Отпусти народ мой...

Глава четвертая Поехали!

Что за дурацкая манера поддаваться на провокации? Нужно было твердо отказаться, когда взбалмошная Мирка пристала с уговорами поучаствовать в соревнованиях по гребле. Оля поначалу приняла это за шутку: какая из нее спортсменка? Она и каталась-то пару раз, неумело шлепая по воде то одним, то другим веслом, отчего лодку крутило в разные стороны. И если Миркина напарница попала в больницу с аппендицитом, это вовсе не означает, что Оля будет равноценной заменой.

Но противостоять напору Мирки было невозможно. В день соревнований Оля, ругая себя на все корки за бесхарактерность, натянула сатиновые шаровары и майку, поверх которой на тоненьких тесемочках привязала два прямоугольника с номером «17» на груди и спине. Сгоряча не заметила, что погода не слишком располагает к занятиям водным спортом: всю ночь бушевала майская гроза, и хоть к утру ливень стих, ветер налетал шквальными порывами, срывал с больших деревьев ветки с молодой листвой, а тонкие деревца гнул до самой земли.

На пристани было пусто: ни болельщиков, ни судейской коллегии. Лишь тоненькая фигурка подруги пряталась от пронизывающего ветра за углом лодочной станции.

— Привет! — прерывающимся от быстрого бега голосом крикнула Оля. — А где все?

Мирка шмыгнула носом и, дрожа от холода, кивнула на Днепр:

— Смотри, что делается. Наверное, соревнования отменят.

По реке гуляли высоченные свинцовые волны. Лодки, закрепленные канатами, болтались, словно бумажные кораблики в бурном весеннем ручье.

— Ну не знаю, — сомневаясь протянула Оля. — Может, подождем? Неудобно будет, если мы уйдем. Некрасиво как-то.

Девушки сели на старую перевернутую лодку за спасительным углом и принялись дружно мерзнуть. Но никто не приходил, чтобы прояснить ситуацию. Через каждые пять минут они выглядывали из своего укрытия посмотреть, не идет ли кто. Вдруг Мирка обрадовалась:

— Ура! К нам идет моряк! Настоящий! — и тут же добавила: — Знакомый кто-то. Да это же Димка!

— Привет участникам соревнований, — грустно сказал он.

Его тон совершенно не соответствовал ни легкомысленному приветствию, ни обычной насмешливой манере. Но разговаривать иначе Димка не умел. У Оли сжалось сердце. Она знала, каких усилий ему стоило изображать беззаботность. Неделю назад его вызвали телеграммой на похороны. Рахиль умерла, не дождавшись сына, который после военно-морского училища служил на Дальнем Востоке.

— Девчонки! Великая новость: вас объявили чемпионами города Киева, — продолжал Димка.

— С чего ты взял? — поверила наивная Мирка.

— Ну как же! Вы — единственные, кто вышел на старт. Все остальные позорно выбыли из игры.

— Да ну тебя! — отмахнулась Мирка, сообразив наконец, что ее дурачат. — Чего пришел?

— Жениться буду. Мне послезавтра уезжать. Иначе на службу опоздаю. Завтра идем в загс, — полувопросительно-полуутвердительно сказал он. На Олю он во время предложения руки и сердца даже не посмотрел. Боялся, что откажет. Между ними никаких отношений и не было — так, витало что-то неопределенное. На каникулы он приезжал регулярно, но как-то все не получалось поговорить откровенно. Все думал — успеется. Оля в этом году университет должна окончить, а сам он только-только к службе начал привыкать.

Оля не знала, что ответить. Когда-то была по-детски влюблена в соседского мальчика. Сто лет назад. Сейчас у нее есть настоящий жених, тоже, по странному совпадению, офицер военно-морского флота. Он терпеливо ждет, когда Оля получит диплом и приедет к нему, а тем временем осыпает ее лирическими письмами, летящими с берегов Тихого океана. А тут Димка как снег на голову свалился со своими шуточками. Так жалко его, что сердце ноет. Маму похоронил. И вид у него какой-то потерянный.

