого, у отца и у мамы не было лишних денег, только недавно они купили ему новые лыжи и свитер, и он не решился просить, чтобы они купили ему коньки.

— Сам накоплю, — сказал он Володе.

Володя засмеялся.

— Накопишь? С каких таких капиталов?

Витя задумался.

— Что-нибудь придумаю…

— Ничего ты не придумаешь, — заключил Володя и предложил: — Вот что, у меня есть «норвежки», все равно они мне не нужны, я на них не очень-то…

— Почему не очень? — спросил Витя. — Давай походим вместе на каток, потренируешься…

Володя махнул рукой:

— Не очень-то я жалую катки и лыжные базы, сам знаешь. Лучше в кино лишний раз пойду…

— Я тоже люблю кино, — признался Витя. — Но каток — это сам знаешь…

— Знаю, — бесцеремонно оборвал его Володя. — Значит, так: я тебе отдам коньки, а ты мне пиши сочинения. Идёт?

Сперва Витя ничего не понял, Володя еще раз пояснил все как есть: в течение года Витя будет писать за него, Володю, классные и домашние сочинения. Зато Володя ему сразу же отдает коньки.

— Вот так, — сказал Володя и не поленился, побежал к себе наверх, принес коньки — длинные, сверкающие носы, чуть дотронешься рукой, кажется, зазвенят, сразу же сами ринутся на лед…

Витя был не в силах отвести от них взгляд.

— Так как, по рукам? — спросил Володя.

Витя еще пытался сопротивляться, он был правдив, даже в пустяках не умел солгать, покривить душой, обмануть кого-то.

— Но если я буду за тебя писать, выходит, мы оба обманщики чистой воды, — сказал он, однако Володя его и слушать не стал.

— Ладно, после покаешься — и все твои грехи простятся. Зато глянь на коньки — ветер, честное слово! Сплошной смерч! Как встанешь, сразу же полетишь…

И Витя не выдержал. И до самой весны скрепя сердце писал сочинения за Володю.

За себя и за него. И случалось, учитель ставил Володе пять, а Вите только три, потому что себе Витя писал во вторую очередь, спешил, не был таким внимательным, и порой учитель говорил:

— Что с тобой, Вершилов? Бери пример с Вареникова, сразу видно, человек старается, хочет заслужить хорошую годовую отметку. А ты? Почему не стараешься? Или лень-матушка заела? Что-то на тебя не похоже, давай подтянись, не отставай от своего друга…

Витя молчал, Володя безгрешно смотрел на учителя. Губы сложены умильно, руки благонравно лежат на парте. Пай-мальчик, да и только.

Интересно, помнит ли Вершилов всю эту давнюю историю?

Он, Вареников, помнил все. На то у него была и осталась превосходная память.

Еще он не мог простить Вершилову его отношений с больными.

Неужели и вправду его не раздражают эти дурно пахнущие, беспокойные, назойливые, вечно надоедающие своими жалобами субъекты?

Неужели его всерьез беспокоит состояние каждого больного и он в самом деле выздоравливает и умирает с каждым?

Неужели для него важно и интересно, на сколько десятых понизилась температура у Иванова, сколько раз переливали кровь Сидорову и каковы результаты переливаний?

Он смотрел на Вершилова во время обхода палат и не верил своим глазам. Но в то же время знал: Вершилов не притворяется, не играет.

Старшая сестра Клавдия Петровна как-то сказала при Вареникове:

— Нашему Виктору Сергеевичу все равно, кого лечить, академика или истопника, ему каждый дорог…

Вареникову почудилось известное неодобрение в ее голосе, он не удержался, спросил, с радостной готовностью услышать то, что ему хотелось услышать:

— И вы ему верите? Вам это нравится?

Она ответила сухо:

— И верю, и нравится, уважаемый Владимир Георгиевич.

Клавдия Петровна, как, впрочем, и все остальные сестры и врачи, недолюбливала Вареникова уже из-за одного того, что безошибочно чувствовала его искреннее и абсолютное равнодушие ко всем ним, их интересам и нуждам.

Иной раз Вареникову выпадали счастливые минуты, это случалось тогда, когда он узнавал о каких-либо неприятностях Вершилова.

Так до него дошло, что жена у Вершилова — не ах, характер хуже не бывает.

— Ну, а он как же? Мирится? — спросил Вареников.

— Ничего другого не остается делать, двое детей, — ответили ему.

И Вареников ликовал. Да, не повезло другу Витяю с женой, и очень хорошо, и прекрасно, так ему и надо!

Он пытался дознаться, нет ли у друга Витяя какой-либо интрижки на стороне, дамы сердца, с которой Витяю легче переносить домашние неурядицы, небольшая, уютная аморалка очень бы подошла к случаю, могла бы принести самые неожиданные результаты, но никто ничего не ведал о каких-либо связях Вершилова на стороне. Зато он узнал о том, что дочки Вершилова — не самые лучшие. И он, почти не скрывая своей радости, стал расспрашивать о подробностях, и ему рассказали, что обе пошли скорее в мать, обе тряпичницы, пустышки, вздорные, он слушал и радовался. Очень хорошо, чудесно, друг Витяй, так тебе и надо — именно так и надо, чтобы дальше было все хуже и хуже!

Любой самый мелкий просчет Вершилова, любую его промашку Вареников подхватывал и при случае докладывал вышестоящему начальству. Следует заметить, что доклады свои он обставлял мастерски и умело.

— Разумеется, Виктор Сергеевич — человек безукоризненной порядочности, — говорил он, глядя на собеседника своими теплыми глазами. — Но если бы немного больше твердости, разумной твердости, вот как, например, у вас…

— Ну что вы, — не без удовольствия возражало польщенное начальство. — Разве я такой уж твердый?

— Вы — в самый раз, — пылко продолжал Вареников. — На вас никто не в обиде, это я точно знаю, напротив, вас все глубоко уважают, вы никого не обижаете, но и никого не распускаете, то есть вы умеете делать то, чего наш дорогой Виктор Сергеевич абсолютно делать не умеет.

Однажды коллега Вареникова, с которым он долгое время работал в закрытой поликлинике, сказал о нем:

— У Владимира Георгиевича поразительно развито умение прислуживаться.

— Что это значит? — спросили его, и он пояснил:

— Во-первых, он всегда угадывает, и большей частью без ошибки, кого выдвинут в начальники, — и потому уже загодя строит с этим самым кандидатом самые добрые отношения, во-вторых, знает, как к кому подойти, о чем говорить с любым начальником, чует издалека, какой разговор тому или иному начальнику по душе, какой — и трогать не стоит…

Если бы Вершилов услышал эти слова, он бы наверняка подписался под ними обеими руками. Потому что он и в самом деле сумел хорошо изучить своего давнего школьного товарища и понимал: тот не может простить ему этого знания. Хотя он и представить себе не мог всю силу, весь накал ненависти Вареникова.

Внешне они вроде бы оставались почти в приятельских отношениях, но порой между ними все-таки возникали некоторые трения. Иные трения и споры влекли за собой довольно серьезные осложнения. Так случилось, например, тогда, когда Ямщикову из пятой палаты по распоряжению Вершилова перелили две ампулы крови.

Вареников не преминул спросить на пятиминутке:

— Зачем вы это сделали?

На людях он всегда обращался к Вершилову на «вы».

— Что именно? — спросил Вершилов.

— Вы распорядились перелить кровь безнадежному, а сами знаете, есть приказ — таким больным переливать только плазму.

Да, случился такой период, когда кровь в больнице была буквально на вес золота. И формально Вареников был прав.

Вершилов ответил не задумываясь:

— Я не мог иначе.

Вареников едва пытался скрыть свое торжество:

— Но это же нарушение приказа!

— Знаю, — ответил Вершилов и повторил: — Я не мог иначе.

После пятиминутки Зоя Ярославна сказала Вершилову:

— Так просто вам это не пройдет. Володечка не преминет со свойственными ему прилежанием и обстоятельностью обо всем сообщить туда, куда следует.

Вершилов устало махнул рукой:

— Пусть его сообщает куда хочет…

Ямщиков уже в третий раз попадал в больницу, все в то же отделение, правда, два раза его лечащим врачом была Зоя Ярославна, а в последний раз доктор Вареников.

Ямщикова отличала поразительная настырность и подозрительность.

— Я им всем цену знаю, — разглагольствовал он во всеуслышанье. — И никого не страшусь, так и знайте! Мне что министр, что генерал — все едино!

Любое врачебное предписание он старался перепроверить у заведующего отделением, потому почти каждый день являлся к Вершилову и требовал подтвердить правильность предписания лечащего врача. Когда сестра делала ему укол, он сперва требовал дополнительно прокипятить шприц, потом проверял ампулу, именно ли это та самая ампула, которая ему необходима. Любые таблетки, которые давала сестра, даже если это самая невинная таблетка пирамидона, он долго и вдумчиво оглядывал, обнюхивал, как выражалась старшая сестра Клавдия Петровна, чуть ли не пробовал на зубок.

В то же время его все жалели, и врачи и сестры: он медленно, неотвратимо погибал. У него стал катастрофически падать гемоглобин, появились одышка, головокружения.

И он сам сказал доктору Вареникову:

— Мне необходимо переливание крови.

Вареников задумчиво посмотрел на него. Ямщиков недаром столько месяцев провел в больнице, сам признавался, что понимает все свои хворобы не хуже любого доктора.

Однако Вареников попытался с ним поспорить:

— Подождем, поколем вас сперва…

Но Ямщиков перебил его сразу же:

— Нет уж, доктор, мне поможет только переливание, больше ничего!

И Вареников — хочешь не хочешь — сдался, велел дежурной сестре перелить ему плазмы.

Но и на этот раз Ямщиков, что называется, подсек его.

Мгновенно ринулся к Вершилову.

— Что же это такое? — завопил. — Старому, заслуженному человеку жалеют кровушки? Плазмой хотят отделаться?

По его изможденному, изъеденному недугом лицу катились слезы. Вершилов немедленно распорядился — перелить две ампулы крови.

Как Зоя Ярославна и ожидала, Вареников не преминул исправно и обстоятельно доложить обо всем происшедшем главному врачу.

Главный врач, грузный, страдающий астмой толстяк, молча выслушал его, потом спросил:

— Я слышал, вы вроде бы друзьями в юности были?

— Не в юности, а в детстве, — уточнил Вареников. — И не друзьями вовсе, а соседями, жили в одном доме и соответственно учились в одной школе.

— А я слышал, что вы дружили, — не сдавался главный врач. Он питал симпатию к Вершилову и старался тщательно скрыть свое душевное неприятие Вареникова.

— Нет, — повторил Вареников. — Мы не были друзьями, а вообще-то, если хотите знать, Алексей Владиславович, люди — продукт ненадежный, скоропортящийся, и потому у меня такое правило: с некоторыми старыми знакомыми поступать так же, как с переродившимися и отжившими растениями, — безжалостно отрезать их и забывать, что они были и росли.

Он полагал, Алексей Владиславович одобрит это его, казавшееся ему умным и тонким, изречение, но Алексей Владиславович только молча, задумчиво глянул на него, ничего не сказал. Так Вареникову и не довелось понять, понравились ли главному врачу его слова и наложит ли он взыскание на Вершилова за его самовольство.

Инерция делания зла бывшему своему другу толкала его на самые неожиданные поступки.

Он знал, что Вершилов живет в тесной двухкомнатной квартирке с женой и с младшей дочерью-студенткой. Вареников с беспокойством подумал:

«Неужели Витьке дадут новую квартиру?»

Он знал, начальство ценило Вершилова, отдавая должное его искреннему отношению к работе, его знаниям, безотказному и деятельному характеру. Кроме того, Вершилов уже около семи лет стоял в очереди на получение новой квартиры.

И вот перед Новым годом ему предоставили отличную трехкомнатную квартиру, с огромной лоджией, в кирпичном доме, и район хороший, в черте старой Москвы, в Сокольниках.

Все в отделении радовались за Вершилова: наконец-то будет жить как человек! Со всех сторон сыпались советы, как лучше обставить комнаты, где купить занавески, где книжные полки, как практичнее использовать лоджию.

Вершилов смеялся:

— Да у меня и денег-то таких нет, чтобы обставить все три комнаты.

— Вы хоть одну обставьте, — сказала Зоя Ярославна. — Свой кабинет, чтобы вам удобно было там работать…

Ей было тоже кое-что известно о личной жизни Вершилова, но, в отличие от Вареникова, она искренне жалела его.

Вареников с трудом скрывал досаду: все-таки сумел Витька добиться своего! Выстоял свою очередь!

Прошло совсем немного времени — и Вареников возликовал: Вершилов отказался от квартиры.

— Я могу подождать, — сказал. — Надо мной не каплет; а вот Самсонову жить негде, к тому же у него маленький ребенок…

Самсонов, молодой врач, угрюмый и длинный, словно столб на дороге, никак не мог поверить своему счастью.

— Вы серьезно, Виктор Сергеевич? — не уставал он спрашивать, и Вершилов каждый раз терпеливо отвечал:

— Совершенно серьезно.

Самсонов тоже стоял в очереди, но, во-первых, он работал в отделении всего шесть лет, во-вторых, он полагал, что сперва удовлетворят заведующего отделением и всех тех, кто стоял раньше его.

И вдруг, нежданно-негаданно…

Клавдия Петровна сказала:

— Вы поистине родились в рубашке, Федор Кузьмич, правда, надо еще заиметь такого вот завотделением, как наш Виктор Сергеевич. Это тоже особого рода счастье.

— Он просто — человек и понял, что мне жить негде, — произнес доктор Самсонов. — Мы снимали комнату за городом, но хозяева гонят нас, потому что их беспокоит ребенок…

Все эти дни у Вареникова было хорошее настроение. Еще бы, Витьке не досталась новая квартира. Правда, он сам от нее отказался, но все равно — не досталась!

Разумеется, он первый позвонил жене Вершилова и, не называя себя, доложил ей: ваш муж добровольно отказался от новой, хорошей квартиры, сыграл в благородство, старается завоевать дешевую популярность…

И радостно положил трубку. Теперь Витьке достанется на орехи, еще как достанется! И еще больше возликовал, узнав, что жена устроила Витьке скандал и теперь обе — и жена, и дочь — не разговаривают с ним.

Зайдя в очередной раз в кабинет начальства, Вареников сказал:

— На мой взгляд, наш уважаемый Виктор Сергеевич перехитрил самого себя.

— Чем же? — рассеянно поинтересовалось начальство.

— Отказаться от прекрасной квартиры! Это же надо понимать! Не иначе предполагает таким вот образом выколотить что-то лучшее и значительное, как вы считаете?

Но в тот день начальство не было расположено к частным беседам, и Вареников, быстро сообразив все как есть, решил ретироваться.

А Вершилов остался жить в своем панельном, в двухкомнатной обители до лучших времен…

Перед тем как уйти домой, Вершилов еще раз зашел в палату Астаховой. Она радостно улыбнулась, завидев его:

— Виктор Сергеевич, вот хорошо-то!

— Что хорошо? — спросил Вершилов, став возле ее постели.

— То, что меня не забываете…

— Как же вас забыть? — спросил Вершилов.

Астахова покосила на соседнюю постель, где, укрывшись одеялом с головой, спала Сережкина.

— А вот мы с Элей считаем, есть такие врачи, которые не только что забывают, а просто-напросто не помнят о своих больных, как не было их никогда в жизни!

— Ну-ну, — заметил Вершилов. — К чему такие сильные выражения?

Он прекрасно понимал, кого имела в виду Астахова. И она знала, что он понял ее, однако решила уточнить дальше:

— Возьмите, например, Владимира Георгиевича, ему все мы, кто бы ни был, до лампочки, или, как говорит Эля, до самой что ни на есть Феньки.

— Перестаньте, Вера Алексеевна, — начал было Вершилов, но она перебила его:

— Перестаньте! А почему это я должна перестать? Мы с Элей так считаем: профессия врача — самая гуманная, самая человечная и великодушная, согласны со мной?

— Допустим, согласен, — серьезно ответил Вершилов.

— Ну, так вот, стало быть, Владимир Георгиевич не отвечает этим вполне понятным требованиям, он прежде всего наплевательски относится ко всему и ко всем, разумеется, кроме своих собственных личных дел.

— Этого вы не можете знать, — возразил Вершилов. — Как он относится к своим личным делам, это, в конце концов, его личное дело.

— Но как он относится ко всем нам, это уже, простите, не только его личное дело! — отрезала Астахова.

Она разволновалась, сильно побледнела, глаза налились слезами.

— Ну вот, — укоризненно сказал Вершилов. — Этого только не хватало, довели себя до слез, перенервничали…

Сережкина, на соседней постели, сбросила с себя одеяло, приподнялась, спустила ноги на пол.

— Ну и что с того? — начала громко, сердито. — Вера Алексеевна правду говорит, а от правды куда денешься? Я вам так скажу: врач должен, даже обязан, прежде всего, всех нас жалеть, да, жалеть!

Она закашлялась, кашляла долго, надрывно, Вершилов налил воды из графина в стакан, подал ей:

— Выпейте, успокойтесь…

Но она не стала пить.

— Если хотите знать, Виктор Сергеевич, Владимир Георгиевич никого из нас не жалеет, все мы ему до лампочки!

— Перестаньте, — остановил ее Вершилов.

— А вот и не перестану! — вскинулась Сережкина. — Вот ведь про вас, Виктор Сергеевич, никто ничего не говорит, все понимают, что вы очень много работаете, и минуты свободной нету, и все-таки находите время лишний раз зайти к нам, расспросить, посоветовать, вместе подумать, что делать. А он? Ему, например, рассказываешь о себе, о том, что у тебя болит, хочешь посоветоваться, почему болит, что надо бы сделать, чтобы не болело, глянешь ему в глаза — и говорить, честное слово, уже не хочется, глаза у него словно леденцы, те самые, которые еще монпансье называют, без всякого выражения, глядят на тебя, а сами свою думу думают. Он полагает, мы не понимаем этого? Поверьте, очень хорошо понимаем…

— Просто с первой же минуты, — добавила Астахова. — С первой же минуты все становится ясно: ты ему про свои ощущения, а он тебя вполуха слушает, а сам свою думу думает: куда бы пойти по своим делам, что, скажем, купить, с кем встретиться, одним словом, сам с собой мысленно толкует, а на тебя ноль внимания, уйдет из палаты — и не успеет дверь закрыть, как уже обо всех нас и обо всем позабыл…

«Может быть, поговорить с ним? — думал немного позднее Вершилов, собирая нужные ему бумаги со стола в свой портфель. — Ведь, в сущности, так оно и есть, Володя на редкость равнодушно относится к больным и даже не дает себе труда хотя бы в какой-то степени скрыть свое равнодушие».

Он знал, все то, что говорили обе женщины о Вареникове, чистая правда. Но как начать разговор с ним? И будет ли Вареников слушать его? Может статься, оборвет на первом же слове: дескать, какое ты имеешь право упрекать меня? Это все наговор, пустая сплетня, ровным счетом ничего не значащая, полная ерунда. Как возразить ему? Чем убедить?

Мысли Вершилова прервал телефонный звонок. Звонила Лера, жена.

— До сих пор еще торчишь в своем заведении? Сколько так можно? Неужели нельзя хотя бы на минутку вспомнить, что у тебя семья?

Тонкий, пронзительный голос Леры, казалось, колол самое ухо, Вершилов даже трубку слегка отодвинул в сторону, а Лера между тем продолжала:

— Надеюсь, ты все-таки не забыл, что я тебя просила купить молока, хлеба, сметаны? И еще просила, если не забыл, попросить у Зои Ярославны талон на заказ, она тебе не откажет, скажешь, что у меня день рождения или у Тузика — или еще что-нибудь в этом роде…

— Сейчас пойду домой, по дороге все куплю… — ответил Вершилов.

— Сперва попроси у Зои Ярославны талон, — перебила его Лера.

— Она же недавно давала нам талон…

Невозможно было прорваться сквозь поток ее слов, Вершилов уже и не пытался вставить хотя бы слово, положив на стол трубку, терпеливо пережидал, когда Лера наконец устанет.

— Непременно спроси у Зои Ярославны талон, в конце концов, ты — заведующий отделением и никогда ничем не пользуешься, не стараешься хотя бы как-нибудь подчеркнуть свое положение. Нельзя же быть таким вот молчуном и скромнягой, заруби себе на носу — нельзя! Иначе — поверят, что ты именно такой, и заклюют, да-да, так и знай, заклюют!

Лера давно уже бросила трубку, но голос ее, пронзительно-звонкий, как бы продолжал еще звучать в тесной комнате.

«Да, я молчун и скромняга, — подумал Вершилов, все еще сидя за своим столом. — Что же делать, если таким уродился? Вон даже и отвечать как следует не умею и, например, к Володьке не знаю, как подступиться, хотя бы — как начать разговор с ним?»

Вновь зазвонил телефон, Вершилов уже с некоторой опаской снял трубку, но никто ему не ответил. Наверное, Лера проверяла, ушел он уже или еще сидит в своем кабинете. Это была ее манера — проверять на каждом шагу.

«Мой девиз, — нередко говорила она. — Не доверять никому, даже, если хотите, самой себе, так-то!»

Вершилов познакомился с Лерой почти четверть века тому назад, на какой-то вечеринке.

Встретились они у некоей, решительно незнакомой девицы, обладавшей крайне изысканным именем — Розита.

Привел его к Розите приятель, один из тех бесчисленных дружков-товарищей, которые в ту пору возникали словно грибы после дождя и так же мгновенно бесследно исчезали.

Приятеля звали Гера, он сулил ему бездну невероятных наслаждений в этом прекрасном доме.

Гера так и сказал: «В этом прекрасном доме». Слова его внушали надежду, и Вершилов, обычно не очень охотно ходивший к незнакомым людям в гости, на этот раз согласился пойти.

— Виктор, поверь, — продолжал обольщать его Гера. — Поверь, не пожалеешь!

Он называл его на французский манер «Виктор» с ударением на «о». Вершилова это смешило, но он не противился. Викто́р так Викто́р, не все ли равно?

Дом был развалюха в два этажа, правда в чудесном районе, на Малой Бронной, наискосок от Патриарших прудов.

Розита жила в коммунальной квартире, видимо густо населенной, в коридор выходило множество дверей, кругом тесно стояли сундуки, кофры, чемоданы без ручек, на стенах висели велосипеды.

Комната Розиты была в дальнем конце коридора, маленькая, продолговатая, с узким, подслеповатым окном.

Над столом непременный в те годы оранжевый шелковый абажур с висюльками, на столе древний патефон с прорванной обивкой, его надо было заводить долго и упорно, а он все не желал слушаться и поначалу хрипел с надрывом, потом, однако, начинал исправно работать, и тогда маленькая комната оглашалась звуками «Лунной рапсодии» и «Утомленного солнца».

Кроме Розиты были еще две ее подруги, Вершилову приглянулась темноглазая, розовощекая крепышка, одетая в полосатую майку со шнуровкой на груди.

Но крепышку подхватил Гера, и Вершилову не оставалось ничего другого, как пригласить другую девицу, сидевшую с нею рядом.

На первый взгляд, она была непривлекательна, очень худая, белокурая, бледная, с едва намеченными бровями и длинными, но тоже светлыми, а потому невидными ресницами.

«Бесцветна, — определил Вершилов про себя. — Но танцует хорошо».

Она и в самом деле танцевала отлично, слушаясь каждого его движения, и была такая легкая, почти невесомая.

Он спросил:

— Простите, как вас зовут?

— Прощаю, — ответила она, — Валерия.

Танцуя, он разглядел ее: вовсе она не была дурнушкой, даже скорее миловидной, особенно когда улыбалась, блестя очень белыми зубами, щеки ее розовели от улыбки, глаза начинали сиять, но она была совсем не в его вкусе. Ему нравились веселые, румяные, уверенные в себе, вот такие, вроде той, что умыкнул Гера.

Розита тоже не нравилась ему: костистая, угловатое, лошадиное лицо, густо напудренное, на щеках румяна, бесформенный рот щедро намазан жирной малиновой помадой.

Розита прилежно меняла пластинки, заводила патефон и курила, мечтательно глядя в пространство, время от времени картинно стряхивала пепел на пол, делая вид, что ее ничто не интересует. Розите не достался партнер для танцев, но она была хозяйка, понимала, что следует помнить о долге гостеприимства.

Расходились поздно, чуть ли не во втором часу ночи. Валерия спросила:

— Где вы живете?

— Где бы ни жил, — ответил Виктор, — я провожу вас.

Она честно предупредила:

— Я живу в Черкизове.

— В Черкизове? — переспросил он. Мысленно ужаснулся. Черкизово от Варсонофьевского переулка, где он жил, невероятно далеко.

Надо думать, прошастаешь всю ночь напролет с этими проводами. Но что же делать? Не оставлять же девушку одну брести по ночной Москве!

— Я провожу вас, — повторил он.

Она благодарно пожала его руку.

Шли пешком через весь город, мимо площади трех вокзалов, мимо Сокольнического парка.

Лера мало говорила, больше слушала. Если вставит слово-другое, то к месту и своевременно.

Рассказала ему о себе: живет с родителями, учится на курсах иностранных языков, но подумывает и о том, чтобы поступить куда-нибудь в серьезное учебное заведение. Она так и сказала: «В серьезное учебное заведение».

— Тогда поступайте в медицинский, — предложил он. — В первый мединститут, я там учусь на третьем курсе.

— Вы будете врачом? — спросила она, прижала к груди маленькие ладони. — Я люблю врачей, вернее сказать, я их очень и очень уважаю.

— Я хотел быть, по правде говоря, журналистом, — признался Виктор. — А потом так получилось, что стал врачом.

— И не жалеете об этом? — спросила она.

Он ответил искренне:

— Нет, не жалею. Правда, жить нелегко, если бы не отец, мне бы было совсем нелегко прожить на свою стипендию…

— Я понимаю вас, — сказала она и еще раз повторила: — Уважаю врачей. — Подумала и добавила. — Но я бы не смогла стать врачом. У меня бы не хватило жизненных сил, уменья забывать о себе, ведь врачи должны забывать о себе, помнить только о больных людях, разве не так?

«А она умненькая, — подумал Виктор. — Сразу не скажешь, а на самом деле совсем неглупая».

Он питал слабость к умным людям. Даже самая красивая женщина, если она была глупой, ограниченной, не могла привлечь его.

Совсем недавно он познакомился с хорошенькой редакторшей одного толстого журнала. Редакторша была внешне очаровательна: золотоволосая, казалось, даже кожа у нее золотистая, теплая, огромные карие глаза, ослепительная улыбка. Когда он шел с ней по улице, многие оглядывались.

Она говорила:

— Витя, вы должны написать книгу, пусть это будут современные «Записки врача».

— Я напишу только в том случае, если вы будете редактировать меня, — ответил он, искренне любуясь ею, блеском ее глаз, ямочками на щеках, белой нежной шеей.

Да, она была прелестна, но невероятно, как он вскоре понял, фантастически глупа. И он стал прятаться от нее, а она звонила ему беспрестанно, и бедная мама, не любившая лгать, вежливо отвечала:

— Его нет, право, не знаю, когда будет. Что? Да, он в институте, а потом он поедет в библиотеку…

Ася, сестра, была куда решительней и тверже мамы. Просто рубила сплеча:

— Вы его не застанете на этой неделе! Наверно, на той тоже, он очень занят…

В конце концов красавица редакторша отвалилась от него, но он еще долго с боязнью подходил к телефону, страшась услышать сладкий, словно халва, голос.

Валерия была отнюдь не красива, но умна, тактична, абсолютно ненавязчива. Сказала на прощанье:

— Если захотите навестить меня, буду рада…

И как-то осенью, когда он был свободен от занятий и делать было решительно нечего, он отправился в Черкизово, не сразу отыскав маленький, впрочем, очень уютный домик, в котором обитала Валерия вместе со своими родителями.

Там было все совершенно по-дачному: крохотный огород, в огороде огурцы, редиска, лук, перед окнами домика несколько кустов сирени, возле забора скамейка.

Вечерами узкой струей поднимался над палисадником самоварный дым, пахнувший еловыми шишками, на скамейках сидели женщины, беседуя друг с дружкой, — мирное, с виду беспечальное, ничем не тревожимое бытие.

— Мы — черкизовские, деревенские, — говорила Валерия.

Она была кумиром семьи — мамы и папы, работавшего в какой-то трикотажной артели.

Мама спала и видела выдать дочку за хорошего человека. Папа говорил:

— Кто бы он ни был, лишь бы нашей Лерочке по душе пришелся…

Все шло как по маслу. Вершилов заладил часто приходить в этот теплый дом, где всегда пахло пирогами и самовар кипел на круглом столе, покрытом вязаной скатертью. «Лерочка вышивала, — делилась мама. — Она у нас такая рукодельница, за что бы ни взялась, все в руках спорится…»

Он мгновенно окунался в тепло, в уют, его встречала ласковая улыбка толстой Лериной мамы, его руку радушно пожимала широкая ладонь ее папы, и торопливый, срывающийся Лерин шепот:

— Я заждалась тебя…

Здесь его ждали, здесь он был нужен. Впрочем, разве он не был нужен своим, отцу, маме, сестре? Разве они все не любили его?

Мама грустно говорила:

— Опять уходишь…

— Да, — с вызовом отвечал он. — Опять. А что?

— Ничего, — вздыхала мама. — Иди, пожалуйста, на здоровье.

Он знал, маме хотелось бы, чтобы он побольше бывал дома. Но его влекло к Лере, и он не пытался бороться с этим влечением.

Однажды отец спросил:

— Показал бы нам свое сокровище? Как, можно?

— Какое сокровище? — спросил Виктор, с досадой чувствуя горячий злой румянец, разом хлынувший в щеки.

Мама торопливо проговорила:

— Нет, ты не думай, если не хочешь, не надо…

— Хочу, — сказал он. — На днях мы приедем с нею к вам.

Так и сделал. Вместе с Лерой явился к родителям.

Лера еще раз сумела доказать свою тактичность и природный ум. Чуть ли не на первой минуте нашла контакт с мамой и с отцом.

Как только вошла, сказала сразу:

— Так вот вы какие…

Отец спросил:

— Мы вас чем-то удивили?

Она улыбнулась.

— Представьте, я воображала вас именно такими.

И уже спустя каких-нибудь десять минут рассказала им о себе все как есть, что любит, а что не выносит, где живет, как относится к своим родителям, с кем дружит, говорила без малейшей натяжки или фальшивинки, без настойчивого желания понравиться, обаять во что бы то ни стало, все естественно, легко, непринужденно.

Только Асе она не понравилась. Как Лера ни старалась, как ни заговаривала с нею, сколько ни улыбалась ей, Ася оставалась неподкупной, сухо отвечала, хмурилась, даже откровенно отворачивалась от нее.

Когда Виктор вернулся, проводив Леру домой, мама сказала:

— Нам она понравилась.

— Очень рад, — пробормотал Виктор, впрочем довольный тем, что Лера понравилась родителям. Молодец, Лерка, подумал, умеет войти в душу, завоевать кого пожелает.

— А мне не очень, — сказала Ася.

— Почему? — спросил Виктор.

— Не знаю. Не понравилась, и все, а почему — сама не могу сказать. Пока не могу, — подчеркнула Ася.

— Ладно, — сказал Виктор. — Разберешься когда-нибудь, надеюсь, а что скажет папа? — Вопросительно поглядел на отца.

— Мы ждем, — поддержала Виктора мама. — Надеюсь, она тебе тоже понравилась?

Мама была много эмоциональнее отца, склонна преувеличивать достоинства людей и стараться не замечать недостатков.

— Тося! — сказал отец. — Не увлекайся, знай меру.

— Так как же? — снова начала мама. — Тебе понравилась эта девочка?

Почему-то ей во что бы то ни стало хотелось знать, какое впечатление Лера произвела на отца.

Ася спросила сурово:

— Мама, ну чего ты пристаешь к папе? В конце концов, не все ли равно, понравилась ли эта самая Лера папе или нет?

— Не все равно, — ответила мама.

— По-моему, это отнюдь не простой случай, — сказал отец. — Во всяком случае, Лера, наверное, совсем не такая, какой хочет показаться.

Ася захлопала в ладоши.

— Здорово! Ай да папа, ты настоящий сердцевед! Я тоже так считаю!

Виктор рассердился не на шутку:

— Еще слишком мала, моя милая, чтобы судить вот так вот, сплеча, лучше помолчи, послушай, что говорят старшие… — Он обернулся к отцу: — Лера — предельно искренний человек.

— Вот видишь! — ликующе воскликнула мама, словно получила невесть какой подарок. — Слышишь, что говорит Витя?

— А что он еще может сказать? — вмешалась Ася. — Если влюбился и сразу же поглупел. Все влюбленные сразу, необратимо глупеют.

С высоты своих семнадцати лет Ася считала непререкаемым правилом — не влюбляться, не терять головы и, главное, ни с кем никогда не связывать судьбы.

— Замолчи! — прикрикнул на нее брат.

— В самом деле, Ася, помолчи, если можешь, — сказала мама…

Опять глянула на отца, ожидая, что-то он скажет.

— Возможно, Лера искренняя и даже симпатичная, — промолвил отец. — Но далеко не однозначна.

— Ты в этом уверен? — спросила мама.

Отец кивнул.

— Иначе не стал бы говорить.

Так и не сумели они уговорить друг друга. Каждый остался при своем мнении.

Когда Виктор провожал Леру, она ничего не сказала о его родителях и сестре. И он не спросил ее о них. Захочет — сама скажет.

И она сказала. Спустя несколько дней:

— А у тебя милые старички.

Он возмутился:

— Какие еще старички? Да ты что? Отцу в следующем месяце сорок пять, а маме и того меньше.

— Сорок пять, — повторила Лера. — Это что, цветущая юность? И мама твоя азалия в цвету?

Светлые глаза ее в светлых ресницах откровенно смеялись.

Ему вдруг стало обидно за своих. Особенно за маму. Она-то отнеслась к Лере радушно, открыто, так, как относится обычно ко всем людям, а Лера, выходит, насмехается над нею?

Вспомнились слова отца:

«Она совсем не такая, какой хочет казаться».

Выходит, отец прав, Лера играет какую-то, одной ей понятную, роль?

Он пристально посмотрел на нее, как бы пытаясь в так хорошо знакомом, ставшем уже родным лице углядеть какие-то новые, неведомые ему черты. И она с присущей ей особенностью проникаться чувствами другого, безошибочно понять, что о ней думают, вдруг прижалась к нему, бегло поцеловала в щеку.

Но он все еще не желал сдаваться. Он хотел проверить ее: в самом ли деле она искренна и откровенна?

— А сестра моя тебе нравится?

— Милая девочка, — не задумываясь ответила Лера. — Немного колючая, своенравная, но это пройдет с годами, в ее годы я тоже была такой.

Виктор засмеялся. Можно подумать, что она намного старше Аси, а ведь на самом деле их разделяет года два с половиной, не больше.

— Твои родители и даже Ася — все трое легли мне на душу, — сказала Лера. — Поверь, в полном смысле слова. Они очаровательны, каждый по-своему.

Глаза ее глядели на него прямым, открытым взглядом. Она знала, он хочет ей верить и потому охотно поверит каждому слову. И он поверил, успокоился, повеселел.

Под Новый год сыграли свадьбу. Свадьбу решили устроить в Черкизове, у родителей Леры, там было много просторней. Лера выглядела очень мило в нежно-розовом крепдешиновом платье, на плечах палевый газовый шарф.

Лерины родители радовались, зять был им по душе. Толстый, благодушный Лерин папа смеялся — золотые коронки так и сияли в его широком губастом рту.

— Какого зятька мы себе оторвали, что скажете?

Его друзья дружно кричали:

— Горько, горько!..

Виктору все они казались на одно лицо, упитанные, краснощекие, с громкими, уверенными голосами. Их жены были нарядно одеты, на плечах чернобурки, руки в кольцах, в браслетах.

Все эти друзья работали с Лериным папой в одной артели, выпускали какие-то полушерстяные рейтузы и фуфайки.

Они много и жадно ели, то и дело поднимали бокалы, чокались, пили здоровье кого-то, известного только им, и время от времени кричали «горько».

— Все как один противные, — шепнула Виктору Ася.

По правде говоря, Виктор думал точно так же, но не захотел признаться Асе.

— Еще чего придумала! Тебе все противны!

— Нет не все, — возразила Ася.

Он критически оглядел ее серое, вискозное платье с белыми пуговицами.

— Неужели не могла понаряднее одеться?

— Значит, не могла, — отрезала Ася. — Все думала, что нацепить — чернобурку или соболью пелерину, никак не могла решить…

Впрочем, позднее она сжалилась над братом, даже села рядом с Лерой, стала о чем-то дружелюбно беседовать с нею.

Виктор поймал мамин беспокойный взгляд: что там наша Ася придумала, не наговорит ли чего-нибудь такого Лере? Потом мама успокаивающе подмигнула ему, и он тоже успокоился. Все будет хорошо, мама не даст Леру в обиду, а сестренка постарается ради него соблюсти приличия.

Первое время молодые жили вместе с родителями Виктора.

У них были две смежные комнаты в большой коммунальной квартире, Виктор с Асей жил раньше в проходной, теперь родители вместе с Асей поселились в проходной, а Виктору с женой отдали большую, более удобную комнату.

Поначалу Виктору было как-то неудобно стеснять родителей, они же совсем еще не старые, почему им надо тесниться, жить вместе с дочкой в одной маленькой комнате, жертвовать своими удобствами ради сына и его жены? Почему мама подарила Лере отрез шифона, который, он знал, нравится ей самой, она мечтала сшить себе из него выходное платье? Почему мама оберегала Леру, сама готовила, ходила по магазинам, ведь мама работала бухгалтером, а Лера ничего не делала, только все собиралась куда-то поступить учиться, все никак не могла выбрать, куда именно, в какое учебное заведение. Почему родители решили обедать и завтракать в своей комнате, а не в большей, где жили Виктор с Лерой?

Как-то Виктор пришел домой, увидел — перестановка: обеденный стол и стулья перенесены в комнату родителей.

— Придумали, — сказал он. — У вас и без того теснотища.

— И я так говорила, — вмешалась Ася. — Да разве меня послушают?

— В тесноте, да не в обиде, — изрек отец пребанальную фразу.

Он вообще любил повторять общеизвестные истины, цитировать доступные каждому поговорки. Виктор звал его Ипполит Ипполитыч, считая, что отец немного походит на того преподавателя географии из чеховского рассказа, который любил говорить: «Лошади кушают овес», «Волга впадает в Каспийское море».

Он привык слегка подсмеиваться над отцом, в то же время считаясь с ним и непритворно уважая его. Отец никогда не обижался, а, наоборот, сам же подшучивал иногда над собой.

Спустя много лет, у могилы отца, все это обернулось для Виктора горькой, саднящей болью. Если бы можно было вернуть прошлое, хотя бы один день, один только день…

Как-то Лера сказала о его отце:

— Милая, но на все сто ординарная личность.

Виктора задели ее слова за живое.

— Зато твой папочка на редкость неординарен, — произнес язвительно. — Просто Морган и Форд в одном лице.

— Еще чего скажешь? — спросила Лера внешне спокойно, не повышая голос, но глаза ее сузились, сверкнули, он заметил, слегка задрожал подбородок, верный признак с трудом сдерживаемого гнева.

Это была их первая ссора, вернее, размолвка. Они не ссорились, не обвиняли друг друга, не обзывали один другого обидными словами. Просто перестали разговаривать.

Лера умела молчать. Замыкалась в себя, невозмутимая, сдержанная, вечерами сидела, уткнувшись в книгу, не поднимая глаз.

Мама звала обедать. Лера садилась, по-прежнему не глядя ни на кого. Молча ела, молча вставала из-за стола.

Мама и отец переглядывались, но ни о чем не спрашивали. Не желали вмешиваться.

И все-таки мама решилась, как-то утром сказала:

— Лерочка, детка, так нельзя…

— Что нельзя? — спросила Лера.

— Ты знаешь, о чем я говорю.

В конце концов мама сумела добиться своего. Долго, настойчиво уговаривала Леру, приводя различные примеры дружной семейной жизни, рассказала о том, как ей самой нелегко было в первые годы брака, потом принялась за сына. С сыном было намного проще. Мама сказала:

— Ради меня, Витя…

— Что я должен сделать? — спросил Виктор.

— Подойди, заговори с нею первый, не думай ни о самолюбии, ни о какой-то глупой гордости, все это ерунда, поверь мне, главное, чтобы был постоянный мир. Ведь тебя самого тяготит ваша ссора?

— Мы не ссорились, — сказал Виктор.

— Кстати, я даже не знаю: из-за чего вы не разговариваете друг с другом?

Если бы мама знала, она бы тоже, Виктор не сомневался, обиделась за отца. И потому он не решился сказать ей все, как было.

— Да так, в общем-то, из-за ничего…

— Тогда о чем речь? — обрадовалась мама. — Давай заговори с нею первый, обещаешь мне?

Маме он не мог отказать. Так и сделал, как она просила, подошел к Лере, заговорил о чем-то, Лера ответила. Все кончилось миром. Мама ликовала, Ася насмешливо морщила губы.

— Чего это ты так радуешься, будто тебя рублем одарили?

— Я хочу, чтобы был мир, — ответила мама. — А ты разве не хочешь того же самого?

Отец сказал:

— На твоем месте я бы не вмешивался ни во что, пусть их как хотят.

Он был несгибаем. И хотя Лера была с ним неизменно ласкова, умела, как выражался Виктор, подлизнуться к нему, понимая, что победить сопротивление отца нелегко, но тем ценнее была бы победа, он оставался вежливо-холодным.

Она расспрашивала его о том, как он воевал, на каких фронтах, просила рассказать о его работе в конце тридцатых годов в деревне избачом; она знала, это наиболее любимое для него воспоминание, он оттаивал слегка и все же был с нею настороженным, словно ожидал с минуты на минуту, что она может преобразиться и выдать то, чего никто никогда не мог ожидать от нее…

Спустя примерно год они переехали к Лериным родителям, в Черкизово, хотя Виктору было неудобно добираться из Черкизова до института.

— Ничего, — говорила Лера. — Осталось тебе учиться всего-навсего год, уж как-нибудь потерпи…

И он согласился, не стал спорить. Разумеется, Лере было удобнее жить вместе со своими родителями, там было много просторней, а она была уже на пятом месяце, надо было думать о будущем.

Родители Леры приняли их с открытой душой.

— Вот и хорошо, — улыбался папа. — У нас теперь свой доктор дома, первый знак, что никто никогда болеть не будет!

Золотые коронки блестели в его рту, добродушные морщинки окружали глаза, такие же, как у Леры, светлые в светлых ресницах, с пристальным, долгим взглядом.

Само собой, стиль жизни в Черкизове был совсем иной, чем в семье Виктора.

Здесь почти каждый день собирались гости. Приходили друзья Лериного папы со своими раскормленными женами, подолгу сидели за столом. В промежутках между едой и питьем рассказывали несмешные анекдоты и сплетничали об общих знакомых.

Виктор поражался, как это взрослые, даже очень взрослые люди могут болтать столько чепухи.

Если же они говорили о своей работе, то это были в основном серые, плоские слова: рубли, проценты, товар, прибыль, маркировка, пересортица…

Впрочем, о работе говорили коротко, междометиями, понимая друг друга с полуслова. Ведь все они работали в каких-то неведомых Виктору артелях, выпускавших трикотаж, детские фуфайки, обувь, резиновые сапоги, игрушки, клеенки, косынки и пояса из искусственной кожи.

Их жены обстоятельно обсасывали две-три темы: тряпки, кулинария, дети. И, разумеется, сплетни. Охотно, со вкусом сплетничали о тех, кто ушел или не сумел прийти вовсе, выкладывая прилюдно самые пикантные подробности.

Порой Лерин папа заявлял:

— Кстати, у нас за столом без пяти минут доктор, так что — ежели какие-нибудь вопросы в области здоровья…

Поначалу стеснялись спрашивать Виктора о печени или о сердце, о желудке и давлении, невольно смущаясь его угрюмого лица, постоянно опущенных глаз, потом в конце концов перестали стесняться, начали засыпать его различными вопросами.

И он уже привык, что из раза в раз к нему обращаются:

— А вот как думаешь, милый, что это у меня вот здесь, по ночам душит, душит, потом отойдет и опять начинает душить?

Вопросы обрушивались на него градом, он едва успевал отвечать. Причем все обращались к нему на «ты», как же иначе? Ведь он зять, почти сын их друга, стало быть, их друг также.

Виктор злился на них, на Лериного папу, наконец, на себя, за свою мягкотелость, за душевную дряблость, и все-таки исправно отвечал на все вопросы.

Но привыкнуть к друзьям Лериного папы никак не мог. Это было, как он сознавал, выше его сил.

У них дома тоже бывали гости, приходили фронтовые друзья отца, товарищи юношеских лет его или мамы, порой приходили подруги Аси или его, Виктора, приятели, сидели все вместе, за одним столом. Виктору было интересно слушать беседы отца с друзьями, они вспоминали о войне, о тех, кого нет, никогда не будет.

Иногда в разговор вступал Никодимыч, старинный друг их семьи.

Никодимыч обладал даром незаурядного рассказчика.

Когда он, внешне невозмутимым, матовым голосом, начинал рассказывать о том, как его собирались женить некие друзья, невозможно было удержаться от смеха. Никодимыч менял голос, выражение лица, преображаясь то в незадачливого свата, то в невест самого различного толка — разбитных, самоуверенных, робких, стеснительных, мечтавших заполонить его и в то же время смущающихся…

Иногда отец с Никодимычем пели вдвоем. У отца был слабый, хотя и приятный тенор, у Никодимыча густой баритон. Оба любили старинные романсы «Я встретил вас», «Вот вспыхнуло утро», «Не надо встреч».

Сперва начинал Никодимыч, тихо, почти неслышно, потом ему навстречу вливался тенор отца, звуки нарастали, ширились и вновь затихали. Порой мама подпевала им.

— Молодец, Тося, — одобрял отец, — все слова помнишь…

— Из песни слова не выкинешь, — подтверждал Никодимыч.

Два дома, две семьи, но как же они разнились друг от друга!

Как разнился один от другого микроклимат, сам воздух, казалось, в доме родителей Виктора был отличен от воздуха в черкизовском.

Иной раз Виктор спрашивал Леру о друзьях ее отца:

— Неужели им не надоест сыпать дурацкими анекдотами и судачить о доходах своих однокашников?

Лера огрызалась:

— Представь, не надоест. А тебе что, жалко?

Она не давала ему спуску, но он прощал ей. Нельзя же осуждать ее за то, что она была душевно привязана к своим родителям, и потом: она была на сносях, они ждали своего первенца. Виктор обещал маме не спорить с Лерой, уступать ей, потому что в ее положении волноваться вредно.

Виктор и сам знал, что волноваться ей вредно, и все-таки порой, не делясь ни с кем, думал о том, почему она так невзыскательна, неразборчива. Почему все приемлет в своем папе и в его друзьях, не разрешая ни настолечко осудить их, все в них привлекает ее, ничто не царапает, не коробит…

В совместной жизни Леры и Виктора, как, должно быть, в тысячах других супружеств, случались приливы и отливы, внезапная, охватывавшая все существо нежность и мгновенно выраставшая холодность.

Однако Лера обычно умела проникнуться его настроением, всегда чувствуя, когда он чем-то недоволен или ненадолго отвернулся от нее, замкнулся в себе.

Тогда она начинала ластиться к нему, стараясь всеми правдами и неправдами добиться его ласки, нежности, и это ей большей частью удавалось.

Мягкий, податливый, хотя и упрямый, как большинство слабовольных мужчин, Виктор не умел долго сопротивляться, менял гнев на милость. И снова начинал снисходительно относиться к ее родителям: в сущности, безобидные и довольно забавные старики, во всяком случае заботливые, хозяйственные, этого у них не отнимешь.

Но однажды безобидный старик, его тесть, не пришел с работы. Не явился ни вечером, ни ночью.

Все в доме не спали. Теща бегала к телефону-автомату, звонила друзьям, у которых были телефоны, никто ничего не знал, ни о чем не ведал. Лера, подурневшая, лицо в коричневых пятнах, она была уже на восьмом месяце, сильно располневшая, все предвещали ей дочку, плакала вместе с матерью; Виктор пытался увещевать ее:

— Лерочка, помни, тебе вредно плакать, успокойся…

Но она рыдала все громче, все одержимей.

Рано утром приехал сослуживец тестя по артели, предупредил: тестя арестовали за всякого рода деловые операции, он так и выразился «деловые операции», что это первый, но, видимо, не последний арест, всех артельщиков, надо думать, заметут и, если есть ценные вещи в доме, хорошо бы припрятать в надежном месте.

Самое надежное место было у родителей Виктора, которых уж никак невозможно было заподозрить в каких-либо махинациях.

Лера и мать собрали пять чемоданов с отрезами, меховыми шубами, кое-какими ценностями, сунули чемоданы Виктору.

— Немедленно отвези к твоим, — сказала Лера.

Виктор запротестовал было:

— Отец вряд ли согласится…

Но Лера взглянула на него, и он затих, взял все чемоданы, теща проводила его до стоянки такси, дождалась, пока он сел в машину, и он отправился к своим, в Варсонофьевский переулок.

К счастью, отца не было дома, а мама и не думала перечить Виктору, взяла чемоданы, рассовала их по разным местам в комнатах, под диван, за шкаф, еще куда-то…

— Пусть они здесь стоят, покоятся, — сказала. И добавила откровенно: — Не бойся, папа ничего не увидит.

Виктор сказал:

— А тяжелые какие, будто камнями набиты, мы с таксистом едва их подняли.

— Да, никак не поднимешь, — подтвердила мама.

— Накопили, — угрюмо произнес Виктор. — За все годы безгрешной и беспорочной жизни.

Он уже начал что-то понимать, разумеется, не все, но что-то постепенно становилось для него ясным.

Мама сказала:

— Не распаляй себя, помни, это Лерины родители.

Виктор мрачно курил одну папиросу за другой. Обычно курил мало, а теперь дымил вовсю.

Мама спросила осторожно:

— Что случилось-то? Ты знаешь, в чем дело?

— Ничего я не знаю, — с досадой ответил Виктор.

Только спустя полгода, на суде, он узнал все подробности, все как есть. Добродушный толстяк, охотно любивший пошутить и посмеяться, оказался самым обыкновенным, рядовым вором. Нет, вернее, не рядовым, а крупным, имевшим немалый опыт, нахапавшим за годы работы в трикотажной артели уйму денег. Вместе с ним сели и его веселые, любившие жизнь дружки, все они мгновенно утратили на суде свою неистребимую жизнерадостность, все дружно обвиняли друг друга, пытаясь утопить один другого, чтобы самим вылезти сухими из воды.

Лерин папа также не был исключением: так же каялся, плакал, размазывая на лице слезы, так же закладывал своих верных друзей, которые в свою очередь закладывали его, так же пытался выгородить себя. Однако ничто не помогло: как папа, так и его дружки получили от десяти до пятнадцати лет тюрьмы с конфискацией всего нажитого нечестным путем имущества.

…Виктор в тот день вернулся домой поздно. Не хотелось уходить из родительского дома, вдруг, словно бы впервые, ощутил, как легко здесь дышится, как отрадно здесь жить. И впервые пришла в голову мысль: может быть, все было бы по-иному, совсем по-иному, если бы он не встретил Леру, если бы на месте Леры была бы другая женщина, духовно более близкая ему, из семьи, которая была бы близка по интересам, по самому своему духу его семье…

Во всех окнах черкизовского дома горели лампы. Теща встретила Виктора на крыльце.

— Беда одна не приходит, — сказала. — У Лерочки началось раньше времени… — Не сдержалась, всхлипнула.

— И главное, тебя нет. Как назло, ты только уехал — и вдруг все началось.

Рано утром Виктор вместе с тещей отправился в родильный дом на Благуше, куда прошлым вечером отвезли Леру.

В приемном покое им сообщили:

— Валерия жива, относительно здорова. А новорожденная девочка, недоношенная, восьми месяцев и трех дней от роду, — умерла.

Через несколько дней Виктор привез Леру домой. Лера была угрюма, молчалива, неохотно отвечала на его вопросы, а войдя в дом, бросилась к матери и заплакала.

— Вот как у нас все получилось…

— И папы нет, — рыдала мать. — Нет нашего защитника, нашего хозяина, кто знает, когда он вернется…

Ни мать, ни Лера не вспомнили о Викторе, даже не глядели в его сторону. Но он не обижался, он неотрывно смотрел на обеих, они сидели на диване, старая и молодая, и непохожие, и чем-то неуловимо походившие друг на друга, может быть, своей беспомощностью, печалью, которая равно запечатлелась на их лицах.

Виктор чувствовал, как острая жалость горячей волной заливает его сердце, он хотел, но не мог ничем помочь Лере, казалось, еще никогда в жизни он не жалел и не любил Леру так, как теперь, в эти исполненные неподдельного отчаяния и горечи минуты…

В конце дня, перед ужином, в отделении случилось ЧП: больной Ямщиков бросил тарелкой в медсестру Алевтину Князеву, тарелка угодила ей в голову и немного поцарапала лоб.

В тот день завотделением Виктор Сергеевич Вершилов не уходил домой, писал отчет, один из многих отчетов и докладных, которые ему приходилось писать почти каждый день.

Внезапно в кабинет ворвалась старшая сестра Клавдия Петровна, закричала:

— Ну и дела, Виктор Сергеевич, если бы вы знали!

Вершилов поднял голову, посмотрел на нее туманными глазами:

— Что такое?

— Это какой-то ужас, — продолжала Клавдия Петровна. — Такого, поверьте, я не припомню за все годы…

Клавдия Петровна обладала маленькой, впрочем, вполне извинительной слабостью: любила о всякого рода происшествиях рассказать первой, причем, рассказать не торопясь, со вкусом, с подробностями, которые кто-либо иной мог бы и не приметить.

И вот только-только она приготовилась, не торопясь, обстоятельно начать свой рассказ, как в кабинет вошла Зоя Ярославна, дежурный врач отделения, и тут же в немногих словах поведала о случившемся.

Клавдия Петровна невольно вздохнула. Она бы рассказала совсем не так, она не смазала бы подробности и детали, а, напротив, высветила бы все, самое важное и значительное. Но все равно, как бы там ни было, Вершилов узнал о том, что случилось, и тут же направился в палату, где лежал Ямщиков.

По дороге он заглянул в ординаторскую, там никого не было, возле дверей бросил на себя беглый взгляд в зеркало, висевшее на стене.

Машинально пригладил рукой волосы: как ни причесывай, как ни приглаживай, все равно, хотя и поредели изрядно, растреплются — и ничего с ними невозможно поделать…

Ямщиков сидел на кровати, спиной к окну, худой, желтолицый, старческое, бугристое лицо с кулачок, жилистая шея вылезла из воротника больничной рубахи.

— Доктор-профессор, — закричал Ямщиков плачущим голосом, — окажите милость, защитите, бо пропадаю ни за что ни про что из-за грубости местной обслуги!

«Ишь ты, — подивился Вершилов. — Взволнован, возмущен, а уж как изысканно изъясняется!»

— Что же случилось? — спросил он. — Только я бы вас попросил спокойнее, без надрыва, договорились?

Ямщиков протянул Вершилову высохшие руки в коротких рукавах бязевой рубахи. Больные, лежавшие в палате, с откровенным любопытством смотрели на Ямщикова, ожидая, что же будет дальше.

— Помилуйте, доктор-профессор, — снова начал Ямщиков, голос его дрожал и вибрировал. — Как же можно терпеть вот этакое?

— Я же просил вас, — сказал Вершилов, присев на краешек постели Ямщикова, — я же просил вас, Савелий Яковлевич, говорить спокойно, вразумительно, без истерик.

— Хорошо, — старик покорно опустил голову и вдруг снова почти закричал: — Подумайте, доктор-профессор, эти девки нынешние до того распустились — дальше некуда!

— Сам ты распустился — дальше некуда, — проговорил больной, лежавший возле окна, тонкое, часто вспыхивающее лихорадочным румянцем лицо, коричневый налет на щеках — камни в желчном пузыре замучили бесконечно, однако не желает сдаваться, и не надо, и молодец, что не желает. Как только окончатся все исследования, немедленно переведем в хирургию, прооперируют его, вот тогда покажется, будто родился заново!

Вершилов слегка улыбнулся ему, спросил:

— Вы, Серафим Степанович, все сами видели, как было?

Он всегда сразу же запоминал имена, отчества и фамилии больных, их недуги, результаты исследований и анализов.

Так учил некогда старый учитель профессор Мостославский, не уставая повторять:

— Больной человек должен верить вам превыше всего, но поверит он только тогда, когда увидит, что вы запомнили его хорошо, не переврали его имени, назубок знаете его болезнь и помните все ее стадии…

— Да, видел. — Большие, впалые глаза Серафима Степановича возбужденно блестели. — Она ему, понимаете, укол хотела сделать, а ему что-то все не нравилось, он кричит ей: «Убирайся вон!» Она говорит: «Я сейчас вызову старшую сестру, пусть она вас колет, раз так», а он ей тарелкой, схватил тарелку со столика и бац прямо в лоб, как только не убил с размаху!

— Все врет, доктор-профессор! — закричал Ямщиков, даже подпрыгнул на постели. — Уж поверьте мне, совершенно врет, ни одного слова правды.

— Прежде всего, прекратите звать меня доктор-профессор, — строго сказал Вершилов. — Вы у нас в больнице уже не в первый раз, а в третий, всех хорошо знаете, и вас все знают. И прекрасно вам известно, кто я и что я, а также вам известно, что я никакой не профессор, а доктор, врач-терапевт, зовут меня Виктор Сергеевич, можете обращаться ко мне по имени-отчеству, можете по фамилии — Вершилов, можете называть просто доктор. Поняли?

Карие с голубоватыми белками глаза Вершилова, слегка улыбаясь, смотрели на Ямщикова, словно свежей водой на него попрыскали.

Ямщиков попытался было ответно улыбнуться, но Вершилов продолжал дальше, уже без тени улыбки:

— Вы поступили не по-мужски, если хотите знать. Где это видано — в женщину тарелками кидаться? За что? И что это, скажите на милость, за аргумент такой: чуть что не по нраву — посудой кидаться в человека?

— Да вы послушайте, доктор, — начал Ямщиков уже совсем другим, почти спокойным голосом. — Вы поймите меня, я ведь тоже, сами понимаете, нервы у меня тоже, как видите…

Значит, дошло до него, решил перестать прикидываться, вот и отлично, и не надо больше.

— Вы бы знали, сколько мне в жизни лиха досталось. — Ямщиков потянул носом, выцветшие глаза его охотно налились слезами.

— Будьте мужчиной, — внушительно проговорил Вершилов, вставая с постели. — Перестаньте нюнить, этого только не хватает. Сперва посудой кидается, словно жонглер в цирке, потом в слезах тонет…

— Хорошо, не буду, — покорно сказал Ямщиков. Подумал немного, пожевал безгубым ртом. — Я бы даже извинился перед сестрой, ежели вы, конечно, не против.

— Я-то не против, только не знаю, как она сама к этому отнесется, — ответил Вершилов.

Ямщиков схватил Вершилова за руку:

— Уж вы посодействуйте, Виктор Сергеич, а то боюсь, как бы меня не выписали…

На жилистой шее настойчиво билась тугая синяя жила, худые щеки изрезаны морщинами.

— Ладно, я поговорю с Князевой, — пообещал Вершилов, торопливо закрыл за собой дверь.

Черт побери, пора бы, давно пора закалиться, перестать разводить сантименты, расстраиваться попусту, и все-таки невозможно привыкнуть, обрести необходимое спокойствие, равнодушие, бесстрастие, называй как угодно, все равно: глядишь вот на этого старика, знаешь точно, какой у него недуг, как дальше будет протекать болезнь, сколько суждено ему мучиться, когда примерно умрет, и не можешь противиться досадной жалости, не в силах преодолеть сострадания, и не дано тебе сохранить равнодушную невозмутимость, как ни старайся, но этого тебе не дано…

Сестра Алевтина Князева сидела в дежурке, прикладывала мокрое полотенце на лоб.

