Отель — мир

Будущее условное

О себе — продолжение.

Если Вы будете испытывать затруднения при заполнении этой анкеты или ее части, звоните по номеру 0800 88 22 00.

Расскажите о себе.

Итак. Я хороший человек.

Это происходило где-то в будущем. Лайз лежала в постели. Вот, в сущности, и вся история.

Через минуту она приподнимется и сядет. Потом, восстановив силы, она займется поисками карандаша в складках одеяла и заполнит анкету.

Потом она зачеркнет слово хороший и напишет сверху больной.

Я больной человек.

Так она и сделает. Обязательно. Через минутку. Сколько минут в одном часе? Когда-то она это знала, просто знала, какие-то вещи люди просто знают, и все. Сколько часов в одном дне, сколько недель в году? Такие вещи знает любой ребенок, это помнят до конца жизни. Но случаются дни, когда она не может вспомнить, сколько месяцев в году. Или какой месяц сейчас на дворе.

Лето было в разгаре, значит, была середина какого-то летнего месяца. Она не могла сказать, какого именно, а еще — в каких месяцах тридцать дней, в каких тридцать один, а в каких тридцать два. И даже — какой сегодня день недели. Но (возможно) сумеет сказать завтра.

А сегодня она точно знала следующее:

Мацола

Чистое кукурузное масло

Мацола

Сохраняет аромат

Мацола

Вы чувствуете не масло

А только вкус еды

С Мацолой.

Голос, поющий в голове Лайз песенку про Мацолу, тот самый женский голос, что пел ее много лет назад в перерывах между передачами через динамики, вмонтированные в стенки телевизора, был приветливым и бодрым. Мацола сохраняет аромат. Сначала появляется бутылка масла, а потом аккуратные натруженные женские руки кидают ломтики картошки на бумагу для выпечки и тут же стряхивают, демонстрируя за секунду миллионам зрителей, что картошка совсем не жирная, а на бумаге почти не осталось масла.

Лайз сделала выдох. Потом вдох.

Лайз лежала в спальне своей квартиры на седьмом этаже многоэтажки, окна которой выходят на стены других многоэтажек. Люди в верхних и нижних квартирах жили обычной жизнью. Волочили по полу кухонные стулья, открывали и закрывали входные двери, включали и выключали телевизоры и приемники, что-то кричали через стены своим любовникам и домочадцам. Во внешнем мире люди привычно шли по своим делам. К примеру, за покупками. Они входили в супермаркет и не чувствовали головокружения и дурноты ни от количества людей, совершающих покупки, ни от количества продаваемых вещей, представьте все это в одном крытом помещении да плюс треск кассовых аппаратов, выдающих чеки за купленные вещи, и пестрая радуга всевозможных товаров, танцующая пополочно, от ряда к ряду.

Пополочно. Есть ли такое слово? Она не может вспомнить. Она не уверена. Лайз моргнула. На глаза опустилась тьма и тут же сгинула. И в голове, прямо за лобной костью, обтянутой кожей, вновь зазвучала песенка про Мацолу. Мацола, чистое кукурузное.

Лайз лежала в постели. Лежала и ничего не делала. Она должна была что-то написать. Она ждала, пока вспомнит, что. Мысли медленно шевелились у нее в мозгу, словно пласты торфа, вскопанного человеком, которого она еле различала далеко на горизонте, на краю нетронутого поля, человеком, превращенным расстоянием в букашку, с движениями до того медленными от старости или усталости, что он с трудом ворочал лопатой.

Лайз чувствовала себя не фонтан.

Фонтан: прозрачное слово, уходящее в глубину, которую здоровые люди измеряют ради смеха, кинув монетку, и, перегнувшись с головой через бордюр, стараются услышать, как она упадет на дно там под водой, чтобы загадать желание. Интересно, чего могут желать здоровые люди, обладая всем на свете? He-фонтан: фонтан со знаком минус. Там все вещи, должно быть, плоские, просто часть пространства, которая не заслуживает описания. Там нет жизни. Там ничего не происходит, во всяком случае пока.

Но Лайз, лежа в постели без движения, ощущала иное: она будто перегнулась через бордюр вроде описанного в предыдущем абзаце, и падала в бесконечное ничто уже много дней, как Алиса в колодец, размышляя сквозь дрему о кошках и мошках, подчиняясь лишь тупой силе притяжения, там, где каждая секунда была растянута в тончайшую струну, до предела, так что можно было разглядеть ее жилы; и на протяжении долгих секунд этой вечности она (Лайз) словно не двигалась с места, хотя на самом деле стенки колодца проносились мимо нее со скоростью тысяча, а может, миллион миль в секунду, изогнутый монолит выщербленных холодно-склизких кирпичей находился в каких-нибудь сантиметрах от кончика ее носа и подбородка, от суставов рук и ног, а все тело было напряжено, наизготове, в ожидании неминуемого удара о водную гладь.

Значит, где-то в прошлом случилось событие, требующее внимания, события, последствия которого тянулись оттуда в настоящее и будущее, и Лайз все пыталась вспомнить, что это было. Но единственное, что вспомнилось ей в это утро, все крутилось и крутилось у нее в голове песенкой из глупой рекламы. Если не звучала песенка про Мацолу со своим навязчивым масляным обещаньицем, то прорывался гораздо более высокий и чистый женский голос: Принеси мне яблок, Принеси (не помню что), Принеси орехов, Принеси муки, Принеси всякой всячины из магазина Келлогз[22].

Этот голос (не отпускавший ее потом столько лет) создавал впечатление, что его обладательница выросла на здоровых, качественных продуктах; голос как будто давал понять, что именно их ежедневное потребление позволило ей стать успешной, восходящей по социальной лестнице певицей легкого классического репертуара и наградило безупречной в нравственном отношении работой — петь по телевизору об этих распрекрасных продуктах для блага общества.

Снаружи светило солнце. Ей-то какое дело.

Да, Лайз должна была что-то написать. Но что?

Я (…) человек.

Она знала, что карандаш где-то на одеяле или под ним.

Она решила, что вряд ли сумеет пройти через всю комнату и взять блокнот с подоконника.

Дидри подаст, когда придет.

Но вдруг Лайз понадобится сделать запись до ее прихода? Что, если она все вспомнит и решит записать до появления Дидри, чтобы не забыть? Например — на телефонном справочнике. Справочник лежал у телефона. Телефон стоял у кровати. Чтобы дотянуться до справочника, требовалось минимальное усилие, и тогда оттуда можно вырвать страницы и записать все, что надо. Можно использовать внутреннюю сторону обложки, потом первые страницы, где точно должны быть пробелы, а потом — свободное пространство на страницах со столбцами номеров, а можно писать по краям, на полях; ей бы наверняка хватило места. Она знала, что сказать ей практически нечего. Все, что она в принципе хотела сказать, вряд ли заняло бы больше места, чем колонка фамилий на букву А в полном списке жителей ее района.

Но вырывать страницы — задача не из легких. Она могла бы положить телефонный справочник на колено, но груз жизней тысяч незнакомых людей казался ей неподъемным. Надо же, у нее в руке и так зажат сложенный листок бумаги, ждет своего часа. Так о чем бишь речь?

О себе — продолжение.

Через минуту она сядет и найдет этот карандаш.

Записывайте свои симптомы, сказала доктор. Ведите дневник самочувствия, своих ощущений.

Расскажите о себе. Я хороший/больной человек.

