«Зачем же давить? — примирительно молвил компьютерщик, изнуренный борениями с собой. — Такими рычагами воздействия, чтобы давить, ты не располагаешь. Сделай, что тебе велит Денис, и поквитаешься с Зоей. Кроме того, вспомни о заложниках! Вспомни о заложниках!»
Макс распахнул дверь на балкон гостиничного номера. Крепкий весенний ветер начисто снес в сторону полагающуюся для проформы тюлевую занавеску, освежил щеки и лоб, растрепал бороду. Внизу кучковались огни: в современных крупных городах, тем более курортных, даже ночью не затихает жизнедеятельность. Даже зимой… Макс стоял, поеживаясь чувствительным телом, и думал только о том, что благодаря поездке он выгадал в этом году несколько дополнительных весенних ночей. Больше ни о чем он на ночь глядя не думал.
21 февраля, 12.18. Александр Турецкий
— Готический роман! — хмыкнул Турецкий, когда генерал Грязнов и Галя Романова вдвоем выложили ему подозрения относительно тренера Михайлова, который в настоящее время уже не тренер Михайлов. — Двойники, мертвые женихи, тело, погребенное под яблоней… Точно, Галя, под яблоней? Ну вот! Убийца имел все возможности закопать его под абрикосом или черешней, которые в старинных романах почему-то не произрастают, так ведь нет, пожелал зарыть обязательно под яблоней… Анна Радклиф, да и только! Но если это так, — посерьезнел он, — мерзавец может чувствовать себя в безопасности. Потому что в такие совпадения, как двойники, люди обычно в самом деле не верят.
— Знать бы, кто он, этот мерзавец, — вздохнул Вячеслав Иванович.
— Кто же, как не Законник, Антон Сапин, который числится в бегах! — припечатал Турецкий. — Все приметы совпадают: светловолосый, рост примерно метр восемьдесят, комплекция одинаковая, мускулистые, оба бывшие спортсмены: Сапин — футболист, Михайлов — теннисист.
По своей всегдашней привычке, Турецкий посмеивался над решением воровской сходки, приговорившей его к смерти, но эти смешки были скорее средством поднять настроение себе и другим, а совсем не относились к недооценке ситуации. Смерть Липатова показывала, насколько серьезны угрозы этих людей, которые, даже будучи заключены в СИЗО, думают не о том, чтобы спасти свою шкуру, а о том, чтобы попортить шкуру врагам, которые их в СИЗО засадили. Согласитесь, даже для опытного борца с преступностью мало приятного в том, чтобы сознавать: рядом бродит враг, который следит, подкарауливает, выжидает минуту незащищенности… И сейчас, когда враг не сказать, чтобы обезврежен, но, по крайней мере, обнаружен, стало легче дышать. Должно быть, Слава заметил это по его лицу. И Турецкий этого не стыдился: есть разница между смелостью, которая включает в себя осмотрительность, и бесстрашием супер-пупер-мена, который прет на риск, потому что ему не жаль своей безмозглой головы. Славе этого объяснять не надо: небось и он сейчас испытывает то же самое.
— Невозможно, — покачала головой Галя. — Я же видела фотографии Сапина — никакого сходства. Разве что цвет волос… форма носа… овал лица…
— Ты какие сапинские фотографии видела — тюремные? На тюремных отца родного не узнаешь. Надо раздобыть другие фотографии, неформальные — и Михайлова, и Сапина. И пускай криминалисты сравнят антропологическим методом, как они это умеют.
— Тогда надо его арестовать! — воспылала Галя.
— Постой, старлей, охолони, — осадил ее генерал Грязнов. — А заложники? Вдруг их убьют в отместку? Нам надо повернуть так, чтобы все дело не загубить.
— Поставить «прослушку» на телефон, — постановил Турецкий. — Это я возлагаю на «Глорию». Кто там по «жучкам» специалист: Агеев, Голованов?
— Поставить «прослушку» и Дениска способен, — рекомендовал племянника Грязнов. — А вот как проникнуть в дом, если Сапин торчит там целыми днями, как сыч?
— Для этого пригодится Галя. Пока она будет отвлекать внимание Сапина, Денис займется телефоном. Как, Галя, справишься?
Галя кивнула. Хотя она совсем не была уверена, что справится. Пока она не знала, что Михайлов — на самом деле не Михайлов, она вела себя с ним естественно. Сейчас, когда на кону стояли и прежние чувства, и профессиональный престиж, старший лейтенант боялась допустить ошибку, которая ее выдаст.
Но, в конце концов, тот никогда не ошибается, кто ничего не делает. Галя, конечно, далека от идеала сыщика, но кой-чему ее научили, и плюс кое-какие знания она приобрела сама. Поэтому она постарается, чтобы все прошло благополучно.
21 февраля, 22.00. Маргарита Вендицкая
«Нет, ничего не выходит!» — вздохнула, отчаявшись успокоиться, Ритуля Вендицкая. Визит Беллы, так взбудораживший ее, вначале заставил плакать, а затем вогнал в угнетенно-мрачное состояние, когда любая вещь, ранее нежившая взор, слух или осязание, вызывала неприятные чувства.
Вот, казалось бы, что могло быть ей уютнее и привычнее, чем ее дом? Унаследованный целиком от родителей, небольшой, но вместительный, типично южной архитектуры — с наружной лестницей, взбирающейся зигзагами по торцевой стороне, с чердаком, полным чудесных старинных предметов разрозненной мебели, и верандой, которую в мае затопляли подступающие со всех сторон кусты сирены, деревянный ее дом… Маргариту Вендицкую никогда не смущало то, что дом — деревянный: вопреки материалу он казался таким крепким, что мог бы стоять вечно. Однако за каких-нибудь двое суток дом, словно заразившись мрачностью от своей владелицы, стал поскрипывать и вздыхать. Ночью Ритуля проснулась в холодном поту от кошмарного сна, которого не запомнила, и тут же выяснилось, что причиной сна стал хруст, почти что скрежет, в стенах, точно полчища прожорливых древоточцев забрались и орудовали там. С чердака, куда отродясь не забирались крысы, куда не запрыгивали с верхушек ближайших деревьев даже ушлые соседские кошки, доносились мелкие звуки шажков — существа, которые бегают так стремительно, должны быть очень мелкими. С наступлением темноты Ритуля задергивала все занавески, потому что ей казалось, что снаружи к окнам вот-вот приклеятся перекошенные белесоватые лица; она знала, что это полная ерунда, но ничего не могла с собой поделать. О том, чтобы выходить во двор после заката, и речи не шло. Как будто порча, поразившая владелицу дома, перекинулась и на ее место обитания. Ритуля ощущала себя в осаде.
Кто следит за ней? Подельники Антона, неотловленные братки? Им незачем следить за ней таким образом, она для них должна быть своей. Милиция? Наверное… И те и другие были для нее ненавистны. Но еще сильнее боялась Маргарита того, что не имело названия, как будто бы даже боялась самого страха. Мельком ловила в зеркале отражение своего побледневшего вытянутого лица и пугалась еще больше.
«Ты напрасно раскисаешь, — укорила себя Ритуля — за последнее время она завела привычку разговаривать с собой, иногда вслух. — Нужно как-то встряхнуться. А если придет Антон? Ты ему такая не понравишься, и он тебя застрелит. За что? Да ни за что, мимоходом, чтобы не отягощала землю такая уродина. А ведь ты была красавицей. Совсем недавно. И теперь еще не поздно все вернуть…»
Молниеносной побежкой, словно за ней кто-то гнался, бросившись в спальню, Ритуля остановилась только у платяного шкафа. Открытая дверца обнажила внутренность, где на деревянных плечиках, выстроенных в затылок, замерли матерчатые слепки ее прошлого. Вот это простенькое клетчатое платьице Ритуля носила до того, как встретила Антона, — оно у нее было парадное, а на каждый день она надевала отправленные ныне на свалку синюю юбку и белый свитер, как прилежная школьница. Не было в ее жизни в те дни ни опасностей, ни приключений, ни мужчины — зато не было и страха… А вот эти вешалки, сплошь завешанные одеждой, — свидетели ее пребывания в качестве подруги киллера. Надо отдать ему должное, Антон не скуп, и если бы не его чересчур жестокие умелые пальцы… Тонкая подрагивающая рука Ритули вывела из темноты шкафа новое платье, ни разу не надетое, сплошь составленное из полупрозрачных желто-оранжевых лепестков. Платье было летнее, пора для него настанет нескоро, но как знать, придется ли дожить до лета? — отметила Риту-ля с пессимизмом, который с некоторых пор стал ей милее оптимизма: попытки быть оптимистичной раздражали ее саму. Поэтому она, сбросив домашний серый широкий халат и блеснув узкими ребрышками, проступавшими под очень белой кожей, нацепила на себя желто-оранжевое великолепие. Не давая себе времени поразмышлять, в прежнем темпе понеслась за шкатулкой, хранившей драгоценности рода Вендицких. Кольца, броши, серьги, цепочки — все для нее, для единственной наследницы. И если не все кольца, пригодные ее аристократическим прабабкам, совпадали по размеру с нежными Ритулиными пальцами, а серьги чересчур оттягивали мочки ушей, то брошами и цепочками Ритуля украшала себя охотно. Правда, только перед зеркалом: надевать куда-либо фамильные драгоценности она стеснялась. Скорее даже не стеснялась, а… Как бы это объяснить? Объяснять придется долго и мучительно…
«Ритуля, детка моя золотая, взгляни-ка: что тут у нас есть? Вот посмотри, какое красивое колечко. А лиловый камешек — аметист. Познакомься: это колечко твоей прабабки*, а моей бабушки Мили. Полностью ее звали Эмилией. Многие думают, что Эмилия — нерусское имя, и совершенно напрасно: оно и в святцах есть, и мужское «Емилиан», и женское «Емилия». Прабабка твоя была крещеная, как и ты. Правда, ее частенько спрашивали, не полька ли она: белокурая была, со светло-серыми глазами. А уж горда! Что правда, то правда: в нас с тобой, деточка, течет и польская кровь…»
На коленях бабушки, обтянутых темной юбкой в мелкий красный цветочек, Ритуля получала первые уроки генеалогии. Все эти бабки и деды, каждый со своим характером, со своей внешностью, представали перед ней в обрамлении драгоценностей, торжественно вынимаемых из обложенного полинялым бархатом шкатулочного нутра, словно бы сливаясь с этими цепочками и перстнями. Нитями воспоминаний, полученных от бабушки и собственных, полумладенческих, Ритуля крепко приросла к фамильным драгоценностям, которые сейчас представлялись ей едва ли не родственниками, почтенными стариками, которых не следует тревожить понапрасну. Но сегодня, представлялось ей, как раз тот случай, когда предки должны прийти к ней на помощь — пусть даже в виде холодно поблескивающих изделий из золота, серебра и драгоценных камней.
Шкатулка, покрытая рельефным узором из фруктов и цветов, ключа не имела. Однажды, вскоре после потери девственности — как она тогда верила Антону, как старалась его любить! — Ритуля Вендицкая открыла ему секрет: для того чтобы открыть шкатулку, нужно сдвинуть вправо на крышке ту грушу, которая выпуклей и глянцевитей других. Пружина, поднимающая крышку, за сто лет ослабела, но продолжала действовать, и бархатистое нутрецо послушно явило свои сокровища. Блеск их показался Ритуле слишком ярким, он прямо-таки ослепил ее… «Блестящее прошлое и тусклое Настоящее», — усмехнулась она. С чего бы начать? Может быть, с того самого аметистового перстня, принадлежавшего белокурой Эмилии? Какой он легкий! А раньше всегда казался тяжелым… Неужели она стала такой сильной? Блестящий ободок расслабленно соскользнул с пальца. Ритуля вскрикнула и перевернула шкатулку, рассыпав содержимое по столу. Они закружились, заскакали, зазвенели самоварным золотом — дешевые подделки, ширпотреб. Кое-какие изделия, памятные ей, оказались заменены похожими, но явно более новыми и дешевыми, другие, более изысканные и ценные, даже не пытались подменить —" они исчезли без следа, покинули ее насовсем.
— Подонок! — закричала Ритуля. В другое время она обязательно заплакала бы, сейчас не могла: слезы высушило негодование. — Ах ты, подонок, ты же меня обокрал!
Так вот чего стоила щедрость Антона! Одной рукой давал ей деньги на платья, которые только поносить и выбросить, другой — отнял настоящие фамильные драгоценности. Зачем он их подменил? Чтобы поиздеваться? С дурацким обещанием на будущее: «Потерпи, подруга, пройдут тяжелые времена, и я все верну, а пока покрасуйся вот в этих грошовых цацках?» Не мог же он, в самом деле, думать, что она не заметит отличия?
«Но ты ведь сама заглядывала в чудесную шкатулочку, продавала то сережки, то колечко, когда жить не на что становилось? — требовательно напомнил ей внутренний голос. — И после этого ты смеешь сокрушаться о судьбе фамильного наследия?»
«Но ведь это я! — отчаянно возразила внутреннему голосу Ритуля. — Я ведь тоже часть фамильного наследия! Это я — Вендицкая, а он… Он — никто! Жадное, жалкое, своекорыстное насекомое! Как можна было строить иллюзии, что он способен на любовь!»
Ритуля бессильно присела на стул — тоже из времен русского модерна, ореховый, с фигурной спинкой, только обивку меняли… Все-таки слезы прорвались. Он же знал, негодяй, знал, что означают для его подруги эти старинные украшения: не просто богатство, а связь с родителями, с родом! Да нет, откуда ему знать! Он все оценивал в долларах — и ее драгоценности, и, наверное, ее…
Утирая тонкий, чуть-чуть слишком длинный нос вчетверо сложенным кружевным платком, Ритуля бросила случайный взгляд в окно — и заорала по-настоящему. Неужели эти несчастья так ее доконали, что она сошла с ума и видит то, чего нет?
Снаружи к окну прижималось лицо. Белесоватое, перекошенное. Точь-в-точь такое, какое она вообразила себе в своих страхах.
— Дедушка, — прошептал Гарик, уведя Семена Валерьяновича в угол подальше от двери, где, по его мнению, никто их подслушать не мог, — тебе не кажется, что к ним иногда заходит кто-то посторонний?