Круглощекое, сильно загорелое, миловидное личико ее, обычно смугло-румяное, веселое, было бледно. Даже густые, темные брови, казалось, выгорели разом.

Возле нее стояла Клавдия Петровна, сложив руки на плоской груди, приговаривала:

— Надо же так! Просто вандал какой-то, псих забубенный!

Вершилов подошел ближе, Алевтина подняла на него заплаканные глаза.

— Что, девочка, — спросил он, — больно?

— Вы еще спрашиваете, — воскликнула Клавдия Петровна. — Вы еще спрашиваете, дорогой Виктор Сергеевич, как же не больно, судите сами? Ведь еще немного — и в глаз попал бы, еще самую капельку!

Алевтина взглянула на Вершилова и мгновенно всхлипнула, будто бы только и ждала, когда ее спросят, чтобы разреветься.

— Начинается, — сказал Вершилов, — только что был у Ямщикова, старик места себе не находит, ревет белугой, теперь ты еще в три ручья разольешься, куда деваться, спрашивается? Что прикажешь со всеми вами делать?

— Теперь Ямщиков ревет белугой, — подхватила Клавдия Петровна. — А о чем думал раньше? И вообще, что это за манера общения с персоналом лечебного учреждения посредством посуды? Хорошо еще, что не изуродовал девочку, а ведь свободно мог сделать ее уродом!

При этих словах Алевтина, уже не стесняясь, громко заплакала, словно Ямщиков и в самом деле безнадежно испортил ее красоту.

— Хватит! — Вершилов обнял Алевтину за плечи. — Перестань немедленно, я тебя прошу, слышишь?

Алевтина подняла на него заплаканные, в густых ресницах глаза, глубоко вздохнула.

— Слышу, конечно…

— Вот и отлично. А теперь покажи: что там у тебя?

Алевтина сняла полотенце со лба. Крохотная царапина розовела с правой стороны лба.

— Что скажете? — спросила Клавдия Петровна.

— Что скажу? — переспросил Вершилов. — Разумеется, ничего хорошего нет, это и вправду, как вы говорите, безобразие, совершенно согласен с вами, и, будь на месте Ямщикова кто-то другой, я бы немедленно приказал выписать его.

— А Ямщикова не можете? — язвительно спросила Клавдия Петровна. — Жалеете его? А девочку, стало быть, вам не очень жаль?

— Он болен, Клавдия Петровна, — негромко, внушительно проговорил Вершилов. — И вы не хуже меня знаете, он тяжело болен, обречен, жить ему осталось от силы месяца три, не больше.

Клавдия Петровна не успела ничего возразить, Алевтина быстро сказала:

— У меня дедушка от этого же самого умер.

— Вот об этом и говорю, — Вершилов смотрел на Алевтину. — Старик сейчас и сам мучается, прощенья у тебя просить хочет…

— Прощенья? — иронически протянула Клавдия Петровна. — Как же, сейчас, Аля разбежится, протянет ему лавровую ветвь мира…

Алевтина в последний раз вздохнула, словно точку поставила.

— Да нет, ладно уж, конечно, жаль его тоже…

— После пойдешь в палату, и ни слова о том, что случилось, — сказал Вершилов, он обращался только к одной Алевтине. — Приходи как ни в чем не бывало, делай свое дело, и все. Если Ямщиков перед тобой извинится, скажи что-нибудь такое, милосердное, пусть не терзается старик, а то, веришь, и ему не сладко, к тому же боится, что его выпишут, а деваться ему некуда, невестка его не выносит, сын к нему лишний раз подойти боится…

— Знаю, — сказала Алевтина, глаза ее стали печальными. — Я как-то его сына видела…

— И что же? Все сразу стало ясно?

Алевтина проговорила задумчиво:

— Очень боюсь старости. Больше всего на свете.

Вершилов и Клавдия Петровна рассмеялись.

— Тебе до старости как до неба, — сказал Вершилов.

— Совершенно верно, — согласилась Клавдия Петровна, лицо ее снова стало серьезным. — А вообще-то, девочка, чего ты так старости боишься? Перед тобой живой пример, твоя бабушка, по-моему, любому молодому вперед сто очков даст…

— Бабушка, — лицо Алевтины просветлело, — такая, как моя бабушка, встречается раз в сто лет.

— И ты будешь в ее годы такая же, — пообещала Клавдия Петровна, словно маленького несмышленыша уговаривала. — Я не увижу, конечно, а ты когда-нибудь поймешь…

Вершилов, стоя в дверях, обернулся. Алевтина, должно быть уже окончательно успокоившись, вынула из кармана гребенку, круглое зеркальце, стала причесывать темные, чуть золотящиеся свои волосы.

«Кого она мне напоминает? — размышлял Вершилов, шагая по коридору к себе в кабинет. — Кого-то, кого я знал и видел не раз».

И, только сев у себя за стол, неожиданно вспомнил: Алевтина походила на знаменитую «Девочку с персиками» Серова, те же глаза, та же легкая, едва заметная улыбка, тот же персиковый, смугло-розовый румянец.

Он закурил, стоя возле окна, отгоняя табачный дым ладонью. Хороший человек Алевтина, надежно-хороший. Само собой, она простит старика, уже простила, да и куда деваться? Что с ним поделаешь?

Однажды доктор Вареников сказал о ком-то:

— Он его пожалел, а оказалось, не стоило.

— Почему не стоило? — спросили его.

— Потому что за добро ему заплатили злом, — ответил Вареников и добавил поучительно: — Добро следует делать крайне осторожно, это продукт самовоспламеняющийся…

— А вот мы с Алевтиной не будем осторожничать, — громко произнес Вершилов. — Мы останемся такими, какие есть…

Тут же испуганно обернулся: не слышал ли кто-нибудь, как он разговаривает сам с собой вслух?

Но в кабинете, кроме него, никого не было, и он успокоенно закурил третью за это утро сигарету.

Бабушку медсестры Алевтины Князевой звали Алла Борисовна, на работе сослуживцы называли ее, само собой за глаза, Дориана, потому что она была поразительно моложава и красива, несмотря на свои годы.

Она была врач-кардиолог, заведовала медсанчастью крупного станкостроительного завода.

У нее было овальное, нежно очерченное лицо, упругие по-молодому щеки в зареве неяркого румянца, чуть приподнятые к вискам иссиня-серые глаза. Ямочка на подбородке, золотистые, всегда хорошо уложенные волосы схвачены на затылке крупной заколкой. И почти ни одной морщинки на выпуклом, открытом лбу.

Даже неправильные, слегка налезавшие друг на друга зубы придавали особую прелесть ее улыбке. Она не мазалась, не красила брови и ресницы, единственной, как она выражалась, уступкой возрасту был золотистый цвет волос.

— Я вся седая, — говорила, — а в молодости была блондинкой, и вот как-то захотелось продлить этот цвет…

Ей исполнилось шестьдесят лет, и она никогда не скрывала свой возраст.

— Мне шестьдесят, иными словами, седьмой десяток, ну и что с того?

И неподдельно восхищалась искренним удивлением, которое от нее не пытались утаить: в самом деле, ей можно было дать не больше сорока пяти, ну, сорока семи, но уж никак не шестьдесят.

Соседка по дому сказала ей как-то:

— Наверно, у вас жизнь была легкая, потому и выглядите такой…

Она ответила:

— Я была на фронте с сорок первого до самого последнего дня. А на фронте, как известно, год за три считается, не меньше, так что, если хотите, мне уже по этому счету чуть ли не на восьмой десяток перевалило. Правда, — добавила она, — у меня было счастье, самое настоящее: хороший муж, работа, которую я любила, и еще хороший сын тоже. Работа и сын остались, а мужа уже нет…

Еще в детстве Алевтина мечтала стать врачом, как бабушка.

Любимая игра ее была в доктора: нацепив на голову белую бабушкину докторскую шапочку, взяв в руки молоточек, она с серьезным видом выстукивала, выслушивала своих подружек и немедленно ставила диагноз:

— У вас воспаление легких… А у вас язва желудка, надо будет лечь в клинику… А у тебя открытый перелом со смещением…

Иные удивлялись: почему у девочки такое странное имя? Вроде бы устаревшее, совершенно немодное, даже и не очень удобное для произношения. Алевтина поясняла терпеливо: в ее имени отражены два имени, бабушки Аллы и дедушки Левона, по-русски Льва.

Незадолго до рождения внучки умер дед Левон. Бабушка сказала тогда:

— Пусть в ее имя войдут оба имени, мое и Левона.

— Как это может быть? — удивилась невестка.

— Что-нибудь придумаю, — ответила бабушка. И придумала.

Девочку назвали Алевтиной, позднее, в детском саду и в школе, ее все звали Алей, но дома только полностью, без сокращений — Алевтина.

Жили они все вместе: отец, мать, дочка и бабушка.

Отец Алевтины в юности хотел, подобно бабушке, стать врачом. Бабушка первая воспротивилась:

— Ты — хороший парень, но нетерпеливый. А врач должен прежде всего обладать большой выдержкой, если хочешь, даже ангельской, вот так-то!

Он и в самом деле был хороший парень, с покладистым характером, с чувством юмора, помогавшим переносить некоторые личные неудачи.

Он не нравился девушкам, потому что был чересчур маленького роста, довольно невзрачный. Спорить с бабушкой не стал, в их семье не принято было возражать бабушке, и потому поступил в МВТУ, решив стать инженером.

— Дело, — одобрила бабушка, — это по тебе.

Прошло года два с половиной, и однажды он привел в дом девушку, маленькую, чуть ниже его ростом, беленькую, с виду не очень красивую, однако она понравилась родителям неподдельной искренностью и открытостью, которые ощущались во всем ее существе, врожденной, непоказной мягкостью.

Сын, привыкший всегда и во всем советоваться с родителями, сказал на этот раз утвердительно:

— Мы решили пожениться. Мы любим друг друга.

— Хорошо, — сразу же согласился отец, мать помедлила немного:

— Пусть будет так, но жить будем вместе. Так и скажи своей избраннице.

Свадьбу справили богатую, невеста была круглая сирота, воспитывалась в детском доме, с ее стороны не было ни единого родича, одни подруги да соседи по общежитию, зато со стороны жениха наехало полным-полно родни из Еревана — и чего-чего только они не привезли с собой! Мясо молодого барашка для шашлыка, кур для сациви, гранаты, виноград, дыни. Двоюродная тетка отца тетя Ануш, самая старейшая из гостей, ей шел уже восемьдесят третий год, привезла огромную кастрюлю с долмой.

— Что же это за свадьба без долмы? — громогласно спросила тетя Ануш. — Неужели я зря старалась?

— Что вы, тетя, — сказал жених, — конечно, не зря!

— Тогда ешьте все, — приказала тетя Ануш, — чтобы тарелки сверкали, как алмазы!

И тарелки сверкали, словно алмазы, и гости, как это обычно водится на всех свадьбах, дружно кричали «горько», и невеста в белом крепдешиновом платье с серебряной цепочкой на шее, оживленная и разрумянившаяся, казалась почти хорошенькой, но, само собой, даже несмотря на разницу лет, она намного уступала матери жениха.

— Вот уж поистине Дориана, — откровенно говорили коллеги-врачи, приглашенные ею на свадьбу сына.

Она казалась ненамного старше своего сына, высокая, статная, золотистые волосы убраны в затейливую прическу, глаза сияют, искрятся.

Жили все четверо дружно, молодая невестка пришлась, как говорится, ко двору. Родители мужа полюбили ее, Алла Борисовна говорила:

— Мне даже имя твое по душе, у меня на фронте была подруга, тоже Таня…

Алла Борисовна любила вспоминать о фронтовых годах, о том, как она встретилась там, в госпитале, с будущим своим мужем.

Летом сорок первого Алла ушла на фронт.

В ту пору она жила под Москвой, в Раменском, вместе с родителями, у которых была небольшая дача с огромным, запущенным садом. За год до войны Алла вышла замуж, но не прошло и десяти месяцев, как разошлась с мужем. Странное дело: в школе вместе учились, все годы сидели за одной партой, казалось бы, могли хорошо изучить друг друга, и вот — разошлись…

Когда Аллу спрашивали, что же случилось, почему не стали жить вместе, коротко отвечала:

— Не сошлись характерами…

Ей возражали:

— Но вы же знакомы вроде бы с детства…

— Ну и что с того? — спрашивала Алла, и на этом разговор кончался.

Она поступила в мединститут, но проучилась совсем немного, когда началась война.

С первых дней войны Алла отправилась на Северо-Западный фронт.

Она работала сестрой в медсанбате; работа была по ней, хотя и тяжелая, случалось, по нескольку суток не могла прилечь, подремать хотя бы час-другой, однако она никогда не жаловалась и не сетовала на свою судьбу, на передовой солдатам намного тяжелее.

Разумеется, в нее влюблялись многие раненые, даже иные врачи, обремененные семьями, которые остались в тылу, не в силах были пройти мимо нее, но она держалась строго, не отличая никого из своих многочисленных поклонников.

Однажды все-таки и ее сердце дрогнуло: в нее влюбился очертя голову молодой лейтенант-армянин со сквозным ранением руки. Прошло какое-то время, и она поняла, что тоже любит его.

Когда лейтенант поправился, ему дали отпуск по ранению и он уехал на родину, в Ереван. Перед разлукой они поклялись друг другу хранить вечную любовь, ведь в молодости легко бросаются словами «вечно», «всегда», «навсегда».

Звали его Лев. Левон Сагателян, у него была пылкая кровь, унаследованная от матери-грузинки и армянина-отца.

Каждый день он писал Алле из Еревана, в каждом письме горячо уверял Аллу-джан, что у него никогда никого не будет, кроме нее…

Кончился отпуск, он снова ушел на фронт. А в сорок четвертом — незадолго до конца войны — новое ранение, в результате почти полная потеря зрения.

Об этом страшном ранении Алла узнала стороной, случайно повстречав как-то врача из того госпиталя, в который положили Левона.

Сам Левон перестал ей писать. Она писала на адрес госпиталя в Свердловск, на его домашний адрес в Ереван, никакого ответа.

К тому времени война уже кончилась. Алла вернулась домой, к себе в Раменское.

Она была очень хороша собой, могла устроить свою жизнь так, как хотела, могла выйти замуж за соседа, полковника в отставке; начальник госпиталя, в котором она проработала всю войну, откровенно предлагал ей руку и сердце, некоторые врачи так же без зазрения совести охотились за нею, но она отвергала всех.

Все ее мысли и желания были сосредоточены только лишь на одном Льве, который неведомо почему так и не подавал о себе вести. И она решила отправиться в Ереван, узнать, что же произошло, почему он перестал ей писать.

Он жил в четырехэтажном доме на одной из окраинных улиц Еревана, из его рассказов она знала: их семья — большая, очень веселая, по его словам, — занимала весь верхний этаж — пять комнат.

Она глянула наверх: все окна, кроме одного, были ярко освещены. И почему-то — а почему, она так и не сумела осознать — она поняла: это его окно.

Она позвонила в дверь, дверь быстро открылась, словно ее звонка кто-то ждал. На пороге стояла невысокая темноволосая женщина, это была его мать, она была удивительно схожа с сыном.

Едва завидев Аллу, мать всплеснула руками:

— Вы… Вы Алла?

Алла кивнула.

Мать бросилась к ней, обняла, прижала к себе.

— На тебя вся надежда, девочка, я уже хотела тебе писать…

Она говорила с сильным грузинским акцентом, длинные ресницы ее намокли от слез, такие же, как у Левона, длинные, загнутые, густые ресницы…

Алла, не постучавшись, вошла в комнату Левона. Он сидел на тахте опустив голову, перебирая пальцами круглые ярко-красные четки.

В комнате было темно, лампа не горела, и вдруг Алла с болью осознала: он — слепой, ему не нужен свет, который он все равно не увидит.

Он поднял голову, спросил:

— Кто это? Мама, ты?

Алла подошла к нему, села рядом, он обернулся к ней. Лицо его было прежним, бледным, не очень красивым, обросшим густой черной щетиной, глаза смотрели на нее и не видели.

Она провела рукой по его щеке, спросила тихо:

— Почему ты не бреешься?

Он вздрогнул, схватил ее руку.

— Ты? Неужели ты? Ты сама?

— Сама, — сказала Алла, прильнув к нему лицом, — кто же еще? Я сама…

Она не стала спрашивать его, почему он не писал ей. Он сам признался:

— Я решил отказаться от тебя. Раз и навсегда.

И она поняла его: он боялся быть ей в тягость, обременить собой ее, молодую, прекрасную, перед которой впереди была вся жизнь…

Свадьба была по тем временам многолюдная, пышная. Спустя годы, когда они справляли свадьбу своего сына, Левон и Алла вспоминали и сравнивали, на какой свадьбе было больше гостей.

Алла осталась жить в Ереване, в семье Левона. Возвращаться домой было, в сущности, некуда, в войну родители ее умерли один за другим, на даче в Раменском жила соседка, у которой дом разбомбили, Алла пустила ее до лучших времен.

Спустя два года Алла родила сына, которого назвали Борисом в честь Аллиного отца. Мальчик рос хилым, часто болел, и врачи в один голос советовали — ему следует переменить климат, для него, очевидно, более полезен климат средней полосы России.

Алла и Левон подумали обо всем, посоветовались друг с другом и решили: так тому и быть.

Тем более что Алла хотела продолжить учебу, закончить медицинский институт, который пришлось бросить в войну.

И еще у нее была одна мысль: она решила всерьез побороться за зрение Левона. Ереванские врачи считали, что зрение он потерял навсегда и окончательно; сам Левон и его родители даже как-то примирились с этим, одна Алла не желала сдаваться.

— И не сдалась, — рассказывала Алевтина, она любила рассказывать о бабушке. — Они с дедом отправились тогда в Москву, побывали в Институте имени Гельмгольца и в городской глазной больнице, и потом еще бабушка повезла деда в Одессу, к Филатову…

— И что же? — спрашивали Алевтину.

Алевтина разводила руками:

— Ничего не получилось. Зрение деду так и не сумели вернуть…

Алевтина не видела деда, он умер месяца за четыре до ее рождения. Иногда бабушка вдруг говорила ей:

— Постой, не двигайся…

Алевтина послушно замирала, а бабушка после говорила:

— Ты в эту минуту была похожа на деда, просто одно лицо!

Алевтина ни капельки не походила на него, не была она похожа ни на мать, ни на отца, вся как есть удалась в бабушку — и глазами, и овалом лица, и темными, широкими, может быть, чересчур широкими для девичьего лица бровями. От деда были у нее только лишь темные, слегка вьющиеся волосы да смуглый, словно бы всегда загорелый цвет лица.

Комната Алевтины находилась рядом с комнатой бабушки.

Иной раз, проснувшись ночью, Алевтина слышала: бабушка не спит, ходит от окна к дверям и обратно.

«Почему она не спит? — удивлялась Алевтина. — Надо бы спросить утром».

И засыпала снова. И забывала спросить утром. А бабушка как-то сама сказала:

— Если бы научиться перестать вспоминать…

— Ты это о чем, бабушка? — спросила Алевтина.

— Так, ни о чем, — ответила бабушка, но после все-таки пояснила: — Я много раз давала себе слово — перестать вспоминать твоего деда — и никак не могу выдержать до конца…

— А ты попробуй, — посоветовала Алевтина.

Внезапно бабушка рассердилась.

— Зачем пробовать? Разве мы, люди, должны забывать тех, кого любили?

— Нет, не должны, — твердо ответила Алевтина, — но ты же сама говоришь, хорошо бы научиться перестать вспоминать…

Бабушка кивнула. Она всегда умела признать свою неправоту.

— Это — минутная слабость, потому что очень больно сознавать, что его нет со мной и никогда не будет. Но не вспоминать не могу, пока буду жить…

Как-то бабушка получила письмо из Ленинграда, прочитала его, усмехнулась, задумалась ненадолго. Алевтина спросила:

— От кого это, бабушка?

Бабушка помялась немного.

— Если хочешь, прочитай…

«Дорогая Аллочка, — читала Алевтина. — Я узнал о твоей потере, и захотелось сесть и сразу же написать тебе. Я тоже похоронил жену, дети мои, их у меня двое, разъехались кто куда. Я — одинок, и ты, надо думать, одинока. Давай соединим наши жизни, будем вместе до конца. Я тебя всегда любил и, когда женился, все равно любил и всегда помнил, ты для меня самое дорогое воспоминание, моя неосуществленная любовь».

Ниже стояло:

«Жду ответ, прилагаю мой адрес. Твой…»

Подпись была неразборчива.

— Кто это? — спросила Алевтина.

— Там один, врач-хирург, — ответила бабушка. — Мы с ним вместе работали в войну, в госпитале.

— Какой он из себя?

— Не помню, — ответила бабушка, и Алевтина поняла, она говорит совершенно искренне. — Такой какой-то белобрысенький, — задумчиво произнесла бабушка. — И длинный, куда длиннее меня…

— Он тебя, видно, любил, — сказала Алевтина. — И теперь тоже любит…

Бабушка махнула рукой:

— Какое там любит, наверно, забыл уже давно.

— А вот и не забыл, — возразила Алевтина.

— Ну хорошо, пусть не забыл, — согласилась бабушка. — Но о какой уж теперь любви может идти речь, когда нам обоим без малого полтораста? Просто, наверно, хочет как-то спастись от одиночества.

— А ты не хочешь спастись от одиночества? — спросила Алевтина, затаив дыхание ждала ответ: как бы там ни было, она не хотела бы расстаться с бабушкой, ведь, если бы бабушка откликнулась на это письмо, она, наверно, уехала бы от них…

— Разве я одинока? — спросила бабушка.

Алевтина была привязана к ней, пожалуй, больше, чем к родителям. И гордилась ею: ни у кого не было такой бабушки, такой красивой и такой умной, всеми уважаемой, кроме того, храброй, ведь ее наградили в войну орденом Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги».

И дедушка тоже был храбрый, имел много орденов, был сильно ранен на фронте. Жаль, что Алевтине так и не привелось видеть и знать его.

Окончив школу, Алевтина не раздумывая подала заявление в 1-й мединститут. В этом институте когда-то училась бабушка.

Хотя Алевтина с детства мечтала стать врачом, она никак не могла решить, какую избрать специальность — хирурга, или терапевта, или педиатра.

— На четвертом курсе решишь, — сказала бабушка, — но имей в виду, решения своего уже не меняй. Поняла?

— Поняла, — сказала Алевтина.

— И вот еще что, — добавила бабушка, — экзамены в медицинском институте трудные, надо готовиться по-настоящему, не халтурить. А я за тебя никого просить не собираюсь, хотя у меня и есть там кое-какие знакомые, но просить не буду. Так и знай!

— И не надо, — сказала Алевтина. — Сама пробьюсь, без всякой помощи со стороны.

Однако она была с ленцой, кроме того, кругом было столько соблазнов: цирк, куда одна из ее подруг постоянно доставала билеты, пляж в Серебряном бору, пляж в Химках. А тут еще нагрянул Международный кинофестиваль, как устоять, когда предлагают билет на самый что ни на есть замечательный, сногсшибательно интересный фильм?

Она недобрала трех баллов и таким образом не выдержала экзаменов.

— Я не ждала ничего другого, — заключила бабушка. — Если человек бежит утром на пляж, а вечером в кино, какой же будет толк?

— Что же делать, бабушка? — спросила Алевтина.

— Пойдешь работать, — сказала бабушка. — Сперва поступишь в медучилище, а потом пойдешь работать.

— Куда? — спросила Алевтина.

— В любую больницу. Кстати, я не чета тебе, в войну окончила два курса мединститута и работала все годы сестрой…

Лицо Алевтины чуть оживилось:

— Значит, я буду так, как ты, работать сестрой?

— Так, как я, — ответила бабушка.

И вопрос был сразу решен.

Прошло несколько месяцев с того дня, как Алевтина начала работать в терапевтическом отделении больницы одного из районов Москвы.

Как-то бабушка спросила ее:

— Будешь снова готовиться в вуз?

— Пожалуй, пропущу год, — сказала Алевтина. — А может быть, даже два года.

Бабушка улыбнулась.

— Чего тут смешного? — удивилась Алевтина.

— Ровным счетом ничего, — ответила бабушка. — Просто я ждала такой вот ответ и никакого другого.

Еще тогда, когда Алевтина училась на курсах сестер, она не раз говорила бабушке:

— Я и не думала, что это так интересно.

— Выходит, ты не жалеешь, что будешь сестрой?

— Нет, не жалею.

— Я так и знала, — говорила бабушка, — потому что мы с тобою поразительно похожи. Я бы тоже сказала точно так же. Между прочим, то, что ты поработаешь сестрой, совсем неплохо скажется на твоей последующей работе. Для врача, поверь, это хорошая закалка!

Как Алевтина ожидала, так и получилось: работа оказалась ей по душе.

Она ловила себя на том, что даже дома все мысли ее были там, в отделении, где, кажется, она уже знала всех больных, какие были, их недуги, их заботы, надежды, знала, о чем они говорят, как относятся друг к другу, любят ли своего лечащего врача и какому врачу доверяют больше.

Прямая от природы, не любившая и не умевшая кривить душой (вся в бабушку), она неподдельно дивилась, слыша от какой-нибудь сестры: устала, надоело, да ну их в болото, всех этих нытиков и маразматиков, сами не живут и другим не дают…

Так нередко говорила Вика Коршунова, работавшая с Алевтиной в одну смену.

Некрасивая, с большим, лягушачьим ртом и неровной кожей, Вика решительно отвергала свою непривлекательность и вела себя, по выражению санитарки няни Киры, словно первая девка на селе.

— Ну что ж? — говорила Вика. — Что в том дурного? Да, я лишена комплексов, потому что уверена в себе. А разве это плохо?

Вика была раздражительна, нетерпима, иной раз вбегала в дежурку, резко выдергивая сигарету из пачки.

— Не могу! До чего же они мне все обрыдли! — Быстро, нервно затягивалась. — Черт бы их всех побрал!

Алевтина каждый раз удивлялась, даже сердилась:

— Как ты можешь так говорить?

— А тебе что, никак жалко их? — спрашивала Вика.

— Конечно, жалко.

— Вот и жалей всех и каждого на здоровье!

Выкурив сигарету, а иной раз и две подряд, Вика отходила душой и уже почти добродушно заявляла:

— Ладно, пойду к своим нытикам-склеротикам-диабетикам…

Вика безукоризненно знала свое дело и заслуженно считалась лучшей сестрой отделения.

Она умела превосходно делать уколы, мгновенно находить вену, безболезненно вводить любой раствор, молниеносно менять постельное белье у тяжелых больных, так, что они даже порой не чувствовали, как их трогают.

Алевтина была далеко не такой умелой, но ей было жаль каждого, кто бы он ни был: старый, молодой, симпатичный или отталкивающий. Всех до одного.

Ей хотелось, чтобы они все поправились — старая учительница Елизавета Карповна Мотылькова, изглоданная страшной своей болезнью, студент строительного института Вадик Серпуховской, заболевший крупозной пневмонией, даже скандального старика Ямщикова из пятой палаты и того она жалела, и того желала видеть поправившимся.

Скандальный старик Ямщиков громко делился с соседями:

— Вы как хотите, а я выпишусь. Прямо на этих же днях. Ну их всех к чертовой бабушке, докторов-профессоров! Поеду-ка я к брату в деревню, буду пить там молоко, увидите, через месячишко вот такой стану, весь раздуюсь! У нас знаете какое молоко? Почище водки в нос шибает, сплошное здоровье!

Глубоко запавшие глаза его пылали лихорадочным огнем, туго обтянутые желтоватой кожей щеки глянцево блестели. Прямые редкие волосы плотно облегали плоскую его голову.

Алевтина старалась не глядеть на Ямщикова, чтобы он по ее глазам не понял, до чего же ей жаль его.

Вика Коршунова как-то сказала:

— Если живешь на кладбище, всех не оплачешь.

— Мы не живем на кладбище, — возразила Алевтина. — Мы, напротив, должны стремиться, чтобы все наши больные стали здоровыми!

Вика усмехнулась:

— Какую еще байку сумеешь сочинить, ангел нерукотворный? — Потом сказала серьезно: — Я свое сердце на замок запираю и никому не даю открыть.

— А я не могу так, — печально призналась Алевтина. — И не хочу, кстати.

— И напрасно, — заключила Вика. — Изведешь себя попусту, а зачем?

Но Алевтина ничего не могла с собою поделать.

Смотрела на Ямщикова, рассуждавшего вслух о деревне, где, он считал, ему суждено безусловно поправиться от деревенского воздуха и от молока, на старую работницу шелкоткацкой фабрики Крапивину, огромную, всю налитую нездоровым жиром, тоже строившую планы, как она обменяет свою комнату и будет жить вместе с овдовевшей своей подругой в отдельной двухкомнатной квартире.

— Мы с моей подругой у нас на фабрике тридцать пять лет вкалывали, в одном цехе, — рассказывала Крапивина.

«У нас на фабрике» — была любимая присказка Крапивиной. Она рассказывала, как обставит отдельную квартиру, какие купит занавески на окна, что за клеенку постелет на стол в кухне, что за обои достанет в одном фирменном магазине, в котором у нее есть «один знакомый человечек»…

Сильнее всех Алевтина жалела Елизавету Карповну Мотылькову, старую школьную учительницу. Может быть, потому, что знала: болезнь Елизаветы Карповны самая что ни на есть страшная и ей уже не суждено поправиться. Никогда в жизни.

Потом, и сама Елизавета Карповна нравилась Алевтине: маленькая, очень худая, в чем только душа держалась, на тонком, с кулачок лице большие светло-голубые глаза. И улыбка — совершенно детская, обезоруживающе нежная и какая-то такая беззащитная.

Она старалась никого не беспокоить, почти не жаловалась, не закидывала врачей расспросами о себе, как это делали многие больные, не мучила сестер бесконечными требованиями и придирками.

Алевтина спрашивала ее:

— Хотите обезболивающий укол?

— Подожду, — отвечала она извиняющимся тоном, словно боялась рассердить Алевтину своим отказом. — До вечера далеко, а такой укол хорошо бы на ночь оставить.

— Хорошо, — соглашалась Алевтина. — Дотерпите до вечера?

— Постараюсь дотерпеть, — отвечала Елизавета Карповна. И вытирала бумажной салфеткой пот, выступивший на лбу. От боли, которая, Алевтина знала, была непереносимой. Но она не ныла, не стонала, не жаловалась.

Каждый день к ней приходила сестра, необыкновенно походившая на нее, такая же маленькая, хрупкая, с такими же большими чистыми светло-голубыми глазами.

Иногда, когда Елизавете Карповне ненадолго становилось лучше, она выходила с сестрой из палаты, прохаживалась по коридору. Потом снова ложилась в постель, а сестра садилась рядом.

Часами они говорили друг с другом.

Вика Коршунова пожимала плечами:

— Чудные старухи. Что ни день видятся — и все о чем-то толкуют. О чем, как думаешь?

— Сама спроси у них, — советовала Алевтина.

Думала про себя:

«Если бы бабушка лежала в больнице, я бы тоже навещала ее каждый день. И нам всегда было бы о чем говорить…»

Когда Алевтина входила в палату, две одинаково причесанные седые головы поворачивались в ее сторону, одинаковые, старые светло-голубые глаза мягко глядели на нее.

— Что-нибудь нужно? — спрашивала Алевтина.

Елизавета Карповна качала головой:

— Нет, Алечка, спасибо, ничего не надо…

И сестра Елизаветы Карповны послушно повторяла: — Спасибо, ничего не нужно…

По воскресеньям Елизавету Карповну навещали ученики. Рассаживались кто куда, на подоконник, на соседнюю пустовавшую кровать.

От детских здоровых лиц в палате становилось словно бы светлее, в глазах то ли удивление, то ли с трудом скрываемый страх, хотя, должно быть, их немало предупреждали — быть веселыми, спокойными, ни в коем случае не выказывать своих чувств, жалости, или боязни, или сочувствия.

Как-то, когда дети уже ушли, сестра Елизаветы Карповны вышла в коридор, стала возле столика Алевтины.

— Это ее любимый класс, она их ведет с самого начала.

— Хорошая она у вас, — сказала Алевтина.

Сестра вынула из кармана крохотный носовой платок, быстро вытерла глаза.

— Что с нею поделать? Ведь все ужасно, и она знает, что ужасно, и ни о чем не хочет думать, только за одно переживает: как-то они без нее зачеты сдадут?..

Помолчала немного.

— Лиза никогда не умела и не желала хотя бы немного подумать о себе. Была бы осмотрительней, эгоистичней, что ли, не запустила бы тогда свою болезнь, могла бы захватить ее вовремя… — Опустила маленькую, гладко, волосок к волоску, причесанную голову. — Что я буду без нее делать? Как я буду?

Сказала очень тихо, но Алевтина услышала. Подумала:

«Как же так можно? Ведь она прежде всего о самой себе горюет».

И тут же устыдилась своих мыслей. Недостойно так думать о старом человеке, тем более, наверно, тоже не очень здоровом и одиноком.

Ведь никого-никогошеньки у нее не останется на всем свете, когда умрет сестра…

Бабушка однажды сказала:

— Самое большое наказание человеку — одиночество. Нет ничего страшнее. — И произнесла повелительным тоном: — Я тебе, девочка, приказываю в самом строгом порядке: имей как можно больше детей, никогда не делай аборт, всегда рожай…

— Бабушка, — взмолилась Алевтина. — Так я же еще не успела выйти замуж, откуда же дети?

— Откуда бы ни были, — хладнокровно отрезала бабушка. — Выйдешь замуж или не выйдешь, это уж как тебе угодно, а рожать будешь непременно!

Помедлив, сказала задумчиво:

— Как же я себя ругаю теперь, что родила всего-то навсего одного сына! Надо было родить еще по крайней мере четверых — и девочек, и мальчиков!

— Папа не похож на тебя, — сказала Алевтина.

— Он в твоего дедушку пошел, — бабушка погладила Алевтину по свежей щеке. — На меня ты похожа.

— Правда? — обрадовалась Алевтина.

— Правда, — бабушка улыбнулась. — Во всяком случае, сколько себя помню, я была именно такой, как ты, и не только внешне, но и характером, всеми повадками, даже голосом, ты вылитая я, какой была в твои годы… — Бабушка пристально посмотрела на Алевтину. — Знаешь, мне вспомнилась сейчас восточная поговорка, вернее, проклятие: «Чтоб ты пережил всех своих близких!» Страшно звучит, ты не находишь?

— Еще как страшно, — сказала Алевтина.

Каждый раз, идя на работу, Алевтина думала: застанет ли Елизавету Карповну? Или ее уже нет, как не было?

И, входя в палату, непритворно радовалась, видя еще живую Елизавету Карповну, слыша ее слабый, но по давней привычке отчетливо произносящий слова голос.

— Как дела, Аля? — тихо, почти неслышно спрашивала Елизавета Карповна, но Алевтина хорошо разбирала каждое слово. — Все хорошо, надеюсь?

У Алевтины все было привычно хорошо, однако она как-то стеснялась признаться в этом Елизавете Карповне, у которой все было из рук вон плохо.

— Нормально, — разрешала себе ответить Алевтина. — Все сравнительно нормально.

— Вот и хорошо, — шелестела Елизавета Карповна.

Она еще жила, еще двигались сухие, потрескавшиеся от внутреннего жара губы, пытаясь раздвинуться в улыбке, еще подрагивали лежавшие поверх одеяла костлявые, с синеватой кожей на ладонях руки, но все было так призрачно, непрочно, грозило вот-вот рассыпаться, бесследно исчезнуть, подобно песчинке, подхваченной ветром; Алевтина смотрела на эту неумолимо тающую человеческую плоть, уходящую с каждым мгновением, которое могло оказаться для нее последним, и сердце ее сжималось от боли, от сознания своей беспомощности, оттого что она знала: никто и ничто не в силах вылечить Елизавету Карповну.

— Какая ты хорошенькая, Аля, — тихо говорила Елизавета Карповна. — Глазам радостно глядеть на тебя!

Алевтина понимала: она не кривила душой, не то что иные больные, которые открыто завидовали ей. Сколько раз Алевтина ловила недоброжелательные, даже исполненные с трудом скрываемой злобы взгляды, особенно тогда, когда она входила в палату, розовая, цветущая, внося с собой дыхание улицы, морозную свежесть или негаснущее тепло.

Да, она знала: некоторые люди завидуют ей, и не любят, и желают ей все плохое только лишь потому, что она здорова, не лежит беспомощно на больничной койке, не жалуется, не стонет, но она не сердилась, не осуждала никого.

Еще тогда, когда Алевтина только собиралась пойти работать, бабушка предупредила ее:

— Помни непреложное правило: больной всегда прав уже потому лишь, что он больной. Ты должна всегда и все ему прощать, никогда не спорить, не возражать, разумеется, ни в коем случае не повышать голос, как бы больной тебя ни раздражал!

Примерно те же самые слова говорила и Зоя Ярославна.

Было так: Вика Коршунова прибежала к Зое Ярославне с жалобой — больной из бокса, когда она сказала ему, что пора идти на рентген, грубо оборвал ее:

— Идите сами на ваш чертов рентген, а меня оставьте в покое!

И сколько Вика ни уговаривала его, так и не согласился пойти на рентген, а в конце концов выгнал Вику из палаты.

— Вот так вот, встал с койки, подошел ко мне и взял меня за плечи руками, — рассказывала с возмущением Вика. — А ну, говорит, изыди, чтоб духу твоего не было!

— И дальше что было? — спросила Зоя Ярославна. — Ты ушла или продолжала уговаривать его?

— Конечно, ушла, — возмущенно ответила Вика. — Буду я его уговаривать, очень надо!

— Будешь уговаривать, — отрезала Зоя Ярославна. — Еще как будешь! Ему необходимо сделать рентген, и ты будешь терпеливо, спокойно уговаривать его, пока он не согласится.

— А если все-таки не захочет пойти на рентген? — спросила Вика.

— Тогда я пойду к нему и постараюсь уговорить, — ответила Зоя Ярославна. — И заметь себе: никогда, ни одним словом не попрекну его, потому что если больной нервничает, если даже в чем-то несправедлив, то в этом наша вина, нас, медиков, в первую очередь, поняла?

Вика пожала плечами, ничего не сказала в ответ. Но больше так и не пошла в бокс, не стала уговаривать упрямого больного. На следующий день его уговорила Зоя Ярославна, он противился изо всех сил, но она сумела настоять на своем.

Хотя Алевтина жила неподалеку от института, она не ходила домой обедать, а обедала в дежурке вместе с Клавдией Петровной, Викой Коршуновой и Соней Перхушковой.

Соня была самой старшей из сестер, если не считать Клавдии Петровны. Ей шел уже тридцать пятый год. Лицо ее, довольно миловидное, всегда розовое, словно после долгой прогулки, хранило постоянно грустное, даже несколько мрачное выражение, хотя Сонина жизнь была вполне упорядочена и, как утверждала Клавдия Петровна, гармонична во всех отношениях. У нее был добрый, работящий муж, мастер на все руки, дочь — студентка МГУ, отличница учебы, получавшая повышенную стипендию, хорошая, ухоженная квартира в одном из новых районов Москвы.

Приходя с работы, Сонин муж — он был технолог на домостроительном комбинате — начинал трудиться по дому, часами не выпуская из рук молотка, паяльника, электрической дрели, и строгал, паял, прибивал, достраивал, стремясь украсить свое жилище.

А Соня недовольно морщилась:

— Все не так делаешь…

Он старался изо всех сил, но заслужить ее признательность было чрезвычайно трудно.

Как-то Соня пригласила к себе Клавдию Петровну и Вику с Алевтиной и перво-наперво провела их по всем трем комнатам своей квартиры, с гордостью похвалилась книжными полками, увитыми плющом, лоджией, застекленной цветными стеклами, шкафом для одежды в прихожей, затейливо уложенными плитками на кухне и в ванной.

— Все мой сделал, — сказала Соня, — собственными десятью пальцами.

Мужа в тот день дома не было.

— Я его только за глаза хвалю, — продолжала Соня. — В глаза ни-ни, не то разбалуешь на свою же голову…

Наряду с обдуманно трезвым отношением к жизни Соня отличалась некоторой романтичностью натуры.

Однажды даже призналась, что хотела бы поехать в джунгли и там помогать какому-нибудь хорошему, самоотверженному врачу, вроде доктора Альберта Швейцера, лечить туземцев.

Вика Коршунова, обладавшая практичной жизненной сметкой, спросила:

— А на кого семью бы оставила? Сама в джунгли нацелилась бы, а мужу с дочкой каково без тебя?

— Как-нибудь обошлись бы, — ответила Соня. — В конце концов, не маленькие же и без меня бы управились…

— Конечно, управились бы, — Вика насмешливо присвистнула. — Дочка еще туда-сюда, и в самом деле могла бы обойтись, а муж твой — пиши ему тогда мелким почерком до востребования.

— Почему мелким почерком до востребования? — не поняла Соня.

— Потому что ни одного мужа нельзя оставлять одного надолго, — вразумительно пояснила Вика, — ни одного, даже самого лучшего, самого безупречного, уведут, и сам не заметит, как это случилось…

Алевтина была в хороших отношениях и с Соней, и с Викой. Но Соня была ей больше по душе, может быть, потому, что так же, как и Алевтина, непритворно жалела больных, никогда не ругала их за глаза, не смеялась над ними, как это нередко делала Вика.

Соня стала еще больше нравиться Алевтине с того дня, когда однажды привела с улицы дворняжку, белую с рыжими пятнами, хвост колечком.

— Шла за мной от самого метро по всем переулкам, — сказала Соня.

Брезгливая Вика замахала обеими руками:

— Пусть она отойдет подальше, только блох не хватало…

— На тебя ни одна не прыгнет, — сказала Соня. — Увидит тебя и отвернется…

— Нет, в самом деле, — не отставала Вика. — Куда ты ее денешь?

Они все трое — Соня, Вика и Алевтина — сидели в подвале, где хранилась одежда больных, здесь же притулилась и собака.

Алевтина сказала:

— Считай, что ты уже приручила ее, погляди, как она на тебя смотрит!

Собачьи глаза, почти черные, с огромным зрачком, не отрываясь смотрели на Соню с нескрываемой любовью.

— Да, глаза у нее что надо, — призналась Вика. — Мне бы такие глаза, я бы их еще подмазала как следует, удлинила бы до конца, а веки растушевала зеленым, было бы дело!

— Ты приручила ее, — повторила Алевтина.

— Ну и что с того? — спросила Соня.

— Значит, ты уже отвечаешь за собаку, — сказала Алевтина. — Мой папа говорит, мы всегда в ответе за тех, кого приручаем.

— Это раньше твоего папы сказал французский писатель Сент-Экзюпери, — сказала начитанная Соня. — Я сама читала у него эти самые слова…

— Пусть будет так, — согласилась Алевтина. — Может быть, мой папа тоже читал этого же самого Экзюпери, но дело сейчас вот в чем: как быть с собакой?

Соня сказала:

— Пусть покамест побудет здесь, в подвале, а я что-нибудь придумаю.

Собака так и пробыла в подвале два с половиной дня. Сторож Никита Юрьевич, старик добродушный, хотя и порядочный зануда, любивший ворчать и брюзжать до бесконечности, согласился оставить собаку у себя, даже подстилку раздобыл.

Соня спускалась в подвал, выводила собаку во двор, приводила обратно. На ночь договорилась с Никитой Юрьевичем, старик пообещал вывести собаку перед сном погулять.

— Оказывается, ты мастерица усложнять свою жизнь, — сказала Вика. — Ну зачем тебе все это? Если уж так полюбила собаку, возьми ее себе! Квартира у тебя хорошая, просторная, муж никогда слова тебе поперек не скажет…

— Разумеется, все это так, — ответила Соня. — И я бы взяла ее бесспорно, но не могу, у дочки аллергия, нам нельзя поэтому иметь ни собак, ни кошек.

В конце концов все-таки удалось пристроить собаку. Соседка в Сонином доме согласилась взять ее к себе на дачу.

Соня ликовала:

— Подумайте только, она сразу же полюбила ее!

— Кто кого полюбил: соседка собаку или наоборот? — спросила Вика.

Соня ответила довольно:

— Обе потянулись друг к другу.

Обычно обедали все вместе — Клавдия Петровна, Вика, Соня и нянечка, дольше всех проработавшая в этой больнице, которую все звали няня Кира. Вскоре к ним присоединилась и Алевтина, поначалу — она жила очень близко от больницы — ходила домой обедать, но теперь решила не ходить, а пристроиться к подругам, вместе обедать веселее, и времени уходит меньше, если оставаться здесь же, в отделении.

Обедали в тихий час, когда больные отдыхали.

Хозяйственная Клавдия Петровна не признавала больничной еды.

— Возьмите суп, — говорила она, — крупинка крупинку догоняет, сравняться не может. Нет уж, лучше я сама, своими руками все приготовлю, пальчики оближете…

И готовила. Варила картошку по-своему, на пару, предварительно натерев ее чесноком с солью, приносила из дома малосольные огурчики, икру из синеньких, приготовленную по-одесски, однажды научила ее одна пациентка-одесситка, рубленые крутые яйца с луком и с постным маслом.

— Ну, девочки, — приглашала Клавдия Петровна, разложив всю эту снедь по тарелкам, нарезав хлеб тоненькими, как выражалась Вика, весьма интеллигентными ломтиками, — прошу, давайте наваливайтесь…

Девочек не надо было долго уговаривать, наваливались дружно, кроме разве Вики, она ела чрезвычайно мало, берегла фигуру.

— Разожраться недолго, — утверждала Вика. — Полчаса удовольствия — и месяц мучений из-за того, что юбка не сходится.

Алевтина тоже приносила иногда пироги с картошкой, фирменное блюдо ее мамы, или салат, который мама готовила из картошки, морковки, свеклы и петрушки, пересыпанный клюквой, залитый сметаной пополам с майонезом. Клавдия Петровна говорила:

— За такой салат и полцарства отдать не жалко…

— А я бы все отдала, — соглашалась с нею Соня. — Все царство, которое принадлежало бы мне…

Соня приносила иной раз голубцы или картофельные зразы с мясной начинкой.

— Мой Миша приготовил, — говорила Соня с усмешкой, то ли гордясь, то ли чуть насмехаясь над своим Мишей.

Случалось, Сонин Миша заходил за женой, возвращаясь с работы. Терпеливо ждал ее в нижнем вестибюле, возле гардероба, сложив большие, сильные руки на коленях.

Няня Кира, за день пробегавшая чуть ли не по двадцать километров по всем лестницам, этажам и палатам, непременно сообщала Соне:

— Иди скорее, там твой тебя дожидается, минуты считает…

Соня расцветала в лучезарной улыбке.

— Глядите-ка на нее, — говорила няня Кира. — Ясным солнышком засияла, словно год не виделись…

Однако улыбка быстро исчезала с Сониного лица. Она сходила в вестибюль привычно серьезная, сухо кивала мужу:

— Сейчас пойдем, подожди еще немного…

— Боится его разбаловать, — утверждала Клавдия Петровна. — Только напрасно боится, такой, как ее Миша, никогда не разбалуется, это — человек редкий…

Почти каждый день Соня приносила сведения о собаке, которую она устроила. Соседка назвала ее Пончик.

— Оказывается, у нее когда-то была такая собака, Пончик, — рассказала Соня. — И, представьте, она считает, что нынешний Пончик как две капли воды похож на того, прошлого…

— Бывает, — сказала Вика.

Они вместе вышли из подъезда, обеим было по дороге, до метро.

— А я и не знала, что ты такая жалостливая, — сказала Вика. — Вроде нашей Альки…

— Знаешь, почему я так пожалела эту собаку? — спросила Соня. — Потому что она ничья.

— Наша Аля тоже жалеет бездомных собак, — сказала Вика. — Мне кажется, ее бы воля, она бы их всех взяла домой, кого бы ни увидела: и собак, и кошек.

Соня ничего не ответила, погруженная в свои мысли. Потом сказала:

— Я теперь поняла, почему, например, именно Лайку взяли тогда в космос или Стрелку с Белкой, а никаких других собак.

— Почему? — спросила Вика.

— Потому что они были ничьи, ничейные, никому не принадлежали. — Соня остановилась, и Вика остановилась вместе с нею. — В жизни очень важно быть чьей-то, — медленно проговорила Соня. — Наверно, это важнее всего, потому что, если ты чья-то, тогда о тебе думают, беспокоятся, заботятся, главное, тебя любят.

— Ты, например, чья-то? — спросила Вика.

— А как же. А мой Миша на что?

— А вот я ничья, — сказала Вика. — Да,— повторила она, — я — ничья, ничейная, вроде твоей собаки, никому не принадлежу, никто обо мне не заботится…

— Разве? — удивилась Соня. — А мне казалось, у тебя столько поклонников, ведь ты сама говорила, что если бы только захотела, у тебя бы был не один, а целая сотня мужей…

Соня оборвала себя, не договорив. Вика не слушала ее, смотрела прямо перед собой, и глаза у нее казались пустыми.

Такой она Вику еще не видела. Вика выглядела всегда веселой, уверенной в себе, няня Кира говорила о ней:

— Полной ногой по земле шагает…

Вика не только никогда не жаловалась, но и вообще-то предпочитала ничего не рассказывать о себе. Если ее спрашивали, как провела выходной, отвечала обычно короткими, загадочно звучавшими фразами:

— Да, вчера славно было… Представьте, девочки, мне преподнесли вот такой букетище…

— Кто? — спросит простодушно Алевтина.

Вика сощурит сильно намазанные глаза.

— Много будешь знать, быстро состаришься, моя крошка.

Ее жизнь, скрытая решительно от всех, казалась манящей, таившей в себе некую загадку, не доступную никому.

Она недурно пела, на вечерах самодеятельности, которые устраивались по праздникам в больнице, она исполняла песни из репертуара Эдиты Пьехи под собственный аккомпанемент на гитаре.

Обычно незадолго до конца вечера Вика уходила, причем обставляла свой уход присущей ей многозначительностью, то и дело подбегала к окну, вглядывалась в темневшую за окном улицу.

Разумеется, кто-нибудь непременно спрашивал:

— Кого ждешь?

Ей только того и надо было.

— За мной должна прийти машина.

И вскоре она исчезала.

Клавдия Петровна, обладавшая, по собственным словам, проницательностью сотрудника МУРа, утверждала:

— Все это, девочки, одна игра, сплошная игра, ничего более, никого у нее нет, никто ее не ждет и ждать не собирается. Да и кому она нужна, вы только поглядите на нее!

Но Алевтина, привыкшая верить людям, ведь ее еще никто никогда не обманывал, горячо защищала Вику:

— А вот и неправда! Она пользуется успехом, я уверена, она очень даже нравится…

— Я тоже думаю, она живет яркой жизнью, — говорила Соня.

А Вика, как бы угадывая то, что о ней говорят, приходя на работу, в первые же минуты сообщала:

— Вчера была в одной компании, сплошные летчики-испытатели, мужики первый класс, один к одному…

— Ну и что же? — допытывалась Клавдия Петровна, незаметно подмигивая Алевтине и Соне. — И что же — твой первый класс: умерли в одночасье, узрев тебя?

Вика, однако, оставляла ее насмешки без внимания.

— Я пела, знаете, ту, мою любимую, про большое небо, ну, они все просто обалдели, если хотите знать правду, даю слово, там один был, на мой взгляд, самый интересный, так он даже на колени стал и руки мои целует, то одну руку, то другую…

— Здорово, — вздыхала Соня. — Мой Миша, сколько лет живем, ни разу мне руки не поцеловал, верите, ни одного раза, хотя бы в мизинчик клюнул, никогда…

— Молчи уж, — обрывала ее Клавдия Петровна. — Такого мужа, как у тебя, ищи не ищи, все равно не отыщешь…

— Я могла бы хоть сегодня выйти замуж за летчика-испытателя, — признавалась Вика, — но не хочу.

— Почему? — удивлялась Алевтина, и Соня тоже не переставала дивиться. Вот действительно странный человек: почему не хочет?

— Свобода дороже всего, — с важным видом изрекала Вика. — Пока что я сама себе хозяйка, что хочу, то делаю, куда хочу, туда иду…

— Это верно, — соглашалась Алевтина.

Соня говорила:

— Конечно, все так, но все-таки, если муж хороший…

— Да мне стоит только захотеть, у меня будет муж на все сто, — прерывала ее Вика. — Только захотеть надо — вот и все, что от меня требуется.

И Вика горделиво несла свое легкое тело, высоко подняв голову. И упивалась собственными немногословными рассказами о безумно интересной, зажигательной, яркой жизни, которая ожидала ее где-то там, за воротами больницы.

Но вот впервые Соня услышала от нее горькие, должно быть, выстраданные слова:

— Я — ничья. Ничейная.

Она встретилась взглядом с Викиными глазами, слегка испачканными тушью.

Вика вдруг громко, задорно рассмеялась. Соне ее смех показался деланным.

— А ты уже поверила и пожалела меня? — спросила Вика. — Пожалела? Говори правду!

— Да, пожалела, ну и что с того? — спросила Соня. — Я тебя очень хорошо понимаю…

Вика продолжала смеяться, но, внезапно оборвав свой смех, сказала почти зло:

— Да, уж ты понимаешь! Только тебе и понять меня, как же, держи карман шире…

Вика откинула назад густые темно-золотистые волосы, которыми она заслуженно гордилась, они и в самом деле были одним из немногих украшений ее невзрачной, ничем не выделяющейся внешности.

— Ты знаешь, что это такое, когда праздник и все кругом веселятся, а ты все одна и одна — и никого рядом? Знаешь? И идешь в кино, и все идут вдвоем, и все веселые, а ты берешь один билет и садишься в каком-нибудь там ряду и стараешься ни на кого не смотреть и не видеть, как какая-нибудь мымра сидит со своим законным и на всех смотрит свысока: еще бы, у нее муж, защитник, заботник, как же иначе? Знаешь, когда летом все на пляже смеются, и плавают, и брызгаются водой, а ты лежишь одна в красивом купальнике и понимаешь, что ни ты, ни твой купальник никому не нужны, ни одному человеку на свете! Ни-ко-му!

Вика прижала обе руки к горлу, словно у нее не хватило дыхания, губы ее дрожали, хорошо выщипанные брови сошлись на переносице.

И вдруг — Соня не смогла скрыть своего удивления — полная перемена декорации. Вика снова засмеялась, откинув голову, блестя зубами.

— Смотри-ка, а ты уже и вправду поверила? Вот чудак человек, честное слово! Тебя обмануть ничего не стоит. Неужели, думаешь, так оно все и есть? Да ты что?

Вика смеялась все громче, все заразительней, прохожие на улице оглядывались на нее, кто-то в ответ тоже засмеялся.

— Ну ты даешь, — усмехнулась Соня.

— Вот именно.

Вика глубже сунула руки в карманы плаща.

— Да ты что, дитя мое? Да у меня столько поклонников, что я никогда, наверно, не разберусь со всеми ими. С утра в выходной как начинает звонить телефон, так и не может остановиться до самого вечера, и все наперебой приглашают кто куда, мне остается только выбирать, куда бы пойти, и, поверь, чуть ли не каждый предлагает — будьте моей женой, чуть ли не каждый, но я ни в какую, очень надо закабалять себя, верно?

Глаза ее горели, щеки разрумянились. Она казалась одержимой одним, сжигавшим ее желанием — доказать свою удачливость, свою значимость, свой непроходящий успех у мужчин, успех, которым она подчас, по ее словам, тяготилась, но не могла начисто оттолкнуть от себя.

И Соня поверила ей и улыбалась, слушая Вику, рассказывавшую о своей интересной, захватывающей, яркой жизни, об интересных людях, окружавших ее, добивавшихся ее внимания, ее любви…

И только в вагоне метро, уже расставшись с Викой, им было в разные стороны — одной в Орехово-Борисово, другой в Сокольники, — Соня подумала, что она не знает номер телефона Вики, и вообще, кажется, никому в отделении этот номер не известен, как неизвестно вообще, имеется ли у Вики телефон и как она живет, как проводит время на самом деле…

В этот день Зоя Ярославна проводила занятия со студентами.

В белом, идеально выглаженном халате, в ушах длинные, обсыпанные бирюзой старинные, бабушкино наследство, сережки, она казалась ярче, привлекательней.

Утром, уходя на работу, глянула в зеркало, неожиданно понравилась самой себе, хотя и похудела, и побледнела, но лицо, как ни странно, кажется более свежим, молодым, а новая прическа — гладко причесанные, туго стянутые в узел на затылке волосы — бесспорно шла ей.

— Ну и что с того? — спросила вслух Зоя Ярославна, продолжая глядеть в зеркало. — Вроде бы неплохо выгляжу — и что же? К чему это все?

Порой она сама себе удивлялась. В сущности, прошло немало времени, пора бы уже привыкнуть, а она не могла. Ночами подолгу лежала без сна, вглядываясь в темноту широко раскрытыми глазами.

Иной раз начинала громко говорить — и за себя, и за него, Владика, благо была в комнате совершенно одна. Спорила, убеждала, доказывала, наконец, ругалась и замолкала, не убедив ни себя, ни его.

Часто, идя по улице, она ловила себя на том, что все время разговаривает с Владиком, пытается доказать ему его неправоту, неблагородство, неблагодарность.

«Так не поступают! — мысленно восклицала Зоя Ярославна. — Неужели ты не сознаешь свою подлость? Трусливую, непорядочную подлость?»

Он возражал:

«Каждая подлость всегда непорядочна».

«Твоя — особенно, — парировала она, — твоей нет прощения, нет и не будет!»

Она кипела от негодования, но и он не сдавался, спорил с нею, опровергая ее слова, даже злился, даже пытался ничего не отвечать, понимая, что это всегда особенно злит — молчание, но все-таки ей удавалось убедить его, и он униженно просил прощенья, он умолял ее забыть все его прегрешенья и начать жизнь с новой страницы.

«Начнем все сначала, с новой, чистой страницы», — говорил он, а она медлила, ничего не говорила в ответ…

Ах, это все была игра, глупая, смешная, детски беззащитная, никчемная игра. Никто ни с кем не спорил, никто никого ни о чем не просил, не умолял. Она была одна-одинешенька, наедине со своим горем, со своей неизбывной бедой, о которой, как ни старалась, никак не могла позабыть. И с Владиком она так ни разу не встретилась, и он ничего не сказал ей, не повинился и не объяснил, как это все получилось.

Студентов было всего семь, три девушки и четыре парня, все четверо из Сибири и с Дальнего Востока.

Самый способный, как считала Зоя Ярославна, был Юра Гусаров, сибиряк из Иркутска, коренастый, густые черные волосы, целая шапка волос, узкие темные глаза, тугая, желтоватая, чуть розовеющая на скулах кожа, немного похож на корейца, хотя исконный русский; большие, как бы взятые от кого-то чужого руки, крепкие ладони, длинные, ловкие пальцы.

«Вот это будет врач, самый настоящий», — часто думала Зоя Ярославна, глядя на Юрино всегда озабоченное, хмурое лицо, на его чуткие, ищущие пальцы, которые вдруг становятся очень спокойными, уверенными во время пальпации больного.

Характер у Юры был, как ей думалось, железный, тоже немаловажное качество, особенно для врача. Правда, говорили, что Юра излишне неравнодушен к женщинам, предпочитая постарше его самого годами и непременно блондинок. Если сумеет вовремя остановиться, перестанет чересчур увлекаться женщинами, то наверняка будет отличным, может быть, даже выдающимся врачом.

Они вошли все вместе в двенадцатую палату, Зоя Ярославна впереди, за нею студенты.

Больные, лежавшие на койках, разом приподнялись.

Приход врача, да еще со студентами, всегда событие, даже развлечение, особенно отрадное в нудной, тоскливой атмосфере больницы.

Зоя Ярославна окинула взглядом палату, остановилась на Бочкаревой, рослой, румяной толстухе, цветущей с виду, но на самом деле серьезно и неизлечимо больной. Бочкарева, надо отдать ей должное, к своим многочисленным хворобам относилась спокойно, не без юмора называя себя «мешок болячек».

Румяная, на щеках родинки, в вырезе ночной сорочки круглая, сливочно-белая шея, Бочкарева лежала, опершись на локоть, глядя в окно голубыми, как бы лишенными какого бы то ни было выражения глазами.

