ОТКРОВЕННО. Автобиография

Затем он демонстрирует удар слева с двух рук, которому сам обучил меня.

- С этим ударом Штефани выиграла бы тридцать два Шлема! - восклицает он.

Эти двое мужчин не в состоянии понять друг друга, и все же между ними разгорается жаркий спор. Я отворачиваюсь, сосредоточившись на ударах, сконцентрировав все свое внимание на драконе. Краем уха слышу как Петер упоминает моих вечных соперников, Пита Сампраса и Рафтера. Отец в ответ говорит что-то о заклятых противницах Штефани - Монике Селеш и Линдси Дэвенпорт. Затем отец упоминает бокс: он использует аналогии из боксерской практики, и Петер протестующе вопит.

- Я тоже был боксером, - говорит Петер. - И уж с тобой-то я бы справился.

Общаясь с моим отцом, можно позволить себе все что угодно, но только не это. Только не это! Внутри у меня все сжимается: я знаю, что сейчас случится. Я подхожу как раз вовремя: шестидесятитрехлетний отец Штефани снимает с себя рубашку и говорит моему шестидесятидевятилетнему отцу:

- Посмотри на меня! В какой я форме. Я выше тебя. Могу покончить с тобой одним ударом!

- Ты так считаешь? - отвечает мой отец. - Ну, давай попробуем!

Петер начинает бормотать какие-то ругательства по-немецки, отец отвечает ему на фарси. Оба поднимают руки, сжатые в кулаки. Они кружат один вокруг другого, делают обманные движения, раскачиваясь из стороны в сторону, но, раньше чем кто-то из них успевает нанести удар, я встаю между ними, отталкивая их в разные стороны.

- Этот козел несет чушь! - кричит отец.

- Может быть, папа, но - пожалуйста, не надо!

Оба запыхались, вспотели. Отец грозно таращит глаза. По голой груди Петера градом катится пот. Оба, однако, понимают, что я не допущу продолжения схватки, поэтому беззвучно расходятся по разным углам. Я выключаю дракона, и мы покидаем корт.

Дома Штефани целует меня и интересуется, как прошла встреча.

- Потом расскажу, - говорю я, протягивая руку к бутылке текилы.

Я не помню, когда в последний раз «Маргарита» пришлась мне так кстати.

УДАЧНО ВЫСТУПАЮ НА КУБКЕ ДЭВИСА, однако выбываю в первых же играх в Скоттсдейле, а ведь на этом турнире я привык доминировать. Неудачно выступаю в Атланте, потянув к тому же сухожилие. В Риме я вылетаю в третьем круге, после чего с неохотой признаю: так больше не может продолжаться. Я не могу участвовать во всех турнирах подряд. Мне скоро тридцать, так что к выбору соревнований следует подходить с большей ответственностью.

Теперь на каждом втором интервью меня спрашивают об окончании карьеры. Я отвечаю, что моя лучшая игра еще впереди, в ответ журналисты понимающе улыбаются, словно остроумной шутке. А между тем я еще никогда не был так серьезен.

Когда приходит время защищать свой чемпионский титул на Чемпионате Франции, я жду, что на Ролан Гаррос меня захлестнет волна ностальгии. Однако после реконструкции стадион изменился до неузнаваемости: появились дополнительные места на трибунах, полностью перестроены раздевалки. Мне не нравится то, что получилось. Совсем не нравится. Я хотел бы, чтобы Ролан Гаррос всегда оставался прежним. Я надеялся каждый год выходить на центральный корт и ощущать магию 1999-го, - момента, когда моя жизнь изменилась. Тогда, на послематчевой пресс-конференции, после победы над Медведевым я сообщил журналистам, что теперь могу покинуть теннис без сожалений. Но через год я понял, что был неправ. Одно сожаление все же останется со мной навсегда - сожаление о невозможности вернуться назад, чтобы пережить тот Чемпионат Франции еще и еще раз.

Во втором круге я играю с Кучерой. Он знает мои слабые стороны. Когда я встречаю его перед матчем в раздевалке, у него, кажется, уже бурлит в крови пара литров адреналина. Похоже, он до сих пор прокручивает в голове картины того разгрома, который учинил мне на Открытом чемпионате США 1998 года. Он прекрасно играет, заставляя меня бегать до изнеможения. И, хотя я выдерживаю предложенный им темп, натираю правую ногу так, что она покрывается волдырями. Прохромав к краю корта, я прошу перерыв из-за травмы. Тренер перевязывает мне ступню, но главная ссадина не здесь, она у меня в мозгах. Больше в этом матче я не выигрываю ни одного гейма.

Бросаю взгляд в ложу. Штефани опустила голову. Она никогда не видела, чтобы я так проигрывал.

Позже я скажу ей: сам не понимаю, почему иногда, совершенно неожиданно, я так расклеиваюсь. Она делится со мной своим опытом: не думай, говорит она, положись на чувства.

Я слышал это и раньше. Это напоминает слова моего отца, только мягче и дружелюбнее. Когда это произносит Штефани, они наполняются особенным смыслом.

Мы много дней обсуждаем, что это значит - не думать, а чувствовать. Штефани говорит, что не думать - это лишь полдела. Надо разрешить себе чувствовать.

А иногда Штефани понимает, что говорить ничего не надо. Она касается моей щеки, склоняет голову, и я вижу, что она все понимает, что она со мной. И этого достаточно. Именно это мне и нужно.

На дворе 2000 год. Мы едем на Уимблдон. Я счастлив, наблюдая за Штефани, открывающей для себя Лондон. Наконец-то, радуется она, можно по-настоящему рассмотреть этот прекрасный город, который раньше скрывался от нее за туманом турнирного напряжения и травм. Теннисисты путешествуют не меньше других спортсменов, но стресс и напряжение игры не дает нам предаваться осмотру достопримечательностей. И вот теперь Штефани увидит все!

Она бродит по городу, заходя в магазины и парки. Она отправляется в знаменитый ресторан-блинную, куда давно мечтала сходить. Там подают 150 различных видов блинов, и Штефани ухитряется попробовать почти все, не беспокоясь о том, как это отразится на ее игре.

Я же, как полагается, из всего Лондона вижу лишь турнирную таблицу и пробиваю себе путь в полуфинал, где встречаюсь с Рафтером. Он сделал отличную карьеру. Дважды победитель Открытого чемпионата США, успевший побывать первым номером в мировой классификации. Говорят, он понемногу пытается оправиться после операции на плече, что, впрочем, не мешает ему мощно бить как с левой, так и с правой руки. Если он не подает навылет, он крепко держится за свою подачу, не пропуская ни единого мяча. Я пытаюсь посылать ему «свечи», стараюсь загонять его ударами, которые, кажется, невозможно достать, - и все же он всякий раз в нужный момент оказывается у мяча. Мы демонстрируем теннис высочайшего класса, матч длится три с половиной часа. Наконец, мы дожили до шестого гейма в пятом сете. Пытаясь хоть как-то усилить вторую подачу, я допускаю двойную ошибку.

Брейк-пойнт.

Я подаю, он резко отбивает, и я посылаю мяч в сетку.

Не могу ничего изменить. Он выигрывает очки с первой подачи в 74% случаев, и именно его первая подача приводит его в финал. Рафтер заслужил право встретиться с Питом в борьбе за чемпионское звание. Я мечтал сыграть с Питом, мечтал, чтобы за мной наблюдала Штефани, - но этому не бывать. Год назад я победил здесь Рафтера в полуфинале, когда он впервые почувствовал боли в плече. И вот теперь, полностью вылечив плечо, он возвращается и, в свою очередь, выбивает меня из полуфинала. Мне нравится Рафтер и симметрия. Я не могу спорить с судьбой, распорядившейся именно так.

Мы со Штефани летим домой. Мне надо отдохнуть. Однако на нас начинают сыпаться дурные вести. У моей сестры Тами диагностировали рак груди. Несколько дней спустя моей матери ставят такой же диагноз. Я отказываюсь от места в олимпийской сборной, отправляющейся в Сидней. Хочу проводить как можно больше времени со своими родными. Мне необходимо перестать играть на ближайший год или, по меньшей мере, до января.

Но мама и слышать об этом не хочет.

- Поезжай, - говорит она. - Делай свою работу. Играй.

Я стараюсь. Я лечу в Вашингтон, но играю так, как играю всегда, когда не могу сконцентрироваться. Играя против Алекса Корретхи, я в гневе ломаю три ракетки и проигрываю в двух бездарных сетах.

На Открытом чемпионате США 2000 года я посеян под первым номером. Все считают меня фаворитом. Вечером накануне турнира я сижу с Джилом в отеле Lowell, чувствуя себя последним неудачником. Это мог быть счастливый момент моей жизни. Я мог выиграть этот турнир, поразить весь мир. А мне все равно.

- Джил, зачем мне играть здесь?

- Может, тебе и не стоит играть.

- Почему я чувствую себя так? Вновь, как прежде?

Это, конечно, риторический вопрос. Касси полностью поправилась и мечтает о колледже. Но Джил никогда не забудет, как себя чувствуешь, когда родной человек лежит на больничной койке. Он заранее знает, что я хочу сказать. Почему должны страдать те, кого мы любим? Почему жизнь не бывает безоблачной? Почему каждый день на этой планете кого-то ждет потеря?

- Ты не можешь играть, пока к тебе не вернется вдохновение, - резюмирует Джил. - Такова твоя природа. Но вдохновение к тебе приходит, только если у твоих близких все в порядке. За это я тебя и люблю.

- Я подведу людей, если не буду играть. А если буду, подведу свою семью.

Джил кивает.

- Почему теннис так часто противоречит жизни?

Он молчит.

- Мы с этим закончили, да? Я имею в виду, мы закончили гонку? Мы в конце этого чертова пути, так?

- Не знаю, - отвечает Джил. - Я знаю, что у тебя внутри еще многое осталось невостребованным. И у меня - тоже. Если мы уйдем сейчас - ничего страшного. Но нам еще есть что сказать, и, насколько я помню, ты обещал себе играть до самого конца.

В первый день тренировок, играя с Брэдом, я не могу нормально подавать, даже если бы от подачи зависела моя жизнь. Я ухожу с корта, и Брэд понимает: не надо меня ни о чем спрашивать. Возвращаюсь в отель и два часа лежу в постели, уставившись в потолок, понимая, что не задержусь в Нью-Йорке надолго.

В первом круге играю с Алексом Кимом, студентом Стенфорда. Мой соперник сам не свой от волнения. Я сочувствую ему и все же выигрываю в двух сетах. Во втором круге мой соперник - Клеман. Стоит жара, мы оба обливаемся потом еще до розыгрыша первого очка. Я начинаю удачно, отбираю подачу и выхожу вперед - 3-1. Все в порядке. Однако вдруг будто превращаюсь в неопытного новичка. На глазах у всего зала полностью проваливаю игру.

Пресса вновь заводит песню о том, что Агасси пора уходить. Джил пытается объяснить журналистам мои проблемы. «Андре ведут эмоции, сердце, вера, - объясняет Джил, - он зависит от тех, кого любит. Когда у них проблемы, вы сразу видите это по его игре».

По пути со стадиона Артура Эша со мной заговаривает какая-то девочка:

- Мне жаль, что ты проиграл!

- Не стоит переживать по этому поводу, милая!

Она улыбается.

Я СПЕШУ ДОМОЙ, в Вегас, чтобы быть рядом с мамой. Но она вполне безмятежна, погружена в свои книжки и пазлы, как бы пристыжая нас своим непоколебимым спокойствием. Я понимаю, что все эти годы недооценивал ее, ошибочно принимая ее молчание за слабость и уступчивость. Я вижу, что мой отец натренировал ее, как и всех нас, и за ее внешним обликом скрывается многое, чего не заметишь с первого взгляда.

Я также вижу, что сейчас, в опасный момент ее жизни, она хочет, чтобы ее ценили. Я всегда считал само собой разумеющимся все, что она делает для нас, и полагал, что ее это устраивает, ей достаточно пазлов. Но сейчас мама хочет дать мне понять: она сильнее, чем я предполагал. Она переносит лечение, не жалуясь, ждет, что я буду этим гордиться, и желает, чтобы я знал, что сам сделан из того же теста. Она пережила ежедневное общение с моим отцом, она переживет и это. И я тоже.

Тами лечится в Сиэттле. Ей тоже лучше. Ей сделали операцию, и, перед тем как начать химиотерапию, она прилетела в Вегас, чтобы провести время с семьей. Она признается мне, что ужасно боится потерять волосы. Я отвечаю, что бояться нечего: лично для меня расставание с волосами стало одним из самых радостных моментов в жизни. Она смеется.

Она предлагает: быть может, ей стоит избавиться от волос прежде, чем их отнимет у нее рак? Это было бы что-то вроде оборонительной операции, позволяющей сохранить контроль над своей жизнью.

Мне нравится эта идея. Обещаю ей помочь.

Мы устраиваем барбекю у меня дома. Перед тем как начинают съезжаться гости, мы запираемся в ванной. С Фили и Штефани в роли свидетелей мы проводим торжественную церемонию бритья головы. Тами хочет, чтобы эту почетную обязанность исполнил я, и вручает мне электробритву. Я ставлю регулятор на бритье под ноль и интересуюсь, не хочет ли она для начала оставить на голове ирокез:

- Это, возможно, твой единственный шанс узнать, как ты будешь с ним выглядеть!

- Нет, - отвечает Тами. - Просто брей.

Я быстро и чисто выбриваю ей голову. Тами улыбается, словно Элвис в день своего ухода в армию. Пока ее пряди падают на пол, я не устаю повторять, что все будет хорошо. «Теперь ты свободна, Тами, - говорю я. - По крайней мере твои волосы точно вырастут обратно, а вот у нас с Фили они ушли безвозвратно - прощай навсегда, шевелюра!» Она смеется все радостнее, и я счастлив, что могу рассмешить сестру, которая плачет каждый день.

К НОЯБРЮ 2000 ГОДА мое семейство, в целом, идет на поправку, так что я могу вернуться к тренировкам. В январе мы летим в Австралию. Перед посадкой я нахожусь в прекрасном настроении. Люблю Австралию! Может быть, в одной из прошлых жизней я был аборигеном. Я чувствую себя здесь как дома. Люблю спорткомплекс Рода Лэйвера, всегда с радостью играю на стадионе имени великого теннисиста.

Я поспорил с Брэдом, что выиграю этот турнир. Я предчувствую это. Если выиграю, Брэду придется прыгнуть в Ярру - зловонную грязную речушку, катящую свои воды через Мельбурн. Я пробиваюсь в полуфинал, где вновь встречаюсь с Рафтером. Мы три часа ведем яростную битву, наполненную бесконечными, как перебранки, ударами, в которых никто не хочет уступать. Он ведет - два сета против одного. Но затем силы оставляют его. На австралийской жаре мы оба обливаемся потом, но у него уже, кажется, начинаются судороги. Я выигрываю следующие два сета.