— Какой посторонний? — тоже перешел на шепот Семен Валерьянович, хотя идея показалась ему дикой.
— Не посторонний, а посторонняя. Ты слышал женский голос? Может быть, это соседка, или страховой агент, или… в общем, какая-то нормальная женщина, не бандитка? Мне кажется, они боялись, чтобы она чего-нибудь лишнего не заметила, не услышала. Я нарочно, когда она была в доме, стал царапаться в стену. А помнишь, в тот день, какой нам втык охранник закатил за то, что смирно не сидим?
Даже кормить отказывался… А я вот что придумал: давай в следующий раз, когда она придет, будем стучать, вопить, звать на помощь! Она должна догадаться, что здесь кого-то держат насильно.
Семен Валерьянович вяло воспринял предложение внука. В данный момент его больше всего занимало состояние собственных внутренних органов. Ничего не поделать, проза существования — это закон бытия, и он непреложно гласит: враг не станет заботиться о твоем здоровье, поэтому, чтоб не погибнуть, позаботься о нем сам. Отчего-то именно сейчас, когда его жизнь в любую минуту могла прервать пуля, он обеспокоился тем, что во рту постоянная сухость, что колет под ложечкой, что распирает живот… Впрочем, понятно отчего: физическая немощь, способная подкараулить его здесь, в подвале, страшила его хуже смерти. Беспомощность, болезнь — и все это в присутствии внука, которому он должен быть поддержкой! Так что Семен Валерьянович проявил постыдную леность мышления, не сразу переключась с внутренних ощущений на внешние. Кроме того, как уже было сказано, он не принял эту идею всерьез.
— Да, Гарик, — рассеянно согласился он. — Постучим, только не очень громко. И кричать, наверное, не надо. Вдруг они там в отместку сделают что-нибудь плохое? Или — этой женщине, если она не бандитка?
— Ничего они нам не сделают, — с воспрянувшей задиристостью заявил Гарик. — Мы им нужны. Пока они ведут переговоры с папой, они нам ничего не сделают, иначе не смогут получить за нас выкуп.
Глаза у него блестели, как при температуре. «Как бы и Гарик не заболел», — продолжал беспокоиться о здоровье Семен Валерьянович и потянулся пощупать внуку лоб, но он вывернулся — опять же, как прежде. Как все дети…
— Пойду займусь подкопом.
За время пребывания в подвале Гарик Воронин не то чтобы похудел, а спал с лица. Детские округлые розовые щеки опали, лишились округлости, словно подросток повзрослел в эти тяжелые дни и часы, но, судя по выражению глаз и напряженного рта, уголки которого постоянно были опущены, не повзрослел, а скорее постарел. Ноги постоянно босы и черны от грязи (кроссовки аккуратно стоят возле двери), руки в заусеницах и ссадина*, с обломанными, как у малолетнего бомжа, ногтями. Не то чтобы он действительно верил, будто с помощью тех несовершенных орудий, что похитители оставили в его распоряжении, ему и вправду удастся прокопать на волю подземный тоннель; скорее, это было средство побыть в одиночестве, как в свободные времена, когда он с тем же намерением уходил к себе в комнату. Семен Валерьянович понимал этот знак и удалялся по другую сторону шкафа. Даже очень близким людям становится порой невыносимо находиться постоянно друг рядом с другом. А иногда, наоборот, они прижимались друг к другу, бесполезно надеясь, что так легче перенесут тяготы подвального бытия, которое уже занимало целую жизнь, и они с трудом вспоминали, как было раньше, и не верили, что когда-то будет иначе.
Вот уже минут десять Гарик соскребал деревяшкой, преображенной им в подобие детского совка, землю по краям большого белого камня, который намеревался вытащить, когда к равномерному деревянно-каменному скрипу его работы примешался другой звук. Мальчик задрал подбородок, прислушиваясь.
— Дедушка, это она! Это женские туфли на каблуках, шаги легкие… Она снова, снова пришла!
И, не дожидаясь дедовой поддержки, вскочил на ноги. Подхватил горсть выкопанных ранее камней, среднего размера и мелких, запустил в потолок.
— Эй! Мы здесь!
Ему показалось, что сверху раздался какой-то ответ, некий знак услышанности — то ли вскрик, то ли возглас удивления, — и, ободренный тем, что его план срабатывает, он принялся колотить палкой по трубе.
— Мы здесь! Здесь! Да здесь же мы! Нас тут насильно держат! Мы в плену!
— Тише, Гарик, тише! — останавливал его Семен Валерьянович, но он не желал уняться. Все чувства заключенного, все, что мальчик скрывал, щадя своего ни в чем не повинного дедушку, прорвалось сейчас, и он просто орал на одной ноте, широко раскрыв рот:
— А-а-а!
Гарик прервал шумовой призыв, только чтобы прислушаться, принес ли он какие-нибудь результаты. Результаты не замедлили себя ждать, но они оказались такими, что лучше бы их не было… Приглушенный диалог мужского и женского голосов; секунда обморочной тишины и вдруг — вопль! Женский, сдавленный, моментально прервавшийся. Стук падения чего-то большого — неужели-человеческого тела? Бум… бум… А вот это волокут тело женщины, убитой за то, что услышала больше, чем нужно. Плюс какой-то дополнительный звучок, должно быть, туфля свалилась с ноги…
Не в силах ничего сказать, Гарик и Семен Валерьянович ждали, замерев, самых худших последствий. Их не было. К ним никто не спустился, никто не стал выяснять причину шума. Зачем, когда ясно и так? Имела место неудавшаяся попытка спасения. В другой раз неповадно будет…
На Гарике лица не было. Семен Валерьянович много раз слышал это выражение, изредка, не задумываясь, употреблял его сам, но никогда не представлял воочию, что это должно значить. Привычные черты лица внука словно растаяли, растворились в сплошном раскаянии, доходящем до самоистязания.
— Дедушка, дедушка, — лепетал он, — что же я наделал… Из-за меня убили эту женщину… Все из-за меня! Как же я виноват, как же виноват…
— Гарик! — прикрикнул на него Семен Валерьянович, но у него это получилось невыразительно: он сам переживал гибель их потенциальной спасительницы. Свирепо кашлянув, он повторил уже жестче: — Гарик, прекрати! Прекрати распускать нюни — стыдно! Очень стыдно! Не маленький!
Гарик сломанно сидел, расставив ноги, спрятав лицо в ладонях. В его немытых волосах застряли крошки земли.
— Да уж точно, не маленький, — пробубнил он сквозь ладони. — Сколько горя всем причинил. И этой женщине, и маме, и папе, и тебе… Дедушка, а ведь я и тебя убил.
— Не говори глупостей!
— Да, не отрицай. Если бы я не поехал на теннис, вместе с тобой сидел бы дома, все было бы в порядке.
— Все будет в порядке. Будет, Гарик, надейся! Это я тебе говорю…
Подсев к внуку, Семен Валерьянович обнял его за плечи. Гарик не сопротивлялся. После предшествующего взрыва он постепенно успокаивался, приходил в себя. А Семен Валерьянович не мог унять разыгравшееся воображение, которое подсовывало ему кинематографически явственные, картинки, одна страшней другой. Посторонняя женщина, случайно зашедшая в этот темный дом (ее образ дробился, она рисовалась Семену Валерьяновичу то молодой красавицей брюнеткой, то ровесницей Ларисы Васильевны), сначала беседует с хозяином, затем недоуменно прислушивается, затем спрашивает: «Что это? Кто там стучит и кричит?» Хозяин строит недоуменную физиономию: «Сам удивляюсь. Давайте вместе поглядим». Пропускает даму вперед с преувеличенной вежливостью — только ради того, чтобы хватить ее по затылку тяжелым предметом. Форма и размер предмета в навязчивых представлениях Семена Валерьяновича тоже варьировали: это могло быть что угодно, от молотка до стула. Зато последующая картинка оставалась неизменной: остекленелые, удивляющиеся внезапной смерти глаза, струйка крови, вытекающая из-под головы, уроненной набок так, как это позволяют сделать только ослабевшие, мертвые мускулы шеи… Ее закопают? Или вбросят к ним в подвал и заставят проводить очередные часы, заполненные тусклым электрическим светом, в обществе разлагающегося трупа?
— Дедушка, — прервал его траурные мысли Гарик, — даже если мы выберемся, бабушка меня возненавидит за то, как я с тобой поступил.
— Ну что ты такое говоришь, Гарик? Она из-за тебя, должно быть, переживает, ночей не спит…
— Спит или не спит, не знаю, но она всегда за тебя волновалась больше, чем за меня. Знаешь, сколько раз она о тебе говорила: «Это разве старик? Это ребенок, совершеннейший ребенок!» Она тебя очень любит.
Семен Валерьянович скептически хмыкнул — скорее для того, чтобы скрыть растерянность и нежность. Он давно отвык от ласки со стороны жены: Лариса Васильевна была ласкова с сыном, с внуком, даже с невесткой, в то время как на долю мужа доставались приступы сварливости и дурного настроения, которые в старости постигали ее часто. И вот, смотрите-ка, она его любит! Это заметил даже внук, равнодушный к отношениям старших. С каких же несчастливых пор Семен Валерьянович перестал замечать за выговорами и вспышками раздражительности эту непреходящую любовь?
— И папа тебя очень любит. Даже больше, чем меня…
— Вот тут ты, миленький, ошибаешься: детей всегда любят больше, чем родителей. Человек, видишь ли, настроен на то, что его родители умрут раньше него, а его дети будут жить после того, как умрет он сам. В детях человек видит залог вечности — я не привык высокопарно выражаться, но так оно и есть.
Поэтому самое страшное для человека — пережить своих детей. Не дай бог…
Обнявшись, приникнув один к другому, грязные, вонючие и затравленные, они разговаривали о том, о чем еще недавно не осмеливались говорить. Когда человек настолько близко подходит к смерти, для него нет запретных тем.
22 февраля, 13.24. Ярослав Пафнутьев
— И это все — для вас, — с видом радушного хозяина Яр Пафнутьев обвел рукой все обозримое пространство, как бы обнимая принадлежащую ему дагомысскую виллу, временно предоставленную в распоряжение сотрудников «Глории». — Наслаждайтесь, пользуйтесь, причиняйте разрушения — конечно, хотелось бы, чтоб в пределах разумного…
Макс засопел, Денис прицокнул языком. Было чем насладиться! Пафнутьев, весьма обеспеченный человек с отменным вкусом, выбрал для своей виллы весьма удачную дислокацию: на возвышенности, овеваемой морским ветерком, она красовалась, точно кремовая розочка, увенчивающая торт. Жаль, не дождаться уже здесь глориевцам лета, когда окружающая виллу растительность начнет пышно сплетаться, цвести и благоухать!
— Н-ну что вы, Яр, — выдавил из себя Денис, облизывая пересохшие губы, — какие там разрушения, разве мы можем себе позволить? Но если позволим, сразу заплатим. В двойном объеме.
— Не сомневаюсь, — выдал самую приветливую из своих улыбок Пафнутьев.
Решению Пафнутьева предоставить свою недвижимость для проведения тайной и рискованной операции предшествовал ряд уговоров со стороны Дениса Грязнова, а также более или менее успешных внутренних борений. Что же заставило его изменить свою позицию «и нашим, и вашим» и переметнуться на сторону вершителей правосудия? Как ни парадоксально, последней каплей, склонившей чашу весов, стала именно таинственность, а также, судя по намекам, пикантность ситуации, для развития которой Пафнутьев намерен был небескорыстно предоставить плацдарм. Яр был до ужаса любопытен и обожал крайние и нетипичные жизненные ситуации, особенно те, в которых были задействованы знакомые ему, хотя бы поверхностно, люди. Он намерен был взять плату за риск не только симпатией со стороны мэра, родных которого он выручал таким образом, но и рассказом о том, что же все-таки будет происходить в этих стенах.
А стены были — ничего себе! В оформлении виллы, не менее, чем в обстановке ресторана «Морская свинка», проявлялся нетривиальный пафнутьевский вкус. Неискушенному гостю могло показаться, что он попал на служебную дачу, принадлежавшую работнику ЦК годах этак в пятидесятых и сохраненную с тех незапамятных времен в неприкосновенности — за вычетом того обстоятельства, что самый ортодоксальный коммунист советского периода вряд ли пожелал бы окружать себя повседневно таким количеством развесистой советской символики. Просторный холл украшали ложные колонны коринфского ордера, промежутки между которыми заполняли гипсовые медальоны с серпами и молотами. Во всех комнатах по крашеным стенам тянулись фризы, наподобие древнеегипетских, только вместо божеств с головами львов, орлов и крокодилов здесь чередовались доярки, шахтеры, доменщики и рыбаки, которые несли вместо жезлов власти и инструментов загробного возмездия разнообразные орудия производства. Знатоков и почитателей Большого Стиля Великой Эпохи не могло удивить, что мебель в доме составляли тяжеловесные столы, могучие стулья, старомодные кожаные диваны и железные кровати с бабушкиными никелированными шишечками на спинках. Шкафы как будто доставили сюда прямиком с обошедшей все школьные учебники советской поры картины, на которой девочка в трусиках и майке делает зарядку перед окном, распахнутым навстречу солнцу и весне.
Кстати, если речь зашла о зарядке, нелишне отметить наличие на вилле спортивного зала. За исключением изображенной на стенах жизнерадостной молодежи, выполняющей, как можно было догадаться, нормы ГТО, это был нормальный просторный зал — наименее загроможденный кусок пространства в пафнутьевском загородном доме. Если все остальные помещения Макс обошел, проявляя сдержанный вежливый интерес, как на выставке, которую осматриваешь в сопровождении знакомых, стремящихся продемонстрировать свой интерес к высокой культуре, то зал вызвал у него приступ деятельности. Он поднимался здесь на цыпочки, опускался на корточки, подпрыгивал и в довершение всего, к изумлению собравшихся, совершил быструю пробежку вдоль стен. Глаза у него зажглись азартным огнем.
