Отцы-командиры. Часть 1

В Доме отдыха

Мне удалось отличиться в очередном бою, в котором погиб сержант Босов и о котором в главе «О добросовестности и паразитизме» и меня вызвали в штаб полка, чтобы наградить направлением в Дом отдыха. Перед моим уходом огнем немецкого снайпера был у порога ранен посыльный штаба. Ох, как мне не хотелось вылезать под вражескую пулю, зная, что вечером могу оставить полк на целых десять дней! Но как выйти если через воротный проем все время «вжикают» пули снайпера? Не сидеть же мне здесь до вечера, тем более что мне хотелось поделиться радостью с моими разведчиками. У двери сеней стоял мешок с соломой. Я осторожно выбросил этот мешок за дверь, и его прострелила пуля. Я мгновенно бросился, и пуля просвистела следом, когда я был уже за каменной изгородью. Так боевая обстановка приучала нас обманывать врага в большом и малом деле.

Разведчики ожидали моего возвращения, чтобы узнать причину вызова. Я рассказал о том, что вечером отлучусь на десять суток в Дом отдыха. Их всех, не меньше, чем и меня самого, удивило, что во время войны может быть такое чудо. Наказывали привезти табачку, так как с ним были частые перебои. Мы с Таджимуканом написали письмо жене Михаила Босова со словами скорби и утешения. Наказал всем подчиняться временному командиру Телекову. Раздеваясь, чтобы умыться перед поездкой в глубокий тыл за семьдесят километров от фронта, я не смог снять с головы мой разлюбезный буденновский шлем. Шишак был сорван в бою, и верх изрешечен осколками гранаты. Колпак шапки не снимался, и я почувствовал боль на самой макушке. Пришлось делать ножницами разрез сверху и частично выстригать волосы, которые с кровью присохли к подкладке шлема. Хозяйка дала в тазике теплой воды, я промыл волосы, и мне прижгли ранки йодом. Другой шапки не было, и только шапка Павла Платоновича смогла мне подойти по размеру (60 см), поэтому мы временно сделали обмен.

Когда было светло, немецкие минометчики не впускали и не выпускали санный и гужевой транспорт в село и из села. Да и в темноте часто обстреливали этот отрезок дороги. Провожать меня к штабу вышел почти весь взвод. Я попрощался и с Михаилом Лофицким. Подошли Чернявский и Ищенко — храбрые командиры роты противотанкистов. Подъехали к штабу легкие комиссарские сани, и мы вместе с Е.П. Ищенко выехали в политотдел, по чистой случайности располагавшийся в селе, именовавшемся Политотдельское. Из села Большой Кирсановки мы воспользовались другим выездом, так как на главной дороге постоянно разрывались снаряды и мины. Мела пурга, но дорогу в политотдел ездовой знал хорошо.

Как мы удивились, когда увидели в хате настоящую керосиновую лампу со стеклом и «политчинов», что-то записывавших в тетради и читавших газету, ведь это было одной из главных их обязанностей на фронте, по принципу «каждому — свое». Работали они в гимнастерках с чистыми подворотничками, на петлицах у них сверкали рубиновые знаки отличия, почти как в довоенное время. Мы доложили о цели приезда. Видимо, о нашем прибытии было сообщено заранее, и нам вручили одно на двоих направление с подписью и печатью. О том, как нам добираться до Ростова, посоветовали узнать у главного интенданта дивизии, располагавшегося в соседнем селе в пяти километрах отсюда. Чтобы не заблудиться в пургу, нам посоветовали взять «в зубы» провод полевого кабеля и шагать по нему полем против ветра. Это был испытанный метод, и мы пошли, обдуваемые вьюгой и метелью. Мороз крепчал, снег бил в лицо. Наконец провод привел нас, мы пришли в нужный дом, который занимал интендант первого ранга. У него тоже было так же, как и у политотдельцев, — «тепло, светло и мухи не кусали». Доложились по форме, только назвали его «полковником», хотя он со своими тремя прямоугольниками соответствовал званию подполковника.

