От заката до обеда

Про Васю

А что от ее любви осталось? Блеклые фрейдистские сны, засушенная роза на серванте и посаженная печень? Что вообще должно оставаться от любви? Петрова бы, наверное, сказала, что от любви бывают только дети и сифилис. Ну, еще и алименты, пожалуй.

Дура она, Петрова эта.

А сифилиса у Маши никогда не было. И детей тоже.

– Маша, надо предохраняться! – учила Машу мама, бывший работник главка. – У нас в управлении у одной женщины дочка двойню родила.

Глядя на свое худое, покрытое ржавыми родимыми пятнами тело, Маша понимала, что двойню ей разместить негде, и шла в аптеку за презервативами. В первый раз было немного неудобно – она попала сразу же после перерыва и толпа бабок с бесплатными рецептами здорово проехалась по ее персоне. А потом она привыкла и даже находила удовольствие в покупке латекса. Презерватив являлся гарантом социальной принадлежности влагалища почище семейного фото в рамке. Кокетливо выпирающие из заднего кармашка пакетики напрочь отбивали вопросы подруг«каконотамутебя вообще». И не важно, что «вообще-то все было плохо», – резина говорила об обратном. «Я трахаюсь каждый день, – говорила резина. – Каждую ночь и каждый вечер. Иначе зачем бы я лежала в этом самом кармане?»

– Действительно, зачем? – вздыхали подружки и провожали Машу завистливыми взглядами.

Иллюзия любви жила и в цветах. Но с цветами было хуже: во-первых, они стоили денег, а во-вторых, за их покупкой могли поймать. Что бы она тогда ответила? Что все авансы, премии и командировочные уходят на бутоны в золоченой обертке?

Но Васю родили именно цветы. Точно похотливый античный бог, он вышел из них и остался навсегда.

Это случилось зимой.

В тот день Маша была особенно несчастной. Опоздавший троллейбус, потерявшийся отчет, традиционный выговор начальства.

Эмоции требовали выхода, и Маша спустилась к Петровой, чтобы поплакаться. Но и там ее ждал удар: вместо привычной, изъеденной солями дружеской жилетки, Машу встретил неожиданно кокетливый норковый жакетик с меховой розочкой у ворота.

– Лешка подарил, – ехидно осклабилась Петрова. – Говорит, чтоб не мерзла.

И было в этом «не мерзла» столько вызова, столько превосходящей неизвестно что бабьей сущности, что жизнь Машина померкла и опустела в один миг.

Она просидела на работе до вечера – все боялась, что откроет дверь, а там вместо колкого январского снега пустота пахнет ей в лицо и закрутит-завертит.

Но никакой пустоты не было. Даже наоборот. Ошалевшие от пришествия нового года граждане довольно живо фланировали по улице, ругаясь на гололед и автотранспорт. Глядя на эти, большей частью скучные, практически брейгелевские лица, Маша вдруг почувствовала себя лучше.

– В конце концов, это глупость – так поедать себя из-за какой-то меховой розочки, – рассуждала она по дороге домой. – Тоже мне розарий ходячий…

И словно в подтверждение своего флористического манифеста, купила она увесистую охапку невесть каких цветов. И желтые там были, и красные, и синие, и даже травка-метелочка была. Все как у людей.

– Откуда? – спросила у Маши удивленная мама, запихивая вечернюю газету в карман халата.

– Вася подарил, – с вызовом ответила ей Маша и стала разуваться.

Так, неожиданно для самой Маши, Вася появился на свет и тут же начал жить отдельной, вполне самостоятельной жизнью.

Как и большинство мужчин, был он глуп своей мужской глупостью, но от этого еще более реален и значителен.

Как ни странно, главную особенность Васиного характера прежде всего разгадала мама Маши.

– Дурак он, Вася твой, – добродушно сказала она. – Цветы-то перемороженные совсем.

– И правда дурак, – радостно согласилась Маша. – Он меня в кино зачем-то пригласил. На послезавтра.

Послезавтра Маша поняла, что Вася не только неумен, но и нахален. Во-первых, купил билеты на последний ряд, а во-вторых, начал лезть целоваться еще во время титров.