В финале встречаюсь с Клеманом. Это - матч-реванш, ответ на то, как четыре месяца назад он вышиб меня из Открытого чемпионата США. Во время игры я почти не покидаю задней линии. Я допускаю лишь несколько ошибок и быстро их исправляю. Пока Клеман бормочет что-то себе под нос по-французски, я наслаждаюсь безмятежным спокойствием. Я - сын своей матери. Побеждаю в двух сетах.

Это мой седьмой Шлем, он поднимает меня на десятую строчку в списке игроков всех времен и народов. Я - в одном списке с Макинроем, Виландером и другими - строчкой выше Беккера и Эдберга. Только я и Виландер в современной истории тенниса трижды выигрывали Открытый чемпионат Австралии. Но в данный момент я хочу лишь посмотреть, как Брэд поплывет по Ярре, и улететь домой к Штефани.

НАЧАЛО 2001 ГОДА мы проводим в моей второй холостяцкой берлоге, превращая ее из жилища одинокого мужчины в нормальный семейный дом. Бродим по магазинам в поисках мебели, которая нравится нам обоим. Устраиваем небольшие домашние ужины. Заполночь разговариваем о будущем. Штефани купила пластиковую доску для кухни, на которой так удобно оставлять друг другу записки с мелкими поручениями. Я тут же переименовываю ее в «Доску благодарностей». Повесив ее на стену в кухне, я обещаю Штефани каждый вечер писать здесь что-нибудь о любви, причем всякий раз что-то новое. Еще я покупаю ящик Шато Бешвель 1989 года, и мы решаем каждый год откупоривать бутылку в годовщину нашего первого свидания.

В Индиан-Уэллс я дохожу до финала, где встречаюсь с Питом. Я выигрываю. После матча, в раздевалке, он сообщает мне, что собирается жениться на Бриджит Уилсон, актрисе, с которой встречается.

- У меня до сих пор аллергия на актрис, - говорю я.

Я не шучу. Но он смеется.

Он рассказывает, что встретился с Бриджит на съемках фильма «К черту любовь».

Я смеюсь. Но он не шутит.

Я хотел бы сказать Питу многое - и о браке, и об актрисах, но не могу. Не те отношения. Хотел бы как следует расспросить его: как ему удается сохранять столь высокую концентрацию и не жалеет ли он, что столь безоглядно посвятил свою жизнь теннису. Но все же мы слишком разные люди, и это плюс наше продолжающееся соперничество не оставляет места для подобной откровенности. Я понимаю, что, невзирая на наше взаимное влияние, на нашу как бы дружбу, мы остаемся друг для друга незнакомцами и, возможно, останемся ими до конца жизни. Я искренне желаю ему всего самого лучшего. На мой вкус, любимая женщина рядом - это настоящее счастье. Сейчас, потратив кучу времени на то, чтобы собрать свою так называемую команду, единственное, чего я хочу, быть ценным членом команды Штефани. Я надеюсь, что Пит думает о своей невесте точно так же. Я надеюсь, что о своем месте в ее сердце он печется так же искренне, как и о своем месте в истории. Хотелось бы мне сказать ему эти слова.

Через час после окончания турнира мы со Штефани уже даем урок тенниса. Уэйн Гретцки[47] выкупил на благотворительном аукционе возможность брать у нас уроки тенниса для своих детей. Мы с удовольствием занимаемся с маленькими Гретцки. Когда наступает вечер, мы медленно едем обратно в Лос-Анджелес, по дороге болтая о том, какие милые дети у хоккеиста. Я вспоминаю детей Кевина Костнера.

Штефани бросает взгляд в окно, затем - на меня:

- По-моему, у меня задержка.

- Что?

- Задержка.

- Ты имеешь в виду… о, Господи!

Мы останавливаемся у каждой аптеки, скупая все тесты на беременность, которые попадаются нам на глаза, и отправляемся в отель Bel-Air. Штефани идет в ванную. Когда она наконец выходит, по выражению ее лица невозможно прочесть ничего. Она протягивает мне полоску:

- Синяя.

- И что это значит?

- Ты сам знаешь, что это значит.

- Что будет мальчик?

- Это значит, что я беременна.

Она повторяет тест еще раз. И еще. Полоска исправно становится синей.

Мы оба этого хотели, так что она очень рада - но и испуганна. Столь многое теперь изменится! Что будет с ее телом? У нас остается лишь несколько часов, которые мы проведем вместе, потом меня ждет ночной рейс на Майами, а ей предстоит лететь в Германию. Мы идем ужинать в Matsushita. Мы сидим в суши-баре, держась за руки, и рассказываем друг другу, как здорово теперь будет складываться наша жизнь. Лишь позже я понял: Matsushita - тот самый ресторан, где окончательно разрушились наши отношения с Брук. Совсем как в теннисе, где тот самый корт, на котором ты пережил худшее из поражений, может впоследствии стать ареной твоего триумфа.

После ужина, слез и радости я заявляю:

- Мне кажется, пора пожениться.

Ее глаза широко распахиваются. Мне так кажется.

Мы решаем, что не будем устраивать шума. Никакой церкви. Никакого торта. Никакого платья. Мы сделаем это, как только выдастся свободный день в период теннисного межсезонья.

Я СИЖУ НА ЧАСОВОМ ИНТЕРВЬЮ с Чарли Роузом, гениальным телеведущим, и что-то вру ему. Я не хотел лгать, но все его вопросы уже несут в себе ответ - такой, который он хочет услышать.

- В детстве вы любили теннис?

- Да.

- Вам нравилось играть?

- Я был готов спать с ракеткой.

- Оглядываясь на то, что сделал для вас ваш отец, готовы ли вы сказать ему: я благодарен тебе за раннюю науку, которая помогла мне воспитать в себе волю к победе?

- Я рад, что играю в теннис, и рад, что отец занялся со мной этим видом спорта.

Мой голос звучит так, будто я под гипнозом или мне тщательно промыли мозги. Для меня это не ново. Я говорю те же слова, которые говорил раньше, которые произносил во время бесчисленных пресс-конференций, интервью, светских бесед. Интересно, остаются ли они ложью, если я сам уже отчасти поверил в них? Если за счет многочисленных повторений они покрылись тонкой патиной правды?

В этот раз, однако, лживые слова чувствуются по-другому, иначе звучат. Они висят в воздухе, оставляют во рту горьковатый привкус. После интервью я чувствую легкую тошноту. Это не вина, но сожаление. Ощущение упущенной возможности. Я пытаюсь представить, что вышло бы, как поступил бы Роуз, сколько удовольствия мы оба могли получить от этого часа, если бы я был искренен с ним - и с самим собой. На самом деле, Чарли, я ненавижу теннис!

Тошнота не проходит несколько дней. Когда интервью выходит в эфир, она еще усиливается. И тогда я обещаю себе, что однажды посмотрю интервьюеру уровня Роуза прямо в глаза - и выложу всю неприкрашенную правду.

НА ОТКРЫТОМ ЧЕМПИОНАТЕ ФРАНЦИИ 2001 года в моей ложе сидит невидимое существо. Штефани на четвертом месяце, и присутствие на матче нашего пока не рожденного ребенка придает мне юношескую легкость ног. Я дохожу до шестнадцатого круга и встречаюсь со Скиллари. У нас с ним знатная история противостояния. Когда мы выходим на корт, кажется, нас связывает история куда более богатая, чем у Франции с Англией. Присутствие Скиллари будто возвращает меня обратно в 1999 год, к одному из труднейших матчей в моей карьере. К одному из поворотных пунктов. Если бы он победил тогда, два года назад, вряд ли я был бы сейчас здесь, вряд ли здесь была бы Штефани и, конечно, наш будущий ребенок.

Вдохновленный этими мыслями, я чувствую себя уверенно. По ходу матча я становлюсь все свежее, все сосредоточеннее. Ничто, кажется, не может отвлечь меня от игры. Разошедшиеся фанаты кричат мне что- то оскорбительное. Я смеюсь в ответ. Очень опасно падаю, подвернув ногу и поранив колено, но не обращаю на это никакого внимания. Ничто и никто не остановит меня, и уж точно не Скиллари. Постепенно я совсем перестаю его опасаться. Я абсолютно уверен в себе, более чем когда бы то ни было.

В четвертьфинале встречаюсь с французом Себастьяном Грожаном. Первый сет я провожу в неслыханном темпе, проиграв лишь один гейм, но потом Грожан, кажется, открывает свежий запас веры в себя и в свою победу. Сейчас мы равно уверены в себе, однако удары у него получаются лучше. Он отнимает у меня подачу, доводит счет до 2-0, затем вновь отнимает подачу - и выигрывает второй сет так же просто, как я выиграл первый.

В третьем он тут же отнимает подачу, выигрывает гейм с помощью великолепной свечки, удерживает свою подачу и вновь отнимает мою. В этом сете я обречен.

В четвертом я получаю шанс отыграть его подачу, но не могу. Я бью слева - слишком слабый, позорный для меня удар. Увидев, как мяч уходит за пределы корта, я понимаю, что упустил время. Соперник выходит на финальную подачу, я сопротивляюсь изо всех сил - но мой удар справа уходит в сетку. Матч-пойнт. Грожан заканчивает матч ударом навылет.

После матча журналисты интересуются, повлияло ли на мою концентрацию появление на стадионе президента США Билла Клинтона. Из всех причин поражения, которые я когда-либо слышал или изобретал, эта - самая идиотская. Я даже не знал, что Клинтон был на стадионе, отвечаю я. Меня занимали совсем другие, невидимые наблюдатели.

Я ПРИВОЖУ ШТЕФАНИ К ДЖИЛУ в зал под предлогом тренировки. Она улыбается, потому что знает истинную причину нашего совместного визита.

Джил интересуется самочувствием Штефани, предлагает ей присесть, спрашивает, чего бы ей хотелось попить. Он подводит ее к велотренажеру, и она плавно садится в седло. Она внимательно изучает полку, которую Джил специально повесил на одну из стен, чтобы держать на ней мои кубки с турниров Большого шлема, включая и те, что я восстановил после вспышки гнева из-за визита на съемки «Друзей».

Крутя в руках эспандер, я, наконец, обращаюсь к Джилу:

- Слушай, Джил, тут такое дело… Мы выбрали имя для сына.

- Да? И какое?

- Джаден.

- Мне нравится, - Джил, улыбаясь, кивает. - Хорошее имя.

- А второе имя, мне кажется, еще лучше.

- И какое же?

- Джил.

Он изумленно смотрит на меня.

- Получается Джаден Джил Агасси. Если он вырастет хотя бы вполовину таким мужественным, как ты, его ждет феноменальный успех в жизни, а если я смогу быть ему хотя бы вполовину таким же хорошим отцом, каким ты был для меня, я буду считать, что перевыполнил план.

Штефани плачет. Мои глаза тоже наполняются слезами. Джил стоит в трех метрах от нас, рядом с тренажером для ног. У него за ухом - его фирменный карандаш, очки оседлали кончик носа, в руках - его вечный блокнот, похожий на записную книжку да Винчи. В три шага он подходит ко мне и сжимает меня в объятиях. Я чувствую щекой его цепочку. Отец, Сын, Святой дух.

В 2001 ГОДУ НА УИМБЛДОНЕ я близок к победе над Рафтером. В пятом сете подаю решающий мяч. В двух очках от победы неуверенно бью справа - и сетка. В следующий раз - пропускаю простейший удар справа. И вот теперь мой соперник вновь воспрянул духом, и уже он считает, что близок к победе.

- Урод! - кричу я.

Судья на линии тут же сообщает об этом судье на вышке.

Я получаю предупреждение за грубую брань.

Теперь я не могу думать ни о чем, кроме судьи на линии с его чрезмерным усердием. Я проигрываю сет 8-6, а затем и матч. Я разочарован, и в то же время поражение не кажется мне столь уж значимым.

Помимо здоровья Штефани и грядущего пополнения семьи, я постоянно думаю о нашей школе, которая должна открыться этой осенью. Сейчас в ней набирается двести учеников с третьего по пятый класс, хотя мы планируем за два года расшириться до полного учебного цикла - с нулевого до двенадцатого класса.

Мне нравится концепция нашей школы и ее дизайн, но особенно я горд тем, что мы, не жалея, вкладываем деньги в свои начинания. Много денег. Мы с Перри с ужасом узнали, что Невада тратит на образование меньше, чем почти любой другой штат США, - $6800 на одного ученика, тогда как в среднем по стране эта цифра равна $8600. Мы поклялись, что в нашей школе дела будут обстоять не в пример лучше. Будем вкладывать в детей максимум средств, полученных как через государственное финансирование, так и от частных пожертвований, и докажем, что в образовании, как и везде, финансирование важно.

Кроме того, занятия в нашей школе будут продолжаться дольше обычного - восемь часов вместо обычных для Невады шести. Ведь для усвоения знаний требуются как время, так и практика. А еще мы собираемся активно привлекать родителей. Хотя бы один из родителей каждого ученика должен уделять школе по двенадцать часов в месяц, например, сопровождая учеников на экскурсии. Мы хотим, чтобы родители были нашими партнерами, чтобы они включались в учебный процесс и полностью отвечали за подготовку детей к колледжу.

Время от времени, устав или загрустив, я подъезжаю к школьному зданию и смотрю, как оно обретает форму. Изо всех моих противоречий это кажется мне самым поразительным и даже забавным: мальчишка, боявшийся и ненавидевший школу, превратился в мужчину, который черпает вдохновение в зрелище собственной строящейся школы.

Увы, я не могу приехать на ее открытие: играю на Открытом чемпионате США 2001 года. Я играю за мою школу, а значит, показываю лучшее, на что способен. После четырех кругов я встречаюсь с Питом в четвертьфинале. Когда мы выходим из-под трибун, понимаем: сегодня будет наша самая жестокая битва. Мы оба чувствуем это. Сегодня наша тридцать вторая встреча, у него больше побед -17 против моих 14. И вот сегодня на наших лицах отчетливо проступает жестокость. Именно здесь и сейчас разрешится наше соперничество. Победитель получает все.

Казалось бы, Пит не в лучшей форме. Уже четырнадцать месяцев он не побеждал в турнирах Большого шлема. Дела у него не шли, и он открыто говорил о своем уходе из спорта. Но все это не имеет значения, когда он играет со мной. Тем не менее я выигрываю первый сет на тай-брейке и теперь настроен оптимистично по поводу своих шансов. Первый выигранный у Пита сет становится в общей сложности сорок девятым выигранным сетом на этом турнире - против одного, в котором я потерпел поражение.