— Вот, — сказала Зоя Ярославна, — мы опять, Мария Петровна, по вашу душу…

Фаянсово-голубые глаза равнодушно глянули на Зою Ярославну.

— Ну что ж, — Бочкарева пожала наливными плечами, — извольте, я вся перед вами.

Зоя Ярославна села на стул возле ее постели, откинула одеяло, открылся большой, вздутый живот, выпиравший под тонкой тканью сорочки.

Бочкарева привычно, уже никого не стесняясь, подняла сорочку, студенты сгрудились вокруг нее, а она безмятежно глядела на свежие, молодые лица, не чувствуя себя униженной и не удивляясь: ей приходилось частенько лежать в больнице, так что осмотры студентов уже были ей не в диковинку.

«Наверное, такой вот и нужно быть, — думала Зоя Ярославна, поглядывая на Бочкареву. — Никого не стесняться, спокойно и безмятежно переносить все обследования. Быть покорной, предоставить событиям идти своим чередом…»

В то же время Зоя Ярославна продолжала терпеливо, заученными движениями ощупывать живот, печень, селезенку Бочкаревой.

«И мне тоже следует покориться, перестать отчаиваться, перестать мечтать о том, чего никогда не будет…»

— Вот тут больно, — прервала ее мысли Бочкарева. — Вот сейчас вы надавили — и так заболело вдруг…

Зоя Ярославна мгновенно отдернула руку. Горячий, беспощадный стыд обжег ей щеки, даже спине стало жарко, словно облили крутым кипятком.

Ей довелось однажды побывать на лекции знаменитого кардиолога, которого чтил весь мир. Это был уже старый, но еще бодрый человек, страстно любивший свое дело. И вот что он сказал в самом начале лекции:

«Врач, думающий о посторонних предметах перед лицом болезни, не имеет права называться врачом. Это скорее ремесленник, халтурщик, чтобы не сказать еще какого-либо более крепкого слова…»

Разом все было забыто. Владик, его предательство, ее страдания, бесконечные мысленные препирательства и споры с ним…

— А вот так больно? — она снова надавила на живот Бочкаревой.

— Еще как!

Зоя Ярославна подняла голову, встретилась взглядом с глазами Юры Гусарова.

— Hepar?[1] — спросил Юра.

— Полагаю, что да, — вскользь ответила Зоя Ярославна. — Давайте вы обследуйте…

Она встала с постели, он сел на ее место; она любовалась отточенными движениями его больших, сильных рук. Поистине руки врача! Чуткие пальцы, каждый жест выверен, четок, а это для врача, пожалуй, самое главное. И еще — непритворная заинтересованность своим делом, все это у него есть, не отнимешь.

После Юры живот Бочкаревой пальпировали остальные студенты, особенно старалась Альбина Мезенцева, некрасивая носатая девица, на тощих бедрах дорогие иссиня-серые джинсы, из-под белого халата виднеется край бархатного пиджака. Вот из Альбины, как бы она ни старалась, не получится настоящего хорошего врача. Зоя Ярославна была уверена, Альбине чересчур легко, вольготно живется, а это, как ни странно, в какой-то мере пагубно для врача, подобный modus vivendi[2] гасит все стремления, весь тот жар души, который необходим врачу, если не в течение всей жизни, то хотя бы в первой ее половине.

Говорят, Альбина — дочь какого-то важного деятеля науки.

«Опять, — с досадой прервала себя Зоя Ярославна. — Опять я о чем-то другом, ненужном. Да что это со мной нынче?»

— А ну, девушка, осторожнее, — сказала Бочкарева. — Не чурку деревянную мнете, а человека, покамест живого…

Альбина испуганно отдернула руку.

— Простите, неужели я сделала вам больно?

— Еще как сделала, — ответила Бочкарева. — Вас бы так…

Круглые голубые глаза ее с наслаждением смотрели на Альбину: опустив голову, сгорбившись, Альбина выглядела какой-то особенно несчастной, неприкаянной; Зое Ярославне стало жаль ее. Ну и язва же эта самая Мария Петровна, нет для нее большего удовольствия, чем уколоть кого бы то ни было, обидеть как бы ненароком, высмеять хорошенько. Может быть, раньше она не была такой, а стала из-за болезни? Бывает порой, что люди больные, увечные, несчастные становятся злыми и недоброжелательными.

Зое Ярославне вспомнилась старая гардеробщица, о ней говорили, что она работает в мединституте чуть ли не со дня его основания.

Звали ее смешно, необычно — Павлания, студенты, само собой, переиначили ее имя, называли ее Павлиния. Она считала себя истинным знатоком медицины, когда ее спрашивали, имеет ли она врачебное образование, отвечала с важным видом:

— Законченного у меня нет, но вообще-то я имею самое тесное отношение к медицине.

Так вот Павлиния часто говорила:

«У больного человека все шарики в крови превращаются в желчь. Это я точно знаю, можете не сомневаться…»

И еще Павлиния утверждала:

«Нам, медицинским работникам, надлежит быть ко всем больным помягче, поснисходительней, это наша наипервейшая обязанность».

Смешная старуха была эта самая Павлиния, впрочем, неплохая, душевная, всех жалела, даже предлагала частенько в долг кому рубль, кому три из своей крошечной зарплаты. Находились такие, что брали у нее в долг и не удосуживались отдать, а она не напоминала никогда, хотя была одинока и, надо думать, изрядно нуждалась.

Неужели и вправду в Бочкаревой говорит не врожденное ехидство, а просто-напросто болезнь, измучившая ее?

Зоя Ярославна перевела взгляд на соседку Бочкаревой, молоденькую Лизу Корытову, работницу 1-го часового завода.

У Лизы, совсем недавно вышедшей замуж, камни в желчном пузыре.

Операция неизбежна, так дружно считают все врачи, но почему-то Лиза стала температурить, врачи настойчиво ищут причины, не могут добиться снижения температуры, все время тридцать семь и четыре, тридцать семь и семь.

По ночам, Зоя Ярославна знала, Лиза плачет, боится, как бы не надоесть своей хворобой молодому мужу. Она аккуратно принимает все лекарства, терпеливо переносит любые уколы, но до операции еще далеко. Как пройдет операция? И что будет с Лизой после операции? Как она перенесет ее? Кто знает…

Как-то Зое Ярославне довелось видеть Лизиного мужа.

Такой же молодой, ясноглазый, с простодушными губами, он походил на Лизу словно родной брат.

Они сидели рядышком в коридоре, он держал в своих ладонях Лизину руку, молча поглядывая на Лизу часто моргающими печальными глазами.

Само собой, он удручен, опечален болезнью жены, должно быть, ждет не дождется, когда-то она вернется домой, но сколько еще он будет ждать? Хватит ли у него терпения или ему надоест вся эта затянувшаяся история?

А Лиза, тяжело больная, страдающая и физически, и нравственно, совсем не озлоблена, никому не завидует, не пышет ненавистью, а, напротив, удивительно добра, стремится всем услужить, помочь чем только может…

Зоя Ярославна подошла к Лизе, погладила ее по голове. Ощутила под своей рукой мягкие, пушистые волосы, разделенные пробором посередине.

Лиза улыбнулась ей:

— Сегодня у меня хороший анализ, гемоглобин был сорок два, а теперь уже сорок четыре!

Опасливо покосилась на Бочкареву, свою соседку. Может быть, Бочкарева позавидует тому, что у Лизы гемоглобин стал лучше?

Лиза торопливо добавила:

— Но, конечно, я понимаю, если гемоглобин выше, это все же не все.

— Ясное дело, — насмешливо подхватила Бочкарева. — Бывает и так: у человека опухоль самая что ни на есть злокачественная, а гемоглобин хороший, сами врачи даже дивятся…

Повернула голову к Лизе, переспросила с улыбкой, словно бы мягкой, но, как подумалось Зое Ярославне, таившей в себе некую опасность:

— Сорок четыре? А было сорок один?

— Сорок четыре, — радостно подтвердила Лиза.

— Да это же одно и то же, — четко произнесла Бочкарева, голубые глаза ее с наслаждением оглядели Лизину разом погасшую мордочку. — Что сорок один, что сорок четыре — один черт. Все равно мало, очень даже мало, все равно тебе еще лежать да лежать в больнице до скончания века, что, неправду говорю?

Она перевела взгляд на Зою Ярославну. И Лиза тоже смотрела на нее потемневшими от горя глазами.

— Неправду, — твердо ответила Зоя Ярославна. Лизины глаза сразу прояснились, посветлели. — Разумеется, неправду, — продолжала Зоя Ярославна. — Во-первых, сорок четыре теперь, а было сорок один, это означает, есть тенденция к росту, это уже хорошо…

Студенты, окружившие Зою Ярославну, вслушивались в ее слова. Она глянула на Юру Гусарова, осознала мгновенно, он все понял, он на ее стороне, сейчас он ее поддержит. И не ошиблась.

— Тенденция к росту — это уже немало, — глуховатым своим голосом подхватил Юра. — Сегодня сорок четыре, а через пять дней, глядишь, и все полсотни…

— Если не больше, — сказала Лиза. — Мне Петечка вчерашний день гранаты привез, из самого Ташкента привезли ему, каждая гранатина словно бомба, хотите, покажу?

Она потянулась было к своей тумбочке, Юра остановил ее: — Зачем? Не надо, мы вам и так верим.

— Я как съем гранаты, сразу гемоглобин вырастет, правда ведь?

Лиза с тревогой, которую пыталась не показать и все-таки не могла окончательно утаить, смотрела то на Зою Ярославну, то на Юру.

— Правда, — улыбаясь, ответила Зоя Ярославна.

Бочкарева громко засмеялась, сказала, не обращаясь ни к кому, а словно бы ко всем:

— Надежды юношей питают…

— А вы злая, — проговорила Альбина, до того все время молчавшая. — Такая злая, такая ненавистная…

И вдруг быстро рванулась, выскочила из палаты.

— Психованная, — презрительно заметила Бочкарева. Ходят сюда психи всякие, благо всем всегда вход открыт…

Зоя Ярославна переглянулась с Юрой, оба подумали об одном и том же: была бы Бочкарева не больная, они бы ей показали…

Лежавшая возле окна Медея Даладзе меланхолично жевала грушу, нарезанную ломтиками.

Привстав на постели, всплеснула смуглыми руками.

— Вай, что же это такое? Что это за молодые врачи?

Долго, укоризненно качала большой, густоволосой головой.

— Что же это за молодые доктора, разве так можно?

С Медеей все обстояло непросто. Она приехала из Тбилиси, пришла на прием к Зое Ярославне, стала просить положить ее в больницу.

— Вай, вы такой доктор, такой доктор, у нас в каждом доме только про вас рассказывают, — говорила Медея своим гортанным низким голосом, часто моргая крупными темно-золотистыми глазами в густых, слегка загнутых ресницах. — Если я к вам не лягу, мне больше никуда не надо, так и знайте!

Зоя Ярославна превосходно знала, никто о ней ни в каких домах Тбилиси ни слова не молвил, и сама Медея Даладзе, надо полагать, и слыхом о ней не слыхала, просто приехала в Москву, и кто-то посоветовал лечь именно в эту больницу, может быть, вспомнили, есть такой доктор Башкирцева, хорошо бы попасть к ней. Вот и вся разгадка.

Медея была женой какого-то торгового деятеля Тбилиси; примерно минут через десять после того, как она вошла в кабинет, она вытащила из большой цветастой сумки персики, гранаты и мандарины.

— Это вам, доктор, — сказала. — Кушайте на здоровье!

— Прежде всего, вы немедленно уберите все это в сумку, — сказала Зоя Ярославна. — Пока не уберете, не буду с вами разговаривать.

Зоя Ярославна была непреклонна. И Медее не оставалось ничего другого, как спрятать фрукты обратно в свою кошелку.

Болезни у нее были, по мнению Зои Ярославны, осмотревшей Медею, перебравшей все рентгеновские снимки, привезенные из Тбилиси, пожалуй, скорее придуманные; однако совершенно здоровой посчитать ее никак нельзя было, да и как могла быть здоровой женщина, тридцати восьми лет от роду, весившая около ста килограммов, с приобретенным в течение жизни ожирением сердца?

Но, как считала Зоя Ярославна и как, должно быть, и было на самом деле, приезжать в Москву не имело особого смысла, все недуги Медеи превосходно можно было бы лечить в родном ее городе Тбилиси.

Медея, однако, считала, что лечиться ей надобно только в столице. Своевольная, избалованная, она поминутно дергала врачей, сестер, требуя то жалобную книгу, чтобы написать подробную жалобу на холодность медицинского персонала, то настаивала, чтобы ее немедленно пропустили к главному врачу, то кричала на весь коридор, что немедленно выпишется и тут же отправится к самому министру здравоохранения и все, что полагается, ему доложит.

Больше всего она была обижена на Зою Ярославну: во-первых, за то, что Зоя Ярославна решительно воспротивилась принять от нее фрукты, во-вторых, Медея полагала, что ей не оказывают того внимания, которое она, по ее мнению, заслужила. Зое Ярославне уже не раз приходилось от нее слышать:

— Вы, дорогая доктор, ко мне не так относитесь. Совсем не так…

— Как же, вы считаете, я должна к вам относиться? — спрашивала Зоя Ярославна, стараясь говорить как можно более спокойно и сдержанно. — Как именно?

— Не так, — упрямо твердила Медея. — Лишний раз не зайдете, никогда не пропишете какого-нибудь редкого лекарства.

— Значит, вам не нужно редкое лекарство, — терпеливо поясняла Зоя Ярославна, но Медея не слушала ее, неслась дальше:

— Мой муж мне любое лекарство достанет, знаете, какой у меня муж? Он для меня что угодно из-под земли достанет, лишь бы мне на пользу!

В другой раз Медея начинала упрекать Зою Ярославну, почему ей не прописывают витаминные уколы для сердца, она так и выражалась: «витаминные уколы для сердца».

— Мне мой муж в каждом письме пишет: требуй уколы для сердца, самые витаминные, тогда быстро поправишься, — говорила Медея, темно-золотистые глаза ее обиженно блестели. — Другим делают, он пишет, а тебе что же? Чем ты хуже? Если нужно еще что-то достать, пишет, пожалуйста, с дорогой душой, может быть, доктору нужны каракулевые шкурки или еще что-то в этом роде, то нам не трудно, так и передай доктору…

Иной раз Зоя Ярославна не знала, что ей делать, хорошенько отругать Медею, или не реагировать на ее слова, или поговорить всерьез, объяснить ей, что так не следует ни говорить, ни поступать, что своими словами она обижает врача, но потом решила не обращать внимания: все равно Медея неисправима, говори не говори — ничего не поймет, ничем ее не убедить.

Когда Зоя Ярославна шла в ординаторскую, ей встретилась Альбина, сказала, смущенно шмыгая носом:

— Я знаю, вы на меня сердитесь…

— Сержусь, — подтвердила Зоя Ярославна. — Подумайте сами: как же так можно? В присутствии больных врач высказывает недовольство. И кем? Больной женщиной, кого он обязан лечить и пользовать! Нет, это недопустимо!

— Я знаю, — кивнула Альбина, некрасивое лицо ее сморщилось, словно она собиралась заплакать. — Так нельзя, я понимаю, но я ничего не могла с собой поделать, она такая ведьма, видать…

— Согласна, ведьма, ну и что с того? Мы, врачи, не имеем права осуждать ее, да еще публично, мы обязаны хранить известный нейтралитет, для нас с вами нет ни плохих, ни хороших, ни симпатичных, ни отталкивающих, для нас все равны.

— Полагаю, эта истина тебе известна еще с первого курса, — сказал подошедший к ним Юра Гусаров. — И вообще, крошка, перестань строить из себя этакую девочку-баловницу, мамину любимицу, хватит!

Голос его звучал строго, но глаза смеялись. Альбина поняла, он не сердится на нее, заулыбалась и вдруг почти похорошела, даже длинный нос как бы стал немного короче.

— Больше не буду, — улыбаясь, сказала она и быстро пошла, почти побежала по коридору.

Потом внезапно обернулась, подождала, пока Юра и Зоя Ярославна приблизятся к ней.

— Ничего я из себя не строю, так и знай! Просто эта самая толстуха как-то меня разозлила вдруг… — Она опасливо покосилась на Зою Ярославну: — Знаю, знаю, врач не имеет права, буду стараться сдерживать себя, даю слово…

И, уже не оглядываясь, побежала вперед.

— Молодая еще, — снисходительно заметил Юра, провожая ее глазами. — Жареный петух еще ни разу не клюнул…

Зоя Ярославна невольно усмехнулась.

— Можно подумать, Юра, что вы намного ее старше, а на самом-то деле…

— На самом деле, — продолжил Юра, — я старше Альбины лет этак на сорок. Судите сами: отец — инвалид Отечественной войны, мать больна Паркинсоном, еще двое младших у нас, я им и папа, и мама…

Зоя Ярославна сочувственно слушала его.

— Вам, Юра, видно, досталось в жизни.

— Досталось, — согласился он. — А что делать? Как бы вы поступили на моем месте? Отказаться от них от всех? Уйти в общежитие? Жениться на какой-нибудь доченьке с отдельной квартирой и кейфовать себе на полную железку, а они как хотят?

Зое Ярославне захотелось обнять Юру или хотя бы дернуть его за прядь, спадавшую на лоб, совсем так, как она дергала Сережин вихор…

Даже спустя годы Вершилову порой снился один и тот же сон: чужие люди деловито, сумрачно ходят по комнатам дома. Дом принадлежит родителям Леры, и здесь он тоже живет, вместе с Лерой.

Чужие люди — судебные исполнители. После суда, когда тесть получил десять лет с конфискацией лично ему принадлежащего имущества, явились судебные исполнители, описали мебель, посуду, обстановку; трудились старательно, этого у них не отнимешь: раскрывали дверцы шкафов и буфета, заглядывали под кровати, придирчиво осматривали кухонную утварь, кастрюли, самовар, чайники, не гнушались даже корзиной для грязного белья, может быть, полагали, что там, внутри, спрятаны деньги или ценности?

Они не были сердиты, злы, свирепы, вовсе не желали ничего худого семье осужденного. Просто они выполняли привычную работу и больше никаких чувств — ни жалости, ни сострадания, ни, само собой, злорадства — к ним не испытывали. Вершилову думалось тогда, что они относятся к ним, к нему, к Лере и теще, так, словно это часть обстановки, только одушевленная. Разве когда-нибудь, кому-либо придет в голову, что вещи могут думать, переживать, чувствовать? Может ли, например, страдать шкаф или сервант? Или кровать с ночной тумбочкой?..

Во сне Вершилов силился сказать что-то, может быть, прогнать молчаливых пришельцев?..

В действительности все происходило внешне спокойно: судебные исполнители делали свое дело, Лера с матерью не произносили ни слова, и он, Вершилов, тоже молчал. А что, в сущности, мог он сказать?

Правда, где-то, в глубине души, жгло сознание некоторой своей причастности к махинациям тестя: ведь это он отвез чемоданы с награбленным добром, спрятал у своих родителей.

Только бы отец не узнал. Он бы никогда не простил ему этого.

Мысленно Вершилову виделось непримиримое лицо отца, слышался его голос:

— Как ты смел? Как ты мог так поступить?!

Мама, та не скажет ничего, не упрекнет, даже не спросит, что в этих чемоданах, зачем надо их прятать. А отец не простит. И Аська, сестренка, не простит, если узнает. Хорошо, что мама ничего не сказала ей. А если бы сказала, что тогда? Ведь Аська — страшная максималистка, хотя в молодости все непримиримы, категоричны. Это позднее с годами холодеет душа.

Он не подозревал тогда, что Ася все знает. Но, жалея его, не сказала отцу ни слова, ни отцу, ни ему, брату.

А отец так никогда и не узнал, что прятал чужие чемоданы у себя, в своем безгрешно честном доме. И хорошо, что не узнал…

Однажды случился у Вершилова с отцом разговор, было это незадолго до смерти отца.

— Скажи, Витя, — спросил отец, — как ты считаешь, твоя жизнь удалась?

Отец никогда не спрашивал его об этом, а тут спросил почему-то.

Было это на даче у Никодимыча, отец и мама обычно жили у него в Опалихе, и Виктор иногда ездил проведать стариков.

Ездил он один, без Леры, Лере Никодимыч был не по душе, и дача его ей не нравилась.

— Тоже мне дача, — презрительно говорила она. — Скорее сельской баней можно назвать этот жалкий домишко, а участочек — курице пройти негде, право же, у нас, в Черкизове, и то было попросторней…

Дом в Черкизове, к счастью, был на имя тещи, и его потому не конфисковали. Спустя годы дом пошел на слом, Вершилову с семьей дали неподалеку от их прежнего жилья, на Большой Черкизовской, двухкомнатную квартиру в новом панельном доме. А теща поселилась в однокомнатной квартире, на Семеновской площади. Тут Вершилов сумел настоять — не желал жить вместе с тещей.

— Только отдельно, иначе я не согласен…

И Лере пришлось уступить ему. По правде говоря, ей тоже хотелось, чтобы мать жила не с ними, а сама по себе, у старухи в последнее время сильно испортился характер.

В ту пору у них уже росли две дочки, Валя и Наташа, которую с детских лет в семье называли Тузик.

Вершилов говорил о себе:

— Я словно Пушкин, трехбунчужный паша, в семье три дамы, жена и две дочки, а мужиков только я один. — И тут же добавлял: — На этом, как понимаете, кончается мое сходство с Александром Сергеевичем.

…Отец выжидательно смотрел на него, а Вершилов не знал, что сказать. Что можно было бы ответить не только отцу, но и самому себе, не кривя душой?

Он знал: отец считал, что его, отца, жизнь удалась.

— Я всегда оставался самим собой, — говорил отец. — Это, по-моему, самое главное в жизни — оставаться самим собой, не притворяться, не лицедействовать, не играть какую-то несвойственную себе роль, одним словом, не лгать, а говорить только то, что думаешь.

— И ты никогда, ни разу не покривил душой? — спросил как-то Виктор. — Ни единого раза?

Отец ответил не задумываясь:

— Ни единого раза. Конечно, если не считать святой лжи, когда пришлось долгие месяцы скрывать правду от отца, твоего деда, он тяжело болел и, хотя сам был врач, никак не желал поверить в то, что у него именно та болезнь, от которой он лечил людей. Я, зная все, лгал ему все время.

— И больше никогда, никогда не солгал, даже в какой-нибудь мелочи? — спросил Виктор. — Ну, в такой, житейской, обычной…

— Что ты называешь обычной, житейской мелочью? — спросил отец.

— Ну, например, девушка спрашивает тебя, хороша ли она собой, и конечно же ожидает твоего восторженного ответа, а ты, вместо того чтобы рубить ей сплеча, дескать, вы, уважаемая, рыло рылом, обсыпаешь ее комплиментами: «Ах, до чего вы прекрасны, ах, вы неповторимы…»

Отец усмехнулся:

— Такого никогда не случалось.

— А если какой-нибудь писатель подарит тебе свою книгу и настойчиво ждет твоей оценки — что-то ты скажешь, ты бы мог сказать: знаете, мне не понравилось то, что вы пишете?

— Мог, — ответил отец, — конечно же мог.

— Даже если бы ты знал, что своим ответом ты можешь обидеть, что бы ты выбрал? Правду или святую ложь?

— Все равно: правду и только правду, пусть даже обидную, а вот эта самая ложь, о которой ты говоришь, отнюдь не святая.

— Значит, ты никогда никому не солгал? — продолжал допытываться сын.

— Никогда, — ответил отец.

И Виктор знал, он говорит чистую правду, не преувеличивая и не стараясь приукрасить себя.

Он хотел спросить отца, всегда ли он любил маму или бывали в его жизни другие женщины, но язык не повернулся задать отцу такой вот вопрос. Неожиданно отец сам сказал:

— Я знал только одну женщину, твою маму, и не сомневаюсь: я был и остался единственным мужчиной в ее жизни.

— Одно это уже счастье, — сказал Виктор.

— Безусловно, — согласился отец, — и немалое.

Такой разговор случился у них давно, тогда, когда только родилась младшая дочка, Тузик. И вот теперь, спустя годы, отец спросил его, как он считает, удалась ли жизнь…

Подошел Никодимыч — воротник рубахи распахнут, жилистая шея в первом весеннем загаре. Вершилов с горечью осознал, какой тонкой, даже хрупкой на вид стала шея Никодимыча. И сам он стал прозрачный, словно бы просвечивает на солнце, а ведь еще недавно Никодимыч казался сильным и крепким. Думалось: ни одна хвороба не посмеет его коснуться и годы будут пролетать мимо, а он останется все таким же неувядаемо крепким, здоровым.

Он перевел взгляд на отца и будто впервые увидел, что и отец сильно постарел, поддался старости, вдруг стали совершенно другими, непривычными глаза отца, как бы разом утратили свой горячий блеск; казалось, чья-то беспощадная рука выключила свет, неизменно озарявший отцовские глаза, и они погасли.

Никогда раньше Вершилову не приходила в голову мысль, что и отец, и мама могут постареть, что в один страшный день могут уйти навсегда.

Как же это удивительно: вот он, уже совершенно зрелый человек, врач, которому люди доверяют себя, у него растут две дочери, за плечами изрядное количество прожитых лет, а сейчас он глядит на отца — и ему страшно. Так страшно, как однажды, в далеком детстве, когда они отправились с отцом купаться — и вдруг дождь, гром, молния сверкает, а отец пропал куда-то, и он кричит, зовет отца, но того все нет. И вдруг — о счастье! — совсем рядом, сквозь дождь — спокойный отцовский голос:

— Ты что, дурашка? Думаешь, я пропал?

Он быстро отвернулся, чтобы отец не заметил слезы на его глазах, что-то пробормотал, засмеялся невпопад.

Отец сказал:

— А ты, Витя, так и не ответил на мой вопрос.

Хорошо, что отец не сумел разгадать его мысли. Но если бы даже и разгадал, никогда не подал бы вида.

Несмотря на внешнюю сухость, он был необыкновенно деликатен внутренне, абсолютно лишен сентиментальности.

Вершилов не хотел думать о том, что может случиться, и не мог заставить себя не думать.

Как неприютно, как одиноко будет на земле без отца. Отец…

Его непримиримость, его жизненные устойчивые правила, которым он не изменял: быть прямым, оставаться самим собой, не кривить душой, не зариться на чужое, даже особенность отца произносить общеизвестные истины — все это показалось сейчас таким милым, таким надежным.

Снова защипало в глазах. Что за черт! Вроде бы и он сам никогда не страдал излишней сентиментальностью…

Он откашлялся, вытер платком глаза, прослезившиеся словно бы от кашля, сказал гаерским тоном:

— Жизнь прекрасна и удивительна, сногсшибательно интересна и обаятельна.

— Не паясничай, — спокойно оборвал его отец. — Не хочешь говорить, не говори, я же тебя не собираюсь вынудить ответить. Человек должен сам ответить на вопросы, обращенные к нему, сам, по своей доброй воле.

— Милый мой Ипполит Ипполитыч, — сказал Вершилов, — ты полагаешь разложить жизнь по полочкам своими чеканными формулировками?

Улыбнулся, но отец не ответил на его улыбку. Оба, и отец, и Никодимыч, очень серьезно, вдумчиво глядели на него, потом Никодимыч заговорил о чем-то другом.

Тогда, ночью, Вершилов неожиданно проснулся. Он спал на раскладушке, под старой яблоней, в углу сада. Было душно, ночь не принесла желанного облегчения, листья яблони прочно хранили дневной устойчивый жар.

Вершилов приподнялся на раскладушке, спустил ноги, с отрадой ощутив прохладу остывшей за ночь земли.

Перед его глазами сквозь ветви яблони светила далекая звезда. Казалось, она то гаснет, то вспыхивает с новой силой. Вершилов на миг сощурил глаза; тонкий голубоватый луч, искрясь и переливаясь, мгновенно протянулся от самого неба до земли, разрезав темноту и покой затихших в ночи ветвей.

— Так как же, — громко проговорил Вершилов, словно бы обращаясь к кому-то рядом, — удалась ли жизнь?

Интересно, почему отец задал ему этот вопрос?

И какого ответа он ждет от него? Разумеется, одного — правды, какая бы она ни была. Одной только правды, ничего другого…

Сейчас, ночью, Вершилов продолжал мысленно разговор с отцом, так и оставшийся неоконченным.

Он хотел стать журналистом, но стал врачом. И не жалел об этом.

Вспоминая позднее, как оно все произошло, он во всем винил Никодимыча. Или, вернее, благодарил его, потому что, если бы не Никодимыч, вряд ли он стал бы врачом.

Тогда заболела Ася, болезнь Боткина. Никодимыч поставил диагноз, сказал напрямик:

— Советую не отдавать в больницу, девчонка балованная, от больничной обстановки с ума сойдет, попытаемся лечить дома.

Мама сказала:

— Конечно, только дома, никакой больницы!

— Может быть, соседи будут против? — спросил отец. Никодимыч сказал:

— А ты не говори никому. Понял?

Отец промолчал, Никодимыч снова спросил:

— Отвечай, правдолюбец, понял?

— Понял, — помедлив, ответил отец.

Соседи так ничего и не узнали за все время Асиной болезни, а болела она больше месяца.

Никодимыч бывал каждый день, с утра. Иногда приходил и во второй раз вечером. Осматривал, выстукивал, выслушивал Асю, прописывал новые лекарства, уколы, различные витамины, каждый раз строго требовал — следить за питанием, соблюдать самую что ни на есть строгую диету; Ася так ослабела, что приходилось ее кормить с ложечки, мама не отходила от нее, стоило маме отойти, Ася, словно маленькая, начинала хныкать.

— Дай маме отдохнуть, — сказал Виктор. — Погляди на нее, она с ног падает.

— Тогда ты сиди со мной, — приказала Ася. За время болезни она стала непохожей на себя, капризной, требовательной, чуть что не по ней — сразу в слезы.

Никодимыч, приходя к ним, советовал:

— Будь с нею как можно более терпеливым…

— Мне кажется, еще немного — и я взорвусь, — говорил Виктор.

Никодимыч укоризненно поднимал кверху редкие брови:

— А это уже из рук вон плохо. Помни, главная добродетель врача — терпение.

— Так это ж врача, — возражал Виктор. — Я-то не врач.

— Сейчас ты врачуешь ее, — отвечал Никодимыч, — стало быть, в известной степени врач. Призываю тебя еще раз: не забывай о терпении.

— Ладно, не забуду, — обещал Виктор.

Тот день, когда Ася встала на слабые свои, подкашивающиеся на каждом шагу ноги, должно быть, он никогда не забудет. И мама не могла позабыть. Ася — бледная, белки глаз лимонно-желтые, руки словно палочки, вытянувшаяся, худющая, едва переставляя ноги, шагала по комнате, а он, Виктор, держал ее слабенькую ладонь в своих крепких и сильных пальцах.

— Так, — учил он, — еще шаг, вот, как видишь, ты умеешь ходить…

— Умею, — вздыхала Ася и останавливалась, потому что у нее решительно не было сил.

В тот вечер он впервые за этот месяц пошел проводить Никодимыча.

И первый сказал:

— Я решил стать доктором, понимаете, Никодимыч, я осознал все как есть…

Никодимыч повел на него хитрым прищуренным глазом.

— А я знал, — сказал просто, — знал, что так или иначе, а ты станешь врачом!

— Почему это вы знали? — удивился Виктор. — Когда у меня самого ни на минуту и в мыслях никогда не было — стать врачом.

Никодимыч, не слушая его, продолжал дальше:

— В тебе есть то самое золотое свойство истинного врача, такого, каким был доктор Чехов, доктор Вересаев, — жалость к человеческому страданию, а это, как говорится, большая половина. И я понимаю, ты жалел Аську вовсе не потому, что это твоя сестра, ты бы жалел любого, кто очутился бы на месте Аськи.

— Любого, — согласился Виктор, — что есть, то есть. Я сострадаю чужой боли, но у меня терпения не хватает.

— Со временем наберешься терпения, это дело наживное, — пообещал Никодимыч.

Виктор смотрел на него, когда он пальпировал тощую Аськину спину.

В эти минуты Никодимыч становился почти красивым, глаза сосредоточенно устремлены в одну точку, губы плотно сжаты, большой, прекрасно вылепленный лоб нахмурен. Он казался значительным, очень важным, и в то же время было что-то глубоко располагающее к нему, в каждом движении его больших, умелых рук, осторожном, бережном и в то же время уверенном.

Отец нисколько не удивился, когда Виктор сказал, что решил поступить в медицинский.

— Что ж, дело, — сказал, — врачебная профессия — самая благородная профессия на свете.

А мама внезапно расстроилась, сказала, смущаясь:

— Мне так хотелось, чтобы твое имя часто-часто появлялось в газетах, в журналах…

— А мне уже и не хочется, — сказал Виктор и поймал себя на том, что ни капельки не притворяется, так оно и есть на самом деле, все отошло, отгорело, облетело, словно отживший лист, и, уже трезвыми глазами перечитывая свои стихи, он понял: слабо, вторично, подражательно. Очень и очень слабо.

Он так и сказал Асе, которая поправлялась и здоровела не по дням, а буквально по часам:

— Теперь я вижу, что журналиста из меня никогда не получилось бы!

— А я не вижу, — возразила Ася, она, как и мама, мечтала видеть его имя почаще на страницах прессы. — У нас тьма-тьмущая поэтов, журналистов и писателей, очень плохих, и что же? Все они процветают, каждый считает себя гением.

— Пусть их, — сказал Виктор, — пусть их процветают, а я не желаю такого вот процветания.

Снова поймал себя на том, что говорит совершенно искренно, и не мог не порадоваться этому. Как хорошо все-таки, что сумел побороть самого себя, что охолонился вовремя, до того хорошо…

Ася подумала немного и спросила:

— Но ведь нужны же для равновесия и плохие журналисты? Разве не так? Например, кругом все очень хорошие писатели, тогда некого выбрать, а так, например, этот хороший, этот еще лучше, а этот самый лучший, а вот тот плохой, тот еще хуже.

— Что ты хочешь этим сказать? — не понял Виктор.

— Что нужны всякие журналисты, — ответила Ася.

— Одним словом, — сказал он, — я передумал. Хочу быть врачом, вроде нашего Никодимыча…

Имя Никодимыча пользовалось в их семье непререкаемым авторитетом и уважением. Виктор почувствовал, он убедил Асю. Маленькая — и все же победа.

Только мама еще долго не хотела смириться. Он уже был студентом 1-го курса мединститута, а она нет-нет да говорила, невольно вздыхая:

— На днях раскрыла журнал (она называла один из самых в нашей стране популярных ежемесячников), и вдруг показалось, Виктор Вершилов, честное слово…

— Тося, не увлекайся, — замечал отец, — не выдавай желаемое за действительное, тем более что это самое желаемое — сущая фантастика, а человек должен всегда реально и здраво подходить к любым явлениям жизни, к любым обстоятельствам…

— Ладно, Ипполит Ипполитыч, пусть будет по-твоему, — говорила мама, с легкой руки Виктора она тоже звала отца Ипполитом Ипполитычем, а он никогда не обижался.

Он был на редкость легкого характера, не умел дуться, обижаться, затаить злобу…

И порой сам первый любил посмеяться над самим собой, над своими слабостями и немногими недостатками…

…Так как же, удалась или не удалась жизнь? Внешне вроде бы все пристойно: он врач, удачно защитился и, как теперь принято выражаться, остепенился, стал кандидатом. Любит свою работу, не мыслит себе жизни без нее, даже странно, что некогда даже и в мыслях не было стать врачом.

У него две дочки, обе ему очень дороги, как же иначе? Правда, у жены сложный, трудный характер, но как бы там ни было, теперь уже не начнешь жизнь заново.

Во всяком случае, он старается оставаться самим собой, не лукавит, не врет, не пытается хитрить, изворачиваться, ловчить. И он горд этим всем, так же, как и отец. Да и как не гордиться?

Так вот: игра, что называется, сыграна. И все-таки — что же? Удалась или не удалась жизнь?

Он даже засмеялся тихонько. Неужели невозможно ответить?

Отец ждал, что он скажет. А он так ничего не ответил.

«Чего бы тебе хотелось? — спросил себя Вершилов. — Скажи по совести, чего?»

— Не знаю, — медленно проговорил он. — Ничего я не знаю.

На следующее утро, уезжая в электричке в Москву, на работу, Вершилов решил:

«Не задаваться никакими проблемами, не терзаться проклятыми вопросами. Считать, что жизнь удалась. И точка. И если отец снова спросит, ответить: разумеется, удалась».

Но отец больше не спросил о том, как считает сын, удалась ли жизнь. Еще немало случалось между ними различных бесед, но об этом разговора уже не было. Никогда, вплоть до последнего часа отца…

Сережа, сын Зои Ярославны, позвонил ей, сказал по телефону:

— У меня новость.

— Хорошая или плохая? — спросила она.

— Как кому покажется. Мне, например, нравится.

— А мне понравится?

— Понятия не имею, — сказал он, — приеду к тебе через час, тогда поговорим.

Он был точен, обладал, как говорила Зоя Ярославна, чувством времени. Явился минута в минуту, ровно через час, еще стоя на пороге, сказал:

— Можешь меня поздравить, еду на Байкал со строительным отрядом.

— Поздравляю, — сказала Зоя Ярославна, хотя в душе была отнюдь не в восторге. — И надолго?

— До конца каникул.

— Выходит, совсем не отдохнешь?

— Зато привезу кучу денег, куплю тебе что-нибудь такое-этакое… — Он покрутил пальцами в воздухе. — Завлекательно-оригинальное.

Она улыбнулась.

— Очень мне нужны твои подарки.

— А что, разве не нужны?

— Лучше бы отдохнул как следует, не забудь, впереди десятый класс, самая ответственная пора…

— Ну и что с этого? — спросил Сережа. — В общем, ты как хочешь, а я еду!

Сережа был человек безусловно одаренный, хотя и неровный. Классная руководительница пеняла Зое Ярославне еще тогда, когда Сережа учился в четвертом классе:

— Вы должны обращать на него как можно больше внимания, мальчик трудный, но необычайно интересный!

— Как же я должна обращать на него внимание? Каким образом? — спросила Зоя Ярославна.

— Прежде всего, надо не разрешать ему фантазировать, фантазии могут завести его слишком далеко, — ответила классная руководительница.

Будучи человеком отменно трезвым, лишенным каких-либо причуд, не склонным к каким-либо выдумкам, она считала, что Сережу его фантазии и вправду не доведут до добра. А жаль! Мальчик своеобразный, умница и, когда хочет, может учиться просто блистательно.

«Какие такие у Сережи фантазии? — думала Зоя Ярославна, идя домой после родительского собрания в школе. — То, что он выдумщик, это я и так знаю. Ну и что с того? Кому это все мешает?»

А Сережа был выдумщик необыкновенный, вечно что-нибудь напридумает, можно только диву даваться, как только ему пришло такое в голову!

Учась в третьем классе, он придумал, что его отец капитан дальнего плавания. Рассказывал об отце:

— Он командует большим пароходом, плавает по всем океанам, однажды у отца случился пожар в трюме, но он не растерялся, сумел потушить пожар.

— Как же он потушил? — спрашивали Сережу.

Он отвечал лаконично:

— Водой, ведь в море очень много воды.

Как-то Зоя Ярославна случайно нашла в кармане его курточки конверт, на котором был написан Сережин адрес. Она сразу узнала почерк Сережи, крупные, неровные буквы, сползающие вбок, удивилась и, не долго думая, раскрыла конверт, прочитала письмо.

Вот что там было написано:

«Дорогой сын! Я тоже очень скучаю по тебе, но приехать еще не могу. Много работы. Надеюсь, в будущем году мы увидимся. Твой папа».

На все это коротенькое письмо была всего лишь одна запятая, зато уйма орфографических ошибок: «Увидемся», «Преехать», «Немогу», «Очен».

Зоя Ярославна колебалась, спросить ли Сережу, что это за письмо, почему он его написал; в конце концов, решила не спрашивать, чтобы не смущать мальчика, но не выдержала, сказала с равнодушно-отрешенным видом:

— Я тут зашивала рукав на твоей куртке и увидела письмо.

— Какое письмо? — спросил Сережа и тут же сам догадался: — Ах, это…

Он улыбнулся.

— Ты что, сам его писал?

— Сам.

— Сразу видно, и почерк твой, и ошибки налицо.

Сережа насупился.

— Это письмо у меня давно, еще с лета. Я его написал летом, когда был в лагере.

— Зачем? — спросила Зоя Ярославна. — Зачем ты его написал?

Сережа слегка сощурил ярко-синие в темных ресницах глаза, словно глянул на что-то, ослепившее его.

Зоя Ярославна вспомнила: так же щурился некогда его отец.

— Все ребята получают письма от отцов, а я ни одного.

— Но я же писала тебе, — сказала она. — Каждую неделю ты получал от меня письмо.

— Так это же ты, Зоя, а от папы ничего.

Он с раннего детства привык звать ее по имени — Зоя, а бабушку — мама Катя.

Помедлил немного, спросил, как не раз уже спрашивал:

— Где мой папа? Когда приедет? Почему не приезжает к нам?

Она не ответила ему, соображая, что следует сказать, а он продолжал расспрашивать:

— Может быть, вы разошлись? Да? Тогда почему ты все от меня скрываешь?

«Ему уже десять лет, — подумала Зоя Ярославна. — Через несколько месяцев одиннадцать, надо бы выложить ему всю правду».

Когда-нибудь, подумала, позднее, не теперь…

— Да, — сказала. — Мы разошлись, он живет в другом городе.

— В каком?

— В Сибири, нет, кажется, на Урале.

Сережу не удовлетворил ее ответ. Он хотел знать все точно.

— Как называется город?

— Этот, как его, Карабаш или Соликамск. Он постоянно меняет адреса, такая у него профессия.

— А кто он?

— Он? Геолог, — с ходу придумала Зоя Ярославна, мысленно упрекнула себя: к чему сочинять?

Но, с другой стороны, мальчик жаждет романтики; она понимала, скажи ему правду — отец его самый обычный инженер в каком-то строительном управлении, вряд ли это будет звучать для мальчика так же привлекательно, как геолог. Хотя, кто знает, кем он теперь работает, Сережин отец? Да и жив ли? В сущности, столько лет прошло с той поры…

Был бы Сережа постарше, она бы сказала:

— Мне бы не хотелось говорить о твоем отце, за все годы он ни разу не поинтересовался, существуешь ли ты. Впрочем, — прибавила бы Зоя Ярославна, предпочитавшая всегда и во всем прежде всего справедливость. — Впрочем, он не знал о том, что ты будешь. Я не сказала ему, и он не знал…

Сережа обрадовался тогда. Геолог — это здорово! Даже почище капитана дальнего плавания.

— Я тоже буду геологом, — решил он. — Может, где-нибудь мы встретимся с папой, вместе будем искать всякие металлы и руду. А вдруг отыщем какие-нибудь необыкновенные алмазы или горячие источники, которые лечат все болезни. Разве не может так случиться?

Недаром Сережа слыл выдумщиком, фантазия у него работала, как он выражался, на всю железку.

Ему уже представлялась эта случайная, неожиданная встреча с отцом, то-то, наверно, удивится отец, когда узнает, кто его сын.

Интересно, будут ли они дружить или не понравятся один другому? Нет, наверное, понравятся, станут большими друзьями. Наверняка станут!

Как бы там ни было, а они и в самом деле встретились. И случилось это спустя годы, тогда, когда Сережа окончил девятый класс.

Зоя Ярославна ехала с Сережей в метро домой после утомительного похода в ГУМ, ЦУМ и еще несколько магазинов — в поисках нового, самой современной марки магнитофона. Это был подарок Зои Ярославны ко дню рождения, Сережа спустя несколько дней уезжал на Байкал со строительным отрядом, так что день рождения он должен был отметить далеко от дома.

Было очень душно, июньская, уже совершенно по-летнему знойная жара.

Сережа сказал:

— Сейчас бы принять душ!

— Это невозможно, — отозвалась Зоя Ярославна. — У нас уже целый месяц нет горячей воды.

— Сегодня я буду ночевать у тебя, а не у мамы Кати, — решил Сережа. — Как ты смотришь на это? Согласна принять на ночевку?

— Что с тобой поделать.

Это был стиль, издавна принятый у них на вооружение: говорить обо всем шутливо, легко, стараться избегать острых углов.

Зоя Ярославна не хотела подавать вида, чтобы Сережа ничего не заметил, но сердце ее ныло по-настоящему: вот она и случилась, первая разлука с сыном. Сын уже вырос, уезжает далеко… Вырос? Да он же еще мальчик, совсем мальчик, вон какие у него детские руки, небольшие, загорелые, и пальцы такие трогательно короткие, и глаза доверчивые, наивные…

Нет, нельзя ничего говорить. А не то он обидится или рассердится. Они все в этом возрасте такие ранимые. Все мнят себя взрослыми, умудренными жизненным опытом и уж во всяком случае наверняка больше понимающими, что к чему, чем их старые, глупые родители. Что же, вот так вот он и уедет? Да, уедет. И от него подолгу не будет писем, и это будет так страшно, непривычно, вдруг и вправду с ним что случится, в конце концов, он же еще совсем небольшой…

Она думала, спорила сама с собой, возражала, соглашалась, опять спорила, а он ничего не замечал. Да и мудрено было бы заметить, ее лицо казалось внешне совершенно спокойным, даже невозмутимым.

Она всегда отличалась завидным уменьем владеть собой.

Какой-то человек сел рядом с Сережей. Вынул, отдуваясь, платок из кармана, Зоя Ярославна бегло взглянула на него, он тоже скользнул по ней взглядом. И вдруг оба сразу узнали друг друга.

Они могли бы жить бок о бок и не видеться годами, могли, находясь далеко друг от друга, увидеться нежданно-негаданно, как оно и случилось в этот жаркий летний день.

Случайность, недоступная человеческому пониманию, столкнула их в ту самую минуту, когда их встреча лицом к лицу оказалась неизбежной.

«Почему так случилось? — думала впоследствии Зоя Ярославна. — Почему нам суждено было встретиться впервые за шестнадцать лет здесь, в московском метро? Столько времени не видеться, ничего ровным счетом не знать друг о друге, и вдруг, нате вам, в метро, в одном вагоне, и места-то оказались, как нарочно, рядом…»

— Зоя, — сказал он, голос его не изменился, был все тот же, немного хриплый, как бы простуженный. — А ты нисколько не постарела!

— Вот еще, не постарела, — насмешливо протянула Зоя Ярославна. — Изрядно пооблиняла, сама вижу…

— Нисколько, — настаивал он.

— Ты всегда был на диво галантен, — сказала она.

— Выходит, ты еще помнишь меня?

— Как видишь.

Он наморщил лоб.

— Сколько же лет мы не виделись? Сейчас посчитаю, по-моему, лет двадцать, верно?

Зоя Ярославна совершенно точно знала, сколько лет им довелось не видеться, но спорить не стала. Двадцать так двадцать, пусть будет так.

Кивнула головой:

— Кажется, вроде этого.

Перевела глаза на Сережу.

Боже мой, как же они похожи! Только бы Сережа не заметил этого сходства, только бы не догадался.

— А кто это с тобой? Твой сын? — спросил Сережин отец.

— Сын, угадал.

— Взрослый парень какой, наверно, школу кончаешь?

Теперь он обращался уже к Сереже, пристально вглядываясь в него. Неужели догадался?

— Нет, я в девятом, перешел в десятый, — ответил Сережа.

— На вид ты выглядишь старше, — сказал отец.

Зоя Ярославна поняла: наверное, слова эти пришлись Сереже по душе, еще бы, ведь все они в эти годы спят и видят казаться взрослее, солиднее…

«И голос у них похожий, — подумала она, — интонация, тембр — просто одно и то же».

Да, недаром говорят, что гены — штука могучая и неистребимая!

Конечно же Сережин отец изменился. Синие, некогда яркие глаза потускнели, глубокие морщины пролегли на лбу. Шея изрезана складками, и кожа на руках уже старчески сухая, тонкая.

— Ты замужем? — спросил он, помедлив.

— Нет, — ответила Зоя Ярославна.

Он не стал больше ни о чем спрашивать.

Снова обернулся к Сереже:

— Кем бы ты хотел стать?

Зоя Ярославна настороженно ждала: что-то скажет Сережа? Может быть, скажет, что хочет стать геологом, как отец? Да еще добавит: никогда не видел отца, но хотел бы с ним встретиться — или еще что-нибудь в этом роде?

Однако Сережа словно бы и не расслышал этот вопрос. Он толком не разглядел знакомого своей матери. Мало ли сколько людей, хорошо и едва знакомых, встречалось им подчас!

Одних пациентов у Зои перебывало за всю жизнь чуть ли не целая тысяча. А полтысячи — наверняка!

Этот пожилой дядек задает ему банальный и, признаться, порядком надоевший вопрос: «Кем хочешь стать?»

Как часто Сереже приходилось слышать:

«Где ты учишься? Сколько тебе лет? Неужели? На вид можно дать куда больше!»

И уж само собой:

«Кем хочешь стать?»

Можно подумать, что он, Сережа, так вот сразу и выложит свои мечты и пожелания первому встречному.

— Кем? — повторил Сережа вежливым, равнодушно-умильным, как говорила Зоя Ярославна, голосом. — Право, я еще не успел решить…

Деланно-устало закрыл синие, поразительно походившие на отцовские, в темных ресницах, глаза.

Так они и расстались. Отец вышел первый на станции «Площадь Свердлова». Сперва протянул руку Зое Ярославне:

— Всего наилучшего тебе, дружочек…

— И тебе также, — ответила она.

Потом он протянул руку Сереже, две ладони с пальцами одинаковой формы, одна старая, другая молодая, гладкая, сошлись на миг в некрепком пожатии.

— Желаю тебе хорошо окончить школу…

— Спасибо, — сдержанно ответил Сережа.

Поезд помчался дальше. Зоя Ярославна глянула в окно, увидела: отец Сережи шагал по направлению к переходу, потом скрылся в толпе. Вот и все. Когда-то еще доведется им встретиться?..

Возле больничного подъезда Вершилова ожидала сестра Ася.

— Я на минутку, — сказала торопливо. — К тебе не дозвонишься, а мне нужно знать срочно: пойдешь в театр? У меня два билета. Если ты не пойдешь, может быть, Лера?

Это была немалая уступка. Вершилов знал, она не любит его жену и, само собой, не испытывает никакого желания идти вместе с нею в театр.

— Я пойду, — сказал он, желая на всякий случай оградить сестру и жену от нежелательного для обеих общения друг с другом. — Кстати, не спросил, в какой театр и на какой спектакль?

Театр был старинный, с интересной историей, справивший свое столетие. Недавно в нем появился новый режиссер, молодой, очень энергичный, обладавший неистощимой и бурной фантазией, поражавший всех своей энергией.

Театральная Москва уже говорила о его выдумках, которые он осуществлял в своих постановках, не всегда, к слову, удачных, но всегда заметных.

— Спектакль о любви, — сказала Ася. — Говорят, безумно интересно.

— Отлично, — сказал Вершилов. — Стало быть, без четверти семь, завтра, встретимся у входа.

— Без четверти семь, у входа, — повторила Ася веселым голосом.

«Даже не сумела скрыть своей радости оттого, что иду я, а не Лера», — подумал Вершилов.

Ася была младше его на четыре с половиной года. Когда-то, еще учась в институте, она вышла замуж за студента, с которым вместе училась, однако брак этот продолжался недолго, они разошлись, с той поры Ася осталась одна, жила с мамой вдвоем. Последние годы Ася преподавала сопромат в энергетическом институте.

К брату она была особенно привязана. Это был самый любимый человек в ее жизни. Может быть, потому у нее не сложились отношения с Лерой, что она считала, ее брату может подойти только самая лучшая, самая красивая, самая умная и добрая женщина на свете.

А Лера не была ни тем, ни другим, ни третьим.

— Ординарна в полном смысле слова, — утверждала Ася. — Самая что ни на есть рядовая особь во всех отношениях.

Она была пристрастна, особенно по отношению к тем, кого не любила.

— Ася у нас человек крайних симпатий и антипатий, — говорила мама. — У нее не бывает нюансов и оттенков, либо черный цвет, либо белый, либо она любит, либо ненавидит…

Такой Ася была в юности, такой осталась в последующие годы.

Сама о себе Ася говорила:

— Я никому не завидую, не скуплюсь, как на деньги, так и на чувства, не умею ревновать и не сержусь понапрасну. Это — мое кредо.

— Выходит, вы счастливы? — спрашивали ее, она отвечала серьезно:

— Конечно, счастлива, даже очень…

Вершилов немного опоздал и, уже приближаясь к подъезду театра, издали увидел крепкую, плечистую фигуру Аси.

Ася прохаживалась взад и вперед по тротуару, зеленое кримпленовое платье, темно-синий в малиновых розах с длинными кистями платок на плечах.

«Что за пестрота, — поморщился Вершилов. — Зеленое, красное, синее, ужас!»

У Аси не было никакого вкуса, но она всерьез считала, что вкус у нее безукоризненный, переубедить ее было невозможно.

Завидев Вершилова, Ася поспешила к нему:

— Скорее, уже был первый звонок.

— Успеем, — ответил Вершилов, — будут еще целых два звонка.

Места у них были отличные: пятый ряд партера, середина.

Ася внимательно оглядела Вершилова:

— Вроде плохо выглядишь. Устал?

— Есть немного.

Ася вздохнула:

— Не очень-то за тобой, видать, ухаживают.

Это был камешек в Лерин огород, но Вершилов не посчитал нужным подхватить его.

— Ничего подобного, не беспокойся, за мной превосходно смотрят…

Ася хотела было возразить, она была неуступчива, умела настоять на своем, но в этот самый момент свет в зале погас.

К удивлению зрителей, на просцениум вышел седоволосый, осанистый человек. Это был главный режиссер театра. Хорошо поставленным баритоном, четко произнося слова, он сказал:

— Попрошу минуту внимания. Прежде чем мы начнем спектакль, мы бы хотели, чтобы наши друзья зрители приняли участие в нашем празднике: сегодня мы отмечаем юбилей одного из старейших и лучших наших актеров, Владилена Владиславовича Самохвалова, будем же приветствовать его вместе, дружными усилиями…

В зале вспыхнули аплодисменты. Самохвалова хорошо знала театральная Москва, любовь к нему была давней и прочной.

Когда-то, задолго до Отечественной войны, он пришел в театр молодым выпускником ГИТИСа и почти сразу же завоевал признание, сыграв в спектакле «Дни Турбиных» роль Лариосика. О нем можно было с полным правом сказать: «Наутро он проснулся знаменитым».

В отличие от многих своих коллег, Самохвалов не любил никакого хвастовства; когда его спрашивали, как он отнесся к своему феноменальному успеху, он говорил обычно:

— Это все довольно банальный случай, ничто другое. Заболел главный исполнитель, а я, как нарочно, знал все назубок, и вот, получилось…

Может быть, он несколько щеголял своей скромностью, но как бы там ни было, манера его поведения невольно подкупала.

Творческая судьба его сложилась в общем-то счастливо, он играл во многих спектаклях, часто снимался в кинофильмах.

И вот теперь он решил публично обнародовать свой возраст, празднуя семидесятилетний юбилей со дня рождения.

Занавес медленно раздвинулся в стороны, открыв стол, за которым тесно уселись артисты театра, театральные и общественные деятели, пришедшие из других театров приветствовать старого своего товарища.

В середине за столом сидел сам юбиляр. Все еще красивый, немного, может быть, растолстевший с годами, однако не утративший былой легкой стати, он время от времени перебрасывался словами с сидевшими рядом, улыбался, часто встряхивал седеющими, уже слегка поредевшими волосами. По всему было видно, он неподдельно взволнован.

Главный режиссер поднял руку, прося внимания, в зале воцарилась тишина, погасли люстры, и только сцена была ярко освещена.

Главный режиссер произнес недлинную речь, говорил о юбиляре, о его великолепном таланте, о добром, хорошем сердце, отзывчивости и сердечном отношении ко всем своим собратьям по искусству.

Он был краснобай, это чувствовалось по всему: и по тому, как он строил свою речь, и по тому, как явно упивался звучанием своего голоса, и в самом деле красивого, бархатного, на редкость выразительного.

Впрочем, надо полагать, он говорил совершенно искренне, все знали: он и юбиляр — давние, проверенные временем друзья.

Вершилов и Ася сидели очень близко, потому и видели всех хорошо и слышали каждое слово.

«Ну и вития, ну и говорун, — подумал Вершилов, в то время как главный режиссер рассыпал изысканные, обдуманно взволнованные комплименты своему старинному другу. — До чего поет, собака, да как убедительно!»

Впрочем, будучи несколько ироничным по природе, Вершилов все-таки не мог не признать, что и его тронули слова главного режиссера, невольно задев некую, глубоко запрятанную струну в самых тайниках сердца.

Кончилась вступительная речь, в зале раздались аплодисменты. Потом аплодисменты стихли, на сцену высыпали дети.

Это были, как позднее выяснилось, ученики младших классов подшефной театру школы.

— Какая прелесть, — шепнула Ася Вершилову.

И в самом деле, зрелище было поистине праздничным: по одну сторону стали девочки в нарядных платьицах, у каждой на голове огромный бант, а то и два банта, по другую сторону мальчики, одетые одинаково, синие курточки, короткие штанишки; дети переждали, пока в зале стихнет шум, и по сигналу, данному, должно быть, из-за кулисы, самая маленькая девочка, с немыслимо огромным розовым бантом на белокурой кудрявой голове, начала пронзительно тонким, хорошо слышным повсюду голосом:

В зале засмеялись, стоявший рядом с девочкой маленький черноглазый мальчик закричал что есть сил:

— Ну что за чудо, — растроганно произнесла Ася.

Вершилов не ответил ей. Его просто мутило. Мутило от слов, видимо хорошо заученных, которые дети старательно проговаривали, не всегда, должно быть, вникая в смысл, от всего этого тщательно подготовленного празднества, в котором, как ему казалось, главную роль играла не правда, такая, какая она есть, а представление, ненатуральная и, в сущности, не очень-то идущая от сердца игра.

«Как все это страшно, — думал он. — Дети, чистые, неискушенные, не исклеванные жизненными испытаниями существа, и вот знают, как надо бить на эффект, чтобы вызвать растроганную улыбку, а где постараться вызвать слезы на глазах у взрослых, и все это заучено, автоматически, многажды отрепетировано и решительно без души».

Так думал Вершилов, а дети между тем один за другим кидали в зал слова, и публика в самом деле то смеялась, то печально затихала.

исступленно кричал мальчик с вылупленными глазами и красными щеками.

Зал дружно смеялся, уж очень уморительно смешно выглядел лупоглазый, краснощекий мальчик, очень смешно звучали в его устах слова, смысл которых, наверное, и ему самому был не очень-то ясен.

«И ведь кто-то сочиняет всю эту ересь, — продолжал мысленно негодовать Вершилов. — Кто-то строчит, ничтоже сумняшеся, бездарные, наспех сколоченные вирши, кто-то учит ребятишек, чтобы заучили подобную галиматью, кто-то учит мамочек, чтобы одели своих чадушек как можно наряднее, чтобы выглядели те потрогательнее, и кто-то верит, верит всей этой бодяге. Да, верит. Но кто же?»

Он глянул на Асю, лицо ее было озарено широкой улыбкой, губы полуоткрыты, глаза сияли. Обернувшись к Вершилову, она сжала его руку.

— Ну, что скажешь? Как это прекрасно, не правда ли?

«Вот и ответ готов, — подумал Вершилов, невольно усмехнувшись. — Взять, к примеру, Асю. Вот человек, бескомпромиссно верующий, принимающий все как есть за чистую монету, никогда не пытающийся усомниться хотя бы на минуту».

Невольно он позавидовал Асе: что за чистота восприятия, что за непосредственность доверия! Словно ей ненамного больше лет, чем этим дрессированным малышам на сцене…

Он тихонько сжал ее руку:

— Не сердись, не могу больше…

Ася вроде бы очнулась:

— Что — не можешь? Тебе не нравится, что ли?

— Абсолютно и полностью.

— Да ты что? — вскинулась она. — Нет, ты серьезно?