– Целоваться в кино? Анахронизм, – безжалостно выдохнула на нее в курилке Петрова. – Он бы тебя еще в музей сводил. Па-ле-он-то-ло-гический.

Но Маша пропустила петровские речи мимо ушей. Неизвестно еще, что лучше – Вася со своим кино или ейный Лешка, который то норковые жакетики, то кулаком по уху.

– А летом мы, может быть, в Амман поедем, – вальяжно протянула она и стряхнула пепел с сигареты.

– Так прям и в Амман, – не унималась Петрова. – Вы же только-только познакомились.

– А он очень решительный, – в тон ей ответила Маша. – И потом, Амман – это тебе не Сейшелы, а так…

Только что вернувшаяся из Эмиратов Петрова обиженно хмыкнула и уползла к себе.

А Вася рос. Зима сменялась весною, весна распускалась в лето и вместе с этой довольно скучной сезонностью набирал он свою настоящую мужскую силу. Точно ядовитый фрукт, необъяснимая ошибка природы, колесил Вася по женским светелкам, и всякий, вкусивший янтарный бок его, был навсегда отравлен идеальностью Васиного организма.

– Пишет стихи? – причмокивала неисправимая идеалистка Сидорова. – Как это? Вот так прям берет и пишет?

– Ну да, – рассеянно вздыхала Маша. – Романтик… Или сумасшедший.

На слове «сумасшедший» Маша делала значительное лицо и вновь уходила в любовный морок.

– Подожди! Я не поняла. Он тебе их пишет, что ли? – давилась кофе Сидорова.

– А то кому же? – еще более рассеянно вздыхала Маша. – Правда, там с рифмой не очень…

У Сидоровой сохли губы и жгло в подреберье – плохие Васины стихи метастазами проникали внутрь и подбирались к сердцу.

После Машиного ухода Сидорова мучилась три дня и даже бегала в женскую консультацию за больничным.

Жадная Егорова, напротив, отделалась легким насморком: углядела штампик на цепочке. А не углядела бы – лежать ей с ангиной, хапуге.

Цепочка и впрямь была хороша: тоненькая, серебряная, с крохотными капельками позолоты в сочленениях и небольшим бирюзовым камушком вместо кулона.

– Вчера подарил, – звенела цепочкой Маша. – Говорит, к глазам подходит.

– Да, недурна, – как-то по-лисьи отвечала Егорова. – На антикварную похожа. Дай посмотреть!

Маленькими своими руками вертела она Васин подарок, и бирюзовый плевок тускло мерцал в свете лампы.

– Вот! Штамп-то турецкий. И никакой это не антиквариат! – почти сразу же просияла она. – Дурят мужики нашу бабу как могут.

– Но ведь к глазам-то все равно подходит, – улыбалась Маша, и синий взгляд ее сливался с бирюзовым намертво, и в носу Егоровой першило и мокло.

Таня, Лека и Кирочка простудились сразу же. Коллективный грипп носил весьма острый характер. Вася не увлекался футболом, как Юрик, не раскидывал носки, как Славик, и не храпел, как Иннокентий.

– Как это не храпит? – расстраивалась Кирочка. – Может быть, ты его чем-нибудь особенным кормишь?

– Вообще не кормлю, – пожимала плечами Маша. – Он и сам прекрасно готовит.

– Сам готовит? – еще больше расстраивалась Кирочка. – И как? Вкусно?

– Ты что, не заметила, как я поправилась? – невинно удивлялась Маша. – Вторую неделю на диете сижу.

Кирочка изумленно ахала, и Лека с Таней вторили ей – из трех бренных супругов стряпать умел только Иннокентий и только гречневую кашу со шкварками.

Но больше всех страдала от Васи Петрова. На правах лучшей подруги она ближе всего подошла к его естеству и оттого недужила постоянно. Отоларингиты сменялись отитами, отиты переходили в кашель, а кашель не кончался никогда. Она меняла лекарства и врачей, прописавших ей эти лекарства, на других врачей, но ничего не происходило. На норковый жакет был куплен легонький пуховик «меха-только-после-сорока», бриллиантовые серьги померкли перед цирконовыми капельками, а умопомрачительное итальянское платье выглядело прямо-таки школьной формой по сравнению с разноцветной китайской маечкой.