Вот только Питу никто, похоже, не сообщил эти цифры. Он выигрывает второй сет на тай-брейке.

Третий тоже заканчивается тай-брейком. Я допускаю несколько дурацких ошибок - сказывается усталость. Пит выигрывает этот сет.

В четвертом сете мы несколько раз втягиваемся в бесконечные обмены ударами. Впереди - еще один тай-брейк. Мы играем уже три часа, и за это время ни один из нас не смог отнять подачу соперника. Уже за полночь. Трибуны - больше двадцати трех тысяч болельщиков - встают. Не давая нам начать очередной тай-брейк, зрители устраивают свой собственный, топая ногами и аплодируя. Пока мы вновь не приступили к игре, они по-своему говорят нам «спасибо».

Я тронут. Вижу, что Пита это тоже не оставило равнодушным. Но я не могу думать о болельщиках. Не могу позволить себе думать ни о чем, кроме как о пятом сете, которого должен добиться во что бы то ни стало.

Пит понимает, что, если игра перейдет в пятый сет, преимущество будет на моей стороне. Он знает, что должен мощно отыграть тай-брейк, чтобы не допустить этого. И у него получается. Вечер безупречного тенниса заканчивается моим ударом справа, попавшим в сетку.

Пит кричит.

Мое сердце начинает биться ровнее. Я стараюсь почувствовать горечь, но не могу. Интересно, оттого ли, что я уже привык проигрывать Питу в решающих играх? Или оттого, что моя карьера и вся жизнь стали богаче, содержательнее? Так или иначе, я хлопаю Пита по плечу и желаю ему удачи. Конечно, это еще не похоже на прощание, но уже смахивает на репетицию прощания, которое, вероятно, не за горами.

В ОКТЯБРЕ 2001 ГОДА, за три дня до предполагаемых родов Штефани, мы приглашаем к нам в дом наших мам и судью штата Невада.

Я люблю видеть Штефани рядом с моей мамой: двух самых застенчивых женщин в моей жизни. Штефани часто привозит маме в подарок пару новых пазлов. А я, в свою очередь, обожаю маму Штефани, Хайди. Она похожа на Штефани, так что ее вид всегда приводит меня в хорошее настроение.

Мы вдвоем стоим перед судьей - босые и в джинсах. Вместо свадебных колец - веревочки из пальмового волокна, такие же, которыми я когда-то скрепил первую подаренную ей именинную открытку. Это совпадение, впрочем, мы заметили гораздо позже.

Отец говорит, что нисколько не был обижен, не получив приглашения. Ему оно не нужно. Он совсем не хочет быть гостем на свадьбе. Ему вообще не нравятся свадьбы (с моей первой женитьбы он ушел в самый разгар церемонии). Его совершенно не волнует, где, когда и как Штефани станет моей женой, - главное, чтобы я, наконец-таки взял ее в жены. Ведь она величайшая теннисистка всех времен и народов, утверждает отец. Чего же еще желать?

Судья быстро проговаривает все необходимые формальности, и мы со Штефани собираемся сказать «да», когда к нам прибывает бригада рабочих, чтобы привести в порядок газоны. Я выскакиваю из дома и прошу их на пять минут выключить свои газонокосилки и пылесосы для листвы, чтобы дать нам пожениться. Рабочие просят прощения. Один прижимает палец к губам.

Судья доходит до слов «…властью, данной мне…» - и, наконец-то, наконец-то, в присутствии двух матерей и трех ландшафтных рабочих Штефи Граф становится Штефани Агасси.

26

СЕЗОН РОЖДЕНИЙ И ПЕРЕРОЖДЕНИЙ. Через несколько недель после открытия нашей школы рождается сын. В родильном зале, когда доктор передает мне в руки Джадена Джила, чувствую себя совершенно сбитым с толку. Я люблю его так сильно, что мое сердце готово лопнуть, будто перезрелый фрукт. Не могу дождаться возможности получше рассмотреть его. И в то же время меня захлестывают вопросы: кто этот прекрасный гость? готовы ли мы со Штефани к появлению в нашем доме этого замечательного незнакомца? Я и сам кажусь себе чужаком, пытаясь понять: кем я стану для своего сына? Будет ли он любить меня?

Мы привозим Джадена домой, и я часами смотрю на него. Мне интересно, кто он, откуда пришел к нам, кем собирается стать. Я спрашиваю себя, как стать для него всем тем, в чем сам я нуждался когда-то, но так и не смог получить. Я хочу немедленно бросить спорт и проводить с ним все свое время. Но сейчас я обязан играть - больше, чем когда бы то ни было. Ради него, ради его будущего и ради учеников моей школы.

Мой первый матч после рождения сына - победа над Рафтером в турнире серии «Мастерс» в Сиднее. После игры я говорю журналистам: вряд ли я смогу играть достаточно долго, чтобы мой сын успел увидеть меня на корте, но для меня это было бы самой заветной мечтой.

Затем я снимаюсь с Открытого чемпионата Австралии 2002 года. У меня ноет запястье, не могу играть. Брэд расстроен. Я не ожидал от него ничего подобного. Однако в этот раз его больше мучает другая, более серьезная проблема.

День спустя он предлагает поговорить. Мы встречаемся за кофе, и он, наконец, признается начистоту:

- Андре, мы с тобой проделали большую работу. Но теперь она закончена. Мы сделали все, что могли. Сейчас топчемся на месте, не предпринимаем никаких новых шагов. Мой запас трюков иссяк, друг.

- Но…

- Мы проработали вместе восемь лет и, наверное, могли бы еще годик-другой. Но тебе уже тридцать два. У тебя теперь есть семья. Новые интересы. Быть может, тебе стоит на финишной прямой пригласить в команду нового человека? Кого-то, кто сможет придумать для тебя новую мотивацию?

Он замолкает, смотрит на меня, затем переводит взгляд в пространство.

- Ну, вот и все, - говорит он. - Черт возьми, мы с тобой так близки, я так боялся, что под конец начнем перепалку, но, вроде, обошлось.

Когда он уходит, меня охватывает меланхолия сродни той, что чувствуешь воскресным вечером после отлично проведенных выходных. Я знаю, Брэд испытывает то же самое. Быть может, это неправильное расставание, но для нас оно, несомненно, лучшее из возможных.

Я ЗАКРЫВАЮ ГЛАЗА и пытаюсь представить рядом с собой нового тренера. Первым мне приходит в голову Даррен Кэйхилл. Он только что закончил тренировать Ллейтона Хьюитта, достигнув вместе с ним блестящих результатов: он - номер один в мировой классификации и один из лучших в том, что касается правильного выбора удара. Не в последнюю очередь именно Даррена следует благодарить за эти успехи. Недавно мы с ним случайно встретились в Сиднее и долго разговаривали об отцовстве. Этот разговор нас неожиданно сблизил. Даррен, такой же, как и я, молодой отец, посоветовал мне книгу о том, как приучить детей хорошо спать. Он превозносил эту книгу до небес, утверждая, что уже весь теннисный мир знает, как прекрасно спит его сын.

Даррен всегда был мне симпатичен. Мне нравится его легкий характер, а его австралийский акцент я нахожу успокаивающим. Он меня почти усыпляет. Я читаю рекомендованную им книгу - и специально звоню из Австралии Штефани, чтобы процитировать кое-какие отрывки. Оказалось, рекомендации прекрасно работают.

Звоню Даррену, сообщаю, что расстался с Брэдом, и интересуюсь, не хочет ли он работать со мной. Даррен отвечает, что польщен предложением, хотя вот-вот собирался подписать контракт с Маратом Сафиным. Впрочем, он в любом случае поразмыслит обо всем и свяжется со мной.

- Хорошо, - говорю я. - Думай, сколько тебе нужно.

Перезваниваю ему через полчаса. И говорю:

- Черт возьми, о чем тут еще думать? Зачем тебе тренировать Сафина? Ты никогда не будешь знать, чего от него ожидать. Ты просто обязан работать со мной. Клянусь тебе, Даррен, я еще способен на многое. Моя карьера не закончена. Я сосредоточен на ней - и мне нужен человек, который поможет сохранить концентрацию.

- Хорошо, - смеется он. - Договорились.

Он даже не упомянул о деньгах.

ШТЕФАНИ И ДЖАДЕН летят со мной в Ки-Бискейн. На дворе - апрель 2002-го, до моего тридцать второго дня рождения осталось несколько дней. На турнире полно игроков вдвое моложе меня, младотурков вроде Энди Роддика, очередного, уже не упомню, какого по счету, спасителя американского тенниса. Н-да, бедный мальчик. Здесь же - новая сенсация, юное дарование из Швейцарии по имени Роджер Федерер.

Я хочу выиграть этот турнир ради своей жены и шестимесячного сына. Но ничуть не боюсь проиграть - и тоже из-за них. Каждый вечер, возвращаясь домой после игры, качая колыбель Джадена и обнимая Штефани, с трудом могу вспомнить, выиграл я или проиграл. Теннис исчезает из памяти столь же быстро, как солнце с небосклона. Мне кажется даже, что на моей ведущей руке исчезают мозоли, воспаленные нервы спины перестают болеть. Прежде всего я отец и лишь потом - теннисист. Эта перемена произошла внезапно, без предупреждения.

Как-то утром Штефани решилась уйти в магазин, устроив мне небольшую тренировку: оставив со мной Джадена. Это мой первый опыт наедине с сыном.

- У вас все будет в порядке? - спрашивает она.

- Конечно.

Сажаю Джадена на полку в ванной, прислонив к зеркалу, и разрешаю играть с моей зубной щеткой, пока я собираюсь. Ему нравится сосать зубную щетку, глядя, как я брею голову электробритвой.

- Как тебе твой лысый папа? - спрашиваю я.

Он улыбается.

- Знаешь, сын, я когда-то был таким же, как ты: с длинными волосами, торчащими во все стороны. Этим зачесом на лысину ты никого не обманешь.

Он улыбается еще шире, разумеется, не понимая ни слова.

Я перебираю его волосы пальцами.

- Похоже, ты слишком зарос, дорогой. Здесь надо кое-что убрать.

Я меняю насадку на электробритве на ту, что оставляет короткие волосы на голове. Однако, когда я провожу бритвой по маленькой головке сына, на ней остается яркая полоса кожи - белая, как задняя линия на корте.

Не та насадка. Штефани меня убьет. Я должен подровнять мальчику волосы, пока она не вернулась домой. Но моя нервная попытка подровнять сыну прическу приводит к тому, что они становятся все короче. Прежде чем я понимаю, что происходит, мой сын становится еще более лысым, чем я. Он похож на Мини-Мы[48].

Вернувшись, Штефани застывает на пороге, глядя на нас вытаращенными глазами:

- Что это за?.. Андре! - восклицает она. - Боже мой, что на тебя нашло? Я оставила вас всего на сорок пять минут - и ты побрил ребенка?!

И она разражается драматическими тирадами на немецком.

Я объяснил, что это был несчастный случай. Не та насадка. Я умоляю о прощении:

- Я знаю, ты думаешь, что я сделал это нарочно. Тем более я всегда шучу о желании побрить весь мир. Но, честное слово, Штефани, это была всего лишь ошибка.

Я пытаюсь напомнить ей о поверье: если побрить ребенку волосы, они будут расти быстрее и гуще. Но она поднимает руку и разражается хохотом. Она просто сгибается пополам от смеха. Теперь и Джаден смеется над своей хохочущей мамой. И вот мы все хихикаем, потирая то голову Джадена, то мою, и шутим, что волосатой осталась только Штефани и теперь ей следует быть настороже даже во сне. Я смеюсь до изнеможения. Через несколько дней, в финале турнира в Ки-Бискейн, я одерживаю верх над Федерером. Это достойная победа. Он крут, как истинный великий игрок. Он приехал на турнир, имея в своем активе двадцать три победы в текущем году.

Это моя пятьдесят первая победа в турнирах и семисотая - в матчах. Но для меня нынешний турнир запомнится не победой над Федерером, а нашим смехом. Интересно, не этот ли смех помог мне победить? Ведь после того, как от души посмеешься вместе с теми, кого любишь, гораздо легче чувствовать себя свободным, быть собой.

В начале 2002 года между мной и Дарреном устанавливается полное взаимопонимание. Мы говорим на одном языке, видим мир в одинаковых красках. Он укрепляет мое доверие, когда осмеливается предложить мне сменить струны на ракетке - и этим улучшить ее.

Я всегда играл со струнами ProBlend - наполовину кевларовыми, наполовину нейлоновыми. На них можно удержать четырехкилограммового марлина. Они никогда не подводят, никогда не лопаются, но и не в состоянии подкручивать мяч. Играть с ними - все равно что отбивать мяч крышкой от мусорного бака. В последние годы все говорят, что теннис меняется, игроки становятся мощнее, ракетки - больше, но самые существенные перемены коснулись струн. Появление новых эластичных струн из полиэстера, позволяющих бить мощные крученые удары, вознесло ничем не выдающихся игроков до статуса великих, великих же превратило в легендарных.

Я, однако, никогда не любил перемен. И вот теперь Даррен уговорил меня попробовать новые струны. Мы - на Открытом чемпионате Италии. Я только что сыграл в первом круге с Николасом Кифером из Германии. Я победил - 6-3, 6-2. Но сейчас говорю Даррену, что, по справедливости, должен был потерпеть поражение. Я играл отвратительно, неуверенно. Грунтовое покрытие - не мое.

- Тебе нужны новые струны, - отвечает Даррен.

Я хмурюсь. Я настроен скептически. Однажды уже пробовал поменять ракетку - ничего хорошего из этого не вышло.

Он натягивает новые струны, вновь повторяет:

- Просто попробуй.

На тренировке я в течение двух часов не упускаю ни единого мяча. И не пропускаю ни одного мяча до самого конца турнира. До этого мне ни разу не доводилось выигрывать Открытый чемпионат Италии. Зато я выиграл его теперь - благодаря Даррену и его волшебным струнам.

С БОЛЬШИМ НЕТЕРПЕНИЕМ жду Открытого чемпионата Франции 2002 года. Я взволнован и настроен на борьбу - в конце концов, у меня есть поводы для оптимизма. Я только что победил на турнире, Джаден стал лучше спать, к тому же у меня есть новое оружие. В четвертом круге проигрываю два сета и подачу приглашенному специальным решением организаторов Полю-Анри Матье из Франции. Ему двадцать лет, и все же я в лучшей физической форме. Сынок, в теннисе часов не считают, - я готов оставаться здесь хоть целый день.

Начинается дождь. Я сижу в раздевалке и вспоминаю, как Брэд орал на меня в 1999-м. Его тирада до сих пор звучит у меня в ушах, от первого до последнего слова. Выходя на корт, я улыбаюсь. Веду 40-0, когда Матье выигрывает мою подачу. Я, однако, сохраняю спокойствие и в свою очередь возвращаю подачу. В пятом сете он выходит вперед, 3-1. И вновь я отказываюсь смириться с поражением.