— Я все продумал, — изрек Макс по завершении всех физических усилий. — Вот тут, с потолка, пусть свисают цепи. Пострашнее, пожелезнее, но пусть заканчиваются обязательно мягкими кожаными такими манжетами, вроде наручников. А вот тут, вдалеке, поставим два снаряда для приковывания — ну тоже ремни, завязочки там какие-нибудь, в общем, побольше сбруи. Ну из инструментария тоже наборчиков парочку, список я составлю…
Даже если Пафнутьеву, услышавшему эти слова, захотелось засмеяться или содрогнуться, он успешно подавил естественное желание. Он остался так же невозмутим, каким привык быть с клиентами, предъявляющими порой самые причудливые требования. Ведь, что ни говори, владелец ресторана — должность, требующая гибкости ума и деликатности.
— Я очень раскаиваюсь, что плохо вела себя с тобой в ту первую встречу, — ворковала Галя, опасливо попивая чай. Как будто попахивает горьким миндалем? Не-ет, добавь Сапин в ее чашку цианистый калий, она бы уже не имела возможности прислушиваться к оттенкам чайного вкуса! Да и вообще, вряд ли киллер, чье мастерство заключается в умении стрелять, держит под рукой запас яда. Скорее пистолет. — Просто я отвыкла от тебя. За семь лет я столько думала о тебе, что подменила твой настоящий образ выдуманным, а когда ты с ним не совпал, я рассердилась. Так бывает, когда с кем-то долго не видишься.
— А я это… я ни о чем таком не думал. Ты девушка хорошая, красивая. И сейчас, и… это… сейчас была… то есть тогда…
— Ты просто отвык от людей. Тебе надо чаще выходить на улицу.
— Я выхожу, Галь! Я же тренер!
— Это не совсем то. Человеку требуется общение…
Никогда еще Гале не приходилось так навязываться мужчине. Злая ирония заключалась в том, что она никогда не посмела бы навязываться мужчине, которого любит, а сейчас приходилось применять всяческие женские штучки по отношению к мужчине, которого она имела все основания ненавидеть.
Нет, в самом деле! Ведь он занял место ее любимого… ну пусть когда-то любимого Никиты Михайлова… наверняка убил его… скорее всего, закопал под яблоней… ну как же, она так убедительно выстроила систему доказательств, что не только Вячеслав Иванович, даже Сан Борисыч Турецкий поверил. Она вцепилась в эту полуфантастическую версию с упорством бультерьера, не разжимая челюстей. Остается одно — разоблачить врага. А разоблачить его способны телефонные переговоры. Уведя Сапина в дальнюю комнату на втором этаже, старший лейтенант Романова прислушивается, что там делается на первом, возле телефона. Не слышно ни звука, но это заставляет верить, что все в порядке. Несмотря на свой рост, Денис Грязнов проворен, как белка или кошка, и отменно соблюдает конспирацию.
— Я напрасно тебе, тогда не сказала о деле «Хостинского комплекса», когда ты просил, — напропалую врет Галя человеку, который, не сводя с нее глаз, поцокивает ногтями о фарфоровую чашку, производя настырный, царапающий звук. Не верит, сомневается, догадывается? — Ничего там секретного нет. По крайней мере, теперь нет. Тех, кто был на самом виду и наиболее виноват, посадили. А остальных сейчас зачистить пытаются… Хочешь, расскажу?
— Давай, — согласился незнакомец, которого Галя уж и не знала, каким именем мысленно называть, но, когда вслух называла Никитой, чувствовала что-то похожее на душевную тошноту.
— Дело, конечно, сложное, — зачастила Галя. Снизу донесся подозрительный звучок — не то шорох, не то подозрительный стук чего-то опрокинутого, и, чтобы заглушить то, что, судя по рефлекторному неосмысленному передергиванью, услышал и хозяин дома, как бы его ни называть, повысила голос: — Дело сложное, поэтому милиция прибегает к нестандартным методам… К не совсем законным, понимаешь?
— Нет, не понимаю, — ровно ответил собеседник. — Я в законах не разбираюсь. Это ты теперь у нас милиционер… С ума сойти, никогда бы не подумал, что мой маленький Галчонок может стать милиционером!
Теперь с ума сходила Галя. Вышеприведенные слова прозвучали так естественно, так похоже на прежнего Никиту… Он сказал «Галчонок», трудно было ослышаться! Не совсем «Галчишка», но очень близко. А вдруг она все нафантазировала? Нет, не все: дотошный интерес к делу «Хостинского комплекса» у человека, который, по его словам, никогда с бандитами не соприкасался, определенно отдает чем-то нехорошим. Но разве не мог настоящий Никита — под влиянием жизненных неудач, отсутствия любви или, вероятнее, нехватки денег — связаться с мафией, пронизавшей своими цепкими щупальцами все сочинские структуры? Разве спортсменам путь в преступники заказан? С чего она взяла, что Никиту подменил другой человек? Все прежние доводы казались ей надуманными, вместе с юридическим казусом семнадцатого столетия. Совсем близко она видела его лицо с отрастающей бородой, и если первое впечатление резануло взгляд отличием, то сейчас сильней проступало сходство. Сходство? Идентичность! Тот же крупноватый, но тонкий и прямой, нос, те же линии широких скул, те же серые глаза с карими точками — вкраплениями вокруг зрачка, которыми она втайне любовалась… А эта родинка у начала роста волос, на изгибе шеи — уж не ее ли разглядывала нескладная толстушка, мечтая поцеловать? — кому из реальных или воображенных двойников она принадлежала? Или Галя увидела ее сию минуту у этого и приписала тому? Загадки, сплошные загадки.
Неужели щедрая на разнообразие природа иногда пользуется детскими формочками для игры в песочек? Но чего же тогда стоит хваленая индивидуальность? Человек работает над своим лицом всей своей жизнью, в предельной самонадеянности он полагает, что его лицо отражает его поступки, его привычки, его наследственность… И вдруг в один далеко не прекрасный момент пред ним предстает другой: с другими поступками, привычками, наследственностью, однако внешне совершенно подобный ему! Вот где ужас, вот где крушение основ…
Сапин или Михайлов — мужчина, с которым Галя осталась наедине, жертвуя собой, кажется, совсем не склонен был предаваться разрешению мировых загадок, одну из которых являл своей наружностью. В присутствии привлекательной девушки и в условиях сексуальной неудовлетворенности его распирали простые и определенные мысли. Бесцеремонно, со скрипом двинув стул по полу (этот скрип заставил Галю передернуться), он подсел к ней и положил руку ей сзади на плечи. Пока что всего лишь на плечи, однако чувствовалось, что дальше настанет очередь груди, которая у Галочки Романовой была ох до чего аппетитной.
— Плечи у тебя отменные, — горячо прошептал собеседник, выпадая из лирического образа, который сам себе несколько секунд назад создал. — И вся ты из себя что надо — сытненькая, плотненькая. Я, знаешь, небольшой поклонник, чтоб женщина на щепку была похожа… Так что ты там сказала, вроде методы какие-то незаконные, так?
Галя про себя не могла не усмехнуться примитивному мужскому лукавству, или, точнее, распространенному мужскому заблуждению, согласно которому женщины — существа элементарные, и стоит сделать женщине комплимент или притиснуть ее как следует в темном уголочке, и она уже готова на все. Все женщины хотят этого самого и за это самое готовы выложить какие угодно тайны. Не стоит его разочаровывать. Вот, выкладываю, получай!
— Так вот, — понизив голос, словно действительно выдавая страшную тайну, сказала Галя, — начальники мои понимают, что законными методами им не справиться. Поэтому они привлекли к борьбе против бандитов точно таких же бандитов…
— Шо? Таких же?
Когда он волнуется, в его речи прорезается местный южный выговор. Михайлову это не было свойственно.
— «Таких же» — это я для красного словца. Не таких же, а еще страшнее. Главный среди них — матерый уголовник по прозвищу Крот. Откуда он взялся, нам не сообщается, зато нас всех поставили в известность, как он расправлялся со своими противниками. — Галя довольно-таки артистично изобразила испуг и девичье смущение при соприкосновении с такими неэстетичными аспектами бытия.
— Шо, так прямо убивал? То, может, это еще и брехня? — усомнился Сапин, в котором в данный момент трудновато было заподозрить интеллигентного тренера Михайлова.
— Думай как хочешь, — загадочно бросила намек Галя, высвобождаясь из-под руки.
— Я так думаю, — не пытаясь снова ее заграбастать, а вместо этого скрестив руки на груди, стал рассуждать хозяин дома, — что этот Крот — беспредельщик. Незаконно поступал… А надо, чтоб все по закону!
Галя отодвинулась в тень, чтобы хозяин не заметил, как вспыхнули ее щеки. От разочарования или от радости?
Все-таки не Михайлов. Сапин!
Дениса Грязнова, который в то же самое время также находился, пусть и тайно, в доме Михайлова, не тревожила идентификация хозяина дома. Не потому, что он был нелюбопытен — дело с самого начала казалось ему лихо закрученным, — а потому лишь, что привык одновременно думать только об одной задаче. Его задачей в данный момент было поставить «жучок» в стационарный телефон и — параллельно — не засыпаться. Его мысль, нацеленная на это, отметала постороннюю метушню.
Прежде чем отправиться сюда, они с Галей вместе составили план дома Михайлова, расположение комнат и вещей в них. К счастью для Дениса, телефон стоял в передней части дома, на закрытой веранде. Ключ от веранды удалось раздобыть, сняв копию с ключей, которые Михайлов поручал время от времени все той же незаменимой, готовой помочь Жанне. Галя еще подумала: знает ли преступник о ее роли? Ну это к слову… Главное то, что, выждав для верности минуту после того, как Галя скрылась за дверью, Денис Грязнов выскочил из своего укрытия, которое он давно облюбовал в укромном углу, где сходились заборами сразу четыресада, и, действуя ключами быстро и напористо, проник в дом.
Откровенно говоря, насчет дома он лелеял еще кое-какие мыслишки. Он подозревал, что здесь может найти временное хранилище общака «Хостинского комплекса». Здесь может оказаться что-то вроде штаб-квартиры уцелевших от разгрома уголовных лидеров… Наполеоновские гипотезы директору «Глории» не суждено было проверить: Денис не знал, сколько времени Галя сможет удерживать хозяина от возвращения на первый этаж. Если бы даже такая накладочка случилась, Денис, который был ничуть не слабее спортсмена, Сапин он там или Михайлов, а ростом даже превосходил его, вышел бы из положения, оглоушив преступника подручным предметом или свалив его на пол ловким приемом карате, а сам, прихватив Галю, бежал. Но такое решение означало бы крах всей комбинации, возвращение к тому, с чего начали после убийства Липатова, а поэтому Денис вел себя осторожно. Предельно осторожно.
Достав миниатюрный набор инструментов, он развинтил телефонную коробку стационарного телефона. Модель старенькая, но работающая и готовая работать еще очень долго. Обычно люди меняют телефон не только когда он ломается, но и когда он морально устаревает или попросту выходит из моды. Приблизительно оценивая по времени изготовления модели, в каком году тренера Михайлова, махнувшего рукой на свое место обитания, могли беспокоить такие мелочи, Денис предположил, что жилось ему невесело в последние годы… Тонкие длинные пальцы племянника генерала Грязнова еще не успели бережно достать из коробочки «прослушку», похожую в нерабочем зародышевом состоянии на настоящего, ощетиненного микроскопическими лапками жука или, не исключено, лесного клопа-вонючку, поджавшего ноги, когда на втором этаже раздался скрип отодвигаемого стула.
Он встал со стула! Он готовится сойти по лестнице! Денис был слишком хорошо вымуштрованным сыщиком, прошедшим огонь и воду частного охранного предприятия, чтобы заметаться, как затравленный заяц, громким топотом подтверждая свое присутствие. Он, оставив на тумбочке раскуроченный телефонный аппарат, просто отступил за отдернутую зеленую занавеску, которую наметил заранее на подобный случай. Занавеска была слишком пыльной, чтобы за ней было комфортно дышать, но достаточно плотной, чтобы его скрыть, а это главное. Кстати, стоя за занавеской, Денис больше не думал, что она такая уж плотная: через нее даже можно было смотреть, хотя мир казался густо-изумрудным, видимым точно через бутылочное стекло. Денис, не отводя глаз, держал в поле зрения изумрудный нижний виток изумрудной винтовой лестницы, в верхней части которой вот-вот появятся, готовясь к спуску, изумрудные кроссовки, а за ними — изумрудные брюки…
Но кроссовки так и не появились. Какой-то конфликт на втором этаже, соотносимый с резко передвинутым стулом, разрешился согласным воркованием голосов. Денис немного волновался за Галю, которая вынуждена щебетать с уголовником, отмороженным убийцей, которому неизвестно что на ум взбредет. Когда директор ЧОП «Глория» посылал Макса завязывать отношения любой степени близости с Зоей Барсуковой, это было другое — Макс все-таки мужчина! Однако, зная Галю Романову как девушку, наделенную не только умом, но и женским тактом, позволяющим ей избегать нежелательных соприкосновений, Денис успокоил себя: она выкрутится. Она с блеском исполнит свою часть их общей работы. А он обязан исполнить свою.
Как только «прослушка» была установлена, Денис метнулся в свое укрытие. И вовремя: примерно через полминуты он имел удовольствие видеть, как Галю Романову провожает до калитки человек, очень похожий на тренера Михайлова.
21 февраля, 22.29. Филипп Агеев
— Я думаю, — набрав в грудь побольше воздуха, начала Ритуля, — что его прячет двоюродный брат, Сергей Логинов по кличке Зубр…
Лишь многолетняя закалка позволила Филиппу Кузьмичу сохранить все то же бесстрастное и участливое выражение, ничем не проявив изумления и радости. Смутные догадки обрели плоть и кровь: Зубр и Логинов — действительно один и тот же человек! А Ритуля уже, не останавливаясь, на всех парах давала показания против двоюродного брата Логинова, Антона Сапина, фактически обвиняя его во всех громких убийствах, которые числились на совести «Хостинского комплекса».
