Отель на перекрестке радости и горечи

25 Родители 1942

Уже спустя неделю об интернированных с острова Бэйнбридж забылось, и люди продолжали жить как жили. Даже Генри чувствовал странный покой, когда они с Кейко договаривались пообедать вместе в субботу. Кейко удивила его — снова позвонила ему домой. К телефону подошел отец. Услышав английскую речь, он передал трубку Генри. Даже не поинтересовался, кто звонит, лишь спросил: «Девочка?» — хотя и так было все понятно.

— Да, девочка, — выдавил Генри на непонятном отцу английском и пояснил: — Подруга.

Отец был явно удивлен, но, похоже, совсем не разозлился: как-никак сын почти взрослый. В Китае женятся рано, лет в тринадцать-четырнадцать. Иногда детей обручают уже при рождении, но лишь в самых бедных и самых богатых семьях.

Правда, знай отец, зачем звонила Кейко, он бы вряд ли сохранил спокойствие, ведь она пригласила Генри в гости, познакомиться с ее родителями. Уж тогда бы он точно разъярился.

Сам же Генри не особо волновался, пока до него не дошло, что предстоящий обед — не что иное, как самое настоящее свидание. При этой мысли у него засосало под ложечкой, даже ладони взмокли. Генри успокаивал себя: подумаешь, позвали в гости, что тут особенного?

В школе же была такая тишь да гладь, что Генри и Кейко не знали, что и думать. Ни учителя, ни школьники будто слыхом не слыхали об изгнании японцев с острова Бэйнбридж. День высылки прошел незаметно, будто его и не было. Затерялся среди прочих военных новостей: голландцы отступили на Яве, японская подлодка разбомбила нефтеперегонный завод в Калифорнии…

Между тем отец все настойчивее приказывал Генри носить значок. «На куртке, всем напоказ!» — велел он на кантонском, когда Генри собирался в школу.

Генри расстегнул куртку, чтобы значок был на виду, и, втянув голову в плечи, ждал суровой отцовской похвалы. Отец выглядел еще строже обычного.

Вдобавок родители Генри сами стали носить такие же значки. В знак солидарности, — рассудил Генри. Понятно, что они пекутся о его безопасности, но их самих вряд ли примут за японцев, ведь они почти не покидают китайского квартала. И, если на то пошло, японцев в Сиэтле слишком много — тысячи, всех не вывезешь.

Генри и Кейко условились встретиться у входа в отель «Панама». Построил его тридцать лет назад архитектор Сабуро Одзаса — отец Генри раз-другой упоминал о нем. Японец, но достаточно известный, по словам отца, — а он нечасто удостаивал японцев похвалы. Вернее, очень редко.

Отель был самым внушительным зданием в Нихонмати, да и во всем Международном районе. Форпост на границе двух общин, он давал приют эмигрантам, едва ступившим на берег, — на несколько недель или месяцев, пока не найдут работу, не скопят деньжат и не станут настоящими американцами. Генри пытался представить, сколько эмигрантов, сойдя с пароходов, прибывавших из Кантона и Окинавы, преклоняли здесь усталые головы, рисуя в мечтах новую жизнь, считая дни, когда можно вызвать к себе родных. Дни обычно растягивались на годы.

Ныне отель обветшал, от былого величия остались лишь следы. Эмигранты — рыбаки и рабочие консервных заводов, кому не разрешили привезти в Америку родных, — превратили его в холостяцкий приют.

Генри всегда мечтал спуститься в нижний этаж, посмотреть на мраморные бани — Кейко называла их сэнто, — пожалуй, самые большие и роскошные на всем Западном побережье, но зайти боялся.

А еще больше боялся сознаться родителям, что идет на встречу с Кейко. Как-то раз он обмолвился маме, что у него есть подружка-японка, — разумеется, по-английски, — и та метнула на него взгляд, полный такого ужаса, что Генри прикусил язык.

Большинство китайцев ничего не имели против японцев и филиппинцев, прибывавших в город ежедневно, спасаясь от войны или в поисках лучшей доли. Некоторые из китайцев, может, и таили злобу, но не выказывали ее открыто. Иное дело его родители — всякий раз, когда Генри куда-то собирался, они проверяли, на месте ли значок. Отцовская национальная гордость разбухала буквально день ото дня.

Провожая Кейко до дома, Генри лишь вежливо махал ее родителям или здоровался, не более того. Он не сомневался, что отец рано или поздно все узнает, поэтому старался лишний раз не появляться в японском квартале. Кейко же, напротив, взахлеб рассказывала о Генри, о его любимой музыке и мечтала пригласить его домой.

— Генри! — Кейко махала ему с крыльца.

Была ранняя весна, и кругом все оживало: зацветали бело-розовым вишни, и улицы пахли не морской солью, рыбой и водорослями, а чем-то иным, чудесным.

— Я ведь тоже могу по-китайски, не хуже тебя. — поддразнила Кейко, указав на значок Генри. — Хоу лой моу кинь.

Это значило «Как дела, красавчик?» — по-кантонски.

— Откуда ты знаешь?

Кейко улыбнулась:

— В библиотеке вычитала.

— Оай дэки тэ урэси дэс, — отозвался Генри.

С минуту оба улыбались, не зная, что сказать и на каком языке. Нарушила молчание Кейко:

— Мама с папой на рынке, встретим их и пообедаем вместе.

Через японский рынок они бежали наперегонки. Генри нарочно не стал обгонять Кейко. Из вежливости, которой всегда учил его отец. Вдобавок он попросту не знал дороги. Кейко привела его в японское кафе, с недавних пор переименованное в «Американский сад».