— Серьезно. — Он кивнул. — Прости, дружок. Не могу, пойду, пожалуй.

— Ладно, как хочешь, — сказала Ася, не отрывая глаз от сцены, на которой очередной малыш старательно выговаривал смешные слова о том, как они все обожают дядю Владю, который «играет так, как надо».

Малыш, выдержав хорошо заученную паузу, замолчал. Зрители охотно и радостно смеялись.

— А то подожди, — предложила Ася. — Сейчас окончится чествование, начнется спектакль, говорят, очень интересный…

— Нет, пойду, — сказал Вершилов. — У меня еще одно дело есть, совсем забыл, даю слово. Передай маме привет, скажи, что я позвоню…

— Передам.

— Днями я еду в командировку, в Будапешт, — продолжал Вершилов шепотом.

— Надолго?

— Дней на десять или недели на две.

— Счастливого пути.

Ася сделала над собой усилие, добавила:

— Привет Лере.

— Спасибо, — сказал Вершилов.

Он глянул на часы. Начало десятого. Еще совсем рано, кроме того, Лера знает, что он в театре. В сущности, ей необязательно знать, что он ушел со спектакля. Пусть ее считает, что он на спектакле, а потом после спектакля провожает Асю домой.

Ася-то ничего не скажет, хотя он и не предупредил ее, да и Лера не станет расспрашивать. Это не в Лерином характере.

В общем, все складывалось так, что впереди была уйма времени и время это следовало по возможности целесообразно использовать.

Он поднял руку, остановил проезжавшую мимо машину с зеленым огоньком и отправился на Красносельскую, которая находилась довольно далеко от театра, на другом конце города.

Татьяна сама открыла ему дверь. Увидев его, всплеснула маленькими руками:

— Витек! Вот хорошо-то!

Так она называла его чуть ли не с самой первой их встречи — Витек.

Они познакомились года четыре тому назад, в поезде. Вершилов ехал в командировку, в Челябинск, его пригласили на симпозиум врачей-кардиологов Южного Урала, Татьяна — в Миасс, в тамошний заповедник.

Полногрудая, с неожиданно маленькими руками и ногами. Чувственный рот, низкий лоб, слегка заросший светло-русыми, пышными волосами. Небольшие, умело подмазанные глаза с широкими веками, отчего взгляд кажется томным, как бы нарочито усталым.

Ехать пришлось в одном купе, поэтому, разумеется, в первые же минуты разговорились, потом пошли в ресторан обедать, просидели там до вечера, осушив вместе бутылку «Напареули», как оказалось, любимого вина Татьяны.

Она ему сразу же понравилась. Была в ней ненавязчивая искренность, непосредственность, которой невозможно не верить.

Само собой, она слегка кокетничала своей непосредственностью, открытостью, и все равно ему по душе был ее смех, чуть отрывистый низкий голос, ленивый поворот головы, медленный, с поволокой, как бы постоянно усталый взгляд.

Она работала переводчицей в некоем НИИ, знала два языка, английский и датский, много ездила за границу. Была два раза замужем.

— Один раз удачно, он был чудо как хорош, — рассказала Татьяна. — И все у нас было замечательно во всех отношениях, но, как известно, стекло и счастье легко бьются. Он умер от инфаркта.

Чуть рисуясь, она закурила длинную американскую сигарету.

— Я долго не могла прийти в себя. Все не верилось: неужели его нет и никогда не будет? Потом постепенно стала забывать о нем, как оно и принято на земле.

— И вышли во второй раз замуж? — спросил Вершилов.

Татьяна пожала плечами.

— Ну, не сразу, само собой. Спустя, кажется, года два или, если быть совершенно точным, около двух лет. Но это было типичное не то. Во всех решительно отношениях.

Он слушал ее с жадностью, которой сам удивлялся. Вечная, всегда поначалу немного таинственная загадка чужой жизни манила и привлекала к себе, хотелось знать о Татьяне как можно больше, подробней.

Но она замолчала, а он не стал допытываться. Захочет, сама все расскажет.

Однако она не захотела и не рассказала. Так он и не узнал, почему второй ее муж был, по ее словам, типичное не то.

Впрочем, какое ему было дело до второго мужа? И вообще до кого бы то ни было?

Вершилов влюбился сразу, мгновенно, почти потерял голову, словно ему едва исполнилось восемнадцать.

Они поселились в одной гостинице в Челябинске.

— Нам повезло, — сказала Татьяна. — Даже живем на одном этаже.

Он сказал:

— А если бы ты была на расстоянии в сотню километров, разве меня это остановило бы?

Сам себе удивлялся: казалось, это первая, самая первая его любовь. Все в Татьяне восхищало его: ее голос, улыбка, медленный взгляд, даже чересчур маленькие руки, даже густые, коротко, не по моде, стриженные волосы.

Он ходил по улицам Челябинска, никого и ничего не замечая, то и дело поглядывая на часы, время тянулось чересчур медленно, до вечера, когда они должны были встретиться, еще целая вечность.

Татьяна оказалась куда собранней. Несмотря ни на что, исправно ездила в Миасс, делала выписки из какого-то старинного английского справочника.

А он ходил на совещания и ничего не соображал. Кругом выступали, спорили, возражали друг другу врачи Южного Урала, он сидел молча, думал о Татьяне, поглядывал на часы. Ничто не интересовало его, кроме нее.

Татьяна упрекала его, когда он говорил ей, что не может ни о чем думать, кроме как о ней:

— Так нельзя. Дело прежде всего.

— Прежде всего ты, — отвечал он.

Лицо ее светлело. Разумеется, она притворялась, когда упрекала его, на самом-то деле была чертовски счастлива, что он влюбился в нее. И нисколько не скрывала, что сама влюбилась в него.

Она подходила к нему так близко, что он ощущал запах ее кожи, чуть отдававший лимоном (Татьяна не признавала никаких духов, одеколонов, туалетной воды. «Надо хорошенько мыться, — говорила она. — А духи это для старух и нерях»), брала в обе руки его голову, вглядывалась в его глаза:

— И откуда ты взялся? Почему?

— А ты откуда? — спрашивал он.

Каждый раз, глядя на нее, он боялся, вдруг не сумеет удержать ее и она исчезнет, растает как дым. Любовь и нежность к ней заливали его.

Должно быть, это и было счастье, самое настоящее, неподдельное, полное, физическое и духовное слияние с любимой.

Иногда она рассказывала ему о себе. Ей исполнилось шестнадцать лет в год Победы. И она ходила в госпиталь к раненым, читала им, писала за них письма, даже пела.

— Я ведь, представь, хорошо пела, — сказала Татьяна. — Многим, раненым во всяком случае, нравилось.

— Спой мне, — попросил он. — Что хочешь спой, ладно?

— Как-нибудь, — согласилась Татьяна, — если достану гитару, без гитары петь трудно…

Был в госпитале один раненый, уже лет за тридцать. Откуда-то из Сибири. Он к ней особенно привязался, даже, кажется, влюбился.

— Он был с юмором, удивительно какой-то легкий, необременительный, — рассказала Татьяна.

Вершилов спросил ревниво:

— Ты была влюблена в него?

— Может быть, немного, — честно призналась Татьяна. — Самую капельку.

— Он жив?

Она покачала головой.

— Не знаю. Откуда мне знать? Он поправился, выписался, его комиссовали на полгода, и он уехал домой, в Сибирь.

— Попрощался с тобой? — продолжал расспрашивать Вершилов.

Татьяна засмеялась:

— Да ты что? Никак ревнуешь?

Он кивнул:

— Есть немного.

— Чудак человек, так это же было так давно, и я была совсем еще маленькая…

— Ну, не такая уж совсем, — усомнился Вершилов.

— Шестнадцать без малого — большая, что ли?

— Я тебя ревную ко всему и ко всем, — сказал он. — К прохожим на улице, к дежурной по этажу, к твоим иностранцам, с которыми ты общаешься на всяких там собраниях, к твоему прошлому, наконец!

Она внимательно посмотрела на него, видимо, хотела что-то сказать и ничего не сказала.

Однажды вечером она раздобыла гитару. Дежурная по этажу, сердитая старая дева, с вечно поджатыми губами, принесла гитару из дома.

Вершилов сказал:

— Ну, знаешь, ты совершила подвиг Геракла!

— Чем же? — удивилась Татьяна.

— Заставила эту мегеру принести тебе гитару.

Татьяна засмеялась:

— Смешно звучит: мегеру — гитару, верно?

— Верно, — ответил он, глядя на нее и не слушая того, что она говорит. — Все верно.

— Я просто спросила ее, нет ли у нее гитары, — сказала Татьяна.

— Честное слово, хоть я мужик, я бы никогда не осмелился о чем-либо попросить эту мегеру, — сказал Вершилов, — такая, видать, злюка!

— А я осмелилась, — сказала Татьяна.

Она обладала необычным свойством — очаровывала всех, даже самых злых, самых нетерпимых. Вершилов поражался этой ее особенности — мгновенно находить контакт с любым, кто бы ей ни повстречался, почти звериному ее чутью, благодаря которому она умела точно, безошибочно раскусить любого, понять, что для него наиболее занимательно, и вести дальше разговор так, чтобы для всех было интересно.

— Ты — колдунья, — сказал Вершилов однажды. — Самая неподдельная колдунья.

— Пусть так, — согласилась Татьяна. — Только я добрая колдунья, никому зла не причиняю.

— Ну, это как сказать, — возразил Вершилов. — А мне?

— Разве я причинила тебе какое-то зло?

— Еще причинишь, — ответил он.

Она сказала:

— Надо бы на тебя обидеться, но я не могу. Это — выше моих сил.

— Почему? — спросил он, заранее зная ее ответ.

Она молча потерлась носом о его щеку.

— Будто не догадываешься?

— С тобой я превратился в ребенка, — сказал он, не то сердясь, не то смеясь над самим собой.

Она сказала серьезно:

— Представь, я тоже превратилась в самого настоящего несмышленыша.

Гитара была очень старой, Татьяна подтянула струны, задумалась.

— Что же тебе сыграть?

Провела пальцами по струнам.

Она не докончила, оборвала себя.

— Что это? Сама сочинила? — спросил он.

— Нет, это один мой знакомый, — ответила Татьяна.

Он не поверил ей. Но не стал больше расспрашивать. Все время грызла, не давала покоя ревность к прошлому, ее прошлому, которого он не знал, не мог знать.

— Ты даже не похвалил меня, — сказала Татьяна. — Хорошо я пою?

— Очень, — ответил он.

Голос у нее был небольшой, низкий, очень выразительный.

Вершилов подумал: тот, кто хоть раз услышит, как она поет, уже никогда не забудет. Впрочем, оспорил он самого себя, может быть, ему кажется так только потому, что он влюблен в нее поверх головы?

Кто знает, как сложились бы их отношения в дальнейшем, если бы он не позвонил домой. Татьяна настояла:

— Надо позвонить. Мало ли что там дома?

Она оказалась права. Едва услышав его голос, Лера расплакалась.

— Наконец-то! А то я не знала, что делать. Тузик больна.

Тузик была младшая дочь, его любимица.

— Что с ней? — спросил Вершилов.

— Не знаю, кажется, что-то серьезное, — ответила Лера и замолкла. Может быть, не хотела больше говорить, а может быть, прервалась телефонная связь?

В тот же вечер Вершилов вылетел в Москву.

Татьяна провожала его на аэродром.

— Я прилечу, если все обойдется, — сказал он.

— Буду ждать, — сказала Татьяна.

Он не прилетел. У Тузика оказался гнойный аппендицит, ее отправили в больницу, сделали операцию. Целых пять дней она была между жизнью и смертью. Вершилов и Лера по очереди дежурили в палате.

Он вернулся на работу, и в тот же день, к вечеру, Татьяна позвонила ему.

Он был не один, в его кабинете сидели врачи из другого отделения. Он сперва было не узнал ее.

— Кто это? — спросил торопливо, потом вдруг узнал. Голос его дрогнул. — Это ты?

Должно быть, что-то изменилось в его лице, потому что врачи, один за другим, встали и вышли из кабинета, но он ничего не видел, никого не замечал.

— Где ты? — спросил.

— В Москве. Как дочка?

— Уже нормально. На днях выписывается домой.

— Рада за тебя, — сказала Татьяна.

На следующий вечер он приехал к ней домой, на Красносельскую. Она жила в высоком многоэтажном доме с лоджиями и деревянными, отделанными пластиком подъездами. У нее была маленькая двухкомнатная квартирка, необыкновенно элегантная на вид. Едва он вошел, как определил сразу же:

— Все выдержано в едином стиле по среднеевропейскому стандарту.

Она улыбнулась:

— Разве?

— А то сама не знаешь!

Разумеется, она знала, что квартира у нее отвечает требованиям самого взыскательного вкуса. В коридоре цветной фонарь на длинной, с замысловатыми кольцами цепи, на стенах различные маски, должно быть привезенные из зарубежных поездок, весь коридор в полках с книгами, поставленными вкось, от окна к окну зеленые плети вьющегося плюща, очень мало мебели, огромная софа, покрытая зеленым мехом, возле софы кофейный столик с инкрустациями, настольная лампа на столике, должно быть переделанная из фарфоровой вазы, старинное зеркало между окнами в затейливой бронзовой раме.

Сама Татьяна, одетая в яркий джемпер и узкие вельветовые брюки, казалась иной, чем в Челябинске, почти незнакомой, что ли…

Он обнял ее, долго стоял в молчании.

— Это ты? Неужели ты? Нет, в самом деле ты?

— Дитя, — сказала она.

— С тобой я дитя, — ответил он, — стопроцентное, настоящее, бестолковое, строптивое и глупое дитя…

И все-таки он не ушел к Татьяне. Стремился всей душой, думал все время о ней, и ничего не вышло. Остался с семьей.

Позднее, вспоминая о том, что было, Вершилов думал часто, почему так получилось. Ведь он же любил Татьяну без памяти, прекраснее, желаннее Татьяны не было женщины для него. Может быть, всему виной его неожиданный тогда отъезд в Москву? Или внезапная болезнь Тузика, когда он часами сидел в больничной палате, глядя в бледное, как бы погасшее лицо дочки, страшась представить себе, как оно все будет…

Или Татьяна сама была виновата, ни на чем не настаивала, не стремилась отбить его от семьи, наверно, ждала, что он сделает первый шаг?

А он так и не сделал.

Время от времени они все-таки встречались. Почти всегда не договариваясь заранее о встрече, потому что у Татьяны не было телефона и было неизвестно, когда наконец он у нее появится.

Большей частью Вершилов приезжал внезапно, заставая ее одну. И она привычно радовалась, встречая его.

И теперь усадила его на кухне, сплошь отделанной светлым ребристым деревом, с многочисленными тарелками на стенах, с белой плитой и рядом сияющих кастрюль на особой полке.

— Сейчас будем пить кофе.

Кофе был приготовлен превосходно, в вазочке на столе — домашние коржики, соленые, с тмином, любимые коржики Вершилова, бутылка коньяка, лимон в розетке нарезан ломтиками.

Все изящно, привлекательно, аппетитно.

— Как у тебя все вкусно и красиво, — сказал Вершилов.

Она посмотрела на Вершилова. Глаза ее, на этот раз не намазанные, казались необычно острыми, почти колючими.

Не отводя от него глаз, она произнесла слова, удивившие Вершилова:

— Да, красиво, вкусно, что есть, то есть.

— Что есть, то есть, — повторил он.

— И сама я хороша, не правда ли?

— Безусловно, — с горячностью ответил он, — будто бы не знаешь, блистательна, прелестна…

— А вот не сумела же обратать тебя!

— Что? — переспросил он, полагая, что ослышался.

— Не сумела обратать тебя, — ясно, разделяя слова, повторила Татьяна.

Закурила сигарету, глубоко затянулась, по-прежнему пристально глядя на Вершилова.

— А может быть, просто пропустила момент?

— Как — пропустила? — спросил он.

— Очень просто. У каждого есть свой момент, свой звездный час или, если хочешь, полчаса. Одному удается схватить быка за рога, а другой мямля, рохля, считай как угодно, не сумел, упустил, пропустил — и все…

Она еще никогда не говорила так. В глубине души Вершилов с наивностью, присущей большинству мужчин, считал, что Татьяна — типичная холостячка, ей и вообще-то семья не нужна и она вполне довольствуется их нечастыми встречами. Хотела бы, чтобы они были вместе, были бы куда настойчивей, куда настырней…

Татьяна погасила сигарету о дно хрустальной пепельницы, вынула из шкатулки, стоявшей на столике, новую сигарету.

— Ты много куришь, — сказал Вершилов. — Это вредно.

— Жить тоже вредно, — возразила Татьяна. — От этого умирают. Тебе как врачу это хорошо известно.

Взмахнула ладонью, отгоняя дым.

— Еще кофе, Витек?

— Пока не хочу.

— Захочешь — скажешь.

Он кивнул:

— Договорились.

— Почему так получается? — снова начала Татьяна. — Почему бабы куда хуже, неинтереснее, наконец, глупее меня имеют все то, чего я лишена?

— Например? — спросил Вершилов. — Что ты имеешь в виду?

— Тебе нужен пример? Изволь.

Татьяна стала загибать тонкие красивые пальцы с овальными, покрытыми ярким лаком ногтями.

— У них есть дом, семья, понимаешь? Есть муж, какой-никакой, но законный, не чужой, не ворованный, не амбулаторный, как теперь принято называть, а настоящий, свой, ни с кем не делимый. Есть дети.

— Ты это серьезно? — перебил ее Вершилов. — Неужели ты, такая блестящая, такая умница, хотела бы взвалить на себя эту заботу?

— Какую заботу?

— Детей. Это же сплошные заботы, неприятности, постоянные тревоги…

— Да, хочу, — перебила его Татьяна. — Хочу забот, неприятностей, постоянных тревог, чтобы не спать ночами, и бегать за молоком рано утром, и несусветно волноваться, когда у ребенка корь или ангина, и вместе переживать первые двойки, и плакать, когда нет ни одного письма из лагеря, и штопать курточки, которые вечно рвутся на локтях, и дрожать, когда твой ребенок сдает экзамены, и вечно, постоянно, все время волноваться, ни одной спокойной минуты, да, хочу, хочу!

Ноздри ее раздувались, в голосе звенели слезы.

— Постой, успокойся, — пробормотал Вершилов. Он еще никогда не видел Татьяну в таком состоянии. — Прошу тебя, побереги себя.

— Хорошо, — внезапно покорно отозвалась Татьяна. — Так и быть, поберегу себя…

Села, бессильно опустив руки.

«Нет, она не играет, — мелькнуло в голове Вершилова. — Не интересничает, не рисуется, она и в самом деле страдает. Неужели я виной этому? Именно я, никто другой?»

Он встал, прошел от окна к двери.

— Дай сигарету…

Она вынула сигарету из шкатулки, поднесла к нему зажигалку.

Он затянулся, закашлялся. С досадой бросил сигарету: — Даже курить нынче толком не могу…

— Не надо, это вредно, — сказала Татьяна. Он глянул на нее, не шутит ли, но лицо ее было серьезно, даже печально. — Да,— повторила Татьяна его слова, сказанные давеча. — Курить очень вредно.

— Одна моя знакомая, — начал Вершилов, — говорит, что дети — это постоянный роман без взаимности.

«Одна знакомая» была Лера, но Вершилов старался при Татьяне как можно реже упоминать о жене.

Однако Татьяна неожиданно догадалась сама:

— Никак твоя супруга в таком стиле изъясняет свои мысли?

Вершилов смущенно хмыкнул. Не любил и не умел врать.

— А если она? Что тогда?

— Тогда есть законный вопрос: зачем в таком случае она решила иметь вторую дочь? Хватило бы одной, не правда ли?

— Это было давно, тогда, наверно, у нее были другие мысли.

Вершилов и сам почувствовал, как неестественно ненатурально звучит его голос.

Татьяна молча встала, поставила кофейник на плиту, потом налила горячий кофе в чашку Вершилова. Ему показалось, ей стало жаль его.

«Как же она добра, благородна, — подумал Вершилов, глядя на ее бледное лицо, на глаза, упрямо избегавшие встретиться с ним взглядом, на красивые тонкие ее руки, подвигавшие к нему чашку, наливавшие коньяк в его рюмку. — Она меня жалеет, меня, который, будем прямо говорить, в какой-то степени, как оказалось, испортил ей жизнь, вот оно как получилось, испортил, сам того не желая…»

Да, он не желал портить ей жизнь. Он бесспорно любил ее. Но, видимо, в чем-то Татьяна была права: был упущен момент, тот самый, критический, решающий, когда он был готов бросить семью, пожертвовать ради Татьяны всем, чем может, — женой, детьми, работой, всей своей жизненной карьерой. А теперь — она опять права — уже поздно, поздно…

Он возвращался от нее в одиннадцатом часу. Татьяна-умница первая сказала ему:

— Пора домой, а то, не ровен час, позвонит Ася, и твоя мадам сразу смекнет: тут дело нечисто…

Вершилов и сам уже собирался было уйти, все искал подходящую минуту, чтобы сказать: «Мне вроде бы, Танюша, пора…» И словно нехотя пойти к дверям. Но с Татьяной подобные номера не проходили. Глаз у нее был поистине рентгеновский, видел все насквозь.

— Тебе скандалы, как я понимаю, ни к чему.

Он попытался было сыграть роль беспечного, обо всем забывшего гуляки.

— Ай, брось, ничего не будет…

Но Татьяна уже вскочила с тахты, накинула на голые плечи халатик, подошла к зеркалу. Встряхнула коротко стриженными волосами.

— На кого я похожа, ужас что такое!

Свет от настольной лампы освещал ее смуглое лицо с широкими веками и чувственным, ярким ртом.

Вершилов вдруг увидел тонкие, едва заметные морщинки на ее виске, складочку возле губ.

Стареет Татьяна, неумолимо стареет. А жаль, до чего хороша была!

Он чуть было не произнес эти слова вслух, но вовремя сдержал себя. И вдруг понял: все, кончилась любовь, прошла, исчезла. Безусловно исчезла, потому что так вот пожалеть холодно, отстраненно, почти равнодушно можно только человека, уже ставшего чужим, далеким…

Кажется, Татьяна тоже поняла, что это — конец.

У нее с Лерой было одно, общее для обеих свойство: необыкновенно тонкая интуиция, поразительное чутье.

Казалось, она умела угадать чужую мысль, которая едва успела возникнуть.

«Надо же так, — думал подчас Вершилов. — Что Лера, что Татьяна похожи друг на друга тем, что и ту и другую очень трудно обмануть».

Татьяна запахнула халат, застегнула пуговицы возле ворота, будто бы мысленно подвела некую черту, теперь уже окончательно посчитав его чужим и потому не желая, чтобы он увидел хотя бы крохотную частичку ее тела.

— Ладно. Будь здоров, Витек.

— Будь здорова, дорогая.

Вершилов наклонился, хотел привычно поцеловать Татьяну, но она нагнула голову — и поцелуй пришелся ей в макушку.

Он спустился вниз, открыл рифленую, как бы гофрированную дверь подъезда. Обернулся, поискав окна Татьяны, и, не найдя их, пошел к автобусной остановке.

Он знал: больше ему уже не придется бывать в этом доме.

Неожиданно для него в голове зазвучали слова песни, той самой, которую некогда, в Челябинске, Татьяна спела под гитару, взятую у дежурной по этажу:

Так ясно вдруг послышался ему ее голос, что он даже обернулся.

Но улица была пуста, лишь редкие прохожие виднелись вдалеке.

Подошел автобус. Вершилов сел возле окна. Где-то позади остался дом Татьяны с его нарядными подъездами и просторными лоджиями.

И уже окончательно далекой, недоступной казалась Татьяна, медленный, четкий ее голос, маленькие руки с тонкими, холеными пальцами…

Вершилову за последние годы довелось побывать в Будапеште никак не меньше семи раз. Сам признавался:

— Могу служить неплохим гидом, до того изучил все будапештские улицы и даже самые отдаленные районы…

Правда, сумел изучить наизусть разве лишь пять венгерских слов.

— Язык невероятно трудный, — сказал он, — не похожий ни на один европейский…

Несмотря на незнание языка, он все-таки, по собственным словам, успел обзавестись в Будапеште хорошими друзьями, поэтому каждая поездка в Венгрию всегда была для него праздничной, радостной.

И на этот раз он особенно радовался: пусть сейчас сентябрь, но в Венгрии еще по-летнему тепло, солнечно. Будапешт искрится, цветет, сияет, надо было так повезти, чтобы отправиться в Венгрию именно ранней осенью.

Верный своим привычкам, Вершилов приехал в Шереметьево значительно раньше назначенного времени и теперь поминутно взглядывал на часы, дожидаясь, когда наконец объявят посадку на самолет.

И в конце концов дождался. В памяти возникла японская поговорка, прочитанная однажды: «Всего дождаться может тот, кто ждет на пятнадцать минут дольше».

— А я ждал пятнадцать раз по пятнадцати, — вслух проговорил Вершилов и направился к автобусу, который должен был привезти его прямехонько к самолету.

Самолет «Малев» стоял неподалеку от здания аэродрома. Два щеголеватых красавца летчика с кейсами в руках, фуражки одинаково сдвинуты набок, направлялись к самолету, заметно рисуясь перед пассажирами.

В салоне было прохладно, стюардесса, белокурая, рослая девица, с независимо-деловитым видом ходила по салону, держа в руках поднос с карамельками «Взлетная».

Брови ее хмурились, ярко накрашенные губы были сжаты, казалось, она ощущала себя самым необходимым членом экипажа, от которого зависел весь полет.

«Смешная, — подумал Вершилов с неожиданно теплым чувством. — Еще совсем кутенок, а как выдрющивается…»

Она напомнила ему старшую дочь Валю. Та тоже была важнюха, как называла ее его младшая дочка Тузик.

Валя любила цедить слова, походка у нее была нарочито медленной, словно она старательно обдумывала каждый шаг, тех, кто впервые встречался ей, она горделиво и пристально оглядывала с головы до ног, но было в ней порой в то же время что-то откровенно щенячье, детски непринужденное.

Взревели моторы: они ревели долго, настойчиво набирая силу, потом самолет побежал по взлетной полосе, бег его, казалось, длился до бесконечности.

Текли минуты одна за другой, а самолет все бежал, чуть покачивая крыльями, и вдруг разом взмыл, оторвался от земли.

Вершилов особенно любил самые первые минуты полета, когда земля кажется совсем еще близкой, рукой подать, но внезапно она уже где-то далеко-далеко, и вот уже дома совсем маленькие, и машины, которые мчатся по линиям дорог, вроде бы не больше майских жуков, самолет набирает высоту, а кругом облака, облака, целый океан сплошных облаков…

Горячий, настойчивый луч солнца на миг прорвал нагромождения облаков и снова скрылся. Ровно гудели моторы.

Откинув голову, Вершилов смотрел в круглое окно, посасывая карамельку.

Он почти никогда не ездил поездом, только самолетом, сам признавался: в своей жизни налетал, должно быть, никак не меньше трех миллионов километров.

Жена возмущалась:

— Нашел чем гордиться! Тебе хорошо, ты себе сидишь в самолете, в ус не дуешь, а я переживаю за тебя ужасно…

— А ты не переживай, — резонно советовал он, но переспорить жену было трудно, она могла спорить до изнеможения, или, как она выражалась, до полной и окончательной победы. Кроме того, у нее было, в отличие от него, абсолютно здоровое сердце и она, казалось, никогда не уставала.

Он закрыл глаза. Мысли беспорядочно, лениво роились в голове, ненавязчивые, легкие, словно облака за окном.

«Что-то сейчас делают мои там, дома?» — подумал Вершилов.

Представил себе: мама в эти минуты поливает цветы, она обожает свои кактусы, герань и лимон, постоянно опрыскивает их каким-то специальным спреем, подкармливает удобрениями, пересаживает в более просторные горшки, потому они у нее цветут поистине невиданной красотой. Аська собирается на работу, озабоченно поглядывает в окно: взять ли зонтик или можно пойти без него? Совершенно серьезно утверждает: как только пойдет без зонтика, непременно дождь. Мама упрекает ее:

— Чересчур много о себе думаешь, как будто бы вся погода в Москве зависит только лишь от тебя и твоего зонтика…

— А что, — все так же серьезно отвечает Ася, — почему бы и нет? Может быть, именно от меня…

Потом мысли Вершилова перенеслись к себе домой. Лера, жена, должно быть, моет сейчас посуду после завтрака, белые, круглые руки ее так и мелькают от стола к мойке и обратно. Все, что делает Лера, всегда отличается ловкостью, ни одного лишнего движения, ни одного ненужного жеста.

Светлые, рыжеватые от хны волосы убраны под ситцевую малинового цвета косынку, близорукие глаза вглядываются в чашки и в тарелки, достаточно ли чисто вымыты.

Младшая дочка Тузик собирается в институт. В ее портфеле тесно, впритык лежат тетради, библиотечные книги, сапоги, колготки, косметичка с тушью, жидкой пудрой и тенями для век, какие-то шарфики, кофточки, воротнички. Тузик — великий коммерсант, вечно чего-то достает, покупает, перепродает, меняет. И как только не собьется в этом круговороте продаж, покупок и обменов?

Старшая, Валя, до сих пор сидит у себя на даче; в этом году превосходный урожай яблок, и она на пару с лайкой Тяпой стережет яблони.

А ночью яблони стережет ее муж Костя.

Вершилов, подумав о зяте, поймал себя на чувстве недоброжелательности к этому молодому перспективному кандидату наук. Откуда в парне из хорошей рабочей семьи такая ненасытная утилитарность? Такая неиссякаемая жажда накопительства, которую он и не пытается скрыть или хотя бы как-то замаскировать?

Вершилов с горечью подумал, что и Валя, его старшая, стала в конце концов точно такой же. Никаких интересов, никаких разговоров, кроме как о дачах, коврах, стильной мебели, портьерах, кухонных гарнитурах, фирменных унитазах и ваннах…

Откуда это в ней? Почему она стала такой? Неужели из-за Кости? Неужели это он ее переделал, сумел обратить в свою веру? Как это все получилось? Почему?

Была девочка, в меру хорошенькая, светловолосая, в мать, подходила к нему, шептала в самое ухо:

— Папа, если бы ты знал, до чего охота в кино пойти!

— Что же ты не идешь? За чем же дело стало?

— Мама не пускает…

— Почему?

— Я получила двойку…

Глаза смотрят в землю, губы дрожат. До чего ее жаль, сил нет. Кажется, взял бы ее на руки, прижал к себе. «Плюнь, дочка, на все двойки в мире…»

Но нельзя, невозможно нарушать авторитет матери. Мать у них главный человек в доме. Сказала — нет, и уже ее не переспоришь, не уговоришь, пока сама не решится сменить гнев на милость.

Валя все ниже опускает голову, и вот уже по щекам покатились слезы, одна другой крупнее. А он не выносит детские слезы. Просто не может видеть…

— Давай пойдем вместе попросим маму…

Валя решительно машет головой, все еще не поднимая головы.

— Ничего не получится.

— А вдруг?

— Ничего не выйдет.

— А мы попробуем.

Они вместе идут к Лере, он становится на колени, протягивает к ней руки:

— Прошу тебя, будь великодушной, Валя обещала мне: больше никогда ни одной двойки, и я тоже за нее даю слово, самое что ни на есть честное…

Поначалу Лера неумолима. Даже и смотреть на них обоих не желает. И слушать не хочет.

— Нет, нет и нет!

Валя плачет уже в голос, а он не отстает:

— Неужели у тебя нет сердца? Неужели не можешь пожалеть девочку? Из-за какой-то паршивой двойки!

— Виктор, — строго обрывает его Лера, сердито сдвигая брови, — как ты можешь так говорить? При ней?

Но он понимает, кульминация уже произошла, теперь пойдет неминуемый спад. Так и есть. Не сразу, постепенно Лера сдается:

— Ладно, иди, так и быть…

Глаза дочки сверкают. Все тридцать два зуба наружу. Румянец по самые брови.

Быстро чмокает отца в щеку.

— Папа, все ты…

И бежит стремглав на улицу, а Лера ей вслед:

— Чтобы к пяти была дома. Слышишь?..

Как же так получилось? Почему простодушная, открытая, ясная душа превратилась в темную, одержимую одним лишь яростным, неистребимым желанием — приобретать, накапливать, добывать…

Да и Тузик, признаться, не радует. Тоже сплошные разговоры о тряпках, о том, кто во что одевается и где достать фирмовый комбинезон или вельветовые брюки. И еще постоянные романы со всякими престижными мальчиками из МГИМО, или из МАИ, или из университета… Романы, которые кончаются ничем, а приносят одни лишь огорчения и Тузику, и Лере.

На миг мелькнула мысль:

«В общем-то, не так чтобы уж очень повезло с детьми. Не такими хотелось бы их видеть. Совсем не такими…»

Вспомнил о Татьяне. Невольно вздохнул. Как он любил ее! И она тоже любила его по-настоящему, так, как, может быть, никто уже любить его не будет. И может быть, с нею были бы совсем другие дети?

Что там ни говори, гены — могучая штука. Ведь чего греха таить, обе его девочки, как бы они ни были дороги ему, а они ему, разумеется, бесконечно дороги, напоминают во многом Лериного отца. Еще как напоминают. Даже не Леру, а именно ее папу, как это ни печально, но факт.

— Откиньте, пожалуйста, столик, — услышал он голос где-то очень близко от себя.

Очнулся, приподнял голову: белокурая стюардесса с улыбкой повторяла слова, которые, видимо, произносила уже не раз.

— Да, да, конечно, — спохватился Вершилов. — Я, кажется, немного задремал.

— Ничего, это вполне естественно в летных условиях, — утешила его стюардесса, передавая подносик с аппетитным на вид, красиво сервированным завтраком.

Основательно поев, запив завтрак бокалом легкого вина и чашкой кофе, Вершилов закурил сигарету, откинул голову назад.

Как хорошо иногда оторваться от привычной обстановки, от постоянных забот, от работы, без которой в то же время не мыслится жизнь, хорошо наслаждаться простыми, незамысловатыми радостями бытия, вкусной едой, приятной погодой, необременительной, легкой беседой…

Он не заметил, как заснул, и спал до самого Будапешта, пока зычный голос стюардессы не скомандовал пристегнуть ремни и перестать курить.

В Будапеште было тепло, светило солнце, в гостинице «Астория», где он обычно останавливался, все окна были до краев налиты густой, непроницаемой синевой.

Старший портье Жигмонт, красивый брюнет с ослепительной, кинематографической улыбкой, приветственно поднял руку, увидев Вершилова.

— С приездом! — сказал он, довольно чисто выговаривая слова. Жигмонт вполне пристойно разговаривал почти на всех европейских языках. — Надолго к нам?

— Как поживется, — ответил Вершилов.

— Вам повезло, — улыбка Жигмонта стала окончательно блистательной. — Ваш номер, в котором вы останавливались в прошлый раз, как раз сегодня утром освободился.

— Вот и хорошо, — обрадовался Вершилов, номер этот был ему по душе, окна выходили в переулок, уличный шум от этого казался немного приглушенным.

Он побрился, принял ванну, переоделся.

Потом позвонил Жуже Боттлик. Жужа была главным врачом хирургической больницы, давняя его знакомая.

— Виктор! — закричала Жужа, он невольно улыбнулся: как была крикливой и шумной, такой и осталась, несмотря на солидный уже возраст, по всем статьям выходило, что Жуже никак не меньше шестидесяти лет. — Виктор! — бушевала Жужа. — Где ты? Немедленно, чтобы сию же минуту, кровь из носу, гром и молния!

Жужа, проработав некоторое время в Москве, считала, что в совершенстве владеет русским языком, и потому любила кстати и некстати щеголять специфическими русскими выражениями.

— Я сейчас пришлю машину, — продолжала кричать Жужа, не слушая его. — Прямо сейчас, черт побери!

— Постой, Жужа, — Вершилов наконец-то сумел пробиться сквозь сплошной поток ее бурных слов. — Мы встретимся вечером либо у меня в гостинице, либо у тебя…

— Почему вечером? — уже спокойнее спросила Жужа. — Почему не сейчас? Впрочем, — немедленно согласилась она, — ты прав, Виктор. Давай вечером, и, конечно, не у тебя в гостинице, а у меня, и только у меня, понял?

— Понял, — ответил весело Вершилов.

— Машину когда прислать?

— Никогда, я к тебе из города приеду. Адрес хорошо помню, ночью разбудишь, повторю точно: Эссек, пять, квартира восемь. Верно?

— Вернее верного. Значит, я жду тебя к ужину, ровно в семь.

— Договорились.

Вершилов не успел положить трубку, как раздался телефонный звонок.

Звонил доктор Йонаш, из заводоуправления фармацевтического завода.

— Здравствуйте, дорогой Вершилов. — Доктор Йонаш говорил, само собой, не так бегло, как Жужа, старательно подбирая слова, однако вполне удовлетворительно, во всяком случае Вершилов утверждал, что хотел бы хотя бы вполовину так овладеть венгерским языком, как доктор Йонаш русским. — Как вы себя чувствуете? — спросил доктор Йонаш. — Надеюсь, хорошо?

— Нормально, — ответил Вершилов, мысленно представил себе долговязую фигуру доктора Йонаша, его длинное лицо, худые, без румянца щеки, блестящие иссиня-серые глаза, нечасто улыбающиеся, но тем ценнее кажется улыбка, которая вдруг вспыхивает в них, сильные, горячие руки. — Рад буду с вами повидаться.

— Я тоже рад, — заверил его доктор Йонаш. — Надеюсь, вы посетите нас сегодня, а потом мы вместе пообедаем?

— Я буду у вас часа через три, вас устраивает? — спросил Вершилов.

Доктор Йонаш ответил мгновенно:

— Вполне.

Вершилов хотел было накинуть плащ, но, глянув в окно, на золотящуюся под теплым осенним солнцем улицу, решительно кинул плащ на кресло. Погода лучше не бывает, впору даже и пиджак сбросить…

Сперва он прошел по Ракоци, улице, которая, как он однажды сказал, в самый свой первый приезд в Будапешт, сразу же упала ему на сердце. Была она какой-то, по его мнению, уютной, теплой, кроме того, там был магазин, вернее, витрина магазина, которая особенно нравилась Вершилову: писчебумажные изделия.

Еще в детстве, учась в школе, Вершилов любил заходить в московские писчебумажные магазины, подолгу разглядывать записные книжки, блокноты, всевозможные календари, открытки, карандаши и перья. Детское живет долго, иной раз до самого конца. Так и осталось у Вершилова, где бы он ни был, куда бы ни приехал, первым делом останавливался у витрины писчебумажного магазина, а то и заходил в магазин посмотреть тетради, фломастеры, разнообразные изделия из бумаги.

В витрине виднелся большой лист картона, окрашенного в голубой цвет. Вершилов знал, такие вот листы с различными на них изображениями называются в Венгрии «постер». На этом листе были изображены собаки, всякие, маленькие, большие, лохматые, гладкошерстные, ушастые, курносые, с хвостом колечком или совсем бесхвостые, добрые, сердитые, злые, смеющиеся, игривые, хмурые, блаженные.

«У каждой собаки свое выражение, — умилился Вершилов. — Каждая — характер. Нет ни одной, похожей на другую, все разные…»

Он любил собак. Когда-то в их доме не переводились собаки, то он, то сестра Ася, а то, случалось, и мама постоянно приводили с улицы бездомных псов, иные псы жили подолгу, иные вдруг убегали ни с того ни с сего.

Мама говорила:

— Значит, хочется домой, по дому тоска…

— Но все-таки какая черная неблагодарность, — Ася, всегда стоявшая за справедливость, прежде всего за справедливость, никак не могла успокоиться. — Мы и так, и сяк, и приласкали, и накормили, и вымыли, так нет, все одно — тянет на улицу, и ничего с этим не поделаешь!

— Не на улицу, а к себе домой, — поправляла мама, но Ася твердила свое:

— Это неблагодарность — и ничто другое!

С тех пор как Вершилов женился, собак у них в доме не стало. Лера не любила животных, и обе девочки были к собакам, к кошкам и вообще ко всякой живности решительно равнодушны.

Однажды Ася сказала ему в присутствии мамы:

— Я бы на твоем месте, прежде чем жениться, спросила бы Леру, любит ли она собак.

— Ну, а если сказала бы, что не любит, что бы ты сделала на моем месте? — спросил Вершилов.

— Не женилась бы, — коротко ответила Ася.

Мама укоризненно взглянула на Асю:

— Как тебе не совестно, что это такое, в самом деле?

Но Ася безошибочно чувствовала, мама думает точно так же, как и она, только не хочет огорчить сына.

Как-то Вершилов привел домой щенка, пристал к нему возле самой больницы, маленький, темно-бурый, походивший на медвежонка, две бусинки глаз умоляюще глядели снизу вверх. Вершилов не смог выдержать этот взгляд, схватил малыша, сунул его за пазуху, был холодный, осенний день, принес домой.

Что тут началось!

— Нет, нет и нет! — неумолимо сказала Лера. — Никогда и ни за что!

И Валя вторила матери:

— Только собаки нам не хватало — и так грязи предостаточно!

Но Тузик, младшая, неожиданно поддержала отца:

— А ты снимай сапоги, когда приходишь, вот и будет грязи поменьше!

Взяла щенка на руки, стала расхаживать с ним по комнате.

— Папа, а он прехорошенький!

— Немедленно спусти его вниз! — крикнула Лера. — Он тебя блохами наградит или еще какой-нибудь заразой.

— Я никакой заразы, тем более блох, не боюсь, — философски спокойно возразила Тузик. — А вообще собачка мне нравится, так и знайте!

Тузик была любимицей матери, мать ни в чем не могла отказать ей. Щенка назвали Кокой, Тузик сама вымыла его вечером, положила рядом с собой, утром вышла с ним погулять. А днем щенок напустил обильную лужу прямо на ковер, и Лера в ужасе подняла кверху руки:

— Смотрите, что он натворил!

— Ничего особенного, — сказал Вершилов, и Тузик сказала:

— Конечно, ничего особенного.

— Все щенки обычно до полугода льют лужицы дома, — добавил Вершилов, Лера только посмотрела на него, ничего не сказала, но что это был за взгляд!

Однако Вершилов был счастлив, что Тузик поддерживает его: стало быть, щенку ничего страшного не угрожает. Но прошла неделя, другая, и Тузику надоело выходить гулять с собачкой в любую погоду, надоело мыть ей лапки и кормить, и щенок, случалось, часов до пяти, пока Вершилов не возвращался с работы, сидел безвыходно дома, голодный, и пищал безостановочно. А Лера, страдальчески подняв брови, говорила, как бы не обращаясь ни к кому:

— Вот так и живем, ни днем ни ночью ни минуты покоя…

Вершилов пробовал было уговорить Тузика:

— Пойми, щенок уже полюбил тебя, привязался к тебе…

— Ну и что с того? — спрашивала Тузик и добавляла: — Да ну его в болото…

— Что за душевная глухота, — не выдержал Вершилов.

Тузик внимательно посмотрела на него своими светлыми, походившими на материнские глазами.

— Скажи это маме, папа, — сказала. — Ей это, надо думать, очень понравится.

Тузик тогда училась в восьмом классе и была, по общему мнению, острой на язык и необыкновенно колючей.

В конце концов Вершилов взмолился к Асе, Ася приехала, взяла щенка и потом, когда он пожил у нее и у мамы примерно с месяц, устроила его на дачу к очень, как она говорила, хорошим людям, собачникам по натуре и от рождения. Себе она не захотела оставить, потому что в ту пору как раз у них доживал свои дни старый-престарый кот Мурзик, не выносивший собак, и мама сказала, что не хочет отравлять ему последние дни.

— Да, если бы Лера и девочки любили собак…

Вершилов не заметил, что произнес эти слова вслух. Обернулся, поглядел по сторонам: никто не обратил на него и на его слова внимания. — Что было бы, если бы они любили собак? — спросил он себя и ответил себе: — Тогда я купил бы этот постер с собаками.

И тут же мысленно пристыдил себя. Как не совестно! Девочки дали ему длинный-предлинный список нужных для них вещей, каждая написала — и платья у частника, и джинсы, и кофты-марлевки, и туфли, и сапоги…

— Все, что вы здесь требуете, я не осилю, — предупредил он своих дочек в Москве. — Все не куплю, не ждите…

Валя надулась, а Тузик сказала непререкаемо:

— И все равно — стремиться должен.

— К чему стремиться? — спросил Вершилов.

— Купить все и даже больше, — ответила Тузик.

Вершилов вздохнул, однако решился и открыл дверь магазина.

Проходя минут через двадцать мимо кинотеатра, он остановился, глядя на рекламу: красавица блондинка держит револьвер в руке, в другой руке кинжал, обагренный в крови.

«Что-то страшное», — с удовольствием подумал Вершилов: он любил детективные фильмы, хотя не всегда и не всем признавался в этом.

С трудом подбирая венгерские слова, он спросил кассиршу, лирически грустившую за решетчатым окошком кассы, что за фильм: американский, английский, французский или венгерский.

— Английский, — ответила кассирша и добавила еще что-то, он не понял, но догадался: фильм не дублирован, с венгерскими титрами.

Это его устраивало, английский он знал довольно прилично, в крайнем случае поймет не все, но уж процентов на семьдесят — это наверняка.

В зале было немного народу, как и всегда днем в будапештских кинотеатрах.

Сперва была реклама: жизнерадостные мужчины и красавицы женщины, обольстительно улыбаясь, расхваливали кто что: стиральный порошок, джинсы, ковры, новое средство чистки мягкой мебели, детское питание, изделия народного промысла.

Вершилов смотрел на их оживленные лица, на ликующие улыбки и думал:

«А ведь это все артисты. Тоже, наверное, учились в театральных училищах или в киноинституте, мечтали об артистической карьере. И что же? Теперь они, безымянные, улыбаются с экрана, пропагандируя новый лосьон, стиральный порошок, непромокаемые трусики для малышей. Вот как иногда кончаются самые смелые мечты…»

Ему вспомнилась фраза, которую он прочитал недавно в одном английском романе. Фраза эта завершала роман, в общем-то довольно скучный, который он читал уже в течение чуть ли не полугода, скорее для того, чтобы не позабыть окончательно английский.

«Мы строим дворцы, а на поверку выходит, что строим хижины». Вот уж поистине — вернее верного. Должно быть, эти самые артисты тоже строили дворцы, то бишь воздушные свои замки, каждому представлялось, как он покоряет публику, как завораживает зрительный зал…

И еще вспомнилось: совсем недавно он с Тузиком, младшей своей, пошел в Дом актера. Тузик пристала: «Сведи меня в Дом актера, там в ресторане, говорят, здорово».

Как-то при ней Вершилов рассказал, что одна из санитарок хирургического отделения работает теперь буфетчицей в ресторане ВТО, однажды приходила навестить старых больничных друзей.

И вот эта самая Зина, еще недавно скромнейшая и тишайшая девочка, благоговейно глядевшая на всех врачей, снисходительно пригласила Вершилова:

— Приходите, дорогой, я вам организую такой обед или ужин — пальчики облизнете. У нас фирменные блюда на всю столицу славятся…

Если бы не Тузик, Вершилов ни за что не пошел бы туда, но Тузик пристала, никак от нее не отклеиться.

— Папа, ну что тебе стоит? Ну, пойдем, поглядим, попробуем ихних фирменных блюд…

Тузик любила хорошо и вкусно поесть. Сестра Вершилова Ася так и говорила о ней:

— Не столь греховодница, сколь чревоугодница…

И вот они договорились встретиться. Вершилов поехал из больницы. Тузик из дома. Вершилов добрался минут на двадцать раньше Тузика, стал возле раздевалки, ожидая ее.

Мимо проходили посетители; наверно, это была постоянная, привычная для этого дома публика, мелькали иной раз лица, необычайно знакомые, так и хотелось спросить: «Где я видел его или ее? Почему мне знакомо это лицо?»

Проходили и совсем молодые, очевидно будущие артисты. Вершилов смотрел на них во все глаза.

Они как бы несли себя, словно бы не обращали ни на кого внимания, но на самом деле зорко и внимательно ловили даже самый беглый взгляд.

И, казалось, каждый играет какую-то, только ему понятную и известную роль.

«Растиньяки и растиньячки», — мысленно усмехался Вершилов, глядя на их дешевенькие одежды с непременной, однако, претензией во всем: у кого необыкновенно яркий бант возле ворота, у другой вязаный длинный шарф через плечо, у третьего поверх рубашки свитер-самовязка, огромный воротник, грубая вязка, излишне длинные рукава…

«А ведь каждому мнится, что он гений, именно он, никто другой, — думал Вершилов. — И он завоюет мир, весь мир будет лежать у его ног, как же иначе?»

Чем-то все они казались схожими друг с другом. Чем? Может быть, этой своей небогатой, но модной одеждой? Или жадным, ищущим взглядом? Или неспокойной суетливостью?

Когда пришла Тузик, он спросил ее:

— Как думаешь, это, должно быть, будущие артисты? Студенты театральных вузов?

— Может быть, просто, как и мы, пришли поглядеть, что это такое ВТО, — ответила Тузик.

Вершилов покачал головой:

— Иногда мне сдается, что ты куда старше меня…

И Тузик немедленно согласилась с ним:

— Разумеется, и на много-много старше…

«И все-таки Тузик мне духовно ближе, чем Валя, — подумал Вершилов, глядя на экран будапештского кинотеатра. — Если бы она еще нисколько не походила на своего дедушку, как было бы хорошо…»

Потом он перестал вспоминать и думать, потому что начался фильм, классический детектив в стиле Хичкока, ужасы, привидения, нервные герои, то и дело теряющие сознание, проницательные сыщики, с трудом побеждающие всякого рода монстров…

Он вышел на улицу; яркое, уже совсем по-летнему обжигающее солнце ослепило его, навстречу шла толпа, как и всегда в Будапеште, казавшаяся ему веселой, нарядной, оживленной.

Он поднял руку, остановил такси; молодой смуглолицый шофер вопросительно посмотрел на него.

— Фармацевтический завод… — чуть запинаясь, сказал Вершилов. — Вы поняли?

Шофер кивнул, резко вывернул машину, обогнул площадь и ринулся по соседней улице, прямехонько по направлению к заводу.

Будапештские шоферы ездят обычно очень быстро…

Доктор Йонаш стоял возле заводских ворот, Вершилов невольно оценил эту вежливость по отношению к нему, иностранцу, потом он догадался: Йонаш хотел оплатить за него такси, он быстро вынул кошелек, быстро сунул шоферу сотню форинтов, сказав по московской своей привычке:

— Без сдачи…

Он не заметил, что произнес эти слова по-русски, но шофер понял его, радостно осклабился и мгновенно исчез, как бы боясь, что тароватый иностранец передумает и потребует всю сдачу сполна.

Хотя доктор Йонаш стоял поодаль, он почему-то все как есть понял. Крепко пожав руку Вершилова, поздравив его с благополучным прибытием, укоризненно заметил:

— Не надо так разбрасывать деньги, друг мой. Зачем?

— Захотелось, — ответил Вершилов, ожидая ответной улыбки, но Йонаш еще раз покачал головой, не сдаваясь:

— Так не надо делать…

— Почему не надо? — спросил Вершилов. — Разве плохо принести кому-то хотя бы маленькую радость? Ведь этот парень, должно быть, рад-радешенек, что получил около сорока форинтов сверху.

— Это плохо, — безапелляционно заявил доктор Йонаш. — Во-первых, вы рискуете остаться без гроша, а на чужбине это очень вредно и плохо, во-вторых, вы развращаете молодое существо, в-третьих…

— Ладно, — прервал его Вершилов. — Хватит. Не будет денег, друзья выручат, хотя бы вы, доктор Йонаш, что, нет, скажете?

— Выручу, — согласился доктор Йонаш, улыбнулся, и мигом в лице его исчезла брюзгливость, стало видно, что он, в сущности, славный малый, может быть, немного ограниченный, в чем-то даже чуть-чуть зануда, но в общем неплохой и добрый мужик, с которым можно иметь дело…

Они шли по заводскому двору, Вершилов обратил внимание: почти все рабочие, встречавшиеся им, здоровались с доктором Йонашем.

— Вас все, видно, знают, — сказал он.

— А как же? — спросил Йонаш. — Я же здесь работаю более двадцати лет, меня знают все, и я всех знаю…

— Сколько человек работает на вашем заводе? — спросил Вершилов. — Если, конечно, не секрет?

— Какой там секрет, — улыбнулся Йонаш. — Теперь у нас уже более пяти тысяч рабочих, а в недалеком будущем, надеемся, эта цифра вырастет до семи тысяч…

Он, видимо, хотел еще что-то добавить, но прервал самого себя: навстречу им приближалась женщина, темноволосая, с узкими плечами. Вскинула огромные, озерные, как мысленно определил Вершилов, глаза, слегка улыбнулась и вдруг ослепила несказанной, поразительной красотой. Должно быть, можно было часами глядеть на удивительное это лицо, бережно очерченное чьей-то уверенной рукой, на летящие брови над светлыми, и вправду походившими на озеро, глазами, на четкий неяркий рот, на бледные щеки в слабой осыпи веснушек…

— Познакомьтесь, — сказал доктор Йонаш, — это Марта Теплиц, наша заведующая лабораторией.

Марта протянула Вершилову руку с длинными, чуть шероховатыми на ощупь пальцами.

— А это доктор Вершилов, московский врач, заведующий отделением больницы, — продолжал доктор Йонаш, — наш с вами гость, Марта.

Марта проговорила что-то по-венгерски, доктор Йонаш перевел:

— Она слышала о вас раньше…

— Скажите ей, я доволен, что такая красивая женщина наслышана обо мне.

Доктор Йонаш перевел, Марта снова улыбнулась, бледные щеки ее слегка порозовели.

— Может быть, она говорит по-английски? — спросил Вершилов. — Тогда мы могли бы говорить, не затрудняя вас.

Марта покачала головой.

— Нет, — перевел доктор Йонаш. — Кроме венгерского, ни на каком другом…

— В таком случае уж будьте до конца с нами, — сказал Вершилов.

Йонаш наклонил голову:

— Постараюсь…

Он спросил о чем-то Марту, она ответила.

— Марта говорит, что в настоящее время их лаборатория занята серьезными научными исследованиями, проверяются многие лекарственные препараты, которые после всех исследований должны найти свое применение в промышленном производстве…

Он переждал немного, Марта продолжала говорить, и он снова перевел:

— Быстрое развитие любого фармацевтического завода связано с подъемом научной работы, а цель научной работы, это уже я от себя скажу, — подчеркнул Йонаш, — создание новых лечебных препаратов.

— Таким образом, вы отказываетесь от других научных открытий, я имею в виду открытия в зарубежных странах? — спросил Вершилов.

— Вовсе нет, — ответил Йонаш. — Мы не только покупаем лицензии, но и стремимся воспроизвести целый ряд зарубежных лекарств…

Марта что-то спросила, глядя то на Вершилова, то на Йонаша.

— Марта спрашивает: что вас интересует на нашем заводе?

— Полагаю, вам это известно не меньше моего, — улыбнулся Вершилов.

Йонаш обратился к Марте, опять говорил что-то довольно долго, она ответила ему, он помедлил с ответом, потом произнес какие-то слова. Потом повернулся к Вершилову:

— Я попытался рассказать Марте все как следует.

Вершилов не ответил ему, не в силах отвести взгляд от Марты. Наконец нехотя перевел глаза на Йонаша, сказал рассеянно:

— Очень хорошо, просто прекрасно…

Едва заметная улыбка зажглась в глазах Йонаша, Марта чуть скривила губы. Не только она, но и все ее сослуживцы, наверное, уже успели привыкнуть к оглушительному, мгновенному, словно солнечный удар, впечатлению, которое обычно производила ее красота.

«Какое это, должно быть, великое счастье и великая тягость быть такой красивой, — думал Вершилов, обходя вместе с Йонашем цеха и пролеты. — Вот она несет бремя своей оглушительной, невероятной красоты и в то же время испытывает всякого рода неудобства и даже неприятности. Женщины, все как одна, завидуют ей, мужчины преследуют своим вниманием. Если она замужем, муж не в силах не ревновать ее, если она приходит, скажем, к директору для делового разговора, директор только и делает, наверно, что глядит на нее и не может заставить себя не глядеть. Поистине справедливы слова: „Красота — это страшная сила“.»

Он обернулся к Йонашу. Йонаш вопросительно смотрел на него.

Вершилов понял, Йонаш о чем-то спросил его, а он, очевидно задумавшись, не расслышал.

— Что? — переспросил Вершилов.

— В какое время вам хотелось бы пообедать?

— Мне все равно.

Мысленно Вершилов хорошенько выругал самого себя. Нашел время мечтать, размечтался, словно молодой выпускник школы лейтенантов, позабыв о том, что у самого уже одна дочка замужем, вторая тоже вот-вот выйдет замуж и что обе, недалек час, сделают его в конце концов дедом…

Решительно провел рукой по голове, как бы стремясь вытряхнуть все лишние мысли. Надо думать о деле, только о деле и прежде всего о деле. Это — самое главное…

Было уже половина четвертого, когда он подъехал к улице Эссек, на которой жила давняя его приятельница Жужа.

Еще поднимаясь по лестнице, он услышал зычный Жужин голос, должно быть, разговаривала с кем-то по телефону.

«Не иначе распекает какую-нибудь сестру или молодого практиканта», — с улыбкой подумал Вершилов. Само собой, слов он не мог разобрать, но Жужин тон не оставлял сомнений: наверно, кто-то или что-то разозлило ее не на шутку.

Он не успел нажать пуговку звонка, как дверь распахнулась, на пороге выросла Жужа.

— Дружочек! — закричала что есть сил. — Милый! Как же я рада!..

Он прошел вслед за нею в хорошо знакомую гостиную, устланную по венгерской моде короткими, изрядно уже потертыми ковриками и паласами, во всех углах маленькие, уютные столики с вазами цветов на них, и на подоконниках цветы. Жужа обожала цветы, сама признавалась:

— Когда мне грустно, начну поливать или удобрять цветы, подрезать сухие листья, рыхлить землю, глядь, а дурного настроения как не бывало…

У нее были поистине золотые руки, иные так и называли ее: «Жужа — золотые руки…»

Она по праву считалась одним из лучших будапештских хирургов; примерно лет семнадцать тому назад она приехала по обмену в Москву, стажировалась в институте, где в то время работал Вершилов, в соседнем хирургическом отделении. Однажды пришла к Вершилову в отделение, сказала:

— Хочу с вами познакомиться, столько всего-всякого о вас слышала…

В ту пору Жужа еще плохо говорила по-русски, уже много позднее, приехав в третий или в четвертый раз в Москву, она, по собственному выражению, хорошо и бойко «насторопалилась» болтать по-русски.

«Насторопалилась», очевидно, означало «настропалилась».

— А теперь рассказывай и рассказывай, — сказала Жужа, предварительно уставив один из маленьких столиков всевозможными закусками, бутылкой виски. — Все, все мне про тебя, каждая мелкота интересна.

— Скорее мелочь, — поправил ее Вершилов.

— Пусть мелочь, — покладисто согласилась Жужа.

Налила сперва в его, потом в свою рюмку виски, сказала:

— Давай будем и еще раз будем.

— Давай, — подхватил Вершилов. Отпил капельку.

— Как хорошо! — сказала Жужа, захлопала маленькими крепкими руками.

Вершилов снова поднял свою рюмку.

— Стало быть, твое здоровье, Жужа…

— Спасибо, — отозвалась Жужа, весьма довольная.

«А в ней много детского, — думал Вершилов, откинув голову на спинку низенького удобного кресла. — Говорят, во всех талантливых людях есть что-то детское, и это вовсе не атавизм, а именно доказательство их незаурядности, то, что выделяет истинные таланты из числа обычных, рядовых индивидуумов…»

Жужа между тем убирала со столика одни тарелки, ставила другие — со свиными отбивными, обложенными преаппетитными на вид ломтиками жареной картошки, мелко нарезанными огурчиками и зеленым горошком.

— Разумеется, ты хочешь знать, почему я приехал…

— Гораю от любопытства, — засмеялась Жужа.