– Не особо он тебя балует, – тыкала в маечку Петрова и тут же заходилась в приступе кашля.

– Да, он небогат, – протягивала ей чай Маша. – Но это ведь не главное.

«А что тогда главное?» – размышляла ночами Петрова и пила таблетки.

Как водится, именно Петрова заподозрила подвох.

Это произошло, когда Маша принесла на работу фарфоровую кофейную чашку.

– Вася сказал, что из фарфора кофе вкуснее, – улыбнулась она и поставила чашку на стол.

Приготовившаяся было кашлять Петрова поднесла чашку к глазам. Кашля не было.

– А то, что эта чашка – один в один из сервиза твоей матушки, он не сказал? – наконец спросила она.

– Просто похожа, – смущенно пожала плечами Маша. – Мало ли чашек…

Но воодушевленная чистотой легких Петрова осмелела.

– А кто он такой, Вася твой? – наступала она. – И чего это ты его так скрываешь?

– Никого я не скрываю, – пыталась защищаться Маша. – Просто повода как-то не было…

– Повода не было? – кровожадно ухмыльнулась Петрова. – Ну, это не беда! У меня через неделю день рождения, если ты помнишь. Вот и познакомишь меня со своим Василием. В приватной обстановке, так сказать.

– Конечно, познакомлю! – пыталась выдавить из себя улыбку Маша. – Он очень компанейский.

– И не говори, что я не предупредила тебя заранее!

Неожиданно выздоровевшая Петрова так шарахнула дверью, что Машина чашка упала со стола и, описав невообразимую дугу, разбилась.

Вася не позвонил.

Нив этот вечер, нив следующий.

– Что же мне делать? – ломала голову Маша. – Господи, что же мне делать?

Но небеса молчали, и в их молчании было столько презрения, что Маша плакала и пила валокордин.

Разлюбил? Ушел? Оставил?

«Но ведь от любви должно что-то оставаться», – думала она.

Целые дни Маша проводила в поисках доказательства ушедшего счастья. И ничего не находила. Поиск так измотал ее, что к концу недели она слегла. И не понарошку, а по-настоящему. Как будто порожденные Васей женские болячки стеклись к ней и тянули из нее жизнь.

Петрова позвонила точно в субботу.

– Ну что, вы идете? – ехидно поинтересовалась она. – У меня уже гостей полон дом.

– Мы… заболели, – давясь от собственной ничтожности, прошептала ей в трубку Маша.

На другом конце провода у Петровой начался кашель. Но он не испугал ее, а, напротив, придал ей силы. И выходя из дому, Петрова подумала, что, в конце концов, здоровье – дороже всего.

Когда позвонили в дверь, Маша решила, что это мама, и даже не успела испугаться, увидев на пороге Петрову.

– У тебя же гости, – прижалась к стене она.

– Болеете, значит? – оттеснила ее Петрова. – И чем болеете?

– Какое твое дело?! – закричала Маша.

Но Петрова ее не слышала. Истина, поселившаяся в ней, заглушала все остальные шумы и рвалась наружу.

– Хочешь, я скажу, чем вы болеете? – прошипела она. – Ничем вы не болеете. Нет Васи твоего и не было! Ты все придумала, сумасшедшая! Назло мне придумала. Не бывает таких, слышишь? Не бывает!

– Есть, – заплакала Маша. – Есть, есть, есть!

Крупные слезы текли по ее лицу, превращая и без того истеричное «есть» в хроменькое «исть».

– И где он «исть»? – немедленно отреагировала Петрова. – Тут? – И она распахнула дверь туалета. – За толчком спрятался? Или тут? – хлопнула она дверью ванной. – А может быть, в гостиной? – Отпихнув Машу с прохода, влетела Петрова в комнату и остановилась.

Там, в лучах бьющего через капроновую занавесь солнца, на продавленном диване сидел Вася. Солнце доходило до его головы и терялось в волосах. И то ли от самого солнца, то ли от Васиных волос комната была залита ровным теплым светом.