Он предложил нам раздеться. Я снял солдатскую ушанку, а под ней был надет шерстяной подшлемник. Оказалось, что он примерз к моему лицу от дыхания, и я сорвал со щеки кожу размером с монету в три копейки. На лице появилась кровь. Помощник командира дивизии по снабжению (так именовалась его должность) решил угостить нас ужином, так как уже знал о наших боевых делах. Конечно же, приняли мы «наркомовские» 100 грамм и поужинали горячим. В соседней комнате мы провели остаток ночи, а рано утром он вызвал «вещевика» и приказал одеть нас как женихов. Но на складе нашлась только новая шапка-ушанка по моему размеру да яловые сапоги. С первой машиной в Ростов нас усадили в кабину трехтонки, и мы в тепле прибыли на Пушкинскую улицу, где в одном из двухэтажных особнячков поместился пресловутый армейский Дом отдыха для отличившегося в боях командного и начальствующегося состава 56-й армии.

Так уж получилось, что мы оказались первыми и последними его обитателями. Закрыли его ровно через десять суток после первого потока отдыхающих. Причина мне неизвестна. Очень сожалею, что мы тогда не запечатлели наш образ на коллективной фотографии для истории. Но все же я сделал там три снимка на колхозном рынке у еврея-фотографа на пятиминутном фотоаппарате. При современном уровне фотокамер, увеличительной аппаратуры, лабораторий и химии ныне трудно себе представить громоздкие фотокамеры тех лет, совмещавшие в себе в одном большом коробе-камере все фотографические процессы того времени и выдававшие через пять минут фотоснимки, которые фотограф, правда, выдавал в мокром виде, завернутыми в обрывок газеты трубочкой.

Но вернемся на Пушкинскую улицу в дворянский двухэтажный особнячок, где нас принял начальник в ранге майора медицинской службы или, как он тогда именовался, военврач второго ранга. Медсестра сразу провела нас вниз в ванную комнату, где было прохладно, но в топке титана горели дрова, и мы с Е.П. Ищенко впервые в жизни помылись в ванне, а в это время где-то рядом делалась прожарка от вшей нашего верхнего обмундирования, так как мы кое-кого привезли с собой из нашего фронтового быта. Белье нам выдали первой категории, и мы за полчаса стали совершенно другими людьми. Нас тут же провели в столовую, где было с десяток столов, накрытых белыми скатертями. Нам были указаны места за одним из них,

принесли поздний завтрак и по стакану портвейна вместо обычных фронтовых ста грамм «наркомовской» водки на фронте (как правило, разбавленной и не лучшего качества).

Нас поместили в четырехкоечной палате с обычными казарменными железными кроватями, аккуратно застеленными полным комплектом постельного белья. Наши шинели и ватные брюки тоже были подвергнуты обработке и уже висели на вешалке. Мы решили отдохнуть с дороги, поэтому быстро разделись, и я впервые за месяц пребывания на фронте почувствовал, как приятно чистое белье, теплое помещение и тишина провинциального города. Не было слышно орудийных и минометных раскатов, не взрывались авиабомбы, не было треска пулеметных очередей.

Ефим Парфенович уснул, как только прислонился щекой к подушке. Я же как только начинал засыпать, то вздрагивал и просыпался. Так повторилось несколько раз, и я понял, что не смогу уснуть на ватном матраце. Не мог же стакан крепленого вина так подействовать на меня и лишить сна? Я поднялся, взял шинель, постелил ее на прикроватном коврике, положил под голову противогазную сумку и быстро уснул. Проснулся от того, что кто-то тормошил меня за плечо. Это теребила меня медсестра, а рядом стоял начальник в очках. Он приложил руку к моему лбу, потом проверил пульс и спросил, чем не понравилась мне постель. Я что-то пролепетал в ответ. Два стоявших рядом летчика засмеялись. Начальник с медсестрой удалились, а я разбудил Ищенко, и мы принялись знакомиться с подселенцами. Оба они были в сержантских званиях, но шинели на них были двубортные, темно-синие, комсоставского покроя, а на головах фуражки с кокардами (как они говорили — с «капустой»). Мы малость были в курсе того, что Сталин издал приказ всех рядовых летчиков выпускать в сержантских званиях, но денежное содержание и обмундирование у них были офицерскими. Впоследствии это было отменено и, более того, тяжелыми танками командовали лейтенанты, и даже механики-водители на них имели по одной звездочке.

Я спросил, на каких аэропланах они летают, и один из них с гордостью ответил: «На «Чаечках». Тут я вспомнил недавний случай на высоте 73.1, о котором будет рассказано в главе «О добросовестности и паразитизме» с подбитой машиной и геройским спасением летчика горящей машины. Они оба засмеялись и сказали, что это они и есть. Да, у одного из них был и явный признак ожога щеки. Вскоре в палату вошел майор, как оказалось, это был их комиссар полка в звании батальонного комиссара, хотя в авиации никогда не было батальонов, как и рот тоже. Он привез бутылку коньяка, откупорил ее и разлил в стаканы. Каждому пришлась «наркомовская» норма, и я впервые пил этот благородный, элитный напиток и не понимал одного: почему все говорили, что от него исходит запах клопов? Впрочем, в наших станичных и хуторских хатах клопы никогда не водились.