— Или говори «сгораю», или «горю», — поправил ее Вершилов. — «Гораю» — нет такого слова.

— Слушаюсь, — сказала Жужа, повторила старательно: — Сгораю. Горю.

— Так, хорошо. Стало быть, задача такова: опробование в заводских условиях нового препарата «Коркодамин»…

— Это который применяется при язве? — перебила Жужа.

Вершилов кивнул.

— Точно. Потом — хотелось бы поговорить о других новых препаратах, которые нужны при спастических колитах, гастритах и почечных коликах. Доктор Йонаш уверяет, что они в последнее время ничего такого выдающегося не создали, а вовсю занимаются воспроизводством зарубежных лекарств.

— Так и есть, — сказала Жужа. — Можешь поверить, он не хитрит и ничего не скрывает, я знаю Йонаша много лет, он человек чистый, хитрить не любит.

— Разве я спорю? — удивился Вершилов. — Или подозреваю Йонаша хотя бы минуту? Напротив, меня, например, вполне устраивает то, что завод покупает лицензию, скажем, у Швейцарии или у Англии. В конечном итоге главное — помочь страждущим, а будет это лицензия какой-либо западной фирмы или, наоборот, придумано в лаборатории завода, мне, да и не только мне, всем врачам решительно все равно…

Он произнес слово «лаборатория», и тут же вспомнилась красавица Марта, ее озерные глаза, глядевшие прямо на него, в упор, чуть изогнутые неяркие губы и то, как она, увидев Вершилова, пришедшего в лабораторию, встала, подошла к нему, сказала, снизу вверх глядя на него своими удивительными глазами:

— Здравствовайте…

— Здравствуйте, — поправил ее доктор Йонаш. — Надо говорить «здравствуйте», слышишь, Марта?

Она наклонила красивую голову, улыбнулась, глядя на Вершилова из-под длинных своих ресниц.

«Бывает же такая красота», — подумал тогда Вершилов, стало даже невольно грустно, ведь и этому прекрасному лицу, этим рукам, этому стройному, легкому телу суждено постареть, измениться, а после и вовсе исчезнуть с земли, как оно и положено всему живому…

— Какую я красавицу нынче встретил, — сказал Вершилов.

Жужа не расслышала его слов, озабоченно сдвинув брови, она наливала из кофейника кофе в его чашку.

Потом налила себе.

— Слышишь, Жужа? Я познакомился сегодня с очень красивой женщиной, — сказал Вершилов.

— Поздравляю, — сказала Жужа. — Кто такая?

— Наверно, ты не знаешь, — ответил Вершилов. — Хотя Будапешт не такой уж огромный город, здесь многие друг друга знают…

— Кто же она? — нетерпеливо повторила Жужа.

— Марта Теплиц, зав лабораторией завода, знаешь такую?

— Теплиц? — Жужа покачала головой: — Нет, не знаю. А что, в самом деле хороша?

— Поразительно. Просто никогда в жизни не видел никого более красивого.

Жужа слегка улыбнулась:

— Хорошо, что твоя Лерочка этого не слышит.

Как и многие друзья Вершилова, Жужа не любила его жены и даже не пыталась как-то скрыть свою нелюбовь. Так уж получалось, что все те, кто дружил с Вершиловым, не признавали его жены, впрочем, она и сама не очень тянулась к кому бы то ни было.

— Ладно. — Вершилов решил поставить точку и, что называется, открыть новую тему. — Как твои дела, Жужа? Рассказывай…

— Мои дела бела, словно сажа, — охотно отозвалась Жужа, щеголяя русской идиомой, не беда, что немного, самую малость перевранной. — Больница, поликлиники, больные, потом являюсь сюда, домой, посплю до утра, если ночью не вызовут в отделение, и опять бегу в больницу, и так все времена…

Жужа сказала: «И так все времена», но Вершилов не стал ее поправлять. Задумавшись, молча смотрел в ее веселые, может быть, чересчур веселые глаза.

Жужа была человеком в Будапеште, по собственным словам, в достаточной мере популярным. Дочь известного хирурга, еще в ранней молодости сама решила стать хирургом. Блестяще окончила медицинский факультет университета, стала работать больничным врачом в той же самой больнице, где долгие годы работал ее отец.

Вскоре оба — и отец, и мать — умерли, Жужа осталась одна. Но, как она говорила, выручал общительный характер и большая квартира: к ней не переставали являться друзья в свободное время, впрочем, свободного времени у Жужи оставалось все меньше, она много, упорно работала, спустя каких-нибудь три-четыре года Жужа стала доктором наук, потом профессором, постепенно имя ее все сильнее набирало силу, к ней стремились попасть больные, приезжавшие в больницу из других городов.

Ей было что-то около тридцати, когда она вышла замуж за человека, немного моложе себя, вдовца с сыном. Он был инженер-автомобилист, спокойный, веселый, с мягким характером, охотно подчинившийся Жужиной властной и уверенной силе. Жили они хорошо: Жужа любила Балента, сына своего мужа, Балент любил ее; он стал художником-дизайнером и, подобно всем художникам в мире, обладал зорким, внимательным взглядом.

Кроме того, ему было присуще чувство юмора, не всегда, к слову, безобидное. Так, например, он не упускал случая посмеяться над Жужиной шумливостью, над самоуверенной манерой держаться, над ее туалетами, которые ему казались безвкусными, над ее маленькими пристрастиями, например любовью к попугаям, к цветам, к ярким нарядам…

Зазвонил телефон, Жужа сняла трубку, мгновенно лицо ее изменилось, стало озабоченным, почти злым. Громко закричала что-то в трубку, потом послушала, снова стала быстро кидать короткие, сердитые слова.

«Сейчас она уже вся в своей больнице, — догадался Вершилов. — Должно быть, звонят из больницы, а ей сейчас все и вся до лампочки, кроме больницы, больных, персонала…»

Жужа в сердцах бросила трубку на рычаг.

Стукнула кулаком по столу.

— Черт знает что творяется в нашем отделении…

— Творится, — поправил Вершилов.

— Пускай творится. Я прописала больному капельницу, а сестра, понимаешь, забыла. Как тебе нравится?

— У нас тоже сестры не ахти, — сказал Вершилов. — Есть такие легкомысленные, рассеянные, одни танцульки да парни на уме…

Мысленно он усмехнулся. Говорит, словно старый старикан, можно подумать, что ему сто лет, что уже и думать позабыл о том, каким был в молодости, а ведь молодость была совсем недавно, кажется, рукой можно дотянуться, вот она, рядом…

— Нет, как тебе нравится? — продолжала кипятиться Жужа. — Я ушла домой, приказнула…

— Приказала…

— Ну, приказала, капельницу больному в шестую палату, не забыть, нет, отвечает Юдит, есть у нас такая рыжая, глаза вот такие, колесовые…

— Надо говорить — как колеса.

— Хорошо, как колеса, сама только об одном трещит — мужики, наряды, дискотеки…

— Все они на один лад, — сказал миролюбиво Вершилов. — Надо или не обращать внимания, или гнать с работы…

— А других где достанешь? — резонно спросила Жужа. — У нас безработных нет, как и у вас, и найти хорошую сестру — это, это…

Она запнулась в поисках нужного слова.

— Проблема, — подсказал Вершилов.

— Проблема, — подхватила Жужа. — Верно, проблема! Что же делать?

— Мириться, — ответил Вершилов. — Мириться и учить. Вот так, как делают наши врачи.

— И я так делаю, — сказала Жужа. Спросила заботливо: — Еще кофе? Хочешь?

— Да, — сказал Вершилов. — Хочу.

Жужа метнулась на кухню заварить свежий кофе, Вершилов встал, прошелся по комнате. Здесь Жужа проводит немногие свои свободные от работы часы. Порой к ней приходят друзья, должно быть, приходит Валент. И все-таки одна. Никого по-настоящему близкого на всем свете, с тех пор, как три года тому назад умер ее муж.

Страшная, однако, штука одиночество. Самая что ни на есть страшная…

Он подумал о том, что никогда еще не знал одиночества. Ни одного-единого дня. Бог миловал. Однако, если бы случилось так, что он остался совершенно один, он бы сумел справиться, он бы победил наверняка свое одиночество. Впрочем, каждому известно, мужику всегда легче, чем женщине, мужчина в силах оборвать свое одиночество, а что прикажете делать женщине?

Не может же, к примеру, Жужа подойти к какому-нибудь мужчине, пусть даже знакомому, сказать ему: «Давайте поженимся…»

Мужчина может сказать, но женщине не положено. Как-то не принято, хотя недавно Асина сослуживица приехала из Швеции, рассказывает: там женщины ведут себя активно, чтобы не сказать более. Сами знакомятся с мужчинами, сами предлагают сожительствовать, сами делают предложение по всем правилам: «Будьте моим мужем… Обещаю быть хорошей женой… Гарантирую полное счастье…» Смешно. А может быть, только так и следует поступать? Равноправие, подлинное, неподдельное, во всем? Всегда и во всем?

Вернулась Жужа с кофейником, налила душистый, исходящий паром кофе в чашку Вершилова. Пододвинула вазочку с печеньем.

— Полагаю, у тебя по-прежнему много друзей? — спросил Вершилов. — И по-прежнему к тебе идут косяком, на огонек или просто так, в гости?

Жужа покачала головой:

— Все не так. Совсем наоборотно. Или, лучше сказать, наоборот?

— Правильно, лучше наоборот, просто правильнее. Значит, меньше стали навещать тебя?

— Самой не хочется никого видеть, — сказала Жужа. — Я же устаю на работе…

— Это я знаю, можешь не рассказывать…

— Потом, вообще как-то…

Жужа снова замялась, ища нужное слово.

— Нет охоты? — подсказал Вершилов.

— Нет желания, — сказала Жужа. — Думаешь об одном, скорее бы в постель, заснуть, только чтобы ничего не снилось и чтобы не будили ночью…

Она взяла сигарету, опустив глаза, прикурила от его спички. Бледные щеки, тени под глазами, усталый рот. Глянула на него, заставила себя улыбнуться, но улыбке как-то не верится…

Помолчали оба, старательно пуская дым вверх, потом Жужа взяла новую сигарету.

— По-моему, главная беда мира знаешь какая? — спросил Вершилов.

— Какая? — спросила Жужа.

— Разобщенность, — сказал Вершилов. — Наша день ото дня растущая некоммуникабельность, разобщенность людей.

— Пожалуйста, — сказала Жужа, — пожалуйста, Виктор, поясни свои обвиновения.

— Обвинения, наверно, ты хотела сказать? — поправил Вершилов и продолжал: — Мы, люди, день ото дня, да чего там день, час от часу становимся все более разобщенными…

— Ты говоришь, как пишешь… — сказала Жужа.

— А что? — согласился Вершилов. — Я когда-то хотел стать журналистом, еще когда в школе…

— Прости, — снова перебила его Жужа. — Я хочу, чтобы ты опять говорил то, что говорил…

— Ты согласна со мной, что мы все живем разобщенно и стали все какие-то на редкость некоммуникабельные? — спросил Вершилов.

— Согласна, — ответила Жужа. — Только знаешь, что я тебе скажу? Мы и раньше тоже были некоммуникабельные, только теперь, к старости, стали замечать, а раньше не замечали.

— Нет, мы не были такими раньше, мы были дружнее, искренней, теплее и отзывчивей относились друг к другу.

Жужа снова засмеялась.

— Знаешь, Томаш когда-то говорил: «Как только начнешь сравнивать, каким ты был в молодости и какая теперь молодежь, так и знай, значит — постарел и ничего уже с этим не поделаешь. Надо примиряться».

— Мириться, — машинально поправил ее Вершилов.

Жужа послушно повторила:

— Мириться. Пусть так, черт побери!

Может быть, потому, что вспомнила Томаша, лицо ее невольно нахмурилось, погрустнело.

Несколько мгновений он смотрел на нее.

— Что ты так смотришь? — удивилась Жужа. — Я не картина и не слайд.

— Отнюдь, — сказал Вершилов. — Просто я думаю, что ты живое опровержение моих слов.

— Как, как? — переспросила Жужа. — Что ты говоришь? Объясни!

Он произнес, улыбаясь:

— Ты — чудесный человечище, Жужа. Именно чудесный человечище!

— Звучит ужасно, — усмехнулась Жужа. Налила себе из кофейника остывший кофе, повторила, старательно выговаривая слова: — Человечище…

Вершилов заложил руки за голову.

— Иногда, когда бывает особенно тяжко или скучно, я вспоминаю о тебе, Жужа, и, представь себе, тогда вдруг снова начинаю верить, что есть на земле хорошие люди. Как не быть, есть…

— А кого ты больше встречал — плохих или хороших? — спросила Жужа.

— Ты что имеешь в виду: в жизни вообще или в частности?

— В твоей жизни. Кто тебе чаще встретился?

— И те и другие. Да, пожалуй, именно так, почти равное число и плохих, и хороших. А тебе?

Жужа закурила новую сигарету. Глубоко затянулась.

— Ты сам когда-то говорил, что все относительство.

— Относительно? Да? Ты это хотела сказать?

— Да, относительно. Все относительно. Вот я сейчас думаю: кто плохой? А кто хороший? Кого можно назвать плохим? Самым плохим? А кого хорошим?

— Все зависит, должно быть, как тот или иной человек относится к тебе…

— И я тоже так считаю. А так не нужно считать.

— Почему не нужно?

— Надо быть, это, как его…

Жужа шевелила пальцами, ища нужное слово.

— Как это, черт, забыла…

— Надо быть справедливым? — догадался Вершилов.

— В общем, да, но есть еще одно слово…

— Более точное?

— Да.

— Надо быть объективным?

— Да, вот оно самое! Объективным. Надо уметь оценивать каждого индивидуального человека…

— Так не говорят, надо сказать: или человека, или индивидуума…

— Пусть будет индивидуума…

Вершилов улыбнулся.

— Ты ребенок, Жужа. Большой, взрослый ребенок…

— Старый уже ребенок, — добавила Жужа, нисколько, впрочем, не опечаленно и не грустно. — Старый-престарый…

Зазвонил телефон.

Жужа быстро сняла трубку, выслушала, сказала несколько слов.

— Меня вызывают в больницу…

— Идем вместе, — сказал Вершилов. — Сейчас возьму такси, довезу тебя и поеду в гостиницу спать…

— Приходи завтра, — сказала Жужа. — Сделаю гуляш по-венгерски, как ты любишь…

— В котором часу лучше прийти?

— В котором? — переспросила Жужа рассеянно, чувствовалось, что мысли ее были уже далеки от Вершилова, она уже была вся там, у себя в больнице. — Когда хочешь. Позвони сперва, или я позвоню…

— Хорошо, — ответил Вершилов. — Стало быть, созвонимся…

Когда в двенадцатую палату положили новенькую, Зои Ярославны не было в отделении, сидела на совещании у главного врача. Вернувшись в отделение, сперва побеседовала с сестрами, все ли ее указания выполнили, потом отправилась на кухню, проверить качество куриного супа; однажды во время дежурства она заставила повара вылить целый бак протертого овсяного супа; старик повар уверял, такого супа еще никогда и нигде не было, и все-таки, по настоянию Зои Ярославны, суп пришлось вылить. С того дня, несмотря на тихую ярость повара и его подручных, она не ленилась, регулярно посещала кухню и сама, независимо от дежурных, проверяла качество, вкус и количество положенной больным пищи.

Завидев ее еще издали, повар низко, даже чересчур низко поклонился ей.

— Матушка наша пожаловала, — сказал проникновенно. — Благодетельница, радетельница наша…

Если бы она не знала его достаточно хорошо, подумала бы: все это правда чистой воды, но старик повар славился на всю больницу ехидным, несговорчивым характером, кроме того, был невероятно обидчив, Вершилов даже как-то высказал предположение:

— Он вам, Зоя Ярославна, не простит вылитого супа…

— Отравит, не иначе? — усмехнулась Зоя Ярославна. — Ну и пусть отравит, все одно выживу!

— Что у нас нынче на обед? — невозмутимо, как бы не слыша его слов, спросила она повара.

— Куриный бульон, — ответил повар, любовно глядя на нее. — Бульон первый сорт, даже вы, красавица наша, останетесь довольными…

Зоя Ярославна, не обратив внимания на его нежный тон (до чего ласков сегодня, сил нет), зачерпнула разливательной ложкой немного бульона и еще одну ложку зачерпнула.

— Может, вам налить тарелочку? — по-прежнему ласково продолжал допрашивать повар. — Наверное, проголодались, красавица вы наша, шутка ли, день-деньской по этажам ножками топ да топ…

— А ну, хватит, — отрезала Зоя Ярославна. — Накормили меня своими красавицами по самое горлышко…

И, не сказав больше ни слова, повернулась к дверям. Что там ни говори, а старик знает свое дело, когда хочет — может из простого бревна нечто превосходное приготовить. Бульон и в самом деле был хорош…

Перед обедом она зашла в двенадцатую палату. Первым делом подошла к новенькой.

— Как дела? — спросила. — Успели освоиться?

— Вроде бы, — ответила больная: она была сравнительно молода, тридцать пять лет, но болезней нахватала, как говорится, с избытком: язва пищевода, диафрагмальная грыжа.

Бочкарева сказала:

— Осталось еще заработать опущение желудка, моя миленькая…

— Я вам не миленькая, — спокойно ответила больная. — Если хотите, зовите меня по имени-отчеству — Ариадна Алексеевна.

Зоя Ярославна присела на стул возле ее постели.

Ариадна Алексеевна работала художником-дизайнером.

Довольно высокая, хорошо сложенная, она сзади могла показаться юной девушкой, но стоило ей обернуться, в глаза сразу же бросались желтоватая кожа лица, усталый рот, морщинки возле губ. Выглядела она старше своих лет и знала об этом.

— Когда избавлюсь от своих хвороб, я сразу поправлюсь, — говорила. — Я быстро полнею и так же быстро худею. Стоит мне пополнеть, и я сразу же начинаю выглядеть на десяток лет моложе.

Она была иронична, бесспорно умна, наблюдательна. Умела заставить слушать себя, хотя и не старалась повысить голос.

— Боли замучили, — сказала Ариадна Алексеевна. — Особенно ночью. И когда только все это кончится?

— Всему приходит конец, — сказала Зоя Ярославна. — И вашим болям тоже наступит конец, мы вас подлечим здесь…

— Надеюсь, — нетерпеливо прервала ее Ариадна Алексеевна. — Все будет в порядке, выздоравливайте, больше не будете болеть — и так далее, и тому подобное… — Невесело усмехнулась. — Это все давно мне знакомо, поверьте, доктор, я все хорошо знаю и понимаю…

— Вот и хорошо, — невозмутимо проговорила Зоя Ярославна.

Подумала про себя:

«Видно, крепкий орешек и злюка, наверно, изрядная…»

Тут же оспорила себя с досадой. Как не совестно все-таки осуждать тяжело больного человека? И за что? За некую, вполне, к слову, допустимую иронию?

«Какая же я несправедливая, пристрастная баба, — мысленно обругала себя Зоя Ярославна. — Именно баба, а не врач!»

Но вслух постаралась со всей возможной доброжелательностью, терпеливо пояснить:

— Уверяю вас, врачи попусту словами не бросаются. Если вы верите врачу и, главное, хотите быть его союзником, иными словами, хотите выздороветь, это уже половина успеха.

— Почему не три четверти? — спросила Ариадна Алексеевна, внезапно щеки ее вспыхнули неровным, быстро погасшим румянцем, она негромко охнула, схватившись обеими руками за живот.

— Болит? — спросила Зоя Ярославна. — Вот именно сейчас? Здесь?

Ариадна Алексеевна кивнула. Зоя Ярославна присела на край постели, осторожно положила руку на живот Ариадны Алексеевны, гладкая, до сих пор еще покрытая летним загаром кожа, великолепная линия бедер, маленькие, почти девичьи груди. На лбу Ариадны Алексеевны выступили капельки пота. Глаза потемнели. Должно быть, она сейчас испытывала непритворную боль.

— Подождите, милая, — сказала Зоя Ярославна. — Сейчас я вам сделаю обезболивающий укол, потом дам бурже, и это все снимет боль.

Она быстро вышла из палаты, взяла у сестры на посту бутылку бурже и снова вернулась в палату. Сестра вошла вслед за ней, высоко приподняв шприц с обезболивающим раствором.

Она едва успела сделать укол Ариадне Алексеевне, как в палату вошла старшая сестра Клавдия Петровна.

— Зоя Ярославна, вас требуют в тридцатую, там больной буянит.

— Как так — буянит? И кто же? — спросила Зоя Ярославна.

— Новенький, вчера поступил, Садыков, без вас не желает колоться, говорит, чтобы вы его кололи, больше он никому не хочет доверять…

Все это Клавдия Петровна выпалила в один присест, распахнув широко дверь: дескать, давайте не задерживайтесь…

Лиза Корытова робко спросила:

— Еще нет ничего?

Она ожидала результат сканирования печени, которое ей провели два дня назад.

— Еще нет ничего, — ответила Клавдия Петровна. — Подождем до завтрашнего утра.

— До утра осталось не так уж и много, — сказала Зоя Ярославна, заметив, как омрачились Лизины глаза. — Подожди, девочка, наберись терпения…

Снова повернулась к Ариадне Алексеевне.

— Теперь выпейте ложечку бурже. Вот так…

Старшая сестра все еще стояла на пороге.

— Зоя Ярославна, я жду…

— Сейчас, еще минуту.

— Знаете, а мне лучше, — Ариадна Алексеевна слегка приподнялась на постели. — Честное слово, лучше!

Добросердечная Лиза тихо захлопала в ладоши.

— Вот и хорошо!

— Конечно, хорошо, — отозвалась Ариадна Алексеевна, снова обратилась к Зое Ярославне: — Правда, мне намного лучше…

— Я же вам говорила, — Зоя Ярославна с удовольствием посмотрела на разрумянившееся лицо Ариадны Алексеевны. — Все будет в порядке, обещаю вам!

Ариадна Алексеевна схватила ее руку, крепко пожала.

— Не уходите, побудьте у нас хотя бы еще немного…

— Да, правда, — взмолилась Лиза. — Не уходите, Зоя Ярославна, когда вы с нами, кажется, сама болезнь вас боится…

Бочкарева нарочито громко вздохнула.

— Как же, испугалась, держи карман шире…

Ариадна Алексеевна даже головы не повернула в ее сторону.

— Нет, в самом деле, побудьте еще немного с нами…

— Не могу, народ ждет, — ответила Зоя Ярославна.

Ариадна Алексеевна окинула взглядом старшую сестру, все еще стоящую в дверях.

— А у вас работа — не позавидуешь…

— Я люблю мою работу, — сказала Зоя Ярославна.

— Уверена, что вы любите, — согласилась Ариадна Алексеевна. — Но вам, скажу откровенно, и достается же от всех нас…

— Что же делать?

Зоя Ярославна улыбнулась.

— Теперь лежите, отдыхайте, до следующего утра…

«Да, я не солгала, я люблю мою работу, — думала Зоя Ярославна, едучи в метро домой, притиснутая к дверям с одной стороны грузным стариком в болонье, с другой — тетенькой, обремененной тяжелым рюкзаком, с двумя сумками в руках. — Хотя мне достается подчас, она права, эта милая женщина, еще как достается! И все равно, стоит жить хотя бы ради того, чтобы услышать: доктор, мне легче… Ради сознания своей силы, своего уменья, ради этого волшебства — когда в твоих руках жизнь человека и ты можешь снять боль, можешь облегчить страдания, можешь, наконец, радикально излечить, потому что ты доктор, целитель, кудесник своего рода. И это — самое важное, самое главное в жизни. Все остальное ерунда, ровным счетом ничего не стоит. Впрочем, — возразила она себе. — А сын? Мой сын, самый для меня дорогой в жизни? А Владик? Владик, которого я любила, может быть, сильнее всех?»

Мысль о Владике, как и всегда, привычно уколола ее в самое сердце. До сих пор она не могла еще спокойно думать о нем, не могла не вспомнить, чтобы сразу же не стало мучительно больно…

Она вынула из портфеля книгу, которую ей дали на пару дней, рассказы Честертона о всезнающем, мудром патере Брауне, стала читать, однако читать стоя, прижатой с одной стороны стариком в болонье, с другой теткой с рюкзаком и сумками, было неудобно.

И все-таки она отвлеклась, зачиталась, забыла обо всем, даже чуть было не проехала свою остановку.

В воскресенье Зоя Ярославна дежурила по больнице. Обошла все этажи, побывала на кухне, попробовала суп для желудочных больных, суп оказался из рук вон плохим — пересоленным, чересчур жидким, отправилась к шеф-повару в пищеблок, потребовала вылить весь бак, приготовить новый суп, более удобоваримый. Шеф-повар, тощий, как, должно быть, все повара на земле, с испитым лицом и впалыми глазами, — о нем ходил слух, что он горький пьяница, хотя никто никогда не видел его пьяным, — яростно утверждал, что суп отменный, лучше не бывает, но в конце концов уступил, клятвенно пообещав приготовить новый суп, изо всех супов супище…

Потом Зоя Ярославна побывала в палатах. Под конец пришла в двенадцатую. Бочкарева мрачно спросила:

— Никак дежурите? Не завидую вам. Да и себе тоже не завидую… — Бочкарева огляделась по сторонам. — Не знаю, что и делать, может, в другую палату переведете?

— А что такое? — спросила Зоя Ярославна. — Почему вас не устраивает эта палата?

— Меня все устраивает, но не сплю ночами из-за вот…

Бочкарева кивнула на Лизину кровать.

— Засыпаю — она ревет, проснусь ночью — слышу, опять ревет, утром тоже всхлипывает, да что же это такое? Как можно такое вытерпеть? Ей что? Молодая, поревела всласть, после оклемалась, нафургонилась и давай по коридорам топать да глазами во все стороны стрелять, а я весь день, как муха осенняя, никак не могу отоспаться…

— Ну уж ты скажешь, — недовольно возразила старуха Кузьминична, сменившая отбывшую домой Медею. — И как только не стыдно? Бабенка себя от горя не помнит, шутка ли, только-только замуж вышла и на тебе — в больницу угодила, и сколько ей здесь лежать, никто не знает. Ведь верно говорю? — Она грустно покачала головой, сама же ответила: — Конечно, верно.

Кузьминичне шел уже восьмой десяток, но была она подвижной, бодрой не по годам. Дома обслуживала большую, шумную семью дочери, троих внуков, зятя, его больную сестру. Время от времени она ложилась в больницу, подлечить свой диабет, и, как только процент сахара у нее снижался хотя бы на немного, она уже начинала приставать к врачам с просьбой выписать ее.

— Без меня они пропадут, — уверяла Кузьминична. — Вот так и пропадут ни за понюшку табака, потому все они безрукие, беспомощные, одна я самая изо всех рукастая и способная…

В конечном счете ее выписывали из больницы под расписку до следующего раза, потом она снова попадала на лечение, и ее снова старались активно и действенно лечить, и она, опять не долечившись как следует, выписывалась домой.

Подобно Бочкаревой Кузьминична тоже всех и все знала, была в курсе личной жизни многих врачей и сестер, сама про себя говорила:

— Я человек многотрудный, но справедливый до последнего, к тому же — у меня глаз-алмаз, погляжу на ту же сестру или на какого доктора, хотя бы он и профессор, и все сразу ясно станет…

Кузьминична хотела еще что-то добавить, но тут в палату вошла Лиза, щеки ее румянились, должно быть вымытые холодной водой, глаза сияли.

— Сейчас причешусь и буду его ждать…

— Вот и хорошо, — сказала Зоя Ярославна.

— Вчера у меня были девочки из нашего цеха, — оживленно продолжала Лиза. — Такие у нас девочки, Зоя Ярославна, знаете, таких поискать — и то не найдешь. Подумайте только, нанесли мне всякой всячины, не знаю, как справлюсь со всем этим богатством!

— Няню Киру угости, — поучительно сказала Кузьминична. — Человек она, наверное, не больно-то богатый, вот и порадуется сладкому кусочку…

— Ну, конечно, — спохватилась Лиза. — Я сейчас все на тарелочку для нее положу и сестричку Вику тоже хочу угостить, она такая хорошая…

— Очень хорошая, — промолвила Бочкарева, — отворотясь не наглядишься!

— Чем же она плохая? — спросила Кузьминична.

— Больше о нарядах да о хахалях думает, чем о больных, — ответила Бочкарева.

Кузьминична вытерла большим пальцем сухие, в сборочку, губы.

— Ну и что с того? Ее дело молодое: когда о нарядах да о кавалерах думать, как не в ее годы? Ты себя, голубушка, вспомни, какая была да какая стала? Есть разница?

Фаянсово-голубые глаза Бочкаревой зло блеснули.

— Будет тебе, надоело…

— Не я начала, — спокойно ответила Кузьминична.

Лиза расчесала волосы, взбила челочку надо лбом, перевязала ленточкой «лошадиный хвост» на затылке.

— Минуты считаю, когда мой придет, — проговорила мечтательно. — Мы уже несколько дней не виделись, целых четыре дня. Он в субботу не мог прийти, на базу его послали, но сегодня-то он непременно явится.

— Явится, не провалится, — заверила ее Кузьминична.

— Он так переживал, что не смог вчера прийти, — сказала Лиза. — Девочки мне передавали, он весь испереживался…

— Как же, испереживался, — насмешливо протянула Бочкарева. — Гляди, милка моя, как бы его какая-нибудь прихехешница не умыкнула, тогда он на этой самой базе дни и ночи без выходных застрянет…

— Будет вам, Мария Петровна, — возразила Лиза, однако светлые глаза ее разом словно бы выгорели, стали совершенно прозрачными.

— Удивляюсь я вам, — не выдержала Зоя Ярославна. — В самом деле, Мария Петровна, зачем вы так?

— Чего ж во мне такого удивительного? — ласково спросила Бочкарева. — Объясните, дорогая вы наша целительница-спасательница, поучите нас, темных, что к чему…

Незамутненно-голубые глаза ее откровенно смеялись. В этот момент Зое Ярославне вспомнилась Альбина; она тогда рассердилась на нее, стала выговаривать: дескать, врач не имеет права поддаваться своим эмоциям, для врача все больные одинаковые, кем бы они ни были, но право же, ни к чему было ругать бедняжку Альбину; сейчас Зоя Ярославна чувствовала, еще немного — и она не выдержит, взорвется, наговорит Бочкаревой множество резких слов, о которых сама же потом пожалеет…

Ариадна Алексеевна окликнула ее со своей постели:

— Говорят, вы дежурите по больнице?

— Увы, — Зоя Ярославна присела на край постели. — Как прошла ночь?

— Нормально, только под утро немного ныло.

— Завтра у вас несколько процедур, — сказала Зоя Ярославна. — Общий анализ крови, потом биохимический анализ, наконец, гастроскопия в десять тридцать.

Ариадна Алексеевна поморщилась:

— Ненавижу гастроскопию, заранее трясусь.

— Что же делать? Зато промелькнет быстро, от силы минут пять-семь.

— Но эти минуты надо выдержать!

Ариадна Алексеевна выпростала руку из-под одеяла. Тонкая нежная кисть, гибкие пальцы, коротко обстриженные ногти.

— Совсем запустила себя, видите, без маникюра, волосы растрепаны, не уложены, — она тряхнула коротко стриженными русыми волосами. — Вид жуткий, а мне это никак не годится!

— Почему? — спросила Зоя Ярославна.

— Я недавно вышла замуж…

— Поздравляю, — сказала Зоя Ярославна.

Легкая улыбка зажглась в глазах Ариадны Алексеевны.

— Спасибо, знаете, я как-то еще не привыкла к новому своему состоянию — замужней дамы, тем более я старше мужа, ему двадцать шесть, мне тридцать…

Зоя Ярославна не была бы женщиной, если бы не подумала с удовольствием:

«Положим, уже тридцать с хвостиком».

Однако вида не подала, сказала, почти не кривя душой:

— Вы не выглядите старше…

— Знаю, — спокойно согласилась Ариадна Алексеевна. — Но все-таки он меня моложе на целых четыре года, не стоит об этом забывать!

«На восемь», — беззвучно возразила Зоя Ярославна и немедленно упрекнула себя: что за недостойное, мелкое бабство! Как будто бы не все равно, для кого бы то ни было, кроме самой Ариадны Алексеевны, на сколько лет она старше своего мужа…

— Он — хороший, — продолжала между тем Ариадна Алексеевна. — Спокойный, уравновешенный, широкий…

— Такие мужчины нечасто встречаются в наше время, — сказала Зоя Ярославна.

— Абсолютно нечасто, — подхватила Ариадна Алексеевна. — Знаете, у меня есть старая нянька, меня и сестру мою воспитала, так она говорит довольно часто: «Мужик ноне не тот пошел, никудышный…»

— Я не согласна с нею, — возразила Зоя Ярославна.

— Вам попадались настоящие, хорошие мужчины, почти без недостатков, широкие, умные, мыслящие?

— Случалось, — ответила Зоя Ярославна.

В тот же миг злая, безжалостная рука как бы разом сжала сердце. Владик. Какой он? Умный, широко мыслящий? Настоящий мужчина почти без недостатков? Какое там — без недостатков, всего в нем понапихано предостаточно, как следует, даже с излишком, но что бы там ни было, а она любила его. Любила. И сейчас любит, да, ничего не поделаешь — любит…

Ариадна Алексеевна молча глядела на нее, как бы понимая все то, о чем сейчас думала Зоя Ярославна.

Зоя Ярославна смутилась: вдруг и в самом деле эта женщина, симпатичная ей, но пока еще непонятная, умеет читать чужие мысли? Разве так не бывает?

Она решила круто переменить тему:

— Гляжу на вас и радуюсь.

Ариадна Алексеевна удивленно переспросила:

— Чему же?

— Тому хотя бы, что вы поначалу были закрытая, застегнутая на все кнопки и пуговицы и вот — раскрылись, разговорились…

— Это вам нравится? — спросила Ариадна Алексеевна.

— Да, — призналась Зоя Ярославна, — мне по душе открытые люди, с ними, если хотите, легче.

— Возможно, — согласилась Ариадна Алексеевна. Взяла с тумбочки бутылку боржома, налила в стакан, отпила немного. — Как думаете, долго я здесь у вас пробуду?

Зоя Ярославна прежде всего во всем признавала и ценила прямоту.

— Пожалуй, придется полежать.

— Сколько? Месяц, два, три?

— Ну, не два месяца, разумеется, а полтора, боюсь, придется…

Ариадна Алексеевна придвинулась к ней поближе, заговорила, понизив голос:

— Вам я скажу все как на духу. Мне нельзя долго валандаться здесь, понимаете?

— Вы не валандаетесь, а лечитесь.

Ариадна Алексеевна слабо усмехнулась.

— Да, конечно, лечусь, как же, понимаю, но, видите ли, у меня такая работа, что мне нельзя терять дни.

— Повторю вам еще раз, — сказала Зоя Ярославна, — вы не теряете, вы лечитесь, не забывайте об этом.

— Не забываю, но что есть, то есть.

Ариадна Алексеевна подвинулась еще ближе, сказала тихо, в самое ухо Зои Ярославны:

— Знаете, гляжу на эту девочку, — она мотнула головой в сторону Лизы. — И, представьте, понимаю ее. Хотя, скажем прямо, есть между нами известная интеллектуальная разница, и все же, и все же… — Оборвала себя, как бы не решаясь: продолжать ли говорить дальше? Потом все-таки решилась: — Она боится за своего молодого мужа, как бы ему не надоело возиться с больной женой. А я, думаете, не боюсь? — Голос ее упал до шепота: — Я тоже очень боюсь…

— Не бойтесь, — сказала Зоя Ярославна. — Вы же сами сказали, он у вас хороший, заботливый, любит вас…

— Любит, — согласилась Ариадна Алексеевна, — неоспоримо любит! Ни на одну йоту не сомневаюсь в его любви, но знаете, все та же моя нянька говорила, бывало: «Муж любит жену здоровую…» Разве не правда?

— Если любит, то будет любить всякую — и больную, и здоровую…

Ариадна Алексеевна огляделась вокруг себя: не слушает ли кто-нибудь, о чем они беседуют с доктором. Но никто не прислушивался, Кузьминична вязала, Лиза то выходила из палаты, то входила снова, вся охваченная ожиданием мужа, Бочкарева разглядывала картинки в журнале мод.

— Все так, — тихо проговорила Ариадна Алексеевна. — И все же…

Опустила немного голову, брови сдвинуты, губы плотно сжаты, возле глаз морщинки, крохотная, почти незаметная складочка возле губ, а глаза отстраненные, но в то же время многое знающие и помнящие.

Или Зое Ярославне просто так казалось?

Вершилов был уже около недели в Будапеште, как вдруг в субботу, рано утром получил телеграмму от сестры, Аси:

«Срочно прилетай мама тяжело больна».

Он старательно вчитывался в эти короткие пять слов, словно пытался разгадать некий особый, присущий им смысл, потом скомкал голубой листок, стал быстро, лихорадочно одеваться.

Казалось, между вчерашним и сегодняшним днем пролегла широкая полоса, которую не перешагнуть, не забыть, не вычеркнуть.

Вчера было беспечное житье-бытье, вчера он был подобен мальчику, у которого есть своя надежная опора — мама, ее заботы, ее постоянные наставления, вопросы, на которые следовало ответить по возможности правдиво и, главное, весело, ибо она вечно беспокоилась за него, а он старался успокоить ее, уверяя, что все, все хорошо, прекрасно, лучше и быть не может…

Он знал: что бы ни случилось, всегда есть мама, которая поймет его, пожалеет, будет страдать за него, за каждую самую маленькую обиду, за каждую его, пусть даже и незначительную, боль…

Ему достали билет на самолет, он собрался за полчаса, помчался на аэродром.

Мелькали за окном машины нарядные улицы Будапешта, он смотрел на кокетливое убранство садов в золотистом цветении ранней осени, на веселых людей, которые ехали в «Волгах», «Жигулях», «трабантах» за город, был воскресный день, все горожане привычно устремились на природу, и думал все время об одном и том же:

«Неужели уже нет мамы? Нет и никогда не будет? И она не увидит больше неба, солнца, деревьев, уже по-осеннему колючей травы, медленных облаков в небе, всего того, что она так любила?»

И тут же обрывал себя. Почему «любила»? Почему? Как он смеет? Этого не может быть! Мама поправится, не может не поправиться!

Он то преисполнялся надеждой, то впадал в отчаяние и начинал ругать себя, почему не ценил раньше счастья, когда мама была с ним.

Ведь надо было дорожить каждым днем, каждой минутой, сознавая, что у него есть мама, самый дорогой на свете человек…

«Наверно, со стороны я могу показаться смешным, — думал Вершилов. — Ведь я уже немолод, у меня взрослые дети, и я сам в любой момент могу оказаться дедом, а вот надо же, зову маму, думаю только о маме…»

Прилетев в Шереметьево, Вершилов сразу же поймал такси, сказал коротко: «В Варсонофьевский, на Кузнецком мосту», откинул голову на сиденье, закрыл глаза. В ушах шумело, кружилась голова, казалось, он все еще в воздухе, а не на земле.

Машина, как ему казалось, ехала необычно медленно, подолгу выстаивала возле светофоров, шофер, уже в годах, с рябым, мрачным лицом нелюдима и молчуна, в отличие от всех таксистов не торопился.

— Если можно, прошу поскорее, — сказал Вершилов.

Шофер ответил не сразу:

— Если бы можно было бы поспешить, так бы и сделал…

— А что вам мешает? — уже сердито спросил Вершилов.

— В Москве трудно поспешать, — ответил шофер, и Вершилов замолчал, боясь, что сейчас вспылит, наговорит шоферу целую кучу дерзостей, а тот тогда высадит его — и дело с концом.

Наконец машина остановилась возле маминого дома. Вершилов бросил на сиденье десятку, не дожидаясь сдачи, выскочил из машины.

Стал нажимать на звонок раз, второй, третий…

Дверь открыла Ася.

— Тише, — сказала. — Мама спит…

Спит!

Вершилов глубоко вздохнул. Спит, стало быть, жива.

Жива, вместе с ним, на земле…

Схватил Асю за руки:

— Как она, говори…

— Что говорить…

Сердце Вершилова упало. Он спросил хрипло:

— Говори же? Что с нею?

— Инфаркт, — сказала Ася. — Глубокий, большой, и задней стенки, и передней… И, представь, ни за что не хочет ехать в больницу.

— Что говорят врачи?

Ася печально покачала головой:

— Что говорят? Плохо, Витюшка, очень плохо…

На миг прильнула к нему, крепко, до боли сжала его руку.

— Кажется, ты приехал вовремя…

Помолчала, превозмогая себя.

— Врачи боятся, что до утра она не дотянет…

Ася хотела еще что-то сказать, но Вершилов уже оттолкнул ее, быстро метнулся по коридору, открыл мамину дверь.

Мама лежала в своей постели, закрыв глаза, должно быть, и в самом деле спала. Вершилов тихо, на цыпочках подошел к ней, увидел, она скорее сидит на постели, высоко обложенная подушками.

Маленькое лицо ее пылало горячечным румянцем. И от этого мама казалась много моложе своих лет.

Она всегда выглядела моложе, чем была, очень этим гордилась и любила рассказывать, как кто-то на улице обратился к ней «девушка», а кто-то из бывших соучеников по гимназии узнал сразу, она-то не узнала, потому что соученик сильно изменился, а вот он сразу узнал ее, потому что, по его словам, она почти совсем не постарела.

Отец, бывало, говорил:

— Хвастаешь, мать…

А она обижалась:

— Что? Разве ты не согласен, что я довольно молодо выгляжу?

Отец смеялся.

— Согласен, согласен, конечно же молодо.

Все еще густые, лишь кое-где пересыпанные сединой мамины волосы были расчесаны на прямой пробор, плечи обтягивала розовая ночная рубашка.

«С чего это Ася взяла, что мама плоха? — с облегчением подумал Вершилов. — Она совсем неплохо выглядит».

Мама открыла глаза. Сощурилась, потом чуть приподнялась на постели.

— Витюшка? Ты? Неужели?

Он приблизился к ней, она протянула ему руку, и он с болью осознал, какой тонкой, почти невесомой стала мамина ладонь.

— Мама, — сказал он, — мамочка…

Легко, кончиками пальцев она коснулась его головы, провела по его лицу, по руке.

— Это ты, — прошептала, — Витюшка…

Вошла Ася, сердито сказала:

— Так и знала. Ты ее разбудил?

Вершилов не успел ответить, мама сказала:

— Нет, я уже не спала…

Ася накапала что-то в рюмочку, поднесла маме:

— Выпей, мама, слышишь?

Мама улыбнулась:

— Она еще командует…

Потом выпила лекарство, поморщилась:

— Жутко горько…

— Зато полезно, — сказала Ася.

Внезапно мамино лицо скривилось, словно от боли.

Ася метнулась к ней.

— Что? Что с тобой, мамочка?

Мама ответила, должно быть стараясь преодолеть себя:

— Нет, ничего…

Лицо ее снова скривилось.

Ася быстро накапала в рюмочку уже другое лекарство, дала маме, но мама откинула голову. На лице застыла страдальческая гримаса.

— Что у тебя болит, мама? — спросил Вершилов. — Скажи мне!

Она с видимым усилием подняла руку, показала на сердце.

— Вот здесь…

— Сейчас будет легче, — сказала Ася.

— Давай вызовем неотложку, — сказал Вершилов.

Ася покачала головой.

— Ни к чему…

— А все-таки, — настаивал он. — Я позвоню..

Вышел в коридор, соседка стояла у телефона, закатывая глаза, верещала в трубку:

— Серьезно? Нет, в самом деле? А я не знала. Теперь буду знать…

«Что можно поделать? — думал Вершилов, стоя напротив соседки. — Ведь мое горе — это мое горе, а какое дело, скажем, ей, этой пустышке, которую не интересует ни мама, ни я, ни Ася? Но ведь когда-нибудь придет и ее срок, обязательно придет, может быть, она вспомнит, как когда-то трепалась по телефону в то время, как за стеной случилось несчастье у кого-то чужого и ей плевать было на всех на нас…»

Соседка все говорила, не глядя на Вершилова, как бы не замечая его.

«Впрочем, — продолжал он думать дальше. — Чего это я деликатничаю? Почему не скажу прямо: а ну, хватит! Дайте позвонить врачу! Человек в тяжелом состоянии, а вы треплетесь без зазрения совести…»

Он хотел было вырвать трубку, но женщина, уже догадавшись, сама положила трубку.

Неотложка приехала спустя минут сорок. Молодой врач, с виду студент, но, очевидно, подражавший кому-то более старшему, солидно хмурился, басил, пощипывая невидимые усы. Сделал маме укол, предварительно выслушав сердце, озабоченно сказал:

— На мой взгляд, у нее организуется новый инфаркт, еще более обширный…

— Вы в этом уверены? — спросил Вершилов.

Врач пожал плечами.

— Вы, собственно, кем приходитесь больной?

— Я ее сын.

Подошла Ася, сказала тихо:

— Он, кстати, сам врач.

Молодой доктор оживился:

— Коллега? Тоже на «скорой»?

— Нет, я больничный врач, терапевт-кардиолог.

— Тогда я думаю, вы сами понимаете: надо быть ко всему готовым.

— Понимаю, — сказал Вершилов.

— Она заснула, — сказала Ася.

— Часа два будет спать, — сказал врач. — Может быть, часа три, но не больше.

Бегло взглянул на часы, обернулся к фельдшеру, державшему чемоданчик с медикаментами.

— Пошли, у нас еще много вызовов…

Вершилов снова подумал о том, что, в сущности, никому нет дела до его горя. Только ему да Асе, а больше никто не интересуется, никто ничего не желает знать.

Даже жена, даже его дочки — сидят себе все трое на даче и ведать не ведают, какое несчастье свалилось на его плечи.

Только лишь Ася, одна лишь Ася — самая родная изо всех, понимающая его так, как никто другой.

Он тихо взял ее руку, прижал к себе. Ася поняла его жест по-своему.

— Тут до тебя были уже две неотложки.

Вершилов пошел за Асей в комнату, сел рядом с нею.

— Может, поешь чего-нибудь? — спросила Ася. — Ты же с дороги.

— Нет, не хочу.

— Ну, хоть выпей чаю, — сказала Ася и, не дожидаясь ответа, отправилась на кухню поставить чайник.

Они сидели за столом, пили чай, хорошо, так, как он любил, заваренный Асей, Ася намазывала бутерброды маслом, накладывала ломтики любительской колбасы, и он ел бутерброд за бутербродом, выпил два стакана чаю, в то же время удивляясь:

«Как же так получается? Мама тяжело больна, в сущности, умирает, а я ем и пью чай с удовольствием, стало быть, даже не потерял аппетита, несмотря ни на что?»

Увидел, Ася с чуть заметной улыбкой поглядывает на него. Так, бывало, смотрела мама, когда он прибегал к ней, голодный, и она спешила поскорее и повкуснее накормить его.

— А ты чем-то похожа на маму, — сказал Вершилов.

— Я? — удивилась Ася. — Что ты? Мама у нас красивая, а я красивой отродясь не была и уже, как ты понимаешь, не буду…

Вершилов подумал: самое тяжелое, в сущности, всегда ложилось на Асины плечи. Она жила вместе с родителями, личная жизнь ее не удалась; правда, она никогда не жаловалась, не ныла, не стремилась вызвать к себе сочувствие. Надо же было ей выйти замуж за этого бездельника и шалопая, как он легко, бездумно бросил ее, вдруг разом скрылся из ее жизни, только его и видели…

Несколько лет тому назад умер отец. Он, ее брат, был с семьей на юге, мама жила на даче у сестры, Асе тогда досталось: сама отправила отца в больницу, ходила к нему, навещала его регулярно, носила передачи, доставала дефицитные лекарства и только тогда, когда было ясно, отцу оставалось жить считанные часы, вызвала брата с юга.

Он прилетел, но уже не застал отца. Отец умер ночью, незадолго до его приезда.

Да, так и не застал, а ведь, должно быть, отец ждал его, возможно, хотел сказать что-то, попросить о чем-либо…

А все из-за Леры: подожди, успеем, девочкам так хорошо на море, так полезны морские купанья…

Из-за нее, в сущности, он взял билет на самолет, который шел на три с половиной часа позднее. Из-за этих трех с половиной не довелось застать отца…

— Приляг, — сказала Ася. — Отдохни хотя бы немного…

Она подумала о том, что им придется теперь не знать покоя. Обоим предстояли последние грустные хлопоты. Она глянула на брата, ей почудилось: те же самые мысли пришли и ему в голову.

— Ладно, — согласился Вершилов. — Я на минутку, так чуть-чуть…

Прилег на диван, опустил голову на голубую плюшевую подушку, некогда вышитую руками мамы, вдруг мгновенно окунулся в темноту, без единого просвета.

Он не знал, сколько времени ему довелось поспать. Час, или три часа, или всего лишь минут двадцать…

Очнулся мгновенно, словно по какому-то сигналу. Ася тихонько теребила его за плечо.

— Вставай, Витя, слышишь?

— Да, — он вскочил с дивана. — Что случилось?

— Идем, — сказала Ася, — идем к маме…

Мама лежала на спине, выпростав руки поверх одеяла. Лицо спокойное, почти улыбающееся, губы чуть полуоткрыты.

Ася подошла к маме, опустилась на колени, легкой ладонью прикрыла мамины широко раскрытые глаза.

— Я сидела у окна, смотрела на улицу, — сказала Ася, — и вдруг будто кто-то толкнул меня, будто кто-то сказал: «Иди к ней…»

— Она умерла во сне? — спросил Вершилов.

— Да, очевидно.

— Хорошо, что не мучилась…

Ася помедлила, прежде чем сказать:

— А что мы знаем?

В самом деле — что? Вдруг она проснулась, одна, ей стало страшно, холодная смертная тоска охватила ее, наверно, она звала сына и дочь, а они не слышали…

Или — что было бы самым лучшим — она тихо скончалась во сне? Без мук, без страданий…

— Будем думать, что она умерла во сне, — сказала Ася.

Вершилов нагнулся, поцеловал мамин лоб, все еще хранивший последнее, угасающее тепло…

— Может быть, она еще слышит нас…

— Может быть, — отозвалась Ася.

Вместе с мамой ушли давние детские годы, гроза в подмосковном лесу, когда они с Асей спрятались в камышах, а мама побежала к реке и нашла их там, тихие закаты над Пехоркой, куда они каждое лето ездили на дачу, ушла молодость, неистребимое ощущение радости, легкости, неведомого счастья, которое непременно ожидает где-то, совсем недалеко…

Ушла защищенность, постоянная и ничем не колеблемая ушел мир, который никогда, никогда не вернуть, не увидеть вновь…

— Вот еще одна напасть на нашу голову, — сказала однажды Вика Коршунова.

— А что такое? — спросила Алевтина.

— Так ты ничего не знаешь?

Вика помолчала немного для пущей важности.

— Артистка явилась, как тебе нравится?

Артисткой называли в отделении Маргариту Валерьяновну Долматову.

Собственно, она и была артистка, когда-то, в далеком прошлом, даже числилась примадонной в областном театре оперетты.

Примерно каждую осень, в одно и то же время, в середине октября до середины ноября, она ложилась в больницу подлечиться, немного подремонтироваться, как она говорила.

В сущности, Маргарита Валерьяновна была практически здоровой, если не считать холецистита, весьма, к слову, умеренного. Впрочем, в ее годы, уже достаточно немалые, у нее можно было насчитать еще несколько хвороб, не очень серьезных, как, например, небольшая подагра, хронический насморк и редкие головные боли, время от времени обрушивавшиеся на нее.

Пребывание в больнице она обставляла поистине по-хозяйски: перво-наперво меняла на кровати белье и стелила свое, принесенное из дома, потом развешивала на стене, возле своей кровати афиши, на афишах ее имя и фамилия аршинными буквами: «Маргарита Долматова. Сильва, Марица, Баядера, Принцесса цирка».

Обычно она ложилась в палату-бокс, на две кровати, но порой, когда бокс был занят, приходилось ложиться в более населенную палату, коек на пять, а то и на шесть. И уж тогда Маргарита Валерьяновна давала себе волю: не успевала утром встать, как уже неслась к Вершилову или к лечащему своему врачу, а иной раз и к главврачу всей больницы, жаловалась, требовала, настаивала до тех самых пор, пока ее не переводили в двухместную, а порой и в одноместную палату.

Несмотря на годы, она тщательно следила за своей внешностью, румянила щеки розовым ружем, накладывала на лицо тон, сурьмила брови, красила тушью ресницы. Должно быть, когда-то она была миловидной, но это было, по выражению Вики Коршуновой, невероятно давно, пусть даже и чистая правда, однако до сих пор у нее остались манеры, кокетливые ужимки хорошенькой женщины, избалованной вниманием мужчин.

На этот раз Маргариту Валерьяновну положили в двухместной палате, рядом с Елизаветой Карповной.

Поначалу Маргарита Валерьяновна обрадовалась: все-таки, как бы там ни было, а два человека в палате не шесть и даже не пять.

Но вот она вгляделась в изможденное лицо Елизаветы Карповны, услышала ее тяжелое дыхание — Елизавете Карповне было как раз в этот день особенно плохо — и немедленно помчалась в коридор, к сестринскому посту.

Дежурила Алевтина.

— С кем это вы меня положили? — спросила Маргарита Валерьяновна.

— Как с кем? — в свой черед спросила Алевтина. — С очень хорошим человеком, это учительница, Елизавета Карповна.

— Учительница?

Маргарита Валерьяновна иронически расхохоталась.

— Меня, моя деточка, уже учить нечему, достаточно ученая… — Потом разом оборвала свой смех. — Переведите ее куда-нибудь, слышите?

— Куда же я могу ее перевести? — удивилась Алевтина.

— Куда угодно, только учтите, я не желаю быть с такой вот больной в одной палате. Еще заражусь чем-нибудь таким, чего доброго…

Маргарита Валерьяновна пошевелила в воздухе пухленькими, унизанными перстнями пальцами.

Алевтина опустила глаза. Как же так можно? Что за бестактность! Что за грубый и откровенный эгоизм! Хорошо, что Елизавета Карповна не может ее слышать.

Не говоря ни слова, Алевтина поднялась, побежала в палату напротив поста. Спустя минуту вышла из палаты вместе с Зоей Ярославной.

— Если хотите, мы можем вас перевести в другую палату, — сказала Зоя Ярославна. — Только заранее предупреждаю: палата рассчитана на шестерых, никак не меньше.

— Ну уж нет, — возразила Маргарита Валерьяновна. — А что, нет никакой надежды? Может быть, все-таки постараетесь, переведете меня в другую такую же двухместную, я, поверьте, просто боюсь лежать вместе с этой…

— Я как раз сейчас иду навестить Елизавету Карповну, — бесцеремонно прервала ее Зоя Ярославна, обычно соблюдавшая вежливость и обходительность в отношениях с больными.

Она успела хорошо изучить Маргариту Валерьяновну за все годы.

Когда-то учитель Зои Ярославны, профессор Суровцев, говорил:

— Врач, в сущности, тот же психолог, он должен с первого взгляда уметь определить психологический статут человека, его характер, наклонности, привычки, желания, положительные и отрицательные свойства…

Зоя Ярославна редко ошибалась. Уже тогда, когда ей довелось впервые познакомиться с Маргаритой Валерьяновной, она отметила:

«Законченная эгоистка, не любит и не желает считаться с окружающими, избалована сверх меры, чрезвычайно мнительна, до крайности себялюбива».

Она шла по коридору рядом с Маргаритой Валерьяновной, думая про себя:

«Говорят, в плохом человеке следует искать хорошее, так же, как и в хорошем плохое, тогда и только тогда можно со всей ясностью понять человеческий характер».

В сущности, что же хорошего в этой старой женщине, идущей рядом с нею, полной обид и претензий ко всему и ко всем?

Мысленно рассердилась на себя:

«В конечном счете, я врач и только врач, не мое дело судить, хороший ли мне попался пациент или плохой. Мое дело лечить, и только!»

Она открыла дверь палаты, подошла к Елизавете Карповне:

— Как вы сегодня?

Елизавета Карповна попыталась улыбнуться:

— Благодарю вас, как будто бы лучше сегодня…

— Вот и хорошо, будем надеяться на лучшее.

Маргарита Валерьяновна изумленно во все глаза смотрела на Зою Ярославну.

Кто бы сказал, что эта безусловно сильная, волевая женщина, на взгляд Маргариты Валерьяновны, несколько мужеподобная, может так мягко, даже нежно разговаривать с больной? Возможно, они старые знакомые или родственники? Все может быть, хотя тогда она не стала бы разговаривать на «вы», просто Зоя Ярославна, очевидно, симпатизирует этой самой учительнице, чем-то та, наверно, сумела ей понравиться…

«Но разве я не нравлюсь с первого взгляда? — спросила себя Маргарита Валерьяновна и сама же ответила: — Разумеется, нравлюсь…»

Она всерьез считала себя неотразимой, чрезвычайно обаятельной.

Прошло еще несколько дней, и Маргарита Валерьяновна постепенно привыкла к своей соседке, тем более что та ничем не досаждала ей, а, напротив, вела себя тихо, не стонала, не плакала и с интересом слушала рассказы Маргариты Валерьяновны о ее блистательном прошлом.

— Сам Ярон был от меня в восторге, — рассказывала Маргарита Валерьяновна. — Поверьте, милая, все это знали, решительно все, бывало, только увидит меня, сразу же: «Марго, дитя мое, солнышко…» — Маргарита Валерьяновна задумчиво щурила глаза. — Но я и хороша была, черт побери, до того хороша…

Елизавета Карповна улыбалась.

— Куда, куда все девалось? — спрашивала Маргарита Валерьяновна, ожидая уверения, что она все такая же, что для нее годы идут незаметно, и Елизавета Карповна, понимая, чего от нее ожидают, говорила:

— Вы до сих пор очень привлекательны…

— Да, я знаю, — соглашалась Маргарита Валерьяновна. — Но если бы видели меня, какой была тогда, двадцать лет тому назад! Всего лишь двадцать лет, ах, какой я была!

Она и не думала о том, что ее бесконечные рассказы утомляют Елизавету Карповну: упоенная собой и только собой, она уже с утра начинала рассказывать о каких-либо жизненных историях, в которых главное место занимала она, непревзойденная, очаровательная, непобедимая…

Елизавета Карповна, однако, сравнительно легко переносила свою соседку, может быть, потому, что в последнее время чувствовала себя лучше, то ли действовал новый препарат, привезенный Вершиловым из Венгрии, то ли еще почему-то, но она казалась бодрее, даже аппетит появился, и сестра ее, повеселев, сказала как-то Алевтине:

— Теперь я верю, что она поправится…

К Маргарите Валерьяновне все те годы, что она лечилась, приходил всего лишь один-единственный посетитель, зато являлся аккуратно, из вечера в вечер.

Она каждый раз старательно готовилась к его приходу: накладывала на лицо новый слой тона, мазала ресницы, подсинивала веки, красила губы и щеки. Выходила к нему в холл, нарядно одетая, надушенная, у нее с собой было, должно быть, халатов десять, никак не меньше, сияя лучезарной улыбкой:

— Дорогой друг, рада вас видеть…

Он был стар, не моложе ее, а даже, наверное, старше, худой, поджарый.

Вика и Соня считали: наверняка в прошлом тоже артист или режиссер, на морщинистой шее нарядная «бабочка», костюм, всегда тщательно вычищенный, хотя уже далеко не новый.

Увидев Маргариту Валерьяновну, он вскакивал со стула, долго, с чувством целовал протянутую руку, спрашивал заботливо:

— Как вы сегодня, дорогая?

Обычно он не уходил вплоть до самого вечера, сидел рядом с Маргаритой Валерьяновной в холле, оживленно беседуя о чем-то.

— И как только языки не притомятся молоть да перемалывать — и, наверно, все одно и то же? — удивлялась няня Кира, однако в то же время замечала одобрительно: — Старые, а не чета нынешним, молодым, вон — словно голубки беседуют, никак наговориться не могут. Должно, любят друг дружечку, один без другого никак не обойдется… — И тут же добавляла от всей души: — Хотя, надо сказать, я его никак не пойму: и как он только с нею справляется? Ведь характерец у нее, такого второго на всей земле нет и не будет!