— Короче, завтра распишемся. Я уже узнавал: мне как военному можно в один день все оформить. Быстрота и натиск! — продолжал Димка и, якобы в шутку, чтобы обеспечить себе путь к отступлению, добавил: — А то если месяц дать на размышление, еще передумаем.

— Я завтра не могу, — неожиданно для себя сказала Оля, словно уже дала согласие и теперь решала чисто технические вопросы. — Завтра у меня зачет.

Димка недоверчиво хмыкнул, но мгновенно нашелся:

— Подумаешь! Дашь паспорт Мирке, мы с ней в загс смотаемся.

— Ты что? — недоуменно посмотрела на него Оля. — Там же фотография.

— Да кто там ее рассматривать будет? Тем более вы похожи.

— Одно лицо! — не выдержала Мирка.

— А что? Очень похожи: волосы и глаза темные. Все равно на фото не разберешь. Правда, у Мирки нос кривой. Так пусть она в профиль все время поворачивается.

— Я тебя сейчас прибью! — обиделась Мирка. — Чего это у меня нос кривой? Оля! Что, правда кривой?

— Да успокойся. Ты что, Димку не знаешь? Это он специально тебя дразнит… — «Чтобы я не передумала», — про себя добавила Оля, а вслух сказала: — Ну пошли. Возьму потихоньку паспорт, чтобы мама не видела.

Взять паспорт было легче, чем незаметно вернуть его на место. Пришлось ждать, когда мама с Векой выйдут во двор — посидеть перед сном на скамейке. Но Берта услышала, как скрипнула дверца буфета.

— Олечка, зачем ты брала паспорт?

Она лежала на тахте, почти утонув в пуховых подушках, протянув поверх одеяла в белоснежном пододеяльнике худые руки с венами, просвечивающими сквозь сухую пергаментную кожу. Берта тяжело болела. Уходила. Большую часть времени она погружалась в призрачное забытье, но Олина тревога передалась ей, и она вернулась. Девушка присела на край тахты:

— Что, родная? Пить хочешь?

— Скажи мне, ты брала паспорт, чтобы записаться с Димой?

Оля почти не удивилась. У нее с теткой всегда была натянута тонкая нить тайного понимания друг друга. Лишь вздохнула:

— Ну да. Жалко его. Ходит какой-то пришибленный. И тетя Рахиль перед смертью просила меня его не бросать. Видишь, как все сложилось. Понимаешь, Берточка?

— Понимаю. Только боюсь. Ты такая неприспособленная. Дима парень хороший, но легкомысленный. Хочу, чтобы ты была счастлива…

— А ты почему с мужем разошлась? — осмелилась спросить Оля.

Из полунамеков и туманных разговоров взрослых знала, что Берта была замужем давно, еще до войны. Правда, детей у нее не было. Тетя никогда не рассказывала Оле о своем неудачном замужестве, и оставалось только гадать, что произошло на самом деле. И вот сегодня, раз уж разговор зашел на «взрослую» тему, решилась потревожить прошлое. Тетка помолчала, вздыхая, а потом стала рассказывать:

— Муж был прекрасным человеком. Чутким, любящим, внимательным. Очень красиво ухаживал за мной. Всегда немного церемонно придерживал за локоток, когда мы шли на прогулку. И не думай, пожалуйста, что я прельстилась внешней стороной. Нет. Я всегда чувствовала в нем порядочность. Ну и образованный, само собой. По-настоящему образованный, не то что эти современные ремесленники, которые ничего, кроме своей профессии, не знают. Служил инженером на заводе.

— Он красивый был? — с любопытством перебила Оля.

— Ничего. Симпатичный. Во всяком случае мы были неплохой парой. Да ты его должна помнить. Тебе было лет шесть, когда мы расстались.

— Нет… Не помню… — В памяти смутно оживал образ высокого крупного мужчины, но ускользал. — Не помню.

Тетка опять замолчала, уйдя то ли в воспоминания, то ли в болезнь.

— А где вы жили? У вас была квартира? — опять не выдержала Оля.

