Отпусти народ мой...

Глава первая Открытие

Когда Нина перешла в четвертый класс (с похвальной грамотой за успехи в учебе и активное участие в общественной жизни), почти одновременно сделала два равных по значимости открытия. Во-первых, если бы мама не встретила папу, то она никогда бы не родилась. Во-вторых, и сама Нина, и ее родные и близкие — не такие, как все. И, несмотря на внешнюю добропорядочность, ум, красоту, доброту и другие бесценные качества, есть в них что-то тайное и, видимо, постыдное, что нужно тщательно скрывать.

Оба открытия несколько запоздали, но нужно учитывать, что Нина аналитическим складом ума не обладала, наблюдательностью не отличалась, а в безмятежной жизни, обласканной теплом и заботой многочисленных родственников, не оставалось места для сомнений, исканий и прочей исследовательской деятельности.

Второе открытие (по поводу неполноценности) пришло в то длинное жаркое лето, когда тетя Леля искала работу. Ее квартира была центром вселенной. В ней жизнь бурлила, кипела и выплескивалась через край. Когда Нину привозили на каникулы, она, едва успев прижаться к атласным щекам бабушек и вдохнуть любимый запах старой квартиры, тут же бросалась к двери напротив. На нетерпеливые и требовательные трели звонка выбегали все, от мала до велика, и начинались поцелуи, объятия, радостные возгласы.

Как всегда, из квартирных глубин раздавался голос дяди Миши: «Кто там пришел?» — и ему в ответ летели ликующие крики: «Нинка приехала!» Дядя Миша по такому случаю временно покидал свои диван и телевизор и, нашарив тапочки, присоединялся к всенародному гулянью в длинном коридоре. Его терпение было безграничным, потому что июнь, июль и август, а иногда и половина января были наполнены постоянными курсированиями Нины туда-сюда, и именно дядю Мишу ее настойчивые звонки чаще всего сгоняли с вышеупомянутого дивана. Неизменно чуть сонный, он безропотно открывал дверь и, пробормотав: «А, Нинка, это ты», опять укладывался на свое излюбленное место.

Несмотря на то что он был на три года младше Лели (что по тем временам случалось крайне редко), в отличие от жены все свободное от работы время посвящал отдыху. Лежа на диване, покрытом зеленым ковром, спускавшимся со стены, читал «Правду» и «Вечерний Киев», смотрел футбольные матчи и тайно слушал запрещенный «Голос Америки». Правда, имел полное право и на работу не ходить, потому что в шестнадцать лет вернулся с фронта инвалидом. У него было серьезное ранение в голову, после которого остался дефект височной кости, и было видно, что за ухом, под туго натянутой и постоянно пульсирующей кожей, есть мягкая, ничем не защищенная впадина.

Нина боялась, что дяде Мише постоянно угрожает опасность: подумать только! под кожей — и сразу мозг! Она иногда легонько дотрагивалась до этого страшного места и тревожно спрашивала: «Тебе не больно?» Дядя Миша не сердился, а только смеялся: «Нинка, отстань!» Честно говоря, настоящим дядей был именно он. Его дед и Нинин прадед были родными братьями. А Леля вышла за Мишу замуж и стала тетей.

Леля и представить себе не могла, что выйдет за соседского мальчика, с которым ее разделяла пропасть длиною в три года. Когда окончилась война, ей было девятнадцать. Она училась в институте, по мере скромных послевоенных возможностей наряжалась и ходила на танцы со взрослыми, настоящими кавалерами.

Но как бы поздно ни возвращалась, у подъезда в любую погоду стоял Миша. Леля сердилась. Полноценного прощания с провожатым не получалось, романтика свидания была вдребезги разбита, и она в который раз выговаривала:

— Ну что ты стоишь, звезды считаешь?

— Боюсь, вдруг ты одна пойдешь. Хулиганы нападут. Или собака страшная.

— Собака страшная! Выдумаешь тоже! Шел бы лучше домой, уроки делать.

Миша, из-за побега на фронт не окончивший школу, доучивался в выпускном классе.

— А я уже и так все сделал, — вздыхая, говорил он.

Леля не могла долго сердиться на странного мальчика. Тем более что ничего плохого он не желал, а ходил за ней следом верно и преданно.