Лайз лежала в постели. Она собиралась заполнить анкету. Это было очень важно. Она держала анкету в руке. Возможно, не первый час; она не помнила, как брала ее со стола или доставала из конверта. Она могла проспать или проваляться с анкетой в руке несколько дней. Кто знает? Она спросит Дидри, когда та придет. Анкета для определения степени нетрудоспособности. Не откладывайте заполнение и отсылку анкеты, иначе вы потеряете потраченные деньги. Сколько дней я держала анкету в руке? думала Лайз. Интересно, я потеряла деньги?

Дидри наверняка знает.

Лайз начнет писать, как только почувствует силы. Я. Как только найдет карандаш.

Хороший человек. Точнее, стараюсь быть хорошей. Входя и выходя из магазина, я придерживаю дверь для пожилых людей, для матерей с колясками, да для кого угодно — человек, идущий следом или навстречу, не обязан иметь грудничка или быть старухой. Меня передергивает, когда в новостях показывают трупы в разных уголках планеты, я сочувствую родственникам погибших, чье горе демонстрируют по телевизору; я переживаю за тех, кто живет в горячих точках. Переживаю за детей, которых обижают родители или старшие братья и сестры. Переживаю за жертв пыток. За собак, которых привязывают к хитроумным устройствам и заставляют курить, за лошадей, разводимых ради эстрогена, чьих жеребят безжалостно забивают. Переживаю за вегетарианцев, для которых в ресторанах нет особого меню и над которыми принято издеваться, однако не меньше — за тех, кто ест мясо, но ущемлен в своих законных демократических правах, за курильщиков, страстно мечтающих о сигарете в зданиях, где курить запрещено. Меня беспокоят легкие курильщиков. Я всегда помогаю людям с тяжелым багажом подняться по ступенькам автобуса. Я вежливо веду себя в очереди. У кассы я всегда пропускаю вперед тех, у кого меньше покупок. На дороге я сама любезность. Я практически никогда не превышаю скорость в жилых районах. Стоя в пробке, я пускаю в ряд водителей с боковых дорог. Я уступаю.

Я не важная птица. И не святая. Я не хочу переделать мир. Но, увидев на полу паука, я всегда накрываю его чашкой или стаканом, осторожно подсовываю под низ открытку, чтобы не повредить бедняге лапки, и выпускаю на улицу через входную дверь. Ведь это хорошо? Если в отеле есть сверхурочная работа и кому-то хочется ее получить, я уступаю. А если кто-то просит поменяться сменами, я охотно соглашаюсь, если свободна.

Соглашалась. Делала. Была. Все на свете — машины, автобусы, работа, магазины, люди — все, кроме постели, в которой она лежала, относилось к прошедшему времени. А вот настоящее: я больной человек. Я ничего не делаю. У меня болит кожа. У меня болит лицо. Болит голова. И руки. И плечи, и спина, и ноги, и ступни, как правило, по очереди, но бывает, что всё одновременно. Боль гуляет по моему телу, забивая крохотные межевые столбики, будто закрепляя права на новую территорию. У меня кисти словно из камня. Они тянут руки к земле. Когда я ходила к врачу — больница находится не так недалеко, в какой-нибудь сотне ярдов, хотя теперь даже маленькая комната кажется мне пустыней, бескрайней, вылизанной ветром равниной, простертой от одной стены до другой, — тогда я поняла, что значит замедленное движение в кино. Тогда мое сердце подпрыгнуло в последний раз и забилось в груди, как птица, залетевшая в дом, как дрозд, что мечется по гостиной, ударяясь о нелепые предметы.

С тех пор я ни разу не выходила из квартиры, не спускалась по лестнице и не появлялась на улице.

Каким тесным стал мой мир! А каким был необъятным! Недавно по телевизору показывали Париж. Вид города вызвал у меня панику — толпа народа, тучи смога, рев машин, и так день за днем.

С тех пор я перестала смотреть телевизор. У меня болит сердце. Словно в нем рана. Мои глаза болят от света. Темнота охватывает меня подобно апатии, я боюсь, что апатия тоже принесет боль, которая исподволь раздирает мне внутренности, и что одним кошмарным утром я проснусь и почувствую: она здесь.

Я сплю беспокойно. Я долго лежу без сна, пока снова не погружаюсь в беспокойное забытье.

Я не знаю, когда смогу — и смогу ли вообще — снова что-нибудь делать.

Лайз лежала в постели. Она думала, как лучше изложить все это в анкете.

Ее врач покачала головой; честно говоря, мы не обнаружили у вас никакого заболевания, сказала она. С таким, знаете, милым видом. Ведь она ничем не могла помочь. Возможно, вы страдаете неизвестным заболеванием. В этом вы не одиноки. Вот, к примеру, посмотрите, у вас немного повышенный уровень лимфоцитов и моноцитов. Это может означать, что вы недавно перенесли легкую вирусную инфекцию. Но, возможно, у вас ничего не было, возможно, для вас это в порядке вещей.

Лайз лежала в постели. Дидри придет в четыре. Вот это — в порядке вещей. Сегодня Лайз способна вспомнить только песенки про всякую белиберду; про пластиковые бутылки и картонные пакеты с хлопьями, про продукты, изготовленные и съеденные сто лет назад, давным-давно сгнившие или закопанные в землю. И в этом кто-то виноват. Это Дидри виновата, что Лайз могла припомнить лишь рифмованную чепуху. Она сидела у Лайз в крови, как микроб; в конце концов, она и сама появилась, чтобы продолжить жалкую родословную. Дурацкие словечки и жалкие хромые рифмы сидели у нее в генах, ха-ха. Она расскажет об этом Дидри. Может, та развеселится. В какой-то момент и сегодня, как в предыдущие дни, часы пробьют четыре. Мгновенья сложатся в минуты, минуты в часы, наконец, стрелки часов образуют лихой излом, дверь распахнется, и войдет ее мать, триумф и стихийное бедствие во плоти. А вдруг ее мысль о генах медицински обоснована, и, помимо головной ревматической мускульной зубной боли мигреней простудных симптомов лихорадки невралгии тошноты непонятных ощущений и тому подобного, врачу следовало узнать и об этом? Возможно, это было важно. За моей спиной, подо мной, нет, вы послушайте, доктор, в земле, глубоко подо мной во тьму веков тянется вереница моих предков, в генах которых, возможно, сидел тот самый штамм безвкусицы, что достался мне по родословной непосредственно от матери. Она ничего вам об этом не говорила? Точно?

Тогда, в детстве, Лайз мучила мысль: куда разошлись тысячи пластинок с лицом ее матери на конверте? Кто купил их и принес домой, какие комнаты они повидали? И где они теперь? Эта улыбка. Проникновенный голос. Может, в пластиночном раю? Или лежат стопками в магазинах подержанных товаров, за крадеными проигрывателями? А может, они заперты внутри допотопных музыкальных автоматов по соседству с допотопными костюмами-тройками дома у ее престарелых поклонников вместе с альбомами Вала Дуникана, Лины Мартелл, Бобби Краша, Лины Заварони?[23] На гребне славы Дидри еженедельно выступала в телепередаче с куплетами собственного сочинения на темы последних новостей. Самое популярное ее творение, Старая перфокарта, подобралась к вершине хит-парада Сто лучших поп-синглов; это была шуточная жалоба перфокарты, испещренной мелкими дырочками, на появление новых компьютеров, которые вытеснили ее с товарками из употребления. Дидри совершила турне по провинции и осчастливила автографами на альбомах множество пенсионеров.

То было двадцать лет назад, когда Лайз была маленькой. Теперь тогдашние пенсионеры в могилах, ее седеющей матери давно за пятьдесят, и она время от времени выступает по местному радио, а слушатели потешаются, передразнивая ее акцент. Прошедшие годы принесли ей много горя. Дидри, утоли моя печали.

