От заката до обеда

День рождения

Трусоват, несдержан, катается по полу в магазине, выпрашивая грузовичок. Кафель холодный, продавщицы ахают, но протест сильнее стороннего – идет из самой сущности, и оттого ахать можно сколько угодно. Есть полка, а на полке грузовик, а еще есть «хочу», и так уж устроен мир, что не хотеть невозможно.

А иногда дают кашу. Каша бывает вкусная, а бывает рисовая, и совсем уж плохая – Мишина. Мишина каша не годится никуда, но ею кормят и приговаривают «посмотри, даже Миша съел». Приговаривают и прищелкивают, прищелкивают и причмокивают, и конечно же улыбаются, а чтоб самим попробовать – ни-ни. Кашу можно хранить за щекой, а можно размазывать по столу – тогда дадут тряпку и разрешат вытирать.

Вытирать интереснее, чем завтракать. Все на свете интереснее, чем завтракать. Даже обедать интереснее, чем завтракать. А интереснее всего – стиральная машина. Она большая и белая – четыре кнопки справа, три слева и одна с красной полоской, за которую, скорее всего, выдерут. В стиральную машину можно положить все, что угодно: и сумку, и колготки, и тетрадку, и газету, и даже, наверное, слона можно положить. Ну, если найти такого небольшого, чтобы положился весь, с хоботом и бивнями. Но это, конечно, надо поискать.

А еще есть буква И. Если все гласные заменить на И, то слова станут звонкими, необыкновенно хлесткими и однозначными, как военные приказы. Самое любимое слово «писти» выучил пятым – несвобода неприемлема, даже если представляют и дарят грузовики. Еще выучил про «калатку», но, наверное, напрасно выучил, потому что калатков дают редко, а потом ругаются из-за красных щек.

А еще у стола, с той стороны, под которой коты, приклеена бумажка. Про бумажку никто не знает (коты не в счет), поэтому ее можно иногда жевать. А иногда отдирать кусочками и таскать в мусорное ведро.

Да, педант. На прогулке в Коломенском закрыл за собой двери в парк после ухода. А то мало ли что? В дальнем углу комнаты прячет три пуговицы, фантики мятую десятирублевку. Перекладывает их вечером, жадно посматривая по сторонам, и волнуется, волнуется страшно.

Трепещет и от загородных автобусов. У автобусов, прямо там, где водитель, есть железка. Если дотянуться носом до железки – можно увидеть дорогу, а если не дотянуться, можно стоять, покачиваться, лизать холодный металл и слушать, как рычит мотор. Но самая любимая машина – папина. В папиной есть юй и клаксон. Клаксон тугой, а юй высокий, но зато папа пускает посидеть.

Все, кроме папиной машины и автобуса, принадлежит ему с позавчерашнего дня. Холодильник – мое, фотоаппарат – мое, мишка – мое, ручка – мое. Полученный в собственность мир совершенен и уютен, как бабушкин плед.

Но самая совершенная вещь – это подушка. Утыкается в нее лицом и сходит с ума от собственного запаха. И ведь это возможно – сойти с ума от его запаха. Зареванный – морс из клюквы, грязный – два утенка в коробке под лампой, утренний – льняное полотенце на выпечке, жадничает – карамель.

А в доме напротив есть кокошки. И, несмотря на всю силу мира, кокошки диктуют свои порядки, и умничают, и насмехаются, и никто не скажет им «фи». Как только они гаснут, в комнате зажигают ночник, снимают красное покрывало с ежиком и достают пижаму. Бытие сворачивается так же мгновенно, как и развернулось. Только нужно чуть-чуть полежать напротив. Можно даже читать газету, только чуть-чуть полежать. В последние секунды перед сном одиночество недопустимо: засыпая, нужно знать, что все мироздание спит вместе с тобой.

А после ты немного повертишься и ляжешь на бок. А потом Мишка начнет есть кашу, и ты скажешь «невкусная же», а он скажет «да нет, вроде ничего», а я поправлю твое одеяло, выйду из комнаты и подумаю, что ты пахнешь утенком и что завтра надо тебя вымыть.