— Думаете, он ей муж? — спросила Вика. — Вот уж нет! Ни он ей не муж, ни она ему не жена!

— Это ты потому так считаешь, что они «выкают» друг другу? — спросила Алевтина.

Вика решительно покачала головой.

— Отнюдь. Я видала таких вот женатиков, женаты чуть ли не полвека, а один другого только на «вы» и никак не иначе. Нет, просто чувствую: вовсе они не муж и жена, даю голову на отсечение!

Должно быть, Вика безусловно гордилась бы своей проницательностью, если бы знала всю правду такой, какая она есть.

Они и в самом деле не были супругами, Маргарита Валерьяновна и Алексей Александрович. Самые близкие друзья, возлюбленные в далеком прошлом, прошедшие многие жизненные испытания, но не супруги. И никогда ими не были.

Когда-то Маргарита Валерьяновна блистала в одном провинциальном театре, была примадонной, играла заглавные роли в опереттах «Сильва», «Марица», «Принцесса цирка».

А он был гример, всего-навсего, однако заслуженно считался отличным мастером своего дела. Многие актеры называли его «волшебником», и он поистине оправдывал свое прозвище. Досконально изучив особенности человеческого лица, он поистине творил чудеса: к примеру, мог превратить немолодую, некрасивую физиономию в нечто прекрасное, поражавшее издали своей неоспоримой свежестью и юностью. Мог придать любое выражение глазам, одним легким штрихом сделать из бесформенного, вялого рта пленительной красоты губы, из плоского, в морщинах лба — выпуклый, гладкий и чистый лоб…

Однажды, тому уже много, много лет, после спектакля, прошедшего удачно, возбужденная успехом, аплодисментами, возгласами «браво», примадонна попросила гримера проводить ее домой.

Позднее сама признавалась:

— Не пойму, как это все получилось. Так как-то, стихийно… — И добавляла: — Это мой каприз, а я, как известно, со своими капризами не могу справиться…

Разумеется, в скором времени она и думать о нем позабыла, всецело занятая новыми стихийно возникавшими капризами, но он был не в силах позабыть ее, тем более что изо дня в день встречался с нею в театре. Она проходила мимо него с независимым видом, не глядя, а он неизменно провожал ее взглядом. Но не пытался напомнить о себе, боясь быть назойливым, и продолжал тихо, безмолвно, преданно любить ее.

Шли годы. Маргарита Валерьяновна была вынуждена перейти на возрастные роли, потом и вовсе ей стали предлагать роли старух, она взбунтовалась, поссорилась с начальством, перешла в другой театр, а там ее вообще перестали занимать в спектаклях, главный режиссер так прямо сказал ей в лицо:

— Пока что спектаклей со стариками не предвидится…

И она решила уйти и из этого театра. Стала ездить по провинциальным городам, с бригадой актеров, читать рассказы Чехова и Бунина, потом простудилась, долго болела, потом ее перестали приглашать в актерские бригады. Одни отказывали деликатно:

— Нет штатной единицы, как только будет, непременно вспомним о вас…

И не вспоминали ни разу.

Другие рубили сразу же с плеча:

— Старовата, матушка, разъезжать по городам да весям, куда вам…

Пришлось, как она выражалась, уйти со сцены, но вечно помнить о ней.

И вот — настоящая, неприкрашенная старость. Внезапно нагрянувшее одиночество, воспоминания о невозвратном прошлом, стены, увешанные афишами и собственными портретами в различных костюмах.

Друзья, какие были, разъехались в разные стороны, иные умерли в свое время, поклонники тоже отвалились, как не было их никогда, остался лишь один-единственный, верный, неизменный друг, старый гример Алексей Александрович, тот самый, которого она некогда посчитала своим капризом.

Многое изменилось в его жизни за прошедшие годы, он женился, заимел двоих детей, похоронил жену, выдал замуж дочерей, дождался внуков, но все это было как бы прелюдией к основному, самому главному в его бытии — к ней, его звезде, его примадонне.

Однажды он явился к ней, когда она лежала больная, одинокая, всеми забытая, и с той поры продолжал неизменно и верно служить ей.

Нет, он не мозолил ей глаза, не пытался убедить ее жить вместе, хотя, должно быть, теперь она бы наверняка согласилась, лишь бы не оставаться в одиночестве, но каждый миг его жизни был посвящен ей, и только ей одной.

И она, успев привыкнуть к его преданности, к постоянной заботе, стала, как это обычно водится у многих людей, бездумно пользоваться бескорыстной любовью своего давнего возлюбленного.

Он являлся к ней утром, приносил молоко, кефир, свежий хлеб, мясо, картошку, овощи, готовил ей завтрак, обед, мыл посуду, выводил гулять любимую таксу Джуди, потом шел в прачечную за бельем или начинал генеральную уборку в ее крохотной квартире, в то время как она, забравшись с ногами на тахту, читала вслух отрывки из «Ромео и Джульетты».

Он мыл и натирал пол и выбивал единственный коврик на улице.

Накормив Маргариту Валерьяновну в последний раз и вымыв посуду, он отправлялся домой, благо жил не очень далеко от нее, всего лишь четыре троллейбусных остановки, а утром снова являлся в одно и то же время, как она говорила, на свою ежедневную вахту.

И теперь он так же аккуратно и педантично, всегда в один и тот же час, в пять часов вечера являлся в больницу.

Целуя попеременно ее руки, он спрашивал всегда одно и то же:

— Как вы сегодня? Вам лучше, скажите правду?

— Сама не знаю, — тянула она. — Вроде бы с утра было лучше, а сейчас опять не очень…

Он пугался. Она видела, как мгновенно наливались темнеющим блеском его глаза, окруженные морщинками.

— Может быть, вызвать какого-нибудь профессора на консультацию? — озабоченно спрашивал он. — Найти самого лучшего специалиста и вызвать его сюда, в больницу?

— Не знаю, — она надувала губки, полузакрыв глаза. — Может быть, и стоило бы…

На ее впалых щеках розовели румяна, ресницы были густо накрашены синей тушью.

Она была смешна и жалка в одно и то же время. Однако для него она оставалась той, прежней, победительной и прекрасной примадонной, однажды милостиво спустившейся к нему со своих высот и отравившей всю его жизнь…

Порой, когда Алексей Александрович уходил, а до сна было еще далеко, Маргарита Валерьяновна садилась возле сестринского поста поболтать, посплетничать хотя бы немного, самую малость.

Даже многотерпеливая Соня позднее признавалась:

— До того устала от нее, лучше бы пол вымыть во всех палатах, чем ее слушать!

Маргарита Валерьяновна могла говорить только о себе, о своих прошлых успехах и нынешних ощущениях. Все остальное ее решительно не интересовало.

Как-то Вика не выдержала, спросила напрямик:

— Вы можете говорить о ком-либо еще, кроме как о самой себе?

Алевтина, сидевшая рядом, испугалась: сейчас Маргарита Валерьяновна обидится и даже расплачется, говорят, у артисток так бывает, чуть что не по-ихнему — мгновенно истерика, обмороки и все такое прочее.

Но Маргарита Валерьяновна была так упоена собой, что не поняла Викиного сарказма. Подняла на Вику хорошо, умело намазанные глаза.

— Разумеется, могу, — ответила добродушно. — Почему бы и нет?

Губы ее улыбались, глаза смотрели безмятежно. У Вики разом отпало желание съязвить, уколоть. Да ну ее, в самом деле, бывают же такие вот, обожающие самих себя, хорошо им живется, сладко, лучше лучшего…

Может быть, некогда Маргарита Валерьяновна отличалась жизнерадостностью, любила пошутить, посмеяться, возможно, охотно рассказывала всякого рода смешные истории, но теперь она полностью ушла в свои действительные и придуманные хворобы.

Утром она просыпалась со словами:

— Опять болит здесь. Странно: вчера болело справа, а сегодня слева. Почему бы это?

Если кто-то пробовал говорить о чем-либо другом, она не слушала никого. Одно было важно, интересно, значительно: почему вчера болело справа, а нынче слева? Что это может значить?

Она поминутно щупала свой пульс, прислушивалась к нему, наклонив голову, губы ее шевелились, она считала удары пульса.

— Опять экстрасистола! — вскрикивала она. — И еще одна, и еще…

Как только Зоя Ярославна входила в палату, она немедленно начинала засыпать ее вопросами:

— Доктор, что это значит? А это что? Почему у меня болит уже слева, а не справа? А вчера у меня закололо под ложечкой, как думаете, почему?

Обычно Зоя Ярославна терпеливо выслушивала ее. И Вершилов, если случалось ему зайти в палату, так же терпеливо и внимательно слушал жалобы Маргариты Валерьяновны, стараясь ответить на все ее вопросы. Но Вареников никогда обычно не дослушивал.

— Простите, — говорил торопливо. — Совсем позабыл, мне необходимо позвонить…

И убегал из палаты. И Маргарита Валерьяновна провожала его разъяренным взглядом.

— Как же так, — обращалась она к Елизавете Карповне. — Почему он не пожелал меня выслушать?

— Наверно, ему и в самом деле некогда, — пыталась уговорить ее Елизавета Карповна, но Маргарита Валерьяновна досадливо отмахивалась от нее:

— Уж вы скажете! Всем вы верите, как бы не так…

В иные минуты, выкурив сигарету в ординаторской, доктор Вареников признавался:

— Такой зануды, как эта самая артистка, я еще не видел! Клянусь честью, никогда в жизни! Сто вопросов в минуту: почему здесь колет, там ноет, вот тут стреляет, а вот там подергивает? Да что я, ЭВМ на двух ногах?

Как-то, когда он дежурил в отделении, Елизавете Карповне стало очень плохо. Вика Коршунова, дежурившая с доктором Варениковым в одно время, вызвала его в ту самую минуту, когда он в крохотном кабинетике, в котором ели и ночевали обычно все дежурившие врачи, расположился, как он сам выражался, покейфовать немного: налил в столовой чай в термос, разложил на столике взятые из дома бутерброды и приготовился всласть поужинать: прихлебывая горячий, сладкий чай, бутерброд в одной руке, новый зарубежный детектив в другой…

И тут, именно в эту самую минуту дверь рванула Вика Коршунова, проговорила торопливо:

— Скорее в бокс, там опять плохо…

Вареников не спеша отхлебнул чай, откусил кусочек хлеба, щедро намазанный маслом с кружочком копченой колбасы.

— Прости, дорогая, — произнес задушевно. — Кому плохо? Боксу?

Но с Викой эти номера не проходили, его обаяние никак не распространялось на нее.

— А ну, давайте поскорее, — бесцеремонно продолжала она. — Больная в боксе вот-вот сыграет в ящик, а вы тут чаи гоняете…

Медальное лицо Вареникова покрылось густым, клюквенным румянцем.

— Дорогая моя, — чуть запинаясь, начал он, — мне, кажется, закусить воспрещается? Так я понимаю твои слова?

Однако Вика, не дослушав его, вихрем умчалась по коридору. И Вареников, делать нечего, с непритворным сожалением закрыв свой детектив и не доев бутерброд с любимым от души копченым сервелатом, направился в бокс, к Елизавете Карповне.

На этот раз все обошлось, Елизавете Карповне сделали два укола, она заснула и утром, когда началась обычная врачебная пятиминутка, все еще спала.

— Так и не сомкнул глаз за всю ночь, — признался после пятиминутки Вареников молодому доктору Самсонову, прикурив от его зажигалки. — Всю ночь то одно, то другое: то привезли кого-то, то еще кому-то плохо, черт его знает что! — Он со вкусом затянулся. — Тоже эта старуха из бокса, сама не живет и, как говорится, другим не дает.

— Что? — переспросил Самсонов, до того слушавший его довольно рассеянно. — Как это так — сама не живет?

— Ну, физически еще как-то функционирует, — поправил себя Вареников. — Ну и что с того? Разве это жизнь? Право же, иногда думаешь, как было бы правильно, даже, если хотите, гуманно — умерщвлять безнадежных больных, чтобы они сами не мучились и других не терзали…

Самсонов молча слушал Вареникова: простецкое, щекастое лицо, на лбу как бы нарочно спущенная пшеничная прядь, Вика Коршунова говорила о нем: «Первый парень на деревне…»

— Вы согласны со мной? — продолжал допытываться Вареников. — Как вы считаете? Разве я не прав? Разве в глубине души каждый из нас не думает именно так?

Самсонов покачал головой.

— Ну, знаете, — сказал, — вы даете — уж так даете…

Вареников увидел: Самсонов глядит на кого-то, стоявшего позади него. Обернулся, лицом к лицу встретился взглядом с Зоей Ярославной.

Она сама почувствовала в тот момент, что глаза у нее от бешенства белые. Так и сказала позднее Вершилову:

— Кажется, если бы я глянула тогда в зеркало, то увидела, глаза у меня белые, как молоко…

Глядя в упор на Вареникова, она спросила, отчетливо произнося слова:

— Вам, случайно, не совестно?

— Мне?

В глазах Вареникова засияла нежная улыбка.

— Что вы, дорогая моя, почему мне должно быть совестно?

— Я вам не дорогая, — резко прервала его Зоя Ярославна. — Потрудитесь называть меня по крайней мере по фамилии или по имени-отчеству!

— Хорошо, — по-прежнему улыбаясь, согласился Вареников. — Пусть будет по имени-отчеству, к слову, весьма благозвучному…

— И вот еще что, — она продолжала накаляться все сильнее. — Как можно так говорить о больном? И кто говорит? Врач, так сказать, целитель и утешитель?

Пухлые щеки Вареникова окончательно побагровели. От деланного его добродушия и следа не осталось.

— Я, если хотите, не целитель неизлечимых болезней и не собираюсь быть утешителем, так и знайте!

Как бы боясь, что наговорит еще много резких слов, он быстро выбежал из ординаторской.

— А последнее слово вроде бы за ним, — сумрачно определил доктор Самсонов. — Разве не так?

— Это очень плохой человек, — сказала Зоя Ярославна. — Я бы его, моя воля, вообще лишила бы врачебного диплома, плохим людям нельзя быть врачами, никак нельзя!

Самсонов кивнул лохматой головой.

— Согласен с вами, но если действовать по этому методу, мы с вами далеко зайдем…

— Наверное, далеко, — слегка остынув, сказала Зоя Ярославна.

Вареников между тем спустился вниз, надел пальто, вышел на улицу. Сладко предвкушал: сейчас приедет домой, сразу же ванну, потом легкий завтрак, жена наверняка приготовит такой завтрак, какой он любит, — овсяная каша, одно яйцо всмятку, кружочек копченой колбасы, кофе со сливками, малиновый джем. И — потом спать, спать, ах, до чего отрадно после бессонной ночи лечь в свою мягкую, чистую, свежую постель и заснуть крепким, почти детским сном без мыслей, без раздумий, ах как славно…

Вареников знал, что многие врачи недолюбливали его, некоторые, вроде той же Зои Ярославны, просто не выносили на дух. Но это, в сущности, мало его трогало. Я вам не нравлюсь? Что ж, ничем не могу помочь, какой есть, таким и останусь, а ваше дело терпеть меня, сколько возможно!

И его терпели, — что еще оставалось делать? В советском учреждении очень трудно уволить человека, если он не совершил никаких должностных нарушений. А за плохие человеческие качества, за душевную глухоту, за откровенный эгоизм и равнодушие ко всему человечеству по закону увольнять не положено.

Примерно за неделю до выписки Маргариту Валерьяновну перевели в другую палату. Было это так: Вершилов уехал в Таллин, на конференцию, организованную местным обществом терапевтов, Зоя Ярославна была больна, подхватила грипп, доктор Самсонов тоже заболел, и потому заместителем Вершилова на этот раз стал доктор Вареников.

И доктор Вареников распорядился — перевести больных из двухместного бокса в пятиместную палату номер двадцать.

С того все и началось.

Спустя два дня во время пятиминутки доктор Вареников доложил: в боксе находится тяжелый больной Ткаченко Ростислав Олегович пятидесяти четырех лет. И доктор Вареников зачитал целый перечень различных хвороб, донимавших Ткаченко: бронхиальная астма, панкреатит и язва желудка.

— Ну и ну, — сказала Зоя Ярославна, впервые появившаяся после гриппа. — Такой букет болезней надо уметь заработать. Кто он, к слову?

Доктор Вареников перелистал страницы истории болезни.

— Тут вроде бы ничего не написано.

— Ну и ну, — повторила Зоя Ярославна. — Сколько хвороб накинулось на одного. Вот бедняга, право…

Елизавета Карповна не спорила, не протестовала, когда ее перевели в другую палату. Но Маргарита Валерьяновна, по выражению Вики, просто взвилась.

Сперва ринулась к главврачу, не застала его. Тогда примчалась обратно, в свое отделение, и тут ей возле палаты встретилась Зоя Ярославна.

— Доктор, постойте! — воскликнула Маргарита Валерьяновна, схватила Зою Ярославну цепкими, пухленькими пальчиками. — Постойте, послушайте: что же это такое творится? Нас выселили — и куда? В пятиместную палату. Почему? За что такая бессмысленная дискриминация? За какие грехи? Объясните наконец!

— Дело в том, что ваш бокс понадобился тяжело больному… — начала Зоя Ярославна, но Маргарита Валерьяновна неистово закричала:

— Тяжело больной? А я легкая больная? А моя соседка, которой осталось жить пять минут, тоже, значит, обыкновенная симулянтка?

— Тише, — остановила ее Зоя Ярославна, оглянулась, плотнее прикрыла за собой дверь. — Ваша соседка может услышать…

— И пускай, — бушевала Маргарита Валерьяновна. — Пусть все слышат! Я так этого дела не оставлю, я до министра дойду! До самого Центрального Комитета, я все скажу, всю правду…

К ней подошла Клавдия Петровна, молча поднесла мензурку с валериановыми каплями.

— Выпейте, успокойтесь, — сказала, но Маргарита Валерьяновна, разъярившись, оттолкнула ее руку:

— Оставьте меня! Я тяжелобольна, у меня полное смещение печени, сосудистые спазмы, диафрагмальная грыжа, панкреатит, подагра и полное отсутствие аппетита, так что я, по-вашему, здоровая?..

В тот же вечер вместе со своим верным Алексеем Александровичем Маргарита Валерьяновна накатала огромное письмо министру здравоохранения.

Алексей Александрович взялся лично передать письмо в руки секретаря министра.

— Сказали, что непременно ответят, — сказал он на другой день, придя навестить Маргариту Валерьяновну.

— Мы им покажем. — Маргарита Валерьяновна погрозила в пространство пухлым кулачком. — Мы им всем покажем, вот увидите, нас будут умолять вернуться обратно, в нашу палату!

Как ни странно, но она оказалась права: Вершилов на следующее утро вернулся из командировки и буквально рассвирепел, узнав о том, что учительницу Мотылькову, а также и Долматову перевели из палаты-бокса в пятиместную.

— Кто распорядился? — спросил он Зою Ярославну во время пятиминутки. — Кому это пришла в голову столь гениальная мысль?

Зоя Ярославна выразительно повела глазами в сторону Вареникова, смирно сидевшего в стороне, скрестив на груди руки, любимая его поза.

Вершилов повернулся к Вареникову:

— Чем вызвано это распоряжение?

— Видите ли, — начал Вареников, медальное лицо его нежно зарумянилось, — к нам поступил тяжелобольной, и я решил…

— Однако, думается, Мотылькова тоже не из самых легких, — перебил его Вершилов. — Или вы думаете иначе? — И, не слушая больше Вареникова, бросил через плечо: — Я сам все что следует проверю.

И проверил. Проверка эта длилась четыре дня, необычная быстрота для любой клиники и больницы, были сделаны все анализы и необходимые исследования.

Больной Ткаченко Ростислав Олегович оказался здоровехоньким, словно стеклышко, ни малейших признаков панкреатита, бронхиальной астмы и немой язвы желудка, записанных в историю его болезни, при самом тщательном и детальном осмотре не было обнаружено.

— Поздравляю вас, — сказал Вершилов, глядя в пышущее горячим румянцем, толстощекое, словно у амуров на старинных гравюрах, лицо Ткаченко. — От всей души поздравляю!

— С чем это вы меня поздравляете? — угрюмо спросил Ткаченко.

— Вы по-настоящему здоровый человек, такие теперь очень редко встречаются. Так что можете петь и смеяться, как дети…

Но у Ткаченко, судя по выражению его лица, не было никакого желания петь и смеяться, как дети.

— И что же дальше следует? — спросил он, выжидательно вглядываясь в Вершилова маленькими, глубоко посаженными глазами.

— Дальше выпишем вас домой, — ответил Вершилов. — Со спокойной совестью отпускаю вас на все четыре стороны…

Ткаченко не произнес в ответ ни слова.

— Вы недовольны? — удивился Вершилов. — Вы хотели бы заболеть и валяться на больничной койке, а не выписаться домой?

Позднее Зоя Ярославна сказала Вершилову:

— Называйте, как хотите: интуицией, мысленным прозрением, еще как-то, но я почему-то сразу заподозрила, тут дело нечисто. Нечисто, и все, хоть стой, хоть падай, что-то тут не то, не то…

Так и вышло. Ростислав Олегович категорически, наотрез отказался выписаться из больницы.

— Я болен, — твердил он на все уговоры. — Я себя лучше знаю, чем вы меня, я очень серьезно болен…

Потом он попросил доктора Вареникова, чтобы тот пришел к нему. Спросил напрямик:

— Вы тоже считаете, что я здоров и меня следует выписать?

Вареников опасливо покосился на Зою Ярославну.

— В общем, конечно, — выдавил он. — С какой стороны, разумеется, смотреть…

Он что-то еще мямлил о странных аномалиях любого организма, о том, что, в сущности, если, так сказать, в общем-то, по совести говоря, и тому подобное, но Ткаченко почти грубо оборвал его:

— Вы мне скажите четко и ясно: каким вы меня считаете — больным или здоровым?

Зоя Ярославна не выдержала, вмешалась:

— А почему вы разговариваете с врачом таким резким тоном? Кто дал вам такое право?

Ткаченко повел на нее глазом, узким, глубоко посаженным. Бросил небрежно через плечо:

— Право, как вам известно, не дают, его берут…

Зоя Ярославна перевела взгляд на Вареникова. Мысленно удивилась: в чем тут причина? Почему он разрешает разговаривать с собой так грубо? Кто такой этот Ткаченко, может быть, какой-то его родственник?

Позднее Вершилов сказал:

— Мне тоже подумалось: тут что-то не то, но что именно, я никак не мог себе представить…

Оба оказались правы, и Вершилов и Зоя Ярославна, но, само собой, они не могли вообразить себе, в чем таилась причина всего происшедшего…

Дальше все было так: в палату к Ткаченко явилась старшая сестра Клавдия Петровна, сказала:

— Сегодня вас выписывают домой…

— Никуда я не поеду, — угрюмо ответил Ткаченко. — Я болен и не желаю покидать больницу.

— Это ваше дело. — Клавдия Петровна пожала плечами. — Но зав отделением велел мне предупредить вас…

Ткаченко перебил ее:

— Я же сказал, что никуда не поеду!

— Хорошо, — проговорила Клавдия Петровна. — Пойду к зав отделением, пусть он решает…

— Сперва я пойду, — грубо заметил Ткаченко.

Не постучавшись, вошел в кабинет Вершилова, стоя на пороге, спросил:

— Значит, гоните домой?

Вершилов, просматривавший какие-то бумаги, поднял голову.

— Здравствуйте, — сказал. — Входите, пожалуйста.

Ткаченко вошел, сел на стул напротив Вершилова.

— Так что, домой гоните? — повторил Ткаченко, узкие, глубоко посаженные глаза его сощурились, толстые щеки покрылись пятнами. — Почему, хотелось бы знать? Чем это я вам не угодил?

— Я уже сказал вам раньше и теперь повторю, — терпеливо начал Вершилов. — Вы совершенно здоровы, понимаете, совершенно, каждый на вашем бы месте радовался от души.

— А вот я не радуюсь, — все так же мрачно проговорил Ткаченко, слегка откинувшись на стуле. — Не радуюсь ни на одну секунду!

— Почему? — спокойно спросил Вершилов.

— Потому что я болен, это вам лучше всех известно.

«Что за противный тип, — подумал Вершилов, стараясь не глядеть на Ткаченко. — Просто невероятно отталкивающий!»

На миг он даже испугался: вдруг на его лице отразится антипатия или, чего доброго, отвращение, только этого не хватало!

Он заставил себя улыбнуться, снова сказал нарочно вежливым, спокойным тоном:

— Поверьте, я искренне рад за вас, вы — здоровы, а что может быть лучше здоровья, судите сами?

Вершилов хотел еще добавить, что, к сожалению, люди не всегда ценят этот чудесный дар, здоровье, но Ткаченко бесцеремонно, даже грубо оборвал его:

— Вы мне прописных истин не читайте, я уже и так имею привычку с самого утра газеты читать…

Несколько мгновений Вершилов молчал, потом, стараясь сдержать себя, спросил по-прежнему спокойно, почти невозмутимо:

— Как видите, я с вами вежлив, как оно, в сущности, и положено между людьми, а вы со мной почему-то разрешаете говорить каким-то странным, неуважительным тоном.

Ткаченко не отвел глаз в сторону, не смутился ни на йоту.

— Я вам в последний раз говорю: я болен, и никуда не хочу идти, и никуда не пойду!

Вершилов не выдержал, бросил ручку, встал, прошелся по кабинету.

«Спокойно, — сказал самому себе. — Только спокойно, не взорваться, не наговорить невесть чего, о чем сам же будешь после жалеть…»

Потом остановился перед Ткаченко.

— Допустим, вы больны, а чем, разрешите спросить?

— Чем болен? — переспросил Ткаченко. — Будто бы сами не знаете?

— Как видите, не знаю.

— Я тоже не знаю, — с вызовом произнес Ткаченко.

— В таком случае… — начал Вершилов.

— В таком случае, — снова прервал его Ткаченко, — я отсюда никуда не уйду. Так и знайте!

И, не говоря больше ни слова, круто повернулся, вышел из кабинета, оставив дверь широко раскрытой, однако тут же вернулся, осторожно прикрыл дверь.

«В чем истоки хамства? — думал Вершилов, расхаживая по тесному своему кабинету, не в силах успокоиться, снова сесть за стол. — Почему этот хам разрешил себе говорить со мной таким непозволительным тоном? Почему он считает себя вправе разговаривать так с врачом?»

Спрашивал самого себя и не находил ответа.

Все разъяснилось спустя несколько дней, и разрешилось абсолютно неожиданно.

Ростислав Олегович Ткаченко за несколько лет переменил примерно пять должностей, причем самых различных по своему профилю, был он и директором магазина, и прорабом в одном московском СМУ, и товароведом в тресте ресторанов. Последнее место работы — в некоей подмосковной оранжерее.

Обо всем этом Вершилову поведал следователь ОБХСС, специально приехавший к нему в клинику для конфиденциального разговора.

— Как видите, амплитуда его деловых качеств достаточно разнообразна и широка, — сказал следователь. — И, как нам стало известно, повсюду за ним тянулся, как говорится, темный след. То какое-то злоупотребление, то какая-то недостача, то, в лучшем случае, служебная халатность, однако изо всех своих злоключений Ткаченко удавалось в достаточной мере легко выкарабкиваться, но на этот раз заело. Пустил налево свыше двухсот килограммов первосортной рассады, а денежки чистоганом положил себе в карман, кстати, солидную сумму. И еще тут оказалась налицо подделка документов, что квалифицируется уже по другой статье.

— Понятно, — выслушав следователя, сказал Вершилов. — Только разрешите спросить: при чем здесь наша больница?

— Ваша больница участвует здесь самым непосредственным образом, — ответил следователь, — поскольку именно в ваших стенах преступник нашел надлежащий приют.

— Вот оно что…

— Да, именно так, — подтвердил следователь. — Он рассчитал все: полежит какое-то время в вашем отделении, а пока что, может быть, все, чему следует утрястись, утрясется, все успокоится, тогда ему будет резон выйти и, как вы сами понимаете, снова приняться за свое привычное дело. А до тех пор — прятаться до времени в вашем отделении. Кстати, какие такие особые хворобы вы у него отыскали?

— Никакие, — быстро ответил Вершилов. — Он здоров!

— Завидую, — вздохнул следователь, — поскольку сам еще со студенческих лет мучаюсь язвой двенадцатиперстной.

— А он здоровехонек, — повторил Вершилов. — Но когда я, полагая обрадовать, сообщил ему об этом, он возразил мне, что считает себя больным и никуда отсюда не двинется.

— Мне бы хотелось предварительно побеседовать с ним, — сказал следователь. — Вы мне, пожалуйста, организуйте так, чтобы нам не мешали…

— У него отдельная палата, вам никто мешать не будет…

— Однако, — проговорил следователь. — Отдельная палата, полный, что называется, комфорт…

Да, полный комфорт, отдельная палата…

Кто же устроил явного преступника в отдельной палате? Кто вообще постарался положить его в больницу? Кто подсказал ему перечень несуществующих у него болезней?

Вершилов пристукнул кулаком по столу. Ответ один — Вареников. Безусловно, Вареников, никто другой.

Такого у них в клинике еще не случалось.

Случалось, бывали у них симулянты, старательно выискивавшие у себя различные хворобы, но чтобы явный преступник, заранее все как есть рассчитав, избрал больничную палату своим прибежищем?..

— Тут все понятно, — сказала Зоя Ярославна, когда Вершилов вызвал ее к себе в кабинет и поведал обо всем. — Тут видна рука Вареникова…

Острый, аналитический, быстро все подмечающий ум Зои Ярославны подсказал ей верное, единственно точное объяснение всему случившемуся.

— Это Вареников, — повторила она. — Видна его рука, безусловно он — и никто другой!

Она оказалась права. Следователь беседовал с Ткаченко около двух часов.

Ткаченко был знаком с Варениковым примерно лет восемь. За эти годы он регулярно снабжал Вареникова рассадой различных редких сортов помидоров, клубники, черной смородины, черноплодной мичуринской рябины.

Малу-помалу они сошлись ближе, вряд ли эти отношения можно было назвать дружбой, но и того и другого связывало нечто общее, присущее обоим. Это — жажда стяжательства, безудержная тяга к накопительству, стремление вечно грести под себя, только лишь под себя.

И насколько Вареников был способен испытывать к кому бы то ни было симпатию, он ее испытывал к Ткаченко, который всегда безотказно выполнял его просьбы, хотя, разумеется, не бескорыстно.

И он, воспользовавшись отсутствием Вершилова, устроил своего приятеля в больницу, да еще в отдельную палату, где Ткаченко было удобно и вольготно находиться вдали от посторонних глаз.

Все это Зоя Ярославна мгновенно выложила Вершилову еще до того, как следователь ОБХСС вернулся из палаты Ткаченко.

— С отдельной палатой Вареников перебрал малость, — насмешливо произнесла Зоя Ярославна. — Может быть, если бы он лег в обычную, на пять или шесть человек, никто ничего бы не стал ворошить?

Следователь, сузив глаза, поглядел на нее. Был он худощав, с изжелта-бледным, как у многих язвенников, лицом, давно, прочно облысевший и потому казавшийся старше своих сорока двух лет.

— А мы на что? — спросил тихо, почти укоризненно. — Неужели мы бы не догадались отыскать его и в пятиместной или даже в десятиместной палате?

В тот же день Ткаченко покинул свою палату-бокс.

— Испарился, словно дождевая капля на жарком солнце, — резюмировала Вика, уже узнавшая все про Ткаченко и его дела, впрочем, всем в больнице все сразу стало известно. — Теперь очередь за его высоким другом…

Вика имела в виду Вареникова. Его в клинике дружно не любили, он знал об этом, но нисколько не сокрушался.

— Мне ихняя любовь или нелюбовь без разницы, — порой говаривал Вареников, имея в виду и своих коллег и больных. — Мне лишь бы сумма прописью в платежной ведомости, да здоровье несокрушимое, да настроение хорошее, да чтобы все было ладно, чего мне еще желать?..

— Как же он теперь жить будет? — спросила сердобольная Алевтина, но Вика сурово оборвала ее:

— Думай о себе, а о нем не беспокойся, на его век и на век его внуков наверняка хватит, можешь не беспокоиться.

Никто лучше Вики не умел почти точно и безошибочно высчитать чужие финансовые возможности.

Вершилов предвидел: разговор с Варениковым будет тяжелым, но избежать подобного разговора было невозможно.

— Ты сам понимаешь, Володя, работать тебе здесь больше нельзя, — начал он, старательно вычерчивая синим фломастером на белом листе бумаги кривые, извилистые линии.

— Понимаю, — согласился Вареников, закурив сигарету. — Подавать заявление? По собственному желанию?

Они сидели в маленьком кабинете Вершилова, Вершилов за своим столом, Вареников напротив него, в кресле.

— Следователь сказал, что дело о твоем участии в этой афере будет особо выделено, — сказал Вершилов.

Вареников кивнул.

— Не сомневаюсь, так оно, наверно, и будет.

Надо отдать ему должное, он держался стойко. Не ныл, не канючил, не старался бить на жалость.

Вершилов любил во всех кругом подмечать хорошее, одно лишь хорошее, и сейчас он думал о Вареникове:

«А ведь умеет проигрывать, это тоже не каждому дано».

И вдруг Вареников, слегка подавшись вперед, глаза в глаза глядя на Вершилова, сказал:

— А тебе вот что скажу напоследок: ты мне глубоко противен, нет, больше того, омерзителен! Да, вот так-то, омерзителен!

Вершилов сильнее нажал фломастером на бумагу.

— О вкусах не спорят, поэтому я с тобой спорить не собираюсь…

— До чего же ты мне противен, — не слушал его Вареников. — Все, все в тебе отвратительно — и твоя морда гладкая, и то, как ты улыбаешься, как ходишь, словно лисенок, перебирая ногами, и голос твой, лицемерный и тихий, будто бы ты все время просишь прощения за то, что говоришь, а тебя никто не просит говорить…

На миг Вареников откинулся в кресле, как бы ожидая, что скажет Вершилов, но тот молчал, и он продолжал дальше с необычным для него жаром, почти страстью:

— Я тебя давно ненавижу. Еще тогда, когда мы жили вместе на Варсонофьевском, я тебя возненавидел, только я старался скрыть свою ненависть, просто мне было невыгодно показывать тебе, как я тебя ненавижу…

— Почему невыгодно? — Вершилов пожал плечами. — Вот уж действительно я и не подозревал о том, что для тебя в те годы представлял какую-то выгоду…

— Представлял, — оборвал его Вареников. — Вообрази, представлял! Мне было выгодно приходить к тебе, ты же знаешь, у нас никто не бывал, а у вас вечно толклись люди, и мне было все-таки интереснее у вас, чем дома…

— Стало быть, хотя бы чем-то сумел тебе угодить в ту пору, — чуть усмехнулся Вершилов. Странное дело: вот перед ним человек, который, сам же признался, давно, упорно ненавидит его. Ненавидит не за что-то, не за какое-то зло, которое он ему причинил, а просто потому, что ненавидит. И, как говорится, точка.

А вот он, Вершилов, не испытывает к нему ненависти. Разумеется, Вареников неприятен ему, они оба разительно отличаются друг от друга. Как сказала однажды Зоя Ярославна: «Вы оба полная противоположность друг другу и в плохом, и в хорошем. Впрочем, — поправила она себя, — у Вареникова нет ничего хорошего. Решительно, сколько бы ни искать, никогда ничего не найдешь!»

Помнится, он, Вершилов, тогда вступился за Вареникова. Спросил:

«Так уж и в самом деле: ничего хорошего?»

«Ничего, — отрезала Зоя Ярославна. — Ни на вот столечко!»

— Думаешь, я не знаю о том, что я здесь у вас не прижился? — Вареников словно бы сумел неведомо откуда разгадать мысли Вершилова. — Все знаю, не беспокойся, все понимаю и на ус мотаю…

Зазвонил телефон. Секретарь главврача пригласила Вершилова на совещание, на завтра в десять утра.

— Хорошо, — коротко ответил Вершилов и положил трубку.

Вареников встал, медленно постучал косточками пальцев по столу.

— Стало быть, подавать заявление? По собственному желанию?

— Да, — ответил Вершилов, впервые за все это время взглянув на Вареникова. — Желательно не позднее завтрашнего дня.

— Подам сегодня, — сказал Вареников, шагнул к дверям, но тут же круто повернулся: — А от своих слов не отказываюсь, ни от одного слова, так и знай!

— А мне что? — Вершилов пожал плечами, лицо его выражало полное, Вареников понял, абсолютно непритворное равнодушие.

Детское живет до старости, внезапно Вареникову стало на минуту обидно: неужели он так мало значил для Вершилова, что тот безразлично отнесся к его словам? Неужели ему все равно, что старый товарищ детства ненавидит его? Хоть бы спросил, в конце концов, за что такая ненависть?

Вершилов откинулся на стуле, пальцы его машинально чертили фломастером по листу бумаги. Вареников вдруг осознал: нет, он его ни о чем не спросит, ему просто-напросто неинтересно, почему его ненавидят. Должно быть, выслушал его и решил про себя:

«Ну и пусть, мне-то что…»

Вареников повернулся, на этот раз не обернувшись, резко захлопнул за собой дверь.

Почти тут же вслед за ним в кабинет вошла Зоя Ярославна.

— Что, все уяснил или еще сомневается? — спросила, усевшись в кресло, на котором только что сидел Вареников.

— Я сказал, чтобы он подал заявление.

— Вы — известный либерал. — Зоя Ярославна чиркнула спичкой, закурила, глубоко затянулась.

— Либерал? — переспросил Вершилов. — Ну, а что бы вы сделали на моем месте?

— Я бы собрала еще какой-то дополнительный материал на него и потом обрушила все собранное на его грешное чело. Уверена, у него грехов, словно клопов в старом диване, не оберешься!

— А вы кровожадина, — сказал Вершилов. — Так когда-то говорила моя младшая, когда я или мать чего-то не давали ей. Кровожадина, мокрая говядина! Можете себе представить, к тому же еще говядина, да еще почему-то мокрая!

— Вы мне, пожалуйста, зубы не заговаривайте. — Зоя Ярославна с силой надавила сигаретой о дно пепельницы, стоявшей на столе перед нею. — Я человек прямой, даже грубый и всегда предпочитаю говорить в лицо все то, что думаю. Так вот, повторяю: вы — либерал! И сейчас поясню, почему я так называю вас. Вы даете возможность плохому, явно порочному человеку избегнуть заслуженного наказания.

— Может быть, вам неизвестно, что дело о нем будет выделено в суде особо? — сказал Вершилов. — Во всяком случае, следователь не сомневается в этом.

— Ну и что с того? — Зоя Ярославна вынула из пачки новую сигарету, снова чиркнула спичкой, закуривая. — Ну и что с того? Выделено не выделено, для него один черт, он из любой передряги выкрутится и целехонек останется, да еще нас с вами обгонит, куда нам до него. Вот увидите, опять куда-нибудь пристроится, да не в шарашкину контору какую-нибудь, а в самое что ни на есть престижное заведение, в институт какой-нибудь первой категории, в закрытую клинику, еще куда-нибудь…

— А вам что, никак завидно?

— Завидно, — откровенно призналась Зоя Ярославна. — Как же не завидовать? Тут стараешься, из собственной шкуры, можно сказать, вылезаешь, по ночам, верите, подолгу не спишь, все думаешь: как-то они там, больные наши бесценные, может быть, я что-то не то и не так сделала, может быть, ничего-то я не знаю, ничего не понимаю, а у него все ясно, безоблачно совершенно, он никогда не сомневается, ни о чем не беспокоится, ни за кого душой не болеет…

— Вот это верно, — согласился Вершилов. — Он никогда ни за кого душой не болеет, кроме себя, любимого, навеки родного…

— Вот-вот, наконец-то, очень рада, что и вы докумекали…

— Да вы что, вправду меня ангелом небесным считаете? — почти рассердился Вершилов. — Ошибаетесь, голубушка! Если меня разозлить, я до того могу раскочегариться…

Зоя Ярославна снисходительно махнула рукой:

— Будет вам, будто бы мы всего лишь два дня как знакомы! Будто бы я вас не знаю…

— Знаете? Тем лучше для вас, значит, больше информации, больше просвещения…

Зоя Ярославна рассеянно слушала Вершилова, глядя в окно за его спиной.

Что за незлобивость, поразительная в человеке, в сущности уже далеко не молодом! Неужели не понимает, что такая вот доброта — вредна, что в каком-то роде она может являть собой известное попустительство, создавать удобный микроклимат для субъектов, подобных Вареникову.

— Как-то мне довелось видеть бульон с бактериями, — начала она, — представляете себе, бульон, самый с виду обыкновенный, а в нем плавают бесчисленные бактерии.

— К чему вы это? — спросил Вершилов. — Хотите сравнить меня с вирусом?

— Не вас, а, скажем, Вареникова, вас я скорее сравнила бы с бульоном, в котором вольготно такой вот заразе, вроде нашего Владимира Георгиевича.

— Будет вам, уж и в самом деле, сильнее кошки зверя нет!

— А вы что думаете: Ткаченко этот самый так вот, за здорово живешь попал в больницу? Вы же знаете, Вареников положил его к нам, только он один…

Зоя Ярославна чуть скривила губы, яркие, немного крупные для женщины.

— Неужели вам не ясно, что он к тому же еще заплатил Вареникову, и, наверно, немало заплатил?

— Думаете? — усомнился Вершилов.

— Не сомневаюсь ни на минуту.

— Вроде бы Ткаченко этого не говорил…

— Значит, скажет еще, — уверенно заметила Зоя Ярославна. — Если не на предварительном следствии, то на суде. Полагаю, если он увидит, что дело пахнет керосином, что для него все обернулось плохо, а его друг и приятель сумел выйти чистеньким, он его не пощадит! Никогда и ни за что! У таких вот типов законы чисто волчьи — я за себя и против тебя, а если за тебя, то только до тех пор, пока ты мне выгоден. Для них выгода на первом месте!

Вершилов слушал ее, мысленно дивился. Надо же так: Зоя Ярославна словно бы подслушала недавние слова Вареникова, сказанные в этом же самом кабинете. Выгода… Да, в сущности, она права на все сто, для таких людей — своя выгода на первом месте, выгода, профит, прибыль, лишь бы грести под себя, лишь бы думать только лишь о себе, ни о ком другом больше…

— Счастливые люди, — негромко сказал он, отвечая собственным мыслям.

— Кто? — спросила Зоя Ярославна. — Кто счастливые?

— Да вот такие, как наш друг Вареников…

— Кстати, не сомневаюсь, что наш друг Вареников взял немалый куш у Ткаченко за то, что положил его в больницу, да еще в отдельную палату! Уверена, что взял!

— А я не уверен, — сказал Вершилов.

Зоя Ярославна сузила глаза, словно пыталась получше разглядеть своего собеседника.

— Хватит иллюзий, возраст уже не тот, не юношеский…

— А что, старикам вы отказываете в иллюзиях?

— Вы — не старик, но достаточно зрелый человек, а зрелые люди должны по-зрелому относиться к людям и к самой жизни, как она есть.

— Сильно сказано.

— Как умею. — Зоя Ярославна глубоко затянулась. — Я понимаю, мы, врачи, имея каждый день дело с различными больными, не можем постоянно остро и глубоко реагировать на чужую боль. В любом враче, даже самом сердечном, самом отзывчивом, неизбежно вырабатывается некий иммунитет, своего рода защитный панцирь, который помогает сберечь сердце врача от всякого рода эмоциональных стрессов. Все это так. Однако у Вареникова, к примеру, начисто отсутствует какое бы то ни было сочувствие к чужой боли, мне не раз приходилось видеть: больной рассказывает ему о своих ощущениях, а у него глаза рыбьи.

— Он как-то признался мне, что ужасно устает от больных и от их жалоб, — вспоминал Вершилов.

— Вот-вот, чего же вам больше? Будто бы мы с вами ни капельки не устаем, однако, слушаем, думаем, сопереживаем и, главное, сочувствуем, что, разве не так?

— Так, — невольно улыбнулся Вершилов, в этот момент Зоя Ярославна казалась почти красивой, глаза горят, щеки пылают неровным румянцем. — Только не надо так волноваться, приберегите свой темперамент для личной жизни.

— Мне темперамента на все хватит, — категорично заявила Зоя Ярославна. — Чего-чего, а уж темперамента не занимать стать…

— С чем вас и поздравляю.

— Благодарствуйте. Впрочем, чего это мы отвлекаемся? Я говорю серьезно, а вы шуткуете.

— Нисколько я не шуткую.

— Тогда слушайте дальше. У субъектов, подобных Вареникову, такие чувства, как сопереживание, сострадание, способность реагировать на чужую боль, заменены неким протезом. Я бы таким вот, как Вареников, вообще запретила быть врачом. Он не имеет права лечить и врачевать!

— Есть такая наука — деонтология, — начал Вершилов. — О должном поведении медиков.

— Будто бы я не знаю, — сказала Зоя Ярославна. — Мы об этой самой деонтологии еще на первом курсе узнали.

— Да, конечно, простите, это у меня такая привычка…

— Прощаю.

— Так вот, — продолжал Вершилов, — я с вами согласен, наш друг никак не соответствует правилам деонтологии.

— Это уж само собой, но я уверена вот еще в чем, — сказала Зоя Ярославна. — Он наверняка берущий…

— То есть как — берущий? — не понял Вершилов.

— Берет чем может и что может, — заключила Зоя Ярославна, причем не стесняется, а откровенно заявляет: так-то, дескать, и так-то, я вас, разумеется, лечу, это — моя обязанность, а уж вы тоже, будьте любезны, соответствуйте, не скупитесь…

— Вы так говорите, будто присутствовали незримо при каком-то его разговоре с больными, — сказал Вершилов.

— Нет, я его просто вычислила, — и уверена, что безошибочно, — парировала Зоя Ярославна. — Вы еще убедитесь в моей правоте, на суде, когда станут судить Ткаченко, а нас с вами — и уж Вареникова наверняка — привлекут в качестве свидетелей, многое выяснится, ох как многое о нашем высоком друге…

Она хотела еще что-то добавить, но в эту самую минуту в кабинет вошла Клавдия Петровна.

— Все в порядке, — сказала. — Наши больные уже снова в двухместке.

— Кто? — спросила Зоя Ярославна. — И Долматова, и Елизавета Карповна?

— Обе, — торжественно провозгласила Клавдия Петровна. — Друг возле дружечки…

— Елизавета Карповна — это, кажется, учительница? — спросил Вершилов. — Как она? Я ее еще не видел после приезда.

— Представьте, намного лучше, — сказала Зоя Ярославна.

— Да, — подтвердила Клавдия Петровна. — И не сравнить, как было. Видно, помог этот самый венгерский препарат чудодейственный…

— Хорошо бы, — сказал Вершилов. — А я, видно, не сумел разобраться по-настоящему в защитных силах организма.

— К слову, я тоже, — добавила Зоя Ярославна. — Надо сказать, что мы, медики, явно недооцениваем эти самые защитные силы.

— Человеческий организм невозможно вычислить или предугадать, — заметил Вершилов.

— Еще как невозможно, — согласилась Клавдия Петровна. — Иной раз, честное слово, сама удивляешься: кажется, все кончено, уже полное фиаско во всем, ничего восстановить нельзя — и вдруг совершенно неожиданно просто феерическое возрождение, на диво всем!

Зоя Ярославна едва заметно подмигнула Вершилову: оба знали невинную страсть старшей сестры пересыпать свою речь изысканно звучащими словами.

— Значит, Елизавете Карповне лучше? — переспросил Вершилов.

— Намного лучше, — подтвердила Зоя Ярославна. — Она окрепла, повеселела, появился аппетит…

Вершилов улыбнулся.

— Я вспомнил, профессор Мостославский говорил в таких же точно случаях, когда, казалось бы, безнадежный больной оживал: «Валенки с заплатками иной раз служат дольше новых…»

Снова зазвонил телефон. Вершилов снял трубку.

— Я не договорил тебе давеча, — раздался голос Вареникова. — Я хотел бы сказать, что я очень рад, что тебе плохо. Даже очень плохо.

— Чем же? — спросил Вершилов, закрыв мембрану рукой, впрочем, ни Зоя Ярославна, ни Клавдия Петровна не прислушивались к разговору.

— Чем тебе плохо? — В голосе Вареникова зримо ощущалась улыбка. — Хотя бы тем, что с женой не повезло, думаешь, никому не известно? Все знают, что вкус у тебя здорово подгулял, супруга твоя, что называется, хуже не придумаешь…

— Ну, еще что скажешь? — спросил Вершилов, с досадой ощутив, как сильно и гулко забилось сердце, все-таки сумел его уколоть старый друг, да, именно друг.

— И доченьки тоже не сахар, — продолжал Вареников. — И это тоже все знают, и я очень рад, скажу по совести, очень, очень рад…

Вершилов не дослушал, положил трубку.

— Кто это? — спросила Зоя Ярославна. — Опять главный теребит?

Главврач имел особенность вызывать к себе чересчур часто заведующих отделением, особенно тогда, когда они возвращались из каких-либо командировок.

— Нет, это не главный, — ответил Вершилов и поднялся из-за стола. — А вообще-то спасибо, вы мне напомнили, я еще час тому назад обещал зайти к нему…

Зоя Ярославна взяла со стола синий фломастер, покрутила между пальцами.

— Воображаю, какой ор начнется, когда он узнает о Вареникове и о Ткаченко, что-то будет…

— И поделом нам всем, — серьезно сказал Вершилов. — Раз не сумели сами во всем как следует разобраться, значит, правильно, если нам попадет.

— Разумеется, на всем отделении теперь темное пятно, — с горечью сказала Клавдия Петровна. — И не отмыться от него, не отчиститься.

— Ну уж, ну уж, — остановила ее Зоя Ярославна, глядя на сумрачное лицо Вершилова. — Все проходит в конечном счете, и это тоже пройдет, смоется темное пятно, как не смыться?

— Да, конечно, все пройдет, — повторила вслед за нею догадливая Клавдия Петровна. — И это, в сущности, наиболее оптимальное резюме жизни, вы не находите?

— Нахожу, — без улыбки согласилась с нею Зоя Ярославна. — Как же не найти? Само собой, именно так.

Перед тем как уйти домой, Зоя Ярославна зашла в ординаторскую за своей сумкой.

Навстречу ей встал со стула доктор Самсонов, бросил на ходу:

— Тут вам два раза уже звонили, я сказал, чтобы позвонили еще.

— Кто? — спросила Зоя Ярославна.

— Не знаю, какой-то такой. — Самсонов пожал плечами. — Вроде бы прерывающийся голос.

— Прерывающийся? — переспросила Зоя Ярославна, но Самсонов уже закрыл за собой дверь.

Прерывающийся, — значит, заикающийся. Стало быть, не кто иной, как Владик. Неужели? Нет, не может быть! А почему не может быть? Разве они расстались врагами? А может быть, у него опять все переменилось, с женой нелады, разве не бывает так? И он снова, снова стремится к ней, потому что она — это надежный, верный друг, его всегдашняя опора, та, кто никогда не изменит, никогда не подведет, не обманет…

Она так задумалась, что не расслышала звонка. Однако тут же бросилась к телефону, сняла трубку.

Несколько мгновений было молчание.

— Алло, слушаю, — повторила Зоя Ярославна. — Говорите, я ничего не слышу!

— Это я, Зоя, — сказал Владик, — прости за беспокойство.

— Прощаю.

О долгожданный голос! Сколько раз ей представлялось, как он звонит ей, как приходит с повинной, умоляя простить, и она в конце концов прощает, не может не простить.

— Прощаю, — сказала она. — Ты где? Откуда говоришь?

Не надо было, нет, не надо было радоваться, услышав его голос, следовало сразу же понять, не она нужна ему, а что-то нужно от нее, что-то, что является для него важным. Он уже успел отвыкнуть от нее, отвернулся, позабыл обо всем и, если бы не нужда, никогда в жизни не позвонил бы. Никогда!

— У тебя лежит моя жена, — сказал он. — Наверно, ты ее уже видела. Алло, ты слышишь меня?

— Слышу, — спокойно ответила Зоя Ярославна. — Кто же это? В какой палате?

И прежде чем он сказал, она вдруг разом поняла, кто это такая, в какой палате.

Конечно же Ариадна Алексеевна, никто другой. И как это сразу не догадалась? Впрочем, разве можно было сразу догадаться? Да и откуда было знать, что именно Ариадна Алексеевна новая его жена? Та самая, на кого он променял ее, Зою…

Вот как бывает в жизни: не думала, не гадала — и неожиданно женщина, которую она должна была бы по праву ненавидеть, ее пациентка. Она регулярно осматривает ее, беседует с нею, назначает курс лечения, проверяет, как выполняют сестры назначения; эта женщина симпатична ей, она порой беседует с нею, считая ее бесспорно интересной собеседницей, по-своему обаятельной, умной, и она очень хочет вылечить ее окончательно. Надеется, что вылечит, и, надо думать, сумеет добиться своего.

Знает ли Ариадна Алексеевна обо всем? Или нет? Скорей всего, хотелось бы думать, что ничего не знает, Владик, кажется, не из болтливых. И потом: к чему ему болтать лишнее?

— Хорошо, — сказала спокойно, даже словно бы улыбаясь ненавязчиво, вроде бы непринужденно. — Я постараюсь, чтобы все было в полном порядке.

— Пойми меня правильно, — странное дело, Владик сейчас почти не заикался, может быть, так, чуть-чуть, совсем немного, — пойми, я бы хотел, чтобы на нее обратили самое участливое внимание…

— Ну, разумеется, — сказала Зоя Ярославна, он снова перебил ее:

— Я понимаю, ты скажешь все то же самое, что приходится говорить сегодня и ежедневно: у нас ко всем одинаково внимательное отношение, для нас все равны и так далее, все это знакомо…

Как же он, однако, стал говорить! Какая разница с тем, прежним, привычным, каким она его помнила и любила! Словно бы общение с Ариадной Алексеевной как-то переменило его — и он стал более смелым, что называется, языкастым, одним словом, совсем, совсем не таким, каким был…

— Она — моя больная, — начала Зоя Ярославна, он опять перебил ее:

— Я знаю.

— Кстати, а она знает?

— О чем? — спросил он, но тут же, поняв все, что следовало понять, ответил быстро: — Нет, абсолютно ничего.

Зоя Ярославна в свою очередь поняла, он говорит правду, должно быть, так и есть, она ничего не знает. И не надо ей знать. Ни к чему!

— Верю тебе, — сказала. — Значит, так, она — моя больная, я ее веду…

— Как она? — нетерпеливо спросил он.

Право же, можно только диву даваться, как же он изменился! Что за тон, что за манера спрашивать, и, не слушая ответ, снова засыпать вопросами, и считать, что не получить ответ на свой вопрос — вещь решительно невозможная.

— Она — в общем неплохо, конечно, есть дисфагия.

И опять он перебил ее:

— Зоя, я тебя очень прошу: если можно, без этих мудреных слов, договорились?

Сейчас вроде бы опять тот, прежний Владик, и улыбка в голосе, даже заикаться стал по-прежнему…

— Договорились. Значит, она, конечно, еще нездорова, ей еще придется полежать у нас, полечиться основательно, но я надеюсь, все обойдется…

— Ты к ней, если можно, повнимательней, ладно?

Что за метаморфоза все-таки! Опять тот прежний, так хорошо знакомый тон, когда он просил ее о чем-либо и не отставал до тех пор, пока она не соглашалась. Ей увиделись в этот миг его слегка приподнятые, домиком, брови, вытянутые вперед губы и глаза, умоляющие, в то же время исполненные ласковой, трогающей душу нежности, почти детской уверенности в том, что услышать отказ — невозможно!

— Ладно, — сказала она, невольно усмехнувшись. — Все будет в порядке.

— Надеюсь, — подхватил он, — если ты возьмешься, то в самом деле…

На этот раз не он ее, а она перебила его:

— Все?

— Да, пожалуй, все. Долго ей лежать у вас?

— Месяца полтора…

— Как долго…

— Ну, может быть, месяц…

Он помолчал немного. Она снова спросила:

— Все?

— Да, — ответил он. — Спасибо тебе, Зоя.

Она положила трубку.

Вот и вправду все. И ничего дальше.

Она все еще сидела у телефона, машинально то закручивая, то раскручивая телефонный шнур, благо была в ординаторской совершенно одна.

Словно вчера это было: теплый апрельский день, наверное, первый, по-настоящему весенний день, легкие облака в небе, лужицы на тротуарах, птичий щебет в ветвях деревьев, готовых вот-вот распушиться, зазеленеть вовсю.

— Давай, — предложила Зоя Ярославна. — Давай поедем куда-нибудь за город.

— Куда? — спросил Владик, как и всегда, охотно подчинявшийся ее желаниям, но сам никогда ничего не предлагавший.

— Прежде всего, скажем, на Ярославский вокзал, сядем в электричку, слезем где захочется, пройдем по лесу, подышим апрельским воздухом.

Так и сделали. И все шло словно по щучьему веленью: быстро добрались на метро до вокзала, электричка, как нарочно, будто ждала их, только сели — и сразу в путь, в вагоне было мало народа и мест сколько угодно. И поезд ехал до Загорска с несколькими остановками.

Они слезли на станции Зеленоградская. Почему именно на этой станции? Нипочему. Понравилось название.

— Звучит словно из детской книжки, — сказала Зоя Ярославна. — Ты не находишь?

Он удивленно приподнял брови.

— Из детской книжки? Не нахожу. А ты, в общем, фантазерка.

— Только сейчас заметил?

— Да нет, не только сейчас, — сказал он и взял ее руку в свою.

Они шли по лесным дорожкам, было еще сыро, пахло прошлогодними листьями, мхом, влажной хвоей. Зоя Ярославна шла впереди, выбирая места посуше, Владик за нею; так уж получалось в их жизни: все самое трудное, неудобное она охотно взваливала на себя, и он, не споря, принимал это как должное.

Порой она оборачивалась, предупреждала:

— Здесь скользко, осторожней…

Порой протягивала руку:

— Давай обойди яму, не ровен час, упадешь…

Он покорно держал ее руку своей некрепкой ладонью.

Временами он казался ей не старше сына. Сама себе она признавалась:

«Я к нему отношусь по-матерински».

И тут же возражала себе:

«Женщины часто, почти всегда относятся к мужчинам именно по-матерински».

А может быть, так получилось потому, что он был намного моложе?

Ей хотелось иногда, чтобы он был старше, уверенней, сильнее, чем она, чтобы можно было не ему к ней, а ей к нему прислониться, ощутить силу, опору, надежное плечо друга, а не быть самой для него опорой…

Они вышли на пригорок, внизу проходили поездные пути, блестели на солнце телеграфные провода, щедро обсыпанные птицами; где-то, далеко-далеко, словно на другом конце земли, послышался шум приближающегося поезда.

— Как думаешь, это электричка или поезд дальнего следования? — почему-то шепотом спросила Зоя Ярославна.

Владик удивился:

— Чего это ты шептать вздумала? Боишься, что кто-нибудь услышит?

— А как же? Вон видишь, возле березы стоит дрозд, он с нас глаз не спускает, старый доносчик, он слушает каждое наше слово, а потом разнесет по всему лесу все то, что мы говорили…

Владик несколько мгновений молча глядел на нее, покрутил пальцем возле виска. Снова повторил:

— Фантазерка…

Между тем внизу, под ними, пронесся поезд. Сверкали окна, целая цепочка окон.

— Знаешь, куда он едет? — по-прежнему шепотом спросила Зоя Ярославна.

— Кто — он?

— Поезд. Он едет в Патагонию, в страну, где вечное лето, цветут пальмы, летают пестрые попугаи колибри.

Он опять глянул на нее. И она тоже не отводила от него взгляд.

Русые прямые волосы, брови, раз и навсегда выгоревшие, толстые губы, нижняя губа как бы покусана пчелами, и такие простодушные, такие доверчивые, открытые глаза, не то голубые, не то зеленые, скорее зеленовато-серые…

И вдруг показалось: вовсе они не такие простодушные, открытые, его глаза.

Спросила уже громко, не понижая голос:

— Так как, поедем в Патагонию?