— Здесь жили, в этой самой комнате. Места тогда всем хватало. Зина еще не успела появиться. Правда, года через четыре мужу квартиру давали. Мы уже собирались переезжать, но Века сказала, что без нашей помощи семье будет тяжело. Вот и остались. Но нам это было не в тягость. Его все любили как родного.

— Но почему же вы все-таки разошлись?

— Не делай добра — не наживешь зла. У меня была сотрудница, мы с ней по-приятельски общались. Молодая девушка… Она серьезно заболела, и мы с мужем ее навещали. Однажды увидела, что они целуются. Не смогла простить…

Берта опять надолго задумалась. Оле показалось, что она задремала. Но тетя снова заговорила:

— Молодая я была, глупая. Потом, через долгие годы, поняла, что он не так уж и виноват. Просто невозможно помогать человеку, не впустив его в свое сердце. А он был тонким человеком, романтичным. Сейчас уже таких нет. У вас все проще — бегом, бегом… Ваше поколение и любить по-настоящему не умеет. Измельчали люди.

— Не измельчали! Вот увидишь, у нас с Димкой все будет хорошо. Я тебе обещаю!

— Вот и умница… — Берта устало закрыла глаза.

— Только знаешь что? Поговори сама с мамой и Векой. Я боюсь.

— Хорошо. Поговорю…

Поначалу было интересно играть в самостоятельность. Оля с восторгом разучивала роль жены. Взрослой дамы. Правда, насчет работы по специальности пока было как‑то не очень. Во Владивостоке ее сразу направили в гороно, а оттуда послали в школу — учить пятиклассников математике. Оля расстроилась. Она мечтала быть геологом. Ничего, успеется. Вся жизнь впереди.

Страшнее было отсутствие жилья. Молодожены снимали полдома у нелюдимой хозяйки: кухню, комнату и чуланчик. Зато вход был отдельным, создающим впечатление независимости. Ветхий дощатый домишко стоял на вершине сопки, продуваемый всеми ветрами. Но из окон открывался вид на море, искупающий недостатки временного жилья.

Оля отважно принялась вить семейное гнездо. Как выяснилось, ничего не умела — ни готовить, ни шить, ни стирать, поскольку в родном доме в этом не было ни малейшей необходимости: мама, Века и Берта, как невидимые слуги из волшебной сказки, все делали совершенно незаметно. Посуда мылась сама, чистое выглаженное белье всегда лежало аккуратно сложенными стопками в шкафу, а чугунки и кастрюли постоянно были полны.

Здесь, во Владивостоке, нужно было топить печку, которая никак не хотела пылать ровным веселым пламенем, а вечно чадила, пыхтела и не желала растапливаться. Воду нужно было носить из колонки ведрами, из которых при каждом шаге плескало на ноги. А готовить было просто не из чего. Паек Димке давали, но там ничего интересного не было, да и заканчивался он очень быстро.

Оля приспособилась одно время варить борщ из стеклянных литровых банок. Берешь банку, открываешь, вытряхиваешь в кастрюлю, добавляешь воды «на глаз» и кипятишь. Все! Очень удобно. Правда, есть эту бурду не стал бы даже умирающий от голода стервятник. Но Оля научится. Опять же — вся жизнь впереди.

Самое неприятное — катастрофически не хватало денег. Вот только что они были — и уже нету. С одной стороны, зарплаты у них пока маленькие. Но с другой — их все же две. И куда только деньги деваются? Оля ничего из нарядов себе не покупает. Какие уж тут наряды? Единственное удовольствие — пойти поесть по-человечески. В ресторан «Золотой Рог», например. Там подают котлеты по-киевски и кофе-глясе. Сказка! А если останется после ужина рубль-другой, Димка купит шикарный букет у довольной старушки и небрежно протянет Оле: гулять так гулять!

Целых полтора года жили беззаботно. А потом появились первые признаки суровой действительности. Началось с токсикоза. Вначале был щенячий восторг: ура! у нас будет ребенок! Но Оля худела. Ее прекрасные глаза на узком личике казались огромными; кожа, и до того молочно-белая, приобрела голубоватый оттенок, а под глазами залегли темные круги. Есть она почти ничего не могла: приступы мучительной рвоты сводили на нет Димкины усилия по добыванию продуктов.

Так продолжалось месяца три, а потом как отрезало: в одно прекрасное утро Оля проснулась здоровой и бодрой, с опаской прислушиваясь к своим ощущениям: «не тошнит!»

И все же это испытание посеяло зерна сомнения: а справятся ли они с новорожденным? Хорошо бы мальчик. Но если девочка — тоже ничего. Независимо от пола ребенка надо купать — а где? Не в этой же ледяной кухне. С ним нужно гулять — опять же где? Спуститься с сопки еще, может быть, удастся, а вот подниматься с коляской… Кстати, а где эту самую коляску взять? Надо поискать в магазинах. Заодно посмотреть, что еще нужно. Наверное, какие-то пеленки-распашонки. А еще что? Нет, самим ни за что не справиться.

Месяца за два до родов Оля поехала в Киев, с пересадкой в Москве. Поезд тащился больше недели, но все обошлось. Она себя прекрасно чувствовала, перезнакомилась со всеми соседями по вагону. В Москве ее, к счастью, встречала на перроне мамина гимназическая подруга, Фира. Она увезла усталую Олю к себе домой и настояла на передышке от железнодорожных впечатлений, а через пару дней проводила на вокзал и усадила в поезд «Москва — Киев».

Дома все было по-прежнему. Мирно тикали ходики на стене, пахло маминым печеньем, негромко играло радио в углу. По тихой улице машины почти не ездили: хорошо если раз в неделю, мягко шурша шинами, проедет такси. В распахнутые настежь окна слышно лишь пение птиц из леса на горке да негромкие разговоры соседей во дворе. Шум большого города — лязг трамваев, фырчание моторов, звонки велосипедов, автомобильные гудки — здесь, наверху, не слышен, и кажется, что дом стоит на тихой деревенской улице, а не в столице Украины.

В родном доме жизнь течет неторопливая, почти патриархальная. Даже не верится, что где-то бурлит шумный Владивосток, к которому она за два года успела привыкнуть. И вот теперь сидит и скучает по Димке. Как он там? Скорей бы уж этот ребенок родился, чтобы можно было вернуться.

Мама сунула ей в руки пяльцы с полотном — вышивать ярким мулине ирисы по картинке — и шутя сказала: вот закончишь работу, и начнутся роды.

Оля сидит у окна, старательно втыкает иголку в ткань: крест-накрест, крест-накрест… Но все время отвлекается: то задумается о чем-то, глядя на Андреевскую церковь, то прислушивается к мягким толчкам в себе…

Новорожденную Нину встретили во всеоружии. Целый месяц Века строчила на допотопной «Зингер» пеленки, распашонки, чепчики и конверты, а Лиза обшивала их кружевами, вырезала «ришелье», вышивала. Века в экстренном порядке оформляла пенсию, а Лиза написала заявление об отпуске. Нашли по надежной рекомендации сельскую девушку, мечтающую вырваться из родного колхоза в город и согласившуюся пока поработать няней. Недоумевающей Оле (зачем нам еще и няня? Нас и так трое) Века популярно объяснила: а кто, интересно, будет с ребенком гулять? Ему нужен свежий воздух!

Младенца купали, пеленали, кормили по всем правилам науки, в соответствии с педиатрическими требованиями и санитарно-гигиеническими нормами. Воду для купания обязательно кипятили, а потом охлаждали в специально купленном для этого эмалированном баке; пеленки кипятили, а после просушивания на улице гладили тяжелым чугунным утюгом (непременно с двух сторон! и чтобы ни одной складочки, натирающей нежную детскую кожу, не осталось!); нехитрую посуду — бутылочки, серебряную ложку, фарфоровую чашечку тоже безжалостно кипятили, отчего тонкий фарфор не выдерживал и покрывался паутиной трещин; прозрачное растительное масло доводили до кипения и наливали в стерильную бутылочку, надежно закрытую ватной пробкой, чтобы, упаси Боже, не попали микробы, а потом этим маслом смазывали все-все складочки, в завершение присыпая их тальком.

Все эти манипуляции брали на себя неугомонные бабушки, привлекая бестолковую, но старательную няню. Оле оставалось только кормить грудью, рассматривая бессмысленные блекло-голубые глазки, нос пуговкой и белый пух, вылезающий из-под кружевного чепчика.

Над младенцем склонялись туманные белые пятна, постепенно оформляющиеся в родные, узнаваемые лица бабушек и мамы. От них ощутимо шли волны нежности и любви.

Приходила энергичная Леля, делилась богатым опытом по уходу за новорожденными. Она авторитетно давала рекомендации, имея на это полное право: ее Женечке, старшей, было уже четыре года, а Лерочке — два. Леля настояла на том, чтобы Нину возили на прогулку в их коляске, благополучно откатавшей двоих детей, а потому особенно надежной. И верная коляска, дребезжа по булыжной мостовой, катала Нину, мгновенно засыпающую от тряски.

Когда ребенку исполнилось три месяца, Оля засобиралась во Владивосток. Мама и Века ее не отговаривали (и так понятно, что надо ехать к Диме), но сильно переживали: как там молодые неумелые родители справятся с ребенком? И оказались правы. Лишенная мощной поддержки, Оля растерялась. Димка, с первого взгляда беззаветно влюбившийся в дочь, тем не менее весь день, а зачастую и сутками был на службе. Оля помучилась в спартанских условиях до весны и вернулась к маме и Веке.

Так и курсировали туда-сюда с интервалом в два-три месяца. Киев — Владивосток. Владивосток — Киев. Его Величество Порядок — Безалаберная Стихия. Первые три года жизни Нина провела в поездах. Из приморского города ее привозили синюю и тощую. Бабушки, повздыхав и поохав, немедленно принимались за дело: кормить, кормить и еще раз кормить.

Когда пришло время давать ребенку бульон и мясо, Века с утра пораньше три раза в неделю уходила на рынок, покупала придирчиво выбранного цыпленка и храбро рубила ему шею топором на пороге кухни. Это испытание было для нее весьма тягостным, но не кормить же несвежим! В Нину запихивали треть стакана бульона и два-три кусочка паровой котлетки. Остальное доедали взрослые, а через день мероприятие повторялось.

В общем, любые действия, направленные на выращивание внучки, обставлялись неимоверными сложностями: сок из моркови или яблока (натертых на деревянной, а ни в коем случае не на металлической терке) отжимался вручную через стерильную марлю, кашка варилась с тщательным соблюдением строго выверенных пропорций, яичный желток разминался специальной вилочкой в специальной чашечке и так далее. Но труды эти не были обременительными — все искупала пламенная любовь к семейному божку.

И божок рос в теплых любящих руках, окутанный преданностью, купающийся в ласке, уверенный в том, что это и есть обычная жизнь и по-другому не бывает.

Первые шаги Нина сделала в Киеве, а бегать вовсю начала во Владивостоке. Ее нельзя было оставить ни на минутку. Лезла повсюду, переворачивая и рассыпая все, что под руки попадалось. Оля, уложив малышку днем, стремглав летела с холма вниз, в магазин за продуктами. Несколько раз все обходилось: Нинка безмятежно сопела, обняв плюшевого одноухого зайца. А потом, как будто чувствуя свое временное одиночество, стала просыпаться и, научившись вылезать из кроватки, хозяйничала во всем доме.

После того как она перевернула корыто с замоченным бельем, устроив в кухне потоп с элементами погрома, Дмитрий прислал из части двух солдат, приладивших обычную садовую калитку в дверном проеме между кухней и комнатой. Теперь Оля, уходя из дома, завязывала калитку зеленой атласной ленточкой, чтобы маленькая шкода не могла резвиться на просторе.

Нина росла. Оля и Дима привыкали к роли добросовестных родителей, тем не менее обращаясь с дочерью как с куклой, таская ее за собой куда вздумается — в гости, театры, концерты и даже рестораны. Музыка, веселье, развлечения, не жизнь, а карусель — только круги мелькают перед глазами, все быстрее-быстрее-быстрее! Стоп! — приехали! Здравствуйте, дорогие бабушки! Надо мыть руки и садиться за стол.

Дмитрию предложили поступать в Калининскую военную академию. Нужно было расставаться с Владивостоком, к которому успели прикипеть душой, с друзьями, с морем. После окончания академии, скорее всего, придется служить на суше. Долго не раздумывали. Голому собраться — только подпоясаться. Подхватили пятилетнюю Нину — и вперед!

В Калинине поселились в коммунальной квартире. Не настоящей, конечно. Четыре комнаты по-братски разделили еще с одной семьей, в которой была — вот удача! — девочка, ровесница Нины. Но ее бабушка, замкнутая строгая старуха, не очень-то разрешала детям играть вместе, опасаясь, что непоседливая Нина внесет беспорядок в священную чистоту их семейной крепости.

Девочка не сильно расстраивалась: у нее свои бабушки есть. Целых две! И они, сменяя друг друга, ответственно несут вахту, беспощадно изгоняя безалаберный сумбур, к которому она уже успела привыкнуть.

Ничего, за стенами дома веселья хоть отбавляй. Папа, и до того увлекавшийся художественной самодеятельностью, на просторной сцене академии развернулся во всю мощь своих способностей. Он и поет, и танцует, и сочиняет, и даже ведет концерты как заправский конферансье, словно сцена — его настоящее призвание. Он и Нину берет с собой выступать, а мама и дежурная бабушка смотрят из зрительного зала и хлопают, не показывая своего волнения.

И гостей у них всегда полно. Родители мгновенно обрастают новыми знакомыми, поэтому праздник продолжается!

Но появилось кое-что новенькое. В академии, кроме советских людей, учатся иностранцы. В доме постоянно звучит незнакомая речь: польская, румынская, венгерская, чешская, вьетнамская. Со всеми Нина дружит, но особенно тесно — с вьетнамцами.

Они живут дружным коллективом в общежитии, и почти каждое воскресенье парламентеры приходят к ним домой и, вежливо кланяясь, просят у Оли и бабушки разрешения пригласить Нину в гости. Ее наряжают в выходное платье (вязаное, китайское, нежно-салатового цвета, с вышитыми цветами на кокетке) и туго-туго заплетают волосы в косу, украшенную внизу и вверху огромными белыми бантами.

Нину усаживают за большой круглый стол, вокруг которого собираются гостеприимные вьетнамцы, и угощают обедом. Надолго оторванные от своих жен и детей, они радостно смотрят на Нину, которая своим присутствием создает иллюзию настоящего семейного обеда. Повар в белом колпаке, блестя черными глазами, ей первой, как гостье, подает горку риса на тарелке и что-то еще, непонятное, но очень вкусное. Хозяева, оживленно переговариваясь, учат Нину есть палочками. Она старательно пыхтит, гоняя по тарелке скользкий рис, а вьетнамцы наперебой показывают ей, как быстро и ловко получается у них. Вскоре и Нина осваивает эту сложную науку.

И у Оли все складывается неплохо. Она наконец впервые смогла работать по специальности, о чем постоянно мечтала. Все хорошо. Все чудесно. Все замечательно!

Но самое прекрасное — это то, что Нине повезло родиться в лучшей стране в мире. В Советский Союз даже едут учиться люди из дальних стран. А недавно они с бабушкой сидели перед телевизором, и вдруг произошло невероятное событие. Показали человека в настоящем космонавтском шлеме. И он на настоящей ракете полетел в настоящий космос! Вот это да! Ликующий голос диктора стал еле слышен из-за восторженных криков на улице. Выглянули в окошко: люди бежали, обнимались, целовались и кричали «ура!»

Нина тем вечером долго не могла уснуть. Под возбужденные голоса взрослых, обсуждавших на кухне космический полет, ей все чудился улыбчивый человек в скафандре, поднимающий руку: «Поехали!»