- У любого спортсмена, кроме Агасси, я бы выиграл этот матч, - признается потом Матье журналистам.

Следующий мой соперник - испанец Хуан Карлос Ферреро. Снова идет дождь. Я интересуюсь, будет ли матч остановлен на ночь. Ферреро ведет и не хочет останавливаться. Он явно раздражен, когда судьи удовлетворяют мою просьбу и откладывают игру. На следующий день он выплескивает на меня свое раздражение. В третьем сете у меня время от времени появляется возможность отыграться, но Ферреро быстро пресекает мои попытки. Он выигрывает сет, и я вижу, как по мере моего отставания растет его уверенность.

Я спокоен, когда вместе с Дарреном ухожу с корта. Меня устраивает моя игра. Да, я допускал ошибки, у меня случались сбои, но я верю, что мы справимся с чем угодно. У меня побаливает спина - но лишь оттого, что я много наклоняюсь, уча Джадена ходить. Прекрасная боль.

Через несколько недель мы отправляемся на Уимблдон, где уверенность покидает меня. Новые струны играют со мной злую шутку. На травяном покрытии мои усиленные крученые удары заставляют мячи летать, словно шарики, надутые гелием. Во втором круге я играю с Парадорном Шричапаном из Таиланда. Он хороший игрок, но не более. Шричапан занимает шестьдесят седьмое место в мировой классификации, и то, что я могу проиграть, кажется невероятным. И все же в первом сете он берет верх.

Я пробую все возможное, чтобы вернуть себе преимущество. Ничего не получается. Мои мячи - словно воздушные эклеры, которые жадно пожирает Шричапан. Я никогда не видел, чтобы человек так быстро вырастал до огромных размеров, как Шричапан, отбивающий мой удар справа. Он делает замах, стоя на пятках, и единственная сознательная мысль, которая приходит мне в голову: хотелось бы мне бить по мячу, как он, и при этом попадать. Как я могу дать понять всем, собравшимся на стадионе, что я не виноват? Это все из-за струн! Во втором сете я корректирую игру, даю противнику настоящий бой и играю вполне достойно, но Шричапан непробиваемо уверен в себе. Он знает, что это его день; а когда ты уверен в этом, обычно случаются чудеса. Он бьет шальной удар, который каким-то чудом цепляет заднюю линию, затем выигрывает тай-брейк - и вот он уже на два сета впереди. В третьем сете я спокойно проигрываю.

Слабым утешением служит лишь то, что в тот же день проигрывает и Пит.

Следующие два дня мы с Дарреном экспериментируем с различными комбинациями струн. Я объявляю ему, что не могу играть с этим его новым полиэстером, но и уверенность мою в старых струнах Даррен подорвал безвозвратно. В итоге я заявляю, что, если вернусь к ProBlend, больше не буду играть.

Даррен мрачнеет. Лишь полгода он проработал моим тренером, внес небольшое усовершенствование по части струн - и вот, быть может, он тем самым неумышленно приблизил мой уход из спорта. Он обещает сделать все, что в его силах, и найти подходящую для меня комбинацию.

- Найди что-нибудь, чтобы я мог подавать, стоя на пятках, как Шричапан, - прошу я. - Найди что-нибудь, чтобы я стал, как он.

- Будет сделано!

Он работает день и ночь и, кажется, находит комбинацию, которая его устраивает. Мы летим в Лос-Анджелес, где я испытываю ее, - никаких нареканий. Я выигрываю Кубок Mercedes-Benz.

Потом мы перебираемся в Цинциннати. Я играю достойно, но недостаточно хорошо для победы. Затем в Вашингтоне обыгрываю Энквиста, который всегда был для меня очень трудным соперником. После него встречаюсь еще с одним мальчиком, обещающим стать теннисной сенсацией, - двадцатидвухлетним Джеймсом Блейком. Он демонстрирует красивый, элегантный теннис. Я не дотягиваю до его уровня - по крайней мере сейчас. Он моложе, быстрее, у него лучше подготовка. Кроме того, он достаточно наслышан обо мне и о моих достижениях, чтобы демонстрировать лучшее, на что способен. Я польщен тем, что он вышел на игру со мной в полном вооружении. Это льстит моему самолюбию, хоть и означает, что против него у меня нет шансов. За это поражение мне не приходится винить струны на ракетке.

Я отправляюсь на Открытый чемпионат США 2002 года, не зная, какой результат смогу показать. Я преодолеваю начальные ступени и в четвертьфинале встречаюсь с белорусом Максимом Мирным по прозвищу "Зверь". "Зверь" - отнюдь не преувеличение. В нем сто девяносто пять сантиметров роста, к тому же он обладатель самой устрашающей подачи из тех, что мне приходилось видеть. Кажется, посланный им мяч, словно комета, оставляет за собой пылающий желтый хвост, когда взлетает над сеткой и затем обрушивается на соперника. Мне нечем ответить на эту подачу. Он выигрывает первый сет с прямо-таки нечеловеческой легкостью.

Тем не менее во втором Мирный допускает несколько ошибок - и тем самым дает мне импульс к победе. Теперь я лучше понимаю его первую подачу. До конца матча мы оба демонстрируем высококлассную игру, и, когда его последний удар справа уходит в аут, я не могу поверить своим глазам. Я в полуфинале.

За все мои старания мне достается встреча с Хьюиттом, посеянным под первым номером, победителем последнего Уимблдона. Ко всему прочему, он еще и бывший ученик Даррена. То, что Даррен несколько лет тренировал Хьюитта, добавляет нашей встрече энергии и напряжения. Даррен хочет, чтобы я обыграл Хьюитта, и я хочу его обыграть - ради Даррена. Но в первом же сете быстро отстаю, 0-3. У меня есть вся необходимая информация о Хьюитте - полученная от Даррена и вынесенная из наших предыдущих встреч, но мне все-таки нужно время, чтобы раскусить соперника. Когда это удается, ситуация меняется. Я бросаюсь вперед и выигрываю первый сет, 6-4. Вижу, как гаснет огонь в глазах Хьюитта. Выигрываю второй сет. На обмене ударами он выигрывает третий. В четвертом сете он неожиданно ошибается на первой подаче, и у меня получается обыграть его на второй. О, Господи! Я в финале.

Это значит, я встречаюсь с Питом. Как обычно. За всю карьеру мы сыграли с ним тридцать три матча, четыре из них - в финале турниров Большого шлема. Он ведет в счете 19-14, а в финалах Большого шлема - 3-1. Он утверждает, что именно в игре со мной демонстрирует лучшее, на что способен. Я же полагаю, что дело в другом: это я, встречаясь с Питом, показываю свою худшую игру. Вечером накануне финала невольно вспоминаю все случаи, когда я собирался победить его, но итогом было поражение. Его успехи в игре со мной начались именно здесь, в Нью-Йорке, двенадцать лет назад, когда он разгромил меня в двух сетах. Тогда я был фаворитом турнира. Как и сейчас.

Потягивая перед сном волшебную воду Джила, убеждаю себя: в этот раз все будет иначе. Пит не выигрывал турниры Большого шлема больше двух лет. Его карьера близка к закату. Я же лишь начинаю новый виток.

Забираюсь под одеяло и вспоминаю, как несколько лет назад в Палм-Спрингз мы с Брэдом сидели в итальянском ресторане Mama Gina's и в другом конце зала заметили Пита, обедавшего с друзьями. По пути к выходу он остановился у нашего столика поздороваться.

- Удачи завтра!

- Тебе тоже.

Затем мы увидели его через окно: он ждал, пока подъедет машина. Мы оба молча размышляли о том, как изменил нашу жизнь этот человек. Когда Пит уехал, я спросил у Джила: сколько Пит оставил официанту на чай?

- Пять баксов максимум, - хмыкнул Брэд.

- Ничего подобного, - возразил я. - Этот парень - миллионер. Только призовых он заработал около сорока миллионов. Не может быть, чтобы он не оставил хотя бы десятку.

- Спорим?

- Спорим.

Мы быстро доели и встали из-за стола.

- Послушайте! - обратился я к официанту. - Скажите, только честно: сколько чаевых оставил мистер Сампрас?

Официант потупился. Он явно раздумывал, не попал ли в какое-нибудь телешоу со скрытой камерой.

Мы объяснили парнишке: мы поспорили, так что нам просто необходима его полная и абсолютная откровенность. В конце концов он прошептал:

- Вы действительно хотите знать?

- Еще бы!

- Он оставил один доллар.

Брэд прижал руку к сердцу.

- Но это не все, - продолжил официант. - Он оставил доллар - и велел поделиться им с парнем, который подгонял его машину.

Да, Пит и я отличаемся во всем, насколько это возможно. И вот теперь, проваливаясь в сон перед нашим, быть может, последним финалом, я обещаю себе, что завтра мир увидит наши истинные различия.

МЫ НАЧИНАЕМ ПОЗДНО - спасибо футболистам из New York Jets[49] задержавшим своим матчем телетрансляцию. Это мне на руку. Я в лучшей форме, и мне выгодно, если игра затянется заполночь. Но быстро проигрываю два сета. Пит бьет меня, как ребенка, не могу поверить, что это происходит.

И тут я замечаю, что он измочален. И стар. Я выигрываю третий сет с явным преимуществом, и весь стадион видит, как чаша весов начинает склоняться в мою сторону. Трибуны сходят с ума. Им неважно, кто выиграет, - они хотят видеть пять сетов борьбы Агасси с Сампрасом. В ходе четвертого сета я понимаю, как часто у меня это бывает в играх с Питом: если сумею дотянуть игру до пятого сета, победа будет за мной. Я свежее. Я играю лучше. Мы - самые возрастные игроки из всех, игравших в финале Открытого чемпионата США за последние тридцать лет, но я ощущаю себя одним из тех мальчишек, которые все чаще становятся сенсациями на турнирах. Я чувствую себя частью нового поколения.

При счете 3-4 Пит подает, у меня два брейк-пойнта. Выиграв этот гейм, я смогу выиграть сет одной подачей. Это - центральный гейм нашего матча. Пит собирается, отыгрывает первый брейк-пойнт. На втором я мощно бью ему в ноги. Я уверен, что мяч упал за ним и уже праздную победу, но Пит ухитряется повернуться, парировать мяч ударом с полулета, аккуратно падающим на мою сторону сетки. Поровну.

Я начинаю нервничать. Пит отыгрывает гейм и подачу.

И вот уже Сампрас подает решающий мяч. В такие моменты он хладнокровен, как профессиональный киллер. Все происходит очень быстро.

Удар навылет. Еще один. Удар с лета с левой руки, который невозможно достать.

Аплодисменты. Рукопожатие у сетки.

Пит дружески улыбается и хлопает меня по спине. Но это выражение я уже видел на его лице и точно знаю, что оно означает.

Вот тебе бакс, парень. Подгони мою машину.

27

МЕДЛЕННО ОТКРЫВАЮ ГЛАЗА. Я лежу на полу рядом с кроватью. Сажусь, хочу пожелать Штефани доброго утра, но тут вспоминаю, что она сейчас в Вегасе, а я - в Санкт-Петербурге.

Нет, Санкт-Петербург был на прошлой неделе. Я в Париже.

Нет, Париж был после Санкт-Петербурга.

Я в Шанхае. Да, точно, сегодня я в Китае.

Подхожу к окну, отдергиваю шторы. Линию горизонта как будто нарисовал художник-наркоман. Это похоже на Лас-Вегас, каким он мог предстать в фантастическом романе. Каждое здание выстроено в собственном невероятном стиле и ярко отпечатано на фоне ярко-синего неба. Строго говоря, неважно, где я нахожусь, потому что какая-то часть меня остается в тех местах, где я играл - в России, во Франции, в дюжине других. Но главная часть меня, как всегда, дома - со Штефани и Джаденом.

Неважно, где я, - корты везде одинаковы, и цель моя тоже остается неизменной: к концу 2002 года я хочу занять первую строчку в мировой классификации. Если смогу победить здесь, в Шанхае, если добьюсь этой маленькой победы, стану старейшим из лучших игроков в истории мужского тенниса, побив рекорд Коннорса.

Он никто - а ты легенда!

Я хочу этого, говорю я себе. Не то чтобы в этом нуждался, но я очень этого хочу.

Заказываю кофе в номер, затем сажусь за стол и делаю запись в дневнике. На меня это непохоже - вести дневник, я недавно его завел - и вот, привык. Что-то заставляет меня писать. Я одержим этими записями - отчасти из-за растущего страха, что Джаден не успеет узнать меня как следует. Ведь моя жизнь проходит в самолетах, а наш мир становится все более опасным и непредсказуемым. И поэтому я боюсь, что не успею поделиться с сыном всем, что успел увидеть и узнать. Поэтому, где бы я ни был, каждый вечер наспех царапаю для него несколько строк. Случайные мысли, впечатления, уроки, полученные от жизни. И вот сейчас, перед тем как отправиться на шанхайский стадион:

«Привет, сын! Ты сейчас с мамой в Вегасе, а я в Шанхае и очень по тебе скучаю. После этого турнира у меня есть шанс получить первое место в рейтинге. Но, честно тебе скажу, я в состоянии думать лишь о том, как бы побыстрее попасть домой, к тебе. Я испытываю очень большие нагрузки в своем теннисе, но что-то подталкивает меня продолжать. Мне потребовалось время, чтобы это понять. Я за это так долго боролся и сейчас стараюсь работать как можно больше. Пусть все остальное сложится так, как сложится. По большей части все это не слишком приятно, но я стараюсь с этим бороться ради того хорошего, что могу сделать - для тенниса, для твоего будущего, для многих ребят в моей школе. Всегда цени других людей, Джаден. Забота о них дарит умиротворение. Я люблю тебя, и я всегда с тобой».

Закрываю дневник, выхожу из номера и иду на игру, где терплю поражение от чеха Иржи Новака. Унизительно. Более того, не могу даже уехать домой, поскольку мне предстоит утешительный матч.

Вернувшись в отель, обуреваемый эмоциями, я вновь пишу Джадену:

«Я только что проиграл матч и чувствую себя ужасно. Я не хочу идти на завтрашнюю игру настолько, что даже мечтал получить травму. Представь себе, каково это - так сильно не хотеть что-то делать, что желаешь получить увечье. Джаден, если когда-нибудь чувства будут захлестывать тебя, как меня сегодня вечером, просто успокойся и продолжай работать, не сдавайся. Прими худшие из возможных последствий и осознай, что они не столь уж кошмарны. Это и будет твой шанс достигнуть мира с собой. Я хотел покончить с турниром, полететь домой и увидеть тебя. Мне трудно остаться и играть, мне так легко отправиться домой и быть с тобой. И поэтому я остаюсь».

В КОНЦЕ ГОДА, как и предполагалось, первую строчку мирового рейтинга занимает Хьюитт. Я заявляю Джилу, что мы должны удвоить наши усилия. Он разрабатывает новый режим тренировок, соответствующий моему нынешнему возрасту. Он берет идеи из своих записных книжек, и мы проводим многие недели в работе над все более изношенной нижней половиной моего тела. День за днем он стоит надо мной, глядя, как я накачиваю ноги, покрикивая: «Давай-давай! Австралия ждет!»

- Слабые ноги командуют тобой, - говорит Джил. - Сильные - выполняют твои команды.

К тому времени, когда мы поднимаемся на борт Ambient Express, который доставит нас из Вегаса в Сидней, я чувствую, что мог бы преодолеть этот путь бегом или даже вплавь. На Открытом чемпионате Австралии 2003 года я посеян под вторым номером. Выхожу на бой, грозный и опасный, как хищный зверь. Дохожу до полуфинала и за девяносто минут побеждаю Феррейру. В шести матчах проигрываю лишь один сет.

В финале встречаюсь с немцем Райнером Шуттлером. Я выигрываю в трех сетах, проиграв лишь пять геймов и вписав в историю Чемпионата Австралии самую убедительную победу. Мой восьмой Шлем, мое лучшее выступление за всю карьеру. Я в шутку говорю Штефани, что это было похоже на один из ее матчей: пожалуй, в этот раз я ближе всего подошел к тому, чтобы ощутить уровень ее превосходства над соперницами.

Получая кубок, говорю собравшейся толпе:

- Сегодня - не простой день, один из тех, что составляют основу жизни. Такие дни, как сегодня, случаются редко.

Кое-кто потом утверждал, что я вещал, как будто пережил опыт близкой смерти. Хотя, скорее, это был опыт полной жизни. Так говорят люди, которые почти не жили по-настоящему.

В тридцать один год я - самый возрастной игрок, выигравший Большой шлем, и пресса не может обойти эту тему стороной. Снова и снова, до самого моего отлета из Австралии, журналисты спрашивают, собираюсь ли я уходить из спорта. Отвечаю, что больше не планирую что-либо заканчивать, зато планирую многое начать. Журналисты сообщают, что я - последний в своем поколении. Последний из могикан 1980-х. Чанг объявил о своем уходе. Курье не играет уже три года. Ко мне относятся как к эксцентричному старикашке: ведь Штефани вновь ждет ребенка, и все видели, как мы катаемся на минивэне по окрестностям Вегаса. Я чувствую себя вечным.

Парадоксально, но недостаток гибкости, похоже, помог мне растянуть свою карьеру, продлить жизнь в спорте. Поскольку повернуться, как положено, я не могу, мне приходится прижимать ракетку ближе к телу и постоянно держать мяч в поле зрения. Таким образом, мой скелет и мышцы избавлены от избыточного давления и слишком сильных скручиваний. В такой форме, как сейчас, по утверждению Джила, мое тело способно протянуть в большом спорте еще года три.

ПОСЛЕ КОРОТКОГО ОТДЫХА в Вегасе мы летим в Ки-Бискейн. Я выигрывал этот турнир два года подряд, а в общей сложности - пять раз. И сейчас никто не может меня остановить. Я дохожу до финала, где одерживаю победу в двух сетах над Карлосом Мойей, моим соперником со времен Открытого чемпионата Франции, пятой ракеткой мира. Это моя шестая победа здесь, в Ки-Бискейн, - тем самым я превзошел рекорд Штефани. И вновь я шучу, говоря ей, что наконец-то сумел сделать что-то лучше, чем она. Но мне следует помнить: в Штефани очень силен дух соперничества, поэтому слишком часто шутить на подобные темы с ней не стоит.

Я УЧАСТВУЮ В ЧЕМПИОНАТЕ США среди мужчин на грунтовых кортах в Хьюстоне. Мне достаточно выйти в финал, чтобы вновь получить титул первой ракетки мира. И я делаю это. Я одерживаю победу над Юргеном Мельцером - 6-4, 6-1 - и отправляюсь праздновать с Дарреном и Джилом. Выпиваю несколько коктейлей с водкой и клюквенным соком. Меня нисколько не волнует завтрашняя встреча с Роддиком в финале чемпионата, ведь я уже занимаю первую строчку в мировой классификации. И поэтому на следующий день одерживаю победу. Ничто не дает лучшей готовности к матчу, чем великолепный коктейль из заинтересованности в успехе и безразличия.

За несколько дней до тридцатитрехлетия я становлюсь самым возраст-ным игроком, занявшим первое место в мировой классификации. Я лечу в Рим, чувствуя себя как Понс де Леон[50], отправившийся на поиски источника вечной молодости. Однако, сходя с трапа, ощущаю вполне старческие боли в плече. Я плохо играю в первом круге, но не особо забочусь об этом, предпочитая выбросить проблему из головы. Несколько недель спустя, на Открытом чемпионате Франции 2003 года, плечо все еще болит, однако тренируюсь в полную силу. Даррен утверждает, что я в отличной форме.

Во втором круге играю на корте имени Сюзанн Ленглен, с которым у меня связано множество плохих воспоминаний. В 1996-м я проиграл здесь Вудраффу, в 1998-м - Сафину. Сейчас играю с мальчишкой из Хорватии, Марио Анчичем. Проигрываю два сета и начинаю отставать в третьем. Анчичу девятнадцать лет, в нем сто девяносто пять сантиметров роста, он отлично подает и бьет с лета - и ничуть меня не боится. Корт имени Сюзанн Ленглен считается медленным, даже туповатым, но сегодня мяч летает очень быстро. Мне совсем не просто его контролировать. Тем не менее я беру себя в руки и выигрываю очередные два сета. К пятому совершенно измочален, плечо категорически отказывается работать, и, завоевав четыре матч-пойнта, я последовательно проваливаю их все. На трех из них совершаю двойную ошибку при подаче. В конце концов я все-таки выигрываю у этого мальчишки, но лишь потому, что он боится поражения больше меня.

В четвертьфинале предстоит встреча еще с одним представителем молодняка - аргентинцем Гильермо Кориа. Он публично заявляет, что я - его герой. На это говорю журналистам, что лучше бы я не был его героем, а взамен играл бы с ним не на грунте. Господи, как же я ненавижу эту грязь! Из пяти первых геймов проигрываю четыре. Но затем выигрываю сет. Господи, как я люблю эту грязь!

Впрочем, Кориа сохраняет спокойствие. Во втором сете он с ходу завоевывает преимущество - 5-1. Не пропускает ни одного мяча, играет быстро и еще ускоряется по ходу игры. Мог ли я когда-нибудь двигаться с такой же скоростью? Я пытаюсь смутить его, выходя к сетке, но это бесполезно. Сегодня он просто-напросто сильнее. Кориа выбивает меня из турнирной сетки - и с первого места в мировой классификации.

В Англии на разогревочном турнире перед Уимблдоном я одерживаю победу над австралийцем Петером Луцаком. Это тысячный матч в моей карьере. Когда мне говорят об этом, я едва удерживаюсь на ногах. Позже, за бокалом вина со Штефани, прогоняю в памяти всю эту тысячу игр.

- Я помню каждый матч, - признаюсь Штефани.

- Разумеется, - соглашается она.

На день рождения я везу Штефани в Лондон на концерт Энни Леннокс, одной из любимейших ее певиц. Но сегодня она и моя личная муза. Кажется, Энни все время обращается только ко мне. Надо бы сказать Джилу, чтобы включил пару композиций Леннокс в свой сборник «Слезы капали - 2». И еще - неплохо бы слушать ее перед каждым матчем:

Никогда не пройти мне этой тропой,

И мечта останется лишь мечтой …[51]

Я - ОДИН ИЗ ФАВОРИТОВ Уимблдона в 2003 году. Почему? Ни один теннисист, успевший стать отцом, не выигрывал этот турнир с 1980-х годов. Отцы не выигрывают Больших шлемов. В третьем круге я играю с марокканцем Юнесом Эль-Айнауи, который тоже недавно отпраздновал пополнение семейства. Я шучу с журналистами, утверждая, что с удовольствием сыграю с тем, кто спит так же мало, как я.

Перед матчем Даррен инструктирует меня:

- В самом начале, когда будешь доставать этого парня ударами слева и увидишь, что он бьет резаный мяч, отбивай его с лета. Так ты дашь ему понять, что он не сможет отсидеться за осторожными ударами, в оборонительной позиции. Нет, ему придется придумать что-нибудь нестандартное. Это твое предупреждение потом непременно спровоцирует его на ошибки.

Хороший совет. Я быстро добиваюсь преимущества, выигрываю два сета против одного. Но Эль-Айнауи не сдается. В четвертом сете он показывает все, на что способен, и зарабатывает три сетбола. Я не хочу доводить дело до пятого сета. Даже думать не желаю о том, чтобы играть матч из пяти сетов. Последние розыгрыши четвертого сета кажутся мне пугающими, и я делаю все, что рекомендовал Даррен. К тому моменту, когда выигрываю этот матч, я выжат, как лимон. Мне предстоит свободный день, но я знаю, что его не хватит для полноценного отдыха.

В четвертом раунде играю с австралийцем Марком Филиппуссисом, совсем юным мальчишкой, который считается безумно талантливым, но, увы, бездумно разбазаривающим свой дар. У него мощнейшая подача, и сегодня он, кажется, подает еще сильнее, чем всегда: скорость мяча доходит до 225 километров в час. Он подает навылет сорок шесть раз. Тем не менее матч продолжается, двигаясь к ожидаемому нами обоими пятому сету. При счете 3-4 он подает, и каким-то чудом я зарабатываю брейк-пойнт. Он ошибается в первой подаче. Я уже чувствую на губах привкус победы. Следующую подачу он посылает со скоростью 222 километра в час прямо в центр корта. Скорость устрашающая, однако я успеваю догадаться, куда идет мяч. Выбрасываю вперед ракетку и перекидываю мяч на его сторону корта. Филиппуссис может лишь беспомощно наблюдать за его полетом. Мяч чуть не врезается в него, однако приземляется в сантиметре от задней линии. Аут.

Если бы мяч попал в корт, это придало бы мне сил и я мог бы выиграть весь матч с одной подачи. Увы, этому не бывать. Теперь Филиппуссис поверил в свою удачу, даже, кажется, стал капельку выше ростом. Он играет на победу. Все происходит в мгновение ока. Минуту назад меня отделяла от триумфа лишь одна подача, и вот уже мой соперник вскидывает руки в радостном жесте. Это теннис.

В раздевалке я по-новому чувствую свое тело. Игра на травяных кортах становится суровым испытанием, и пять сетов на траве оставляют меня совершенно без сил. Кроме того, корты Уимблдона в этом году выровнены, как никогда, что означает: долгие обмены ударами, больше движения, больше прыжков, больше наклонов. Моя спина - настоящая проблема. С ней никогда не было легко, теперь же ее состояние меня по-настоящему тревожит. Боль, начинаясь от спины, пробегает по ягодицам, охватывает колено, отдается в голени и стреляет в лодыжке. Так что мне повезло, что я проиграл Филиппуссису и не прошел в следующий круг. Иначе все равно пришлось бы сниматься с матча.

НА СТАРТЕ ОТКРЫТОГО ЧЕМПИОНАТА США 2003 года Пит Сампрас объявляет о своем уходе. Несколько раз во время пресс-конференции ему приходится останавливаться, чтобы взять себя в руки. Я тоже глубоко потрясен. Наше соперничество красной нитью прошло через всю мою карьеру. Поражения в играх с Питом всегда были для меня очень болезненными, но они же по большому счету научили меня не терять надежду. Если бы я чаще побеждал в наших с ним схватках или если бы он принадлежал к другому поколению игроков - возможно, моя карьера была бы более удачной, быть может, меня бы считали лучшим игроком. Но тогда я бы многое потерял.

Несколько часов после пресс-конференции Сампраса я остро чувствую свое одиночество. Итак, я остался один. Я - последний играющий американец, побеждавший в турнирах Большого шлема. Отвечая на вопросы репортеров о моем самочувствии, говорю:

- Это похоже на то, как если бы вам пришлось прекратить танцевать с тем, с кем вы пришли на танцы.

Потом я понимаю: моя аналогия неточна. Ведь это они уходят с танцев, не я. Я все еще танцую.

Я добираюсь до четвертьфинала и встречаюсь с Кориа, обыгравшим меня на Открытом чемпионате Франции. Мне не терпится выйти на корт и сразиться с ним, но матч откладывается на несколько дней из-за дождя. Я заперт в отеле, где могу лишь читать и ждать. Смотрю, как по оконному стеклу скатываются капли дождя, серо-седые, как моя щетина. Каждая капля - словно еще одна минута жизни, утекающая сквозь пальцы.

Джил заставляет меня пить свою волшебную водичку и отдыхать. Он постоянно говорит, что все будет в порядке. Но он тоже все понимает. Время уходит. Наконец тучи рассеиваются, и мы выходим на корт. Кориа - уже не тот, что был в Париже. У него травмирована нога, и я пользуюсь этим. Безжалостно гоняю его по корту, перемалываю в труху - и выигрываю два сета.

В третьем я добываю четыре матч-пойнта - и бездарно растрачиваю их все. Я смотрю на свою ложу и вижу Джила. Он явно не в своей тарелке. За все время нашей совместной работы он ни разу не уходил с моих матчей - даже в уборную. Ни одного раза. Он говорит, что не хочет покидать свое место: ведь, взглянув на свою ложу, я могу увидеть его кресло пустым - и запаниковать. Он заслуживает лучшего. Я сосредоточиваюсь на игре, оцениваю ситуацию - и выигрываю матч.

Времени на отдых нет. Дождь поломал весь турнирный график. На следующий день мне предстоит встретиться в полуфинале с Ферреро, только что выигравшим Открытый чемпионат Франции. Уверенность, кажется, сочится даже из его пор. Он на тысячу лет моложе меня и не скрывает этого. Он разбивает меня наголову в четырех сетах.

Я кланяюсь на все четыре стороны и посылаю воздушные поцелуи трибунам. Я уверен: зрители поняли, что я отдал им все. Возле раздевалки встречаю ждущих меня Джадена и Штефани. При виде беременной жены мое разочарование от поражения рассеивается, словно облако.

НАША ДОЧЬ появилась на свет 3 октября 2003 года. Еще одна прекрасная незнакомка. Мы назвали ее Джаз Эль - и тайно поклялись, что она никогда не будет играть в теннис, как и наш сын. (По правде говоря, у нас во дворе нет даже теннисного корта.) Но есть еще кое-что, чего она сама категорически не желает делать, - а именно, спать. По сравнению с ней Джаден - настоящий соня. Неудивительно, что на Открытом чемпионате Австралии 2004 года я похож на зомби. Все остальные игроки тем временем выглядят так, будто только что встали с постели, со вкусом проспав часов двенадцать. Они полны энергии и сил. Такое ощущение, что все поголовно нарастили себе мышцы - не иначе каждый из них обзавелся собственным Джилом.

Мои ноги чувствуют себя вполне терпимо до самого полуфинала, где я встречаюсь с Сафиным, быстроногим, как дикая собака. Почти весь прошлый год он пропустил из-за травмы кисти. Теперь он полностью излечился, отлично отдохнул и его невозможно остановить. Слева направо, вперед и назад - кажется, наши обмены ударами длятся вечность. Ни один из нас не желает пропускать мячи, ошибаться - и через четыре часа игры ни один не готов отказаться от победы. Точнее, мы оба жаждем ее еще больше, чем в начале игры. Но у Сафина - преимущество в подаче. Он выигрывает пятый сет, и я уже не верю, что недавно праздновал победу в Австралии.

Неужели конец? Я слышу этот вопрос каждый день, много месяцев и даже лет. Но лишь сейчас впервые он беспокоит меня.

- ОТДЫХ - ТВОЙ ДРУГ, - говорит Джил. - Тебе надо больше отдыхать между турнирами, тщательнее выбирать соревнования, в которых ты участвуешь. Рим и Гамбург? Мимо. Кубок Дэвиса? Извините, не смогу. Ты должен сохранить силы для самых важных турниров, и ближайший из них - Открытый чемпионат Франции.

В итоге, когда мы прибываем в Париж, я чувствую себя помолодевшим на несколько лет. Даррен, ознакомившись с турнирной таблицей, прочит мне легкий путь в полуфинал.

Мой соперник в первом круге - Джером Хайнель, двадцатитрехлетний француз, номер 271 в мировом рейтинге. У него пока нет даже тренера. Даррен считает, что проблем у меня с ним не будет.

Проблем, однако, полно. Я выхожу на игру совершенно выдохшимся. Каждый удар слева бью в сетку. «Ты можешь лучше! - кричу я себе. - Еще не все кончено! Твоя карьера не должна заканчиваться так!» Джил, сидя в первом ряду, кусает губу.

Дело не только в возрасте. И не только в грунте. Я не могу правильно ударить по мячу. Я достаточно отдохнул, но, как выяснилось, от безделья мой старый механизм ржавеет.

Газеты называют это самым позорным поражением в моей карьере. Хайнель объявляет журналистам, что друзья придали ему бодрости перед матчем, уверив в неизбежной победе: ведь совсем недавно я проиграл игроку его уровня. «Что значит - вашего уровня?» - спрашивают его, и он, не стесняясь, отвечает:

- Плохо играющему.

- Мы на финишной прямой, - объявляет репортерам Джил. - И все, о чем я прошу судьбу, - чтобы нам не пришлось пересечь финишную черту, хромая на обе ноги.

В июне я снимаюсь с Уимблдона. Я проиграл четыре матча подряд - это самая длинная череда поражений с 1997 года, и я чувствую себя так, будто мои кости сделаны из фарфора. Как-то раз Джил, усевшись напротив меня, объявляет, что больше не может смотреть на мои мучения. Ради нас обоих я должен всерьез подумать об уходе из спорта.

Я обещаю подумать об уходе, но сначала мне придется вспомнить о карьере Штефани. Ее пригласили в Международный зал теннисной славы[52]. Ничего удивительного: она выиграла больше турниров Большого шлема, чем кто бы то ни было в истории женского тенниса за исключением Маргарет Корт. Она попросила, чтобы я представил ее на вступительной церемонии. Мы летим в Ньюпорт, штат Род-Айленд. Это знаковый день. Мы впервые покидаем детей на ночь. Кроме того, я впервые вижу, как Штефани нервничает. Предстоящая церемония ее путает, Штефи не любит привлекать к себе внимание и вся дрожит. Она боится сказать что-нибудь не то или забыть кого-нибудь поблагодарить.

Я тоже ужасно волнуюсь. Я несколько недель размышлял над своей речью. Мне впервые придется говорить о Штефани на публике, и я чувствую себя так, будто мне предстоит прочитать всему миру одну из записок с нашей кухонной «Доски благодарностей». Джей Пи помогает мне составить несколько вариантов выступления. Словом, я готов, и даже слишком, но, когда иду к трибуне, у меня сбивается дыхание. Едва начав говорить, я успокаиваюсь: ведь я обожаю ту, о которой буду говорить, никто не знает ее лучше меня. Любой мужчина должен иметь возможность представлять свою жену на вступительной церемонии в ее личном Зале славы.

Я смотрю в зал, вижу там лица болельщиков и бывших чемпионов и хочу поведать им всем о Штефани. Пусть они узнают о ней то, что знаю я. Я сравниваю ее с мастеровыми и ремесленниками, строившими великие соборы Средневековья: выводя крышу, своды погреба, другие части, не видимые для публики, они сохраняли все то же высочайшее мастерство и оставались столь же требовательными к своей работе. К каждому излому каждому незаметному углу они подходили все с той же меркой высочайшего перфекционизма. Такова Штефани. И в то же время она сама - собор, великий памятник совершенству. Целых пять минут я превозношу ее спортивную этику, достоинство, силу и грацию, ее вклад в теннис. И в заключение делюсь самой главной правдой, которую знаю о ней:

- Итак, леди и джентльмены, счастлив представить вам величайшую из женщин, которых я когда-либо знал!

28

ВОКРУГ МЕНЯ только и разговоров, что об уходе из спорта: Штефани, Пита, моем. Тем временем я только и делаю, что играю, нацеливаясь на следующий турнир Большого шлема. В Цинциннати, ко всеобщему удивлению, побеждаю Роддика в полуфинале и впервые с предыдущего ноября выхожу в финал турнира АТП. Одержав верх над Хьюиттом, я становлюсь самым старшим победителем турнира АТП со времен Коннорса.

Через месяц на Открытом чемпионате США я заявляю журналистам, что собираюсь выиграть турнир. Они смеются, похоже, подозревая меня в старческом слабоумии.

Мы со Штефани снимаем дом за городом, в Вестчестере. Там гораздо просторнее, чем в отеле, к тому же нам не придется таскать коляску по запруженным толпой улицам Манхэттена. Здорово, что в подвале дома имеется комната для игр, она же - моя спальня накануне матча. Там я могу перейти с кровати на пол, когда разболится спина, и не потревожить при этом Штефани. В ответ на мои слова, что отцы не выигрывают Больших шлемов, Штефани говорит, что я могу отправиться в подвал и чувствовать себя совершенно одиноким, если мне это необходимо.

Вижу, как мой образ жизни становится все более утомительным для нее. Я вечно отсутствующий муж, отец, связанный сторонними обязательствами. Ей приходится нести на себе основной груз заботы о детях. Но жена никогда не жалуется. Она все понимает и постоянно старается создавать для меня атмосферу, в которой я мог бы думать только о теннисе. Штефани помнит, как важно это было для нее самой, когда она еще выступала на турнирах. К примеру, когда Штефани везет нас на стадион, она точно знает, какая именно песенка из «Улицы Сезам» заставит Джадена и Джаз сидеть тихо, чтобы мы с Дарреном могли обсудить стратегию матча. К питанию она относится так же ревностно, как Джил, и никогда не забывает, что регулярность еды не менее важна, чем ее состав. Когда после матча я еду домой с Дарреном и Джилом, знаю, что на моей тарелке сразу будет лежать горячая лазанья с пузырящейся сырной корочкой.

Я знаю, что и Джаден, и Джаз, и дети Даррена будут накормлены, умыты и приготовлены ко сну.

Лишь с помощью Штефани я дохожу до четвертьфинала, где встречаюсь с Федерером, посеянным под первым номером. Это уже не тот Федерер, которого я разгромил в Ки-Бискейн. На моих глазах он вырос в одного из величайших теннисистов всех времен. Он методично идет вперед, выигрывая в двух сетах и уступив лишь в одном. Я ничего не могу поделать, разве что отойти с его пути и, стоя на обочине, восхищаться его великолепным искусством и безграничным спокойствием. Он самый величественный из виденных мной игроков. Однако, раньше чем он успевает покончить со мной, матч останавливают из-за дождя.

Направляясь домой, в Вестчестер, я задумчиво смотрю в окно машины, повторяя себе: не думай о завтрашнем дне. Кроме того, мне не стоит думать и об ужине, поскольку из-за остановленного матча я еду домой на несколько часов раньше, чем предполагалось. Но Штефани, разумеется, успевает проконсультироваться со службой прогнозов. Кто-то сообщил ей про грозу, когда дождь собирался над Олбани, и она, прыгнув за руль, успела как раз вовремя, чтобы все приготовить. Так что, когда мы заходим в дом, она целует нас в щеки и передает тарелки плавным движением, изящным, как ее подача. В этот момент я мечтаю еще раз пригласить в дом судью, чтобы скрепить клятвой наши супружеские узы.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ поднимается ураганный ветер с порывами до шестидесяти пяти километров в час. Я еле прорываюсь сквозь ветер и ураганную игру Федерера - и все-таки сравниваю счет в матче, выиграв два сета подряд. Федерер смотрит себе под ноги: его удивляет происходящее.

Но затем он приспосабливается - лучше, чем я. Кажется, он может на лету приноровиться к чему угодно. Он вытягивает труднейший пятый сет - и я готов заявить во всеуслышание, что Федерер становится лучшим игроком всех времен.

Не успел стихнуть ветер, как с новой силой взвихрились разговоры о моем уходе. Журналисты спрашивают, зачем я продолжаю играть. Объясняю, что это - моя работа. У меня есть семья, есть школа, нуждающаяся в поддержке. За счет каждого удара по мячу многие люди получают вполне ощутимую помощь. Через месяц после Открытого чемпионата США мы со Штефани проводим девятый ежегодный Детский большой шлем, позволивший собрать 6 миллионов долларов на благотворительные нужды. А в общей сложности мы накопили для моего фонда уже 40 миллионов.

Объясняю журналистам, что я еще могу играть. Не знаю, надолго ли, но пока могу. Я еще способен побеждать.

Журналисты вновь шокированы.

Быть может, они не до конца понимают меня, поскольку я не рассказываю им всего, не объясняю свои мотивы. Но я пока не могу этого сделать, ведь сам только начинаю их осознавать. Я продолжаю играть, потому что это мой собственный выбор. Даже если жизнь не идеальна, всегда есть шанс ее изменить. Возможность выбора меняет все.

ИДЕТ 2005 ГОД. На Открытом чемпионате Австралии я одерживаю победу над Тейлором Дентом в трех сетах и выхожу в четвертый круг. На выходе из раздевалки меня останавливает обаятельный телекомментатор. Это Курье. Странно видеть его в новой роли, ведь для меня он по-прежнему - величайший чемпион. Надо сказать, работа на телевидении ему идет: у Курье это здорово получается, и сам он, кажется, доволен. Я отношусь к нему с большим уважением - надеюсь, как и он ко мне. Наши разногласия кажутся теперь давней юношеской историей.

Протянув микрофон, он спрашивает:

- Скоро ли Джаден Агасси сыграет с сыном Пита Сампраса?

- Я надеюсь, что мой сын сам выберет себе дорогу в жизни, - произношу я и тут же добавляю: - Надеюсь, он выберет теннис, который мне так дорог!

Это старая ложь, но сейчас - еще более позорная, ведь в ней замешан мой сын. Эта ложь грозит перейти к нему по наследству. Мы со Штефани твердо решили, что не хотим безумной жизни теннисистов для Джадена и Джаз, - что же заставило меня произнести эти слова? Как всегда, я сказал то, что хотели от меня услышать. Но помимо этого, вдохновленный сегодняшней победой, я чувствую, что теннис - прекрасный спорт, в котором мне, безусловно, везло, - и теперь я хочу отдать ему должное. К тому же, стоя перед безмерно уважаемым мною чемпионом, я чувствую вину за свою ненависть к теннису. Так, быть может, моя ложь - лишь способ скрыть эту вину или даже попытка искупления?

В ПОСЛЕДНИЕ НЕСКОЛЬКО МЕСЯЦЕВ Джил добавил к моим тренировкам несколько новых комплексов. Теперь он кормит меня, как спартанского воина, и эта новая диета помогает мне обрести отличную форму.

Кроме того, я получил укол кортизона - третий в этом году. За год их можно сделать не больше четырех. Доктора уверены, что это рискованно, ведь до сих пор неизвестно, как в долгосрочной перспективе этот гормон повлияет на спинной мозг и печень. Но меня это не волнует, пока спина работает исправно.

Я дохожу до четвертьфинала, где вновь встречаюсь с Федерером. Он убирает меня со своего пути, словно учитель, уверенный в превосходстве над учеником. Больше, чем остальные представители молодой поросли, пришедшей на смену моему поколению, Федерер заставляет меня ощущать свой возраст. Наблюдая его учтивость, живость, его великолепное искусство наносить удары и мягкие, как у пумы, движения, вспоминаю, что начинал свою карьеру, когда ракетки еще делали из дерева. А мой зять Панчо Гонсалес был чемпионом в то время, когда оккупированный союзниками Берлин разделился на восточную и западную зоны. Он соперничал еще с Фредом Перри. Федерер родился в год, когда я познакомился с Перри.

ПЕРЕД ОТЛЕТОМ В РИМ мне исполняется тридцать пять. Штефани и дети летят в Италию вместе со мной. Я хочу вместе с женой отправиться гулять по городу, посмотреть Колизей и Пантеон, но не могу. В отрочестве я был слишком стеснителен и закомплексован, чтобы выходить из отеля. Теперь же, когда я с удовольствием побродил бы по римским достопримечательностям, этому мешает больная спина. По мнению докторов, одна долгая прогулка по асфальтированной мостовой способна сократить действие кортизона с трех месяцев до одного.

Я выигрываю первые четыре матча, после чего уступаю юному Гильермо Кории. Зрители аплодируют мне стоя, я же, испытывая отвращение к себе, чувствую вину перед ними. Журналисты вновь атакуют вопросами об уходе на пенсию.

- Думаю об этом четырнадцать раз в году, - отвечаю я. - Ведь именно в таком числе турниров я участвую. Именно столько раз в год я вынужден давать интервью в этих дурацких пресс-конференциях.