Он сказал, глянув на часы:

— По-моему, надо бы обратно, домой…

Тогда, ночью, он давно уже ушел, уехал к себе, она проснулась, словно кто-то позвал ее, словно кто-то стукнул негромко в дверь, она мгновенно подняла голову с подушки.

В окне сияла луна, апрельская, тоненькая, полузакрытая ночными облаками, шелестели внизу растущие вдоль мостовой еще голые деревья, прошумела и затихла вдали невесть откуда взявшаяся машина.

Опять все тихо-тихо, только деревья шелестят обнаженными ветвями.

Зоя Ярославна привстала на постели, глядя в окно, на луну, на неспокойные, сменявшие друг друга облака, внезапно ощутила себя такой одинокой, неприкаянной, никому не нужной…

Почему? Она и сама не могла бы ответить, но было так одиноко, так бесконечно холодно, неприютно на сердце, что она уткнулась лицом в подушку и заплакала, все глубже зарываясь в подушку, охватив зябнущие плечи обеими руками.

А потом, утром, как и всегда, встала рано, в одно и то же время, привычно быстро собралась на работу, ехала в метро в свою больницу и вбежала к себе на третий этаж, по дороге здороваясь с сестрами и врачами, провела пятиминутку, стала обходить свои палаты, расспрашивать больных, читать истории болезни, наставлять молодых своих коллег, ожидать Вершилова, который задержался в командировке, после обеда приводить в палаты студентов, рассказывать, объяснять, отвечать на все вопросы, которые задавали, как студенты, так и сами больные, и потом мчаться домой, потому что должен звонить Владик и надо было успеть приехать до его звонка, и он звонил, и все ночные тревоги, горести, неожиданно, ни с того ни с сего хлынувшие слезы, все было позабыто, она упивалась его голосом, он спрашивал о чем-то, она слушала то, что он говорил, сиюминутная, хрупкая радость оттого, что она слышит его голос, переполняла ее, она забывала обо всем, что было, она была счастлива, пусть ненадолго, все равно, очень и очень счастлива…

…Надо было перед уходом еще раз зайти в двенадцатую палату. Передать Ариадне Алексеевне привет от мужа? Или не стоит?

По зрелом размышлении решила — нет, не буду. Пусть идет, как шло. Надо не забывать одно: быть собранной, никогда не показывать вида, что бы ни произошло, быть очень внимательной, серьезной, общительной. Одним словом, такой, как всегда.

Где это она вычитала поразительные слова?

Вот именно так. Быть такой, как всегда, а что у нее в душе, это никого не касается. Решительно никого, только лишь ее самое.

Она закурила последнюю сигарету, стряхнула пепел в пепельницу.

Так, значит, за дело.

Открылась дверь, быстро вошла Клавдия Петровна.

— Зоя Ярославна, — заговорила взволнованно, чуть задыхаясь, наверно, бежала по коридору. — Идемте в десятую. Няне Кире плохо…

Нянечка Кира Васильевна — все в больнице называли ее няня Кира — лежала в десятой палате. Это была сравнительно тихая палата, подальше от сестринского поста с беспрерывно звонившим телефоном, от телевизора, который начинал работать в холле уже с пяти часов, и койка была выбрана для няни Киры самая для нее удобная, возле окна.

За окном густо разрослись тополя, в ветвях неумолкаемый птичий щебет с раннего утра до вечера. Когда-то, тому уже много лет, няня Кира вместе с другими сестрами и санитарками сажала вокруг корпуса тополя и клены. С той поры они уже разрослись вовсю.

На тумбочке, рядом с кроватью, стояла банка компота, сваренного для няни Киры старшей сестрой Клавдией Петровной, лежали апельсины и яблоки. А в холодильнике Клавдия Петровна поставила домашний творог из молока и кефира, брусок сливочного масла и двести граммов нежно-розовой, без единой жиринки ветчины. Сестра Алевтина Князева специально ездила за ветчиной на Арбат, в диетический, там обычно бывала такая вот ветчина, свежая, розовая и без жира.

Но душа няни Киры не принимала еды. Она так и сказала Алевтине, то и дело забегавшей к ней в палату:

— Алечка, дочка, не принимает моя душа ничего съестного…

Заходила к ней Клавдия Петровна, пыталась соблазнить няню Киру:

— Хочешь, я тебе пирожок испеку с капустой? Или отбивную в сухариках зажарю? А то давай картофельный рулет с мясом завтра принесу, знаешь, такой, какой тебе всегда нравился, с поджаристой корочкой?

Няня Кира на все соблазны отвечала одинаково:

— Неохота, не хочу, не надо…

Руки ее, большие, широкие, с морщинистыми ладонями, раньше никогда не знали покоя, всегда были в работе — подметали, мыли, стирали, убирали посуду, подавали лекарства, приподнимали больных на кровати, вязали, шили, снова мыли, снова приносили и уносили еду, лекарства, воду…

А сейчас они были необычно спокойны, сложенные вместе поверх одеяла.

Зоя Ярославна вошла в палату, и, как всегда, больные повернулись к ней, но она первым делом подошла к няне Кире. Няня Кира открыла глаза, глянула на Зою Ярославну, та тоже молча, пристально смотрела на нее.

Зоя Ярославна не выносила нарочито веселого, лихого тона иных врачей; подобного типа врач, входя в палату, уже заранее широко и радостно улыбался.

«Как дела?» — спрашивал таким ликующим тоном, словно и не мыслил другого ответа, как: «Все отлично! Все очень хорошо!»

Обычно так спрашивал доктор Вареников, не всегда, к слову, дожидаясь ответа, потому что ему был решительно безразличен любой больной, безразличны его ощущения, его боли и жалобы.

— Что, Зоечка, — спросила няня Кира, — не успела прийти — и сразу ко мне?

Няня Кира ко всем, даже к главному врачу, обращалась на «ты».

— Разумеется, — согласилась Зоя Ярославна. Вынула из кармана часы, любила носить их в кармане, а не на руке, раскрыла аппарат Рива-Рочи, нацепила на уши фонендоскоп… — Итак, начнем, что ли…

И немедленно устыдилась своего веселого тона.

У няни Киры оказались неожиданно голубые глаза, обычно она носила очки, теперь же, без очков, лицо казалось меньше и словно бы моложе, а глаза голубые, совершенно ясного, чистого, не выгоревшего цвета. Зоя Ярославна с болью увидела, как мгновенно истончилась, стала прозрачной кожа на висках, на лбу, возле рта и руки — вечные работяги — пожелтели, словно бы ссохлись.

Няня Кира ни о чем не спрашивала, не допытывалась, как другие больные, что это с нею, надолго ли, сколько придется пролежать, сумеют ли врачи вылечить ее.

Пожалуй, она вовсе и не тревожилась за себя, может быть, потому что знала, инфаркт — дело серьезное, с ним шутить не приходится.

Сколько «инфарктников» приходилось ей обихаживать в прошлые годы! Приносить им лекарства, кормить с ложечки, подставлять утки и судна, поддерживать, помогать делать первые шаги отвыкшими от ходьбы ногами и, главное, без устали уговаривать: все пройдет, минует, словно злой сон, и опять возвратится здоровье, опять будет кругом — бегом хорошо…

Все отделение, все врачи и сестры, стремились помочь ей хотя бы чем-нибудь. Каждый час, а то и каждые полчаса кто-нибудь входил в палату: не нужно ли няне Кире чего-либо, может быть, подставить судно? Дать попить? Покормить? Подать лекарство?

Алевтина Князева после дежурства даже отказалась идти домой.

— Хочу подежурить возле няни Киры…

Однако няня Кира решительно прогнала ее домой.

— Да ты что, в своем уме? — спросила. — Столько народу я выходила, да чтобы на саму себя не хватило?

И сколько Алевтина ни просила ее, так и не уступила ей:

— Иди, иди, отдыхай, ночь не спала, тебе поспать надо, молодым долгий сон требуется…

И закрыла глаза, притворяясь, что заснула. Алевтина постояла немного, потом тихо прикрыла за собой дверь палаты.

А няне Кире все вспоминался тот ранний, утренний час, когда она собиралась на работу и внезапно ощутила пронзительную, острую боль. Словно кто-то неведомый, невидимый взял и ударил прямехонько по сердцу чем-то колючим и жестким.

Она вздрогнула от боли, но не упала, выстояла, прислушиваясь к тому, что происходит внутри нее, боли от удара уже не было, сердце билось по-прежнему ровно, и она решила:

«Это мне почудилось…»

Казалось, все случилось давным-давно, а на самом деле всего лишь утром, несколько часов тому назад.

Жила няня Кира довольно далеко от больницы, в Замоскворечье, и, пока добиралась, сперва метро, потом троллейбусом, чувствовала себя так, словно ничего не было. Потом и вовсе обо всем позабыла, на работе привычно впряглась в привычное свое дело, и все шло как полагается, как шло изо дня в день, но вдруг снова что-то сильно, резко ударило в сердце, как бы отыскав самую открытую боли точку. И еще, и еще раз.

Она упала прямо в коридоре, неподалеку от поста, уронив лоток с таблетками: несла кому-то в палату, и уже ничего не видела, не чувствовала, не слышала, как закричала Алевтина, как бросилась к ней Клавдия Петровна и как ее перенесли в палату, положили на кровать.

Она очнулась немного позднее, возле кровати стояла Зоя Ярославна. Ей показалось, она смотрит на нее озабоченно.

Она открыла глаза, услышала, Зоя Ярославна спросила ее:

— Ты что это, няня Кира? Перепугала всех до смерти! Как же это так?

Она хотела было ответить, что не надо бояться за нее, все у нее в порядке, сейчас она встанет и пойдет по своим делам, но у нее не было сил произнести хотя бы одно слово, и она снова закрыла глаза.

Как бы сквозь сон донесся до нее голос Зои Ярославны:

— Надо камфару немедленно…

«Далась ей эта камфара, — беззлобно подумала няня Кира. — Всегда первым делом — камфара…»

Она не додумала до конца, сон мгновенно обрушился на нее, и она провалилась в темную, глубокую пропасть.

Дня через два, однако, она почувствовала себя крепче. Зоя Ярославна обрадованно спросила:

— Няня Кира, хочешь, переведем тебя в отдельную палату? Как раз сегодня освободился бокс!

— Вот еще, — воспротивилась няня Кира. — Что я буду в боксе делать? С тоски сдыхать? Нет, хочу с людьми вместе…

И Зоя Ярославна еще больше обрадовалась, узнав прежнюю, несговорчивую няню Киру.

Вечером няня Кира съела творог, приготовленный для нее Клавдией Петровной, выпила чаю и, повеселев, сказала:

— А ну, лечите меня поскорее, мне разлеживаться некогда, меня вон сколько народа ждет…

Все были счастливы, Зоя Ярославна сказала:

— Выдюжит, она хоть и старая, а крепкая…

И молоденькая, экспансивная Алевтина Князева не выдержала, расцеловала Зою Ярославну за эти ее слова.

Однако спустя еще два дня кардиограмма неожиданно показала резкое ухудшение. Зоя Ярославна, лечившая няню Киру, вначале усомнилась: возможно, ошибка?

Няня Кира вроде бы чувствовала себя получше, пободрее. Она решила проверить еще раз, повторная кардиограмма показала то же самое.

Уже после обеда няне Кире стало совсем плохо, опять боли в сердце, опять тошнота и слабость.

Временами она впадала в беспамятство, потом, очнувшись, как бы в тумане видела перед собой Зою Ярославну, или Клавдию Петровну, или Алевтину.

Однажды ей почудилось, Алевтина плачет. Она хотела было протянуть руку, подозвать Алевтину, сказать:

«Да ты что, милка моя, зачем ты так? Я же вот она, сама видишь…»

Но она не сказала ничего, потому что снова потеряла сознание, а когда опять очнулась, Алевтины уже не было, кругом слышался привычный шум и говор больных, кто-то сказал:

— Няня Кира, тебе укол сделали, глядишь, подействовал?

— А как же, — ответила няня Кира.

Было ей хорошо за семьдесят, и она выглядела на свои годы, высокая, грузная, но в то же время подвижная и быстрая, походка у нее была неожиданно для ее грузного тела легкая, на большом мясистом лице круглые очки в стальной оправе с сильными стеклами; на вид суровая, сердитая, на самом деле все, от врачей до сестер, знали — предоброе существо.

— Няня Кира — золотое сердце, — говорил Вершилов, а она ворчливо замечала в ответ:

— Ишь ты, золотое сердце во мне углядел. Как бы не ошибся часом…

Но он знал, что не ошибся. Сердце у няни Киры было и вправду золотое, что называется, чистейшей пробы.

Она никогда не раздражалась, ни разу не повысила голос ни на одного больного, каким бы занудным и надоедливым он ни был.

— И не то чтобы она была такая уж мягкая да добренькая, — говорила Зоя Ярославна. — Вот уж чего нет, того нет, просто она бесконечно терпелива и неподдельно сострадает больным. Ну, а больные безошибочно чувствуют ее искреннюю отзывчивость. Больных, в сущности, нелегко обмануть…

И в самом деле, больные верили ей. И любили ее, и звали в тяжелые минуты. Даже брюзгливый, вечно всем недовольный Ямщиков и тот затихал, когда в палате появлялась няня Кира.

— Что, батюшка? — спрашивала. — Опять зубы свои прокуренные кажешь? А чего, скажи на милость, кажешь, коли ни одного клыка, кажись, не осталось?

— Ну-ну, — миролюбиво отзывался Ямщиков. — Уж ты, няня Кира, известное дело, скажешь, как уколешь…

— И уколю, милый, почему не уколоть? Ты ведь сам кого хочешь злым словом, будто шашкой острой, пронзишь и не оглянешься даже…

Так они иной раз пикировались, не уступая один другому, щеголяя друг перед другом острыми словами, однако в достаточной мере незлобиво.

Клавдия Петровна признавалась откровенно:

— Откуда у нашей няни Киры столько терпения? Мне кажется, святой Иоанн и тот бы не выдержал, посиди он с нашими больными хотя бы часок. А она целыми часами общается с ними — и никогда ни единой жалобы. Удивляюсь и даже преклоняюсь, если хотите…

За все сорок девять лет своей работы няня Кира не пропустила ни одного дня.

Налетали порой грозные шквалы различных эпидемий, обычно они случались осенью или зимой, реже весной — вирусный грипп многообразных видов, врачи сваливались, и сестры повально болели. А няня Кира исправно являлась к восьми утра изо дня в день, подряд все годы.

— Я и больной-то отродясь не была, — хвасталась няня Кира. — У меня здоровья на два века отпущено, мне одной досталось.

Была она одинока, ни мужа, ни детей, родных только брат далеко, на Сахалине, больная сестра в Пскове, два племянника и племянница.

Племянникам и племяннице няня Кира помогала, чем могла, даже иной раз деньгами, хотя получала меньше каждого из них; Зоя Ярославна, хорошо знавшая многие обстоятельства жизни няни Киры, не выдержав, говорила порой:

— Они тебя здорово охмуряют, а случись с тобой что, кто из них поможет?

— Ничего со мною не случится, — ответила няня Кира. — И не больно-то я в них во всех нуждаюсь, пусть они лучше во мне нуждаются.

Подобно всем очень здоровым, никогда не болевшим людям, няня Кира оказалась сразу, наповал сраженной внезапным своим недугом.

И жизнь со всеми ее звуками, запахами, радостями, заботами, постоянной работой, нескончаемой, повседневной суетой вдруг отошла, скрылась куда-то далеко-далеко, словно поезд, въехавший в длинный, темный тоннель и оставивший за собой лишь легкое облачко тающего дыма.

Приходили к ней племянники, здоровые, кряжистые мужики, хорошо одетые, холеные, приносили сок, мандарины, яблоки, ненужные ей, она к ним даже не притрагивалась. Повторяли друг за дружкой:

— Ничего, нянька, оклемаешься. То ли бывало…

Спрашивали, как она, какая температура, не получше ли ей, украдкой поглядывали на часы, украдкой переглядывались и снова спрашивали все об одном и том же. Потом, словно бы нехотя, вставали, целовали ее напоследок и с видимым облегчением спешили поскорее покинуть эту юдоль скорби.

Как-то примчалась из Пскова племянница, она там жила с матерью, сестрой няни Киры, с мужем-военным и с двумя дочками, полная, вальяжная, белокожая, чем-то неуловимо походившая на тетку, привезла малину, закатанную в банку, черную смородину пятиминутку.

Пылко уговаривала:

— Нянька, съешь, ну хотя бы капельку, ну прошу тебя, ради меня, ради Светки и Аллочки…

Няня Кира ничего не отвечала ей.

— Слышишь меня, нянька? — продолжала допытываться племянница, а няне Кире было невыносимо трудно вымолвить хотя бы одно слово.

В полудремоте, в которой няня Кира теперь постоянно пребывала, ей вспоминалось прошлое, давным-давно миновавшее. Иногда виделась поляна, поросшая розовым клевером и хрупкими одуванчиками вперемежку с ромашкой и повиликой. Вот она, Кира, голенастая, простоволосая, бежит по этой поляне, пригибая по пути ромашки и клевер, бежит к дому, а дом неподалеку, на опушке леса.

Это — Алексин, маленький городок на Оке, там много лесов, все больше сосновых, Ока, растянувшаяся на многие версты, песчаные берега, поляны, поросшие кустарником и цветами…

Иногда казалось, она идет опушкой к дому лесничего; возле дома ожидает ее Гриша, сын лесничего, они с ним сговаривались поехать кататься на лодке. Она одета в сатиновое, в голубую и розовую полоску платье, на ногах модельные туфли молочного цвета, крестный из Москвы жене привез, а ей оказались малы, и она отдала их Кире. Кира как бы со стороны видит себя — светлые волосы по плечам, платье туго стянуто на узкой талии, загорелые щеки в ярком румянце…

Кира чувствует себя красивой, желанной, она знает, что нравится Грише, и Гриша ей нравится, парень хоть куда. Только почему его не видать? Куда он делся? Сам же упрашивал-уговаривал вчерашний день, приходи, ждать буду…

А вот и Гриша, в лазоревой рубашке-косоворотке, по вороту васильки.

Это она, Кира, вышивала ему, он как-то признался, самая изо всех любимая рубашка.

Он молча глядит на нее, и она не сводит с него глаз. Потом спрашивает:

— Пошли?

— Пошли, — отвечает Гриша.

Они идут рядышком, рука к руке, но почему пасмурно, невесело Гришино лицо, почему избегает он встретиться с нею глазами?

Нет, она его ни за что ни о чем не спросит, пусть сам скажет, коли захочет.

Вот и пологий берег Оки, там, сбоку, стоит привязанная цепью к дереву Гришина лодка. Последние лучи заходящего солнца золотят дрожащую постоянной, но почти невидной рябью дорожку на середине реки от одного берега к другому, мошкара вьется неистово в каком-то дьявольском хороводе, пахнет полынью, свежескошенным сеном. Кругом, под ногами, куда ни глянь — подорожник, самая что ни на есть добрая трава. Ее следует хорошенько высушить и потом пить три раза в день, любую хворь как рукой снимает…

Кира долго глядит на солнце, пока глазам не становится больно.

— Говорят, надо поймать последнюю, самую последнюю минуту, когда солнце заходит, — говорит Кира. — Тогда увидишь зеленый луч.

— Ну и что с того, что увидишь? — спрашивает Гриша. — Зеленый или голубой, не все ли равно?

— Нет, не все равно, если двое в одно время увидят зеленый луч, это очень хорошо, — отвечает Кира, с досадой чувствуя, как румянец заливает ее щеки, лоб, шею, должно быть, сейчас она вся малиновая…

— Чем же хорошо? — вяло допытывается Гриша.

— Это — любовь, — говорит Кира, а сама глаз не сводит с розового закатного неба: вдруг и в самом деле поймает в последнюю минуту счастливый зеленый луч?

И тут Гриша говорит:

— Ты меня прости, Кируня, только ничего у нас с тобой не получится…

Обрывает себя, может быть, ждет, что она спросит, почему не получится, но она молчит.

— Отец сказал, рано тебе жениться, и вообще, сказал, как время придет, я тебе сам невесту подберу…

И опять обрывает себя, и опять, должно быть, ждет, чтобы она спросила: как так, почему? Но она не будет спрашивать. Она бежит, словно за нею кто гонится, бежит берегом Оки, и пылающее закатным, негаснущим огнем небо бежит вместе с нею, и, может быть, именно в этот самый последний миг и проглянул на секунду счастливый зеленый луч, а ей так и не удалось его углядеть?

Потом Кира долго лежит позади дома, уткнув лицо в ладони, и трава, выросшая в тени, никогда не знавшая солнца, холодит ее горячие щеки.

Конечно, все понятно, понятнее понятного: она — сирота, мать больная, на руках два брата и сестра, она — самая старшая. А Гриша — единственный сын, отец-лесничий, надо думать, подберет ему подходящую для него невесту.

Поздно вечером, когда все в доме спят, Кира стоит у калитки, глядит на небо.

Тихое, темно-синего цвета небо готовится принять ночь, светят, переливаясь фосфорическим голубоватым огнем, крупные августовские звезды, порой возле самых ног в траве просверкнет и снова скроется из глаз быстрый светлячок.

«Может, звезда упала? — думает Кира. — А вовсе не светлячок?» В августе часто и щедро падают звезды. Говорят, падающую звезду увидеть к счастью, надо только успеть загадать желание, пока звезда не погасла.

Выходит, все к счастью — и последний зеленый луч, и падающая с неба на землю звезда?

Только самого счастья что-то не видать. Да и есть ли оно где? Дождешься ли его когда-нибудь?..

Долго стоит Кира возле калитки, вдалеке слышатся девичьи голоса, старательно выводящие: «Позарастали стежки-дорожки, где проходили милого ножки…»

Удивительно сочетаются нехитрые эти слова с тихим звездным небом, с теплым запахом согретой за день солнцем земли, с густой, чуть высохшей травой, небольно покалывающей босые ноги… Кира повторяет негромко:

Так они больше с Гришей и не виделись. Вскоре умерла мать, овдовевший к тому времени крестный взял их всех в Москву с собой, устроил на работу кого куда.

Из года в год Кира решала:

«В отпуск непременно поеду в Алексин…»

Иногда ей снились баржи, проплывавшие по Оке мимо гористых, песчаных берегов, мимо деревьев, опустивших длинные ветви, словно руки, в воду, поросшую возле берега пятнистой, лягушачье-зеленой ряской, казалось, до нее доносится запах земляники, вобравшей в себя солнечное густое тепло, и она понимала во сне, это сон, ничто другое, но не хотелось просыпаться, хотелось еще и еще продлить сон, слезы закипали в ее глазах и не высыхали наяву, когда она наконец вставала.

Она собиралась в Алексин все эти годы, хотя родных там уже никого не осталось и дом, в котором родилась и выросла, она знала, стоял пустой, с заколоченными, слепыми окнами, и все равно хотелось поехать туда хотя бы ненадолго, хотя бы на неделю, даже всего лишь дня на три…

И все, как нарочно, было недосуг: то племянницу замуж выдавали и няне Кире следовало непременно быть на свадьбе, то племянника провожали в армию, а какие же это проводы без нее? Потом другой племянник готовился поступать в институт, куда тут уедешь в самую, что называется, горячую пору? То работы в отделении невпроворот — и она решала: «Возьму-ка отпуск как-нибудь в другой раз, без меня, должно, никак не обойдутся», то еще что-либо…

И так все годы подряд.

Теперь няня Кира лежала неподвижно, в десятой палате, и мысли ее текли медленно, неторопливо, подобно водам Оки ясным и тихим летним утром.

«Как же я так не собралась туда? — мысленно дивилась она. — Почему? Неужели трудно было собраться? Разве долго ехать до Алексина? Поездом до Тулы, потом местным поездом или автобусом, а то и пешком тоже не дальний край…»

И ей представлялось, как она идет по большаку от Тулы до Алексина, босые ноги утопают в дорожной пыли, пыль ласковая, теплая, греет ноги, будто печка-лежанка зимой, идти легко, с каждым шагом родной город все ближе и ближе…

Она лежала очень тихо, не шевелясь, а неяркий, хмурый свет недолгого дня падал на ее лицо, ставшее неожиданно маленьким, на синеватые, слегка дрожавшие веки.

Было невероятно, мучительно тяжело не только поднять руку, шевельнуть ногой, но просто повернуть голову, открыть глаза.

Ее тело внезапно показалось ей чужим, словно бы не принадлежавшим ей. Уже ничего не болело, ничего не досаждало, просто из ее тела, еще недавно полного бодрой, деятельной силы, медленно, неотвратимо, капля за каплей уходила жизнь.

Когда-то она любила говорить:

— Всему свое время, всему свой час, так уж положено на земле…

Но она никогда не пыталась вдуматься, применить к себе эти грубые и точные в своей необратимой, благодатной правде слова.

Она любила жизнь. И долгие годы, что довелось ей прожить на свете, казались недостаточными.

Нет, ей надо было долго, долго жить и многое еще сделать: понянчить детей своих племянников, съездить непременно в Алексин, навестить давно, тяжко болевшую сестру, которая жила у дочери в Пскове, ну и, само собой, продолжать работать в отделении, где она на все палаты одна, где всем она нужная, как же они все без нее?

Она любила одинаково и лето, и зиму, и весеннюю слякоть, и осеннюю изморось. Она почитала себя очень здоровой и никогда, ни разу не помышляла о смерти. Даже как-то не верилось, что она может умереть.

Странное дело: ведь она работала, как говорится, бок о бок со смертью, случалось, больные, много моложе ее, умирали, другие больные долго, мучительно болели, но представить себя больной она не могла. И не верила, что умрет когда-нибудь.

Даже утверждала иной раз то ли в шутку, то ли всерьез:

— Мне умирать несподручно, некого оставлять в отделении, ни одной нянечки, кроме меня…

А теперь она ничего не хотела. Лежала, закрыв глаза, и жизнь уходила, безостановочно, неумолимо, словно кровь из открытой раны, из ее тела, из ее души…

Теперь уже она не ощущала ни горечи, ни обиды, ни боли душевной.

Стало быть, так положено, так оно и должно быть, так повелось: когда-никогда наступает предел всему живому.

Изредка, открывая глаза, она видела серое, печальное небо в окне, красноватую крышу соседнего дома, зябких голубей на крыше.

Один голубок как бы почувствовал ее взгляд, перелетел с крыши на подоконник, легонько постучал клювиком в стекло.

«Ах ты, милый», — мысленно проговорила няня Кира, но тут же снова упала в глубокую, без конца и без края пропасть и снова очнулась и увидела как бы в тумане глаза Зои Ярославны. Зоя Ярославна что-то говорила ей, она не различала слов и сказала:

— Ты бы погромче, Зоечка…

Ей казалось, голос ее звучит обычно, сильно и громко, но на самом деле губы ее едва шевельнулись.

Зоя Ярославна низко наклонилась над ней.

— Что, няня Кира? — спросила она. — Что ты говоришь? Повтори…

Она долго ждала, что скажет няня Кира, но ничего не могла услышать. Погладила ее по щеке, по волосам, слегка растрепавшимся, натянула повыше одеяло. Няня Кира снова сказала что-то, Зоя Ярославна приблизила свое лицо к ее губам и услышала:

— Поеду, Зоечка, пора…

— Куда? — спросила Зоя Ярославна и взяла в обе свои теплые сильные ладони руку няни Киры.

— В Алексин… — прошелестела няня Кира. — Пора ехать…

— Кто не с нами, тот многое проиграет, — объявила во всеуслышанье Вика.

— С вами все как есть, — сказала Клавдия Петровна.

— Кроме меня, я не поеду, — вставила Соня, — Миша заболел.

— Что с ним? — спросила Вика. — Надеюсь, ничего серьезного?

— Радикулит, — ответила Соня. — У него бывает такой вот приступ раза четыре в год, и всегда не вовремя.

— А какая болезнь вовремя? — резонно спросила Клавдия Петровна.

Это было намечено еще месяц тому назад: отправиться всем отделением в предпоследнее воскресенье октября покататься на прогулочном теплоходе, провести вместе целый день.

Однако, как оно часто бывает, отказались многие — кто заболел, кому было недосуг, у кого нашлись неотложные дела, и таким образом рано утром на Химкинском вокзале в то тихое, солнечное утро октября собралось всего пятеро: Зоя Ярославна, доктор Самсонов, Вика, Алевтина и Клавдия Петровна.

— Вы — наш единственный мужчина, — сказала Клавдия Петровна Самсонову. — Будьте общим рыцарем.

— Рыцарь из него, прямо скажем, никудышный, — шепнула Вика Алевтине. — Но что же делать? На безрыбье…

Доктор Самсонов, несмотря на молодость, ему едва исполнилось тридцать, был обременен большой семьей: жена, маленький ребенок, тетка и слепая мать.

Может быть, потому он казался всегда озабоченным, несколько угрюмым, не очень общительным, как выражалась Вика, абсолютно некоммуникабельным.

Но на этот раз Федор Кузьмич словно бы превзошел самого себя: был весел, даже остроумен, необычайно разговорчив.

— Просто радуется, что хотя бы на день отдохнет от своей халястры, — тихо сказала Вика Зое Ярославне.

— А вот я, как мне думается, никогда бы не устала от большой семьи, — возразила Зоя Ярославна. — У меня маленькая семья, и я в детстве тоже жила не в очень многочисленной, представьте, я завидовала белой завистью подругам, у которых большие семьи, большая семья — это всегда весело, это интересно, это чувство какой-то защищенности, потому что сознаешь, что не только ты за всех, но и все за тебя…

Вика тряхнула своей золотистой, тщательно промытой хорошим шампунем гривой.

— Мне семья не нужна ни на вот столечко, я — прирожденная холостячка.

— А вот и неправда, — опровергла ее слова Клавдия Петровна. — Это ты на себя напраслину напускаешь, на самом-то деле ты самая настоящая баба, и семьи тебе очень даже хочется, и от детишек, знаю, никогда не отказалась бы…

— Вот и нет! — возразила Вика. — Все не так, все совершенно не так. Вы обрисовали себе схему и хотите меня втолкнуть в эту схему, а в жизни все куда сложнее…

— Ладно, будет вам, — сказала Зоя Ярославна. — Не то объявят посадку на теплоход, а мы пропустим…

Кто-то подбежал, разом остановился возле них. Юра Гусаров, теперь уже без малого полгода работающий в больнице.

Отдуваясь, вытер лоб и шею платком.

— Едва успел, я же за городом живу, меня ремонт путей подвел.

— Бывает, — меланхолично заметила Вика.

— Хорошо, что хоть сюда не опоздал. Если, конечно, не прогоните.

Говоря так, он смотрел на Алевтину, но вместо нее ответила Вика:

— Не прогоним, не бойтесь.

Юра Гусаров, это было уже известно всем в отделении, «положил глаз» на Алевтину. Но Алевтине он не нравился.

— Я не люблю таких, — сказала она однажды.

— Каких таких? — спросила Вика.

— Даже не знаю, как тебе сказать, ну, в общем, таких, очень много о себе понимающих…

— Ты не права, — определила Вика. — Юра — парень с безусловным будущим, с ним бы ты никогда не пропала.

— Я и так не пропаду, — заметила Алевтина.

И теперь Юра, одетый в спортивный костюм, к слову, очень шедший ему: синяя куртка, узкие, обтягивающие брюки со штрипками, смотрел на Алевтину своими темными, немного скошенными кверху глазами.

— Я знал, что ты поедешь.

— Ну и что с того? — сухо спросила она.

Однако он решил не сдаваться.

— Если бы ты не поехала, и я бы тоже не поехал.

Алевтина пожала плечами.

— А мне что?

Как-то бабушка прочитала Алевтине изумительные стихи Бунина «Одиночество». Там были строки, которые Алевтина запомнила наизусть:

Она тогда спросила бабушку:

— А для мужчины есть прошлое, если он разлюбит?

— Для мужчины, думаю, тоже нет, — ответила бабушка. — Мы все, когда любим, совсем другими глазами смотрим на свой предмет. Вот когда разлюбим, тогда другое дело, тогда глядим и дивимся: неужели мне мог понравиться этот самый человек? И что только в нем хорошего?..

И еще бабушка сказала:

— Когда мы не любим, бываем жестокими, я это не раз замечала.

— А я нет, — сказала Алевтина.

Бабушка усмехнулась:

— По-моему, ты вообще не можешь и не умеешь быть жестокой, тебе этого просто не дано.

«А сейчас я — жестокая, — подумала Алевтина. — Жестокая к Юре, потому что он мне — ну ни в какую. Но он же не виноват, что я ему нравлюсь, а он мне нет…»

И она против воли ласково улыбнулась Юре, а он мгновенно просиял, даже жалко глядеть на него было…

День был прекрасный, солнечный, небо безоблачное, легкий ветерок. Теплоход словно бы неслышно отошел от берега. Вскоре Химкинский вокзал скрылся из глаз, поплыли друг за дружкой зеленые берега, коттеджи, березовые рощи, леса, перелески…

Радио транслировало музыку, неслись над водой танго, блюзы и фокстроты довоенных лет.

Клавдия Петровна мечтательно закрыла глаза.

— Так и вижу сейчас танцплощадку в Сокольниках, джаз под управлением Альберта Соловья, до сих пор помню его — с усиками, белая крахмальная рубашка и черный галстук бантиком, мы тогда такие галстуки называли кисками. Топот стоит на деревянном полу, пыль столбом, я с моим кавалером кружусь до упаду…

Она вздохнула.

— Я — молодая, молодая… — Она даже зажмурилась, словно на миг воочию увидела себя такой, какой была в ту пору. — Волосы у меня валиком вокруг головы, самая тогда модная прическа, платье вискозовое, голубое в белый горошек, на ногах белые открытые туфли на резиновом ходу, с голубым кантиком, тогда многие носили такие туфли, а он…

— А он еще того лучше, — продолжила Вика.

Клавдия Петровна строго глянула на нее:

— Не хохми, нехорошо над старшими смеяться. Сама тоже когда-нибудь постареешь…

— Ладно, не буду, — пообещала Вика. — Так какой же он?

— Он в белой рубашке с закатанными рукавами, и брюки тоже белые, а туфли парусиновые, начищенные зубным порошком…

— Тогда, я слышал, многие мужчины чистили туфли зубным порошком, — вставил Юра Гусаров.

Клавдия Петровна кивнула.

— Когда танцы кончались, весь пол на площадке был белый, именно от зубного порошка…

— Вы помните войну? — спросила Алевтина. — У меня бабушка была на фронте и до сих пор все помнит.

— Я не была на фронте, я была чересчур молода в то время, но помню, как война кончилась…

— И я помню, — сказала Зоя Ярославна.

В ту пору она жила с матерью в Замоскворечье, на Донской улице; небольшой двухэтажный особнячок, плотно набитый жильцами, сад вокруг особняка, в саду одичавшие яблони, вишни, много крапивы и широких, жирных лопухов. Примерно за полгода до Победы мать получила похоронку:

«Ваш муж пал смертью храбрых в боях за Штеттин…» Зоя хорошо помнила отца, это с годами, постепенно стирались в памяти его черты, а тогда, хотя и было ей не больше шести, отец помнился как живой, и она все время допытывалась у матери: когда наконец приедет папа? Почему его так долго нет?..

А мать каждый раз отвечала:

«Подожди еще немного, папа скоро приедет…»

Рано утром 9 мая радио сообщило — кончилась война.

Зоя была в саду, вместе с подружкой, жившей в соседнем доме и приходившей исправно к ней, шила из лоскутков подушки для куклиной постели. Тут же валялась на траве кукла, старая-престарая, когда-то отец купил ее Зое, безглазая, безволосая, но Зоя привыкла к ней и не решалась ее выбросить, тем более что новой куклы ей никто купить не собирался.

Из окошка ее позвала мать:

— Зоя, скорее сюда…

— Сейчас, — не оборачиваясь, ответила Зоя, но мать продолжала звать ее:

— Давай скорее домой…

Зоя нехотя побежала домой, мать встретила ее на пороге, схватила на руки, хотя Зоя была не такой уж легонькой, прижала к себе.

— Зоя, девочка моя, война кончилась…

— Кончилась? — переспросила Зоя. — Вот и хорошо, а когда теперь папа приедет?

И тогда мать, помедлив, сказала очень тихо, многие годы спустя Зое помнился ее сдавленный, почти неслышный голос:

— Девочка, папа уже не приедет…

Позднее в саду расставили столы, на столы поставили тарелки, бутылки с ситро и с водкой, миски с винегретом, с вареной картошкой, с салом, нарезанным тоненькими ломтиками, — небогатое угощенье тех лет, на отдельный стол поставили патефон, соседский Егор, инвалид, потерявший ногу в Полесье, заводил патефон, ставил на него все новые пластинки.

Самая старая жилица дома Валерия Валерьевна Радкевич первой пришла в сад, принесла килограмм белой муки-крупчатки.

— Берегла, — сказала. — Когда сын и внук приедут с фронта…

Не договорила, и все вокруг тоже не произнесли ни слова, сын Валерии Валерьевны пропал без вести еще в сорок втором, а от внука уже полгода не было писем.

Дуся Яковлева, жившая в полуподвале, вальяжная, светлокожая блондинка, о ней говорили: «Гроза всего Замоскворечья», до того была привлекательна, обрадованно воскликнула:

— Сейчас мигом тесто на пироги поставлю, пока здесь пировать будете, все будет готово…

— Да ты что? — удивилась Варвара Сергеевна, соседка Зои по квартире. — Дождешься утра, пока тесто поднимется, а у меня уже тесто с вечера поставлено…

У Варвары Сергеевны муж погиб в первые дни войны, осталось двое сыновей, старший, Василий, работал на заводе, на том же, на котором работал отец, а младший, Митька, учился в пятом классе и славился на всю Донскую как первый бузотер и хулиган, каких поискать.

Зоина мать принесла говорящее письмо — пластинку, которую наговорил ее муж, Зоин отец, перед тем как уйти на фронт.

Егор поставил пластинку с говорящим письмом на диск патефона, и все услышали знакомый голос Зоиного отца:

«Мои дорогие, Катя и Зойка! Живите дружно, а я обещаю вернуться домой с победой, разгромив ненавистного врага…»

Каждое слово хорошо, ясно раздавалось в притихшем саду, Валерия Валерьевна закрыла лицо руками: Ярослав, Зоин отец, был другом ее сына, они вместе росли, вместе ушли на фронт, она помнила его с детства, и вот теперь, когда остался только лишь его голос на пластинке, она думала: как же это все страшно, горестно несправедливо получилось, что она, старая, больная, все еще жива, а мальчик, здоровый, жизнерадостный, крепкий, такому бы жить да жить, никогда не вернется домой, к себе.

И баба Даня, Дусина мать, заплакала в голос: вот и кончилась война — и это такое, такое счастье, а ее сын уже не увидит этого счастья, этого общего ликованья, потому что она получила на него похоронку…

Тогда еще никто ничего не знал. Валерия Валерьевна не знала, что сын и внук, оба погибли, а баба Даня даже во сне представить себе не могла, что похоронка на сына окажется ложной, что сыну суждено вернуться домой и она еще добрый десяток лет проживет вместе с ним, а Митька из десятой квартиры, известный бузотер, станет знаменитым ученым.

— У нас девятого мая во дворе расставили столы и решили отпраздновать Победу, — сказала Зоя Ярославна. — По всей Донской тогда праздновали Победу, во всех домах и во всех дворах…

— А вечером все отправились на Красную площадь, — добавила Клавдия Петровна. — По всем улицам, по мостовой шли люди, ни машины, ни автобусы не ходили, потому что всю ширину улицы занимал сплошной движущийся людской поток.

— Этого я уже не помню, — сказала Зоя Ярославна.

Клавдия Петровна кивнула.

— И не можете помнить, я же постарше вас была. Мне уже шестнадцатый как раз тогда, второго мая минул, и я все помню. Я тогда ходила в госпиталь, что на Усачевке, в школе, возле пруда устроили.

— В госпиталь? — удивилась Алевтина. — Что вы там делали? Неужели уже тогда стали работать?

Клавдия Петровна усмехнулась краешком рта.

— Что значит другое поколение! Вы, молодые, всего этого не знаете и знать не можете. Я ходила в госпиталь потому, что там было много раненых, которые были абсолютно беспомощны, ни читать, ни писать не могли, ни даже головы повернуть были не в силах…

— И вы за них писали и читали им? — спросила Вика. — Да? У меня была знакомая, она много старше меня, ну, в общем, такая, как вы, она тоже ходила в госпиталь и там веселила раненых, как она говорила, то пела им, то плясала для них…

— Я не пела, — сказала Клавдия Петровна. — У меня и голоса-то никогда не было, да и стеснительная я была ужасно.

— Наверно, с тех пор и решили стать медсестрой, — сказала Алевтина. — Верно?

— В общем-то, верно, я уже тогда задумала стать врачом, очень хотела стать настоящим, хорошим врачом, но не было возможности, мама у меня была на фронте, санинструктором, папа больной, кроме меня еще братишка младший, и вот так все получилось…

Клавдия Петровна развела руками, слабая, как-то не вязавшаяся с четко очерченными чертами, улыбка осветила ее лицо, обычно непроницаемо строгое, даже многим казавшееся угрюмым.

«Еще одно несвершившееся желание, еще одна неосуществленная мечта, — подумала Зоя Ярославна, с откровенной жалостью поглядев на старшую сестру и в то же время боясь, чтобы та не заметила этого ее взгляда. Никогда не следует показывать человеку свою жалость, разве только одно лишь сочувствие, оно не оскорбляет, а жалостью подчас можно обидеть на всю жизнь. — Как же мало мы знаем друг о друге, какими бываем невнимательными, поверхностными, неглубокими по отношению друг к другу, — продолжала она думать. — Взять хотя бы Клавдию Петровну, ее ведь у нас недолюбливают, а ведь она тоже прожила, наверно, непростую жизнь, впрочем, у кого она такая уж простая, эта самая жизнь? Были у нее свои мечты, свои желания, свои надежды, и что же? К чему стремилась, того не достигла, чего хотела, не добилась…»

И чтобы Клавдия Петровна ненароком не поняла, о чем она думает, Зоя Ярославна сказала:

— Зато вы стали прекрасной сестрой, очень исполнительной, точной, знающей, может быть, получше иного врача…

— Еще как! — поддержала Вика. — Я нашу Клавочку ни на одного профессора не променяю, а уж о докторах я не говорю; Зоя Ярославна, закройте уши, а то я еще и не то скажу…

Зоя Ярославна улыбнулась:

— Говори, Вика, что хочешь, я с тобой согласна на все сто.

— А ты согласна? — спросил Юра Алевтину.

— Я? Наверно, согласна, хотя поначалу я побаивалась нашей Клавочки.

— По-моему, ее некоторые врачи изрядно побаиваются, — согласился Юра.

— Посмотри, — сказала Алевтина, — какие домики хорошенькие!

Она во все глаза смотрела на деревянные, окруженные палисадниками, домики, издали казавшиеся необычайно уютными, приветливыми.

— Правда, хороши?

— Очень хороши, — ответил Юра, любуясь разгоревшимся, осмугленным солнцем румянцем Алевтины, нежным ртом, длинными ресницами, скрывавшими горячий и яркий блеск глаз.

На палубе, где они все сидели, показалась еще молодая, сильно загорелая женщина. Белое свободное платье, белая косынка на темных, слегка вьющихся волосах, широко распахнутые светлые глаза, которые казались еще светлее на смуглом, прокаленном стойким загаром лице.

— Эффектная женщина, — тоном знатока определила Вика и обратилась к Юре: — Вы не находите?

Юра мельком глянул на нее, быстро отвернулся:

— Ничего особенного.

— Да что вы? — воскликнула Вика. — Вы это серьезно?

— Вполне серьезно.

Вика шепнула Алевтине:

— Тогда ты самая счастливая, он ведь никого, кроме тебя, не видит.

— А мне что? — Алевтина пожала плечами. — Мне не все равно?

Глаза ее смотрели на Вику открыто, немного удивленно.

Вика поняла: Алевтина не притворяется на самом деле, Юра ей и вправду не по нраву.

«Он не из тех, кто нравится женщинам, — решила Вика. — Хотя ему самому женщины еще как нравятся!»

Загорелая брюнетка в белом платье несколько раз хлопнула в ладоши.

— Внимание, товарищи, начинаем наш рассказ!

Она откашлялась и начала громким, хорошо поставленным голосом:

Она передохнула. Зоя Ярославна переглянулась с Юрой.

— Это еще что такое?

— Послушаем дальше: что она еще такое выдаст? — эпически спокойно заметил Юра.

А дальше она продолжала:

— Ну, знаете, — сказала Зоя Ярославна, обернувшись к Юре. — Вы все как хотите, а я с палубы ушла, пойду посижу внизу, в салоне…

— У меня терпение тоже кончилось, — сказал Юра.

Алевтина дотронулась до его руки.

— Погоди, ну чего ты, в самом деле?

Юра мгновенно размяк, заулыбался, украдкой, чтобы никто не видел, схватил ее маленькую ладонь, прижался к ней губами.

— А мне ее жалко, — сказала Алевтина, невольно отдернув руку. — Наверно, это ее собственные стихи?

— Чьи же еще? — спросила Зоя Ярославна.

— Давайте послушаем: что она еще такого насочинит? — сказала Вика.

— Вы слушайте, а я пойду, — сказала Зоя Ярославна, направляясь в нижний салон.

— Я с вами, — в один голос произнесли Клавдия Петровна и Самсонов.

Спустя примерно часа два они снова встретились на палубе.

— Долго она еще вас мучила? — спросила Зоя Ярославна.

— Долго, — признался Юра. — Ох как долго.

— А я уже все узнала, — сказала дотошная Вика, всегда все умевшая распознать раньше других. — Это экскурсовод, она тут ездит с экскурсиями на этом самом теплоходе, случается, и на других теплоходах, она показывает всякие достопримечательности; иногда ходит вместе с туристами осматривать монастыри, остатки крепостей или, наоборот, показывает новые ГЭС, заводы, санатории, которых здесь раньше не было.

— Все понятно. При чем здесь все-таки стихи, да еще такие ужасные? — спросила Зоя Ярославна.

Вика засмеялась.

— И про это скажу: оказывается, она пишет стихи. Да, так мне именно и сказали, пишет стихи, которые нигде не печатают и не могут печатать.

— Естественно, — сказала Клавдия Петровна. — Такие стихи просто, по-моему, вредно слушать, можно отравиться на всю жизнь и уже никогда не признавать никакой поэзии.

— Согласен с вами, — вставил молчавший до этого все время доктор Самсонов. — Я тоже удивлялся раньше: как это можно такие вот стихи публично читать?

— Как можно писать, спросите, — заметила Вика. — Оказывается, она, эта самая экскурсоводка, заставляет таким вот образом слушать свои стихи. Не мытьем, так катаньем, пусть не печатают, все равно заставляет слушать то, что она сочинила…

— Хитра, однако, — сказал Юра.

— Признаться, мне она даже внешне разонравилась, — сказала Вика. — Сперва она как-то показалась яркой, интересной, а теперь и глядеть на нее неохота.

— Одним словом, разложили бедную поэтессу на все корки, — заключила Алевтина. — А мне все равно ее жаль, она сочиняет, старается, можно сказать, читает во весь голос, а мы все только морщимся и ругаем ее.

— Так ей и надо, не навязывайся, — жестко сказала Вика. — И хватит о ней, идет?

— Идет, — вздохнула Алевтина.

Когда собираются люди, вместе работающие, то как бы ни старались не говорить о работе, все равно, так или иначе неизбежно возвращаются к проблемам, которые равно интересуют всех.

А проблемы, равно интересующие всех — это большей частью проблемы, связанные с общей работой.

Так было и на этот раз. Кто-то, кажется Клавдия Петровна, вспомнил главного врача, который недавно овдовел, прожив с женой в мире и ладу более тридцати лет. Главный врач, человек сдержанный, по всему, надо думать, мужественный, не любящий открыто жаловаться всем и каждому, внешне казался совершенно спокойным.

— Можете себе представить, — рассказывала Клавдия Петровна. — На другой день после похорон захожу к нему в кабинет, он как ни в чем не бывало, привет, говорит, Клавочка, давненько не заходили ко мне, почему так? Я просто слов лишилась, думала, сейчас выражу ему мое самое глубокое соболезнование, а он словно бы испугался. Понял и испугался, стал что-то быстро-быстро говорить, дескать, почему я не захожу, и какая погода хорошая, и скоро ли морозы ударят, и всякое такое прочее.

— А вы верно сказали, испугался, — заметил Самсонов. — Он именно испугался, что вы начнете соболезновать ему, всякие там жалостные слова, сочувствие и так далее, а он, видать, всего этого на дух не переносит.

Как-то, прошло всего несколько дней после смерти жены, Зоя Ярославна вышла из больницы вместе с главным врачом.

— Куда вы? — спросила она, впрочем тут же пожалев о своем вопросе: в конце концов, мужчина еще не очень старый, совершенно свободный, мало ли куда он захотел бы пойти!

Он ответил:

— Домой, куда же еще?

Может быть, он увидел в ее глазах неподдельное ему сочувствие, или, может быть, ему это просто показалось, но он тут же добавил почти весело:

— Мне сейчас привольно живется, никому не надо отдавать отчет, не с кем ругаться, никто не придирается, не ворчит.

Он улыбался, вроде бы чуть ли не шутил, а в глазах его Зоя Ярославна увидела смертельную тоску, которую он старался скрыть от всех…

Вика вспомнила: на похоронах сильнее всех убивался доктор Вареников.

— Уж так, сердечный, переживал, — сказала она. — Больно было глядеть на него.

Если бы не слегка дрожавшие ее ноздри, можно было подумать, что она говорит вполне серьезно.

— Может быть, он уважал ее? — предположила Алевтина, всегда всем верившая.

— Да, как же, он ее, это я точно знаю, отродясь не видел, — отрезала Вика.

— Да, не сомневаюсь, так оно и есть, — поддержала Зоя Ярославна Вику. — Вареников — законченный карьерист, к тому же человек крайне неискренний, такие люди обычно никого и ничего не любят, кроме самих себя.

— Петр Прокофьевич, знаете, хирург из шестого отделения, ездил с ним вместе в туристскую поездку в Чехословакию, — начала снова Клавдия Петровна. — Так он рассказывал, наш Владимир Георгиевич из магазинов не вылезал, причем умел отыскать магазины самые дешевые, распродажа там или еще что-то в этом роде, все идут кто в музей, кто различные достопримечательности поглядеть, кто в кино или еще куда-то, а Вареников только два маршрута знает: магазин или рынок, больше его ничего не интересовало.

Клавдия Петровна засмеялась.

— Петр Прокофьевич подробно описывал, какое там чепе случилось: в последний день, уже домой надо ехать, Вареников купил по дешевке огромную корзину для грязного белья. И что бы вы думали? Корзина — нечто гигантское, в автобус, само собой, не входит. Что тут делать? Им на аэродром уже надо ехать, а корзина не помещается в автобусе.

Петр Прокофьевич говорит: «Да плюньте вы на нее, Владимир Георгиевич, я бы, например, плюнул, не стал бы с нею возиться», а он в ответ: «Вы бы не стали, а я не плюну, не ждите, я о такой вот корзине всю жизнь мечтал». И что же? Раздобыл где-то веревки и заставил шофера приторочить корзину к крыше автобуса.

Все засмеялись. Алевтина спросила:

— А в самолет взяли эту корзину?

— В самолет возьмут все что угодно, — ответила Зоя Ярославна. — Это уже не проблема…

— Каков наш Владимир Георгиевич? — сказал Юра. — До чего хозяйственный мужик! — Посмотрел на Вику: — Вот бы тебе такого мужа!

— Нет уж, — лаконично ответила Вика. — И без него обойдемся…

— Ладно, — сказала Зоя Ярославна. — Посплетничали всласть, а теперь давайте закусим, кто чем богат…

Это ее предложение было принято с восторгом.

Возвращались домой уже вечером, тогда, когда вдоль реки пролегла розовая, чуть искрящаяся дорожка, отразившая медленно угасавший закат.

Подул ветерок, залетевший с дальних лугов, мгновенно запахло свежим полевым разнотравьем, сохнувшей под солнцем травой, которой через день-другой суждено стать сеном.

— Сегодня какое число? — вдруг вспомнила Клавдия Петровна. — Двадцать первое? Как раз в сорок четвертом году, тридцать пять лет тому назад, мама вернулась с фронта. Именно в этот день, двадцать первого августа.

— Она была санинструктором? — спросил Юра.

— Да, привезла домой два ордена, Красной Звезды и солдатской Славы, пять медалей.

— Она жива? — спросила Алевтина.

Клавдия Петровна покачала головой.

— Уже давным-давно нет ее…

«А мы и этого не знали, — снова подумала Зоя Ярославна. — В суете нашей жизни, в повседневной текучке мы приучились не замечать, не думать друг о друге, даже мысленно не представлять себе, что же каждый из нас есть на самом деле? Вот хотя бы нашу Клавочку, как зовут ее в отделении? Какая, наверное, сложная, нелегкая жизнь, с самого начала нелегкая, а мы ничего не знаем и не хотим знать. Или я? Разве кто-нибудь догадается, что со мной происходит? Какова я в действительности, когда не надо заботиться о том, какое у меня сейчас выражение лица, как я выгляжу перед врачами или перед больными, достаточно ли уверенно, серьезно, солидно…»

— Наверно, ваша мама ходила на встречи фронтовиков к Большому театру? — спросил Клавдию Петровну Юра.

— Ходила. Как-то и меня взяла с собой.

— Это все трогательно, — сказал Самсонов. — Я тоже был там, только не у Большого театра, а в Парке культуры имени Горького, меня дед как-то взял.

Вика встала, откинула назад пышные свои волосы.

— Давайте споем, до того как-то тянет петь, когда глядишь на реку, которая постепенно все темнеет и темнеет на глазах.

— Ну вот видишь, — сказал Юра, — а ты смеялась над графоманкой, которая читала свои стихи давеча. Может быть, она тоже не могла не сочинять и не читать, когда видела эту реку и эти берега, как думаешь?

Вместо ответа Вика запела своим сильным, звучным контральто:

Пели они не одни, все те, кто сидел в это самое время на палубе, пел вместе с ними, все, кроме Юры, он стоял, опершись о борт, мрачно курил, сдвинув брови.

Все стало для него ясно: он не нравится Алевтине, нисколечко не нравится, а он от нее, чего скрывать, без ума…

— К вам можно, доктор?

В комнату вошла женщина, меховая шубка накинута на плечи, казалось, она начала было снимать шубку, да почему-то передумала, непокрытые красновато-коричневые волосы кудрявятся на висках.

— Прошу, — сказал Вершилов, встав из-за стола и пододвинув женщине стул.

Она села, обеими руками пригладила волосы на висках и на лбу.

Была она, что называется, на возрасте, что-нибудь под пятьдесят, а может быть, даже старше, лицо ее было тщательно сделано, щеки и лоб покрыты золотистым тоном, веки подсинены, губы слегка подкрашены.

Однако хрупкая, непрочная эта красота как бы взывала к милосердию, ибо нарушить ее ровным счетом ничего не стоило. Казалось, еще немного, самая малость, легчайшее дуновение ветра, дождевая капля, упавшая не вовремя, снег, который ринулся навстречу, на миг ослепив глаза, и все это кажущееся благолепие рассыплется в прах, мгновенно, без следа исчезнув…

— Слушаю вас, — сказал Вершилов, садясь за стол.

— Доктор, — начала женщина, но тут же замолчала, слезы хлынули из ее глаз, побежали по щекам, покрытым тоном. — Доктор, я, видите ли…

— Успокойтесь, — сказал Вершилов, налив из графина в стакан воды и поставив стакан перед женщиной. — Выпейте воды, успокойтесь, прошу вас…

— Вы добрый, — сказала она. — Это сразу видно.

Отхлебнула немного из стакана, аккуратно вытерла губы маленьким носовым платком, белым в синий горошек.

— Я — жена Ткаченко, Лариса Аркадьевна…

Протянула ему узкую ладонь, кожа выхоленная, на безымянном и среднем пальцах перстни с дорогими камнями, на запястье — золотой браслет.

Вершилов несколько недоуменно пожал ее ладонь: может быть, она привыкла, чтобы ей целовали руки?..

— Какого Ткаченко? — спросил он, но тут же вспомнил: — А, того самого…

— Да, того самого…

Она окончательно скинула шубку, малиновый джемпер оттенял темно-карие, удлиненные черным карандашом глаза. На груди золотая цепочка с кулоном, синий камень в окружении крохотных жемчужин, из-под волос перламутрово поблескивают жемчужные серьги.

«Чересчур много украшений», — поморщился Вершилов, он не выносил никакой аляповатости, никаких излишеств в одежде.

— Доктор, умоляю вас, не губите мужа…

Ладони сложены вместе, глаза полны непролитых слез, даже жемчужные серьги кажутся застывшими слезками, и все вместе просит, умоляет, настаивает — не губите, будьте жалостливы, будьте милосердны…

— Я не собираюсь губить его…

— Нет, это не так. — Голос ее дрогнул, но она, видимо, постаралась сдержать себя. — Это не совсем так, от вас зависит его жизнь, а следовательно, и моя, и жизнь нашей дочери, нашей девочки…

На всякий случай Вершилов снова пододвинул ей стакан воды.

— Благодарю вас, — кивнула головой Лариса Аркадьевна. — Вы такой заботливый…

Вершилов бросил беглый взгляд на стенные часы, но, как бы ни был скользящим его взгляд, она уловила его:

— Вам некогда? Я задерживаю вас? Да? Скажите правду.

— По правде говоря, некогда, — признался Вершилов.

— Тогда я постараюсь быть более краткой…

Странное дело: вдруг, в один миг лицо ее изменилось, стало жестким, деловитым. Вершилов мысленно подивился: может быть, вот она какая, ее настоящая, подлинная сущность!

— Вы не пожелали держать моего мужа в клинике, это ваше право, разумеется, но быть милосердным — ваша обязанность.

— Что значит в данном случае быть милосердным? — спросил Вершилов.

— Вы сами знаете, что это значит.

Она встала, близко подошла к нему, до него донесся запах каких-то пряных, крепких духов.

— Надо взять Ткаченко обратно в клинику…

— Взять? — переспросил Вершилов. — Но, во-первых, как можно его взять, если он решительно, по всем параметрам здоров?

— Можно! — убежденно сказала Лариса Аркадьевна. — На этом свете все можно!

И следа не осталось от той беспомощной, плаксивой мягкости, которой всего лишь несколько минут тому назад было проникнуто все ее существо.

Жестко непримиримый взгляд, деловито насупленные брови, неожиданно твердая складочка возле губ как бы ожесточила не только рот, но и все лицо, ставшее разом из нежного, тонко очерченного костистым, яростно напряженным, откровенно злым.

— Надо взять его обратно в больницу, придумайте что хотите: что только сейчас получили его снимки и убедились, как он серьезно болен, что ему необходимо, настоятельно необходимо лечиться в стационаре, что… — Она оборвала себя, обернувшись на скрип двери: вошла Зоя Ярославна, вынула из кармана пачку сигарет, зажигалку, прикурила.

Мельком глянула на Ларису Аркадьевну, сказала:

— Тут вот какое дело…

— Нет уж, позвольте!.. — властно остановила ее Лариса Аркадьевна. — У меня дело, уверена, поважнее любого вашего…

— Неужели? — почти искренно удивилась Зоя Ярославна, до того ее поразила категоричная, не желающая ни с кем считаться бесцеремонность.

Выразительно посмотрела на Вершилова: это еще кто такая?

— Это — жена Ткаченко, — сказал он, поняв ее взгляд.

— Да, я жена, — повторила вслед за Вершиловым Лариса Аркадьевна. — Это, может быть, одна из самых трудных должностей на земле…

Сощурила красивые, с подсиненными веками глаза, оглядела Зою Ярославну с головы до ног.

Зоя Ярославна, по природе человек неробкий, невольно поежилась от этого взгляда, позже призналась:

— Словно иголки стала в меня втыкать…

Но Лариса Аркадьевна отвернулась: не пожелала скрыть, что она ей не нужна и неинтересна.

— Так вот, — снова повернулась к Вершилову, — надеюсь, вы не откажете мне? Да, не откажете?