Ритуле давно было не с кем побеседовать по душам, и теперь, глядя в доброе, исполненное сочувствия лицо, она торопилась выложить, как ей было трудно, до какой степени ее удручала пародия на семейную жизнь, которую они с Антоном создали для себя. Если в обычной семье муж, приходя с работы, рассказывает жене о том, что на носу квартальный отчет, о том, что сам Иван Иванович предложил ему повышение, а там недалеко до поста начальника отдела, то Антон Сапин приносил в мирный Ритулин дом другие новости. О том, кого Сапин ликвиднул на этой неделе. Как удалось заманить его в ловушку. С охраной он был или нет, сопротивлялся или нет. И прочие прозаизмы киллерского быта.
Антон не упускал случая похвастаться перед своей женщиной, которой полагалось восхищаться его доблестью. Ритулю особенно поразил скупой, но выразительный рассказ Антона, как он кончил Гришу Музаева — лидера чеченской группировки. До поры до времени Музаева не трогали, но он стал больно борзый: на одной из попоек во всеуслышание хвастался, что скоро весь Сочи будет под ним, и обещал разделаться с «зубрами». Такого наезда люди Сергея Логинова стерпеть не смогли… Гриша собирался жениться. На свадьбе полагается красоваться в новом шикарном костюме, и, чтобы костюм удовлетворял требованиям, Музаев не раз посещал пошивочное ателье. Оставив машину возле арки, он пересекал двор, спеша на примерку… Сапин разрядил в него полную обойму. Новый костюм пригодился все-таки: в нем Музаева уложили в гроб.
Спустя год Антон убил крутого авторитета — лидера группировки из города Кудепста Артема Артемова. Он, выйдя из тюрьмы, намеревался вернуть себе контроль над рядом коммерческих предприятий, к тому времени надежно закрепленных за «Хостин-ским комплексом». Но на свободе прожил недолго — Антон выследил его и расстрелял машину из автомата прямо на ходу. Спустя месяц настала очередь преемника Артемова — Ермишкина. Как в гангстерской саге, Сапин назначил Ермишкину встречу для решения проблем и хладнокровно убил выстрелом в затылок.
Но самым удачным своим делом Антон Сапин считал убийство контролировавшего сочинский мясокомбинат Валерия Демченко. Уж очень удачно обставлено оно было, уж очень хороши были декорации! Неоднократно получавший предупреждения от Зубра Демченко не желал сдаться и, зная, что угрозы такого человека надо воспринимать всерьез, нигде не появлялся без охранников. Прямо-таки в сортир не ходил без того, чтобы охранник не держал на мушке киллера, который может непредвиденно вынырнуть из-за сливного бачка. Ну киллер возник совсем в другом месте, само название которого вдохновляло, а именно на бойне. Там, где коров подготавливают к изготовлению из их копытных тел любимой населением колбасы, Сапин с помощниками подкараулил Демченко. Сначала автоматные очереди разрезали пополам охранников, затем пришла очередь самого Демченко, который долю минуты все до пронзительности отчетливо видел и понимал, вот только поделать ничего не мог. Одним словом, бойня превратилась в бойню. Шутка профессионала.
— Знаешь, Белла, — признавалась подруге Риту-ля, — когда он мне такие вещи рассказывает, я под него неохотно ложусь. Страшно как-то…
— Чего ты боишься, глупенькая? — резонно возражала Белла. — Антон же не на работе, а тебя никто пока не заказал. Так что давай, как в том анекдоте, расслабься и получай удовольствие.
Но, несмотря на эти трезвые соображения, после рассказов Антона удовольствие Ритуля получать не могла. Ее робкий небольшой ум запутанно блуждал то во дворе пошивочного ателье, возле стеклянной двери которого на мгновение задержался жених, лелеющий мысли о близком счастье; то на бойне, где кишки неудачливого Демченко, перешедшего дорогу всесильному Зубру, беззастенчиво выпятились из разорванного живота розовыми пузырями, словно предлагая изготовить из них кровяную колбасу. А пальцы, что теребили ее соски, касались груди так технично… наверное, так же деловито они собирали и разбирали пистолет…
Красноречие Ритули Вендицкой не иссякало в течение полутора часов.
19 февраля, 13.18. Андрей Масленников
— Обедать будешь? — равнодушно спросил у Масленникова охранник.
Андрей Николаевич Масленников частенько отказывался от пресной и безвкусной тюремной еды, вспоминая изреченную Омаром Хайямом истину: «Ты лучше голодай, чем что попало ешь, и лучше будь один, чем вместе с кем попало». Но сегодня у него разгулялся аппетит. В конце концов, не исполнив вторую часть хайямовской рекомендации, было бы слишком неосмотрительно следовать первой.
— Вот так, молодец, — одобрительно сказал охранник, глядя, как строптивый заключенный вычищает хлебной коркой жестяную миску. В том, что Масленников начал есть, как все нормальные зэки, охранник увидел благоприятный признак, подумав, что строптивость пошла на спад. Давно пора! А то надоело уже… Масленников не то чтобы относился к злостным нарушителям режима, но чувствовалось, что даже в СИЗО он старается установить свой порядок. А этого не будет! Никогда не будет, чтобы их порядок установился! Охранник был преисполнен молодости и энтузиазма. В отличие от Никифорова и Бойко предложение сделать что-то незаконное в помощь преступникам он воспринял бы как личное оскорбление, и деньги здесь роли не играли. Он считал, что хорошие люди должны покончить с преступностью, и не сомневался, что рано или поздно так и получится.
«Дурак», — подумал о похвалившем его охраннике Андрей Николаевич, заканчивая питаться невкусным тюремным варевом. Варево настолько походило на замазку, что есть его было невозможно: только питаться.
«Ничего, — успокоил себя Масленников, — японская кухня тоже безвкусная. У них основное повседневное блюдо — рис без соли, без сахара, безо всяких приправ. Тоже вроде замазки. И ничего, японцы будь здоров как вкалывают, заправясь этим рисом! Надо питаться, чтобы поддерживать в себе нормальную жизнедеятельность. Передачки с воли мне никто не пришлет…»
Нормальная жизнедеятельность понадобилась Андрею Николаевичу, когда окольными путями ему удалось разузнать, что побег Законника оказался удачен. Правда, легавых, которые ему помогли, кажется, заловили, но от них много не добьются. Тем временем Законник сумеет действовать оперативно, выполнить задание. При одной мысли об этом на щеках Кремня расцветал здоровый юношеский румянец, потерянный, думалось, много лет назад, кровь сильнее билась в стенки сосудов. Если бы лучшие врачи, наблюдавшие за его здоровьем много лет за крупные деньги, увидели своего пациента — как пить дать решили бы, что Андрей Николаевич находится не в тюрьме, а в санатории. К нему возвращались силы, возвращалась та самая нормальная жизнедеятельность, на которую он уповал.
«Зачем вам это нужно, Андрей Николаевич? — мог бы с удивлением спросить посторонний человек, чудом проникнув в хитросплетения шахматной игры Масленникова, которую он постоянно вел с самим собой. — Неужели вы действительно рассчитываете, что гибель пусть даже очень влиятельных людей, занимающихся делом «Хостинского комплекса», что-нибудь изменит в вашей участи? Дело ушло на самый верх: своим нежеланием считаться с новыми реалиями, своей, извините, напористой глупостью Зубр поставил под удар всех своих подчиненных, в том числе и вас. Если речь идет о мести, вам нужно было бы мстить за крах всех ваших грандиозных начинаний именно Зубру, а не этим служакам, которые, с какой точки зрения ни посмотри, являются не вашими личными врагами и виновниками ваших несчастий, а нейтрально-равнодушными исполнителями. А если речь идет о том, чтобы уничтожить всех людей, которые способствуют вашему обвинению, на это сил одного Законника не хватит. На это, если начистоту, не хватило бы сил всех «хостинцев», вместе взятых, если бы они еще оставались на свободе…»
Доводы были бы логичны. Но никакая логика не в силах была бы изменить мнение Масленникова о том, что воровская сходка приняла правильное решение, и Законник действует не зря. В этом мнении присутствовала сила поважнее логики: Масленникову сумасбродно льстила мысль, что, даже находясь в заключении, он способен влиять на то, что творится на воле.
Удивительно! Масленников никогда не считал себя склонным к мании величия, он даже, казалось ему, не стремился к власти как к таковой. Превыше всего он ценил удовольствия. Да, он пошел на службу к Зубру, но лишь затем, чтобы сохранить образ жизни, к которому успел привыкнуть и который не собирался менять на тот, из которого чрезвычайными усилиями выбраться. Уголовная романтика, жизнь «по понятиям» — все это оставалось ему чуждо, и если он следовал определенным правилам, принятым в этой среде, то никогда не проникался ими. Так представлялось Андрею Николаевичу… Но, оказывается, не всякая истина очевидна, и не все очевидное — истина.
Посторонний человек (а этим посторонним мог оказаться и сам Андрей Николаевич, приди ему в голову мужественная идея беспристрастно заглянуть в свою душу) выявил бы, что матерый уголовник Кремень пронизал экономиста Масленникова насквозь. Кремень подсказывал Масленникову, что замочить ментов — правильное дело, и Масленников отзывался на это всем своим существом. Бездумно отзывался, неразумно. А может быть, он поглупел?
А может быть, права была глупышка жена, погрязшая в обустройстве небогатого быта и бросившая мужа, когда богатство зашкалило все вообразимые ею пределы? Она делила горе и радость с Андрюшей Масленниковым. С Кремнем делить свою жизнь не смогла. Не перенесла.
22 февраля, 20.03. Максим Кузнецов
Встречу Зое Макс назначил в ресторане: отчасти для того, чтобы поддержать образ столичного бизнесмена, у которого денег куры не клюют, отчасти чтобы укорить ее за голодный прием в барсуковском доме. Естественно, рестораном была выбрана все та же «Морская свинка»: по крайней мере, можно было не опасаться «жучков». Правда, меню, в котором преобладала рыба и морепродукты, Максу не слишком нравилось — от всех этих морских прелестей у него барахлила печень, и без того страдающая от поглощения жирного и сладкого в обычных неумеренных количествах; однако Пафнутьев, с которым договаривались заранее, движением бровей дал понять, что в его заведении найдутся кушанья на любой вкус.
— Отдельный кабинет?
— Да, пожалуй.
Отдельные кабинеты в «Морской свинке» были отдельной песней: имелись среди них отделанные в морском стиле, были — в поросячьем. Макс заказал единственный кабинет, который тривиально соответствовал названию: стены и потолок здесь были разрисованы под джунгли Южной Америки, в просвете между лианами вырисовывалась ацтекская пирамида, а из зеленых зарослей высовывали туповатые мордочки черно-белые морские свинки. Это удовольствие стоило дороже остальных, но Денис отстегнул деньги из кассы «Глории» без малейших возражений. Чтобы Зоя Барсукова не сорвалась с крючка, все должно быть продумано до последней мелочи.
Зою долго ждать не пришлось: они с Максом одновременно приблизились с разных сторон к входу, над которым красовалась знаменитая свинья в спасательном круге. Зоя надела синее платье — то ли для того, чтобы напомнить об их первом сексуальном эпизоде, то ли для того, чтобы не выпадать из морского стиля. Если последняя догадка верна, сейчас ее ждет удивление: надо было надевать зеленое… Она даже не поздоровалась с Максом, она держалась так холодно, что никто из посторонних не заподозрил бы между ними и тени интимности, и он усомнился: уж не выдумал ли он то, что этот первый контакт имел важное значение для Зои? Может быть, Зоя не испытывает к нему никаких чувств, а садомазохистская сцена всего лишь мимолетный каприз для женщины, стремящейся все испытать, перепробовать все виды секса? А согласие прийти в ресторан — ну очень немногие женщины откажутся от ресторана! Если Макс заговорит с ней о том, что было, она выставит его идиотом, насмеется над ним…
Плохо же он знал Зою, оказывается! Как только за ними закрылась на задвижку дверь кабинета (на ней тоже сплетались зеленые мясистые заросли), она бросилась к нему на шею.
— Максим, наконец-то! Я столько думала… я постоянно вспоминала тебя и то, как ты…
Сейчас Макс обязан приложить все усилия, чтобы не оттолкнуть ее: время жесткости еще не настало. Он слегка обнял ее твердые прямые плечи, погладил по светлым волосам. От Зои чем-то пахло: духами, наверное… Вот не понимает Макс этих женщин, хоть ты тресни! С какой стати душиться, если идешь в ресторан? В ресторан приходят затем, чтобы есть, а есть приятнее, когда вокруг пахнет едой, а не, скажем, цветами. Он, между прочим, не травоядный — цветы жевать.
— Я знал, что ты придешь, — ответил Макс, не кривя душой. — Такие люди, как мы, редко встречаются. А потому мы должны держаться вместе.
Зоя каким-то нырятельным движением прижалась к его груди. Ростом она была ничуть не ниже Макса, но по сравнению с огромной Максовой массой выглядела хрупкой и маленькой.
— Зоя, — проникновенно приговаривал он, поглаживая ее по голове, — Зоя моя, бедная Зоя. Как я тебя понимаю — только я один и способен понять тебя. Всем прочим людям это безразлично. Они отвергают нас, смеются над нами. Им кажется, что мы опасны для общества…
Совсем близко раздалось настойчивое тирликанье примитивной версии полонеза Огинского, и Зоя, встряхнувшись, моментально превратясь из маленькой обиженной девочки в бизнесвумен, полезла в свою бархатную, изукрашенную бисером сумочку. Макс опустил на ее плечо тяжелую ладонь.
— Нет. — Это ему удалось сказать без восклицательного знака, но так категорично, что Зоя замерла, не успев нашарить телефон, который продолжал впустую вызванивать полонез Огинского где-то в бархатных складках.
— Чего «нет»? Максим, мне ж звонят! — Она вывернулась из-под его руки, но он ухватил ее за запястье:
— Давай договоримся раз и навсегда: когда мы вдвоем, телефонные звонки для нас не существуют. Если тебя это не устраивает, уходи. Тому, кто тебе звонит, можешь ответить в коридоре.