Так продолжалось несколько лет. Миша уже учился на вечернем отделении того же института, который к тому времени окончила Леля. Даже в выборе профессии пытался ей подражать. А когда ему исполнилось двадцать, позвал замуж. У Лели к тому времени был достойный кандидат на руку и сердце. Положительный во всех отношениях и к тому же старше на пять лет. Но вышла она не за него, а за своего верного Мишу. Рассказывала через много лет:

— Пошли мы с женихом к моей подруге на день рождения. Веселились на всю катушку, а потом кто-то предложил прогуляться к Днепру. А мой жених приобнял меня за плечи и сказал: «Да ну их, эти прогулки! Давай лучше дома посидим. Лень куда-то двигаться!» Я посмотрела на него (а он был спортивным парнем, между прочим!) и увидела его будущий животик, диван и газету. И решила выйти замуж за молодого Мишу!

И со смехом добавила:

— Но диван, газета и тапки оказались неизбежны, как победа коммунизма!

Через пару лет у Лели и Миши родилась Женя, а еще через два года — Лера. Женя была копией отца: такие же бархатные глаза в оправе густых пушистых ресниц, мягкие губы, носик бульбочкой и прекрасные волнистые каштановые волосы. Но самой прелестной чертой в Жене был нежный пушок, покрывавший ее щеки, отчего личико напоминало спелый персик. Когда гордая Леля везла ее в коляске на прогулку, редко кто из прохожих мог удержаться от восхищенного восклицания. А Лера — вылитая мать в миниатюре: маленькая, изящная, как фарфоровая статуэтка. Носик прямой, небольшие глазки искрятся весельем. И при тонких, прямо-таки ювелирно выточенных чертах лица — неожиданно крупный, четко очерченный рот. Когда Лера смеялась (а это было ее основное занятие), рот растягивался от уха до уха, на щеках появлялись очаровательные ямочки, узкие глазки превращались в щелочки. Никто не мог устоять перед ее обаянием.

Растить и воспитывать эти две драгоценности Леле помогали родители — Семен Семенович и Мира Наумовна, а еще бабушка Соня — мама Миши. Они жили все вместе, одной семьей.

Соню в голодные двадцатые годы привела в дом Мира Наумовна. Она долго приглядывалась к молодой женщине, своей ровеснице, продающей семечки на углу Игоревской. «Я сразу поняла, что торговля семечками — не ее амплуа!» — патетически восклицала Лелина мама, много лет повторявшая эту историю в одних и тех же выражениях. Действительно, Сонин интеллигентный вид плохо гармонировал с корзиной и медяками. Мира Наумовна разговорилась с ней. Оказалось, что ее родители, спасаясь от предреволюционных погромов, эмигрировали в Америку. Соня тогда была подростком, но запомнила на всю жизнь долгое путешествие через Атлантику. Эмиграция удачи не принесла, родители умерли, подхватив еще на корабле испанку. А Соня помыкалась одна и решила вернуться в родной Киев, к двоюродной тете. Но соседи сказали, что тетя уехала вслед за Сониной семьей. Осталась девушка почти на улице: снимает угол у добрых людей, но они сами друг у друга на головах сидят и уже несколько раз намекали, чтобы квартирантка искала другое жилье.

Сердце Миры Наумовны дрогнуло, и она, решительно взяв корзину с семечками, привела домой сопротивляющуюся Соню. Та вскоре вышла замуж за соседа и родила ему сына Мишу. До самой смерти рассказывала о путешествии через океан и пела английские песни. А подросшие девочки перемигивались и посмеивались:

— Надо же такое выдумать! Где Америка — а где СССР! — фыркала рациональная Женя.

— Просто фантастика! Наша бабушка в Нью-Йорке! — хихикала Лера.

— Да! И еще какой-то сабвэй! И жевательная резинка! Тогда и слов-то таких не было! — авторитетно уверяла крупный специалист по заграницам Нина.

Но, как бы то ни было, Соня свою историческую миссию выполнила, произведя на свет и вырастив Мишу. Не менее важными были ее рассказы об Америке и песни на английском языке. О них еще вспомнят. Не скоро, но вспомнят…

В то длинное жаркое лето Леля искала работу. На прежнем месте ее сократили. Но ведь всем известно, что она — прекрасный специалист.

— Лелька, не переживай! Таких инженеров, как ты, поискать! — горячился Миша.

Ему вторила Мира Наумовна:

— Наша Лелечка — добросовестная, ответственная, дисциплинированная…

Тут Мира Наумовна делала паузу. Ей не хватало слов и воздуха. Поэтому она некоторое время производила волнообразные движения руками, подзывая недостающие эпитеты. На помощь приходил Семен Семенович:

— Ты, дочка, не волнуйся. Без таких специалистов, как ты, наше социалистическое строительство просто рухнет. Куда они денут эту свою пятилетку, я вас спрашиваю? А пускай они засунут ее…

— Я извиняюсь, — торопливо перебивала его застенчивая бабушка Соня, так как по опыту прекрасно знала широкий диапазон лексических возможностей Лелиного отца. — Лелечка такая чуткая, такая воспитанная! Авторитет! Главное — у нее авторитет!

— Она мне будет рассказывать! — кипятился Семен Семенович. — Нет, вы только посмотрите — она мне будет рассказывать за мою дочь! Я вас спрашиваю: кто не знает, что у Лельки голова — Дом Советов! Пусть мои враги таки сдохнут от зависти, какая у нее голова!

— Папа, успокойся! Какие враги? При чем тут Дом Советов? И в конце концов, когда уже будет покой в этом доме? Иди уже и читай свою газету! — не выдерживала Леля. — Я и так на ногах не стою. Полдня пробегала — была в проектном институте и на заводе, все без толку. Прямо руки опускаются…

— Ой, мама, я не понимаю, почему ты так волнуешься? Можно подумать, мы где-нибудь в Америке живем, где все безработные! — снисходительно роняла Женя.

— В Советском Союзе безработицы нет! — категорично поддерживала сестру Лера.

Тут и маленькая Нина вносила свою скромную лепту:

— Тетечка-Лелечка! Ты что, не знаешь, что безработными бывают только капиталисты на этом… как его… гнилом Западе?

И так каждый вечер, до глубокой ночи, родные поддерживали и ободряли Лелю. Но она прекрасно понимала, что это наигранный оптимизм. Без ее зарплаты семье стало совсем туго. Еще до увольнения Леле приходилось с микроскопической точностью распределять доходы. Даже завела конверты с надписями: «питание», «коммунальные платежи», «телефон», «одежда» и раскладывала в них рубли и трешки. В целях экономии, обшивая всю семью, покупала обрезки тканей в магазине «Лоскуты» на улице Жданова. Доставался кусок ткани поменьше — было новое платье у кого-то из девочек, а если отыскивался отрез побольше — обновка светила взрослым. И так приходилось экономить во всем, считая и выгадывая каждую копейку.

И Леля вновь звонила, бегала, искала… К тревоге и бесплодным поискам работы присоединялась обида за то, что ее сократили несправедливо. Она постоянно думала об одном и том же. Ладно, пусть руководство института не учло, что у нее на руках куча иждивенцев: муж — инвалид войны, между прочим; двое детей и трое стариков. Но некоторые бездельники остались в проектном институте, чтобы с утра до вечера пить чай, трепаться и ничегошеньки не делать!

Сослуживцы искренне и вполне справедливо считали, что проекты выходят в срок в основном благодаря Леле. Весь день, зачастую прихватывая обеденный перерыв, она стояла за кульманом. Со стороны казалось, что рейсшина сама двигается по ватману, а остро заточенный карандаш легко порхает, повинуясь маленьким ручкам. Ее проекты были смелыми и талантливыми, а качество чертежей безукоризненным. И для всех давно уже стало привычным, что Леля не подведет, Леля вывезет; если нужно — свернет рулон чертежей в тубус, возьмет домой и всю ночь и даже воскресенье будет работать. А утром в понедельник небрежно протянет цилиндр руководителю отдела и легко бросит: «Все готово!»

Ее в отделе любили за легкий характер и «активное участие в общественной жизни». Эта самая жизнь, как водится, была настолько интенсивной, что по праву могла быть приравнена к основной работе. Леля была непременной участницей заседаний профкома и месткома, коммунистических субботников и битв за уборку, спасение и сохранение урожая в подшефном колхозе.

И вдруг месяца три тому назад почувствовала, что вокруг нее что-то происходит. Неотвратимо возводилась стена отчуждения, недомолвок и иносказаний; вначале зыбкая и призрачная, она с каждым днем становилась все реальнее, не пропуская ни одного луча света из прежней спокойной жизни.

По институту поползли слухи о сокращении штатов. Леля догадывалась, что это в первую очередь относится к ней, но в глубине души надеялась, что все останется по-старому. Разумные люди не разбрасываются ценными кадрами. Но интересы дела, по-видимому, никого не волновали. Были другие причины, более веские, по которым Леле не оставалось места в дружном, сплоченном коллективе, в едином порыве выполнявшем планы социалистического строительства. Мутная волна несправедливости подхватила ее и выплеснула на улицу за порог родного института. Началась новая жизнь, полная обиды, разочарования и долгих поисков работы.

Нина маялась от скуки. Она проснулась в полседьмого, наспех умылась холодной водой из-под крана в кухне, натянула прошлогодний сарафан, из которого успела вырасти, и отправилась во двор. Ждать, когда проснутся Лера и Женя. Тогда можно будет проскользнуть в кухню и, сидя на «своем» табурете, следить за миллионом всяких дел, которые одновременно делает тетя, успевая повоспитывать Нину. А еще сегодня есть надежда уговорить Лелю пойти на пляж. Но это при условии, что она все-все сделает. Поэтому Нина будет сидеть тихо, как мышка, чтобы не мешать.

Она бродила по двору, окруженному сараями, набитыми всякими нужными вещами, не помещавшимися в тесных квартирах: цинковыми корытами, баками для кипячения белья, велосипедами, инструментами и просто хламом, который выбрасывать ни в коем случае нельзя: а вдруг пригодится? Еще в сараях были аккуратные поленницы дров. Квартиры в трехэтажном кирпичном доме, построенном задолго до революции, отапливались печами. У Нины дома печь высокая, до потолка, покрытая изразцовой плиткой. Но сейчас топить не надо. Лето. Жарко. Хотя еще раннее утро, но солнце уже начинает припекать.

Девочка походила по траве, устилавшей двор, и спряталась в беседке, увитой виноградной лозой так плотно, что внутри всегда было сумрачно и прохладно. На влажной земле стояли деревянные скамейки, сколоченные соседом дядей Петей-рыбаком. Здесь было любимое место обитателей дома — и детей, и взрослых. Все лето беседка гудела, как улей, наполненная смехом и разговорами.

Но сегодня она сидела в сыром полумраке одна. Может быть, уже можно к Леле? Вышла и позвала бабушку:

— Ба! Который час?

Бабушка выглянула из окна:

— Восемь пятнадцать.

— Ба! Уже можно к Леле? — заныла девочка.

— Ниночка! Сколько раз я тебе объясняла: неприлично тревожить людей в такую рань. Дай людям отдохнуть.

— Ну я уже больше не могу. Я тихонечко постучу в дверь. Леля все равно не спит. Я знаю — она рано встает.

Тут из своего окна выглянула Леля:

— Нинка! Иди уже, я тебе открою. Только тихонько. Мои еще спят.

Счастливая Нина вихрем взлетела на второй этаж и оказалась перед дверью раньше, чем Леля успела отойти от окна.

В кухне она уселась в углу между столом и буфетом. Перед ней тут же оказались большая чашка чая и толстый бутерброд с сыром. Как вкусно! Дома так вкусно не бывает! Ела и смотрела, что делает Леля. Следить за ее домашними хлопотами никогда не надоедало. На газовой плите стоял огромный бак. В нем кипело и фырчало белье. Тетя убавила газ, сунула в бак гибкий резиновый шланг, свободным концом опустив его в старую кастрюлю, немного заполненную водой. И грязная вода из бака сама побежала в кастрюлю! Нина удивилась, а Леля тут же объяснила:

— Мне такую тяжесть в жизни не поднять. Вот и приходится закон сообщающихся сосудов применять. Физика даже домохозяйкам нужна!

Какая Леля умная! Нина загордилась своей тетей. А та летала по кухне, успевая стирать, резать лук, крутить ручку мясорубки, варить манную кашу, мыть посуду и болтать с Ниной.

Постепенно квартира просыпалась. У раковины в кухне выстроилась очередь за умыванием. Леля накрыла на стол. Сначала взрослые ели яичницу и пили чай, а потом поставили перед детьми тарелки с манной кашей. Четырнадцатилетняя Женя, считавшая себя взрослой и поэтому незаслуженно обиженной тем, что ее усадили за стол вместе с младшими сестрами, недовольно сказала, отодвигая от себя тарелку с кашей:

— Какая-то она горелая!

Каша и вправду слегка подгорела, пока Леля металась от белья к плите. Но она немедленно нашла выход:

— Это особенная каша. Приготовлена по походному рецепту. Называется «каша с дымком»!

Авторитет Лели в вопросах кулинарного искусства был настолько незыблем, что девочки без тени сомнения поверили ей на слово и все съели, попутно восхищаясь небывалыми достоинствами новой каши.

А Леля тем временем рассказывала Мире Наумовне о своем вчерашнем походе в очередной отдел кадров:

— Главное, по телефону обо всем договорились. Они были готовы взять меня с руками и ногами. Сказали: «Приходите с документами, будем оформляться». Ну, сама понимаешь, фамилия сомнений не вызывает.

— А потом паспорт увидели — и до свидания, — понимающе вздохнула Мира Наумовна.

— Еще хорошо, что у меня ума хватило девичью фамилию оставить. Сколько раз она меня выручала! Сосновская — это вам не Гольдман. Елена Семеновна Сосновская — не подкопаешься, — горько усмехнулась Леля.

— А при чем тут фамилия и паспорт? Почему тебя на работу не взяли? — не выдержала Нина.

Леля с сомнением посмотрела на Нину, раздумывая, стоит ли говорить с ребенком о серьезных вещах, но потом, махнув рукой, устало сказала:

— Так ведь мы евреи, деточка.

Нина очень удивилась:

— А это кто?

— Это такой народ.

— Я про такой народ первый раз слышу. У нас есть братские народы: русские, украинцы… Вот еще: грузинцы, молдаванцы. А вы, значит, еврейцы?

Женя не выдержала:

— Мама, зачем ребенку голову забивать? Вырастет — сама узнает.

— А я уже выросла!

— Ну раз выросла, так должна знать, что мы евреи.

— А я кто? Я тоже с вами хочу.

Тут все засмеялись, а Лера успокоила:

— И ты тоже еврейка.

— Я?! А мама? А папа? А бабушки?

— Все.

— И поэтому нас не берут на работу? А что мы натворили?

Леля уже была не рада, что затеяла при Нинке этот разговор. К чему девочке взрослые проблемы? Успеет еще, получит свое. Но теперь от нее так просто не отвяжешься. Придется объяснять.

— Ничего не натворили. Работаем, как все, учимся, воспитываем детей. Просто некоторые доверчивые люди верят в глупости, которые про нас говорят. И поэтому на работу не берут.

В это время в кухню вернулся Семен Семенович и, уловив хвост Лелиного объяснения, немедленно вклинился:

— Это политика! Да! Это бандитская политика выживания евреев! И не говорите мне ничего! Это политика на государственном уровне!

— Замолчи, ради Бога! — испугалась Мира Наумовна. — При детях!

— Папа! Что ты такое говоришь? Если бы наверху узнали, вот бы антисемитам досталось! — разгорячилась Леля. Она искренне верила в то, что говорила. — В конце концов, даже в школьных учебниках написано о братской семье всех народов СССР. Нет, это какое-то недоразумение!

Нина выскользнула из-за стола и помчалась домой. Новости, внезапно обрушившиеся на ее голову, требовали незамедлительных разъяснений.

— Бабушка! Мы — евреи! — закричала она с порога.

Елизавета Евсеевна сидела и вязала крючком нескончаемую скатерть из белых катушечных ниток. Она посмотрела на взбудораженную внучку и спокойно сказала:

— Да. И что тут удивительного?

— Но мне ничего об этом не говорили! — затараторила Нина. — Я думала, мы русские. Мы же говорим по‑русски?

— И пишем тоже. И даже читаем. И, кстати, думаем тоже по-русски.

— Тогда почему мы евреи?

— Потому что наши предки были евреями. Так уж повелось, что есть разные народы. И с этим ничего не сделаешь.

— А почему мы плохие?

— Глупости, девочка. Среди нас есть всякие: умные и не очень, красивые и не очень, порядочные и не очень… Это сложный вопрос.

— И есть фамилии еврейские и русские?

— Да. Вот, например, я, Миша и его дети — Гольдманы. Красивая фамилия. В переводе с идиш «золотой человек».

Слава Богу! Значит, ее родные — золотые люди. И все не так страшно. Но вопросы Нину переполняли:

— А мы с мамой и папой — Одельские. Это русская фамилия?

— Нет, еврейская. Только звучит по-русски. Да ты и не похожа на нас, девочка, — засмеялась Елизавета Евсеевна.

— Почему? — Новости сыпались как из рога изобилия.

— Потому что ты блондинка с зелеными глазами. Такие евреи тоже встречаются, есть даже рыжие. Но редко. В основном у нас темные волосы и глаза. А ты пошла в Илю, папину маму. Она давно умерла. Тебя еще и на свете не было.

— Иля? Почему такое смешное имя?

— Так ее звали дома. А полное имя — Рахиль.

— Рахиль… — задумчиво повторила Нина. — Как красиво!

— Красиво. Библейское имя.

— И я на нее похожа?

— Да. Одно лицо, — нежно сказала бабушка. — Я ее очень любила.

— И что же получается? — вдруг осенило Нину. — Если бы мама не встретила папу, я бы никогда не родилась?