Опять умоляющий взгляд, женственно-нежно поднятые на него ресницы, дрожащие губы, не ровен час — вдруг расплачется, как прежде?

«Артистка, — мысленно решил Вершилов. — Ну и мастерица же! Надо еще поискать такую…»

Переглянулся с Зоей Ярославной, понял, она думает так же, как и он.

Ему был знаком этот тип женщин, чем-то его жена походила на нее, особенно в молодости: то казалась нежной и томной, не выносившей ни одного резкого слова, то властной и резкой, то…

Она и теперь нередко удивляла его сменой своих настроений: порой была вялой, индифферентной, расслабленной, порой казалась добрячкой, открытой душой, распахнутой всему и всем, но все чаще бывала такой, какой являлась от природы: жесткой, язвительной, неуступчивой.

— Ничего не поделаешь, придется вам отказать, — сказал он. — Повторяю, ваш муж совершенно здоров, можете поздравить его с таким блистательным, безукоризненным здоровьем.

Глаза ее постепенно темнели, становились более тусклыми, как бы затуманенными.

— Это ваше последнее слово?

Спросила тихо, словно бы поверяя некую тайну, обращаясь только лишь к нему одному, даже не взглянув в сторону Зои Ярославны.

— Последнее, — слегка улыбнувшись, ответил Вершилов. — Вы прямо как судья, вот, глядишь, и последнее слово с меня спрашиваете.

— И спрошу, — голос ее звучал откровенным металлом. — Да, спрошу и заставлю вас ответить.

— Может быть, все-таки хватит? — спросила Зоя Ярославна, закурив новую сигарету. — Может быть, пора бы вам понять, что вы имеете дело с людьми чрезвычайно занятыми, по-настоящему усталыми…

— Я тоже человек предельно занятой, — оборвала ее Лариса Аркадьевна. — И устала, должно быть, не меньше вашего.

Отвернулась от нее, снова поглядела на Вершилова:

— Значит, последнее?

— Значит, последнее, — согласился он, его уже начала утомлять вся эта затянувшаяся история. — Последнее, — повторил и встал из-за стола, как бы давая понять, что больше говорить не о чем.

— Тогда я скажу, — начала Лариса Аркадьевна по-прежнему тихим, но все более накалявшимся голосом. — Скажу без всякого стесненья — и не только вам, уважаемый Виктор Сергеевич, но и другим людям, которым небезынтересно будет выслушать про некие порядки в некоей клинике.

— Вот как?! — Зоя Ярославна с непритворным любопытством обернулась к ней. — Интересно послушать…

— Кому интересно, а кому не очень, — отрезала Лариса Аркадьевна. — Выходит так, дал достаточно — все условия для лечения, а дал не совсем достаточно — и будьте здоровы, уходите куда глаза глядят…

— Простите, — сказал Вершилов. — Я что-то не очень вас понимаю.

— Нет, вы меня прекрасно понимаете!

— Поверьте, не понимаю, — сказал он. — Кто дал? Кому? О чем вы говорите?

— Нет, каков ангелочек, — презрительно произнесла Лариса Аркадьевна. — Я не я, и хата не моя, и вообще я еще невинный, словно голубок…

Вершилов снова сел за свой стол, вытянул вперед обе ладони.

— Может быть, вы начнете говорить более связно и вразумительно?

— Да, — она оглядела его, слегка сощурив глаза. — Начну. Ваш Вареников взял деньги, сказал, что должен поделиться с вами, а потому мой муж меньше чем за три сотни пусть и не думает лечь к вам в клинику, тем более что и палату за те же деньги Вареников дал отдельную…

— Что? — переспросил Вершилов. — Три сотни? Какие три сотни? — Ошеломленно взглянул на Зою Ярославну: — Вы что-нибудь поняли?

— Разумеется.

Зоя Ярославна пробежала пальцами по своим и без того гладко причесанным волосам.

— Чего ж тут непонятного? Наш Владимир Георгиевич соизволил предупредить, что в нашу клинику попасть стоит денег. А уж отдельную палату заполучить и того больше, верно? — Она повернулась к Ларисе Аркадьевне: — Соответствует действительности?

— Сами знаете, что соответствует, — угрюмо ответила та.

— Ну, вот, как видите, я во всем разобралась, — сказала Зоя Ярославна.

Вершилов сидел недвижно, опустив глаза, сжимая ладонями лоб.

Что же это такое? В самом деле — что? Вареников сказал некоему Ткаченко, что за деньги он устроит его в больницу, да еще в отдельную палату, да, кроме того, еще ему надо будет делиться с заведующим отделением, иными словами, с ним, с Вершиловым…

— Какая гадость… — медленно произнес он. — Какая омерзительная, подлая гадость…

Не глядя на Ларису Аркадьевну, встал из-за стола.

— Полагаю, наш разговор окончен…

— То есть как окончен? — Она смотрела на него, не робея, притворно удивленно раскрыв глаза. — Почему окончен?

— Если хотите, можете жаловаться на меня, — тихо произнес Вершилов, чуть задыхаясь, у него всегда, когда он волновался, падал голос и словно бы не хватало дыхания. — Можете писать во все инстанции, это ваше право, но разговаривать с вами и слушать вас я не желаю. Это тоже мое право.

— Вот как? — сказала Лариса Аркадьевна. — Это вы серьезно?

Она еще храбрилась, никак не желала сдаваться, однако чувствовалось, что запас ее наглости явно иссяк. И стало понятно, прежде всего ей самой, что ничего у нее не получилось, ничего ровным счетом она не сумела добиться.

Глаза ее окончательно потемнели, губы сжались.

Зоя Ярославна подошла к ней, мягко, но настойчиво тронула за плечо:

— Пожалуйста, пойдемте…

Лариса Аркадьевна рванулась от нее:

— Оставьте меня!

Но Зоя Ярославна была настойчива и не любила уступать, это знали все те, с кем ей приходилось сталкиваться.

— Пойдемте…

Почти силой натянула на плечи Ларисы Аркадьевны щегольскую ее шубку, приподняла с кресла.

— Пойдемте, — повторила.

И та послушно, осознав всю бесполезность своего прихода, поднялась, вышла вместе с Зоей Ярославной из кабинета, не произнеся ни слова.

Спустя несколько минут Зоя Ярославна вернулась. Стоя возле стола, сказала:

— Проводила до самого выхода. Полагаю, больше не явится…

— Не в этом дело.

Вершилов задумчиво постучал ручкой по столу.

— Вернется не вернется, явится не явится — не в этом, конечно, дело. Объясните мне: как это все получилось? Вы поняли?

— Я давно уже все поняла, с самого начала.

— Что же это было? Как это произошло?

— Очень просто. Ткаченко добрый знакомый нашего Вареникова.

— Он уже не наш, — прервал ее Вершилов. — Больше работать у нас не будет.

— Ясно, — кивнула Зоя Ярославна. — Теперь мы точно знаем, по каким причинам доброму знакомому нашего Вареникова надо было на какое-то время скрыться в укромном месте и чтобы его никто не тревожил…

— Позвольте, — снова прервал ее Вершилов. — Как можно укрыться от закона? Все равно ведь наказания ему не избежать.

— Безусловно, — согласилась Зоя Ярославна. — Но каждый нарушитель закона надеется: а вдруг его минует? Скроется на время, как-то пробежит мимо бдительных глаз разного рода следователей и законников, авось дело закроют — и все окончится как нельзя более благополучно.

— Но Вареников, Вареников, как же он мог так? Как посмел?

Крупный рот Зои Ярославны тронула легкая усмешка.

— Честное слово, вы наивны, словно ребенок. Да чего там ребенок, теперь дети пошли мудрые, всезнающие, всепонимающие, вы наивны, как новорожденный, это, пожалуй, вернее. Неужели вы до сих пор не понимаете, что Вареников самый обыкновенный подонок? Что это человек, для которого ничто не дорого, который, должно быть, уже многие годы на все лады позорит нашу профессию, берет взятки, торгуется, словно на рынке, устраивает свои пакостные дела…

Она пристукнула крепким, загорелым кулаком по спинке стула.

— Сегодня следователь многое разъяснил мне, — тихо проговорил Вершилов.

— А мне и раньше многое было ясно, — сказала Зоя Ярославна.

— Ясно? Тогда почему же вы молчали?

— Не было точных фактов, все одни лишь догадки, предположения, только сегодня мы наконец все как есть узнали.

— Да, узнали, — повторил Вершилов.

Несколько мгновений оба они молчали. Зоя Ярославна начала первая:

— Как бы там ни было, а попадет на орехи, — и вам, разумеется, в первый черед, и мне как предместкома, и Самсонову как партийному секретарю.

— Попадет, — согласился Вершилов. — Как не попасть, и за халатность, и за легкомыслие, и за попустительство, одним словом, за многое…

— И поделом, — сказала Зоя Ярославна. — Вы не находите?

— Нахожу, — с горечью ответил Вершилов. — Разумеется, нахожу.

Он все еще никак не мог прийти в себя. Слова этой женщины словно бы горели в его мозгу:

«Выходит, так: дал достаточно — все условия для лечения, не дал — ничего не выйдет…»

Он знал, что Вареников не любит его. Само собой, такого взрыва ненависти, какой произошел совсем недавно, он не ожидал.

Просто знал, Володя его не любит, да и сам не очень-то расположен к нему. Он представлялся ему современным типом потребителя, истого мещанина, умеющего изо всего извлекать для себя необходимую выгоду. Вареников, надо отдать ему должное, довольно долго играл роль этакого рубахи-парня, распахнутой души, бесшабашного и отзывчивого.

Он, Вершилов, знал, это все игра, ничто другое, и все-таки сам иной раз поддавался этой игре, вдруг принимая ее за подлинное естество, за неподдельное свойство натуры. И вот теперь, как говорится, доигрался!

Вершилов принадлежал к тому роду людей, которые всегда и во всем видят первопричину в собственной вине. Он винил прежде всего самого себя, судил себя жестоким судом, не знающим пощады и милосердия. Мягкий, уступчивый по отношению к другим, он не знал пощады к самому себе.

«Как же так можно было?» — спрашивал он себя и не находил ответа. Ведь Вареников в сущности был ясен каждому. Ясен, несмотря на все свои уловки, хитрости, на всю свою кажущуюся бесшабашность, бесхитростную открытость натуры. И он, знавший его лучше всех, потому что знал давно, с самого детства, нес основную часть вины, он, никто другой, руководил отделением, он отвечал за все то, что творилось в его отделении, и он, зная хорошо Вареникова, да, зная, продолжал доверять ему. О какая непростительная, глупая доверчивость, какая недопустимая в его возрасте и положении наивность!

Зоя Ярославна молча смотрела на него.

Он понимал: у нее на душе так же тяжело, как и у него. Ведь то, что сделал Вареников, наложило тень на каждого из них, решительно на каждого.

— Скольких таких ткаченков он устраивал в нашей клинике? — спросила Зоя Ярославна и сама же ответила: — Наверное, несть им числа…

Вершилов молча кивнул.

— Наверно. Он ненавидел меня, сам же признался, что ненавидит больше всех и всего на свете.

— За что? — спросила Зоя Ярославна.

Вершилов пожал плечами.

— Понятия не имею, впрочем, и не пытаюсь узнать. Мне это, как говорится, без разницы.

Он не кривил душой, Конечно, он понимал: старый товарищ не испытывает к нему особенно нежных чувств, он и сам не находил в себе ответного тепла к нему, но ненависть? В самом деле: за что? Впрочем, не все ли равно за что? Это иной раз бывает чисто биологическим фактом: не нравится, скажем, форма ушей, или раздражает голос, или походка действует на нервы, и так случается. Все это ерунда, реникса, как любил говорить Никодимыч.

А вот то, что Вареников брал взятки, то, что фигурировал его именем, якобы он должен делиться с заведующим отделением, то, что, наверное, уже не раз брал деньги и, может быть, среди многих больных уже бытуют слухи:

«В такую-то клинику можно попасть, если дашь на лапу…»

Вот это страшно. Это, пожалуй, самое страшное, то, чему нет объяснения, нет, разумеется, прощенья. Нет и не будет никогда!

Первой, кому призналась Алевтина, была конечно же бабушка. Никому другому Алевтина не призналась бы, а бабушке сама, первая пришла, сказала:

— Я влюбилась.

— Это серьезно? — спросила бабушка, нисколько, впрочем, не удивясь.

— Да, вполне. На всю жизнь и навсегда.

Бабушка сняла очки, она читала какой-то мудреный английский журнал, полный различных диаграмм и таблиц.

— Наконец-то! Давно я ждала этого и никак не могла дождаться, думала: уж, наверно, не дождусь, так и помру, оставив тебя в одиночестве, хотя, с твоей внешностью, ты, как я думаю, одинокой никогда бы не осталась.

— Мы поженимся, как только Петя выйдет из больницы.

— Так он больной? Никак еще в твоем отделении?

— А как же, — сказала Алевтина, расцветая улыбкой, которую и не пыталась скрыть. — В нашем отделении. Спортсмен. У него плеврит после травмы.

— Однако, — сказала бабушка, покусав дужку очков, такая у нее была привычка покусывать дужку очков, а потом дуть на стекла, добиваясь предельной их ясности. — Однако…

Алевтина вздохнула, но улыбка все еще продолжала цвести на ее лице.

— Давай, — сказала бабушка. — Давай рассказывай все по порядку.

Они познакомились примерно месяца полтора тому назад, когда Петя пришел в больницу навестить свою старую учительницу Елизавету Карповну; когда-то он учился у нее в школе, от первого до десятого класса, и позднее, уже войдя в сборную страны, став чемпионом Москвы по баскетболу, не раз приходил к ней по старой привычке поговорить, посоветоваться, обсудить все свои текущие проблемы.

Петя был в общем человек неплохой, общительный, добродушный, довольно покладистого характера, единственный недостаток, по мнению Елизаветы Карповны, существенный недостаток, которым пренебрегать не полагается, была его влюбчивость. Петя влюблялся что ни день — и все в разных. Предметы его любви резко отличались друг от друга, среди них были особы самого, как выражался Петя, во всех отношениях всеобъемлющего профиля, солидные дамы, обремененные семьей и домашними обязанностями, и совсем зеленые девчушки, только-только ступившие на жизненную дорогу после окончания десятилетки.

— Ну и что ж! — парировал Петя, когда ему ставили в укор разносторонность его интересов и привязанностей. — Это все служит доказательством того, что я не сектант и обладаю широким вкусом, а это уже немаловажно.

Само собой, он не мог не обратить внимания на Алевтину.

— Откуда вы, прелестное дитя? — спросил он, впервые увидев Алевтину, вошедшую в палату к Елизавете Карповне.

Она не успела ответить, за нее ответила Маргарита Валерьевна.

— Это — наша прелесть, — сказала, притворно улыбаясь: не выносила, когда при ней хвалили кого бы то ни было. — Наше солнышко…

— Вот это да, — сказал Петя, искренне любуясь нежным румянцем Алевтины, ее темными, четкими и выпуклыми на крутом лбу бровями вразлет, стройной шеей, едва выглядывающей в воротнике белого халата. — Если вглядеться хорошенько, увидишь, какие у вас тут рассыпаны сокровища…

В тот же день после работы он дождался Алевтину. Сразу же подошел к ней:

— Разрешите представиться, Петя Сухоруков, эмэнэс, классный баскетболист, играю в сборной Советского Союза, надежда и оплот всей команды…

— Что еще скажете? — спросила Алевтина, невольно улыбаясь, глядеть на Петю и слушать его без улыбки было невозможно, он сразу располагал к себе, причем хорошо сознавал это и без ложной скромности утверждал: «Во мне море обаяния, которому трудно противиться…»

В сущности, так оно и было. Красотой Петя никак не отличался: чересчур высокий, как оно и подобает настоящему баскетболисту, несколько неуклюжий, длиннорукий, лицо слишком маленькое для его роста, рот, что называется, до ушей, глаза как пуговки. Черты лица вроде бы смешные, но все вместе неотразимо. Недаром Петины друзья иной раз говорили не без зависти:

— Стоит ему только глянуть — и любая красавица уже на приколе…

Должно быть, так оно и было на самом деле.

Алевтина влюбилась в Петю поистине молниеносно.

— И сама не ожидала, — сказала она бабушке. — Так как-то сразу получилось…

Бабушка молча слушала ее.

— Почему ты ничего не говоришь? — спросила Алевтина.

— А что я должна говорить? — удивилась бабушка.

— Как, одобряешь меня?

Бабушка пожала плечами.

Я же решительно не знаю его: что за человек, какой у него характер, будет ли тебе хорошо с ним или это не что иное, как ошибка…

— Нет, это настоящее, — горячо возразила Алевтина.

— Настоящее? Тем лучше. Пусть так, но я же его еще не видела.

— Он очень хороший, — по-прежнему с горячностью утверждала Алевтина. — Подумай только: у него множество дел, он — научный работник, к тому же спортсмен, уже хорошо известный в Москве, и вот находит время, чтобы прийти навестить свою учительницу. Как считаешь, молодец он?

«Она такая же, как и я, — грустно подумала бабушка, глядя на оживленное лицо Алевтины, на ее сияющие глаза. — Я тоже всегда старалась искать хорошее в тех, кто мне нравился…»

— Да, молодец, — рассеянно отозвалась бабушка, думая уже совершенно о другом.

Лицо Алевтины просияло.

— Ну вот видишь, и ты так считаешь…

— Приведи его к нам, — сказала бабушка.

— Когда поправится, непременно, — пообещала Алевтина.

Поначалу Петя ходил в больницу два раза в неделю, потом стал ходить каждый день, вычислив все дни дежурств Алевтины. А потом упал на тренировке, получил травматический плеврит. Его хотели было отправить в клинику Первого меда, но он упросил отправить именно в эту больницу, в отделение, где работала Алевтина.

— Человек еще совершенно молодой, — сказала на конференции Зоя Ярославна. — Нашей любимице придется с ним основательно повозиться…

Всем в отделении было уже известно о том, что Алевтина влюбилась и что Петя тоже ее любит и они собираются пожениться, как только он поправится.

— Я уверена, вы с бабушкой найдете общий язык, — уверяла Алевтина Петю. — Бабушка у меня человек поистине необыкновенный, уникальный.

— А мама? — как-то поинтересовался Петя. — Как-то она и папа отнесутся к нашей женитьбе?

Петя не хотел признаться, но почему-то инстинктивно побаивался родителей Алевтины, не бабушки, а именно их, обоих.

— Родители у меня тоже изумительные, — сказала Алевтина.

Однако она умолчала о разговоре, который случился у нее с матерью. Кто сказал матери, как до нее дошло, что избранник дочери — спортсмен, Алевтина так и не узнала. Но мать сразу же с места в карьер спросила Алевтину:

— Что же будет дальше?

— Ты о чем, мама? — спросила Алевтина, однако невинный ее тон не обманул мать.

— Ты знаешь о чем.

Они допоздна не ложились спать, стремясь уговорить одна другую: Алевтина пыталась доказать матери, что лучше Пети для нее никого на всем свете, а мать уверяла, влюбленность проходит у молодых, как дым, оставляя после себя горький осадок.

— Сейчас у него травма, а что будет дальше? Так и будешь выхаживать его всю жизнь?

Но Алевтина и не думала сдаваться.

— Выходит, ты считаешь нашу бабушку несчастной? — спросила она.

— Бабушку? — переспросила мать. — При чем здесь бабушка?

— При том, — торжествующе ответила Алевтина. — Бабушка всю свою жизнь ухаживала за больным мужем, ты же сама мне говорила, какой дедушка был больной, а бабушка считала себя счастливой и была счастливой, и до сих пор она говорит, счастливее ее никого не было!

— Ну, знаешь, — сказала мать. — Это, доченька, запрещенный прием, ты оперируешь недозволенными методами…

— Нисколечко, — возразила Алевтина. — Вот ни на капельку, просто я за справедливость прежде всего!

Так они и не сумели уговорить друг друга, каждой суждено было считать себя непререкаемо, до конца правой.

В больнице все друзья Алевтины по-разному относились к ее выбору.

Клавдии Петровне и Соне Петя нравился.

— Очень даже неплохой индивидуум, — определила Клавдия Петровна, Соня добавила:

— Если его хорошенько обучить, может стать хорошим мужем.

— Что значит — хорошенько обучить? — спросила Вика, но Соня коротко ответила:

— Тебе не понять, я все, что следует, объясню Але, а когда тебе понадобится моя наука…

— Не понадобится, — резко оборвала ее Вика.

Она решительно не одобряла Петю:

— Бабник, неглубокий, неразвитый, человек, неинтересный во всех отношениях… — Вика судила строго, сама же признавалась: — У меня очень высокий критерий…

Однако Клавдия Петровна как-то сказала:

— Просто-напросто она завидует Але.

И пояснила:

— Аля моложе, Вика уже разменяла свою тридцатку — и все одна, и неизвестно, когда придет прекрасный принц и возьмет за руку. Аля — миловидна, всем нравится, а кому нравится Вика? — Тут Клавдия Петровна саркастически усмехнулась. — Кому нравится Вика, кроме своих высотных летчиков и докторов наук?

Клавдия Петровна была непритворно привязана к Алевтине. Сама признавалась не раз:

— Аля напоминает меня в молодости, я была точно такой же, даже, представьте, внешне…

Хотя хорошенькая, смугло-розовая Алевтина никак не походила на Клавдию Петровну, сызмала обладавшую мучнистым цветом лица, маленькими, невыразительными глазами и нечистой кожей.

Узнав о том, что Алевтина вскоре выходит замуж, Клавдия Петровна начала старательно поучать Алевтину уму-разуму:

— Помни, главное в семейной жизни избегать всяческих конфликтов, а для этого соблюдай четыре правила.

Она загибала свои худые, тщательно отмытые в семи водах пальцы с коротко остриженными ногтями.

— Первое — никогда не разговаривай повелительным тоном, а всегда только так, совещательно: как ты думаешь, милый? Ты тоже так полагаешь? И повторяй почаще: мне кажется, мне думается; второе: не старайся выяснять отношений, это выяснение к добру не приводит; третье — в любой ссоре обвиняй прежде всего себя: ах, дескать, милый, конечно же я виновата, только я, больше никто, и четвертое — всегда помни о чувстве юмора, ко всему относись легко, с юмором, это, пожалуй, самое главное в семейной жизни…

Бесспорно, все эти советы, продиктованные, что называется, от чистого сердца, были справедливы и полезны, но все та же злоязычная Вика утверждала не без ехидства:

— Можно подумать, что наша Клавуся сто пятьдесят лет прожила в счастливом супружестве, безо всяких бурь и штормов, бытующих в любом браке, а в действительности она же вроде бы девица, да такая, в самом что ни на есть полном смысле слова…

Но даже Вика, насмешница из насмешниц, не пыталась оспорить непритворную любовь Клавдии Петровны к своей профессии, присущее ей обостренное чувство своей причастности к самому гуманному, святому делу в жизни — врачеванию людей, заботе о человеческом здоровье.

Может быть, потому на собрании, которое случилось в отделении сразу же после разоблачения Вареникова, Клавдия Петровна выступила, пожалуй, резче всех.

Слегка задыхаясь, это было свойственно ей, когда она волновалась, то и дело отхлебывая воду из стакана, она бросала собравшимся яростные слова:

— Как же это так? Кто бы мог представить себе, что такое может быть? Что о нас о всех могут думать больные, те самые, которых мы лечим, выхаживаем, которые нам верят, уважают нас?..

Внезапно голос ее прервался, маленькие, ожесточенно горевшие глаза налились слезами. Слезы катились по ее щекам, она не вытирала их, повторяя все время:

— Как же так можно? Кто бы мог подумать?

— Понимаешь, бабушка, — в тот же вечер рассказывала Алевтина бабушке. — Ее словно бы заклинило, она только одно это и твердила: «Как же так? Что о нас подумают наши больные?»

— Справедливо твердила, — сказала бабушка. — Я сама, если хочешь, поражена и не скрываю этого: как же так можно, в самом деле, врач, целитель человеческий, и вдруг нате вам самый обыкновенный взяточник, мздоимец!

— Да, мздоимец, иначе не назовешь, — повторила Алевтина.

— Он член партии? — спросила бабушка.

— Даже член партбюро нашего отделения.

— Час от часу не легче. — Бабушкина энергичная ладонь легко пристукнула по колену. — Член партбюро, надо же так? Гнать его надобно — и в три шеи, немедленно, не давая никаких поблажек, ни одной-единой…

— Жена Ткаченко к нашему Виктору Сергеевичу приходила, — сказала Алевтина.

Все, что произошло между Вершиловым и женой Ткаченко, она узнала от Зои Ярославны. Зоя Ярославна не стала таиться ни от кого: выйдя из кабинета Вершилова, тут же рассказала всем о том, как приходила жена Ткаченко, как просила Вершилова принять ее мужа обратно в больницу и как, уже решив не щадить Вареникова, высказалась в достаточной мере откровенно и нелицеприятно.

Бабушка не могла слушать спокойно, вскакивала со стула, шагала по комнате, снова садилась и опять вскакивала.

— Да успокойся же ты, — сказала наконец Алевтина. — Его уволили, дело о нем передано в суд, там, говорят, выделено отдельно все, что касается его, послезавтра партийное собрание, на котором его, наверно, исключат из партии.

— Наверно, — возмущенно повторила бабушка, — она еще сомневается…

Бабушка до того разволновалась, что Алевтине пришлось заставить ее принять две таблетки тазепама и тридцать капель валокордина. Но все кончается на земле. Кончился запас бабушкиного негодования, она успокоилась, снова стала привычно уравновешенной; Алевтина спросила:

— Хочешь посмотреть фильм? Сегодня по телевизору, говорят, интересный фильм.

— Можно, — согласилась бабушка. — А ты с кем хочешь смотреть? Если с родителями, я не обижусь…

У бабушки в комнате стоял свой телевизор, правда черно-белый, а у родителей, на их половине, недавно появился красавец цветной финского производства: по словам всезнающей Вики, трубка в нем рассчитана по меньшей мере лет на сто, а то и на все полтораста.

— С тобой, — ответила Алевтина.

Фильм был созданием двух звезд современного кинематографа: знаменитого сценариста, автора множества сценариев, и не менее знаменитого режиссера, увенчанного всеми, какие только существуют, премиями и наградами.

И актеры в нем играли сплошь народные, заслуженные, в достаточной мере популярные.

Сюжет фильма был посвящен военным годам, когда на фронте шли бои, а в тылу, где-то в глубине России, возник завод, на котором выпускались танки для фронта.

Кадры сменяли друг друга: хорошенькая актриса, одетая в ватник, ловко подогнанный к ее фигуре, косынка на современно подстриженных лохмах, нахмурив хорошо выщипанные бровки, обтачивала на станке какой-то длинный, похожий на нож брусок. Другая актриса, известная еще в годы немого кино, кричала в цехе натруженным, хриплым голосом: «Ребята, помните, это заказ фронта…»

Навстречу ей шагал парторг завода. Его роль исполнял актер, которого очень любила мама Алевтины.

Когда-то это был тоненький молодой человек, игравший обычно простаков, попадающих постоянно впросак, над ним все смеются, но все его все равно искренне любят. Теперь он постарел, погрузнел, одетый в гимнастерку полувоенного образца, без погон, он разговаривал нарочито хриплым голосом, все больше в повелительной форме:

— А ну, нажать! Не подводить! Вытяни!

Должно быть, по его мнению, парторг завода во время войны мог изъясняться только таким образом.

Заводские сцены перемежались фронтовыми. На экране возникали советские воины, все как один на диво привлекательные, располагающие к себе, все как один гладко выбритые, то и дело бросавшиеся в атаки, с налета побеждавшие врагов, которые, в отличие от них, выглядели истинными монстрами и чудовищами.

Знаменитый режиссер явно перестарался: во время рукопашного боя один боевой офицер прошелся колесом, другой, смертельно раненный, прежде чем умереть, прочитал длиннющие стихи с начала до конца, а потом уже довольно картинно опустился на землю. Все время за сценой звучали тамтамы, перебиваемые синкопической, оглушительно гремевшей музыкой.

— Боже мой, — сказала бабушка. — Как же так можно? Ведь все это чистейшей воды вранье, самоделка, которую сварганили какие-то ловкачи, наверное отроду не знавшие войны, зато вдосталь применившие всякого рода трюки, дешевую музыку и все такое прочее. Как не совестно только?

— Бабушка, — робко начала Алевтина. — Представь, а мне почему-то нравится.

— Нравится? — переспросила бабушка. — Ну и ну!

— Почему ты так говоришь?

— Потому что это все приблизительно, недостоверно, антихудожественно, потому что не веришь ни одному нашему солдату, как и ни одному фашисту…

— Тебя, наверное, злит, что актеры не умеют играть войну? — догадалась Алевтина. — Но ведь это же не их вина, что им не пришлось воевать.

— Нет, на это сердиться нельзя, — сказала бабушка. — Напротив, я рада, что они не знают, что такое война, пусть не знают, пусть, но весь этот гарнир, стихи, дурацкая музыка — халтура чистой воды, все лживо, все фальшиво, нет, не могу больше…

Бабушка решительно встала со своего места.

— Сил моих больше нет и терпения не хватает!

— Как хочешь, — сказала Алевтина.

— Да, я так хочу и, представь, с удовольствием сейчас бы выключила всю эту ерунду.

— Не надо, бабушка, — взмолилась Алевтина. — Очень тебя прошу.

— А что, никак и в самом деле тебе интересно?

Алевтина с виноватым видом кивнула головой.

— Да, интересно…

— В этом-то и весь ужас, — с горечью сказала бабушка. — Молодежь, которая, по счастью, не знает войны, поглядев этот фильм, подумает: как же легко досталась победа, если враги такие неумелые идиоты, а наши такие расторопные и удачливые.

Она замолчала. Может быть, в этот самый миг вспоминалась война, отнявшая глаза у ее мужа, стоившая стольких миллионов незаменимых жизней…

— Все-таки не уходи, — попросила ее Алевтина. — Давай еще поглядим, что будет дальше…

— Дальше будет все то же самое, недостоверно и фальшиво, — ответила бабушка. — Пойду покамест в ванную, приму душ, вернусь, когда окончится это занудство.

Алевтина осталась одна в комнате. Хорошенькая актриса, игравшая роль передовой работницы завода, смотрела на Алевтину с экрана широко раскрытыми глазами с превосходно удлиненными ресницами. Впрочем, возможно, то были наклеенные ресницы. У нее была любовь с приезжим капитаном, приехавшим в город прямехонько с фронта, по щекам актрисы, покрытым густым тоном, медленно катились маленькие аккуратные слезки. Капитан тоже смотрел на нее в упор, на груди его блестели и звякали различные медали.

Оба стояли на фоне заводских ворот, из которых выезжали танки, направляясь, как понимал зритель, на фронт. И снова фронтовые сцены заполняли экран, и снова взрывались фонтаны земли от снарядов. В апофеозе мудрый старик, парторг в новой гимнастерке, хорошенькая актриса в изысканно скромном платье, с современно уложенной прической глядели на небо в искрах салюта и растроганно улыбались друг другу.

— Все? — спросила бабушка, войдя в комнату. На ней был белый махровый халат, голова замотана полотенцем.

Она села на тахту, размотала полотенце, стала расчесывать длинные, густые, почти без седины волосы.

— Кончилась бодяга? Надеюсь, там все было сверхблагостно?

— Почему ты так говоришь? — Алевтина пожала плечами. — Мне, например, было интересно смотреть.

— Вот-вот, — сказала бабушка, — меня всегда возмущает всякая неправда, фальшь не только в жизни, но и в искусстве, и особенно тогда, когда эта самая неправда так или иначе проникает в ум, в самую душу молодых, еще не обстрелянных, еще совершенно неопытных.

— Бабушка, да ты у меня такой оратор, — сказала Алевтина. — Я, признаюсь, даже не ожидала, что ты так говорить умеешь.

Бабушка досадливо пожала плечами:

— При чем здесь оратор, девочка? Я говорю тебе о том, что наболело, о чем нельзя, невозможно молчать, о фальши, о неправде, которая искажает жизнь, которая разъедает молодые души. Погоди, — бабушка слегка приподняла ладонь. — Дай мне досказать: возьмем тебя, к примеру, ты войны не знаешь — и это очень хорошо, это просто счастье, что тебе не довелось видеть, переживать то, что пришлось видеть, на себе испытать нашему поколению. Но вот ты глядишь на экран и видишь своими глазами опереточно построенные сцены вместо грубой, жестокой правды, этакий балаган вместо горькой действительности, и у тебя нет никакого протеста, как, например, у меня, ты веришь всему тому, что сочинили эти досужие авторы, которые, наверное, и в глаза никогда не видели настоящего, подлинного сражения, не побывали ни в одном заводском цехе…

Алевтине вспомнилось в этот миг: однажды у них в клубе больницы выступал один поэт-песенник, который читал свои стихи. Странное дело: стихи его, лишенные музыки, вдруг словно бы полиняли, стали безликими, стертыми, однако все собравшиеся в зале слушали поэта внимательно и после каждого стихотворения старательно аплодировали ему. Алевтина обратила внимание на то, что Вершилов ни разу не хлопнул в ладони, сидел мрачно, не поднимая глаз.

Алевтина спросила позже Вершилова, почему он был такой угрюмый.

— Я просто-напросто боялся — не выдержу, скажу во всеуслышанье: хватит пустой болтовни.

— Пустой болтовни? — переспросила Алевтина. — Это вы о чем? О стихах?

— Разумеется. Меня, например, перекорежило, когда он прочитал:

Вершилов перевел дух.

— Надо же! Не страшна бомбежка! Видно, что ему ни разу не пришлось хотя бы краем глаза увидеть настоящую бомбежку, небось всю как есть войну прокантовался где-нибудь в Алма-Ате, а теперь уже вещает громогласно: дескать, не страшен любой налет.

— Наш Виктор Сергеевич тоже говорит, что о войне далеко не все умеют писать, — сказала Алевтина.

Бабушка глянула на лицо Алевтины, необычно задумчивое, усмехнулась.

— Как, согласна со мной?

— В общем, наверно, ты права, Петя тоже считает, что у нас нет настоящих правдивых фильмов о спортсменах…

— При чем здесь фильмы о спортсменах? — удивилась бабушка, но тут же кивнула, чуть улыбнувшись: — Ах да, просто ты вспомнила о Пете…

«Я никогда о нем не забывала», — хотелось добавить Алевтине, однако у нее хватило ума не произносить эти слова вслух.

И все же она не могла сдержать себя, стала опять говорить о Пете, о том, что у него тоже хороший, тонкий вкус, даже удивительно, что у спортсмена подлинный вкус ко всему прекрасному: к живописи, к театру, к хорошим книгам.

Бабушка слушала, не отрывая от нее взгляда.

Щеки Алевтины, чуть покрытые пушком, разгорелись, темная невьющаяся прядь упала на выпуклый, детски гладкий лоб, и она позабыла смахнуть ее, голубоватые белки глаз казались еще голубее от длинных, тяжелых ресниц.

«Как же она влюблена, — грустно подумала бабушка. — Совсем потеряла от любви голову!»

«Разве ты сама не была такой?» — мысленно спросила она.

Когда-то, когда ей было примерно столько же лет, сколько ее внучке, она была такая же импульсивная, не пожелавшая отказаться от внезапно нахлынувшей на нее любви.

Она ничего не жалела для своей любви, готовая охотно пожертвовать ради нее, если надо будет, и самой жизнью.

«Да, все так, — продолжала она свой разговор, слышный и понятный только ей одной. — Но ведь моя любовь не обманула меня, я же была счастлива именно так, как хотела…»

Ей вспомнились те, далекие уже дни, когда она после долгой разлуки встретилась со своим любимым, как он не хотел ее видеть, боясь обременять, озаботить ее, однако все-таки, несмотря ни на что, она сумела настоять на своем, и они были вместе долгие годы, и она была по-настоящему счастлива, и ни разу, ни на минуту не пожалела о том, что выбрала его.

Разумеется, ей не пришлось жалеть о своем выборе, а что будет с Алевтиной? Как сложится дальнейшая ее жизнь и не придется ли ей пожалеть о необдуманном скоропалительном своем решении?

Бабушка спрашивала себя и не находила ответа. Неровный румянец то вспыхивал, то угасал на щеках. На лбу появилась неглубокая морщина, отнюдь не старившая ее. Алевтина не спускала с бабушки глаз.

Какая же она красивая! И до сих пор, право же, молодая. Папа в добрые минуты называл ее Дорианой, должно быть, ей суждено вечно оставаться молодой, невянущей, далекой от дряхлой, немощной старости.

Вечно?.. Разве есть что-либо вечное на этом свете? Недаром же говорится в каком-то стихотворении, которое учила еще в школе: «Ничто не вечно под луной…»

Или это не стихи, а поговорка? Как бы там ни было, а и в самом деле, ничто не вечно, все преходяще, решительно все. Выходит, и бабушка тоже может умереть? Вот так вот, как миллионы людей до нее, как миллионы после нее, она уйдет с этой земли, уйдет бесследно, навсегда, навеки.

Таков удел всех живущих на свете.

Ей стало страшно на миг. Уже имеющая известный опыт работы в больнице, там-то ей приходилось то и дело встречаться со смертью, она не могла, не хотела привыкнуть к мысли о том, что может потерять бабушку. Она так любила ее, ведь вся ее еще такая коротенькая жизнь прошла рядом с бабушкой, которая безошибочно знала и понимала все желания, мысли и чувствования Алевтины. И вдруг — может же такое случиться — ее не будет, никогда не будет.

Алевтина крепко, будто с мороза, потерла себе щеки. Лучше не думать, не представлять себе того, что может случиться. Неминуемо может случиться…

А бабушка в этот самый миг тоже думала о ней.

Ее внучка счастлива, да, конечно же счастлива, потому что любит впервые в жизни и, как ей представляется, любима. Впрочем, так оно, разумеется, и есть на самом деле. Не любить ее и вправду невозможно.

Опять Новый год. Еще один долгожданный, когда, кажется, теперь уже как есть будет по-другому и, само собой, неизмеримо лучше, чем было.

В больнице во всех коридорах, во всех палатах запах праздника — елочной хвои, мандаринов, сдобного теста: на кухне чуть ли не целую ночь пекли немыслимое количество пирожков с повидлом и с корицей.

По дороге в свой кабинет Вершилов миновал пост, ни одной сестры не было видать в окружности: должно быть, либо разбрелись по палатам, либо чай пьют в закутке, рядом со столовой. Возле стола с телефонами стояла рыхлая женщина в красивом фланелевом халате, в полуседых волосах тускло поблескивали бигуди, захлебываясь, частила торопливые слова в трубку телефона. До Вершилова донеслось:

«А еще передай ему, чтобы не ходил ко мне, не нужен он мне, на дух не нужен…»

Рядом стояли еще две больные, терпеливо ожидали своей очереди.

Это было явное нарушение правил: никто не имел права говорить по телефону с поста, но сестер не было, а Верши лов сделал вид, что ничего и никого не замечает. Пусть их говорят сколько угодно, больничная жизнь, прямо сказать, не самая веселая…

В кабинете было душно, окно закрыто, Вершилов открыл окно, в комнату мгновенно ворвался, заполонил все вокруг свежий, морозный, вкусно пахнущий нетронутым снегом воздух.

Вершилов постоял немного, бездумно глядя во двор, а там, под самым его окном, дрались воробьи. Дрались по-настоящему, налетали друг на дружку, трясли крыльями, крича без устали, должно быть, ругались на своем, воробьином языке. Вершилов засмотрелся на них, чудной народ эти воробьята! И вправду, задиры несусветные, особенно тот, головастый, с куцым хвостиком, забияка, видать по всему, изрядный, так и лезет в самую кучу. И вдруг, откуда ни возьмись, прямо на воробьев спланировал голубь, за ним другой, третий. Медленно стали кружиться, потом опустились на землю, и воробьи быстро разлетелись в разные стороны, как не было их никогда.

«И у людей так же, — подумал Вершилов, — суетятся, враждуют друг с другом, налетают один на другого, все в заботах, в повседневной суете…»

Мысленно рассмеялся. Вот так вот незаметно для себя становишься философом, наблюдая за животными или за птицами, а ведь философствовать, обсуждать всякого рода проблемы, зачастую даже незначительные, это, говаривал профессор Мостославский, прерогатива старости…

Впрочем, он, Виктор Вершилов, тоже уже состарился, разве не так? Уже на финишной прямой, ведущей к старости, к угасанию и потом дальше — к небытию…

В этот момент вспомнился Вареников. До чего суетлив, мелочен, эгоцентричен! Как любит себя, единственного дорогого… Он всегда боялся разговоров о смерти, даже простого упоминания о том, что придет последний, самый последний час. Еще в те, далекие годы, когда они жили в одном доме на Варсонофьевском, стоило завести разговор о том, что кто-то умер или кому-нибудь грозит тяжелый конец из-за болезни, как Вареников мгновенно прерывал:

— Хватит! Довольно! Никаких разговоров о смерти, мы все бессмертны, во всяком случае, я буду жить вечно наверняка!

Нет, он не шутил, не суесловил, потому что однажды они возвращались из школы и Вареников остановился, сказал:

— Знаешь, Витька, а что, если лет этак через пятнадцать — двадцать вдруг изобретут какое-нибудь средство, чтобы все люди стали жить вечно? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Ну, пусть не все люди, а самые необходимые, самые лучшие из лучших…

Вершилов спросил тогда:

— Себя ты тоже, наверное, причисляешь к самым необходимым, к лучшим из лучших?

— Да, — ответил Вареников. — Угадал. Я конечно же не быдло, а необходимый, незаменимый, один из лучших, из самых избранных…

Глаза его смотрели серьезно, совершенно серьезно, без единой искры улыбки: разумеется, он был убежден в справедливости своих слов, как же иначе? Вершилову вспомнилось все то, что было спустя годы, их последний разговор здесь, в его кабинете, когда Вареников признался ему в своей нелюбви, больше того, в ненависти, которая постоянно жила в нем, вспомнилось постыдное разбирательство сперва на партбюро, позднее на общем собрании…

Надо отдать должное Вареникову: он держался спокойно, даже вызывающе, ироническая усмешка прочно прижилась на его губах, почти каждый вопрос он повторял, словно бы не веря, словно бы сомневаясь. «Так, — говорил он. — Стало быть, где и когда я познакомился с моим пациентом Ткаченко? — И, переждав какое-то время, как бы обдумывая каждое слово, отвечал все с той же насмешливой улыбкой: — Это было, если быть совершенно точным, в одна тыща семьдесят седьмом году, в санатории, в Геленджике, в сентябре месяце, когда был так называемый бархатный сезон…»

Он открыто засмеялся в лицо Самсонову, секретарю партбюро. Это когда Самсонов спросил его: сколько денег он получил у Ткаченко?

«Сколько я получил у Ткаченко? — повторил он вопрос и, помедлив, ответил: — Все мои, если хотите знать…»

Да, так было. Как выразилась Зоя Ярославна, он невероятно фрондировал, показывая всем и каждому свое презрение. Но это все была игра, одна лишь игра, ничто другое.

Потому что, как стало после известно, у следователя во время допроса он резко переменился, раскис, стал умолять о прощении и все валил на Ткаченко, на одного лишь Ткаченко, который добился своего и совратил его, совершенно безукоризненно честного, порядочного, без единой пылинки на совести человека…

«Ладно, — оборвал самого себя Вершилов. — Ни к чему вспоминать о Вареникове. Его нет и больше не будет…»

В дверь постучали. Вошла Клавдия Петровна.

— На пятиминутку, — пропела вежливо, стоя на пороге. — Все уже собрались, ждем вас…

— Иду, — торопливо отозвался Вершилов. — Прошу прощения, как это я оплошал? Вроде бы никогда не опаздываю…

— Бывает, — снисходительно проговорила Клавдия Петровна. — Да и на этот раз припоздали всего лишь минуты на три…

В ординаторской уже все собрались, ждали одного только Вершилова. Правда, почти тут же вслед за ним, запыхавшись, вбежал доктор Самсонов, но на него как-то не обратили внимания, уже привыкли к тому, что он постоянно опаздывает, ему прощали: больная жена, ребенок, жизнь трудная, к тому же еще недавно обитал где-то за городом, случалось, электрички не ходили, хорошо, что Вершилов уступил ему квартиру в Москве, в новом кирпичном доме, он хоть немного свет увидел.

Первой начала докладывать Клавдия Петровна, дежурившая ночью:

— Всего больных в отделении семьдесят три человека, наиболее тяжелые Мотылькова, Ямщиков, Бурмейстер. У Мотыльковой наблюдается известная ремиссия, некоторое клиническое улучшение, последний анализ крови дал повышение гемоглобина, уже не тридцать четыре, а тридцать восемь…

— Стало быть, все-таки улучшилась гематологическая картина, — заметила Зоя Ярославна. — Уверена, это из-за венгерского препарата, только из-за него одного.

— Полагаю, не только из-за него одного. — Вершилов слегка приподнял ладонь. — Не будем приписывать все это венгерскому препарату…

— И все-таки, — не сдавалась Зоя Ярославна. — Как бы там ни было, а препарат могучий…

— Дальше. — Клавдия Петровна зачем-то сняла очки, снова надела. — Значит, так: у Ямщикова резко повысилась температура, тридцать восемь и два.

— Однако, — пробормотал доктор Самсонов. — Вот оно как…

— Однако, — подхватила Клавдия Петровна, — он просит выписать его под расписку: внук женится, а Ямщиков непременно жаждет побывать на свадьбе.

— Ему бы только на свадьбах гулять, — шепнула Вика Соне, — в самый, что называется, раз.

— Не выпишем, — твердо заметил Вершилов. — С такой температурой ни под какую расписку ни за что не дам разрешения.

— Правильно, — поддержала Зоя Ярославна. — Пусть внук женится без него, авось как-нибудь выдержит его отсутствие!

Алевтина не сдержалась, прыснула в ладошку, но тут же, смутившись, опустила глаза, притворно строго нахмурилась.

— Еще вот что, — вставил доктор Самсонов. — Виктор Сергеевич, я опять напоминаю о бактерицидных лампах. Главврач уже тысячу раз обещал обеспечить наши палаты бактерицидными лампами, а воз и ныне там, пока что не светит ни одна лампочка!

— Зато в гематологическом уже в семи палатах установили бактерицидки, — вставила Вика, — сама видела…

— Вот как?

Вершилов записал размашистым почерком в раскрытую перед ним на столе тетрадь: «Не забыть поговорить о бактерицидных лампах». Подчеркнул красным карандашом. На миг задумался. Пиши не пиши, чем хочешь подчеркивай, а почему-то медлят установить в их отделении эти самые лампы. Сколько раз уже заводил разговор о них с главврачом, и всегда один и тот же ответ: «Да, да, непременно, все будет сделано».

Он обернулся к Вике:

— Вы что, своими глазами видели эти лампы в гематологии?

— Вот как вас вижу.

Он еще раз подчеркнул свою запись красным карандашом. Сегодня же поговорить с главврачом, на этот раз самым что ни на есть серьезным образом, подождет пару дней, если опять не будет ламп в отделении, пойдет в министерство, на прием к замминистра. Больше ничего другого не остается…

Между тем Клавдия Петровна стала перечислять, какие кому были проведены процедуры, к кому ночью вызывали дежурного врача…

— Вот еще что, — вмешалась Зоя Ярославна. — Не забудьте сказать о Долматовой.

— Да, да, — подхватила Клавдия Петровна. — Сейчас скажу: сильно повысилась температура, кашель, тяжелое дыхание, Зоя Ярославна подозревает пневмонию…

— Боюсь, что да, — кивнула Зоя Ярославна. — Сейчас получу анализ крови — и тогда решится все. Но полагаю, не ошиблась…

Вика шепнула Соне:

— Ее дружочек сам не свой, не отходит от нее.

— Ко мне тоже несколько раз подходил, спрашивал: не созвать ли консилиум? Я говорю, это вы с доктором посоветуйтесь, — сказала Соня. — А он не слушает меня, одно талдычит: консилиум, чтобы самых знаменитых врачей к ней вызвать, какие только есть в Москве!

Вика усмехнулась, как показалось Соне, деланно:

— Любовь, ей, как говорится, все возрасты…

Соне почудилось, Викин голос звучит необычно грустно, глянула на нее, Вика весело улыбнулась ей, сощурив умело подмазанные глаза.

«Показалось, вовсе она не грустная», — успокоенно подумала Соня.

Пятиминутка закончилась, и Вершилов сразу же пошел навестить Елизавету Карповну Мотылькову.

— Обход через час, — бросил на ходу Зое Ярославне. — А сейчас я пойду к Елизавете Карповне, еще вчера хотел навестить ее, да не вышло, вызвали в горздрав.

Елизавета Карповна встретила Вершилова в дверях, увидела его, улыбнулась:

— Виктор Сергеевич, а я гулять собираюсь…

— И я с вами, — сказал он.

Вместе с нею вышел в коридор. Она медленно шагнула вперед, внезапно качнулась. Он успел подхватить ее.

— Что? Голова кружится?

— Нет, — она пыталась улыбнуться. — Нет, что вы, все в порядке.

Постояла немного рядом с ним.

— Идемте дальше…

Он медленно шагал рядом с нею, стараясь шагать в ногу, не забегать вперед. Взял ее под руку, она сказала:

— Что вы, не надо! Я сама могу идти…

Какая это была тоненькая, изглоданная болезнью рука, поистине кожа до кости, ничего больше. Но глаза смотрели весело, сухие губы улыбались. Она шла сама, своими ногами, то и дело взглядывая на него, как бы приглашая полюбоваться ею, и время от времени повторяла:

— А я не устала! Ни капельки! Ни на вот столечко…

«Все мы, если копнуть поглубже, дети, — думал Вершилов, вернувшись в свой кабинет. — Все какие есть. Даже старые, умудренные долгой жизнью, сумевшие набраться житейского опыта, все одно дети…»

Ему представилась робкая, особенно неожиданная улыбка на худом, обтянутом лице Елизаветы Карповны, ее просветленные глаза, худенькая рука, доверчиво лежавшая в его руке…

Она вдруг поверила в свое выздоровление, да чего там она, он, доктор Вершилов, перевидавший стольких больных на своем веку, стольких лечивший, порой даже успешно, он тоже вроде бы поверил в то, что она выздоровеет. Почти поверил…

Обеими ладонями он прикрыл глаза. Долго сидел вот так вот за столом, не отнимая рук от лица. Что за тяжкая у него должность — лечить людей! А если вылечить невозможно? Если, сколько бы ни пытался, все равно понимаешь, ничего не получится, не победить хворобу, как ни старайся, что тогда?

Покойная няня Кира говорила когда-то: «Самая что ни на есть злая должность у докторов»…

И в самом деле: злая, беспощадная, прежде всего для самих врачей, ибо они-то знают свои возможности, понимают, когда могут сделать все, когда ничего не могут сделать. А больные верят им, верят, ну и что с того?

Ведь бывает и так, человек верит решительно каждому слову врача, потом видит, ничего не получается, нет никакого улучшения, напротив, становится все хуже, и он начинает обвинять во всем кого же? Да все того же врача, который вроде бы сулился помочь и не сдержал слова. А он-то так надеялся, так верил, но врач не сумел помочь. Не сумел или не захотел?

И вот уже ищут новых врачей, новые лекарства, допытываются: какие еще имеются средства удержать, спасти жизнь? Тогда пышным цветом расцветают всякие бабки, травники, знахари, чародеи местного значения, которые лечат кто чем — гипнозом, травами, самодельными микстурами, какими-то загадочными настоями, никому не ведомыми соками, а случается в конечном счете — и простой водой безо всяких примесей. И конечно же не спасают. Да и как спасти безнадежного?

Как помочь? Чем? Только одно остается доступным врачу — настоящему врачу, считающему себя честным, преданным своему долгу, — облегчить страдания. Только одно это, ничего другого…

И еще: как быть с правдой? С самой обычной, буквально понимаемой правдой. Говорить или не говорить все то, что следует сказать?

Должен ли больной знать истинное положение вещей? А его родные должны знать? Или все-таки есть благодатная отрада в незнании? Тогда и только тогда возникает надежда, пусть робкая, пусть непрочная, но она, надежда, помогает и больному, и врачу. Разве не так?

Великий Пирогов считал: не надо посвящать больного, не надо открывать ему истину. Пусть надеется, пусть ждет, что болезнь уступит, уйдет, даже если и не бесследно, но все же будет побеждена.

А выдающийся хирург нашего времени Сергей Сергеевич Юдин, тот, напротив, прямо ратовал за то, чтобы от больных ничего не скрывали.

«Больной должен знать всю правду, — говорил он. — Пусть знает, сколько ему жить осталось и что за хворь в нем поселилась, а потом переночует с этим своим знанием, вживется в него, оклемается и начнет сражаться с болезнью уже сознательно, уже понимая, что к чему, может быть, этим своим знанием он как-то и врачу поможет…»

Однажды в Будапеште Жужа сказала:

— По-моему, врач должен прежде всего быть артистом.

Он тогда посмеялся над ее словами, а теперь они всплыли в его памяти — и он подумал, что Жужа, в сущности-то, права. Да, как это ни странно, казалось бы, звучит, но врач должен быть артистом, психологом, тонко понимать человеческую сущность и уметь пользоваться этим своим пониманием. Так, как, например, делают знахари. Ведь каждый знахарь, каждая полуграмотная бабка, заговаривающая грыжу или спрыскивающая с уголька, превосходные психологи, умеющие слушать, прежде всего хорошо слушать, а потом дать совет, посочувствовать и непременно пообещать помощь, выздоровление. Недаром же так много жаждущих рвутся к знахарям, зачастую едут в другой город, не считаясь с расходами, тратят последние деньги и верят настойке, снадобью, травам, порошкам, которые дает знахарь. Свято верят, беспрекословно, пока, конечно, не убедятся, что ничего не помогло, болезнь не уступила, не отошла…

Но для того чтобы увидеть все это, нужно время, а теперь к знахарям, экстрасенсам, бабкам, порой шарлатанам, безграмотным и невежественным, очереди почище, чем в иной поликлинике, и ничего с этим поделать нельзя, пока больной сам, на собственном примере не убедится, что больница все-таки скорей поможет, облегчит, чем знахарь. Какая бы ни случилась болезнь, все-таки следует обратиться в больницу, а не к доморощенным шарлатанам, которые плодятся словно холерные вибрионы в луже воды…

— Ладно, — громко произнес Вершилов, чтобы как-то отойти от своих мыслей. — Ладно, замнем, как говорится, для ясности.

Выдвинул ящик стола, заветная тетрадь в бирюзовой обложке лежала перед ним. И в самом деле заветная…

Он перелистал страницы, исписанные его острым, словно бы колющим почерком. Докторская. Разумеется, еще не готовая, еще работы непочатый край, еще осталось начать и кончить, и все-таки, все-таки…

Он давно уже задумал писать докторскую. И тема, которую выбрал, он понимал, достаточно актуальна. «Метод лечения инфаркта миокарда плазмаферозом», что означает вымывание из состава крови излишних тромбообразовывающих продуктов.

Вот уже около года он старается копить примеры, один за другим, подбирая наиболее характерные, наиболее визуально ясные, для своей будущей докторской. Метод плазмафероза оправдал себя, многочисленные случаи излечения инфаркта подтверждают справедливость его выбора, но надо еще и еще подбирать различные примеры, надо еще лечить, наблюдать, записывать, и опять лечить, и опять наблюдать…

Вершилов подержал тетрадь на ладони, как бы взвешивая ее, с отрадой ощутил некоторую ее тяжесть, она исписана уже почти вся, надо будет купить новую тетрадь. Жаль, что последнее время ничего не записывал, нахлынуло много работы, той самой, о которой принято говорить «текучка», и эта самая текучка захватила целиком, и на время, он обещал самому себе, только на время позабыть о докторской, о мыслях, которые переполняли его, но иногда, нечасто, особенно во время дежурства, когда его ночью поминутно вызывали то в одну палату, то в другую, вдруг вспоминались те прекрасные, почти блаженные часы, когда он записывал в свою тетрадь все новые, так хорошо знакомые ему наблюдения. Он вспоминал годы работы, уже отошедшей в прошлое, когда он искал и находил, терялся в догадках, и терпел поражения, и снова искал, и вдруг однажды обретал то, единственно верное, настоящее, правильное решение, а потом текучка вновь обрушивалась на него, день сменял день, неслись недели, месяцы, даже годы, опять забывалась недавняя победа, и снова поиски, терзания, поражения и редкий, словно алмаз в сплошной породе, зачастую неожиданный успех…

Кто-то, кажется Зоя Ярославна, спросил совсем недавно: почему он не работает над докторской? Ведь наверняка уже вполне созрел для защиты, а он ответил: «Да все как-то руки не доходят, времени не хватает, чтобы вплотную заняться…»

Руки не доходят… Времени не хватает… О, какая банальная, давно уже девальвированная формула!

Он сам понимал все несовершенство произнесенных им слов, всю кажущуюся их недостоверность и позднее, вспоминая об этом, мысленно нещадно ругал себя. Как же так можно? Сколько так еще будет?

Если бы начать новую жизнь, умную, строго, до последней минуты рассчитанную, в которой не было бы ни одного пустого часа. И чтобы времени хватало на все — и на текучку, и на докторскую, и на то, чтобы ходить в консерваторию, как некогда он ходил с отцом уж непременно два раза в месяц, отец любил концерты Брамса, фуги Баха, но больше всего «Реквием» Моцарта: как только узнавал, что будут играть «Реквием», обязательно брал билеты сыну и себе.

Вершилову вспомнился в эту минуту Большой зал, овальные медальоны на стенах, хмурые, задумчивые или слегка улыбающиеся лица великих композиторов, притихшая публика, заполнившая зал, ни одного свободного места, и музыка, музыка, которая рвется в зал, побеждая и мгновенно забывая о своей победе, грозно звучат валторны, перебивая нарастающую мощь виолончелей, и опять гудит, покрывая все вокруг, набатный голос органа, постепенно затихая, но все еще продолжая печально и неумолкаемо звучать, словно память о мертвых, которой нельзя, невозможно изменить…

Отец незаметно вытер глаза ладонью, мельком глянул на сына, смущенно пробормотал:

— Черт знает что за силища!

А Вершилов сделал вид, что ничего не заметил, и потому не произнес ни слова, как не слышал. И потом, по дороге домой, оба они молчали, только уже на лестнице, возле своей двери, отец сказал:

— А ведь он предчувствовал свою смерть…

— Кто? — переспросил Вершилов, уже далекий мыслями от концерта.

— Так, никто, — коротко ответил отец и больше не говорил ни о чем, тем более что мама открыла дверь, сказала:

— Наконец-то! Я уже два раза чайник подогревала…

Весь вечер они говорили с мамой о чем-то, теперь и не вспомнить о чем. Отец молча читал газету, потом рано лег спать, а Вершилов ночью проснулся и вдруг вспомнил то, что сказал отец, а вспомнив, понял: отец говорил о Моцарте, о том, что молодой Моцарт написал «Реквием» на свою, собственную смерть. И это потрясло отца.

«Что за силища», — вновь зазвучали в его ушах слова, сказанные отцом, когда они шли из консерватории.

Отец… Как много было в нем непосредственного, почти детского, но наряду с тем он казался расчетливым, рациональным, особенно тогда, когда изрекал свои общедоступные истины…

Вершилов почувствовал слезы на глазах, все чаще так случалось с ним в последнее время, когда он вспоминал об отце, о маме, о том времени, которое никогда, ни за что не вернуть…

Может быть, это и была старость, когда горюешь о безвозвратно ушедшем и не можешь сдержать слез?..

Он задумался, не расслышал стука в дверь. Вошла Зоя Ярославна. Он поднял голову, несколько мгновений недоуменно смотрел на нее, потом вспомнил то, что следовало вспомнить.

— Уже обход? — спросил.

— Уже, — ответила она. — Пошли, нас ждут.

Он встал, поправил белую шапочку на голове, застегнул халат на все пуговицы и вместе с Зоей Ярославной вышел из кабинета.

Но тут же вернулся обратно, взял со стола тетрадь в бирюзовой обложке, бережно спрятал в верхний ящик стола. Пусть полежит подальше от постороннего глаза, пусть, до поры до времени…