С болезнью Лайз на нее свалилось счастье. Ровно в четыре часа, пританцовывая в такт музыкальной темы собственного сочинения, она влетала из коридора в комнату, как чертик из коробочки, как героиня третьесортной комедии в комнату больной дочери, не настоящую, а сооруженную армией профессионалов — повсюду столики, ящички, безделушки на стенах, разбросанные книги, которым полагается находиться в обычных комнатах, — зрители видят три стены и готовы ржать и хлопать в ладоши, покатываясь от тупого каламбура, неудачной остроты и пошлой шуточки, уже как следует закусив расистскими или в меру неприличными анекдотами комика на разогреве. И тут навстречу теплым аплодисментам выплывает Дидри в воздушном шарфике, вроде бы само сострадание, но все-таки сияющая от счастья, потому что именно в этот период своей жизни (период как отдельная совокупность более-менее последовательных моментов жизни, которая состоит из тысяч, даже миллионов головокружительных возможностей) она веселее и счастливее, чем долгие-долгие годы, и вся раздувалась от великой важности своего нового великого проекта.

Знаешь, на полном серьезе сказала она Лайз в первый же день своей счастливой жизни, через три недели, как та слегла, сказала, опустившись на колени у ее кровати и приблизив лицо почти вплотную, но так, чтобы оно не расплывалось в неясное пятно, с тобой происходит нечто сокровенное, чудесное. Помнишь, как у Уильяма Данбара?[24] Что-то такое, слаб и растерян человек, как ива на ветру. Сей преходящий мир — обман[25], помнишь? Твоя болезнь — откровение. Мистическое состояние духа. В нашем мире безумие — признак гениальности, моя девочка; в безумии пророков посещали откровения; и тебя ждет нечто подобное. Нет худа без добра, Лайз, так ведь, нет худа без добра, верно?

Твоя девочка! На ковре, перед крепко зажмурившейся Лайз сидела Дидри с восторженной улыбкой. Она прямо тряслась от возбуждения. Через какое-то время Лайз услышала, как мать встала и пошла мыть руки (она часто их мыла, боялась заразы). Она напевала и в ванной, возясь с полотенцами. Вот оно — истинное вдохновение. Через три дня она объявила о начале работы над новой эпической поэмой «Отель — мир».

Сейчас, лежа в постели, Лайз лишь туманно припоминала суть отрывка из этого опуса, прочитанного матерью; предмет гордости Дидри, метафизическая белиберда о сети отелей «Глобал», в которой работала Лайз, с рифмами вроде спиральный — спинальный, вечность — увечность, вдохновленный — зараженный. (Если бы кто-то попросил Лайз процитировать строчку-другую, она бы вспомнила от силы пару слов, а вот как на самом деле выглядела, к примеру, четвертая строфа:

Дидри садилась у нее в ногах, помахивая вертикально поднятой шариковой ручкой. Почти каждый раз она просила, ну, расскажи мне что-нибудь. Ну же, доченька. Сегодня-то сможешь? Я помогу тебе сосредоточиться. Постарайся ради Дидри. Лайз. Лайз! Расскажи мне что-нибудь. Например — про свой отель. Про обычные, ежедневные дела. А уходя в половину седьмого, она снова повторяла уже в дверях: и все-таки, Лайз, если будешь в состоянии, если почувствуешь силы, запиши для меня все, что с тобой произошло. Все, до малейшей подробности. Кто знает, это может быть важно.

Дело продвинулось лишь до восьмой строфы, а Дидри задумала целую поэму; в расчете на долгую упоительную болезнь. Но главное, самое главное, что Дидри придет. Вот-вот придет. Даже в зоне безвременья, где втайне от суматошного внешнего мира протекают дни больной, в четыре часа наступает время Дидри.

Лайз лежала в постели, рассматривая переплетения проводов на потолке. Лежать в кровати и смотреть вверх было мучительно. К голове по шее текла пульсирующая боль. А оказавшись под черепом, бурлила в извивах мозга. Боль пахла экскрементами и псиной. Боль растаптывала в прах все, что знала Лайз. Она была тяжелее стада бизонов. Она поднимала пыль, сквозь которую до Лайз доносился гул. Опиши мне все, что с тобой произошло, жужжала мать-поэтесса. Опишите свои симптомы, говорила врач. Заполни меня, требовала официальная анкета в руке. Принеси мне яблони, принеси, не помню что, пела женщина из супермаркета, грациозная, цветущая.

Принеси не помню что. Она никак не могла вспомнить слово из песенки про супермаркет Келлогз, и это сводило ее с ума. Сколько в этом слове слогов, два или три? Лайз не помнила. Вы чувствуете не масло. А только вкус еды. Во всей песенке была только одна рифма: слово Мацола рифмовалось само с собой. Слава богу. Какое облегчение! Просто, как кукурузное масло.

Как заполнить оставшуюся часть анкеты

В разделе Дополнительная информация на каждой странице опишите своими словами, каким образом ваша болезнь / нетрудоспособность влияет на выполнение повседневных дел. Опишите:

боль, утомление, затрудненность дыхания, которые вы ощущаете при выполнении повседневных дел

боль, утомление, затрудненность дыхания, которые вы ощущаете после выполнения повседневных дел

Вам необязательно выполнять действия, перечисленные в анкете. Напишите, способны ли вы их выполнять, исходя из ощущений, связанных с вашей болезнью / нетрудоспособностью.

При необходимости вы можете продолжить описание на стр. 18.

Лайз лежала в постели. А может, полеживала? Лежала и симулировала? Лайз засомневалась. Ей стало не по себе. Возможно, вы здоровы. Докажите, что вы действительно больны, говорилось в анкете. Она старалась двигаться как можно меньше. Она просто роняла страницы на пол, пока не дошла до восемнадцатой. Та была почти в самом конце анкеты. Дополнительное место было размером 6 на 6 дюймов. Что бы ей такого написать. Но рука бессильно упала; она слишком долго висела в воздухе и начала побаливать.

Она может написать о том, что при каждом визите жаждет услышать любопытная Дидри.

Возможно, Дидри позабавило бы открытие, что знакомые горничные Лайз, по крайней мере кто побойчее, вытирают туалетные сиденья в номерах, где царит особый беспорядок, полотенцами для лица. Что, когда постояльцы уходят из отеля, они обожают мерить одежду, развешанную в шкафу и разложенную по полкам. Что рыться в чемоданах постояльцев для них — профессиональный долг. А излюбленная шалость горничных — это включать дорогие фотоаппараты, оставленные в номерах, чтобы аккумуляторы постепенно разряжались, к досаде богатых постояльцев.

А еще на Дидри наверняка произвело бы впечатление обилие беспорядочных невидимых плевков в блюдах с доставкой в номер и в ресторанной еде, попадающих туда на кухне отелей «Глобал», независимо от важности гостя и размера чаевых, а особенно ее поразило бы количество бактерий (включая те, что живут в моче), которые видны под обычным микроскопом поверхности мятных леденцов, ждущих постояльцев в большой вазе дымчатого хрусталя на стойке дежурного, за которой ее дочь проработала восемнадцать месяцев после окончания колледжа и до начала болезни.

Впрочем, Дидри привели бы в восторг любые, самые пустячные сведения, например, о весе простыней, которые разносят горничные (это огромная тяжесть, а персоналу, как правило, не разрешается пользоваться главным лифтом), или что миссис Белл зазывает каждую новенькую в помещение за стойкой и заставляет во время обеденного перерыва упражняться с туалетной бумагой, пока девушка не научится загибать кончик рулона под определенным углом. (Не для того, чтобы доставить удовольствие мне, приговаривала миссис Белл, постукивая карандашом по столу, а чтобы показать, с каким вниманием относятся в отеле «Глобал» к уборным; наше слово-девиз, девочки? Забота о клиенте. Одну девушку уволили, официально — за нечистоплотность, но на самом деле за другое: она сказала, что девиз миссис Белл состоит из двух слов.)