В первом круге Открытого чемпионата Франции 2005 года играю с финном Яркко Ниеминеном. Лишь шагнув на корт, записываю новую строчку в свою книгу рекордов. Это - мой пятьдесят восьмой турнир Большого шлема. На один больше, чем у Чанга, Коннорса, Лендла и Феррейры. Больше, чем у кого бы то ни было в наше время. Моя спина, однако, равнодушна к знаменательной дате. Кортизон перестает действовать. Мне больно подавать мяч и даже стоять. Дышать - и то тяжело. Я думаю, не пора ли подойти к сетке и сдаться. Но это - Ролан Гаррос. Я не могу уйти без боя с этого корта. Только не с этого! Уж лучше пусть меня вынесут с него на ракетках.

Я глотаю восемь таблеток сильнейшего обезболивающего. Во время смены площадок закрываю лицо полотенцем - и украдкой грызу его край, чтобы хоть как-то успокоить боль. В третьем сете Джил понимает: что-то не так. Ударив по мячу, я отнюдь не тороплюсь обратно, в центр корта. За все эти годы он ни разу не видел такого, я всегда бежал после удара в центр корта. Стоять для меня невозможно, немыслимо - так же, как для него уйти в уборную во время одного из моих матчей. После игры идем с Джилом в ресторан, я скрючен, как креветка. Джил говорит:

- Мы не можем все время черпать и черпать резервы из твоего тела.

Я снимаюсь с Уимблдона, и мы пытаемся подготовиться к летнему сезону кортов с твердым покрытием. Это необходимо, хоть и выглядит весьма рискованным. Теперь мне придется отдавать все свое время и силы всего нескольким турнирам, а значит, возможностей ошибаться станет меньше, а напряжение, напротив, возрастет. Поражения станут болезненнее.

Джил зарывается в свои записные книжки. Он гордится тем, что я ни разу не был травмирован в его тренажерном зале, и теперь я вижу, что чем больше стареет мое тело, тем сильнее он напрягается. Джил всегда умел проводить тренировки без травм, но теперь ему кажется, что каждая тренировка по привычному плану несет риск для моего здоровья.

- Некоторые упражнения тебе больше не следует делать, - объявляет он. - Зато число других надо удвоить.

Мы проводим многие часы в тренажерном зале, рассуждая о том, кто я как личность, что за стержень поддерживает меня.

- Отныне и до самого конца стержень - самое главное, - говорит Джил.

Я СНЯЛСЯ С УИМБЛДОНА, и пресса тут же разразилась новой порцией панегириков на тему: «Теннисисты его поколения уже ушли из спорта…»

Я перестаю читать газеты и журналы.

На исходе лета участвую в турнире на кубок Merecedes-Benz - и побеждаю. Джаден уже достаточно подрос, чтобы ходить на мои матчи. Во время церемонии награждения он выбегает на корт, думая, что кубок - его. Что, конечно же, правда.

Я лечу в Монреаль, где ногтями и зубами прогрызаю себе путь в финал. Там встречаюсь с совсем юным мальчиком из Испании, о котором уже говорит весь теннисный мир. Рафаэль Надаль. Я не могу победить его. Даже не могу понять его стиль: никогда не видел на корте ничего подобного.

На Открытом чемпионате США 2005 года я - сенсация, популярный аттракцион: тридцатипятилетний игрок, участвующий в турнире Большого шлема. Я играю в этом турнире двадцатый год подряд: многие из сегодняшних теннисистов еще не прожили столько на этом свете. Я помню, как сражался с Коннорсом, выбив его из двадцатого в карьере Открытого чемпионата США. Я не склонен к риторическим вопросам о том, куда утекло время. Прекрасно знаю, куда оно девалось. Каждый сыгранный сет я чувствую своим позвоночником.

В первом круге встречаюсь с Разваном Сабау из Румынии. Накануне мне сделали четвертый, последний в этом году укол кортизона, так что спина полностью онемела. Я могу использовать свои основные удары, доставляя тем самым проблемы Сабау. Когда твои удары способны поражать соперника, когда он не успевает среагировать на подачу, которую ты можешь выполнить сто раз подряд, понимаешь, что день выдался прекрасный. Как будто ты раз за разом достаешь соперника прямыми в челюсть и при этом держишь про запас свой самый мощный удар. Я побеждаю за шестьдесят девять минут.

Журналисты говорят, что это была настоящая бойня. Они интересуются: не жалко ли мне было жестоко разгромленного соперника?

- Я не собираюсь помогать кому бы то ни было избежать опыта поражений, - отвечаю я.

Журналисты смеются.

Но я отвечал совершенно серьезно.

Во втором круге играю с Карловичем из Хорватии. Его официально заявленный рост - два метра, но, когда его измеряли, он, должно быть, стоял по колено в канаве. Он похож на тотемную колонну, на телеграфный столб, и его мячи летят по неправильной траектории. Когда Карлович подает, корт, кажется, становится вдвое больше, а сетка - на тридцать сантиметров ниже. До этого я ни разу не играл с таким огромным соперником. Даже не знаю, как подготовиться к такой игре.

В раздевалке подхожу к Карловичу, чтобы представиться. Он очень мил, свеж, его глаза горят счастьем от участия в турнире. Я прошу его поднять как можно выше руку, которую он использует при подаче, и подзываю Даррена. Мы тянем шеи, глядя вверх и пытаясь разглядеть кончики пальцев Карловича. Безуспешно.

- Представь себе ракетку в этой руке, - говорю я Даррену. - А теперь представь, как он прыгает. А потом прикинь, на какой высоте в этот момент находится ракетка и как с нее отлетает мяч. Черт возьми, это как если бы он подавал с борта дирижабля!

Даррен смеется, Карлович тоже. Он обещает продать мне кусочек своего роста для матча-реванша.

К счастью, я знаю, что огромный рост во время игры будет налагать на Карловича ограничения. Ему наверняка сложно брать низкие мячи, трудно прыгать. Кроме того, по словам Даррена, двигается Карлович не слишком резво. Я помню правило: не стоит тратить энергию, подсчитывая, сколько раз сопернику удалось пробить навылет. Нужно просто выждать, пока он раз или два ошибется на первой подаче, и тогда наброситься на него. Тут и решится судьба матча. Карлович тоже знает об этом, и моя задача - заставить его почувствовать неуверенность, поэтому мне необходимо держать его в постоянном напряжении во время второй подачи. То есть не допускать ни единого промаха.

Я побеждаю в двух сетах.

В третьем круге встречаюсь с Томасом Бердичем, прекрасным игроком. Примерно два года назад мы с ним сражались на Открытом чемпионате Австралии. Еще тогда Даррен предупреждал меня:

- Тебе сейчас предстоит играть с восемнадцатилетним ребенком, который показывает настоящий теннис, так что будь с ним повнимательнее. Он прекрасно бьет с обеих рук, у него пушечная подача, и через несколько лет он, вне всякого сомнения, попадет в десятку лучших игроков.

Даррен не преувеличивал. Среди теннисистов, с которыми мне пришлось встречаться в течение этого года, Бердич оказался одним из лучших. Я выиграл у него в Австралии - 6-0, 6-2, 6-4 - и решил, что мне просто повезло. Хорошо, что играть пришлось лишь до трех побед.

Однако, как ни странно, игра Бердича с тех пор мало изменилась к лучшему. Ему явно не хватает умения принимать решения. Он похож на меня до встречи с Брэдом: чтобы выиграть очко, ему необходимо думать. Он не понимает, насколько выгодно для него вынуждать соперника проигрывать. Одержав победу в матче и пожимая его руку, я хочу посоветовать Томасу расслабиться, но не могу. Это не мое дело.

Следующий мой соперник - бельгиец Ксавье Малисс. Он прекрасно двигается и бьет мощно, как из пращи. Кроме того, у него прекрасный удар с правой и подача, которую почти невозможно взять. Но ему недостает устойчивости, да и его удар слева - так себе: глядя на то, как свободно он бьет по мячу, ожидаешь гораздо большего. Кажется, его больше волнует, как он выглядит, чем то, каким получится удар. Он не способен пробить слева в площадку, поэтому не в состоянии меня обыграть. Если соперник не может как следует ударить слева, я полностью контролирую ход игры. Противнику необходимо сдвинуть меня с места, заставить двигаться, вынудить занять позицию, где мы с ним будем находиться в прямом контакте, - иначе ему придется играть на моих условиях, а они довольно жестоки. Особенно сейчас, когда я стал старше.

Вечером накануне матча мы с Курье решили выпить по рюмочке в отеле. Он предупреждает: Малисс играет здорово.

- Может быть, - отвечаю я. - И все-таки я очень жду матча. Я нечасто так говорю, - но это будет забавно.

Игра действительно получается забавной, как спектакль в кукольном театре. Складывается впечатление, что я дергаю за ниточку - и Малисс тут же подпрыгивает. Вновь поражаюсь тому, сколь близкая связь рождается между игроками на корте. Сетка, которая должна бы разделять, на самом деле связывает вас вместе, словно паутина. Через два часа битвы кажется, что ты заперт в клетке со своим соперником. Тебе мерещится, что это его пот льется по твоей спине, а его дыхание затуманивает тебе взгляд…

Я веду, выигрывая у соперника два сета, мое преимущество очевидно. Малисс не верит в себя. Он перестает думать, что не случайно оказался здесь, на турнире. Но в начале третьего сета Малиссу вдруг надоедает носиться из одного угла корта в другой. Теперь он переполнен эмоциями, играет страстно - и сразу начинает демонстрировать мастерство, удивляющее даже его самого. Он бьет слева в площадку, бьет чисто, по-следовательно. Я смотрю на него с интересом, думая: «Парень, если ты продолжишь в том же духе - я в тебя поверю».

И он продолжает классно играть!

На его лице, в его теле чувствуется облегчение. Он пока еще не верит, что победит, но уже знает, что это - хороший матч. Малисс выигрывает третий сет на тай-брейке. Теперь меня охватывает ярость. «У меня есть более интересные планы, нежели возиться здесь с тобой еще час. За это ты у меня сейчас попляшешь!..»

Но Малисс больше не выполняет мои приказы. Сет, один - единственный сет, полностью изменил его настрой, вдохнул в него уверенность. Ксавье больше не боится. Он всего лишь хотел показать первоклассную игру - и ему это удалось, так что теперь он может позволить себе рисковать. В четвертом сете наши роли меняются: теперь он диктует правила. Он выигрывает, и нам предстоит пятый.

Малисс уже выдыхается, в то время как я только начал черпать из резервов, заложенных Джилом, - надежных, как долгосрочный банковский депозит. Их хватает. Подходя к сетке, Ксавье улыбается, всячески выказывая мне уважение. Я стар и сегодня с его помощью стал еще дряхлее, но он знает: я заставил его работать, копнуть поглубже, узнать самого себя лучше.

В раздевалке Курье бьет меня по плечу:

- Ты сдержал слово. Говорил, что собираешься получить удовольствие, и действительно, было похоже, что ты развлекаешься.

Развлечение?! Тогда почему я чувствую себя, будто меня переехал грузовик?

Я ГОТОВ К МЕСЯЦУ НЕСТЕРПИМОЙ ЖАРЫ. Следующий матч уже маячит вдали. Мой предполагаемый соперник играет, как одержимый. Это Блейк. В прошлый раз, когда мы с ним встретились в Вашингтоне, он разгромил меня наголову, подавив своей агрессией. Говорят, с тех пор его уровень игры здорово вырос.

Моя единственная надежда - на то, что в этот раз он не станет выплескивать свою агрессию. Особенно сейчас, когда стало прохладнее. В такую погоду нью-йоркские корты становятся медленнее, что на руку таким быстрым ребятам, как Блейк. На медленных кортах он, в отличие от соперника, успевает куда угодно и может устроить прессинг по полной программе. Я в таких случаях чувствую, что должен работать больше, и в отчаянии начинаю играть небрежно.

С того самого момента, как мы выходим на корт, начинают сбываться мои самые ужасные предчувствия. Блейк - мистер Агрессия, он стоит за задней линией на моей второй подаче, мощно бьет с обеих рук и заставляет меня суетиться. Он энергично крушит меня в первом сете - 6-3. Во втором снова разгром, и тот же счет - 6-3.

Однако в начале третьего сета корт, кажется, осеняет тень Малисса. Я не могу обыграть этого парня, поэтому пытаюсь показать класс. Освободившись от мыслей о победе, играю гораздо лучше - прекращаю думать и начинаю чувствовать. Мои удары следуют быстрее, решения диктуют мне инстинкты, а не логика. Вижу, как Блейк притормаживает, уловив перемену. Что, черт возьми, происходит? Он давил на меня, и вот теперь я совершаю хитрый трюк, и все мгновенно меняется. Блейк уходит в свой угол, не в силах поверить, что его увечный, деморализованный противник все еще подает признаки жизни.

У Блейка масса фанатов в Нью-Йорке. Компания Nike, с которой я больше не работаю, раздала им футболки, вдохновив на приветственные крики. Когда я начинаю обыгрывать Блейка в третьем сете, крики смолкают. Я выигрываю сет, на трибунах стоит тишина.

Весь четвертый сет Блейк паникует, забыв об агрессии. Я вижу, как он напряженно размышляет, почти что слышу его мысли: «У меня ничего не получается!»

Выигрываю и четвертый сет.

Теперь Блейк замечает, насколько выгодна моя способность не думать. Он решает повторить этот трюк. В самом начале пятого сета он отключает мозги. Наконец, после трех часов матча, играем на равных. Мы оба возбуждены, но его возбуждение оказывается сильнее. В десятом гейме он подает решающий мяч… и вновь начинает думать. Мозг включается сам собой, без команды.

Блейк давит, я отвечаю на его удары и отнимаю подачу. Настроение трибун меняется, болельщики начинают скандировать: «Андре! Андре!»

Подаю и удерживаю подачу.

Во время смены площадок на стадионе стоит гул, как на рок-концерте. В ушах звенит. Чтобы отвлечься от чудовищного шума, мне приходится обернуть голову полотенцем.

Блейк подает и удерживает подачу. Тай-брейк.

Многие игроки старой школы говорили, что пятый сет не имеет никакого отношения к теннису. Это правда. В пятом сете все зависит от эмоционального настроя и состояния игрока. Я понемногу покидаю свое тело. Тело, встретимся позже! За мою карьеру подобное случалось несколько раз, но сегодняшний опыт - приятный. Я доверяю умениям своего тела и отхожу в сторону, чтобы ему не мешать. Удаляю свою личность из уравнения. При счете 6-5 на матч-пойнте мощно подаю мяч. Соперник отбивает мне под удар справа. Я бью ему под левую руку. Он оборачивается, и я понимаю - ошибка! Если он решил взять этот мяч с другой стороны, значит, он торопится, не в состоянии мыслить ясно. Противник уходит со своей позиции, позволяет мячу вести собственную игру. Он сам себе не дает пробить наилучший из возможных ударов. Я понимаю, что Блейк либо отобьет его слишком слабо, либо совершит ошибку.

В любом случае я догадываюсь, куда сейчас упадет мяч. Бросаю взгляд на точку, в которой он должен приземлиться. Блейк поворачивается, изгибается и бьет изо всех сил. Мяч приземляется в трех метрах от того места, где я его ожидал. Навылет.

Я здорово ошибся.

Отхожу назад и готовлюсь к следующему розыгрышу.

При счете 6-6 мы начинаем убийственный обмен ударами. На мой удар слева он отвечает своим слева. Я словно огромный развязавшийся мешок, наполненный пульсирующими нервами. После обмена десятком ударов постоянно ждешь решающего шага, причем от соперника. Я жду. Жду. Но Блейк, кажется, не собирается поднимать ставки. Придется это сделать мне. Делаю вид, будто собираюсь бить прямой удар, а вместо этого делаю укороченный слева. Сердце замирает.

Во время игры бывают моменты, когда ты хочешь просто ударить по мячу - твердо и сильно. Но в крови так бушует адреналин, что бьешь слишком далеко. Это часто случается с Блейком - он не в состоянии рассчитать скорость, его мячи летят быстрее, чем нужно. Он так торопится, что набегает на мяч скорее, чем предполагал. Так происходит и сейчас. Он рвется на мой укороченный слева, схватив ракетку для удара от самой земли, однако подбегает слишком быстро и поэтому ударить снизу не может. Мяч перед ним - но он неправильно держит ракетку. Вместо того чтобы ударить со всей силой, он шлепает по мячу и по инерции касается земли у сетки, а я отбиваю с левой руки в линию. Мяч пролетает на значительном расстоянии от Блейка.

Итак, 6-7, он подает. Вновь у меня матч-пойнт. Блейк ошибается в первой подаче. У меня есть доля секунды, чтобы понять, какой будет вторая подача. Агрессивной? Мягкой? Думаю, что он предпочтет играть аккуратно и будет бить мне под удар слева. Где встать? Стоит ли рискнуть и пробежать до предполагаемого места падения мяча? Но тогда у меня не будет времени изменить позицию, если я ошибусь. Может, пойти обычным путем и встать в центре? Так я смогу отбить среднестатистическую подачу, как бы он ни ударил. Но, коли удар окажется лучше среднего, я ничего не смогу поделать…

Если уж кому и принимать окончательное решение в этом матче, окончательное среди ста тысяч принятых сегодня решений, то пусть это буду я. Полагаюсь на интуицию и жду мяча в вычисленном месте. Действительно, он бьет мне под левую руку. Мяч, как мыльный пузырь, летит как раз туда, где я его жду. На моем теле каждый волосок встает дыбом. Чувствую, что стадион встал. Я говорю себе: «Давай хороший удар, давай, давай, бей, черт тебя побери!» Когда мяч отлетает от ракетки, слежу за каждым дюймом его полета, вижу, как он медленно спивается с собственной тенью. Они становятся единым целым, и я шепчу:

- Мячик, пройди, ну пожалуйста!

Он проходит.

Когда Блейк обнимает меня у сетки, мы оба знаем, что совершили подвиг. Но я осознаю это яснее, поскольку сыграл на восемьсот игр больше, чем он. Этот матч отличается от всех остальных - я еще никогда не играл столь интеллектуально, используя аналитические способности. Теперь я испытываю истинную гордость достигнутым результатом. Хотел бы оставить на нем автограф.

После того как с моих ног сняли бинты и закончилась пресс-конференция, мы с Джилом, Перри, Дарреном и Фили отправляемся выпить и закусить в P.J.Clarke’s. Когда около четырех утра я возвращаюсь в отель, Штефани уже спит. Но, стоит мне войти в комнату, она просыпается и садится на постели, улыбаясь:

- Ты сумасшедший, - произносит она.

Я смеюсь.

- Это было невероятно, - продолжает Штефани. - Ты теперь герой!

Да, дорогая, я герой.

Я лежу на полу возле кровати, пытаясь заснуть, но невольно снова и снова прокручиваю в голове сегодняшний матч.

Неожиданно у меня над головой, в темноте, как будто бы ангельский голос шепчет:

- Как ты себя чувствуешь?

- Это был не худший способ провести вечер.

В ПОЛУФИНАЛЕ я встречаюсь с Робби Джинепри, расхваливаемым на все лады парнишкой из Джорджии. Телеканал CBS хочет, чтобы наш матч поставили на вечер. Я падаю на колени перед директором турнира: если мне повезет и я выиграю этот матч, мне необходимо завтра же вернуться домой. Будет неправильно, объясняю я ему, если тридцатипятилетнему старику не удастся отдохнуть, в отличие от его двадцатидвухлетнего противника по финалу.

Он идет мне навстречу: наш матч передвигают на более раннее время.

После двух игр из пяти сетов мои шансы победить Джинепри оцениваются как нулевые. Он быстро двигается, прекрасно бьет с обеих рук, играет лучше - и он молод. Я же осознаю, что еще до матча с Джинепри придется пробивать сомкнувшуюся вокруг меня стену усталости. В последних трех сетах матча с Блейком я демонстрировал свой лучший теннис, но они оказались и самыми изматывающими в моей жизни. Я решаю, что с Джинепри буду стимулировать выработку адреналина, представляя, что уступаю сопернику два сета и тем самым пытаясь вызвать в себе такое же бездумное состояние, как во время матча с Блейком.

Это срабатывает. В состоянии искусственного напряжения я выигрываю первый сет. Теперь моя задача - сохранить силы до финала. Я бью размеренно, думаю о своем следующем сопернике, и, разумеется, это дает Джинепри шанс играть лучше. Он побеждает во втором сете.

Я гоню из головы мысли о финале, полностью сосредоточившись на Джинепри. Он вымотан, затратил много энергии в попытках спасти матч. Третий сет за мной.

Но он выигрывает в четвертом.

Я просто обязан начать пятый сет в ярости. Я не в состоянии выиграть каждое очко. Не могу бросаться на каждый мяч, на любой укороченный удар. Я не способен состязаться в скорости с мальчишкой, у которого наверняка еще не до конца сменились молочные зубы. Он хочет, чтобы игра продолжалась ночь напролет, а у меня энергии и физических возможностей осталось ровно на сорок пять минут. Может быть, даже на тридцать пять.

Я выигрываю сет. Это кажется невероятным, но в тридцать пять лет я - в финале Открытого чемпионата США. Даррен, Джил и Штефани вытаскивают меня, обессилевшего, из раздевалки и оказывают помощь. Даррен хватает ракетки и бегом несется с ними к Роману, отвечающему за перетяжку струн. Джил вливает в меня свой волшебный напиток. Штефани ведет меня в машину. Мы едем в Four Seasons смотреть матч, в котором Федерер и Хьюитт будут оспаривать друг у друга право сразиться со старым калекой из Вегаса.

Перед финалом нет ничего более расслабляющего, чем просмотр второго полуфинала. Ты говоришь себе: «Неважно, что я сейчас чувствую, мне все равно легче, чем вот этим двум парням». Разумеется, Федерер выигрывает. Я откидываюсь на кровать и думаю о нем, в уверенности, что где-то там он сейчас тоже размышляет исключительно обо мне. С этого момента и до завтрашнего полудня я должен делать все чуть лучше, чем он, - в том числе спать.

Но я - отец. Раньше перед матчем я спал до половины двенадцатого. Теперь встаю самое позднее в половине восьмого. Штефани уговаривает детей вести себя тихо, но я знаю, что они уже встали и хотят увидеть папу. Более того - папа тоже хочет увидеться с ними.

После завтрака целую их на прощание. Направляясь на стадион вместе с Джилом, я спокоен. Знаю, что у меня нет шансов. Я старик. Кроме того, я сыграл подряд три матча из пяти сетов. Будем смотреть на вещи реально: максимум, на что я могу надеяться, это затянуть матч на три или четыре сета. Если игра пойдет быстро, то физическая форма не будет иметь решающего значения, - тогда мне, возможно, повезет.

Федерер выходит на корт, он похож на актера Гэри Гранта. На секунду мне приходит в голову фантазия, что перед матчем он наденет смокинг и аскотский галстук[53]. Он непробиваемо спокоен, а я суечусь, даже когда подаю при счете 40-15. Он опасен в любой зоне корта, мне негде спрятаться. А когда скрыться невозможно, я не могу играть как следует. Федерер выигрывает первый сет. Я старательно вызываю в себе ярость и делаю все, что могу, пытаясь выбить его из равновесия. Во втором сете отыгрываю подачу, затем еще одну - и выигрываю сет.

«Быть может, у мистера Гранта сегодня все-таки будут проблемы», - думаю я.

В третьем сете вновь отбираю подачу и веду 4-2. Подаю, и холодок бежит по моей спине. Федерер отбивает неудачно. Еще немного - и счет будет 5-2 в мою пользу, и на какой-то миг мы оба осознаем, что, быть может, сегодня здесь произойдет нечто удивительное. Мы смотрим друг другу в глаза и разделяем это мгновение. Затем, при счете 30-0, я подаю мяч ему под удар слева, он разворачивается и попадает по мячу твердой частью ракетки. Мяч издает звук, будто в детстве, когда я нарочно допускал на тренировке ошибку. Но этот кривой, неудачный мяч каким-то чудом переваливается через сетку и падает на моей стороне площадки. Победный мяч. Федерер отбирает мою подачу.

На тай-брейке он демонстрирует совершенно невероятную игру. Похоже, что он включил дополнительную передачу, которой нет ни у одного другого игрока. Он выигрывает 7-1.

В этот момент я, кажется, начинаю разваливаться на части. Мышцы ног будто молят о пощаде. Спина просто-напросто отказывается дальше терпеть все это безобразие. Мои решения становятся примитивными. Я помню, сколь тонки грани на теннисном корте, сколь малое расстояние разделяет величие и посредственность, славу и безвестность, счастье и отчаяние. Мы сыграли трудный матч. Мы шли ноздря в ноздрю. И вот теперь, после тай-брейка, заставившего меня открыть рот от восхищения, я разбит наголову.

Подходя к сетке, я знаю, что проиграл лучшему - тому, кто возвышается, словно Эверест, над спортсменами своего поколения. Заранее жалею молодых, которым придется вступать с ним в единоборство. Сочувствую тому, кому предстоит играть роль Агасси и для которого этот человек будет его Сампрасом. И хотя я не упоминаю в интервью Пита, думаю именно о нем, объясняя журналистам:

- Все очень просто. У большинства людей есть слабости. У Федерера их нет.

29

В 2006 ГОДУ я снимаюсь с Открытого чемпионата Австралии, а затем пропускаю и весь сезон грунтовых кортов. Мне это категорически не нравится, но следует хранить себя для Уимблдона, который, как я по секрету от всех решил для себя, станет для меня последним. Я берегусь для Уимблдона - никогда не думал, что произнесу нечто подобное. Не предполагал, что достойное, уважительное прощание с Уимблдоном окажется столь важным для меня.

Уимблдон - моя Святая земля. Здесь блистала моя жена. Здесь я впервые подумал, что могу победить, а затем доказал это себе и всему миру. Тут я научился кланяться, преклонять колени, делать то, чего мне не хотелось, носить то, что я не хочу надевать, - и при этом оставаться в живых. И неважно, насколько я ненавижу теннис: эта игра - мой дом. В детстве я ненавидел отчий кров, однако, уехав, очень скоро почувствовал жестокую ностальгию. Это воспоминание добавляет мне смирения в последние минуты карьеры.

Я сообщаю Даррену: предстоящий Уимблдон станет для меня последним, а Открытый чемпионат США будет моим прощальным турниром. Когда начинается Уимблдон, мы делаем соответствующее объявление. Я поражен, насколько быстро изменилось отношение соперников ко мне: я для них больше не противник, не угроза. Я ушел в отставку. Меня можно не принимать в расчет. Стена разрушена.

Журналисты спрашивают: почему сейчас? Почему вы выбрали этот момент? Я объясняю, что ничего не выбирал: я просто не могу больше играть. Это финишная линия, которую я искал и которая неумолимо притягивает меня. «Не могу играть» - это вовсе не то же, что «отказываюсь играть». Бессознательно я ждал момента, когда у меня не останется выбора.

Билл Коллинз, авторитетный теннисный комментатор и историк, соавтор биографии Лэйвера, подводит итог моей карьеры, заявив: он поднялся от панка до совершенства. Услышав это, чувствую раздражение: на мой вкус, он пожертвовал точностью ради эффектной формулировки. Я никогда не был панком - и уж сейчас меня никак нельзя назвать совершенством.

Кроме того, некоторые журналисты пытаются рассуждать о моей трансформации, и это слово меня тоже бесит. Трансформация - это переход из одного состояния в другое, тогда как я до начала процесса не представлял собой ничего достойного. Я не трансформировался, я формировался. Занимаясь теннисом всерьез, я был похож на большинство детей: не знал, кто я на самом деле, и бунтовал, когда старшие пытались мне это объяснить. Полагаю, что старшее поколение всегда делает одну и туже ошибку в отношениях с молодыми: к ним относятся, как к законченному продукту, тогда как на самом деле они постоянно меняются. Это все равно что рассуждать о матче до его окончания: мне частенько доводилось обращать поражение в победу, обыгрывать соперников, которые были уверены в своем превосходстве, - поэтому я не считаю такой подход верным.

Хорошо это или плохо, но то, что я представляю собой сейчас - моя первая и единственная личность. Я не менял свой имидж - лишь нашел его. Я не изменял образ мыслей - просто открыл его для себя. Джей Пи помог мне сформулировать эту мысль. По его словам, мой постоянно изменявшийся внешний вид, моя одежда, мои волосы сбивали людей с толку: все были уверены, что я знаю, кто я такой. Мои попытки самопознания все ошибочно принимали за самовыражение.

К сожалению, в начале лета 2006 года, несмотря на все старания Джей Пи и других, я не в состоянии объяснить все это журналистам. Но даже если бы я мог, Английский клуб крокета и лаун-тенниса[54] был бы для этого явно неподходящим местом.

Я не могу объяснить все даже Штефани, но это и не нужно. Она и так понимает. Дни и часы перед Уимблдоном она смотрит мне в глаза и похлопывает по щеке. Она говорит о моей карьере, о своей, рассказывает о своем последнем Уимблдоне. Штефани не знала тогда, что он последний, и теперь говорит, что мой вариант гораздо лучше, ведь я буду играть на своих условиях.

В первом круге встречаюсь с сербом Борисом Пашански. На шее у меня - цепочка, сделанная Джаденом: она собрана из букв, составляющих фразу «крутой папа». Когда я выхожу на корт, трибуны долго и громко аплодируют. На первой подаче не вижу площадки: у меня в глазах стоят слезы. Мне кажется, что играю в доспехах, что спина туго стянута ими, но я держусь, иду вперед и побеждаю.