ОТКРОВЕННО. Автобиография

ФИНАЛ

Я ОТКРЫВАЮ ГЛАЗА - и не могу понять: кто я? где я? Если подумать, в этом нет ничего необычного: я провел полжизни, не зная ответов на эти вопросы. И тем не менее сейчас все иначе. Сегодняшнее мое смятение куда глубже обычного. И это пугает.

Оглядываюсь вокруг. Я лежу на полу, рядом с кроватью. Да, точно: ночью я переполз с постели на пол. Я делаю это почти каждую ночь: так нужно для спины. За несколько часов сна на мягком матрасе приходится расплачиваться адскими болями. Считаю до трех, и начинается долгий и мучительный подъем. С кашлем и стонами перекатываюсь набок, сжимаюсь в позу эмбриона и, наконец, переворачиваюсь на живот. Теперь мне предстоит терпеливо ждать, пока сердце вновь разгонит кровь по всему телу.

Вообще-то я еще довольно молод: всего тридцать шесть. Но, когда я просыпаюсь, чувствую себя на все девяносто шесть. Тридцать лет ускорений и резких остановок, высоких прыжков, неудачных приземлений - и вот мое тело словно чужое, особенно по утрам. Да и разум мой будто витает где-то вдалеке. Открывая глаза, я каждый раз оказываюсь в шкуре незнакомца, и хотя это уже не новость, осознавать это приходится каждое утро. Я быстро восстанавливаю в памяти главное. Меня зовут Андре Агасси. Моя жена - Штефани Граф. У нас двое детей, дочь и сын, трех и пяти лет. Мы живем в Лас-Вегасе, однако сейчас находимся в номере люкс нью-йоркского отеля Four Seasons, потому что мне предстоит участвовать в Открытом чемпионате США по теннису 2006 года. Это мой последний чемпионат США и мой самый последний турнир.

Я играю в теннис всю свою жизнь, хоть и ненавижу его глубокой, тяжкой ненавистью. Всегда ненавидел.

- Как только последняя деталь головоломки встает на свое место, я поднимаюсь на колени и шепчу:

- Пусть это, наконец, кончится!

И сразу:

- Но я не готов к тому, чтобы все кончилось…

Я слышу, как в соседней комнате завтракают, болтают, смеются Штефани и дети. Мне хочется увидеть их, прикоснуться к ним, еще больше хочется впрыснуть в организм утреннюю дозу кофеина. Эти желания придают сил, и я поднимаюсь на ноги. Вот так ненависть ставит меня на колени, а любовь позволяет выпрямиться во весь рост.

Бросаю взгляд на часы, стоящие возле постели. Половина восьмого. Штефани позволила поспать подольше. В последние дни на меня навалилась свинцовая усталость: и от физического напряжения, и от эмоциональной бури в связи с грядущим уходом из спорта. И вот теперь к измождению добавляется физическая боль. Она пронзает спину, рука непроизвольно тянется к больному месту. Ощущение, будто ночью миниатюрный механик пробрался в мой позвоночник и установил титановый замок от противоугонной сигнализации. Как я могу играть в Открытом чемпионате США, если у меня не позвоночник, а негнущийся металлический штырь? Неужели последний матч в моей карьере закончится обидным поражением?

При рождении у меня диагностировали смещение поясничных позвонков: нижний, отделившись от остальных, встал так, как ему заблагорассудилось. (Кстати, именно поэтому при ходьбе я выворачиваю стопы внутрь.) Когда один из позвонков выбивается из общего ряда, места для нервных волокон в канале остается гораздо меньше и они не устают об этом напоминать при каждом движении. Если же к этому добавить две грыжи межпозвоночных дисков и кости, продолжающие расти в тщетной попытке выстроить защиту вокруг поврежденного места, то становится ясно: мои нервные волокна страдают жесточайшей клаустрофобией. Когда они протестуют против тесноты истерическими импульсами, боль пронзает ногу так, что перехватывает дыхание. В такие моменты помогает одно средство: лечь и ждать. Но иногда приступ случается прямо во время матча. В таких случаях единственный выход - резко изменить манеру игры: по-другому двигаться, бить по мячу, действовать совершенно иначе. Но тогда начинается мышечный спазм. Никто не любит перемен, мои мускулы - не исключение. Из-за резкого изменения нагрузки мышцы присоединяются к бунтующему позвоночнику - и вот уже мое тело, кажется, воюет с самим собой.

Джил - мой тренер, друг и второй отец - говорит в таких случаях: «Значит твое тело дает понять, что больше не хочет этим заниматься». «Мое тело говорит об этом уже давно, - отвечаю я Джилу. - Почти с тех пор, как я сам научился говорить».

С января тело уже не говорит - оно вопит. Не просто требует отставки: по сути, оно уже ушло на покой. Оно купило себе белые брюки модной марки Sansabelt и переехало во Флориду. Все, что мне оставалось, - раз за разом договариваться с ним, чтобы оно вернулось к работе хотя бы на пару часиков - то тут, то там. Решающим доводом чаще всего становилась доза кортизона, способная на время унять боль. Увы, прежде чем начать действовать, кортизон приносил мучения.

Очередную дозу я принял как раз вчера, так что сегодня вечером смогу играть. В этом году уже третий укол, за всю карьеру - тринадцатый и самый ужасный. Врач - не тот, который лечит меня постоянно, а обычный доктор, - отрывисто приказал занять место на кушетке. Я лег лицом вниз, медсестра сдернула с меня шорты. Врач решил, что почти двадцатисантиметровой иглы будет достаточно, чтобы максимально близко подойти к воспаленным нервным окончаниям. Но не так-то просто сделать укол в нужную точку: помешали межпозвоночные грыжи и костный нарост. Он так и сяк пытался, а я обливался холодным потом. Введя иглу, врач придвинул к моей спине какой-то огромный агрегат, с помощью которого можно было увидеть, как близко подошел инструмент к нервному пучку.

«Надо подвести ее практически к нервам, - сказал он, - но ни в коем случае не дотронуться до них. Если игла хотя бы заденет нервные окончания, боль будет такой, что о турнире придется забыть. И это - еще не самое неприятное из последствий». Процедура продолжалась, и я уже еле сдерживал слезы.

Наконец - вот оно! «В яблочко», - сказал врач.

Кортизон начал растекаться по телу. Жжение заставило меня закусить губу. Затем стало нарастать давящее чувство, как будто меня накачали жидкостью до краев. Тонкий канал внутри позвонков, укрывший нервные пучки, будто закатали в вакуумную упаковку. Давление все нарастало, и под конец я не на шутку испугался, что спина вот-вот взорвется.

«Если давит - значит, действует», - говорит врач.

Золотые слова, док.

И вот уже боль кажется почти приятной, - я знаю, что это предшествует облегчению. Впрочем, возможно, это свойство любой боли.

ДОМАШНИЕ ЧТО-ТО РАСШУМЕЛИСЬ. Я ковыляю в гостиную. Сын, Джаден, и дочка, Джаз, тут же начинают кричать: «Папа! Папа!» Они скачут, пытаются залезть на меня. Я останавливаюсь перед ними и, опустив руки, изображаю дерево с опавшей листвой. Они останавливаются: помнят, что с папой в эти дни надо обращаться осторожно, иначе ему будет очень больно. Я треплю их по головкам, целую в щечки, и мы все вместе садимся завтракать.

- Сегодня тот день? - спрашивает Джаден.

- Да.

- И ты будешь играть?

- Да.

- А потом ты идешь на пенсию?

Для моих малышей это новое выражение - «уходить на пенсию». Впрочем, они употребляют его только в настоящем времени, как будто этот поход будет длиться вечно и никогда не закончится. Быть может, они знают что-то, чего не знаю я.

- Нет, сынок. Если мне удастся победить в сегодняшнем матче, я продолжу играть.

- А если ты проиграешь, мы купим собаку?

Для детей моя отставка означает возможность завести щенка. Мы со Штефани уже пообещали: когда я перестану тренироваться и мы больше не будем так много путешествовать, купим щенка. Может, назвать его Кортизоном?

- Да, дорогой, когда я проиграю, мы купим щенка.

Сын улыбается. Он надеется, что папа проиграет, переживет и это унижение, которое, однако, может ударить больнее всех остальных. Джаден пока не понимает, что такое боль от игры, боль от потери. Смогу ли я когда-нибудь объяснить ему? Мне надо было прожить тридцать лет, чтобы понять обе эти ипостаси, взвесив их на весах собственной души.

Я спрашиваю Джадена о планах на день.

«Пойду смотреть на скелетов», - говорит он.

Я вопросительно смотрю на Штефани. Она напоминает: сегодня они собираются в Музей естественной истории - к динозаврам. Я думаю о своих перекособоченных позвонках и представляю свой скелет стоящим в музее рядом с костями доисторических чудовищ. Теннисозавр Рекс.

Мои размышления прерывает Джаз. Она протягивает мне свой кекс: я должен выковырять из него ягоды черники, лишь после этого она согласится съесть его. Это наш обычный утренний ритуал. Мне нужно удалить абсолютно все ягоды, требует недюжинной концентрации внимания. Вонзить нож, сделать круговое движение и вынуть ягоду, не коснувшись ее лезвием. С радостью отдаюсь этому занятию, оно позволяет некоторое время не думать о теннисе. Однако, передавая дочери кекс, я вдруг отчетливо осознаю: он лежит в руке точь-в-точь как теннисный мяч. На это воспоминание мышцы спины реагируют мучительной судорогой. Час истины все ближе.

ПОСЛЕ ЗАВТРАКА Штефани и дети прощаются со мной и убегают в музей, а я продолжаю сидеть за столом, оглядывая наш гостиничный номер. Ничего особенного - еще один люкс, неизвестно какой по счету. Роскошный, удобный, отдраенный - это Four Seasons, номера здесь отличаются изысканностью, и все же это лишь очередной, как я их называю, «не-дом». Именно в таких местах проходит вся жизнь спортсмена. Я стараюсь думать о предстоящем вечере, однако память упорно пытается отмотать время назад. В эти дни я почему-то постоянно вспоминаю прошлое. Сейчас, когда мой спортивный путь близок к завершению, разум все настойчивее пытается вернуться к тому, с чего все начиналось. Но я не позволяю ему. Еще не время. Пока я не могу разрешить себе нежиться в воспоминаниях о былом. Встаю и делаю несколько кругов вокруг стола, проверяя, вернулось ли ко мне чувство равновесия. Придя в себя, отправляюсь в душ.

Потоки горячей воды заставляют меня стонать и вскрикивать. Медленно наклоняюсь, разминаю мышцы бедер. Мускулы расслабляются, кожа размягчается, открываются поры, кровь все быстрее бежит по венам. Ко мне возвращается жизнь, возвращается надежда. Вскипают в крови последние капли юности. И все же я пока не делаю резких движений, не хочу раньше времени шокировать свой несчастный позвоночник - пусть себе спит пока.

Стоя перед зеркалом с полотенцем в руках, вглядываюсь в свое лицо. Покрасневшие глаза, седая щетина - нет, в юности я был совсем другим.

Особенно изменился за последний год. Сегодня я уже не тот мальчишка, который когда-то начал свой путь к спортивным вершинам. Но и не тот, кто три месяца назад объявил о грядущем завершении этого похода. Я словно старая теннисная ракетка: после того как хозяин четырежды заменил на ней ручку и семь раз - струны, останется ли она прежней? И все же откуда-то из глубины моих глаз по-прежнему смотрит тот мальчик, для которого теннис еще не стал единственным смыслом жизни, он ведь хотел бросить спорт - и действительно бросал его не раз. Я смотрю в глаза этому светловолосому мальчишке и думаю, что бы тот почувствовал, встретившись со мной сегодняшним - лысым мужчиной, который по-прежнему ненавидит теннис и все же продолжает играть? Шок? Удивление? Гордость? Задумавшись об этом, я понемногу впадаю в сонную, вялую одурь. А ведь еще только полдень.

Пожалуйста, пусть скорее все закончится!

Но я не готов к этому…

Конец карьеры ничем не отличается от окончания матча. Когда финиш близок, тебя вдруг переполняет какая-то волшебная сила. В ожидании финального свистка ты чувствуешь, как эта сила толкает вперед, помогая преодолеть последние минуты борьбы. Но стоит отдаться мощи этой волны, как другая невидимая волна пытается остановить тебя. Противодействие этих двух могучих, противоборствующих сил невозможно описать, но, поверьте, обе они существуют. Я точно знаю, ведь всю свою жизнь призывал первую и боролся со второй - и нередко чувствовал, будто меня швыряет, словно мячик, между этими двумя по-токами энергии, противостоять которым я абсолютно бессилен.

Напоминаю себе: сегодня вечером мне потребуется железная дисциплина, чтобы справиться с этими потоками, а заодно и с прочими неизбежными бедами: болью в спине, неловкими ударами, отвращением к самому себе. В этом напоминании столько же сожаления, сколько и медитативных раздумий. За двадцать девять лет своей теннисной карьеры я понял одно: жизнь сначала непременно воздвигает на пути множество преград, не испытав разве что огнем и мечом, а после этого с лихвой испытает огнем и мечом. Ваше дело - преодолевать препятствия. Если позволите им остановить вас, заставить свернуть с пути, значит, не сможете выполнять свою работу, а это, в свою очередь, парализует куда сильнее, чем боль в спине.

Я лежу на постели со стаканом воды, читаю. Устав, включаю телевизор. «Сегодня - второй раунд Открытого чемпионата США по теннису! Станет ли он последним в карьере Андре Агасси?» На экране - мое лицо. Совсем не такое, каким я вижу его в зеркале, а то, которое бывает у меня во время игры. Изучаю свое отражение в кривом телевизионном зеркале, и волнение возрастает еще на пару градусов. Будет ли эта реклама последней? Будет ли CBS еще когда-нибудь говорить о моих матчах?

Чувствую себя будто готовлюсь умереть.

В теннисе все как в жизни. Отбитые и пропущенные подачи, преимущество перед одними и отставание от других - все, что есть в игре, мы видим вокруг себя каждый день. Каждый матч - это жизнь в миниатюре. Карьера теннисиста подобна русской матрешке: очки складываются в геймы, те - в сеты, они - в турниры, каждый момент неразрывно слит с предыдущим, и каждый может стать решающим. Это похоже на течение времени: секунды складываются в минуты, минуты - в часы, и любой час может стать лучшим в нашей жизни. Или худшим. Нам самим решать.

Но если теннис - это жизнь, то как называется та неизведанная пока пустота, которая наступит после того, как я брошу играть? От этой мысли меня бросает то в жар, то в холод.

Штефани с детьми вбегают в комнату и плюхаются на кровать. Сын спрашивает, как я себя чувствую.