А вот заурядные, совсем не интересные, даже скучные факты: каждый день ровно в шесть утра каждому члену персонала опускали в ящик схему расположения номеров с указанием, кто из постояльцев остается, а кто съезжает. Возможно, Дидри развеселил бы и фирменный прикол дежурных: когда отсутствует начальство и нет особой загрузки, ты отвечаешь на звонок Отель «Глобал», добрый вечер, слушаю Вас. Одну минуту, я переключу Вас на службу информации, потом нажимаешь девятку (тогда человек слышит в трубке концерт Моцарта № 23 для фортепиано), кладешь трубку на стойку, выжидаешь, сколько хватит наглости, потом снова нажимаешь девятку и говоришь в трубку, изменив голос: Служба информации отеля «Глобал», слушаю Вас.

И еще один факт: работа в отеле, чем бы ты ни занимался, — улыбался постояльцам у стойки в холле, плевал в еду на кухне, перестилал постели с разнообразными запахами, курил в нарушение правил на пожарной лестнице, — очень сильно давит, сплющивает тебе нос и перекашивает лицо, словно прижимая к окну, за которым чужая роскошь, а получаешь ты за это, как правило, гроши.

Дидри с радостью выслушала бы эти и многие другие рассказы, сочтя их поучительными, если бы только Лайз сумела хоть что-нибудь вспомнить. Разумеется, при известном напряжении у нее возникали смутные воспоминания об отеле, вот не далее как сегодня. Но она не могла их удержать. Последнее из них имело отношение к ванным, что-то про ванную или связанное с ванной, но вот досада — у нее в голове крутилась только песенка бутылочки пены из телерекламы да мелькали рожицы детей, которых купает жизнерадостная мамаша. Бутылочка Мэйти — ваш друг. Ты в ванну возьми и налей. Все радостней станет вокруг. Ярче, бодрей, веселей. Пусть плещутся ваши салаги. Мэйти их вымоет пулей. Без всякой колючей мочалки. Будут блестеть грязнули. А вот кое-что напоследок. Ваш Мэйти все понимает. Он ванную тоже отмоет. До белизны отдраит.

Поющая бутылка имела форму морячка. О чем бы ни пыталась думать Лайз, он вихлялся на поверхности ее сознания, путая все мысли. В песенке были слова салага и драить, чтобы она звучала вроде как на настоящем морском жаргоне. Припомнив все это, Лайз, которая лежала пластом, в легком ознобе, вдруг успокоилась. Все-таки были вещи, даже мелкие подробности, которые она до сих пор отлично помнила. Она улыбнулась, эта блеклая тень в блеклой комнате. Она задумалась, понравится ли Дидри песенка Мэйти. Может, надо записать для нее слова. Она найдет карандаш. Поющая бутылка с пеной для ванн. Это сильно. Она напишет слова песенки в конце анкеты.

Вы сидите на стуле. Необходимо выяснить, испытываете ли вы трудности, сидя на стуле. Сидеть без напряжения означает не испытывать необходимости подняться из-за болезненных ощущений, не позволяющих вам сидеть. Стул должен быть с прямой спинкой, без подлокотников. Отметьте первое показавшееся верным утверждение. Отметьте только одно утверждение.

Я не испытываю болезненных ощущений при сидении

Я всегда испытываю болезненные ощущения при сидении

Я могу сидеть без болезненных ощущений, вынуждающих меня подняться, не более 10 минут

Я могу сидеть без болезненных ощущений, вынуждающих меня подняться, не более 30 минут

Я могу сидеть без болезненных ощущений, вынуждающих меня подняться, не более 1 часа

Я могу сидеть без болезненных ощущений, вынуждающих меня подняться, не более 2 часов

Лайз подумала, что анкета напоминает стихотворение. Может, она тоже пригодится Дидри. А может, сама Дидри ее и сочинила. Возможно, она права. Поэзия, как ложная, так и подлинная, в самом деле присутствует повсюду, куда ни глянь.

У Лайз заболели глаза. Она опустила веки. Видение. Поэзия. Откровение. Мистика. Да, подумала она, не открывая глаз. Что правда то правда. Болезнь — это своего рода откровение. Тебе открывается, что именно думают здоровые люди о больных. Они кладут букеты на кровать или ставят в вазу. Смотрят на тебя округлившимися глазами. Ты ни дать ни взять покойник, говорят они, смеются и тут же добавляют, шучу, ты здоров как бык. Потом они как-то тушуются (словно, заболев, вы поступили неприлично). Вскоре начинают вспоминать собственные болячки и расписывают их битый час. Некоторые гости ждут, что им предложат попить чаю или даже пообедать (ты же не настолько болен). Другие боятся к чему-либо прикоснуться. Они дышат с осторожностью, контролируя каждый вдох. Смотрят куда-то мимо, словно ты пустое место. И стараются побыстрее уйти. Еще долгое время после посещения они прислушиваются к своему организму, подмечая увеличение гланд, легчайшее бархатистое шелушение на коже, першение в горле, тихий стук-постук симптомов. Кто там? Это я, Ви. Кто-кто? Ви, фамилия Рус, мы познакомились в доме вашей подруги, разве не помните? Неужто не узнаете? Впустите меня. Когда (и если) Лайз снова будет чувствовать себя хорошо, она пойдет на вечеринку, и, когда кто-нибудь спросит, чем вы занимаетесь, имея в виду ее профессию, она расскажет о своей новой работе. Я была больна. Я могла сидеть на стуле без болезненных ощущений не более тридцати минут. Сейчас я могу сидеть без болезненных ощущений почти два часа. Задача не из легких, но я делаю успехи. Должен же кто-то этим заниматься.

Лайз лежала в постели. Комната покачивалась. Стены то дрожали, как студень, то вновь замирали. Ее испугала одна лишь мысль о вечеринке. Каждый день Дидри упорно вставляла телефонную вилку в розетку. И каждый вечер, как только за матерью закрывалась дверь, Лайз выдергивала ее. Для этого не приходилось вставать с постели.

А теперь представьте, что к Лайз неожиданно вернулась память.

Что потрясение было невероятным — как если бы вдруг у ее кровати зазвонил отключенный телефон.

Представьте, что у нее подпрыгнуло сердце. И мысль прорвала плотину.

Лайз за стойкой, на рабочем месте. На часах в компьютере 18:51, но как раз когда она подняла глаза, черная единица превратилась в двойку.

18:52.

Она рада, что увидела перемену цифр. В ней был какой-то смысл. Вскоре она об этом забывает. Заболела шея.

Камеры наблюдения у входа в отель отключены, над конторкой дежурного тоже, поэтому она расстегивает верхнюю пуговицу и оттягивает воротник назад. Она видит имя ЛАЙЗ на своей нагрудной табличке сверху задом наперед. Она отстегивает булавку, снимает табличку с груди и бросает в мусорную корзину в дальнем углу под стойкой.

Мимо. Табличка падает за ведро. Лайз сердито фыркает.

Она встает, проходит вдоль стойки, нагибается и достает табличку из-за корзины. Острие булавки впивается в подушечку пальца.

Ой, говорит она. Блин.

Она снова пронзает булавкой ткань лацкана и крепко защелкивает замочек. Садится обратно на стул. Барабанит пальцами по стойке. Замечает на ней капельку крови и сосет палец, проколотый булавкой. Вытирает кровь со стойки краем пиджака.