Макс намеренно шел ва-банк. Если ему удастся выиграть этот раунд, значит, и все, что он наметил следующими этапами, сойдет благополучно. Если же нет… вступает в действие план номер два, который они с Денисом тоже оговорили: Зою просто, тупо, без изысков и затей, хватают, похищают и отвозят на ту же самую виллу в Дагомысе. Конечно, не хотелось бы… Макс вообще человек мягкий… но вот чтобы этого не произошло, сейчас он должен вести себя как отпетый садист. Его беспокоило, что он не слишком похож на садиста с этими своими хипповскими патлами и полнотой, но, с другой стороны, маркиз де Сад с годами тоже раздался в талии, и никому это не мешало.
«Даю установку, — на манер отставной козы Кашпировского, думал Макс, вперяя в Зою непреклонный взгляд, — ты должна мне подчиниться. Ты меня уже слушаешься…»
Пока Макс мысленно боролся с Зоей, Зоя боролась с собой. Точнее, в ней боролись два стремления. Одно было правильное, дневное, отчетливое, взращенное всем предшествующим опытом. Второе — скрытое, ночное, до поры до времени подавляемое, но тем более сильное, накопившее силу там, в темноте. Ответить сейчас на звонок, а после спрятать телефон в сумочку, повернуться и гордо уйти значило поступить дневным образом, в очередной раз не дав ходу ночным стремлениям… И потерять мужчину, который — единственный за долгие годы — разгадал ее? И смириться с тем, что ее ночные мечтания никогда не будут реализованы? Но, с другой стороны, Зоя сознавала, что ее ночная сторона полна непроглядного мрака, и что ждет ее, если она решится пойти по этой дороге?
Телефон перестал наконец тирликать. С трубкой в одной руке, с сумочкой, болтающейся на уровне колена, в другой, Зоя стояла между столом и дверью, все еще не зная, на что решиться.
— Ты сделала правильный выбор, — наконец ответил за нее Макс. — Ты не такая, как все, я это понял с первого взгляда. А значит, ты достойна лучшего… Знаешь, зачем я тебя сюда пригласил?
Заторможенно, с широко раскрытыми глазами, Зоя начала расстегивать верхние пуговицы платья.
— Нет, это потом. Успеем. У нас много времени впереди… Садись поближе, Зоя, мне надо с тобой поговорить. Но сначала, может быть, выпьем? И… закусим?
Пафнутьев не ударил лицом в грязь! Макс весьма приблизительно помнил сложные названия, которые он выбрал в меню, но выглядело это все привлекательно, а пахло и того лучше. Макс почувствовал, что голод стиснул его внутренности, вызывая слабость, ввергая в состояние диабетика, испытывающего резкие колебания сахара в крови. Из Галиного опыта, которым старший лейтенант Романова поделилась с собратом по полноте, ему было известно, что это ложные ощущения, порожденные привычкой постоянно набивать себе желудок, а в данном случае еще и стрессом… но, какова бы ни была природа этих ощущений, Макс не собирался их игнорировать. Вино, качество которого он не сумел оценить, проскочило незаметно. Выпив, Зоя смягчилась, но ее внутреннее напряжение никуда не исчезло. Опорожнив свой бокал, Макс подтащил к себе по скатерти овальное блюдо, содержимое которого приглянулось ему больше всего; насадил на вилку самый крупный разлапистый гриб, а уже грибом поддел неслабую порцию тушеной капусты, в которой попадались кусочки мелко нарезанного мяса.
— Да ты ешь, — кивнул он Зое. — Ешь, ешь, не стесняйся.
Зоя, кажется, совсем потеряла аппетит, но, повинуясь приказу, она зачерпнула ложку чего-то морского, сдобренного майонезом, и, не сводя глаз с Макса, принялась жевать. Казалось, вместе с неопределенного вида морепродуктами она жует свои столь же неопределенные опасения и надежды.
— Вот что, Зоя, — в промежутках между чавканьями излагал Макс, — по-моему, такие особенные люди, как мы, способны подарить друг другу самое сильное наслаждение. Не бойся! В прошлый раз ты была такая смелая, а сейчас чего-то испугалась…
— Не «чего-то», — объяснила Зоя тихим, прилежным голоском, — а того, что ты меня выслеживаешь и обрабатываешь по чьему-то приказу. Извини, но при моей должности я должна быть осторожна…
«Прямо в точку!» — мысленно восхитился Макс, но отступать было некуда, за ним была Москва, ну и Сочи, разумеется, тоже, и, чтобы не выдать себя, он продолжал гнуть ту же линию:
— А что мне твоя должность, Зоя? Наплевать мне, что ты директор рынка, тем более ты меня даже не накормила рыночными продуктами, так что наплевать тем более. В Москве моя должность побольше твоей. Не буду выдавать все секреты фирмы, но дела идут, тьфу-тьфу, не так чтоб худо. Можешь судить об этом по красноречивому фактику, что у меня в Дагомысе собственная двуэхтажная вилла с видом на море. И на эту виллу, Зоя, — чтобы подчеркнуть торжественности момента, Макс произнес это не с набитым ртом, — туда, к морю, я приглашаю тебя.
— Но я…
— Не перебивай. Если хочешь, можешь отказаться сейчас, но сначала выслушай. Мои условия: переступив порог этой виллы, ты можешь получить удовлетворение всех твоих фантазий. Без исключения. Требуй — я твой. Но при этом и ты должна подчиняться установленным мною правилам. Потому что я тоже заслуживаю удовлетворения своих фантазий.
Зоя молчала. Макс усмехнулся. Так усмехаются в вестернах бесстрашные мужчины, уверенные в себе.
— Не бойся, Зоя. Я безопасен, как презерватив. Все в рамках дозволенного, без членовредительства. Это, знаешь ли, популярные страшилки, что, дескать, садомазохисты — все маньяки. Мужчина, который любит шлепать женщину, ни за что не захочет ее убить: понимаешь, это ему не нужно. Лично для меня доставить удовольствие партнерше так же важно, как получить его. Все будет так, что тебе понравится.
— Нет, я хотела сказать, — Зоя как будто бы сдавалась, — что моя работа… Ну проклятущая моя работа не позволяет надолго ее бросать.
— Опять ты о своей работе! Ты слишком много работаешь. Трудоголица какая! Так и надорваться недолго. Я тоже работаю, и у меня в запасе три дня. Конечно, если бы я знал, что встречу в Сочи тебя, я рассчитывал бы на более долгий срок, но, к сожалению, все мы несвободны, ты знаешь. Три дня, надеюсь, твой Хостинский рынок может обойтись без тебя?
Зоя молчала. Макс, продолжая методично добирать с блюда ошметки селянки с белыми грибочками, насадив на вилку мякиш; посмотрел сначала на Зою, потом — на желтый циферблат наручных часов, вдавленный в его широкое запястье.
— Решай скорее, — предупредил он, — время идет. Наше с тобой время, имей в виду. Если ты не хочешь больше его тратить попусту, поедем на виллу. Если нет, я не держу тебя: доешь свой этот суп из ракушек — и свободна. Но, Зоя, — Макс постарался быть в высшей степени проникновенным, несмотря на то что с маслеными губами и застрявшим в бороде грибом для этого имелись определенные препятствия, — мне ужасно хочется, чтобы ты осталась. Такой женщины, как ты, я никогда не встречал.
Зоя смяла бархатную сумочку, и в этом жесте Макс уловил согласие. Облегченно вздохнув, он отпраздновал победу, захватив с соседнего, покуда непочатого, блюда кусок буженины.
— Ну что? — словно бы равнодушно спросил Макс, когда буженина отправилась в необъятный мешок его желудка.
— Да, — тихо, словно пытаясь скрыть от себя самой ответ, прошелестела Зоя.
— Согласна?
— Да!
Во второй раз «да» оказалось произнесено слегка растянуто и более уверенно.
Ни Макс, ни Зоя не имели представления, какой фактор сыграл решающую роль в том, что она все-таки согласилась. Если бы им сказать, Зоя была бы шокирована, Макс расхохотался бы. Только мать Зои могла бы подметить, насколько Макс за столом ресторана «Морская свинка» был похож на Матвея Логинова, когда он, в разгар летней страды вернувшись с работы, мог навернуть полкастрюли борща — и тушеной капустой тоже не побрезговал бы.
22–24 февраля. Антон Сапин
Поставленный в телефон «жучок» действовал отменно, и переговоры кузенов-бандитов моментально становились достоянием как глориевцев, так и милиции. Слушать весь этот материал было очень трудно из-за вязкости, инертности мышления Логинова и, наоборот, скачки ассоциаций, свойственной Сапину. Иногда двоюродные братья переговаривались кодом, который что-либо говорил им одним: не потому, что догадывались о прослушке — в таком случае они воспользовались бы другим видом связи или уничтожили бы «жучок», — а всего лишь потому, что разговаривали так всегда. Кое-что в этом коде требовало расшифровки. Однако кое-какие выводы можно было сделать без выяснения дополнительных обстоятельств.
Во-первых, вопреки тому что формально из двоих братьев Логинов был старше и значительнее, Сапин веЛ себя с ним нагло и развязно, частенько ставил под вопрос его приказания. Иногда Логинов кричал на братца так, что в трубке звон стоял, пытался приструнить его, а иногда обреченно вздыхал что-то наподобие: «Ох, давно я, Антоша, твоей головой двери не выбивал» — и переводил разговор на другое. Очевидно, Логинов больше нуждался в Сапине, чем наоборот. Неуправляемый Сапин стремился показать, что ни в ком и ни в чем не нуждается.
Во-вторых, речь между ними часто шла о какой-то «машинке». По первым впечатлениям можно было заподозрить, что Логинов имеет в виду автомобиль, на котором Сапин совершил убийство Липатова, но вскоре стало ясно, что «машинка» — нечто другое. О ней говорили, как о живом существе:
— Антон, ну как у тебя машинка поживает?
— Скоро родится. Корпус я ей соорудил, теперь вот нутро налаживаю. Пришли еще пшена.
— Понял. Передам с Беллой.
Или:
— Машинка себя нехорошо чувствует.
— А что с ней?
— Да прихворнула малость. Из-за того, что я маслеными руками куда не надо полез. Вот теперь сижу, как лапоть, перетираю все спиртом.
Или Сапин сурово спрашивал с Логинова:
— Где усы? Сколько ты уже мне их обещаешь?
— Ладно, ладно, будут тебе усы. Пружинные?
— Какие тебе, на фиг, пружинные? Притащишь еще дрянь какую-то… Проволоку давай, понял?
— А чего ты на меня наезжаешь, я не понял?
— Тебя что, я не понял, в детстве мама уронила? Я тебе сколько талдычу, чтоб была медная проволока, а ты мне «наезжаешь». Я тебе так наеду… Для машинки же, не для себя. Медная проволока — это законно, а все остальное — фуфло.
В-третьих, крайне любопытной представлялась география мест, о которых они говорили. Чаще всего поминалась улица Докучаева, где, как уже было известно, проживала Белла Садовник. На втором месте — Целинная улица, это на западе центрального Сочи, вблизи от Мамайки. Судя по диалогам вроде «Где я тебе денег возьму?» — «Где и раньше, на Целинной», именно там и скрывалась определенная доля общака, которую сохранили от обысков. Однако на Целинной размещалась часть преступно нажитого добра, которая не пользовалась особым уважением: из нее свободно можно было брать деньги. Зато, когда
Законник попытался намекнуть, что, если потребуется, можно и залезть в схрон охотничьего домика, Зубр его оборвал безапелляционно и резко, так, что он не посмел возобновить разговор на эту тему.
Так, стало быть, охотничий домик — не легенда, не досужая выдумка? Значит, он существует? Вот только где?
В-четвертых, не избегли внимания милиционеров лица, которые в разговоре братьев поминались чаще других. Первые места в рейтинге занимали, само собой разумеется, Белла Садовник и Степа Шнурок. Некоторой неожиданностью стало возникновение в этом списке лиц, в безупречности которых не было оснований сомневаться. В том числе — какой позор — работники высшего звена милиции…
— Резеда? — хватался за голову Турецкий. — Да мы ж с ним чуть ли не под руку ходим! Он же знает обо всех наших с Грязновым перемещениях!
Да, немало сюрпризов принесла прослушка защитникам правопорядка. Для тех же, кто противостоял им, сюрпризы были впереди…
23 февраля, 19.06. Белла Садовник
Галя Романова, влекомая стремлением раскрыть загадку Сапина-Михайлова, была не единственной женщиной, которая посещала навеки покинутый истинным владельцем дом. Вторая женщина приходила обычно под покровом темноты, не желая афишировать свою примелькавшуюся в городе колоритную внешность. Ее звали Белла Садовник. Утешая вынужденного скрываться Сапина, она изобретала различные способы подбодрить его — различные шутки… Одна из них — скорее розыгрыш — родилась в ответ на жалобу Сапина, которому досаждали заложники, постоянно стучащие в стену подвала и по трубе. Белла согласилась с тем, что от этих дурных привычек Ворониных надо отучить раз и навсегда. С этой целью она предложила разыграть сценку. Когда, уловив присутствие женщины в доме, дедушка и внук Воронины принялись стучать и кричать, Белла дождалась тишины, а потом они с Антоном опрокинули свернутый ковер, который у Михайлова зачем-то сохранялся стоймя на первом этаже за кроватью, причем Белле удалось очень натурально вскрикнуть, будто ее ударили. Потом Антон слегка потаскал ее за ноги по полу; изображая мертвое тело, Белла насилу удерживалась, чтобы не прыснуть со смеху, и это было самое трудное. Намного легче получилось потом выйти из дому босиком по прохладной земле, чтобы стуком каблуков не нарушить впечатление убийства; однако Белла — бывшая спортсменка, человек закаленный, после этого даже не кашлянула. Ну да если бы даже она простудилась, игра стоила того.