- Прекрасно. Как динозавры?

- Класс!

Штефани вручает детям сэндвичи и сок, после чего выпроваживает их из комнаты. «У них сегодня - выходной», - говорит она.

Ну а мне еще предстоит работать.

Теперь самое время вздремнуть. Сейчас, когда мне уже тридцать шесть, дневной сон необходим, чтобы выдержать вечерний матч, который может затянуться за полночь. К тому же, как только я окончательно осознал свое место в окружающем мире, мне хочется немедленно спрятаться от этого знания.

Просыпаюсь через час. Пора! Прятаться дальше бессмысленно. Я ступаю под душ - совсем другой, нежели утром. Днем я принимаю душ дольше, чем с утра, - чуть больше двадцати минут - и вовсе не для того, чтобы проснуться или помыться. Это что-то вроде обязательной тренировки, которая помогает мне собраться с силами.

Теннисисты постоянно разговаривают сами с собой. Ни в каком другом спорте вы не встретите подобного. Бейсболисты, игроки в гольф, футбольные вратари - все они периодически бормочут что-то себе под нос, но лишь теннисисты разговаривают сами с собой в полный голос, задавая вопросы и тут же отвечая на них. В разгар матча игрок похож на сумасшедшего, бредущего по многолюдной улице: он ругает сам себя, тут же огрызается в ответ, ни на минуту не прекращая оживленные дебаты в одиночку. Почему? Потому что теннис - игра одиночек. Только боксеры, пожалуй, могут понять, сколь одинок теннисист на корте, - но у боксеров есть хотя бы менеджер и помощник, который встречает его в углу ринга в перерыве между раундами. Да и соперник у боксера - вот он, рядом, ты можешь ударить его или огрызнуться. Теннисист же стоит напротив своего противника, обменивается с ним ударами, но не в состоянии ни дотянуться до него, ни заговорить с ним или с кем-либо другим. Правила запрещают теннисисту, пока он на корте, разговаривать даже с тренером. Много говорят об одиночестве бегуна на дорожке, но бегун по крайней мере чувствует своих соперников, находящихся от него в считанных сантиметрах. Теннисист же как будто находится на необитаемом острове. Из всех игр, придуманных человечеством, теннис более всего напоминает одиночное заключение, во время которого, рассказывают, человек тоже неизбежно начинает беседовать сам с собой. Лично я заговариваю со своим вторым «я» уже во время послеобеденного душа. Сообщаю себе кучу всяких глупостей, в которые в конце концов начинаю верить: хоть я почти калека, смогу играть в Открытом чемпионате США, в тридцать шесть сумею победить противника, только вступившего в пору профессионального расцвета. За свою карьеру я выиграл 869 матчей - это пятый результат за всю историю тенниса. И во многих из них победу я одержал еще во время послеобеденного душа.

В ушах шумит вода, и этот звук до боли напоминает рев двадцати тысяч фанатов на трибунах. Я вспоминаю свои самые яркие победы - не те, о которых с восхищением говорят поклонники, а те, что до сих пор заставляют учащенно биться мое сердце. Париж, Франко Скиллари. Нью-Йорк, Джеймс Блейк. Пит Сампрас, Открытый чемпионат Австралии. Затем вспоминаю о нескольких своих поражениях и вздыхаю. Я говорю себе: «Сегодня у тебя экзамен, к которому ты готовился двадцать девять лет. Но что бы ни случилось - он уже не первый». Я привык и к физическим, и к духовным испытаниям.

Скорее бы все, наконец, кончилось!

Но я не хочу, чтобы все кончалось…

Я понимаю, что сейчас заплачу. Прислоняюсь к стене и даю волю слезам.

Во время бритья внушаю себе: «Решай проблемы по мере их поступления. Заставляй соперника бороться за каждое очко. Что бы ни случилось, не теряй присутствия духа. И, главное, наслаждайся тем, что происходит на корте, или хотя бы постарайся получить удовольствие. Даже от боли. Даже от поражения, если тебе оно суждено».

Я думаю о своем сопернике, Маркосе Багдатисе. Интересно, чем он сейчас занят? Марк впервые выступает в Открытом чемпионате США, однако совсем не похож на зеленого новичка. Он - восьмая ракетка мира, здоровый греческий парень с Кипра в самом расцвете сил. Ему уже доводилось выходить в финал Открытого чемпионата Австралии, в полуфинал Уимблдона. Я прекрасно знаю его - в прошлом году, во время Открытого чемпионата США, мы сыграли с ним тренировочный матч. Как правило, я не практикую подобных игр, однако Багдатис обратился ко мне со столь обезоруживающей вежливостью, что я не смог ему отказать. В тот момент его снимало кипрское телевидение, и он попросил, чтобы я позволил телевизионщикам снять нашу игру. «Конечно, - сказал я, - о чем речь!» Тот матч я выиграл со счетом 6-2, но Маркое после него просто сиял. Я понял: он - из тех людей, кто улыбается и от радости, и от напряжения. Кого-то он мне этим напомнил, вот только кого?..

Я сказал Марку, что его манера игры напоминает мне мою собственную. Он признался, что это не случайность: в детстве стены его спальни были завешаны постерами с моим изображением и свой стиль он старался копировать с меня. Что ж, значит, сегодня вечером мне придется сразиться с собственным двойником. Он станет играть с задней линии, мгновенно выходить на мяч, выкладываться по полной - как я. Это будет настоящая теннисная дуэль, в которой каждый попытается навязать свою волю, будет стараться бить пушечными ударами слева по линии. Ни один из нас не славится мощной подачей, значит, предстоят длинные розыгрыши очков, долгие обмены ударами, на матч наверняка уйдет много времени, много сил. Я готовлю себя к неожиданным броскам и комбинациям, к теннису на истощение - самой жесткой форме игры.

Безусловно, между мною и Багдатисом есть одно существенное различие: физическая форма. Наши тела не могут состязаться друг с другом. Таким, как у него, мое тело было давным-давно. Он быстр, ловок, проворен. Мне предстоит победить новую, улучшенную версию самого себя - если я смогу принудить к действию прежнюю, безнадежно устаревшую. Я закрываю глаза и говорю себе: «Контролируй то, что можешь контролировать».

Я говорю это еще раз, громко. Это придает мне смелости.

Выключаю воду, и меня тут же охватывает дрожь. Насколько же проще быть смелым, когда тебя окатывают струи горячей воды! Приходится напомнить себе: храбрость, которая зависит от горячей воды, - не настоящая. В конце концов, чувства не имеют никакого значения. Истинная смелость - в действиях.

ВОЗВРАЩАЮТСЯ ШТЕФАНИ С ДЕТЬМИ. Пора готовить коктейль Джила [1]- изобретение Джила Рейеса , который тренирует меня уже семнадцать лет.

Я сильно потею - сильнее, чем большинство игроков. Поэтому задолго до матча мне приходится заботиться о том, чтобы в организме было достаточно жидкости. Я литрами пью коктейль Джила. В этот волшебный напиток входят углеводы, электролиты, соли, витамины и еще кое-какие ингредиенты, которые Джил хранит в глубокой тайне (не зря же он двадцать лет работал над рецептом!). Обычно Джил начинает вливать в меня свой коктейль вечером накануне матча и останавливается лишь перед самой игрой. Во время матча я тоже пью его - в разных модификациях, каждая - своего, особого цвета: розовая заряжает энергией, красная помогает восстановить силы, коричневая пополняет организм питательными веществами.

Дети любят смешивать этот напиток вместе со мной, ссорятся за право зачерпнуть ложкой порошок, подержать воронку, смешать ингредиенты. А вот укладывать бутылки с готовым питьем в сумку буду я сам - так же, как и одежду, полотенца, книги, солнечные очки и напульсники (ракетки я уложу гораздо позже). Никто, кроме меня, не касается моей спортивной сумки. Вот она, наконец, уложена и стоит у двери, будто неприметный чемоданчик наемного убийцы, - знак того, что день клонится к вечеру и близится мой час.

В пять часов Джил звонит из холла гостиницы.

«Ты готов? - спрашивает он. - Пора. Все будет здорово, Андре. Все будет круто!»

«Все будет круто» - сейчас кто только не говорит так, однако Джил произносит эту фразу уже много лет, и никто не может произнести ее так, как он. Когда он говорит: «Все будет круто!» - во мне будто начинает работать огромный двигатель, железы литрами вырабатывают адреналин, и я, кажется, способен поднять машину над головой голыми руками.

Штефани зовет детей, говорит им, что мне пора уходить. «Что надо сказать папе?» - спрашивает она.

- Надери ему попу! - кричит Джаден.

- Надери попу! - повторяет за ним Джаз.

Штефани целует меня. Молча: она понимает, что слова не нужны.

В МАШИНЕ ДЖИЛ садится на переднее сиденье. Он одет с иголочки: черная рубашка, черный галстук, черный пиджак. На каждый матч одевается так, будто собрался на свидание вслепую или на мафиозную разборку. То и дело он бросает взгляд в боковые зеркала авто, придирчиво рассматривая свои длинные черные волосы: все ли в порядке с прической? Я сижу сзади рядом с Дарреном . Этот австралиец, вечно покрытый бронзовым загаром, всегда улыбающийся так, будто только что выиграл миллион в лотерею, - мой второй тренер. Несколько минут мы едем молча. Затем Джил начинает распевать одну из своих любимых кантри-баллад Роя Кларка, и его глубокий бас заполняет весь салон авто:

Он шел по привычке, куда ноги несли, Притворяясь, что хочет туда всей душой…

Он вопросительно смотрит на меня.

«Невозможно разжечь костер под дождем», - говорю я в ответ.

Джил хохочет. Я тоже начинаю смеяться. На несколько секунд напряжение отпускает меня.

Это нервное напряжение - забавная штука. Оно похоже на стаю бабочек, порхающих у тебя внутри. Иногда из-за них приходится каждые пять минут бегать в туалет. В другие дни они превращают тебя в сексуально озабоченного маньяка. А иногда - щекочут, заставляя хохотать до самого матча. Очень важно заранее, еще до игры, понять, что за бабочки сегодня владеют твоими нервами: бесцветные мотыльки? или разноцветные павлиноглазки? Разобравшись в этом, ты понимаешь многое о состоянии своего духа и тела, а значит - можешь заставить этих странных бабочек работать на тебя. Это - один из тысячи уроков, преподанных мне Джилом.

Я спрашиваю Даррена[2], что он думает о Багдатисе.

Насколько агрессивным мне следует быть сегодня? В теннисе существует несколько степеней агрессии, и тебе нужно выбрать именно ту, которая поможет контролировать игру, потому что если пережмешь, то утратишь контроль над полем и подвергнешь себя ненужному риску. Мой главный вопрос о Багдатисе: с какой стороны он попытается достать меня? Когда я в начале игры резко бью слева через весь корт, некоторые игроки теряются, другие отвечают столь же резкой игрой, пытаясь сильно бить по линии или выходя под сетку. Поскольку с Багдатисом я играл лишь однажды - в том самом тренировочном матче, - теперь важно понять, как он отреагирует на мою обычную манеру игры. Вступит ли в обычный обмен сильными ударами через весь корт или отойдет, выжидая подходящего момента?

- Слушай, мне кажется, ты слишком часто начинаешь матч своим ударом слева, - этот парень может отойти и достать тебя ударом справа, - говорит Даррен.

- Я понял.

- Когда он бьет слева, ему трудно попасть по линии. Он не сможет быстро исполнить этот фокус. Так что, если перейдет к ударам слева, и при этом будет бить по линии, значит, ты не вкладываешь в удары достаточно силы.

- Хорошо ли он двигается?

- Да, он подвижный игрок, но неуютно чувствует себя в обороне. Нападение для него гораздо комфортнее.

- Хм.

Мы въезжаем на стадион. Вокруг - толпа болельщиков. Я даю несколько автографов и ускользаю через небольшую дверь. Пройдя через туннель, оказываюсь в раздевалке. Джил идет к охране: он требует, чтобы служба безопасности точно знала как время выхода на тренировку, так и время возвращения. Мы с Дарреном бросаем сумки и идем в комнату для тренировок. Ложусь на стол, первый инструктор начинает массировать мне спину. Даррен, отлучившись на пять минут, приносит восемь ракеток со свеженатянутыми струнами. Он кладет ракетки на мою сумку, зная: укладывать их я буду сам.

Сумка для меня - предмет почти священный. Я содержу ее в образцовом порядке и отнюдь не считаю подобную дотошность излишней. Сумка - это мой деловой портфель, саквояж с вещами, ящик с инструментами, коробка с завтраком и даже палитра с красками. Она необходима мне постоянно. Я сам приношу ее на корт и уношу обратно: в эти моменты все мои чувства обострены до крайности и я ощущаю каждый грамм ее веса. Если кто-нибудь подложит мне туда пару носков, я почувствую это. Теннисная сумка - почти как сердце: спортсмен всегда должен знать, в каком она состоянии.

Кроме того, это еще и вопрос удобства. Мои восемь ракеток должны быть сложены в определенном порядке: та, которую перетягивали позже всех, - внизу; перетянутая раньше других - наверху. Чем дольше стоят на ракетке струны, тем сильнее они теряют упругость. Я всегда начинаю игру с ракеткой, перетянутой раньше других: она мягче.

Мои ракетки перетягивает чех по имени Роман - представитель классической школы, в наше время таких людей уже не найти. Он - лучший, настоящий поэт своего дела, и неудивительно: ведь натяжение струн на ракетке может изменить судьбу матча, матч - оказать решающее влияние на карьеру спортсмена и на судьбы множества людей. Так что, когда во время матча я достаю из сумки свежеперетянутую ракетку, цена ее струн может достигать сотен тысяч долларов. Я играю ради моей семьи, моего благотворительного фонда, моей школы, и каждая струна на ракетке важна не меньше, чем провода в двигателе самолета. Я стараюсь не думать о том, чего не могу изменить, зато держу под неусыпным контролем то, что в моей власти, в том числе то, насколько хорошо натянуты струны на ракетке.

Роман всегда сопровождает меня на турнирах. Он живет в Нью-Йорке, но, когда я еду на Уимблдон, перебирается в Лондон, а когда собираюсь на Открытый чемпионат Франции - в Париж. Иногда мне вдруг становится грустно и одиноко в чужом городе, и тогда я отправляюсь к Роману и наблюдаю, как он работает. Не то чтобы я не доверял ему. Скорее, наоборот: видя его мастерство, я чувствую себя спокойно и умиротворенно. В такие минуты осознаю: хорошо сделанная работа - одна из опор, на которых держится мир.