Она до сих пор в восторге от своего поступка.

Лайз смотрит на телефон. Снимает трубку, набирает девятку. Замирает с трубкой в руке. Потом кладет ее обратно, так и не набрав ни одной цифры.

Она хватает ручку и засовывает кончиком в рот. Встает. Набирает код на двери, чтобы выйти из-за стойки в холл, вытаскивает ручку изо рта и кладет на стойку.

Она идет через холл, там ни души. Лишь фальшивый уголь горит в камине пустынного зала.

Она толкает дверь-вертушку вперед, пока не оказывается снаружи, на ступенях, где ее обдает волной холода. Она стоит под надписью «Отель „Глобал“» и смотрит на противоположную сторону дороги.

Она никого не видит. Там никого нет.

Она возвращается в холл, в волны тепла. Оправляет форму и стремительно пересекает холл. Снова заходит за стойку и садится. Из пальца до сих пор сочится кровь, а кожа вокруг места, куда вошла булавка, покраснела. Лайз жмет на подушечку, пока из ранки не выходит идеально круглая бусина крови. Кровь поразительно яркого алого цвета. Лайз сует палец в рот.

По лестнице медленно спускается Данкан, словно считая собственные шаги. Голова опущена. Он идет мимо стойки, не поднимая головы.

Спасибо, Данкан, произносит Лайз.

Данкан не реагирует. Он направляется прямо в Музей и закрывает за собой дверь, поэтому Лайз обращается к двери. Я позову, когда будет нужно, говорит она. Сегодня мертвяк.

Осознав сказанное, Лайз вздрагивает. Черт, выругалась она про себя. Впрочем, ничего страшного. Данкан не мог ее расслышать — хлопанье двери слилось с шумом динамиков, из которых, затопляя холл, льется инструментальная аранжировка песни «Как трудно расставаться».

18:53.

Пять часов до ухода.

Она смотрит на часы, чтобы увидеть, как цифры снова выкинут номер с превращением. Но отворачивается всего на долю секунды, и когда поворачивается, на часах уже 18:56, а она и не заметила, как сменились цифры и пролетели минуты.

На часах уже 18:56: все знают, время ужасно обманчиво (хотя забыть об этом проще простого).

Пять часов до ухода: поскольку время, похоже, движется в более или менее линейной последовательности — от мига к мигу, от одной секунды, минуты, часа, дня, недели и так далее к следующим — то отдельная жизнь, протяженная во времени, тоже преобразуется в линейную последовательность, и в ней, в свою очередь, можно легко обнаружить определенную заданность, устремленность к цели. Лайз ждет очередной предсказуемой точки этой последовательности: когда можно уходить домой. На этой неделе у Лайз вечерние смены. В отелях «Глобал» вечерняя смена длится с четырех вечера до полуночи — начала ночной смены. Кстати, когда Лайз подумала: пять часов до ухода, до официального конца смены остается пять часов и целых семь минут, не считая обычной проволочки в служебной раздевалке, — пока скажешь привет-бывай, пока оденешься; как правило, после вечерней смены Лайз уходит из отеля не раньше 00:20.

Но сегодня она уйдет только в четыре утра.

Инструментальная аранжировка песни «Как трудно расставаться»: музыку, звучащую в холле, выбирает Питер Бернетт, помощник управляющего местного отеля «Глобал». Заперев в шкафу своего офиса проигрыватель с тремя компакт-дисками в режиме непрерывного воспроизведения, он может быть уверен, что в его отсутствие, например, по ночам, никто не покусится на его выбор. Впервые песня «Как трудно расставаться» Нила Седаки[26] стала хитом в Великобритании летом 1962 года, а потом — ровно десять лет спустя, в конце июля 1972 года, когда «Семейка Партридж»[27] вознесла ее на третье место британского хит-парада. Более-менее верные слова этой песни под инструментальную аранжировку безотчетно крутятся у Лайз в голове

в тот самый момент, когда она бросает взгляд на часы в компьютере.

Льется, затопляя холл: сказано метафорически. А примерно через час и двадцать минут вода из крана в номере 12 (одном из самых больших, шикарных и дорогих), наконец, буквально перельется через край ванны и зальет — слава богу, не холл, а лишь саму ванную, кусок ковра в номере и в коридоре перед дверью. Из-за беспорядка, обнаруженного на следующий день, будет уволена горничная Джойс Дэвис (28 лет).

Позже, между 8:00 и 9:30, из-за этой протечки поступят жалобы-близнецы от трех постояльцев на отсутствие горячей воды, в ответ на которые дежурная Лайз рассыплется в извинениях из утвержденного лексикона для служащих «Глобал», занесет происшествие в журнал и в компьютер, а потом вызовет сантехников отеля.

Сегодня мертвяк: у Лайз скрутило желудок; она сказала Данкану слово-табу.

Лайз обращается к двери: невелика разница. Теперь разговаривать с Данканом — все равно что стучаться в закрытую дверь толщиной в полфута.

Он направляется прямо в Музей: на местном жаргоне Музеем называют комнату забытых вещей; здесь хранятся все предметы, оставленные постояльцами, пока те их не хватятся, или пока их не передадут в полицию, или не умыкнет кто-нибудь из служащих. Это даже не комната, а скорее большой чулан с бесконечными полками и коробками датированных, снабженных бирками, разложенных в алфавитном порядке вещей, где среди прочего: будильники, аккумуляторы, книги, фотоаппараты на любой вкус, кассеты и компакт-диски, одежда, в том числе перчатки, шляпы и семнадцать пар джинсов; компьютерные игры, упаковка презервативов и другие средства контрацепции, горы косметики, два мобильных телефона, подарочные коробки неизвестного содержания в упаковочной бумаге, протез ноги ниже колена, мужская, женская и детская обувь (в основном парная), мелкие детские игрушки, которые вечно теряются, зонты разных размеров, плееры для кассет и компакт-дисков, с наушниками и без. В Музее пахнет сыростью и пластмассой. Тут нет окон. На потолке голая лампочка. Последние полгода Данкан проводит рабочее время в Музее и выходит, лишь когда его вызывают. Он сидит в темноте на коробке с биркой 16 сент., ном. 16. В коробке — луковицы нарциссов. Под ним, во мраке коробки одни луковицы выпускают стрелки из недр своей оболочки, другие скукоживаются под грузом многослойного наряда, постепенно разлагаясь.

Спасибо, Данкан, произносит Лайз: большинство служащих местного отеля «Глобал», во всяком случае, те, кто проработал здесь некоторое время, относятся к Данкану и его привычкам с большой деликатностью; они всегда охотно постучат в дверь Музея, предупреждая о приходе миссис Белл или Бернетта, чтобы его не поймали на месте преступления. Они знают, что Данкан все видел и слышал, что он был наверху вместе с Сарой, когда это произошло. Новенькие шепотом говорят друг другу: пусть либо сам уволится, либо его уволят. Они обсуждают слух о том, что он якобы отказался от денежной компенсации. Обсуждают, что ему пришлось пережить. Болтают про самоубийства. Про любовь. Думая, конечно, про Данкана. Когда он проходит, впереди и позади по коридору ползет шиканье — мол, тихо все — жуткий звук, приводящий в замешательство. Когда они с Лайз работают в одну смену, она любит давать ему небольшие пустяковые задания. Она считает, это ему на пользу. Когда Лайз только начала здесь работать, она думала, может, они с Данканом станут любовниками. Он был остроумный, общительный, рисковый, к тому же красавчик. Теперь, работая с ним в одну смену, она ощущает неловкость. Она его опекает. (Он ее не замечает.) Втайне она считает, что ему нужна помощь психоаналитика.

Она сует палец в рот: инстинктивная тяга организма к природному антисептику.

Кожа покраснела: местная воспалительная реакция системы свертывания.

Стремительно пересекает холл: через полгода Лайз будет не в состоянии стремительно пересечь холл. Она будет даже не в состоянии пересечь комнату. Одной мысли о слове стремительно, одного призрака этого слова, мелькнувшего в сознании, будет достаточно, чтобы ее охватила паника. Как-то ночью во сне (на ближайшие десять месяцев ее сон превратится в беспокойное, смятенное состояние) ей привидится, что она сидит верхом на черно-белой свинье, которая несется галопом, почти летит на бешеной скорости через реку по какой-то местности, смахивающей то ли на Уэльс, то ли на приграничную Шотландию. Она очнется от сна в изнеможении и страхе, с обожженным сердцем. У нее будут ныть мышцы икр, которые сжимали бока зверя. Это будет один из первых предвестников ее странной немощи.

Она оправляет форму: Лайз на секунду забыла, что камеры наблюдения выключены, так что сегодня вечером неопрятность и вообще любой изъян в ее форме не будет зафиксирован на пленку для начальства.

Там никого нет: не совсем точно. На улице есть люди — прохожие, водители в машинах. Имеется в виду, что никого нет на противоположном тротуаре, где Лайз ожидает, надеется увидеть девушку-подростка, сидящую на асфальте или под навесом магазина напротив «Глобал».

Она никого не видит: в каком смысле никого см. выше. Лайз уверена, что видела эту девушку на похоронах погибшей горничной, Сары Уилби. Сара Уилби (19 лет) работала в «Глобал» до своей нелепой гибели в прошлом мае — она упала в шахту и разбилась — об этой трагедии рассказывали как местные, так и центральные новости (25–26.05.99), а еще она привела, во-первых, к закрытию отеля на три дня, а во-вторых, после его открытия, к ажиотажному спросу на номера, который продержался почти до конца лета благодаря любопытству местных жителей и приезжих, жаждущих увидеть место кровавого происшествия.

Начальство отелей «Глобал» приказало всем служащим отеля в обязательном порядке явиться на похороны Сары Уилби. После похорон среди служащих разошлась переделанная песенка Дорис Дэй[28] «Que Sera Sera», в которой обыгрывалось имя погибшей. Лайз уже не помнит слова, зато помнит, с каким восторгом они еще долгое время передавали их друг другу на работе, словно запретный косячок — в кухнях и кладовых отеля или прохаживаясь перед заколоченной дверью в цокольный этаж. Самые удачные каламбуры, вроде: Как низко можно пасть, или Сару Уилби понизили, или Он ей сказал — спустись с небес на землю, громким шепотом ползли вверх и вниз по лестницам отеля до самой осени, но постепенно эта забава, так сказать, отмерла.

В те выходные Лайз работала в одну смену с погибшей. Она смутно помнит какую-то брюнетку, но по субботам всегда суматоха, да и персонал постоянно меняется, новые горничные появляются часто, у них высокая текучесть кадров. (Высокая текучесть: выражение с богатым подтекстом.) Родные Сары Уилби стояли у входа в церковь. Идя вереницей, все служащие «Глобал» — впереди начальство, за ним управляющие, администраторы, дежурные, охрана, хозперсонал, повара, уборщицы — пожимали им руки. Недели две спустя Лайз вдруг осенило — вот откуда она знает девушку, которая все время сидит на той стороне дороги. Лайз видела ее у входа в церковь, когда они плелись мимо в своей дурацкой форме. Она почти уверена, что пожала девушке руку.

В тот же вечер Лайз вышла из отеля, чтобы поговорить с ней. Она собиралась спросить (но девушка убежала), нужна ли ей помощь, может быть, деньги, может, она хочет выпить кофе, перекусить или погреться в отеле, и вообще, что она, Лайз, может для нее сделать. Что я могу для вас сделать? Чем я могу вам помочь? Она заготовила первую фразу.

Лайз знала, что была знакома с Сарой Уилби. Они попали в одну смену в первый из двух дней карьеры Сары в «Глобал». Они наверняка хоть немного пообщались в тот вечер, обменялись парой слов, по крайней мере, взглядами. Но как Лайз ни старалась, она не могла вспомнить ничего конкретного. Она даже не помнила, как выглядела Сара Уилби за два дня до смерти. Ей гораздо легче представить внешность погибшей по фотографиям в газетах и теленовостях, чем восстановить в памяти. Похоже, из-за этих фотографий облик настоящей Сары Уилби в ее памяти окончательно затянулся туманом.

Именно по этой причине — из-за белого пятна в памяти, этого смутного призрака без лица и тела, сходящего на нет человеческого силуэта, а еще поскольку сама Лайз хороший человек и хочет помочь, — она присматривает (только что выходила проверить, все ли в порядке) за девушкой, которая целыми днями сидит напротив отеля на ступенях выставочного зала.

Холл: во всех отелях сети «Глобал» — в Великобритании и за границей — одинаковые холлы, созданные швейцарским дизайнером по интерьерам Генрихом Голдблаттом. Перечисление всех обязательных деталей убранства заняло бы слишком много места; в оригинальном проекте Голдблатта с указанием конкретных изготовителей мебели и тканей этот список растянулся на добрый десяток страниц. Например, на шестой странице Голдблатт уточняет, что в холле у самого входа должны расти непременно леопардовые лилии.

Совет директоров и акционеров компании «Глобал Интернешнл» считает, что одинаковые интерьеры в зданиях разных архитектурных стилей создают у постояльцев психологическое ощущение защищенности, даже ностальгии, заодно обеспечивая постоянство клиентуры отелей «Глобал» по всему миру.

В холле отеля, где работает Лайз, пахнет дорогими коврами, леопардовыми лилиями и слегка — ресторанной едой. Полгода спустя, уже больная, в постели, Лайз будет не в состоянии воскресить в памяти этот характерный аромат. А через два года, во время поездки в Канаду, в поисках убежища от внезапной весенней пурги Лайз забежит в «Оттава Глобал» и, войдя в холл, вдруг вспомнит запахи, которые ощущала, работая в «Глобал», вспомнит во всех подробностях, а ведь она и не подозревала (с изумлением поймет она после), что знала эти подробности, которые напомнили ей о давно минувшей поре жизни, еще до болезни и выздоровления, о поре, которая почти стерлась из ее памяти.

Вытаскивает ручку изо рта: на протяжении вечера слюна Лайз будет постепенно испаряться с кончика ручки в кондиционированный воздух холла. Через час сорок пять минут ручка полностью высохнет.

Где находятся посетители: проходя мимо стойки, Лайз, как обычно, на секунду представляет, как она смотрится на своем рабочем месте со стороны. Сейчас она видит себя стильно одетой молодой женщиной, вроде этой новой постоялицы, чье пребывание в отеле подобного класса оплачивается по особой кредитной карточке как сотруднице центрального многополосного «Воскресного мира»; эта женщина — ровесница Лайз, однако ее одежда куплена в магазине, где элитарен сам воздух, окружающий вещи; одежда, освященная запахом денег, какую не купишь ни в этом городе, ни в этой части Великобритании даже сейчас, в эпоху постмодернизма, и вообще, такой наряд невозможно представить на обычной женщине, которая ходит по грешной земле и вкалывает, как все. Лайз воображает, что, стоя и заполняя бланки, видит саму себя (некую Лайз) по другую сторону стойки: серьезную провинциалку, прилежную, но заурядную служащую. Этакий аккуратный манекен — очень важно, чтобы девушка за стойкой убирала волосы в хвост и делала естественный макияж. Вот она, Лайз, как на блюдечке — нагрудная табличка с именем, над ней — лицо с естественным макияжем, все вместе — глянцевый, улыбчивый, безликий робот, который отлично справляется с работой.