Белла Садовник любила рискованные розыгрыши, в результате которых объект шутки пугался до потери сознания, любила соревноваться не на жизнь, а на смерть. Спортивные сражения выматывали ее, но не давали удовлетворения всех чувств и вместе с тем не приносили столько денег, сколько требовали ее молодость и красота. Случайно она сошлась с Сергеем Логиновым, ничего еще не зная о его криминальных связях, лишь безошибочно ощутив влияние, которое он оказывал на людей. Когда со временем, приучившись доверять подруге, Зубр начал понемногу раскрывать перед ней свой бизнес, она не отшатнулась, не стала изображать преувеличенного восхищения — короче, повела себя как надо: со спокойствием и твердым желанием помочь. Зубр неоднократно ее использовал в своих делах — в основном финансовых — и каждый раз убеждался, что доверять ей стоит. Белла для него стала незаменимым предметом, совмещавшим разнообразные функции: при необходимости она могла изобразить классное оружие, а в минуты отдыха превратиться в суперсовременный постельный удовлетворитель. Она была кристально прозрачна и надежна, как алмаз. Постепенно она сумела привязать Зубра к себе до такой степени, что виллу, которая составляла немалую часть логиновского имущества, он записал на ее имя. Подразумевая, что в случае чего легко вернет славный домик себе.
Белла любила бродить по этой вилле, чувствуя себя точно в музее или театре, дивясь то безвкусию Сергея, то силе его фантазии. Мраморные лестницы, свисающие на цепях двухсотрожковые люстры. Мозаики на стенах, точно в провинциальном советском санатории, изображающие луга, бабочек и сцены счастливого детства. Холлы, каждый из которых был способен вместить делегацию дружественного государства, двадцать комнат, шесть туалетов, причем в самом большом, площадью пятьдесят квадратных метров, стояли пять унитазов подряд, не отгороженные, для приличия, хотя бы фанерными перегородками. Напольные часы с маятником в человеческий рост, которые дважды в сутки гулким боем вспугивали тишину. Бассейн, сауна, зимний сад, спрыснутый папоротниками и оплетенный лианами. Кому удастся толкнуть все это великолепие, когда понадобятся деньги? Не иначе какому-нибудь заграничному чудиле. Своих олигархов российская власть поприжала…
В последнее время Белле приходили в голову крайне практичные мысли. Стареет она, что ли? Хотя нет, ведь она всегда была практична, ее всегда увлекала игра, соединенная с выгодой.
Сергей Логинов напрасно был так уж уверен в ней: Белла его не любила. Правда, никакой другой мужчина также не мог похвалиться ее пылкой привязанностью. Она любила только себя, и любовь эта была горькой, связанной с надеждами и разочарованиями. Белла постоянно ощущала хрупкость и уязвимость своего человеческого естества. Началось это еще в годы напряженных занятий спортом, когда травма плечевого сустава надолго выбила ее из колеи тренировок и побед. Хирурги не сулили ничего определенного, но на их серьезных лицах читалось, что, возможно, эта красивая одаренная девушка не только не вернется в большой спорт, но и вообще не сможет ничем зарабатывать себе на хлеб, потому что правая рука — основа трудовой деятельности, и от этого никуда не деться. Все тогда обошлось: две сложнейшие операции окончились успешно, путем изнурительных занятий лечебной физкультурой удалось вернуть пострадавшей конечности подвижность. Тем не менее период страхов, неуверенности и отчаяния даром не прошел. У Беллы зародилось четкое осознание, из скольких превратностей состоит судьба и как важно заранее расстелить соломку на ухабистом жизненном пути.
Ритуля Вендицкая, очаровательное создание с мозгом колибри, воображала, что Белла будет носить подаренную брошь, наслаждаясь соединением своей природной красоты и красоты произведения искусства. Ритуля любила в драгоценностях прежде всего красоту. Белла — стоимость. На каждый день ей хватит броской бижутерии; вещи, подобные броши, она прибережет на черный день. Сегодня ты на коне, а завтра ты — никто.
Белла чувствовала, что она на коне, когда» сумела оседлать важнейшую фигуру сочинского теневого бизнеса в недавние времена, когда этот бизнес процветал. Но путем объединенных усилий местных властей и заезжих деятелей МВД и прокуратуры теневой бизнес скис. Из источника дохода он превратился для Беллы в источник опасности. С этим надо было что-то решать. Сергея Логинова, наверное, скоро посадят, как уже посадили его подельников: Белла не верила в неуязвимость Зубра. Значит, надо успеть использовать то, чем еще можно поживиться. Вилла была ценным приобретением, однако дарила больше хлопот, чем пользы: поддерживай порядок, следи, чтобы все сохраняло товарный вид, оберегай от вандализма, дрожи от сознания, что в любой момент твою легенду постройки этой виллы на деньги, полученные вследствие кончины безвременно почившего дальнего родственника, следствие признает неудовлетворительной… Сергей Логинов обладал ценностями менее капризными и более мобильными. Однако эти ценности входили в состав неприкосновенного запаса — они составляли воровской общак.
На общак, сохранявшийся в неизвестном для большинства «хостинцев» месте, Белла Садовник давно точила свои жемчужные мелкие зубки. Она-то в это потайное место частенько наведывалась: то на сокровища полюбоваться, то просто пыль стереть. Ее, обычно такую уравновешенную, в отличие от этой пискли Ритули, терзал конфликт между разумом и чувством… точнее, между двумя доводами разума. Один аргумент гласил, что за расхищение общака Сергей ей собственноручно привяжет на шею камень и утопит в самом глубоком месте Черного моря, даже если для того, чтоб попасть на это самое глубокое место, придется долго плыть. Второй, не менее весомый, утверждал, что, если она будет медлить, Сергея накроют менты, и из общака ей не достанется ни грамма золота, ни бриллиантовой крошки. На что же решиться, что предпочесть?
В последние дни образ охотничьего домика, где хранился общак, непрерывно витал перед Беллой, лишая ее сна и аппетита. Просыпалась она утром в своей постели, в комнате типовой многоэтажки, а перед глазами возникал интерьер бревенчатого строения, где она сама увешала стены гобеленами, и Сергей это одобрил, потому что гобелены способствовали маскировке входа в хранилище… Так просто: войди, протяни руку и возьми. Почему нет? Ведь она — подруга главаря, она тоже вложила немало усилий в процветание «Хостинского комплекса». Разве у нее нет никаких прав хотя бы на эту чудесную брошь в виде бабочки с кулак величиной, где все камни драгоценные и самый бдительный ювелир не сыщет ни одного страза? Или вон на тот золотой слиток? Видения томили, делая ее нервной и раздражительной, точно в преддверии месячных.
Долго томиться Белла не привыкла. И, призвав на помощь здравый смысл, она решилась пойти в охотничий домик. Только осторожно… Главное, чтобы за ней не увязался «хвост».
23 февраля, 08.03. Денис Грязнов
Терраса, обнесенная по краям низкой оградой с шелушащимися потертым гипсом фигурными опорами, нависала над морем в виде ракушки. Разгоралось утро, полное бодрого холода, свежести, весенних обещаний. О чем ведут беседу, опираясь на бортик ограды и глядя в сторону моря, двое мужчин — один постарше и сдержанный, другой помоложе и пылкий? Об отдыхе? О подводных чудесах? О преимуществах весны в приморском городе Сочи по сравнению с весной в Нечерноземье?
Ничего подобного. Они предельно жестко, по временам приближаясь к агрессивности, ведут разговор на тему захвата заложников.
— Помните, дядя Саня, — горячился высокий молодой человек с рыжими волосами, — вы рассказывали, что Константин Дмитриевич Меркулов, выступая в Госдуме, выдвинул идею ответного захвата? Иными словами, силовые структуры должны забирать в заложники близких родственников тех террористов, которые захватывают невинных граждан. И, возможно, обменивать одних заложников на других. На него, конечно, депутаты зашикали: «Как можно! Это нарушение принципов гуманизма! Нас осудит Евросоюз!» А по-моему, он был прав на все сто. Как бандиты поступают — а по-моему, террористы, какими бы словами ни прикрывались, просто настоящие бандиты, — так и органам правопорядка действовать надо, иначе с ними никак не справиться.
Турецкий крепко задумался, прежде чем ответить. Честно говоря, идея ему импонировала. Шваль, отбросы всех мастей, умеющие только держать автомат, обколотые наркотиками или оболваненные сепаратистскими устремлениями, а часто совмещавшие тот и другой вид дурмана, распоясались в последнее время настолько, что подвигли даже интеллигентного Костю Меркулова на столь резкое предложение. Они действуют, уверенные, что даже если погибнут, то прославятся, станут героями среди родни, что в родном ауле о них сложат песни… Но если они своими действиями поставят своих близких под удар, отношение к ним будет другое. Вместо песен посыплются проклятия.
Однако все это молодой директор «Глории» знал и сам. Турецкий, с высот накопленного опыта, должен дать ему выслушать и другую сторону.
— Все правильно, Денис, — одобрил он, — но знаешь, что мне не нравится? Ключевое выражение у тебя «как бандиты». В обществе насаждается видимость, что милиция и бандиты — одно и то же. Какие самые ходовые телесериалы? «Бригада» и «Менты». Вроде и те, и те — герои… Перенимая эту паршивую моду, органы правопорядка и так часто действуют бандитскими методами. Если им разрешить еще и захват заложников, что начнется? Правильно, полный беспредел.
— Дядь Сань, а что, оставить все так, как есть, — неужели лучше? Беспредел творится именно сейчас, — уверял Денис, — а если бандиты получат адекватный ответ, то укоротят лапы. То же и к террористам относится.
— Насчет террористов я с- тобой согласен, — уступил Турецкий. — КГБ с чеченцами так и поступал. Были ведь захваты людей даже в советское время, но гэбисты действовали просто: в ответ на каждое такое преступление загребали весь тейп и ставили под дула автоматов. Результат моментальный! Но учти, у горцев совсем иная национальная психология: у них сохранились родоплеменные отношения, для них на первом месте — интересы рода. А вот касательно бандитов не уверен. Во-первых, русские бандиты — люди атомизированного общества: всю жизнь по тюрьмам, с прежней семьей порывают, новую не заводят. Подельники для них важнее, чем родня. А во-вторых, члены семей уголовников часто сами от них страдают. За что им дополнительные пакости?
— Бандиты попадаются всякие. — Денис стоял на своем. — Сейчас все больше таких, которые чтут семейные ценности. Для них смысл бандитской деятельности заключается в том, чтобы отнять у чужих и отдать своим. Чужие родственники — это для них так, пыль под ногами, а свои — свет в окошке. Ну и вот как раз для таких…
— Послушай-ка, Денис, — Турецкий проявил наконец проницательность, что ему следовало бы сделать раньше, — а с чего это ты меня в такую рань вызываешь в укромное место, без лишних ушей? Неужели для того, чтобы обсудить захват заложников как теоретический вопрос?
Александр Борисович ожидал, что Денис покраснеет, как бывало раньше в ответ на мелкие и крупные разоблачения; но он остался невозмутим. Научился-таки владеть своими реакциями!
— Угадали, Александр Борисович. Ну не родился человек, кто бы вас провел!
— Комплименты мне делать не надо. Признавайся: какую еще самодеятельность наворотил?
— Да так, пустяки. Воплотил в жизнь идею нашего Константина Дмитриевича. В ответ на похищение членов семьи мэра Воронина матерый уголовник по кличке Крот, один из ценнейших кадров агентства «Глория», захватил сестру Сергея Логинова по кличке Зубр. Ее будут насиловать и пытать до тех пор, пока не произойдет обмен заложников…
— Денис! — От неожиданности Турецкий закашлялся. — Ты понимаешь, что это противозаконно? Что ваши действия подпадают под статью…
— Да вы не пугайтесь, дядь Сань! — по-мальчишески расхохотался Денис прямо в изменившееся лицо Турецкого. — Никто дамочку не похищал. Точнее, похитили, но она пока об этом не знает. Увез ее на виллу в Дагомысе наш дорогой друг Макс. Наверное, сейчас, когда мы его тут вспоминаем, ловит кайф с Зоей Барсуковой. Ей там, на вилле, до того здорово, что придется ее оттуда долго и старательно выгонять!
— Компьютерщик Макс? — изумленно уточнил Турецкий. — О-е… Это он что ж у нас теперь, герой-любовник?
23 февраля, 08.47. Максим Кузнецов
На самом деле Денис угадал ровно наполовину. На дагомысской вилле Зоя Барсукова действительно ловила главный в ее жизни кайф. Что касается Макса, здесь отмечались некоторые сложности.
«Тяжела и неказиста жизнь российского садиста», — переделал он под себя старое советское двустишие, и был по-своему прав. На него внезапно обрушилась гора обязанностей. Вот и сегодня, в это раннее дагомысское утро, он пораньше встал и умылся холодной водой, что для него, полуночника, само по себе являлось подвигом. А вскоре едва не сломал ногу, ломая на прибрежных склонах прутья кустарников, которые должны пойти на затребованные Зоей розги. Кустарники подвернулись очень вовремя, поскольку классическая береза в окрестностях не росла, и Макс слабо представлял себе, как бы он, со всей его комплекцией, карабкался на березовый ствол, чтобы наломать ветвей. Попутно он пытался изобрести сценарий их сексуальных спектаклей и, высунув язык, напрягал фантазию. Что там, на этих гнусных сайтах, пишут? Садист в роли учителя, мазохистка в роли ученицы? Или она провинившаяся девочка, а он ее учит, как себя вести? А ведь еще бывают такие простые особы, которые любят порку, не отягощенную всякими там сценарными изысками, но, чтобы угодить таким, приходится прикладывать физическую силу. Что касается физических усилий, то Макс, ползая на склонах холма, вооруженный ножницами, ощущал себя хуже, чем на тренажере для накачки мускулов, с помощью которого он как-то раз попробовал худеть и долго потом приходил в себя после этой тщетной затеи. Нет, с утра сексуально-садистическое вдохновение никак не желало его посетить! Мужская сексуальная энергия вообще такая странная и хрупкая вещь, что, когда ее призываешь изо всех сил, она стремится к нулю, а когда не зовешь, приходит непрошеной. Главное — Зоя по-прежнему была ему несимпатична! При одном виде ее холодного профиля, ее узкого рта в Максе все опадает… Эх, была бы на ее месте Танька — пухленькая Татьяна с первого потока, которой он в институте на лекциях прожигал глазами спину, мечтая затащить ее в постель. Он бы и сейчас не прочь… Зазевавшись, Макс утратил бдительность: ножницы, отскочив от чересчур твердой ветки, едва не угодили ему в глаз. Уже набранные ветки рассыпались. Снизу донесся тихий смех: не доверяя способности Макса удержать Зою, его все-таки снаружи подстраховывали. В случае непредвиденных обстоятельств вооруженные люди в черных масках и камуфляже не дали бы заложнице покинуть виллу.