Новые ракетки доставляют Роману прямо с фабрики в больших ящиках, где они свалены в полном беспорядке. Непрофессионал не сможет найти в них отличия, однако для Романа они все разные, как лица в толпе. Он крутит их в руках, морщит лоб, долго возится с расчетами и вот, наконец, приступает к работе. Для начала снимает фабричную рукоятку и ставит мою собственную, сделанную на заказ: с четырнадцати лет я пользуюсь только такими. Рукоятка столь же индивидуальна, как отпечатки пальцев: она учитывает не только форму моей кисти и длину пальцев, но и каждую мозоль, и силу, с которой я сжимаю ракетку. У Романа есть специальный шаблон, он устанавливает его на ракетку, затем растягивает на ней лоскут телячьей кожи все сильнее и сильнее, пока рукоятка не достигает идеальной толщины. Разница в один миллиметр под конец четырехчасового матча будет отвлекать и раздражать не меньше, чем камешек в туфле.

Закончив с ручкой, Роман берет синтетические струны. Он то натягивает их, то ослабляет, то вновь натягивает, настраивая ракетку, будто альт. Затем наносит рисунок и энергично взмахивает ракеткой, чтобы краска просохла. Некоторые специалисты красят струны непосредственно перед матчем; на мой взгляд, это глупо и непрофессионально. Краска в этих случаях отпечатывается на мяче, а нет ничего хуже, чем играть с партнером, из-за которого мячи сплошь в красных и черных пятнах. Я люблю порядок и чистоту, в том числе - мячи, на которых не остается краска. Беспорядок отвлекает внимание, а стоит отвлечься - и результат матча может мгновенно измениться.

Даррен открывает две банки с мячами, заталкивает пару мячей себе в карман. Я делаю несколько глотков коктейля Джила - последних перед тренировкой. Входит Джеймс, охранник, вместе с ним мы идем по туннелю. Как всегда, он одет в обтягивающую желтую рубашку - униформу здешней охраны. Джеймс подмигивает мне, будто хочет сказать: «Вообще-то нам не положено иметь любимчиков… но я держу за тебя кулаки, имей в виду!»

Джеймс работает на этом чемпионате почти столько же, сколько я здесь выступаю. Он провожал меня по этому туннелю после громких побед и бесславных поражений. Огромный, добродушный, украшенный шрамами, которые он, как настоящий мужчина, носит с гордостью и чем-то напоминает мне Джила. Порой мне кажется, что он берет на себя обязанности тренера, пока я нахожусь на корте и тот не может общаться со мной. На Открытом чемпионате США я постоянно встречаю множество людей - клерков, мальчиков, подающих мячи, тренеров, - и присутствие каждого из них вдохновляет: ведь они помогают мне помнить, кто я и где. Джеймс занимает первое место в этом списке. Именно его я в первую очередь высматриваю, едва появившись на стадионе имени Артура Эша[3]. И лишь увидев его, понимаю: я вновь в Нью-Йорке и в надежных руках.

После того как в 1993 году в Гамбурге один из зрителей во время матча выскочил на корт и ударил ножом Монику Селеш, организаторы Открытого чемпионата США стали приставлять по охраннику к креслу каждого игрока на время перерывов и смены площадок. Джеймс всегда дежурит возле меня. Его неспособность сдерживать свои симпатии кажется мне чрезвычайно трогательной. Во время трудного матча я часто ловлю на себе его сочувственный взгляд и тогда, улучив момент, шепчу ему: «Джеймс, спокойно! Я его сделаю!» Он ухмыляется в ответ.

Сейчас, провожая меня на тренировочный корт, он не улыбается. Напротив, печален: знает, что, вероятно, это наш последний совместный вечер. Тем не менее он ни в чем не отступает от нашего традиционного ритуала, как всегда, предлагая:

- Может, я понесу сумку?

- Нет, Джеймс, свою сумку я ношу сам.

Я уже рассказывал Джеймсу: однажды, когда мне было семь лет, видел, как кто-то из обслуги нес сумку за Джимми Коннорсом[4], как будто тот был не спортсменом, а римским императором. С тех пор я поклялся, что свою сумку всегда буду носить только сам.

- Окей, - улыбается Джеймс. - Я помню, помню. Просто хотел помочь.

- Джеймс, ты сегодня дежуришь у моего кресла?

- Да, конечно. Я прикрываю твой тыл. Так что ни о чем не волнуйся и делай свое дело.

Мы вышли на воздух - в туманный осенний вечер, расчерченный полосами смога на фоне неба в фиолетово-оранжевых пятнах. Перед тем как начать тренировку, я подошел к трибунам, где кучковались немногочисленные болельщики, пожал несколько рук и раздал автографы. На стадионе четыре тренировочных корта, и Джеймс знает, что я предпочитаю дальний: здесь мы с Дарреном можем, уединившись, без помех играть и обсуждать стратегию матча.

Со стоном я отбиваю слева по линии удар Даррена с правой руки.

- Не используй сегодня этот удар, - говорит Даррен. - На нем Багдатис тебя обойдет.

- Правда?

- Верь мне.

- И он подвижен, ты говоришь?

- Да, очень подвижен.

Мы играли двадцать восемь минут. Не знаю, почему запоминаю все эти мелочи: сколько времени я трачу на утренний душ, сколько - на тренировку, какого цвета рубашка на Джеймсе… Помимо моей воли они врезаются в память и остаются там навсегда. Моя память совсем не похожа на мою теннисную сумку: в ней можно обнаружить черт знает что. Она хранит все и, кажется, не теряет ни малейшей детали.

Со спиной, вроде, все нормально. Тянет, конечно, но мучительной боли нет. Спасибо кортизону! Я чувствую себя хорошо, хотя мое представление о хорошем самочувствии за последние годы существенно изменилось. Мне гораздо лучше, чем утром, когда я, лишь открыв глаза, думал только о поражении. Вполне возможно, я смогу победить. Конечно, завтра за это придется расплачиваться жестокой болью, но сейчас я столь же не склонен думать о дне завтрашнем, как и о дне вчерашнем.

Вернувшись в раздевалку, стягиваю с себя пропотевшую одежду и бегу в душ. Это мой третий душ за день - короткий, деловой. Нет времени настраивать себя на бой, нет времени плакать. Я натягиваю влажные шорты и футболку и направляюсь в тренировочную комнату. Снова пью коктейль Джила - как можно больше, сколько способен вместить: уже половина седьмого, до матча осталось меньше часа.

Над массажным столом работает телевизор, и я пытаюсь посмотреть новости. Нет, не могу! Иду в офис и наблюдаю за тем, как работают многочисленные клерки и их ассистенты. Все вокруг заняты, ни у кого нет времени на разговоры. Я выхожу через маленькую дверь. Штефани с детьми уже здесь. Сейчас они на небольшой спортивной площадке позади моей раздевалки. Джаден и Джаз катаются с пластиковой горки. Я знаю, Штефани рада, что дети здесь: они позволяют ей отвлечься. Она волнуется больше, чем я, и даже как будто сердится: «Скорее бы уже начинали, что ли!» Мне нравится, как жена настраивается на бой.

- Несколько минут я болтаю с ней и детьми, однако не слышу ни единого сказанного ими слова. Мои мысли уже далеко. Штефани замечает это - нет, скорее чувствует. Она не смогла бы победить в двадцати двух турнирах Большого шлема, не будь у нее столь потрясающей интуиции. Кроме того, она помнит, какой сама была накануне матчей. Штефи отправляет меня обратно в раздевалку: «Иди. Мы побудем здесь. Делай свое дело».

Она не будет смотреть матч с нижних трибун: для нее это слишком близко. Она сядет наверху, на VIP-трибуне, то вскакивая на ноги, то молясь, то зажмуриваясь от страха.

ВХОДИТ ПЕР, один из старших тренеров, с подносом: на нем лежит что-то вроде двух пончиков из пенной массы и пара дюжин полос коротко нарезанной ленты. Я ложусь на один из шести массажных столов, и Пер начинает работать над моими ногами. Готовить этих двух старых псов к очередной охоте - дело грязное, так что он сразу ставит мне под ноги корзину для мусора. Мне нравится аккуратность и дотошность Пера, как у Романа. Только работает он не с ракетками, а с мозолями. Для начала ватным тампоном наносит на ступни фиолетовую мазь. Кожа становится теплой, подъем краснеет. Эту мазь не придется смывать: без нее мне доводилось играть лишь в далекие времена президентства Рональда Рейгана. Теперь Пер брызгает спрей, укрепляющий кожу, дает ему высохнуть и накладывает пенные бублики на косточки у основания больших пальцев. Затем приходит очередь полосок толщиной с листок рисовой бумаги: они облепляют ноги, превращаясь во вторую кожу. Он оборачивает пальцы, пока каждый не становится толщиной с запальную свечу и, наконец, заклеивает стопы. Пер знает каждый сантиметр моих ног: на какие точки приходится самое сильное давление при прыжках и где, соответственно, нужно смягчить.

Я благодарю его и надеваю кроссовки, не зашнуровывая их. Движение вокруг, кажется, замедлилось, а вот шум стал сильнее. Только что стадион был тих - и вот он уже полон звуков. Гул, гомон, грохот: болельщики пробираются на свои места, спеша устроиться до начала матча, чтобы не пропустить ни минуты предстоящего зрелища.

Я встаю, встряхиваю ноги.

Больше садиться не буду.

Пробую пробежаться вдоль коридора. Неплохо. Спина держится. Все работает.

Напротив раздевалки вижу Багдатиса. Он уже одет, укладывает волосы перед зеркалом. Встряхивает ими, проводит по ним расческой, откидывает назад. Bay, сколько же у него волос! Теперь он надевает головную повязку - белую ленту, как у индейского вождя. Поправляет ее, после чего в последний раз проводит рукой по волосам, собранным в конский хвост. Этот ритуал накануне матча определенно более эффектен, нежели уход за мозолями на пальцах. Я вспоминаю начало своей карьеры, когда еще приходилось заниматься волосами, и на секунду меня охватывает зависть. Я скучаю по своим волосам. Но затем провожу ладонью по своему голому черепу - и благодарю судьбу за то, что к моим многочисленным заботам не добавляется еще и забота о волосах.

Багдатис начинает растягиваться, сгибаясь в пояснице. Он стоит на одной ноге, подтягивая колено другой к груди. Ничто не способно выбить из колеи сильнее, чем вид противника, который занимается йогой, пилатесом и гимнастикой тай чи в то время, как ты толком не способен даже на приседания. А Багдатис тем временем начал двигать бедрами - так активно, как я не рисковал с семилетнего возраста.

И все же он явно слишком старается. Он нервничает. Я почти слышу, как вибрируют его нервы, издавая звук, сходный с гулом стадиона. Видно, как он общается с тренерами: они тоже на взводе. Их глаза, позы, цвет их лиц - все говорит о том, что они готовятся к битве не на жизнь, а на смерть и не уверены, что хотят ее. Их беспокойство вызывает у меня едва ли не удовольствие. Это хорошее предзнаменование, а также знак профессионального признания.

Багдатис замечает меня, улыбается. Я вспоминаю, что улыбается он, радуясь или нервничая, и очень сложно угадать, какое из чувств обуревает его в данный момент. И снова этим он напоминает мне кого-то, но кого - я не могу сообразить.

Я машу рукой. Удачи!

Он тоже машет рукой. «Идущие на смерть приветствуют тебя…»

Снова ныряю в туннель, чтобы перемолвиться напоследок еще парой слов с Джилом. Он обосновался в углу, где, оставаясь в одиночестве, сможет держать происходящее в поле зрения. Обнимает меня, говорит, что любит и гордится. Напоследок я целую Штефани, которая подскочила ко мне, чтобы обнять, переминаясь с ноги на ногу. Она отдала бы все, чтобы, натянув юбку и взяв ракетку, оказаться рядом со мной на корте. Моя драчливая женушка. Штефи пытается улыбнуться, но вместо улыбки получается судорожная гримаса. Я читаю на ее лице все, что она хотела бы сказать, но не может. Слышу каждое слово, которое она не решается произнести: получай удовольствие, наслаждайся, вбирай это в себя, подмечай каждую деталь, потому что она может оказаться важной, ведь, даже если ты ненавидишь теннис, возможно, ты будешь скучать по нему посте сегодняшнего вечера.

Вот что она хотела сказать. Но вместо этого целует меня и говорит обычные слова, которые всегда повторяет перед матчем. Они столь же привычны для меня, как воздух, сон и коктейль Джила.

«Пойди, надери ему задницу».

ПРИБЛИЖАЕТСЯ ОФИЦИАЛЬНЫЙ представитель турнира, в костюме и с рацией размером с мою ладонь. Кажется, он отвечает за связь и безопасность на корте. Однако создается впечатление, что от него зависит буквально все, включая прибытие и отправление рейсов в аэропорту "Ла Гвардия"[5]. «Пятиминутная готовность!» - говорит он.

- Который час? - спрашиваю я.

- Пора идти, - отвечают мне.

Нет, я имею в виду, сколько сейчас времени? Семь тридцать? Семь двадцать? Вдруг это становится ужасно важным, а здесь нет часов.

Мы с Дарреном смотрим друг на друга. Его кадык ходит вверх и вниз.

- Парень, - говорит он, - ты хорошо сделал домашнее задание. Ты готов.

Я киваю.

Он протягивает руку, чтобы хлопнуть меня по ладони. Один хлопок - потому что также он проводил меня несколько дней назад, когда я выиграл в первом круге. Мы оба суеверны, поэтому всегда заканчиваем турнир тем же, чем начали его. Я смотрю на руку Даррена, решительно хлопаю его по ладони, однако не решаюсь поднять на него взгляд. Я знаю, что глаза у Даррена полны слез, и знаю, что будет со мной, если увижу это.

Последний штрих: зашнуровываю кроссовки и перевязываю запястье. С тех пор как я получил травму в 1993-м, всегда перевязываю себе запястье. Шнурки завязаны.

Скорее бы все кончилось!

- Мистер Агасси, пора.

- Я готов.

Иду по туннелю в трех шагах позади Багдатиса. Джеймс вновь сопровождает меня. Мы останавливаемся в ожидании сигнала. Гул вокруг нас становится громче. В туннеле холодно, как в морозильнике. Я изучил его не хуже, чем прихожую в собственном доме, однако сегодня в нем, кажется, на пятьдесят градусов холоднее, чем обычно, да и сам он вдруг стал длиннее футбольного поля. Я смотрю по сторонам: вдоль стен вывешены знакомые фото бывших чемпионов. Навратилова, Лендл, Макинрой. Штефани[6]. Я. Каждый портрет - в метр высотой. Они расположены свободно - слишком далеко друг от друга, словно деревья в новом районе города. Я говорю себе: «Прекрати замечать эту ерунду!» Пора переключить мозг, зашорить глаза.