Эта картина словно прибавляет Лайз сил, она чувствует себя лучше, даже злее, чувствует уверенность во всем теле от самого основания позвоночника. В голове крутятся неприличные словечки. Кроме того, хотя сегодня в отеле почти нет постояльцев и полно свободных номеров, она дала молодой пижонке номер на самом верху, из тех, что похуже, поменьше, с неважным видом из окна. Чуть позже, точно вычислив момент для демонстрации социального превосходства, Лайз с удовольствием наберет цифры ее номера (34) на аппарате дежурного, представляя, как на том конце раздается один-единственный звонок и рука женщины в жадном, но тщетном ожидании замирает над трубкой.

А еще Лайз подумала, что позже, глубокой ночью, улучив минутку, когда ночной дежурный отлучится, можно снять со стены запасной ключ, подняться на верхний этаж и, бесшумно войдя в номер, постоять над ни о чем не подозревающей богачкой, погруженной в сон. Лайз уже давно лелеяла в мечтах эту выходку, но пока не осуществила, поскольку вообще-то была существом безобидным. Но сегодня Лайз чувствует, что способна на все (по крайней мере, гораздо на большее, чем обычно; см. ниже, В восторге от своего поступка). К тому же сейчас у Лайз период особо трепетного отношения к деньгам. На прошлой неделе банкомат рядом с банком заглотнул ее кредитную карточку. Наутро Лайз пошла в банк и попросила вернуть ей карточку, но получила от служащей отказ. Эта девица, намного младше Лайз, смотрела на нее с нескрываемым подозрением и сказала, что карточка является собственностью банка, что они обеспокоены по поводу задолженности Лайз перед банком и поэтому выдадут ей новую карточку, по которой она сможет получать лишь часть суммы, зачисляемой на ее счет в качестве зарплаты. Так называемый «соло счет». Как выяснила Лайз, его обычно открывают лицам от пятнадцати лет. Служащая попросила у Лайз чековую книжку, чтобы выписать необходимую информацию. Когда Лайз просунула ее в щель под высоким стеклом, девица разорвала книжку надвое, положила в конверт, а конверт — в ящичек, который заперла на ключ. Мы больше не можем позволить Вам выписывать чеки, мисс О'Брайен, сказала она. Ваша чековая книжка является собственностью банка.

Зато сегодня Лайз уйдет из отеля с мусорной корзиной, набитой мелочью. Проспав всю ночь за кухонным столом, утром она увидит мусорную корзину около стиральной машины и сосчитает деньги; там окажется почти двадцать пять фунтов. Она обрадуется. Она вспомнит, что заплатила из этих денег за завтрак в отеле, а еще купила по дороге круассанов и пинту молока в круглосуточной булочной, чтобы поесть дома. Круассаны так и лежали в сумке под рабочей одеждой. Она надрежет их вдоль, положит в гриль и побежит в магазинчик внизу за маслом. Она слопает на завтрак круассаны, щедро сдобренные маслом, с таким чувством, будто ей нежданно-негаданно крупно повезло. Весь завтрашний вечер форма, которую она не успеет постирать, будет слабо пахнуть круассанами.

Код на двери: 3243257. Дверь откроется только при условии, если набрать эти цифры в правильном порядке на кодовой панели. Обычная мера безопасности.

Через полгода Лайз будет не в состоянии вспомнить цифры кода. Ей это больше никогда не понадобится.

Замирает с трубной в руке: торжествующая Лайз не может решить, кому позвонить, чтобы рассказать, что она пустила на ночь в один из номеров бродяжку. Друзья, которые в состоянии оценить ее поступок, сами работают в отеле и могут случайно, а то и намеренно настучать начальству. А те, кто работает не в «Глобал», просто не поймут, что сегодня она совершила героический поступок, проявив чудеса безрассудства и храбрости. Сначала Лайз разрывается от желания позвонить своей матери, Дидри О'Брайен, та бы точно оценила ее выходку по достоинству, но в свои двадцать с хвостиком лет Лайз не может перебороть осуждение и отвращение к матери, которое не дает ей увидеть их отношения в целом, и поэтому не имеет никакого желания разговаривать с Дидри, напротив, ее тянет на всякие авантюры главным образом потому, что о них никогда не узнает ее стремительно стареющая мать, из-за которой ей в прошлом не раз приходилось краснеть.

9: Цифра, набрав которую можно позвонить из отеля в город.

В восторге от своего поступка: сегодня вечером, пригласив бродяжку бесплатно переночевать в отеле, Лайз нарушила все правила Качества Обслуживания «Глобал». В связи с чем у нее поднялось настроение.

Лайз много раз замечала эту женщину около отеля. Та сидела у стены на солнце и на ветру, иногда под дождем; своей позой с поднятыми вверх ладонями она напоминает молящегося буддиста. Лайз считает, что у нее несладкая, но правильная, свободная жизнь. Она находит весьма любопытными изменения в контингенте бездомных за последние годы; раньше то были старые пьяницы да сумасшедшие тетки средних лет, сейчас все больше и больше молодых. Лайз не могла определить возраст женщины, появившейся перед конторкой, и не была готова к сильной вони, распространившейся по холлу, но все равно была рада осчастливить кого-то хотя бы на одну ночь. В спонтанном приступе щедрости она занесет 12 номер в компьютерный список «номеров с завтраком» для утренней смены. (Впрочем, тут же запаникует и сотрет эту запись, поскольку в ней указаны ее инициалы, а в компьютере зафиксирован пароль ее смены. Зато участие в деле Данкана — вполне надежная гарантия; он молчун, а Белл и Бернетт стараются не трогать его после несчастного случая и вряд ли станут допрашивать, если все откроется. Ожидая, пока он проводит бездомную в номер и спустится обратно, она надеется, что из-за ее проделки он не запрется в Музее, может, они даже поболтают, как раньше.)

Барабанит пальцами no стойке: ритм первых строчек первого куплета британского хита Нила Седаки 1962 года «Как трудно расставаться». См. выше, Инструментальная аранжировка песни «Как трудно расставаться».

Ткань гостиничной формы: форма отелей «Глобал» состоит на 78 процентов из полиэстера и на 22 процента из японского рексе. Что вызывает повышенное потоотделение.

В мусорную корзину: в плетеной пластмассовой корзине лежит только пустая блистерная упаковка таблеток «Эдвил»[29] (ее выкинула Лайз) и пластмассовый контейнер с надписью: Макароны «Св. Михаил», салат из шпината с помидорами, цыпленок «Бейзил», в котором осталась лишь использованная белая пластмассовая вилка (этот контейнер постоялец из номера 29 Брайен Морган попросил выкинуть дневную дежурную Линду Александер во время регистрации в два часа дня).

Капля крови: первая группа, резус положительный.

Табличка с именем: таблички с именами — одно из нововведений программы Качества Обслуживания «Глобал». Руководство по Качеству Обслуживания (Великобритания, 1999) гласит: Качество Обслуживания — это свод правил, которые подлежат постоянному и неукоснительному выполнению. Руководство стремится выяснить качество обслуживания в отеле для точного определения суммы, которая тратится на исправление недостатков. Исправлению допущенных ошибок посвящается каждый четвертый день. Для этого в Отеле разработан сложный план мероприятий, в которых участвует персонал различного уровня. Цель программы Качества Обслуживания состоит в том, чтобы персонал повысил качество выполнения своих ежедневных обязанностей. Более качественное и дешевое обслуживание — залог быстрого роста предприятия, а также хорошего настроения клиентов, персонала и руководства Отеля.