— Чего хихикаешь, умник? — сердито спросил Макс, подбирая прутья, и хмыкнул сам. — Ладно, хихикай, так уж и быть. Только не вздумай подглядывать! Слышишь? Ты меня не подведи!
Разработанный план предусматривал еще и съемку их игр скрытой камерой. Так что кой-кому еще предстоит налюбоваться… Ничего, Макс проследит за тем, чтобы оказаться перед глазком камеры, расположение которой ему одному было известно, в приличном виде. Во время своего пребывания в Сочи он успел преодолеть множество психологических барьеров, и в основном благодаря Денису. Но одной грани, уж извините, он не переступит: он — компьютерщик, а не порноактер.
— Ты с кем это разговариваешь, Максимушка?
Макс, несмотря на свою толщину, подпрыгнул, вторично растеряв будущие розги. Зоя, в чем-то элегантном и, вопреки погоде, просвечивающем, спускалась к нему. Словно подросток, стройная и легкая. Как она только сумела так тихо подобраться? Прямо-таки шпионка, честное слово! Недаром на Хостинском рынке от нее ничто не укроется…
— С… ним, — потупился Макс, находчиво изображая смущение.
— С кем? — Зоя вгляделась в переплетение корней, ветвей и стволов, но никого не увидела.
— Да нет, ты не поняла… Ну, с ним. — Макс щелкнул резинкой свободных штанов. — Ты, наверное, никогда не слышала, что мужчины говорят со своим… ну, органом. Называют его иносказательно, в третьем лице… или во втором… это, значит… обращаются… Вот я его и предупреждаю перед ответственным испытанием: не подведи, мол, дружок!
По безупречно белому лбу Зои скользнуло легкое облачко: должно быть, она расслышала больше, чем хотел Макс, и удивлялась, Как может половой член хихикать и каким, извините, образом он способен подглядывать. Но, решив, очевидно, что это относится к совсем уж интимной сфере, где вопросы неуместны, ничего не спросила. Лишь положила руку ему на плечо необычайно собственническим жестом.
Не будучи информирован о прозвищах Зои, относящихся к животному миру, Макс в эту минуту ощущал себя дрессировщиком, запертым в одной клетке с хищным и очень умным зверем женского пола. Сексуальный туман не обволакивал Зое мозги — по крайней мере, не до такой степени, как хотелось бы. Макс осторожно снял ее руку с плеча и твердо, до боли, сжал. Зоя закусила губу. Служит это у нее признаком удовольствия или каким-то другим признаком — кто бы ему сказал!
— Ты ведешь себя, как маленькая, — сказал Макс, с удовольствием отмечая, что Зоя искательно заглядывает ему в лицо. — Бегаешь раздетая — а если простудишься? Сейчас же отправляйся в дом и без моего разрешения оттуда ни шагу. Я сейчас приду. Приготовь пока чаю и… поесть чего-нибудь сооруди. Лучше сладкого.
Зоя зашагала к вилле, послушно исполняя его приказание.
— Да, погоди-ка, стой!
Зоя остановилась и повернулась, как вымуштрованный солдатик. Макс собрал с земли и торжественно вручил ей букет свеженабранных прутьев.
— Это… отнеси и поставь в воду. Поняла?
— Поняла, — полушепотом ответила Зоя.
Позволяя ей удалиться, он долго смотрел ей в спину, созерцая мелькание ахилловых сухожилий, легкое покачивание обозначаемых под этим просвечивающим черт-те чем овальных ягодиц. В этом созерцании было нечто японское, словно он любовался не женщиной, а икебаной. Со спины Зоя ему нравилась значительно больше. Может быть, если во время сексуальных процедур она не станет оборачиваться, все сойдет гладко.
«Да что я тут рассюсюкиваю! — рявкнул внутри толстого компьютерщика какой-то новый, незнакомый и непредсказуемый Макс. — Чем больше я с ней церемонюсь, тем хуже для нас обоих. Хватит рубить хвост по частям! Надо пойти и сделать. Прямо сейчас.
Идешь и делаешь. Ну, готов? Пять… четыре… три… два… один… пуск!»
Со всей возможной для своей туши стремительностью Макс ринулся в дверь виллы. Зоя, которая все еще находилась в холле, слегка шарахнулась от этой волосатой, распространяющей потный запах кометы.
— Почему не готов чай? — свирепо спросил Макс.
— Но я только что вошла… я не успела, — торопливо принялась оправдываться Зоя, почти впечатываясь спиной в деревянные крючья вешалки. На подзеркальном столике Макс заметил Зоину сумку с вывороченным содержимым и по-настоящему осатанел. Ему, который своими руками изъял из сумочки и припрятал мобильник, не требовалось объяснять, что она там искала.
— Не «не успела», — значительно, с расстановкой произнес Макс, гипнотически глядя Зое прямо в глаза, — а «не захотела». Занялась всякой ерундой в то время, как я хочу чаю. Ну что, так все было?
В популярной литературе Макс встречал утверждение, что животные не выносят взгляда человека. Если это соответствовало истине, в Зое Барсуковой была сильна животная частица, потому что она стала отводить и прятать глаза. А возможно, это был уцелевший с детства условный рефлекс?
— Послушай, Максим, — со взвинченной повелительной капризностью, противоречащей бегающим, прикрытым ресницами глазам, завела Зоя, — я хотела позвонить на работу, и вот почему-то…
— Я приказывал тебе звонить на работу?
— Нет, но… при чем тут «приказывал»… Ты не понимаешь моей жизни!
— А ты, моя милая, не понимаешь, что теперь у тебя началась совсем другая жизнь!
Те, кто знал Макса раньше, сказали бы, что испытание пошло ему на пользу. Его глаза приобрели жесткость и стальной блеск, свойственный только истинным победителям, первопроходцам, покорителям народов, женщин и морей. Важный для мужчины орган восстал в его просторных штанах. Он был готов на подвиг во имя спасения заложников… ну и во имя всего прочего, о чем в приличном обществе говорить неуместно.
— Я тебя предупреждал, что здесь, на вилле, ты будешь подчиняться всем моим приказаниям. Мы с тобой договорились… Договорились или нет? Не слышу ответа!
— Договорились, — прошелестела Зоя.
— Мы договорились, что за неподчинение тебя будут строго наказывать? Можешь не отвечать, вижу, забыла. Так придется вспомнить! Пошли, я тебе память освежу!
Зоя пошла покорно, склонив голову, семеня мелкими шажками, так что Максу приходилось лишь время от времени символически то подталкивать ее, то направлять. Таким аллюром они вдвоем добрались до двери, распахнув которую Зоя изменилась в лице и побледнела… От страха, от предчувствия удовольствия? От того и другого вместе?
Да, мастера постарались на славу! Зал, употреблявшийся хозяином для спортивных занятий, теперь напоминал отделение какого-то подпольного и чрезвычайно закрытого клуба. С потолка, под которым были протянуты стальные рейки, свисали цепи, заканчивавшиеся кожаными наручниками. Меблировка была скромная: длинная деревянная, плохо оструганная скамья и устрашающе-средневековая колода — на таких в истекший исторический период рубили головы, и у Макса мелькнула мысль, что, если операция провалится, в таком качестве колода вполне может найти применение. Вся эта роскошь также была снабжена какими-то завязочками для удерживания рук и ног. На отдельном стенде, обтянутом серой дерюгой, красовались кляпы, черные маски, повязки для лица, кожаные ленты неясного назначения… Оставив в покое и скамью, и колоду, с которой, как подсказывал инстинкт, будет трудней всего разобраться, Макс поставил Зою на середину комнаты, прямо под стальными рейками, и принялся раздевать. Зоино тело отзывалось дрожью, но она не сопротивлялась. Хочет, но боится? Боится — и при этом- хочет? Как же все понамешано, понапутано в этой интимной жизни… Остановясь возле стенда, Макс незаметно нажал кнопку, запускающую работу скрытой камеры.
— Выше, — приказала Зоя, когда Макс приковывал ее к свисающим с потолка цепям, и его снова покоробил ее повелительный тон, ломающий весь образ покорной жертвы. «Так кто же кого имеет — она меня или я ее?» — задался не таким уж риторическим вопросом Макс. Пару секунд спустя, припомнив, что он как-никак сыщик на задании, лихой компьютерщик дал себе правильный ответ: «На самом деле, конечно, это я ее имею. Только она об этом еще не догадывается».
Перед сном, готовясь отдохнуть от изнуряющих событий дня, Макс внезапно вспомнил Галю Романову — по контрасту с Зоей Барсуковой. Вспомнил их откровенные разговоры, их совместный договор худеющих, смешки и дружеские подначивания… Оказывается, как же ему всего этого не хватает! Именно этого, а не секса… Что секс! В отличие от Зои, Галю не каждый назовет красавицей, но в ней есть что-то главное, основное… Может быть, вот эта самая возможность быть с ней на равных? Зое никогда этого не понять. Зоя ведь не только секс — это бы еще полбеды! — она все отношения с людьми выстраивает по принципу подчинения. Либо она тебя подчиняет, и тогда ты пляшешь перед ней на цирлах, либо ты подчиняешь ее, и тогда на цирлы становится она. Со стороны завлекательно, а когда получаешь это, до тебя доходит, что на самом-то деле мужчине хочется чего-то совсем другого. Хочется ласки, уюта… как ни банально, доброты… В Зое ничего этого нет. Может, и завязывалось когда-то, зарождалось, но — вырвано, искалечено. Когда, кем, с какими намерениями — не дело Макса разбираться: он не доктор Фрейд. Таких людей, как Зоя, можно пожалеть, но только издали: элементарная осторожность требует держаться от них подальше.
А служебный долг требует находиться от Зои в непосредственной близости… Так что спи скорей, Макс, набирайся силы, садюга! Завтра будет новый день.
«Зачем только Галя изнуряет себя диетами? — в облаке подступающей дремоты снизошла к нему мысль. — Ей полнота идет. Когда она полненькая, милицейская форма на ней сидит очень ладно…»
23 февраля, 23.18. Александр Турецкий
— Пить будем? — по-свойски осведомился у Славы Грязнова Турецкий.
— Надо бы, — тяжеловесно подумав, ответил Вячеслав Иванович, — но что-то не хочется. Завтра рано вставать, а нам с тобой, Сань, не семнадцать годков…
— Ну тогда просто посидим.
Двадцать третье февраля — праздник, зародившийся как день Красной армии, впоследствии плавно перетекший в праздник армии Советской, а теперь уже классифицируется как просто мужской день. Вроде как у женщин России есть свой праздник — 8 Марта, должны, для равновесия, и мужчины свой заиметь, чтоб не обижались. В название — «День защитника Отечества» — никто не вдумывается, тем более в стране, где косить от армии стало уже делом доблести и чести. Попадаются даже такие парадоксальные ячейки общества, где жена военнообязанная, муж комиссован вчистую, и тем не менее она его поздравляет с 23 февраля, тогда как по-хорошему должно быть наоборот… Сплошная маета с этими праздниками, унаследованными от советской власти! Уже толком и не разберешься, что они первоначально символизировали и как их в соответствии с нашей сложной действительностью отмечать.
Старые друзья, Грязнов и Турецкий, не вдавались в такие сложности. Памятный с детства праздник означал для них, коротко и ясно, одно: день сильных людей, охраняющих покой мирных, беззащитных граждан. А в каких структурах служат эти люди, и служат ли вообще или только время от времени, когда никуда не денешься, принимают на свои широкие плечи эту ношу — не столь важно. День милиции — это да, профессиональный праздник — само собой. Но в празднике двадцать третьего февраля чувствовалось нечто более всеобъемлющее. Заставляющее задуматься о жизни и о себе и о своем месте в этой жизни.
— А помнишь, Слава, — задумчиво напомнил другу Турецкий, — как Стае Вешняков сказал об отложенном убийстве?
— Это ты опять про Законника, Саня? — невнимательно ответил Грязнов. — Об этом нечего беспокоиться: Законник у нас под контролем. Переговоры его с Зубром прослушиваются, «пасут» его круглосуточно. Видишь, как вовремя мы его обнаружили? Благодаря Гале Романовой, учти! До чего перспективная сотрудница: даже ее любовные завихрения идут на пользу службе…
— Отличная сотрудница, большая умница. Только Сапин, Слава, здесь ни при чем. Я думаю о другом отложенном убийстве: о том, которое ждет нас в конце жизни. А она рано или поздно кончится. Сейчас нам представляется, что лучше бы попозже, а настанет время, может быть, когда будем ругать смерть: что ж ты, костлявая, схалтурила? У тебя в путевой сопроводиловке было прописано прибрать нас в самом расцвете сил, на высоте жизненного горения, а ты, карга, засиделась в потустороннем кабаке на другом конце Млечного Пути, глушила пиво, пока мы тебя напрасно ожидали. И вот нехотя доживаем свой век — дряхлые, никому не нужные, все у нас в прошлом…
— Все мы, Саня, под Богом ходим. Не нам решать, когда умирать.
— И все-таки не хотелось бы — вот так, как все, по-старчески. Лучше бы вот так, как положено защитнику Отечества — от вражеской пули, на лихом коне. Ты скажешь, что слова мои — чертова дурь, что хрен редьки не слаще, но э'ца дурь меня серьезно донимает после слов об отложенном убийстве. Для меня небезразлично, как принять смерть.
— Саня, друг, я тебя понимаю. Ну, может, не вполне понимаю, но стараюсь. Ты знаешь, хоть мы и друзья, но совсем непохожие. Я человек тихий — ты вольный казак, вокруг тебя, уж прости, бабы непрерывно вьются. К чему я это? К тому, наверное, что тебе стареть обиднее, чем мне. А ты не обижайся! Обижаться тут не на кого: все там будем, никто никого не потеснит. Радуйся мудрости, которую приобрел в течение жизни.
— А есть ли у меня эта мудрость, Слава? Может, растратил я ее, размотал на приключения и на баб?