— Генри, очень рады снова тебя видеть. — Господин Окабэ, в шляпе и серых фланелевых брюках, смахивал на Кэри Гранта. Как и Кейко, по-английски он говорил прекрасно, заслушаешься.

Хозяин кафе усадил их за круглый столик у окна. Кейко села лицом к Генри, пока ее мать искала высокий стул для младшего братишки, на вид лет трех-четырех. Малыш играл с черными лакированными палочками для еды, а мать мягко журила его: дурная примета.

— Спасибо тебе, Генри, что каждый день провожаешь Кейко до дома. Спасибо за пунктуальность.

Генри не знал, что такое «пунктуальность», но счел за похвалу. Тем более господин Окабэ с этими словами налил ему чашку зеленого чая. Генри взял чашку обеими руками, как учила мама, — так делают воспитанные люди — и собрался налить чаю господину Окабэ, но тот, успев крутнуть вертящийся поднос, уже наливал себе сам.

— Спасибо вам за приглашение. — Генри жалел, что его английский не столь же хорош. В детстве ему не разрешали говорить по-английски дома. Отец стремился воспитать сына настоящим китайцем, под стать ему самому. Но с недавних пор все перевернулось с ног на голову. Как бы там ни было, Генри говорил по-английски так себе — куда ему до Кейко и ее родителей!

— Любопытный значок, — сказала мать Кейко мягко. — Откуда он у тебя?

Генри прикрыл значок ладонью. Он хотел его снять по дороге сюда, но на бегу забыл.

— Отец велел носить не снимая, но мне стыдно.

— Нет, твой отец прав. Он мудрый человек, — возразил господин Окабэ.

Мудрый? Как бы не так!

— Не стыдись быть самим собой — ни сейчас, ни в будущем.

Генри посмотрел на Кейко, пытаясь угадать ее мысли. Она лишь улыбнулась и слегка толкнула его ногой под столом — она явно чувствовала себя свободней, чем в школьной столовой.

— Здесь быть собой проще простого, не то что в школе, — сказал Генри. — То есть в Рейнир.

Да что там, ему даже дома, в своей семье, тяжело быть собой.

— Ты пей чай, — сказал господин Окабэ, поднимая свою чашку.

Чай оказался светлее, чем улун, который любил отец Генри, а на вкус тоньше, нежнее.

— Я знал, что в школе для белых Кейко придется трудно, но мы ей повторяем: будь собой, несмотря ни на что. Я предупреждал, что ее там могут невзлюбить, даже возненавидеть, но в итоге зауважают — как американку.

Разговор нравился Генри, но тут же вспомнились родители. Почему не сказали ему те же слова, а просто дали значок и велели «говорить по-американски»?

— Сегодня вечером на Джексон-стрит бесплатный джазовый концерт под открытым небом, Оскар Холден играет, — сказала мать Кейко. — Может, пригласишь родителей и пойдем все вместе?

Генри снова глянул на Кейко. Он не верил ушам. Оскара Холдена он видел всего однажды — тогда, с Кейко, а до этого пару раз слышал, приникнув ухом к задней двери клуба «Черный лось», где репетировал легендарный пианист. Приглашение, что ни говори, заманчивое. Тем более что он и Шелдона увидит: тот заменял основного саксофониста в ансамбле Оскара. «Такое счастье выпадает раз в жизни», — говорил Шелдон. И был прав.

Но увы, родители Генри «цветную» музыку не жаловали. А с недавних пор и вовсе музыку не слушали — ни классику, ни современную, ни «белую», ни «черную», только новости по радио.

Жаль, что он не сможет принять любезное приглашение Окабэ. Иначе будет как в ужастике с китайскими субтитрами в кинотеатре «Атлас». Представить страшно: мало того что у него подружка-японка, ее родители зовут их всей семьей — о ужас! — на джазовый концерт!

Но придумать вежливую отговорку Генри не успел. Бутылка с соевым соусом вдруг заскакала по столу. Генри невольно схватил ее, и тут под ногами дрогнул пол.

Зазвенели оконные стекла, и Генри увидел, как на площадь въезжает гигантский армейский грузовик, за ним стелился черный дым. Раздался оглушительный скрежет, перекрывший даже рев мощного двигателя. Прохожие бросились врассыпную — все, кроме детей; те, напротив, с восторгом глазели на грузовик, набитый солдатами.

За первым последовал второй грузовик, и вскоре вся площадь была забита солдатами и военной полицией. Они методично расклеивали листовки — на дверях, на столбах, на витринах, везде.

Люди начали осторожно выходить из домов, узнать, в чем дело. Генри и семья Окабэ тоже вышли из ресторана, один из солдат сунул им листок. «Прокламация № 1» — было написано на нем, по-английски и по-японски.

Генри заглянул через плечо Кейко, в глаза тут же бросился набранный жирным шрифтом подзаголовок: «Всем лицам японского происхождения».

Всем японским семьям приказывали эвакуироваться, для их же безопасности. На сборы давали всего несколько дней, а взять с собой разрешалось совсем немного — только то, что можно унести. Приказ был подписан президентом США и военным министром. Остальное содержание листовки осталось для Генри загадкой, но не для Кейко и ее родителей. Госпожа Окабэ расплакалась. Лицо господина Окабэ хоть и осталось спокойным, но на него словно туча набежала. Глядя на Генри, Кейко приложила руку к сердцу и кивнула. Он схватился за свой значок. «Я китаец».