Глава службы безопасности возглашает: «Внимание всем! Пора!»

Мы выходим.

Движемся по туннелю к свету, не меняя порядка: я в трех шагах позади Багдатиса. И вдруг нам в глаза ударяет еще один свет: яркий, слепящий. Телекамера. Журналист спрашивает моего соперника о самочувствии. Он что-то отвечает, но я не слышу его ответа.

Теперь камера приближается к моему лицу. Репортер задает мне вопрос:

«Быть может, это ваш последний матч. Что вы сейчас чувствуете?»

Я что-то отвечаю - понятия не имею, что именно. Однако долгие годы тренировок не прошли даром: чувствую, что говорю именно то, что он хочет услышать, чего от меня ждут. Ответив, иду дальше. Ноги кажутся мне чужими.

Возле двери на корт температура заметно повышается. Гул, проникающий сюда, уже оглушает. Багдатис выходит первым. Он знает, сколько внимания привлек мой предстоящий уход из спорта. Он читает газеты и в курсе, что сегодня исполняет роль злодея. Я пропускаю его вперед, даю ему услышать, как шум стадиона перерастает в приветственные крики. Пусть думает, что приветствуют нас обоих. Затем выхожу я. Приветственные крики становятся втрое сильнее. Мой соперник поворачивается и понимает: если первые приветствия были его, то эти - мои, все мои. Такая мысль заставляет его изменить ожидания и наконец-то понять, каков сегодняшний расклад. Ни разу не ударив по мячу, я тем не менее пошатнул уверенность соперника. Вот он, секрет мастерства. Секрет старой школы.

Пока мы идем каждый к своему месту, шум толпы усиливается. Сейчас он сильнее, чем я ожидал, сильнее, чем когда бы то ни было здесь, в Нью-Йорке. Смотрю себе под ноги, крики волнами прокатываются над моей головой. Зрители наслаждаются этим моментом, они любят теннис. Интересно, что бы они подумали, если бы узнали мой секрет? Я не отрываю взгляд от корта. Он всегда сводил меня с ума, и вот сейчас он - единственный островок нормальной жизни в окружающем меня безумии. Именно на корте, где я чувствовал себя таким одиноким и беззащитным, надеюсь найти спасение от эмоций сегодняшнего дня.

Я ВЫИГРЫВАЮ ПЕРВЫЙ СЕТ со счетом 6-4. Мяч подчиняется каждому моему движению, спина - тоже. Тело разогрето, не обезвожено. Еще один коктейль - из кортизона и адреналина - действует безупречно. Выигрываю второй сет, 6-4. Я уже вижу финишную черту.

В третьем сете начинаю уставать. Уже не так сосредоточен на игре, теряю контроль. Тем временем Багдатис изменил план игры. Его подстегивает отчаяние - более сильное средство, чем кортизон. Он живет каждой секундой. Рискует, и его риск всякий раз оправдан. Теперь мяч, будто в сговоре с ним, отказывается мне подчиняться: раз за разом отскакивает туда, куда нужно моему сопернику, и это вселяет в него уверенность. Я вижу, как уверенность загорается в его глазах. Его отчаяние сменилось надеждой. Нет, гневом. Он больше не восхищается мной. Он ненавидит меня, а я ненавижу его, и мы оба презрительно скалимся, и рычим от злости, и пытаемся вырвать друг у друга победу. Толпа жадно пожирает наш гнев, пронзительно крича и топая ногами после каждого очка. Они не аплодируют - они колотят одной рукой о другую, и звуки эти кажутся дикими, первобытными.

Он выигрывает третий сет 6-3.

Я не могу остановить стремительный напор Багдатиса. Напротив, все становится хуже и хуже. В конце концов, ему 21 год, и он только разогрелся, нашел свой ритм, убедился в своем праве играть на этом корте, в то время как я уже исчерпал второе дыхание и со страхом прислушиваюсь к тикающим внутри меня часам. Я не хочу играть пятый сет. Я не вынесу пятый сет. Я смертен и чувствую это. Теперь моя очередь рисковать. Я вырываюсь вперед, 4-0. Выигрываю две подачи, и вновь финиш близок, рукой подать. Я чувствую, как магическая сила переполняет меня.

Но вот я и почувствовал ту, другую силу, лишающую меня энергии. Багдатис демонстрирует свою лучшую игру в сезоне, вспомнил, что он - восьмая ракетка мира. Мой соперник делает такие удары, которых я никак не ожидал от него. Я задал опасно высокий класс игры, но теперь Багдатис ни в чем мне не уступает и даже, пожалуй, превосходит. Он выигрывает подачу, счет становится 4-1. Он удерживает свою подачу. 4-2.

Только теперь начинается главный гейм этого матча. Если я выиграю его, то верну себе контроль над игрой и мы оба решим, что ему просто повезло выиграть у меня подачу. Если он выиграет, счет дойдет до 4-3, и все начнется сначала. Нам придется брать новый старт. Мы били друг друга изо всех сил десять раундов; и если я проиграю гейм, нам придется заняться этим с нуля. Маркос идет ва-банк, отдает все без остатка, - он должен выиграть этот гейм!

Он лучше умрет, чем проиграет его. Об этом знает он, я и каждый человек на стадионе. Двадцать минут назад я был в двух геймах от победы и выхода в следующий круг. Теперь я на грани поражения.

Он выигрывает сет, 7-5.

Начинается пятый сет. Я подаю, и меня сотрясает дрожь: я не уверен, что мое тело выдержит еще хотя бы десять минут. Против меня играет мальчишка, который, кажется, становится моложе и сильнее с каждым отыгранным очком. Говорю себе: «Ты не должен допустить такого конца!» Как угодно, только не так: проиграв после того, как вел два сета. Багдатис тоже разговаривает сам с собой, подстегивает себя. Мы то ли качаемся на качелях, то ли маятник движется между нами, поочередно наделяя энергией. Он ошибается. Я тоже. Он усугубляет ошибку. Я тоже. Я подаю при равном счете, и мы разыгрываем безумную подачу, в конце которой мой противник бьет укороченным ударом слева, и я с размаху гашу мяч в сетку. Ору на себя. Я отстаю от Багдатиса на очко.

Расслабься, Андре. Контролируй лишь то, что можешь контролировать.

Выигрываю следующее очко. Вновь поровну. Эйфория.

Я уступаю следующее очко. Удар слева в сетку. Багдатис выходит вперед. Отчаяние. Он выигрывает еще очко, выигрывает гейм на моей подаче. 0-1.

Мы идем к креслам. Слышу, как толпа скандирует мое имя. Я потягиваю коктейль Джила, жалею себя, чувствую себя старым. Смотрю на Багдатиса: интересно, выглядит ли он самоуверенным? Но он просит тренера размять ему ногу и запрашивает медицинский перерыв. У него свело левую ногу. Неужели он так играл при сведенной ноге?

Толпа, воспользовавшись перерывом, скандирует: «Андре, вперед! Андре, вперед!» Зрители пускают по трибунам волну, поднимают плакаты с моим именем.

«Спасибо за все, о чем мы помним, Андре!»

«Здесь - дом Андре!»

Но вот Багдатис готов. Его подача. Он вырвался вперед и, должно быть, полон энергии. Однако перерыв, похоже, сбил его с ритма. Я выигрываю его подачу.

Следующие шесть геймов мы оба стараемся держаться. Затем, при равном счете по четыре, на моей подаче играем гейм, растянувшийся, кажется, на неделю, один из самых тяжелых и утомительных геймов в моей карьере. Мы рычим, как звери, и бьемся, как гладиаторы: его удар справа, мой удар слева. Стадион затаил дыхание. Стих даже ветер, флаги бессильно обвисли на шестах. При счете 30-40 Багдатис проводит быстрый удар справа, который заставляет меня бежать через корт, и я едва успеваю подставить ракетку. Перебрасываю мяч через сетку, вскрикнув, как в агонии, - и тут он наносит еще один мощный удар, посылая мяч под мой удар слева. Стремглав несусь в противоположный угол - о, моя спина! - как раз успевая взять мяч. Но я, похоже, повредил позвоночник. Позвонки будто утратили способность гнуться, и каждый нерв кричит от боли. Прощай, кортизон! Багдатис посылает выигрышный мяч в пустой корт, а я, провожая его взглядом, понимаю: все лучшее, что мог сделать сегодня вечером, я уже сделал. С этого момента мои возможности до обидного ограничены, и все, что еще смогу, будет лишь за счет будущего - здоровья и способности двигаться.

Я смотрю через сетку на Багдатиса, пытаясь понять, заметил ли он мой приступ боли. Он прихрамывает. Нет, он корчится в судороге. Он упал на корт, схватившись за ногу. Его боль куда сильнее моей. Справиться с врожденными проблемами позвоночника куда проще, чем с неожиданной судорогой. Пока соперник корчится на земле, я понимаю: мне нужно лишь устоять на ногах и постараться отбивать этот чертов мяч - совсем недолго, пока судороги сделают свое дело.

Я забываю о хитрых приемах, об игровой стратегии. Шепчу себе: «Думай об основном. Игра с непрекращающейся болью основана на инстинктах и реакции. Это больше не теннис, это поединок двух воль. Ни ударов, ни ложных выпадов, ни работы ног. Только обмен ударами».

Поднявшись на нога, Багдатис тоже перестал думать о стратегии, перестал думать вовсе и поэтому сделался еще более опасен. Я больше не могу предугадать его действия. Боль сводит его с ума, а безумцы непредсказуемы, особенно на корте. При равном счете я проигрываю свою первую подачу, затем, со второй, подаю ему смачный, мощный мяч на скорости больше 110 километров в час. Он отбивает. Преимущество у Багдатиса.

У меня внутри все опускается. Этот парень не может двигаться и при этом способен отбить мою подачу?

Я вновь оказываюсь в одном жалком, ничтожном шаге от счета 4-5, при котором противник выйдет на финальную подачу матча. Я закрываю глаза и вновь проигрываю первую подачу. Подаю во второй раз - осторожно, неуверенно, лишь бы разыграть это очко, - и тут у Багдатиса почему-то срывается несложный удар справа. Опять поровну.

Когда разум и тело балансируют на грани полного истощения, даже самая маленькая удача кажется официальным извинением от губернатора. Однако я чуть было не проморгал это извинение, упустив первую подачу. Подаю второй раз - и мяч едва не уходит в аут. Еще один подарок. Больше у Агасси.

Я в одном очке от счета 5-4 в мою пользу. Багдатис морщится, собирается с силами, он не сдастся. Выигрывает очко. Вновь поровну.

Обещаю себе: если опять вырвусь вперед, во что бы то ни стало сохраню преимущество.

Сейчас Багдатиса не просто мучают судороги. Он не держится на ногах, в ожидании моей подачи согнулся почти до земли. Я не могу поверить, что он еще в состоянии стоять на корте и, более того, - демонстрировать такую игру. У этого парня в достатке не только волос, но и мужества. Я сочувствую ему и в то же время приказываю себе не питать к противнику жалости. Подаю, он отбивает, пытаюсь ударить в корт - мяч уходит далеко за линию. Аут. Я в шоке, действительно, в шоке. Больше у Багдатиса.

Тем не менее он не сумел воспользоваться преимуществом. При следующем розыгрыше ударил справа, и мяч упал примерно в метре за задней линией. Поровну. В четвертый раз.

Мы долго обмениваемся ударами, и, в конце концов, я сильно бью в заднюю линию, под правую руку соперника. Он пропускает удар. Снова больше у Агасси. Я обещал себе, что не упущу подобную возможность, если она представится, и - вот она. Но Багдатис не позволил мне сдержать обещание. Он быстро выиграл следующее очко. Поровну в пятый раз.

Обмен ударами длится неправдоподобно долго. Каждый мяч, который он отбивает со стоном, каким-то чудом попадает в линию. Каждый мяч, который я отбиваю с криком, все-таки перелетает через сетку. Удар слева, удар справа, трюковый удар, ныряющий удар - затем Багдатис бьет по мячу, который попадает точно в заднюю линию и коварно отскакивает в сторону. Я бью по нему на взлете; мяч падает в шести метрах от моего соперника - и от задней линии. Больше у Багдатиса.

Опять все сначала, Андре. Загоняй его, загоняй. Он же хромает, заставь его побегать. Я подаю, он отбивает, удар получается мягким, несложным. Я бью в разные стороны площадки, пока он, взвыв от боли, не посылает мяч в сетку. Поровну, в шестой раз.

Ожидая моей подачи, Багдатис опирается на ракетку, будто старик на посох. Однако, стоит мне упустить первую подачу, он из последних сил по-крабьи ползет вперед, прихрамывая, и, выбросив вперед свой импровизированный посох, отправляет мяч далеко за пределы досягаемости моего удара с правой. Больше у Багдатиса.

У него уже четвертый брейк-пойнт за эту игру. Я провожу первую подачу - такую слабую, жалкую, ничтожную, что и в семилетнем возрасте я бы ее постыдился, - и все-таки Багдатису не хватает сил на контратаку. Он отбивает мяч, я бью вправо, он посылает мяч в сетку. Поровну - дубль семь.

Я вновь подаю. Он попадает по мячу, но не в силах перебросить его через сетку. Больше у Агасси.

Снова подаю, и у меня еще раз есть возможность выиграть матч с этой подачи. Опять вспоминаю о своем обещании, дважды нарушенном. Вот он, самый последний шанс. Спина болит чудовищно. Я едва могу повернуться, не говоря уже о том, чтобы подбросить мяч и послать его вперед со скоростью 120 км/ч. Разумеется, проигрываю первую подачу, мечтаю, чтобы вторая получилась сокрушительной, хочу быть агрессивным, но я не в силах. Говорю себе: «Сейчас будет твой удар с поворота в три четверти, мяч пройдет над его плечом, пусть он бегает из стороны в сторону, пока не начнет блевать кровью. Не ошибись вновь!»

Проще сказать, чем сделать. Я вижу, как корт стремительно уменьшается в размерах. Видит ли кто-нибудь то, что вижу я? Теперь поле размером с игральную карту - такое маленькое, что, наверное, мяч сможет уместиться там, лишь если я подойду и аккуратно положу его. Я подбрасываю мяч, мощно подаю. Аут. Разумеется. Вот она, повторная ошибка. Поровну, в восьмой раз.

Трибуны кричат, не веря.

Я все-таки ухитрился выполнить первую подачу. Багдатис искусно отбивает. Три четверти его площадки свободны, и я посылаю мяч к задней линии, в трех метрах от него. Он бежит к мячу, прихрамывая, выбрасывает ракетку вперед, не достает. Больше у Агасси.

При розыгрыше двадцать второго очка после быстрого обмена ударами Багдатис бьет слева и попадает в сетку. Гейм, Агасси.

Во время смены площадок я вижу, что Багдатис сидит. Огромная ошибка. Ошибка молодости. Никогда не садись, если у тебя судороги. Не обманывай свое тело, обещая ему отдых и тут же вновь загоняя работой. Тело - как федеральное правительство. Его девиз: делай, что хочешь, но, если тебя застукали, не надо врать! Теперь он не сможет выполнить подачу. Он не сможет даже встать с кресла.

Но он встает и подает.

Что держит его на ногах?

Ах, да. Молодость.

Счет по пяти, и мы играем в какую-то сверхъестественную игру. Он пытается мощно атаковать, ошибается. Я не упускаю такой возможности, выигрываю очко. 6-5, я веду.

Его подача. Он доводит счет до 40-15. Еще очко - и он доведет матч до тай-брейка.

Я выигрываю очко. Поровну.

Выигрываю еще одно очко. Матч-пойнт .

Быстрый обмен ударами, масса ошибок с обеих сторон. Он сильно бьет справа, и, едва мяч отлетает от ракетки, я уже знаю: он идет в аут. Я понимаю, что выиграл этот матч, и одновременно осознаю: у меня не хватило бы сил еще на один удар.

Подхожу к сетке, пожимаю Багдатису руку. Она дрожит. Я торопливо покидаю корт, не решаюсь остановиться. Только не останавливайся. Шатаясь, иду по туннелю. Сумка висит на левом плече - а кажется, что на правом, настолько мое тело скручено болью. Добравшись до раздевалки, я уже не могу идти, не могу стоять. Падаю на пол и остаюсь лежать. Приходят Даррен и Джил, снимают с плеча сумку, укладывают меня на массажный стол. Команда Багдатиса устраивает его на соседнем столе.

- Даррен, что со мной?

- Парень, лежи тихо. Вытянись в полный рост.

- Я не могу, не могу…

- Где болит? У тебя судорога?

- Нет. Теснит в груди. Я не могу дышать.

- Что?

- Я не могу - Даррен - не могу - дышать.

Даррен помогает каким-то людям обкладывать мое тело льдом, поднимает мне руки, зовет врачей. Он уговаривает меня распрямиться, вытянуться во весь рост.

- Просто расслабься, парень. Разожмись. Твое тело зажато. Позволь ему расслабиться, отпусти его.

- Но я не могу. В этом-то и проблема, понимаешь? Не могу.

НАДО МНОЙ КРУЖИТСЯ калейдоскоп лиц. Джил, сжимая мою руку, протягивает напиток для восстановления сил. Я люблю тебя, Джил. Штефани целует меня в лоб и улыбается, - она счастлива, а может быть, нервничает, не могу понять. О, да, точно, вот у кого я раньше видел такую улыбку! Тренер говорит, что доктора уже идут, и включает телевизор над столом. «Чтобы тебе было не так скучно ждать», - добавляет он.

Я пытаюсь смотреть на экран. Спев а от меня раздаются стоны. Медленно поворачиваю голову и вижу на соседнем столе Багдатиса. С ним работает его команда, они разминают сведенные судорогой мышцы ноги, но у Маркоса начинается судорога подколенного сухожилия. Когда они переключаются на сухожилие, у него вновь сводит бедро. Он пытается лежать прямо, но тогда судорога схватывает паховые мышцы. Марк сворачивается в клубок и кричит, чтобы его оставили в покое. Все выходят из раздевалки, мы с ним остаемся вдвоем. Я вновь отворачиваюсь к экрану телевизора.

Минуту спустя что-то заставляет меня взглянуть на Багдатиса. Он улыбается мне. Он доволен или нервничает? Быть может, и то и другое. Я улыбаюсь в ответ.

Слышу, что из телевизора доносится мое имя: передают репортаж с матча. Первые два сета, такие обманчиво легкие. Третий, в котором Багдатис поверил в себя. Четвертый, жестокое столкновение. Пятый, бесконечный девятый гейм. Лучшая игра, которую я способен был показать. Лучший матч, который я видел. Комментатор уже называет его классикой.

Боковым зрением замечаю какое-то движение. Я поворачиваюсь и вижу, что Багдатис протягивает мне руку. На его лице написано: «Мы сделали это!» Я, дотянувшись, пожимаю ему руку. Так мы и лежим, рука в руке, пока на экране мелькают кадры нашей жестокой схватки.

Наконец-то я могу позволить мыслям течь свободно. Я не в состоянии их остановить. Помимо воли разум увлекает меня в прошлое. А поскольку он постоянно фиксирует каждую мельчайшую деталь, я вижу людей и события с отчетливой, беспощадной ясностью: поражения, победы, столкновения, приступы гнева, доходы, подружек, измены, журналистов, жену, детей, экипировку, письма фанатов, неудачные матчи, истерики. Как будто надо мной висит еще один телевизор, по которому в самом высоком разрешении крутят кино о наиболее ярких моментах прошедших двадцати девяти лет.

Меня часто спрашивают, на что похожа жизнь теннисиста, и до этого я ни разу не смог ответить на этот вопрос. Но сейчас, кажется, нашел подходящее слово. Это вихрь - захватывающий, чудовищный и удивительный. В нем действует центробежная сила, с которой я боролся три десятилетия. И сейчас, лежа на спине в недрах стадиона имени Артура Эша, пожимая руку побежденному сопернику в ожидании, пока к нам обоим придет помощь, я делаю единственное, что еще способен сделать. Я прекращаю бороться - просто закрываю глаза и смотрю.

1

МНЕ СЕМЬ ЛЕТ. Я разговариваю сам с собой, потому что страшно и, потом, больше нет никого, кто хотел бы меня выслушать. Я шепчу себе под нос: «Брось, Андре, сдавайся! Положи ракетку и уходи с корта, прямо сейчас. Иди-ка домой, съешь что-нибудь вкусненькое. Поиграй с Ритой, Фили или Тами. Посиди с мамой, посмотри, как она вяжет или складывает пазл. Разве это не здорово, Андре? Просто уйти и никогда больше не играть в теннис?»

Но я не могу. И не только потому, что отец потом будет гонять меня ракеткой вокруг дома. Что-то глубоко внутри меня - в животе, в мускулах - не дает сделать это. Я ненавижу теннис, ненавижу всем сердцем, и все же продолжаю играть, играю все утро и весь день, потому что у меня нет выбора. Неважно, насколько мне хочется бросить, - не сделаю этого. Я продолжаю уговаривать себя остановиться и все-таки по-прежнему играю, и эта двойственность, это противоречие между тем, чего я хочу, и тем, что я делаю, составляет суть моей жизни.

В какой-то момент моя ненависть к теннису сосредоточилась на «драконе» - машине, подающей мячи, модифицированной моим изрыгающим огонь папой. Угольно-черный, на больших резиновых шинах, с надписью PRINCE, напечатанной большими белыми буквами, мой дракон, на первый взгляд, ничем не отличается от тех машин, которые имеются в каждом загородном клубе. Но на самом деле он - живое, дышащее существо, будто сошедшее со страниц книжки комиксов. У дракона есть мозг, сила воли, злое сердце и ужасный голос. Засасывая в свое чрево очередной мяч, он тошнотворно чавкает. Когда в его глотке растет давление, он стонет, а когда мяч медленно падает ему в рот - пронзительно взвизгивает. Затем вдруг звук становится пронзительным, как у машины по изготовлению сладостей, проглотившей Августа Глупа в фильме «Вилли Вонка и шоколадная фабрика»[7]. А когда он, тщательно прицелившись, выпускает в меня мяч со скоростью 170 километров в час, ревет так, что кровь стынет в жилах. Я постоянно вздрагиваю.

Папа нарочно сделал дракона таким ужасным. Он приделал ему длиннющую шею из алюминиевой трубы и маленькую алюминиевую головку, которая отскакивает назад всякий раз, как дракон испускает очередной заряд. Он даже сделал его выше на несколько футов и установил прямо перед сеткой, так что дракон возвышается над моей головой. Мне семь, но я мал для своих лет, а выгляжу еще меньше - из-за того, что постоянно сжимаюсь от боли, а также из-за стрижки «под горшок», которую мне делает отец каждые два месяца. Когда я стою перед драконом, кажусь себе просто крошечным. Совсем крошечным и беспомощным.

Отец хочет, чтобы дракон был выше меня не только для того, чтобы я относился к нему с вниманием и почтением. Он хочет, чтобы мячи из пасти дракона падали мне под ноги, будто с самолета. Такая траектория не дает мячу отскочить на площадку: если я не поймаю мяч влет, он подпрыгнет над моей головой. Но и этого отцу мало. «Бей раньше, - кричит он, - бей еще раньше!»

Мой отец кричит все по два раза, а иногда и по три или даже по десять. «Сильнее, - орет он, - сильнее!» Но зачем? Неважно, насколько быстро и сильно я ударю по мячу, он все равно вновь прилетит ко мне. Каждый мяч, отправленный мной за сетку, присоединяется к тысячам уже рассыпанных по корту. Не сотням - именно тысячам. Они катятся на меня бесконечной волной. Мне некуда ступить, негде развернуться. Куда ни шагнешь - всюду мячи, но наступать на них нельзя, потому что отец не выносит этого и кричит так, будто я раздавил ему глаз.

Каждый третий мяч, вылетая из пасти дракона, ударяется о другой, уже лежащий на площадке, и летит в непредсказуемом направлении. Я улавливаю его движение в последнюю секунду, быстро бью и отправляю за сетку. Я знаю, что у меня прекрасная реакция. Знаю, что немногие дети в мире могли бы уловить, куда летит такой мяч, и отбить его. Но для меня это - не предмет гордости, на признание мне рассчитывать не приходится. Каждый удачный удар - нечто само собой разумеющееся, каждая ошибка - катастрофа.

Папа говорит, что если я отобью 2500 мячей за день, то за неделю это будет уже 17 500 мячей, а к концу года - около миллиона. Отец верит в математику. Он говорит, что цифры не могут врать. Ребенок, отбивший за год миллион мячей, станет непобедимым.

«Бей раньше, - кричит он. - Черт возьми, Андре, бей раньше! Ближе к мячу, ближе!»

Теперь он сам подошел ближе, кричит прямо в ухо. Недостаточно отбивать все, чем стреляет в меня дракон; отец хочет, чтобы я был быстрее и сильнее дракона. От этой мысли я впадаю в панику. Говорю себе: «Ты не можешь победить дракона! Как можно победить того, кто никогда не останавливается?»

Если подумать, дракон похож на моего отца. Только отец еще хуже. По крайней мере дракон стоит прямо передо мной. А отец всегда стоит сзади. Я не вижу его, лишь слышу, как он орет мне в ухо, днем и ночью. «Подкручивай сильнее! Бей сильнее! Бей сильнее! Не в сетку! Черт возьми, Андре, никогда не бей в сетку!»

Ничто не способно разъярить отца сильнее, чем попадание в сетку. Он раздражается, когда мяч летит вбок, кричит, когда я забрасываю его за заднюю линию. Но, если я ударил в сетку, у него просто пена на губах выступает. Ошибки - одно дело, но сетка - совершенно другое. Отец снова и снова повторяет: «Сетка - твой главный враг».

Отец натянул моего главного врага на 15 сантиметров выше, чем требуют правила, чтобы мне было сложнее перебросить мяч. Если я привыкну к такой сетке, считает отец, то без труда справлюсь с сеткой на Уимблдоне. Никого не волнует, что я совсем не хочу там играть. Мои желания вообще никого не волнуют. Иногда я смотрю репортажи с Уимблдона вместе с отцом. Мы оба болеем за Бьорна Борга[8] - потому что он лучший, он никогда не останавливается, почти как дракон. Но я не хочу быть Бьорном Боргом! Да, я восхищаюсь его талантом, энергией, стилем, его способностью раствориться в игре, - но если когда-нибудь смогу стать таким же, то лучше применю свои таланты где-нибудь еще, совсем не на Уимблдоне. В деле, которое я выберу сам.

«Бей сильнее, - кричит отец. - Бей сильнее! Теперь бей слева. Бей слева!»

У меня, кажется, сейчас отвалится рука. Я хочу спросить: «Долго еще, пап?», но не спрашиваю. Веду себя так, будто уже получил ответ. Бью изо всех сил, затем - еще сильнее. В какой-то момент поражаюсь, как сильно и уверенно умею бить по мячу. Хотя я и ненавижу теннис, радуюсь, когда удается выполнить идеальный удар. Это - единственная радость. Когда делаю что-то отлично, могу насладиться несколькими мгновениями здравомыслия и покоя.

Однако на мой идеальный удар дракон отвечает, подавая следующий мяч еще быстрее.

«Короче замах, - говорит отец. - Пожалуйста, делай короткий замах. Проходи по поверхности мяча, как щеткой, будто чистишь его».

За обеденным столом отец иногда показывает мне движения. «Опусти ракетку на мяч, - говорит он, - и чисти его, чисти!» Он осторожно двигает рукой, будто художник кистью. Кажется, это единственное, что он способен делать нежно и ласково.

«Отработай удар с лета!» - кричит он или пытается кричать. Армянин, родившийся в Иране, отец говорит на пяти языках, но ни одного из них не знает в совершенстве. Даже по-английски он изъясняется с сильным акцентом. Иногда путает «б» и «в», и его команда звучит мягко - «равотай». Это его любимая команда, он выкрикивает ее так часто, что она начинает мне сниться: «Отравотай удар с лета, отравотай удар слета!»

Я «отравотал» столько ударов слета, что больше не могу смотреть на корт. Под ровным слоем желтых мячей уже не видно ни дюйма зеленой цементной площадки. Я иду в дом, волоча ноги, как древний старик. В конце концов, даже отец признает: мячей слишком много. Это непродуктивно. Если я не смогу двигаться, мы не отработаем дневную норму - 2500 мячей. Отец включает вентилятор, предназначенный, чтобы сдувать с корта воду после дождя. Но мы живем в Лас-Вегасе, это штат Невада, и здесь почти не бывает дождей. Отец использует вентилятор для сбора мячей - он переделал его, превратив в другое чудовище. Одно из первых моих детских воспоминаний: мне пять лет, отец забирает меня из детского сада и ведет с собой в сварочный цех. Там я наблюдаю, как он создает чудовищную машину, похожую на газонокосилку, способную сдуть зараз несколько сотен мячей.

Теперь он включает вентилятор, и мячи гуртом мчатся подальше от него. Я сочувствую мячам. Если дракон и вентилятор - живые существа, быть может, и мячи тоже? Наверное, они делают то, что не могу сделать я, - бегут от моего отца? Согнав мячи в один угол, он лопатой ссыпает их в металлические контейнеры для мусора - сосуды, из которых кормят дракона.

Он оборачивается, видит, что я засмотрелся на него. «Куда это ты глядишь? - кричит он. - Продолжай равотать! Бей! Бей!»

У меня болит плечо. Я не могу отбить ни одного мяча.

Но отбиваю еще три.

Я не выдержу больше ни одной минуты.

И выдерживаю еще десять.

И вот, как будто случайно, забрасываю мяч за забор. Я ухитрился ударить его деревянной частью ракетки, так что со стороны это действительно выглядело как неудачный удар. Так я поступаю, когда нужен перерыв. Мне приходит в голову, что, должно быть, уже неплохо играю, если могу бить по мячу неудачно, когда сам этого хочу.

Отец слышит звук удара мяча о дерево и смотрит, в чем дело. Видит улетающий мяч и чертыхается. Но он слышал удар ракетки и не сомневается, что это случайность. Кроме того, я же не попал в сетку. Он выходит из нашего двора. У меня есть четыре с половиной минуты, чтобы перевести дыхание и посмотреть на кружащихся в небе ястребов.

Отец любит стрелять по ястребам. Крыша нашего дома покрыта его многочисленными жертвами так же плотно, как корт - мячами. Отец ненавидит этих птиц, говорит, что они пикируют сверху на мышей и других беззащитных пустынных жителей, а он не может видеть, как сильный преследует слабого. Это, кстати, относится и к рыбалке: поймав рыбу, отец целует ее в чешуйчатую голову и отпускает обратно в воду. При этом он не испытывает угрызений совести, преследуя меня, и вовсе не переживает, глядя, как я задыхаюсь у него на крючке. Отец не видит здесь никакого противоречия. Он не понимает, что я - самое беззащитное существо в этой забытой богом пустыне. Интересно, если бы он понял это, относился бы ко мне по-другому?

Отец заходит на корт, швыряет мяч в мусорный бак и видит, что я глазею на ястребов. Он бросает сердитый взгляд: «Черт возьми, чем ты занят? Опять задумался? Выкинь свою дурацкую задумчивость из головы!»

Если сетка - главный враг, то мысли - страшный грех. Мысли, считает мой отец, - корень всех зол, потому что они - противоположность действиям. Когда отец видит, что я задумался или замечтался на корте, реагирует на это так, будто поймал меня на краже денег из своего кошелька. Я частенько думаю о том, как бы мне отучиться думать. Возможно, размышляю я, он кричит, чтобы я перестал задумываться, потому что знает, что я по природе задумчив? А может быть, таким задумчивым сделали меня его крики? Интересно, стоит ли считать мысли о чем-нибудь, кроме тенниса, способом сопротивляться отцу?

Мне нравится думать об этом.

НАШ ДОМ - РАЗРОСШАЯСЯ ХАЛУПА, выстроенная в 1970-х. Белая штукатурка, потемневшая и облупившаяся по углам. На окнах - решетки. Крыша, под слоем мертвых птиц, покрыта дранкой, местами доски покосились или отвалились. На двери висит колокольчик из тех, что вешают на шею коровам, он звонит всякий раз, когда кто-то входит или выходит. Его звон похож на гонг, возвещающий начало боксерского поединка.

Отец покрасил бетонный забор вокруг дома в ярко-зеленый цвет. Знаете почему? Потому что зеленый - цвет теннисного корта. А еще так удобнее объяснять гостям, как найти наш дом: поверните налево, пройдите вниз полквартала, ищите ярко-зеленый забор.

Правда, в гости к нам никто не ходит.

Вокруг нашего дома, куда ни глянь, - сплошная пустыня. Для меня это слово - синоним смерти. Место, где встречаются лишь колючие кустарники, перекати-поле и свернувшиеся в клубок гремучие змеи, не имеет права на существование, - разве только для того, чтобы людям было куда сваливать ставшие ненужными вещи. Матрасы, старые шины, других людей. Сверкающая иллюзия Лас-Вегаса с его казино, отелями, блестящей центральной улицей - Стрипом - стоит в стороне от всего этого. Отец каждый день ездит на работу в эту иллюзию. Он - менеджер казино. Жить поближе к работе он не стремится. Мы переехали сюда, в никуда, в центр пустоши, потому что лишь здесь отец мог позволить себе купить дом, двор которого был достаточно велик для обустройства идеального корта.

Еще одно воспоминание из детства: мы с отцом и агентом по недвижимости колесим вокруг Вегаса. Это было бы забавно, если б не было так страшно. Мы осматривали дом за домом. Не успевал агент притормозить у очередного строения, как отец выскакивал из машины, быстро направляясь ко входу. Агент что-то говорил о школах, уровне преступности, ставках по кредиту, но отец не слушал. Глядя прямо перед собой, он быстро заходил в дом, через гостиную и кухню мчался на задний двор. Там доставал рулетку и пытался отмерить площадку размером с теннисный корт - тридцать шесть на семьдесят восемь футов. Раз за разом он кричал: «Не годится! Поехали дальше!» И мчался обратно - через кухню, гостиную, по дорожке - прочь от дома, а агент торопился за ним, стараясь не отставать.

Один из осмотренных нами домов очень понравился моей старшей сестре Тами. Она умоляла отца купить его: ведь он был построен в форме буквы Т - первой буквы ее имени. Отец чуть не купил тот дом, быть может, потому, что Т - первая буква в слове «теннис». Дом пришелся по душе мне и маме тоже. Но задний двор все-таки оказался на несколько дюймов меньше, чем надо.

«Не годится! Поехали дальше!»

В конце концов мы его нашли. Задний двор оказался столь велик, что отцу не было нужды проводить измерения. Он просто стоял, медленно поворачиваясь кругом, пристально глядя вдаль, ухмыляясь, грезя о будущем.

«Этот беру», - сказал он тихо.

Не успели мы внести в дом последнюю коробку с вещами, как отец уже приступил к строительству корта своей мечты. Я до сих пор не знаю, каким образом он смог сделать это. Он ни дня не работал строителем, ничего не знал о бетоне, асфальте, дренажах. Он не читал книг, не советовался со специалистами. Просто у него в голове уже была готовая картинка, и он воплощал ее в реальность. Можно сказать, он создал этот корт лишь благодаря своей злости и энергии. Думаю, нечто подобное он делал и со мной.

Конечно, ему нужна была помощь. Лить бетон - тяжелая работа. Так что каждый день мы с ним ехали к Sambo - кафе на Стрипе, где отец вербовал нескольких потрепанных жизнью парней, шатавшихся без дела по парковке. Больше других мне нравился Руди. Покрытый боевыми шрамами, с грудью, как хороший бочонок, он всегда смотрел на меня с ухмылкой, будто знал: я не понимаю, кто я и где нахожусь. Руди и его компания отправлялись к нам домой, где отец объяснял, что надо делать. Через три часа мы с отцом отправлялись в McDonald's и возвращались с огромными пакетами, полными гамбургеров и картошки фри. Отец разрешал мне позвонить в коровий колокольчик, приглашая рабочих на обед. Мне нравилось угощать Руди, нравилось смотреть, как он ест, будто голодный волк. Мне было приятно думать, что тяжелая работа должна достойно вознаграждаться, - если, конечно, она не заключается в отбивании теннисных мячей.

Однако скоро дни с Руди и гамбургерами канули в Лету. В конце концов отец получил свой идеальный корт, а я - свою тюрьму. Я помогал кормить подневольных рабочих, строивших мою темницу. Сам измерял площадку и рисовал белые линии, которые ограничат мою свободу. Зачем я делал это? У меня не было выбора. Собственно, у меня никогда его не было.

Никто не спрашивал меня, хочу ли я играть в теннис, не говоря уже о том, чтобы посвятить ему всю мою жизнь. Мать считала, что я рожден стать проповедником. Но, по ее словам, отец задолго до моего рождения решил, что я должен быть профессиональным теннисистом. Когда мне был год, он заметил, как я, глядя на игроков в пинг-понг, слежу за мячом одними глазами, не поворачивая головы.

«Видишь? - сказал он. - Настоящий самородок!»

Она рассказала, что, когда я еще лежал в колыбели, отец прикрепил к ней карусель из теннисных мячей и учил меня бить по ним ракеткой для пинг-понга, которую вкладывал мне в руку. Когда исполнилось три, он подарил мне укороченную теннисную ракетку и разрешил бить ей что угодно. Особенно я полюбил колотить по солонкам, целясь ими в оконные стекла. Я регулярно попадал в собаку. Отец никогда не раздражался. Его многое выводило из себя, но только не то, что я бью ракеткой по тяжелым предметам.

Когда мне исполнилось четыре, он начал устраивать мне встречи с великими теннисистами, приезжавшими в наш город. Первым стал Джимми Коннорс. Отец сказал, что это величайший из теннисистов, но меня больше впечатлило, что он был пострижен под горшок, как и я. После игры Коннорс сказал отцу, что меня определенно ждет успешная карьера.

«Я знаю, - сказал отец, явно задетый. - Не просто успешная. Он будет номером один в мире!»

Ему не нужно было подтверждение. Ему нужен был кто-то, кто научит меня играть.

Когда Коннорс приезжал в Вегас, отец перетягивал ему ракетки. Он классный специалист в этом деле (и вообще мастер создавать и поддерживать напряжение). Каждый раз все проходит по одной и той же схеме. Утром Коннорс отдает отцу ракетки, а восемь часов спустя мы отправляемся на встречу с ним в один из ресторанов на Стрипе. Отец отправляет меня в зал вместе с коробкой с уже перетянутыми ракетками. Я спрашиваю у метрдотеля, где сидит мистер Коннорс, тот показывает в дальний угол. Джимми сидит в центре стола, спиной к стене, в обществе нескольких человек. Бережно и молча протягиваю ему ракетки. Разговор за столом смолкает, все разглядывают меня. Коннорс небрежно берет коробку и ставит ее на стул. На мгновение я кажусь себе страшно важным, как будто принес остро заточенные шпаги одному из трех мушкетеров. Затем Коннорс ерошит мне волосы и отпускает какую-нибудь грубую шутку в наш с отцом адрес. Компания за столом разражается хохотом.

ЧЕМ ЛУЧШЕ Я ИГРАЮ В ТЕННИС, тем хуже обстоят дела в школе. Это меня беспокоит. Я люблю книги, но чтение дается с трудом. Мне нравятся учителя, но я почти не понимаю, о чем они рассказывают. Кажется, я не могу выучить и понять все то, что ясно моим сверстникам. У меня идеальная память, но я не могу сосредоточиться. Мне все нужно объяснять по два-три раза. (Быть может, именно поэтому отец кричит каждую команду дважды?) Кроме того, я знаю, что отец проклинает каждую минуту, которую я трачу на учебу, ведь учиться приходится за счет времени на корте. Так что нелюбовь к школе и плохие отметки - это своеобразный знак уважения к отцу.

Однажды, отвозя меня в школу вместе со старшими детьми, отец вдруг, улыбнувшись, сказал: «У меня к вам предложение. Давайте вместо школы я отвезу вас в Кембриджский теннисный клуб? Можете играть все утро! Устраивает?»

Мы знали, чего он ждет от нас, поэтому дружно закричали: «Ура!»

«Только не говорите маме», - попросил он.

Кембриджский теннисный клуб - длинный сарай к востоку от Стрипа. Там есть десять асфальтированных кортов, и все время стоит тяжелый, противный запах: пахнет пылью, потом, какими-то мазями и еще чем-то скисшим, с истекшим сроком годности. Для отца Кембриджский клуб как второй дом. Он стоит с хозяином, мистером Фонгом, и следит, чтобы мы играли, а не тратили время на смех и болтовню. В конце концов отец дает короткий свисток, звук которого я никогда не забуду. Он свистит, заложив пальцы в рот, и этот пронзительный свист означает конец гейма, сета, матча, по этому знаку мы прекращаем играть и быстро забираемся в машину.

Мои братья и сестры всегда заканчивают раньше, чем я. Старшие сестры Рита и Тами и старший брат Фили неплохо играют в теннис. Мы - эдакая теннисная семья фон Траппов. Но я, самый младший, превосхожу всех. «Андре - избранный», - отец говорит это моим сестрам и брату, мистеру Фонгу и мне самому. Вот почему он уделяет мне максимум внимания. Я - последняя и самая большая надежда клана Агасси. Иногда мне нравится постоянное внимание отца, но временами я предпочел бы стать невидимкой, потому что он меня путает. Отец периодически делает странные вещи. К пример, часто засовывает в ноздрю большой и указательный пальцы и, невзирая на боль, от которой слезы льются у него из глаз, выдергивает пучок черных волос. Таким способом он приводит свой нос в порядок. К тому же он бреется без мыла или крема. Просто водит одноразовой бритвой вверх и вниз по щекам и челюсти, царапая кожу и позволяя крови стекать по лицу, пока она не засохнет.

Когда отец напряжен или расстроен, он смотрит куда-то в пространство и бормочет: «Я люблю тебя, Маргарет!» Однажды я спросил маму: «А с кем отец разговаривает? Кто такая Маргарет?»

Мама рассказала, что в моем возрасте, когда отец катался на коньках на пруду, лед под ним треснул. Он провалился в полынью и начал тонуть. Он уже не дышал, но его вытащила из воды и вернула к жизни женщина по имени Маргарет. Отец никогда не встречался с ней до того происшествия и ни разу не видел после. Но время от времени ее образ встает перед ним, и тогда он говорит с ней и благодарит за свое спасение самым ласковым голосом. Он говорит, что видение Маргарет всякий раз возникает внезапно, а когда все проходит, он лишь очень смутно помнит, что произошло.

Вспыльчивый по натуре, отец всегда готов к сражению. Он постоянно ведет бой с тенью. В машине у него лежит рукоятка от топора. Выходя из дома, он насыпает в карманы несколько горстей соли и перца на случай, если ввяжется в уличную драку - чтобы ослепить соперника. Но самую жестокую битву он ведет с самим собой. У него хроническое защемление в шее, и он вечно пытается облегчить его, зверски вращая и тряся головой. Если это не помогает, он встряхивается, как собака, мотая головой из стороны в сторону до тех пор, пока шейные позвонки не издадут звук лопающегося попкорна. Если же и это не спасает, он прибегает к помощи тяжелой боксерской груши, свисающей на ремнях за домом. Отец снимает ее с ремня, встает на табурет, просовывает голову в ременную петлю, затем отшвыривает табурет - тогда его тело падает и повисает на ремне. Впервые увидев, как он повис в петле, а его ноги болтаются в метре от земли, я решил, что отец убил себя, и побежал к нему, истерически рыдая. Увидев мое перекошенное лицо, отец буркнул: «Что, черт возьми, с тобой стряслось?»