Мы спустились вниз в столовую, где начался обед. К обеду тоже положен был стакан вина. Еда была, по-видимому, по санаторной довоенной норме, только вместо табака на столе лежало по пачке папирос ростовской фабрики «Наша Марка» и по парочке мандаринов с аджарских плантаций. Это тоже для нас было дивом, хотя мне и приходилось их пробовать раньше. При входе в углу играл оркестр из четырех музыкантов филармонии. Молодая пианистка пыталась петь модные тогда песенки. Во хмелю я отважился сделать «заказ» и попросил исполнить известную и популярную тогда модную песенку «Чилита». Она очень мило одарила меня взглядом и выполнила мою просьбу. Потом, всякий раз, когда мы входили в столовую, исполнялась именно эта песня. Все музыканты этого ансамбля были еврейской нации, как сказал бы старшина Васков из очень известного кинофильма «А зори здесь тихие...»

Всего в Доме отдыха нас было человек пятьдесят. Самым старшим по чину оказался бригадный комиссар, носивший «ромб» в петлицах, на носу круглые очки и чем-то очень напоминавший известного тогда секретаря МК Щербакова. Массовика в Доме отдыха не полагалось, но кто-то водил нас несколько раз в филармонию и на киносеансы. В один из таких выходов мы шли тротуаром по Буденновскому проспекту. По проезжей части маршировали в баню со свертками белья под мышкой зенитчицы. Вдруг я слышу крик одной из них: «Товарищ старшина, разрешите выйти из строя». Потом окрик: «Александр Захарович, одну минуту». Ко мне спешила Лена Бобрышова, бывшая отрядная вожатая из десятиклассниц последней школы, в которой я был старшим пионервожатым. Она прильнула ко мне и на радостях, что встретила близкого человека, пустила слезу, а также сообщила, что служит в зенитном артиллерийском дивизионе и что они охраняют железнодорожный мост, и вместе с ней служат Раиса Власенко и Мария Приходько — бывшие ее одноклассницы. Я записал номер их полевой почты и обещал написать, так как все они были помощницами в моем пионерском деле. Мы долго переписывались, потом связь прекратилась, и, только будучи уже на пенсии, мы имели несколько теплых встреч в городе Черкесске.

Памятуя о том, что здесь, в городе, проживает и работает с довоенного времени на кирпичном заводе двоюродная сестра отца Гиренко Елизавета Дорофеевна, я захотел навестить ее. Начальник Дома отдыха отпустил меня на день, и я пошел на поиски без адреса. Нашел без особых трудов, только лишь назвав фамилию родственницы. Она была очень рада встретить близкого человека в такое лихое время, угостила меня, и мы пошли в центр города на главный рынок у городского собора. (Здесь мы и повстречали того самого фотографа пятиминутки еврейской нации.) Я на радости сфотографировался с тетей, потом в одиночку, в полный рост и до пояса. Все снимки были на холоде с опущенными «ушами» шапки. Качество этих снимков оказалось вполне подходящим, и я смог выслать их родным и оставил себе и тете. Так прошел еще один день. (Тем фотографиям была уготовлена удачная судьба. После войны я их переснял и они вошли в некоторые ветеранские издания моих однополчан.)

На следующий день мы упросили начальника Дома отдыха совершить прогулку на лыжах по бульвару, но в послеобеденное время перебросили лыжи во двор через забор, а сами пошли в гости к знакомым моего напарника Ищенко. В предвоенные годы он закончил Ростовское пехотное училище и водил знакомство с официантками и другими служащими этого училища. Встреча и знакомство было с выпивкой. Нас расспрашивали о делах на фронте, вспоминали бывших знакомых. Подходил конец нашему беззаботному отдыху, и мы все чаще вспоминали о своих однополчанах, подкупая им гостинцы, хотя в магазинах товары были только по карточкам. Нам здесь смогли продать по два килограмма мандаринов и по десятку пачек хороших папирос. С этим и возвращались мы с моим неразлучным рюкзаком, в котором я вез гостинцы сослуживцам. Было начало февраля. Грунтовые дороги днем оттаивали, и автотранспорт по ним проходил с трудом.