Никто из служащих местного отеля «Глобал» не может точно сказать, в чем смысл данного текста, если отбросить разглагольствования о разнице между плохим и хорошим обслуживанием и стремлением к лучшему. Главное изменение после введения Программы Качества Обслуживания заключалось в том, что младший персонал стал носить таблички с именем, а управляющие и старшие управляющие — с именем и фамилией.

Камеры наблюдения у входа в отель: камеры наблюдения, подключенные к помещению охраны, были довольно халтурно установлены учеником электрика. Камеры наружного наблюдения отключаются всякий раз, стоит горничной задеть провод тележкой, разворачивая ее под определенным углом в конце коридора.

Несовершенство системы наблюдения и позволило Лайз поселить в номере 12 бездомную с полной уверенностью, что охранники не запишут ее действия на пленку.

Заболела шея: у Лайз увеличены лимфатические узлы на шее, под мышками и в паху. Пока она ощущает лишь легкую боль под ушами и подбородком, причиной которой считает слишком тесный воротник форменного костюма.

Часы в компьютере: сейчас они отстают от среднего времени по Гринвичу на 12 целых и 33 сотых секунды.

Компьютер содержит информацию о постояльцах, персонале, международных тарифах, а также общую информацию об отелях «Глобал». В персональные файлы (к которым имеют доступ лишь старшие служащие) занесены банковские реквизиты и домашние адреса всех служащих «Глобал», в частности, горничной Джойс Дэвис, проживающей на Вейл-Райз, 27, Озерный край, которую миссис Белл уволит из этого отеля «Глобал» уже завтра утром, выслушав заявления дневной и ночной дежурных Линды Александер и Лайз О'Брайен о том, что номер 12 был свободен, и придя к выводу, что мисс Дэвис по нерадивости не заходила в номер 12 в течение двух дней и, следовательно, так или иначе виновна в том, что в отсутствие постояльцев в номере отелю был причинен ущерб из-за переливания ванны. Стоимость ущерба, 373 фунта 90 пенсов, уплаченных за ремонт и уборку, будет вычтена из увольнительного чека мисс Дэвис.

Лайз за стойкой, на рабочем месте: вот она, Лайз, за стойкой, на рабочем месте.

Холл пуст.

Сейчас она посмотрит на часы в компьютере как раз в тот момент, когда сменятся цифры и единица превратится в двойку. Она обрадуется, что увидела перемену. В ней есть какой-то смысл.

Это было в прошлом. А вот настоящее.

Лайз лежала в постели. Она летела в пропасть. Истории, которую вы только что прочли, никогда не было, а если и была, Лайз ничего не помнила. Она не помнила ничего из вышесказанного; все это лежало внизу, кучей на морском дне, наполовину торча из песка. Сверху покачивались водоросли. Крохотные рыбки, арьергард дрейфующих косяков, сновали туда-сюда из кучи, вдыхая воду открытыми ротиками.

А даже если бы она все помнила — какая сейчас польза от памяти? Брось ее в воду, как шипучий аспирин, — разошлась бы она по телу, неся облегчение от мук? Смогла хотя бы приглушить ежедневную многоликую боль, как тот же аспирин? Невесомая лихорадочная планетка по имени Лайз кружилась в вальсе; в этом вращении названия разных местностей срывались с ее боков и уносились в никуда, моря и страны превращались в белые пятна, берега которых предстояло вновь открыть и назвать, а долготы и широты извивались и расползались как резиновые. Оттого, что вращение было столь неумолимым и стремительным, мосты и здания на планетке вдруг вспыхивали и сгорали дотла, а небеса грозно хмурились. На пиках обугленных ветвей птицы денно и нощно драли глотки о конце света. Почувствуйте вкус масла, заливался дрозд, сидя на обгоревшей изгороди. Ты в ванну воду налей, стонали дикие голуби в пылающей листве платанов. Принеси всякой всячины, надрывались ласточки, ныряя в клубы дыма, взлетая ввысь и снова падая в пекло.

Но было пророчество, что где-то пребудет чистота, и станет на свете выскобленно-свежо; там будут кукурузные поля, и деревья, и воздух, и чистая здоровая пища; там воцарится доброта, ясность, простота; там исцелятся немощные члены.

Лайз спала.

Ровно четыре.

Мать Лайз вставила ключ в дверь, повернула, толкнула дверь и вошла. Она проделала все с сознательной осторожностью. И медленно опустила чуть дрожавшую руку.

Она прокралась в комнату Лайз тише мыши. Надела на лицо приветливую маску. Лайз спала. Маска не пригодилась. Мать застыла на месте: вдруг Лайз проснется.

В квартире одну комнату от другой отделяло семь шагов. Задержав дыхание, мать прошла на кухню, прикрыв за собой дверь, чтобы Лайз не разбудило шуршание пакетов. Там она выдохнула и открыла шкаф. Перегрузила туда банки и коробки с едой; тунец, фасоль, макрель, мюсли. Убрала помидоры, молодую картошку, салат, салатный соус, «гравадлакс»[30] и маленькие натуральные фруктовые йогурты в разные ячейки холодильника. Если Лайз позволит, она скоро купит ей новый холодильник. Она положила фрукты в вазу, а хлеб — на разделочную доску, которую предварительно протерла. Коробку с супами оставила у плиты, чтобы приготовить, как только Лайз проснется.

Мать открыла дверь; та снова скрипнула. Но Лайз не проснулась. Мать неслышно прошлась по ковру и воткнула вилку телефона в розетку; она тихо опустилась на ковер, привалилась спиной к стене и стала смотреть на свою доченьку, свою храбрую девочку Лайз, невозмутимую в двенадцать, загадочную в шестнадцать, замкнутую в юности, а теперь — совершенно непроницаемую. Лайз лежит в постели. Личико бледное, измученное, нахмуренное, далекое; она спит. Дышит прерывисто.

Мать ощущала разбитость во всем теле, ей было больно просто находиться рядом с дочерью. От одного взгляда, брошенного на бедняжку, морщины на ее лице становились резче. Лучше смотреть на постель. По ней были разбросаны листки бумаги. Не потревожив Лайз, мать взяла с покрывала буклет. О себе — продолжение. Вы стоите. Необходимо выяснить, испытываете ли вы трудности, когда стоите. Стоять означает держаться прямо без посторонней помощи, без опоры на какой-либо предмет. Движения руками. Отметьте первое показавшееся верным утверждение. Я не могу перевернуть книжную страницу. Одной рукой я могу поднять монету в два пенса, а другой не могу. Зрение. Речь. Слух. Я плохо разбираю речь человека, говорящего нормальным голосом в тихом помещении. Контроль мочеиспускания. Отметьте только одну клетку. Другая информация — продолжение. В специально отведенной графе вы можете описать другие явления, о которых, по Вашему мнению, необходимо знать врачу.

В пустом прямоугольнике на этой последней странице было что-то нацарапано карандашом. Мать поднесла листок к свету, чтобы разобрать каракули. Это было нелегко. Два слова. Одно, похоже, ванна, а другое — не то петь, не то пить.

Она положила анкету обратно на постель. Стала смотреть, как Лайз дышит. Комната словно застыла, никакого движения. Она будет на посту, пока Лайз не проснется.

Она наклонилась и коснулась лба дочери тыльной стороной кисти, проверяя температуру. Заметила у нее на лице волосок и убрала за ухо, чтобы не попал в глаза. Снова откинулась назад, прижавшись спиной к стене.

A-а, любовь.