Но гораздо чаще он борется с окружающими. Как правило, эти битвы начинаются без предупреждения в самый неожиданный момент. К примеру, пока он спит. Во сне он нередко участвует в боксерских поединках и поэтому частенько с размаху бьет спящую маму. Или, к примеру, в машине. Мало найдется вещей, которые нравятся ему больше, чем сидеть за рулем нашего зеленого дизельного «олдсмобиля», подпевая кассете с записями Лауры Браниган[9]. Но стоит кому-то из водителей подрезать его, вытеснить из ряда или отказаться перестроиться по его требованию, пиши пропало. Как-то раз по пути в Кембриджский клуб он что-то не поделил с другим водителем. В итоге отец остановился, вышел из машины и потребовал, чтобы обидчик сделал то же самое. Поскольку отец размахивал рукояткой от топора, тот, разумеется, отказался покинуть авто. Тогда отец расколотил его фары и стоп-сигналы, засыпав все вокруг стеклянной крошкой. В другой раз отец, перегнувшись через меня, направил на водителя соседней машины пистолет. Дуло было прямо перед моим носом. Я сидел без движения, глядя перед собой. Я не знал, что натворил тот водитель, но подозревал, что это был автомобильный эквивалент попадания мячом в сетку. Я чувствовал, как палец отца напрягся на спусковом крючке. Затем услышал, как та, вторая машина с ревом унеслась прочь, сопровождаемая звуком, который мне редко доводилось слышать, - отцовским смехом. У него трясется живот. Я тогда решил, что не забуду своего хохочущего отца с пистолетом у моего носа, даже если доживу до ста лет.

Убрав оружие в бардачок и вновь тронувшись с места, отец попросил меня не рассказывать об этом маме.

Зачем он это сказал? А что бы, интересно, сделала мама, если бы я рассказал ей об этом?

В один из нечастых дождливых дней в Вегасе мы с отцом поехали забирать маму с работы. Я забрался с ногами на сиденье, прыгал и пел. Мы перестроились в левый ряд, собираясь повернуть. Рядом загудел грузовик: мы явно забыли включить «поворотник». Отец показал неприличный жест столь поспешно, что едва не ударил меня по лицу. Водитель грузовика проорал что-то в ответ. Отец ответил залпом ругательств. Грузовик тут же остановился, шофер выскочил из кабины, отец последовал его примеру.

Я наблюдал за происходящим в заднее стекло. Дождь припустил еще сильнее. Шофер грузовика замахнулся, но отец тут же нырнул под его руку, отклонив ее макушкой, и провел серию ударов, завершив ее апперкотом. Его противник упал на асфальт: я был уверен, что он мертв. Или скоро умрет, ведь он лежит посреди дороги - его переедет первая же машина. Отец вернулся в машину, и мы тут же тронулись с места. Через заднее стекло видно водителя грузовика: он без сознания, его лицо залито дождем. Я оборачиваюсь и вижу, как отец бормочет ругательства, сжимая руль. Перед тем как зайти за матерью, он внимательно осматривает руки, сжимая и разжимая кулаки, убеждаясь, что суставы не разбиты. Потом оборачивается назад и смотрит прямо мне в глаза, хотя лицо у него такое, будто он опять видит Маргарет. «Не говори матери».

Эти и другие случаи всплывают в моей памяти, как только я подумываю сообщить отцу, что не хочу играть в теннис. Я люблю отца и хочу радовать его и не смею огорчать. В гневе он страшен, поэтому, когда отец говорит, что я должен играть в теннис и стану лучшим игроком в мире, я могу лишь кивать и подчиняться. И Джимми Коннорсу, и вообще любому человеку я посоветовал бы делать то же самое.

ДОРОГА К ЧЕМПИОНСТВУ лежит через плотину Гувера[10]. Незадолго до того как мне исполнилось восемь, отец решил, что с меня достаточно схваток с драконом на заднем дворе и махания ракеткой в Кембриджском клубе: пора переходить к участию в настоящих турнирах, которые регулярно проходят в Неваде, Аризоне и Калифорнии. Там бы я мог сразиться против настоящих живых мальчишек - своих ровесников. Теперь каждые выходные вся семья забиралась в машину, и мы отправлялись либо на север по шоссе 95 в сторону Рино, либо на юг через Хендерсон по плотине Гувера в Феникс через пустыню мимо Скотсдейла или Тусона. Машина, которую ведет отец, - второе самое ненавистное мне место после теннисного корта. Но за меня все решили; я обречен провести детство между этими двумя тюрьмами.

Я выиграл семь своих первых турниров в возрастной группе младше десяти лет. Отец никак не отреагировал на это: в его глазах я лишь сделал то, что должен был сделать. По пути обратно, проезжая через плотину, я смотрю на воду, запертую в монолитных стенах. Я вижу надпись на постаменте флагштока: «В честь тех, кого вдохновляла идея превратить заброшенные земли в цветущие сады…» Эта фраза крутится у меня в голове. Заброшенные земли. Есть ли на земле места более заброшенные, чем наш дом посреди пустыни? Я думаю о ярости, распирающей отца, будто река Колорадо, запертая плотиной Гувера. Рано или поздно его прорвет, это лишь вопрос времени. Единственный выход - постараться заблаговременно вскарабкаться на возвышенность.

Для меня единственное спасение - побеждать. Всегда побеждать.

Мы едем в Сан-Диего, на стадион Морли Филд. Я играю с мальчиком по имени Джефф Таранго. Он владеет ракеткой гораздо хуже меня, и все же я проигрываю первый сет - 6-4. Я потрясен. Отец готов убить меня. Беру себя в руки и выигрываю следующий сет, 6-0. Сразу после начала третьего сета Таранго вроде бы подворачивает лодыжку. Я атакую его укороченными ударами, стараясь заставить ступать на больную ногу. Но он, оказывается, лишь притворялся: с ногой у него все в порядке, он лихо скачет по корту, отбивает мои удары, выигрывая очко за очком.

Отец кричит мне: «Хватит укороченных ударов! Не бей укороченными!»

Но я ничего не могу поделать. Если уж у меня есть стратегия, я неуклонно ей следую.

Тай-брейк. Игра навылет. Мы идем ноздря в ноздрю, и вот, наконец, у нас по четыре очка. Момент истины: одно очко решит судьбу целого матча. Я еще ни разу не терпел поражения и не представляю, как на это отреагирует отец. Я играю так, будто моя жизнь висит на волоске, что недалеко от истины. У Таранго, наверное, отец такой же, как у меня, потому что он действует столь же отчаянно.

Выждав момент, я резко и неожиданно бью слева через весь корт. Бью так, чтобы противник никак не мог достать мяч, однако удар получается еще резче и сильнее, чем я рассчитывал. Это явно выигрышный мяч - за метр от края корта и далеко вне пределов досягаемости соперника. Я издаю победный клич. Таранго, стоя в центре корта, опускает глаза и, кажется, готов заплакать. Он медленно идет к сетке.

Но нет, останавливается. Неожиданно смотрит назад на мяч и ухмыляется.

«Аут», - говорит он.

Я останавливаюсь.

«Аут!» - Таранго радостно вопит.

Таковы правила юношеских турниров: игроки сами выполняют обязанности судей на линии. Если игрок сказал, что мяч в ауте, спорить бесполезно. Таранго предпочел ложь проигрышу, и он знает, что никто ничего не сможет с этим поделать. Он вскидывает руки в победном жесте.

Теперь я начинаю плакать.

На трибунах воцаряется хаос. Родители спорят, кричат и уже готовы перейти к оскорблениям. Это нечестно, это неправильно, но таковы правила. Таранго - победитель. Я отказываюсь пожать ему руку и убегаю в парк Бальбоа. Когда через полчаса возвращаюсь, наплакавшись, отец рвет и мечет. Не потому, что я исчез, а потому, что не выполнил его указаний во время игры.

«Почему ты меня не слушал? Почему ты продолжал укороченные удары?»

Но я впервые в жизни не боюсь отца. И пусть он в ярости - я разъярен еще сильнее, чем он. Я зол на Таранго, на Бога, на себя самого. Таранго обманул меня, я не должен был позволить ему это сделать! Я должен был не допускать, чтобы игра закончилась вот так. Теперь в моем послужном списке всегда будет числиться поражение. И ничего с этим не поделаешь. Я не в силах продолжить мысль, но она приходит сама: я могу ошибаться. Я несовершенен. Дефективен. Миллион мячей, отбитых в поединке с драконом, - выходит, все они зря?

Я много лет слушал, как отец кричит на меня за промахи. Одно- единственное поражение - и вот уже я сам жестоко казню себя. Я перенял его манеру - его нетерпение, перфекционизм, ярость, и теперь его голос не просто похож на мой: его голос стал моим. Чтобы мучить меня, отец больше не нужен. Я прекрасно справлюсь сам.

2

БАБУШКА, МАМА ОТЦА, живет вместе с нами - отвратительная старуха из Тегерана, на кончике носа у нее висит бородавка размером с грецкий орех. Иногда я никак не могу понять, о чем она толкует, потому что не могу отвести взгляда от ее бородавки. Но это не имеет значения: она наверняка говорит все те же гадости, что и вчера, и позавчера. Скорее всего, отцу она говорит то же самое. Наверное, бабушка появилась на свет исключительно для того, чтобы его допекать. Еще в детстве она изводила его и частенько поколачивала. А за особые провинности принуждала ходить в школу в старой девчоночьей одежде. Именно это заставило его научиться драться.

Если бабушка не ругается на моего отца, она плачет по покинутой родине и по людям, которые там остались. Мама говорит, что бабушка скучает по дому. Когда я впервые услышал об этом, удивился: как можно скучать по дому? Дом - это место, где живет дракон. Место, попав в которое ты должен играть в теннис.

Если бабушка хочет уехать домой - я буду обеими руками за! Хотя мне всего восемь лет, я с удовольствием сам отвезу ее в аэропорт. Напряжение, которое она создает в доме, почти невыносимо. Из-за нее отец чувствует себя несчастным, она постоянно пытается командовать мной, моими братьями и сестрами, к тому же она постоянно глупо соперничает с мамой. Та как-то рассказала мне: когда я был еще младенцем, она, зайдя на кухню, застала там бабушку, которая пыталась кормить меня грудью. С тех пор отношения между двумя женщинами не стали менее напряженными.

Но в том, что бабушка живет с нами, есть один плюс. Она рассказывает нам о детских годах отца, и это иной раз заставляет его самого пуститься в воспоминания, немного приоткрыться перед нами. Если бы не бабушка, мы никогда бы не узнали о том, сколь одиноким и печальным было отцовское детство, не поняли бы, откуда его странное поведение, его кипящая ярость.

- О, - говорит со вздохом бабушка, - мы жили бедно. Ты не представляешь, как бедно. Мы голодали, у нас не было ни еды, ни водопровода, ни электричества, ни мебели.

- А где же вы спали?

- Мы спали на земляном полу! Все в одной комнате в старом многоквартирном одноэтажном доме, окна которого выходили в грязный двор. В углу двора была яма, которая служила туалетом для жильцов.

Отец подхватывает рассказ.

- После войны стало полегче, - говорит он. - По вечерам на улицах было полно английских и американских солдат. Мне они нравились.

- А почему?

- Потому что они давали конфеты и обувь.

Еще они научили его английскому. Первое слово, которому научили его солдаты, - «победа».

- Они все только об этом и говорили, - произносит он со своим непередаваемым акцентом. - О поведе. О, они были большие и сильные. Я везде бегал за ними, наблюдал, изучал и однажды пошел с ними туда, где они проводили все свободное время, - в парк с двумя грунтовыми теннисными кортами.

Вокруг кортов не было ограждения, так что мячи каждые несколько секунд летели в кусты. Отец бегал за ними, приносил их солдатам, как собачка, и в конце концов за ним закрепилась эта должность. А затем он стал официальным уборщиком корта.

- Каждый день, - говорил отец, - я подметал площадки, поливал водой, трамбовал тяжелым валиком. А еще подкрашивал разметку. Ну и работка была! Приходилось использовать известку.

- А сколько они тебе платили?

- Платили? Ничего они мне не платили. Они подарили мне теннисную ракетку. Очень плохую. Старая рассохшаяся деревяшка со стальной проволокой вместо струн. Но я ее очень любил. Я мог часами бить мяч об стенку сам с собой.

- А почему сам с собой?

- Потому что в Иране никто не играл в теннис.

Бокс был единственным видом спорта, в котором отцу были гарантированы противники. Поначалу его способности подверглись проверке на улицах, где он постоянно участвовал в жестоких драках. Затем, подростком, он пошел в спортзал и начал изучать сложную науку классического бокса. Тренеры считали его самородком. Быстрые удары, легкость в движениях - и бьющая через край агрессия. Его ярость, создававшая нам столько проблем, была настоящей находкой для ринга. Выступая в наилегчайшем весе, он завоевал место в иранской олимпийской сборной, в составе которой отправился в Лондон на Олимпийские игры 1948 года. Четыре года спустя он выступал на Олимпиаде в Хельсинки. Ни тут, ни там ему не удалось показать достойный результат.

- Все судьи, - жаловался он, - были подкуплены. Все было решено заранее. Весь мир ненавидел Иран! Может быть, сынок, они опять включат теннис в олимпийскую программу. И тогда ты завоюешь золотую медаль, и мы с ними сквитаемся.

Вот так он снова давит на меня, как будто ему до сих пор было мало.

Посмотрев мир и став олимпийцем, отец уже не мог вернуться в свою комнату с земляным полом и поэтому сбежал из Ирана. По поддельному паспорту- на вымышленное имя он купил билет до Нью-Йорка, где провел шестнадцать дней на острове Эллис[11], а затем сел на автобус до Чикаго, где и переделал свое имя на американский манер. Эммануэль стал Майком Агасси. Днем он подрабатывал лифтером в одном из шикарных отелей города. Ночью дрался.

Его тренером в Чикаго стал Тони Зейл, бесстрашный чемпион в среднем весе по прозвищу Человек из стали, прославившийся своим участием в одной из самых кровавых схваток в истории спорта - знаменитой серии из трех боев с Роки Грациано. Зейл восхвалял моего отца, говорил, что в нем скрыт огромный талант, нуждающийся лишь в шлифовке, - но ему следует научиться бить сильнее. «Бей сильнее! - кричал он отцу, когда тот колотил по боксерской груше. - Бей сильнее! Вкладывай в каждый удар всю силу, сколько есть!»

Под руководством Зейла отец выиграл чикагский турнир «Золотые перчатки», а затем получил приглашение драться в прайм-тайм в Мэдисон-Сквер-Гарден. Это был его звездный час. Однако вечером перед боем его соперник заболел. Промоутеры выпрыгивали из штанов, чтобы найти ему замену, и нашли - гораздо более опытного боксера, к тому же второго полусреднего веса. Отец согласился на бой. Однако за несколько мгновений до начала он просто сдрейфил: выйдя в туалет, вылез через маленькое окошко и сел в поезд до Чикаго.

Сбежал из Ирана, сбежал из Мэдисон-Сквер - мой отец мастер спасаться бегством. Но от него скрыться невозможно.

Отец говорил, что всегда хотел испытать на себе лучший удар соперника. Однажды, стоя на корте, он признался: «Когда знаешь, что выдержал лучший удар противника и противник знает об этом, ты можешь вырвать сердце у него из груди. В теннисе все обстоит точно так же. Испытывай силу соперника. Если он умеет сильно подавать, бери все его подачи. Если он предпочитает силовую игру, пересиль его. Если он отлично бьет с правой - радуйся этому и вынуждай его играть с правой, пока он не возненавидит этот удар».

Для своей оригинальной стратегии отец придумал название: «Взрыв в мозгах соперника». С помощью этой брутальной философии он готовил меня к жизни, пытаясь превратить в боксера с теннисной ракеткой. В то время как большинство теннисистов гордятся своей подачей, отец учил меня отбивать чужие подачи, становясь мастером активной обороны.

ВРЕМЯ ОТ ВРЕМЕНИ на отца тоже нападает ностальгия. Особенно он скучает по старшему брату Исару. «Когда-нибудь, - вздыхает он, - твой дядя Исар тоже сбежит из Ирана, как и я».

Но прежде дяде Исару нужно вывести из страны свои деньги. Иран распадается на части, объясняет отец. Назревает революция, и там наблюдают за каждым, чтобы люди не выводили из страны свои банковские счета и не уезжали вслед за ними. Поэтому дядя Исар понемногу тайно закупает драгоценности и прячет в посылки, которые отправляет нам в Вегас. Каждый раз, когда мы получаем от дяди Исара очередную коробку, запакованную в коричневую бумагу, в дом будто приходит Рождество. Мы садимся на пол в гостиной, разрезаем веревки, рвем бумагу и вскрикиваем, когда в коробке с печеньем или в кексе с фруктами обнаруживаем бриллианты, изумруды, рубины. Посылки от дяди Исара приходят каждые несколько недель. И вот однажды приходит отправление куда более внушительное: дядя Исар собственной персоной. Он стоит на пороге, улыбаясь.

- Ты, должно быть, Андре?

- Да.

- Я ТВОЙ дядя!

Он наклоняется и целует меня в щеку.

Внешне он - зеркальное отражение отца, зато по характеру - его полная противоположность. Отец-резкий, строгий, легко впадающий в гнев. А дядя Исар - мягкий, снисходительный, веселый. Очень одаренный человек - в Иране он был инженером - по вечерам помогает мне с домашними заданиями. После отцовских объяснений это настоящее облегчение. Главный педагогический прием отца - объяснить один раз, потом второй, потом наорать за то, что ты, идиот, не понял с первого раза. Дядя Исар объясняет, затем улыбается и ждет. Если ты не понял - не беда, он объяснит еще раз, еще более терпеливо. У него всегда хватает на это времени.

Я смотрю, как дядя Исар ходит по комнатам и коридорам нашего дома. Я повсюду следую за ним, как отец в детстве - за американскими и английскими солдатами. Познакомившись с дядей Исаром ближе, я полюбил висеть у него на плечах и раскачиваться, уцепившись за его руки. Ему это тоже нравится. Ему нравится устраивать кучу-малу, возиться и щекотаться с племянниками и племянницами. По вечерам я прячусь за входной дверью и неожиданно выскакиваю, когда он приходит: это его смешит. Громкий смех дяди Исара - полная противоположность звукам, издаваемым драконом.

Однажды дядя Исар отправляется в магазин. Я считаю минуты до его возвращения. Наконец, калитка отворяется и затворяется: значит, через двенадцать секунд он войдет в дом. Путь от калитки до двери всегда занимает ровно двенадцать секунд. Я прячусь, считаю до двенадцати и, как только дверь отворяется, выскакиваю из-за нее:

- Бу-у-у!

Это не дядя Исар. Это мой отец. Ошарашенный, он вскрикивает, делает шаг назад, затем резко выбрасывает кулак. Он вложил в удар лишь часть своего веса, и все же от его хука слева челюсть взорвалась болью, а я полетел вверх тормашками. Секунду назад я был вне себя от радости - и вот уже лежу на земле ошеломленный.

Отец стоит надо мной и хмурится: «Чего разлегся? Иди в свою комнату».

Я бегу в комнату и бросаюсь на кровать. Лежу там, вздрагивая, бесконечно долго. Час? Три? Наконец дверь отворяется, и я слышу отцовский голос:

- Бери ракетку, иди на корт.

Пора на битву с драконом.

Я бью по мячам полчаса. В голове у меня звенит, на глаза наплывают слезы.

- Бей сильнее! - кричит отец. - Черт возьми, бей сильнее! Только не в сетку, мать ее!

- Я поворачиваюсь и смотрю отцу в глаза. Следующий мяч, вылетающий из пасти дракона, отбиваю изо всех сил - далеко за забор. Я целюсь куда-то в сторону ястребов и не собираюсь притворяться, что это случайность. Отец пристально смотрит в мою сторону, угрожающе делает шаг вперед. Кажется, он сейчас швырнет за забор меня самого. Но вдруг он останавливается, извергает грязное ругательство и велит уйти и не попадаться ему на глаза.

Я бегу в дом, к маме. Она лежит на кровати с собачкой, притулившейся у ног, и читает роман. Мама любит животных, поэтому наш дом напоминает смотровой кабинет доктора Айболита: собаки, птицы, кошки, ящерицы и даже крыса по имени Леди Бат, страдающая чесоткой. Я хватаю одну из собак и швыряю через всю комнату; невзирая на ее возмущенный вопль, после чего зарываюсь головой в мамины руки.

- Почему отец такой злой?

- Что случилось?

Я рассказываю.

- Она ерошит мои волосы и говорит, что папа не умеет по-другому.

- У него во всем свои методы, - говорит она. - Странные методы. - Мы не должны забывать, что папа хочет для нас всего самого лучшего, ведь так?

Какая-то часть меня благодарна маме за ее бесконечное терпение. Другая, та, о существовании которой я предпочел бы забыть, чувствует себя преданной ею. Она никогда не вмешивается. Никогда не отвечает. Никогда не защищает нас, детей, от отца. Она должна сказать ему, чтобы он притормозил, не давил так, ведь теннис - это еще не вся жизнь.

Но это не в ее характере. Отец постоянно нарушает мир, а мама хранит его. Каждое утро она отправляется в офис - она работает в администрации штата Невада - в практичном брючном костюме и возвращается в шесть часов вечера полумертвая от усталости. Но она никогда не жалуется. Из последних сил мама готовит ужин, после чего ложится в кровать со своими зверушками, книжкой или самым любимым развлечением - пазлами.

Лишь в самых исключительных случаях она теряет терпение, и тогда случается настоящий взрыв. Как-то раз отец заметил ей, что в доме, пожалуй, грязновато. Мама подошла к буфету, взяла две коробки с крупой и, размахивая ими над головой, будто двумя флагами, засыпала кухню ровным слоем овсяных хлопьев, вопя: «Хочешь, чтобы в доме было чисто? Пойди и убери!»

Пару минут спустя она уже тихо собирала пазл.

Она особенно любит пазлы с картинками Нормана Роквэлла[12]. На кухонном столе вечно лежит какая-нибудь наполовину собранная картинка, изображающая идиллический семейный быт. Лично я не представляю, что за удовольствие находит она в этом. Все эти кусочки, наваленные в беспорядке, весь этот хаос - разве можно так расслабиться? Из-за этого я думаю, что мы с матерью - полные противоположности. И все-таки мягкость, любовь и сочувствие к людям, которые я способен проявить, - это во мне от нее.

… Лежу рядом с мамой, она все еще гладит меня по волосам. Я думаю, что многого в ней не понимаю, начиная с выбора мужа. Я спрашиваю, как она вообще могла выбрать такого парня, как отец. Она издает короткий смешок, в нем явно сквозит усталость.

- Это было давно, - говорит она. - Еще в Чикаго. Друг приятеля твоего отца как-то сказал ему: «Тебе стоит познакомиться с Бетти Дадли, она - как раз твой типаж. А ты - ее». И вот он как-то позвонил мне в пансион для девушек, где я снимала комнату. Мы с ним долго разговаривали, и он показался мне очень ласковым.

- Ласковым?

- Да-да, знаю, звучит странно. И все-таки он казался именно таким. И я согласилась с ним встретиться. На следующий день он приехал на новеньком блестящем «фольксвагене». Катал меня по городу и рассказывал о своей жизни. Потом мы остановились перекусить, и я рассказала ему о себе.

Тогда мама поведала отцу о своем детстве, которое прошло в Данвилле, штат Иллинойс, в 170 километрах от Чикаго, - маленьком городке, где выросли Джин Хэкман[13], Дональд О'Коннор[14] и ДикванДайк[15]. Рассказала о том, что у нее есть сестра-близнец, об отце - преподавателе английского, человеке своенравном, яростном поборнике правильного литературного языка. Наверное, моего отца с его чудовищным акцентом это задело. Хотя, всего вероятнее, он этого не услышал. Мне кажется, отец был просто не в состоянии слушать маму на первом свидании. Должно быть, он был загипнотизирован ее рыжевато-коричневыми волосами и ярко-синими глазами. Суда по фотографиям, она действительно была редкой красавицей. А может быть, ее волосы понравились ему, потому что были одного цвета с грунтовым теннисным кортом? Или его привлек ее рост? Она была на семь сантиметров выше него. Думаю, он воспринял это как вызов.

Мама говорит, что они провели вместе несколько счастливых недель, и этого ему хватило, чтобы убедить ее связать с ним свою судьбу. Он увез ее от своенравного отца и сестры-близняшки, увез далеко, аж в Лос-Анджелес. Но там они не смогли найти работу, и тогда он перевез ее через пустыню в новый, бурно растущий город - столицу азарта. Здесь маме предложили должность в администрации штата, а отец подвизался в отеле Tropicana, давая уроки тенниса и параллельно работая официантом в отеле Landmark. Вскоре, однако, он получил место менеджера в огромном отеле-казино MGM.

Работа отнимала все его время, так что два прежних места пришлось бросить.

За десять лет брака у них родились трое детей. Однажды, в 1969 году, мама попала в больницу с сильными болями в животе. Сначала врачи заявили, что ей потребуется удаление матки. Однако более подробное исследование показало, что она просто беременна. Мной. Я родился 29 апреля 1970 года в больнице Санрайз, в нескольких километрах от Стрипа. Отец назвал меня Андре Кирк Агасси - в честь двух своих боссов из казино. Я спрашивал маму, зачем ему это понадобилось? Был ли он дружен с этими своими начальниками? Восхищался ими? Или, может, был должен им денег? Она не знала. Что касается отца, ему такие вопросы задавать бесполезно. Впрочем, ему бесполезно задавать любые вопросы. Так что этого, как и многого другого, касающегося моих родителей, я никогда не узнаю. Пусть это станет еще одной утраченной деталью пазла по имени Андре Агасси.

ОТЕЦ МНОГО РАБОТАЕТ В КАЗИНО, постоянно выходит в ночные смены. И все-таки главным для него остается теннис, именно он заставляет отца вставать с постели. Свидетельства этой его неутолимой страсти разбросаны по всему дому. На заднем дворе, по соседству с кортом, где обитает дракон, он оборудовал себе лабораторию, которая по совместительству служит нам кухней. Его машинка для перетягивания ракеток и инструменты занимают половину кухонного стола. Вторая половина занята маминым пазлом от Нормана Роквэлла: две безудержные страсти, соперничающие за жизненное пространство в одном небольшом помещении. На кухонной стойке - несколько кип теннисных ракеток, некоторые распилены на части: отец изучает их внутреннее устройство. Он хочет знать все о теннисе, все без исключения: для этого ему приходится заниматься в том числе и теннисной анатомией. Он постоянно экспериментирует с деталями экипировки. Недавно, к примеру, решил использовать теннисные мячики, чтобы продлить жизнь обуви. Когда каучуковые подошвы начинают изнашиваться, он режет мячик пополам, приклеивая по половине на каждый ботинок.

«Мало нам того, что мы живем в теннисной лаборатории, - говорю я Фили, - так мы еще должны обуваться в теннисные мячи?»

Мне интересно, за что отец так любит этот вид спорта. Но это еще один вопрос, который ему бесполезно задавать. Тем не менее он случайно дает мне ключ к разгадке. Время от времени отец начинает разглагольствовать о красоте этой игры, об идеальном соотношении силы и стратегии. Несмотря на то что он далеко не совершенен - а может быть, именно из-за этого, - отец всегда стремится к совершенству. Он уверен, что ближе всего к совершенству находятся геометрия и математика, а теннис - это искусство углов и цифр. Лежа в постели, он видит на потолке воображаемый корт. Отец утверждает, что этот корт для него - как настоящий и что в своих мечтах он сыграл там множество матчей. Удивительно, как ему еще хватает сил ходить на работу.

В обязанности отца на службе входит рассаживать гостей перед началом шоу. Пожалуйста, сюда, мистер Джонсон. Рады видеть вас вновь, мисс Джонс. Зарплата в казино невелика, основной его доход - чаевые. Мы живем на чаевые, и это делает жизнь непредсказуемой. Иногда отец приходит домой с карманами, полными денег, однако в другие вечера его карманы остаются совершенно пустыми. Сколько бы он ни заработал, он всегда аккуратно пересчитывает купюры, складывает их в стопку и прячет в домашний сейф. Никто не знает, сколько там окажется в следующий раз, и это пугает.

Отец любит деньги, не скрывает этого и считает теннис способом отлично заработать. Я уверен, что его любовь к этому виду спорта связана не в последнюю очередь с деньгами. Он считает, что теннис - кратчайший путь к американской мечте. Отец берет меня в Лас-Вегас на теннисный турнир Алана Кинга[16]. Мы видим, как четверо полуголых дюжих парней в тогах выносят в центр корта красавицу в костюме Клеопатры, а следом за ними человек в костюме Цезаря везет полную тачку серебряных долларов. Это - приз победителю. Отец смотрит, как серебро блестит на ярком солнце, и его взгляд затуманивается. Он как будто пьян. Он хочет получить этот приз. Он хочет, чтобы его выиграл я.