Турецкий сокрушенно теребил указательным пальцем ямочку на подбородке. Слава, привстав, хлопнул его по плечу:
— Есть мудрость! Если о таких вещах спрашиваешь, не волнуйся: она при тебе. А знаешь, Саня…
— Что еще?
— Давай выпьем!
— Сам ведь говорил: нам с тобой не семнадцать лет…
— Ну так ведь и не сто!
24 февраля, 09.25. Филипп Агеев
Филипп Кузьмич Агеев «пас» Беллу Садовник усердно, следуя за всеми ее перемещениями, отслеживая все знакомства. Он уже сроднился с этой прихотливой, но, в общем, предсказуемой бабой и, казалось, мог предугадывать, как. проляжет сегодня ее маршрут. Однако сегодня подруга Зубра преподнесла ему сюрприз. Поднявшись в такую рань, когда добропорядочные граждане едут на работу, она втиснулась в автобус вместе с толпой, совсем не соответствующей Беллочкиному имущественному положению и красоте. «Стремится запутать следы», — понял Филипп Кузьмич и умилился: вроде умная-умная, а на самом деле какая же дура! Он относился к Белле снисходительно, как привык относиться к представительницам прекрасной половины человечества, несмотря на то что среди этих представительниц попадались опасные экземпляры, с которыми он не раз сталкивался на своем нелегком сыщицком веку. Белла Садовник тоже представляла собой тот еще экземпляр! Агеев принимал это во внимание, но не относился к ней более серьезно. Отчасти даже жалел ее. Все равно ее посадят. Ну не он посадит, ну другие, все равно отчасти жаль. Это была жалость умозрительная, а не та, действенная, какой он жалел заложников и старался им помочь всеми средствами. В том числе и наблюдением за Беллой.
Светло-песочный жакет Беллы временно скрылся в автобусе под напластованием будничных одежд прочих пассажиров. Агеев висел, уцепившись за поручень, в непосредственной близости от переднего сиденья, над кожаной спинкой которого виднелись коротко стриженные черные волосы Беллы (ну и намяли же ей бока, этой изнеженной красотке!). На остановке «Целинная» основная пассажирская масса, поругиваясь, покинула автобус, и Агееву пришлось сменить наблюдательный пункт на более отдаленный.
Однако он успел верно отследить момент, когда Белла метнулась к выходу, и вместе с ней выйти — не через переднюю, как она, а через заднюю дверь. Белла полагала, что она действует стремительно, и была права, но со стороны Агеева ей противостояла наблюдательность, за долгие годы перешедшая на уровень рефлексов. Он постоянно чувствовал Беллу так, словно она, куда бы ни шла, носила его на себе, как рюкзак. Отсюда, из-за вынужденной близости, кстати, бралась и жалость… но не будем стараться проникнуть глубже! Рассуждать на эти темы Филипп Кузьмич не привык и привыкать не хотел.
Белла избрала прекрасный маршрут, пролегающий по аллеям лесопарковой зоны. Просто удовольствие от слежки получаешь! Вечнозеленые растения образовывали по краям дороги красивое обрамление, и Агеев невольно подумал, на что же похоже все это великолепие летом, когда цветет, зеленеет и колосится сразу и все. Сплошное буйство природы! В настоящий момент природа интересовала его главным образом как укрытие, позволявшее не слишком отсвечивать в глаза Белле, которая то и дело останавливалась, тревожно оборачивалась, тем самым утверждая Агеева во мнении, что следить за ней ох как стоит. Куда она собралась, пока неизвестно, но, судя по этим маневрам, выведет на что-то чрезвычайно важное.
Агеев ждал, когда же, к чертям собачьим, прервется этот нескончаемый лесопарк, но дождался другого. На опушке, полускрытый тянущимися к нему ветвями, красовался двухэтажный домик не нашенской архитектуры: кажется, в соответствии со швейцарско-пижонскими обозначениями, он должен называться «шале». Агееву было глубоко по барабану, как оно называется, ему небезразлично было только то, что у Беллы, как оказалось, имелся ключ от входной двери, и она шагнула за порог, ни у кого не спрашивая разрешения, так бесцеремонно и обыденно, как входят к себе домой. Выждав полминуты для верности, Филипп Кузьмич направился туда же. Бдительная Белла, само собой, заперла дверь изнутри, но у Филиппа Кузьмича на такой крайний случай имелся набор отмычек, которые он называл на воровской манер — «выдры». Замочек в шале стоял хитренький, только выдры все равно хитрей. Хорошо все-таки быть частным сыщиком! Сотрудникам милиции такие вольности не дозволяются.
Насколько было известно Агееву, шале, как правило, выдает себя за пастушью хижину, однако дом на лесопарковой опушке явно старался проканать за охотничий домик. Об этом свидетельствовали гобелены со сценами охоты на медведей и крупных белых ослов с рогами во лбу, а также развешанные там и сям ружья приличного калибра. Хотелось бы получить справочку: заряженные аль нет? Справочку получить было не от кого, следовать за Беллой было пока рано, и Агеев ограничился наблюдением через щелку приотворенной двери. В соседней комнате Белла что-то мудрила с гобеленом: наплевав на стоимость изысканно вышитой ткани, задрала его, скомкала и отвела в сторону, открыв обитую деревом стену. В деревянной панели нажала отдельно стоящий темно-коричневый, словно след ожога, сучок, и панель отскочила в сторону, как на пружине. Обнажилось темное жерло потайного лаза, в который, перевесившись по пояс, углубилась Белла.
Филипп Кузьмич не должен был больше мешкать. В два прыжка одолев расстояние от двери до противоположной стены, он схватил Беллу за пояс. Вот что значит недооценивать противника! Агеев обязан был учесть, что Белла Садовник — бывшая спортсменка, которая после ухода из спорта не оставила занятий на тренажерах. Распрямившись, точно тугая пружина, она затылком ударила противника в челюсть и, воспользовавшись выигранным мигом замешательства, пронырнула вниз мимо его сомкнутых рук. Агеев молниеносно обернулся, чтобы увидеть зияющее ему прямо в лоб дуло ружья: сорвав со стены оружие, которое, очевидно, висело здесь не ради украшения, Белла взвела курок. Надо же, какая досада! Женщины, как правило, стреляют метче мужчин, но Белла, увлеченная приемами рукопашного боя, не развивала талантов к стрельбе, даже если таковые у нее имелись. Агеев вовремя пригнулся, и пуля, сорвав полосу со скальпа, вдребезги разнесла затейливые ромбики, украшавшие дверь между комнатами. Да-а, интерьер охотничьего домика будет попорчен! Впрочем, его владельцам будет о чем поволноваться помимо смены дверей… Перезарядить ружье Белла не успела: бросившийся на нее Агеев повалил ее. Несколько минут они извивались на полу, рыча, ругаясь и вскрикивая, напоминая страстных любовников, которые в интимных играх зачем-то используют огнестрельное оружие, которое во что бы то ни стало хотят друг у друга перехватить. Белла оказалась верткой и мускулистой, как сом, выросший в заповедном омуте до размеров акулы, и Агеев поклялся себе, что впредь заречется недооценивать женщин.
Через пару минут все завершилось — так, как оно, собственно, и должно было завершиться, невзирая на отчаянное Беллино сопротивление. Белла, потерпевшая поражение в битве за ружье, сверкала глазами, поднимаясь с ковра. Ярче ее глаз сверкали рассыпавшиеся по ковру мельчайшие, но даже на непрофессиональный агеевский взгляд баснословно дорогие камушки, которые она успела достать из тайника. Они не смешивались с грубыми осколками стекла — они были творениями совсем иной породы.
— А теперь, бесценная госпожа Садовник, — вежливо предложил Агеев, одной рукой держа Беллу под прицелом, а другой утирая стекавшую прямо в левый глаз струйку крови, — давайте-ка пройдем в одно хорошее место, где вы дадите объяснения.
24 февраля, 15.18. Антон Сапин
Характерной чертой Антона Сапина, которая выдала его Гале, можно было бы назвать его полнейшее бескультурье. Тут было даже не отвращение к культуре — этой невесомой, непитательной сущности, которой зачем-то тешится глупая часть человечества, а полнейшее ее отторжение. Сапин был неспособен проследить и удержать в памяти сюжет самого примитивного боевика, он воспринимал живопись исключительно в виде иллюстраций к настенным календарям, он был глух к любой музыке, кроме элементарного ритмичного буханья, которое что-то будоражило в его тренированном теле. Учителя в школе поговаривали между собой, что Антоша — дебил или просто глупенький, хотя преподаватели в институте физкультуры раскусили, что это не так: кое в чем Сапин был очень умен. Создавалось впечатление, будто его мозг погружен в спячку; бодрствует только та часть мозга, которая отвечает за активные практические действия.
Это позволяет хотя бы отчасти объяснить отношение Сапина к нетипичной ситуации, в которой он оказался. Человек, занявший место другого, с которым он внешне схож, — классический сюжет, многократно обсосанный в литературе, начиная от шедевров и кончая бульварными поделками. В ряду историй о двойниках — «Принц и нищий», «Двенадцатая ночь», «Женщина в белом», русская сказка о царице и сапожниковой жене… Человеку среднеобразованному пришли бы на ум эти и другие произведения, и, невольно сопрягая себя с популярными вымышленными героями, он получил бы средство сделать ситуацию для себя менее странной, как бы заболтать ее, возвести необычное в типичное. Этого удовлетворения был лишен Сапин. Казалось, он и не пытался осмыслить происходящее: свои действия и действия окружающих он осмысливал с точки зрения практической пользы, а пока сходство действовало, польза, разумеется, была. Но то, что его всю дорогу принимают за того, кем он не является, и особенно Галя Романова с ее никому не нужной любовью, — все это вносило разлад в ту неосязаемую часть, которая называется душой и которой не был лишен даже Сапин. Душа потихоньку страдала, посылая Сапину дикие мысли и необычные, красочные и поэтому нестерпимо отвратительные сновидения.
То снилось ему, будто он, проснувшись поутру все в том же доме Михайлова, в котором по-настоящему спал, встает и подходит к зеркалу, чтобы рассмотреть на заспанной неумытой физиономии, отросла ли наконец борода, причинявшая ему столько хлопот. И в темноватой потускневшей заводи зеркала, обрамленного старинной завитушечно-листьевой рамой (одна из немногих ценных вещей, которые Михайлов не пропил), видит бороду… Одну только бороду, без лица, без шеи, без туловища, одиноко висящую на фоне обоев, словно обрывок светлого меха, водруженный на вбитый в стену гвоздь.
«Это фигня, — думает во сне Сапин, — что нет лица. Главное — борода. Пусть отрастает. Когда отрастет по-настоящему, никто не заметит, что лица-то у меня больше нет». На этой деловой ноте он и просыпается.
То вдруг — уже наяву — Антон подходил к тому самому зеркалу… Он и раньше любил зеркала — способен был вертеться перед ними минут по пятнадцать, как кокетливая женщина, играть мускулами, с удовлетворением отмечать, какой же он красавчик, как выйдет на улицу, все бабы вокруг него будут падать и укладываться в штабеля. Но теперь Сапин полюбил разглядывать в этом чужом, михайловском, зеркале не себя, а — Михайлова. Кривляясь лицом, изображал, каким Михайлов бывал с похмелья, а каким — когда тянуло выпить; с каким выражением выходил на корт, с каким заарканивал баб. В этом дешевом актерстве не было ни на грош действительного перенимания мимики изображаемого человека: когда Михайлов был жив, Антон Сапин за ним не наблюдал, все эти зеркальные маски были чистой воды отсебятиной. С какой целью этим занимался, он не мог бы себе сказать: просто занимался, с тем же чувством, с каким в отрочестве расковыривал, бывало, на подбородке гнойный прыщ — и гадко, и отрадно, и умом понимаешь, что делать этого не следует.
Беспристрастный наблюдатель заподозрил бы, что Сапин сходит с ума. Однако он всю жизнь стоял на своем узком уме так непрочно, что вряд ли способен был поймать момент, когда начал с него сходить.
Но наблюдателей с ним в доме не было. В тишине и спокойствии принадлежащего теперь ему дома кропал он свой механизм — адскую машинку, которой предстояло в скором времени пригодиться. Единственный, кто имел право контролировать его жизнь — двоюродный брат Сергей Логинов, он же Зубр, — находился вдали и посылал приказы, угрозы, ободрения и распоряжения издалека, по телефону. Правда, даже таким образом до Логинова долетало от Сапина нечто тревожащее.
— Что у тебя нового? — спрашивал Зубр и слышал в ответ:
— Ничего особенного. Повадилась тут приходить баба одна, из московских ментов. Галькой зовут.
— Ты что, идиот? — пугался Зубр. — Зачем ты ее впустил? Она ж тебя раскусит, как семечко!
— Если бы так, уже раскусила бы. Она в меня влюблена, — похвастался Сапин. — То есть не в меня, а в Михайлова. Семь лет назад с ним кадрилась. Ну а Михайлов теперь я, значит, влюблена, считай, в меня!
— Ты только трахнуть ее не вздумай. Она распознает…
— Что, думаешь, у нас члены разные? Не бойся, не трахну. А она бы хотела, чтоб я ей вставил по самые помидоры. Да, так и напрашивается. Влипла в меня с руками и ногами. Все, что я ни попрошу, делает.
— Прекрати с ней отношения! Я приказываю тебе!
— Расприказывался один такой! Кто имеет право мне приказывать, в СИЗО № 1 сидят. В отличие от тебя, между прочим… А тебе, если хочешь, сделаю одолжение. Я эту Галю так обработал, что она мне выложила тайны следствия.
— Какие?
— А ты говоришь: «Прекрати отношения».
— Да не тяни ж ты! Мы в одной лодке: если я потону, не думай, что ты выплывешь.
— Ладно уж, уговорил. Она сказала, что милиция с «хостинцами» справиться не может, поэтому привлекла на помощь какого-то вора в законе по прозвищу Крот.
— Что еще за Крот? Не слышал я по всему побережью ни про каких кротов!
— Услышишь еще. Беспределыцик, каких мало.
— Вот суки!
— Ну так я тебе про что талдычу?
24 февраля, 11.09. Сергей Логинов
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги