Отпусти народ мой...

Глава шестая Четыре любви

Нину на Сахалин не взяли. Бабушки, до того внешне терпимо относившиеся к постоянным перемещениям своих любимых девочек, на этот раз взбунтовались и выступили единым фронтом. По всем законам тактики и стратегии они вели наступление на родителей Нины, приводя весомые аргументы и добиваясь победы в завоевании внучки.

Елизавета Евсеевна, не отрываясь от вязания очередного шедевра — длинных белых занавесок, — спокойно, но твердо приводила свои доводы:

— Сколько можно возить ребенка по гарнизонам? В шестом классе пора учиться в нормальной школе. Оставьте ребенка у нас. Рядом школа хорошая, там Лера и Женя учатся. Учителя прекрасные, пять уроков французского в неделю, ритмика и эстетика.

Эстафету принимала Ревекка Евсеевна:

— Не понимаю, как вам в голову пришло ребенка на край света тащить? Сахалин! Страшно подумать! Там при царизме каторга была. Разве в хорошем месте каторгу устраивают? Остров! В ледяном океане! Суровый климат! И с продуктами там наверняка плохо. В Киеве — фрукты, овощи. Витамины! Будете ее там чем попало кормить. Загубите ребенка!

Елизавета Евсеевна подхватывала:

— А про здоровье Нины вы забыли? Ангины бесконечные. Доведете ребенка до ревмокардита!

Авторитет Елизаветы Евсеевны в вопросах этиологии Нинкиных болезней, равно как и опыт Ревекки Евсеевны в вопросах рационального питания, были несомненны и подкреплены уважением родственников и соседей. Но решающими стали слова Лели:

— Оставьте Нину в Киеве на год. Я помогу, и Лера с Женей в школе за ней присмотрят. Устроитесь на месте, там видно будет.

И Нина осталась в Киеве, а родители с Федором поехали на далекий остров в Тихом океане, за тридевять земель.

В школе приняли хорошо. Визитными карточками Нины были отличницы, умницы, красавицы и общественные деятельницы — троюродные сестры. Лера первого сентября пошла в восьмой класс, Женя — в выпускной, десятый, а Нина — в шестой. Школа неофициально считалась элитной, потому что в те времена все были равны. Но как-то так получилось, что именно в ней, славящейся своими традициями и сильными учителями, преимущественно учились дети из интеллигентных семей.

Добежать можно было за три минуты. Правда, не разрешали пролезать за мусорными баками и сбегать вниз по крутой тропинке. Если бабушки смотрели вслед, приходилось идти длинным путем и спускаться по трем пролетам каменной лестницы. После пятидесятикилометровой тряски на жестких рессорах военной машины это было сущей ерундой.

Лишь одно обстоятельство было совершенно немыслимым: в школе, в целях эксперимента, был введен обязательный продленный день для всех учеников без исключения с первого по седьмой классы. У большинства дома были неработающие дедушки и бабушки, а у Нины — целых две, но это не считалось уважительной причиной для отлынивания от ненавистной продленки. Справедливости ради надо заметить, что группу продленного дня в Нинином классе вела очень хорошая, пожилая и добрейшая учительница; кормили в школьной столовой весьма неплохо завтраком, обедом и полдником; во время прогулок организовывали игры и экскурсии. Но все равно — домой хотелось! Очень утомительно было проводить в казенных стенах целый день.

Счастье еще, что шестиклассников днем не укладывали спать: такого оскорбления, низводящего взрослых людей на уровень неполноценных малявок, Нина бы не перенесла. А ведь на первом этаже располагались спальни, после обеда туда загоняли несчастных детей с первого по четвертый классы, занавешивали окна и двери тяжелыми бархатными пыльными шторами темно-вишневого цвета и заставляли по-настоящему закрывать глаза. Ужас!

Нина пыталась поначалу избегать обязательной продленки, выдумывая то небывалую головную боль, то необходимость сопровождать очень-очень старую и немощную бабушку в поликлинику, но воспитательница быстро раскусила ее хитрости. Принудительное лишение свободы было довольно унизительным. Особенно потому, что она уже достаточно выросла, чтобы в ее жизнь вошла настоящая любовь.

Любовей было несколько. Три старые и одна новая. К старым относилась преданная и верная привязанность к тете Леле и троюродным сестрам — Лере и Жене. Нина никогда не уставала восхищаться их бесчисленными достоинствами.

Туда же можно причислить почти патологическую зависимость от книг и сладкого. Одно без другого теряло смысл; вместе они вошли в жизнь Нины так давно и прочно, что начала она уже и не помнит. Символичным можно считать и то, что все три элемента — книги, сладости и Нина оказались в тесной и темной проходной комнатке, где на ночь раскладывали ее кресло, напрочь перегораживавшее вход и выход. В ногах стоял книжный шкаф, плотно набитый сокровищами: подписными изданиями Чехова в серых обложках, Льва Толстого в пестрых оболочках из тонкой, вечно рвавшейся бумаги, Алексея Толстого в желтых твердых переплетах, Гоголя — в темно-зеленых, с выбитыми барельефами, Шолом-Алейхема в светло-коричневых, Бабеля, Маршака, Достоевского, Бунина, Куприна.

Из сочинений Куприна был изъят и надежно спрятан шестой том, содержащий скандально известную «Яму». Поначалу наивная Нина думала, что кто-то взял почитать и не вернул, но у всех одноклассников, имеющих подписку, шестой том также отсутствовал. Результатом родительской заботы о чистоте детских душ стало курсирование по рукам запрещенного произведения, легкомысленно забытого кем-то из взрослых на полке, и чтение ночью украдкой, под одеялом, при свете электрического фонарика, прилагавшегося в комплекте к злополучному тому.

На нижних полках стояли читаные-перечитаные с трехлетнего возраста, когда она научилась складывать буквы в слова, первые произведения: Барто, Чуковского, Благининой; сказки народов мира, Андерсена, Перро, братьев Гримм…

Да много чего было в старом шкафу. Не было почему-то Булгакова, и когда спустя много лет Нина безоговорочно и навсегда влюбится в его произведения и будет рыдать над страницами «Белой гвардии», в которых подробно и точно описываются Андреевский спуск и дом под номером 13, она вспомнит, что в детстве ее вместе с друзьями неудержимо притягивал именно этот дом. Они часто бегали на крутую улицу, расположенную перпендикулярно к родному Боричеву Току, и играли во дворе булгаковского дома, не подозревая о том, что в будущем здесь откроют музей знаменитого писателя. Став взрослой, Нина случайно наткнется в опубликованной биографии Булгакова на косвенное свидетельство того, что ее прадед, ювелир Иешуа, делал обручальные кольца для Михаила и его невесты Татьяны.

А тогда, в детстве, Нина блаженствовала в своей темной комнатке: у одной стены — книжный шкаф, у другой — стенной, наполненный пузатыми банками с вареньем, повидлом, джемом, конфитюром: из вишен, яблок, крыжовника, груш, смородины, арбузных корок, абрикосов, слив. Повидло из слив было самым вкусным: тяжелым, фиолетово-янтарным, с плотными восхитительными вкраплениями в тугой массе. Однажды Нина увлеклась «Янки при дворе короля Артура» и сливовым вареньем, поглощаемым прямо из трехлитровой кастрюли (пока бабушки не видели). Если бы Марк Твен писал лаконичнее, неприятности бы не случилось, а поскольку произведение было довольно длинным, Нина опомнилась, когда ложка начала скрести по дну. В тот раз все закончилось плохо: пришлось вызывать «скорую».

Но печальное событие не изменило Нинкиных привычек. Перечитав вдоль и поперек все содержимое родного книжного шкафа, добралась-таки и до Лелиного, где стояли, сомкнув ряды, подписки Фенимора Купера, Майн Рида, Жюль Верна, Золя, Бальзака, Гюго, Дюма. Леля книги давала, но сопровождала категорическим требованием: «Увижу хоть одно маленькое пятнышко — больше книг не получишь!» И Нина героически терпела, читая увлекательные страницы без сладкого, что смело может быть приравнено к победе духа над плотью.

Третьей старой любовью, родившейся вместе с Ниной, была любовь к бабушкам. И даже не потому, что они самозабвенно ухаживали за внучкой, выполняя все ее прихоти, вовсе нет. Нина любила их просто так, не задумываясь, не давая себе труда анализировать. У бабушек за долгие годы совместной жизни выработалось четкое распределение обязанностей. Ревекка Евсеевна несла на себе основные тяготы по обеспечению семьи полноценной пищей и поддержанию стерильной чистоты в доме, а Елизавета Евсеевна вносила завершающие штрихи, придающие бытовой прозе неповторимое очарование. В полном соответствии с законами диалектического материализма можно сказать, что Ревекка Евсеевна обеспечивала базис, а Елизавета Евсеевна — надстройку.

Века каждое утро, прихватив латаную-перелатаную кошелку, отправлялась в поход за продуктами. На рынке она придирчиво выбирала небольшой кусочек мяса, или цыпленка, или свежепойманную щуку; пробовала деревенские творог и сметану, щупала тугие бока яблок и мягкие — груш. Через день, чередуя рынок с магазинами, она приносила масло, нежную докторскую колбасу или голландский сыр, нарезанные ловкой продавщицей словно на микротоме. Если дело происходило в выходной или на каникулах, ей навстречу должна была выходить Нина и помогать донести тяжелые авоськи. Ежедневные фуражирские вылазки были оправданы тем, что недавно купленный новенький холодильник «Саратов» был маленьким, вровень со столом, не вполне надежным, а главное — непривычным.

Придя домой, Века готовила обед, блюда которого накануне тщательно продумывались и утверждались на семейном совете. Учитывались: польза для здоровья, разнообразие, наличие витаминов и научное соотношение белков, жиров и углеводов. Из всех достижений цивилизации, как-то: газовая плита, мясорубка и эмалированные кастрюли — Века признавала только газ. Мясо и рыбу она рубила секачом на огромной деревянной доске, убежденная в том, что фарш от соприкосновения с металлической мясорубкой теряет свои полезные свойства, а в кастрюлях варила только бульон, все остальные блюда доверяя надежным и проверенным чугункам.

Из-под ее рук выходила пища богов. Даже обычные блинчики, фаршированные мясом, таяли во рту, не говоря уж о кисло-сладком мясе, фаршированной рыбе и варениках с вишнями, залитых потоками сметаны.

Помимо кухни, на Веке были уборка и стирка. Что касается последней — это занимало много времени, отнимало много сил, но зато результат! Нина больше нигде и никогда не встречала такого белоснежного, едва заметно отливающего синевой, накрахмаленного до хруста, выглаженного без единой морщинки, сложенного в идеально ровные прямоугольники белья! Чтобы добиться такого эффекта, Века белье замачивала на ночь в цинковом корыте, а утром кипятила его несколько часов, помешивая деревянной палкой, чтобы не подгорало. Потом она тщательно терла простыни, пододеяльники и наволочки, обильно намазанные коричневым хозяйственным мылом, на стиральной доске. Следующим этапом, требующим силы и выносливости, было полоскание в нескольких водах, благо что кран, из которого лилась только холодная вода, находился над раковиной тут же, в кухне. Не забудем о том, что после каждого полоскания белье нужно было тщательно отжать, и только после этого подсинить, накрахмалить и вынести в огромном тазу во двор, чтобы пришпилить деревянными прищепками к веревке для просушки. И если вы думаете, что это все, — вы глубоко заблуждаетесь. Ибо высушенное белье раскладывали в комнате на столе, и Века, набрав полный рот воды из стакана, прыскала аэрозольным облачком на ткань, а затем туго-туго скатывала каждую тряпочку в колбаску, добиваясь равномерной оптимальной влажности. Потом призывала на помощь сестру или Нину. Нужно было с двух сторон ровненько собрать края, зажать их крепко-накрепко и, откидываясь друг от друга в противоположных направлениях, как деревянные ярмарочные игрушки, вытянуть белье по всей длине. А теперь — гладить! Два старинных чугунных утюга по очереди грелись на газовой плите, и приходилось их менять, постоянно бегая через проходную комнатку в кухню. К счастью, вся эта прачечная разворачивалась один раз в неделю, по пятницам. Зато какое ни с чем не сравнимое блаженство — после купания (на той же кухне, в цинковом корыте, но это отдельная песня) надеть чистую, выглаженную, горьковато пахнущую рубашку и скользнуть в душистую белоснежную постель!

Елизавета Евсеевна тоже трудилась целыми днями. Но на ней было баловство: готовила она только сладкое, а в остальное время шила, чинила, латала, перелицовывала, вязала и вышивала. Что касается ее выпечки — словами это не опишешь. Это надо пробовать. Нет, не пробовать, а есть, наслаждаясь каждым кусочком тортов, пирожных, печенья, пирогов и пирожков. Вышеназванные варенья, упрятанные в стеклянные банки с этикетками, написанными неразборчивым медицинским почерком Елизаветы Евсеевны, хранились в стенном шкафу темной комнаты. По ночам там шуршали легкомысленные лакомки мыши, лелеявшие надежду добраться до вожделенных вкусностей. Но практичная Века ставила на их пути мышеловки, в которые периодически попадалась утратившая бдительность любительница варенья.

С начала лета и до ранней осени в большой комнате под столом стояли корзины с фруктами и ягодами, прикрытыми чистой марлей, ожидая своей очереди превратиться в сладкую массу. Технология приготовления была выдержана в старых, еще дореволюционных традициях. Например, обычную смородину с сахаром ни в коем случае нельзя было пропускать через мясорубку, чтобы не разрушить священные витамины. Нет! Елизавета Евсеевна, тяжело вздыхая, опираясь на стол левой рукой, правой перетирала ягоду деревянной плошкой.

А какие наливки она делала! Янтарно-желтые, темно-вишневые, прозрачно-розовые, сладкие, ароматные, густые, терпкие! Налитые в хрустальные рюмки по случаю праздника, они вспыхивали и искрились, вобрав в себя щедрое украинское солнце.

Если Елизавета Евсеевна не готовила — значит, она занималась рукоделием. Конечно, ей приходилось отвлекаться на банальную прозу: штопать, латать, перешивать. Но, покончив с суровой необходимостью, она создавала произведения искусства. Вышивкой крестом и гладью были украшены подушки, подушечки и думочки, число которых намного превышало разумные потребности. А то, что не помещалось на подушках, красовалось на стенах в рамочках.

Когда стены кончились, Елизавета Евсеевна стала вышивать салфетки всех размеров — от крошечных до больших, покрывавших незанятые фрагменты мебели. Непревзойденным мастером она была в вязании. У нее имелось огромное количество разнообразных крючков — от мелкокалиберных до гигантских. Узоры скатертей, покрывал, салфеток, штор, занавесок, шалей и кофточек никогда не повторялись. Созданные по вдохновению, они были работами истинного мастера.

По вечерам, устав от трудов праведных, бабушки надевали очки (чиненые-перечиненые, подклеенные и перемотанные нитками) и читали или смотрели новый телевизор, купленный совсем недавно. Экран был маленьким, но перед ним висела толстая линза, увеличивавшая изображение. (У Лели было такое же достижение науки и техники, но линза была трехцветной: по ней шли три полосы — желтая, зеленая и розовая, отчего картинка сразу становилась цветной.) Больше всего бабушки любили смотреть эстрадные концерты и знали всех артистов наперечет.

Нина любила их обеих не потому, что в доме было красиво и вкусно, тепло и чисто. Нет, она любила их милые добрые лица, в которых каждая морщинка дорога, ласковые руки, мягкие и уютные колени, в которые так сладко уткнуться, когда плохое настроение и долго нет писем от родителей.

Четвертая, главная, любовь сидела в классе, за первой партой, поставленной впритык к учительскому столу. Звали любовь Гриша Зильберман. А посадили его туда за то, что он был очень маленький, худенький и тщедушный. Единственной впечатляющей деталью в его внешности были огромные черные горящие глаза. «Ах эти черные глаза меня сгубили» — слова из довоенного танго словно были специально адресованы наивной добродушной Нине, до сих пор и не подозревавшей о муках неразделенной любви.

Вскоре вся школа потешалась над несчастной девочкой, буквально входившей в ступор при появлении в поле зрения ни в чем не повинного объекта пламенной страсти. Нина краснела, заикалась, опускала глаза и в итоге не могла вымолвить ни слова из заранее приготовленных нейтральных фраз типа «ты решил дома задачу?» или «я забыла, какое стихотворение нам задали учить».

Невинный смысл их испарялся, когда девочка дрожащими губами пыталась пробормотать отрепетированные слова, и всем, а Грише в первую очередь, было ясно, что новенькая позорно влюбилась. Ситуация считалась анекдотичной не только потому, что в двенадцать лет влюбляться стыдно, но в силу того, что Нина и Гриша явно принадлежали к разным весовым категориям. Нина не была высокой, нет, она доросла до нормального среднего роста. Но тяга к сладкому, отвращение к спортивным телодвижениям и усиленное домашнее пичканье полноценными продуктами сделали свое дело: Нина была булкой. Толстой, круглой и румяной. Румянец она особенно ненавидела — он цвел на тугих щеках, несмотря на душевные терзания.

И на уроках физкультуры приходилось терпеть постоянные унижения: не могла выполнить самые простые упражнения, вызывая сдержанное хихиканье одноклассников. Нет, ее не дразнили, она была не одинока в своей физкультурной бездарности. Но на глазах Гриши ползти по шведской стенке или кулем валиться с каната было просто невыносимо!

Гриша был маленьким. Его макушка заканчивалась как раз на уровне Нининого подбородка. Если они случайно танцевали в паре на уроке ритмики, то напоминали хлипкую единицу и самодовольный раздутый ноль. Поэтому шутники изощрялись в остроумии: «Нина, посади Гриню в карман», «мама и сыночек», «Слон и Моська». Подобная белиберда доводила девочку до слез. Но Григорий был настоящим мужчиной. Заметив Нинино обожание, не дразнил ее, не подтрунивал и даже не использовал в личных корыстных целях: списать, нарисовать и т. д. Напротив, старался разговаривать с ней очень вежливо, боясь обидеть. Нина постепенно успокоилась и даже перестала заливаться краской, когда с ним разговаривала. А что касается списывания, в этом не было необходимости — учился Гриша лучше всех в классе, на «круглые» пятерки, и знал такие вещи, о которых большинство одноклассников и не подозревало.

Он был поздним ребенком. Когда родился, отцу было пятьдесят два, а матери — сорок один. Первый муж матери погиб на фронте, а единственная дочь умерла от дифтерии; вся довоенная семья отца — жена и трое детей — лежали в Бабьем Яру.

Гришенька стал их единственной отрадой, утешением и надеждой на старости лет. Отец был прекрасным портным, мастером по созданию мужской одежды. Целыми днями он официально работал в ателье, а вечерами — неофициально — дома. Постоянно сидел, скрестив ноги по-турецки, склонившись над сукном или габардином. Ему относительно редко попадался в руки отрез достойной ткани, с большим трудом раздобытой заказчиком. В таких случаях старый портной загорался, ласкал ткань пальцами, скрюченными артритом, и радовался, как ребенок: «Из этой ткани? О! Из этой ткани ви получите бруки, как у Ротшильда!»

Мать Гриши служила на почте. Родители были простыми людьми, поэтому невероятно гордились достижениями в учебе своего вундеркинда. Отец, поставив еженедельную подпись в дневнике, торжественно возвещал, подняв вверх палец: «Этот мальчик? О! Этот мальчик далеко пойдет, я вам говорю!» И счастливые родители смеялись, предвкушая, каких высот достигнет их мальчик.

А пока что он учился в шестом классе и, с легкостью находя изящное решение сложных математических задач по программе десятого класса, думал не о высшей математике, не о карьере виртуоза-скрипача (хотя послушно ходил в музыкальную школу со скрипкой в футляре), а о медицине. Он мечтал стать хирургом, и все вечера напролет изучал толстые анатомические атласы, мгновенно запоминая волшебные классические латинские названия.

Безмолвное рабское обожание новенькой его нисколько не раздражало, наоборот — он сам с интересом поглядывал на хорошенькую и начитанную Нину.

Катастрофа, как и все стихийные бедствия, разразилась внезапно. На продленке играли в «догонялки». Шумные и разгоряченные шестиклассники с азартом носились друг за другом, стараясь непременно догнать и хлопнуть по плечу убегающую жертву. Несколько мальчиков погнались за неповоротливой Ниной и загнали ее в угол возле столовой. Девочка, прижавшись к стене, махала руками и ногами как ветряная мельница, инстинктивно обороняясь.

Внезапно Шурик Ройзман покраснел и холодно процедил:

— От тебя я такого не ожидал! Пошли отсюда, ребята!

И мальчики, отойдя в сторону, собрались кучкой вокруг возмущенного Шурика. Потом, обдав ничего не понимающую Нину душем ледяного презрения, гордо удалились. Вскоре вся мужская половина класса была введена в курс дела и стала смотреть на нее, как на пустое место. Когда она робко попыталась выяснить, что же все-таки произошло, один из мальчиков бросил свысока:

— А ты, оказывается, развратная!

Развратная! Вот это новости! Да что же она такого сделала, в самом-то деле? Потихоньку сбегала в туалет и проверила, не отстегнулась ли подвязка на чулке или не оторвалась ли пуговица на груди, но все было в порядке. Нина ничего не понимала и только плакала от ужаса происходящего. Несколько дней ее буквально бойкотировали, ничего не объясняя и только шушукаясь по углам. По небрежным кивкам в ее сторону она догадывалась, что о ее безнравственном поведении рассказывают очередному непосвященному. Перешептывания и недомолвки вконец измучили ничего не понимающую жертву недоразумения.

Наконец она подкараулила Шурика после уроков и потребовала объяснений. По его туманным иносказаниям она наконец поняла, в чем дело. Оказывается, защищаясь от своих преследователей, она якобы ударила Шурика коленом туда, куда мальчиков бить нельзя. Нина пришла в неописуемый ужас. Неужели они в самом деле вообразили, будто Нина знает, что у них есть ЭТО место? И что ТУДА можно бить? И вся школа теперь знает, что Нине известно про ЭТО место? Но ей, честное слово, даже в голову не могли прийти такие ужасные, грязные, распутные мысли!

Развратница Нина готова была сквозь землю провалиться. Она потеряла сон, покой и даже аппетит. Бабушки всполошились: «Девочка заболела!», стали измерять температуру. Но даже им Нина стыдилась признаться в том, что произошла чудовищная ошибка, ее не так поняли, оклеветали, оболгали! И как бы она объясняла происшествие неискушенным бабушкам? Они-то точно даже не поняли бы, о чем идет речь.

И тут неожиданно явилось спасение в виде Гриши. Он подошел к Нине на перемене и громко, так, что все слышали, сказал:

— Не обращай внимания на всякую ерунду. Я поговорил с ребятами, им какая-то глупость показалась. Все уже забыто.

Нина подняла на спасителя свои кошачьи зеленые глаза, полные слез, любви и благодарности. А он продолжал:

— Я вот что хотел спросить: хочешь в туристический кружок?

Хочет ли она? Да она пойдет за Гришей не то что в кружок, а куда угодно! Нина утвердительно кивнула.

Только страстная любовь могла заставить Нину терпеть невыносимые походные тяготы. Самое удивительное, что бабушки, трепетно ее берегущие, почти без колебаний и длительных уговоров разрешили ходить в походы с ночевками, вначале с субботы на воскресенье, а затем и на каникулах. У других ребят проблем с родительской опекой было гораздо больше. Их не пускали, уговаривали, запрещали. После бурного родительского собрания, на котором с пламенной речью выступил руководитель кружка, восхваляя дали, высоты и широты, которые предстояло покорять детям, попутно добиваясь избавления от простуд, а также расширяя свой кругозор, большинство родителей скрепя сердце согласилось.

Рюкзак был неподъемным. В нем лежали аккуратно сложенный спальник, помещенный ближе к толстым лямкам, чтобы не натирать спину, запасная одежда и обувь; мелочи: расческа, зубная щетка, паста, мыло; продукты: крупы, тушенка, сгущенка, чай, сахар и прочее; ложка, миска, кружка и множество других ценных вещей. Сверху болтался, позвякивая, котелок, а у самых выносливых мальчиков еще и скатанная в тугой рулон палатка. Со всем этим скарбом нужно было проходить в день десять-двенадцать километров, останавливаясь на привалы, разумеется, а вечером, когда все тело ныло и болело от изнуряющей усталости, нечего было и думать об отдыхе — измотанным путникам предстояло ставить палатки, разводить костер и готовить в закопченных котелках ужин. И только поздней ночью, при свете звезд и умиротворенно потрескивающего костра, можно было спокойно сидеть и петь под гитару чудесные песни Визбора, Окуджавы, Высоцкого…

Нине было очень тяжело. Избалованная домашним комфортом и не выносившая физических нагрузок, она страдала от длинных тяжелых переходов, комариных налетов, обязательной утренней зарядки, умывания ледяной водой, ворочанья в тонком спальнике на колючих еловых лапах, примитивной еды, капризов погоды, усталости, жажды, каменной тяжести рюкзака и неудобной обуви, сбивавшей ноги до крови.

Но! Вышеперечисленные ужасы искупали два обстоятельства. Первое — Гриша. Нина была готова терпеть все что угодно, в прямом смысле идя за любимым на край света. В тщедушном теле мальчика таилась несгибаемая воля. Ему, пожалуй, было намного тяжелее, чем более сильным товарищам, но он никогда не жаловался, не требуя никаких поблажек, и даже находил в себе мужество помогать вконец выбившейся из сил Нине, упрямо перекладывая из ее рюкзака в свой неудобные консервные банки.

Второе — кругозор! Зимние каникулы были посвящены путешествию по Крыму, куда кружковцы доехали на поезде, а потом пешком обошли несколько городов на побережье и, добравшись до Ялты, изображали опытных альпинистов на склонах Ай-Петри. Весной бродили по городам Золотого кольца, а летом целый месяц путешествовали по Волге, где пароходом, а где — пешим ходом, до самого Рыбинска.

Но никакие красоты исторических памятников и пейзажей, никакая романтика суровых и нежных песен под гитару у костра не могли сравниться для Нины с возможностью постоянно видеть своего единственного, любимого, ненаглядного Гришу.

Путешествие по Волге было не слишком тяжелым. Пешие переходы постоянно перемежались отдыхом на теплоходе, да и ребята незаметно сплотились, помогая друг другу.

В один из теплых вечеров, когда сумерки только начали опускаться над водной гладью и скрывали тающие в дымке берега, Нина и Гриша вышли на палубу. Сели рядом на сложенные в бухту канаты и молча сидели, очарованные плеском волн за бортом, завороженные ритмичным звуком двигателя, почти заглушавшим негромкую музыку, доносившуюся из кают-компании. Они не прятались, потому что ребята уже давно перестали подтрунивать над ними, махнув рукой на неразлучных друзей.

— Сильно по родителям скучаешь? — наконец нарушил тишину мальчик. — Я бы так долго не смог.

— Очень сильно, — призналась Нина. — Так хочется увидеть их. И Федора.

— Кто такой Федор? Ты о нем никогда не говорила.

— Старший брат.

— Хорошо тебе. А я один.

— Да, не повезло… — посочувствовала Нина. — Мои скоро приедут, в отпуск. И заберут меня с собой.

— На Сахалин? Это где-то рядом с Японией?

— Да. Очень далеко. Но мама такие письма пишет восторженные! Даже бабушек убедила, что на острове рай. Только зачем мне этот рай…

Нина хотела добавить «без тебя», но постеснялась. Разве можно произносить вслух запретные слова? Они застрянут в горле и все равно не прозвучат, не стоит и пытаться. Она даже покраснела от своих мыслей. Но Гриша уже сменил тему:

— Слушай, а ты кем хочешь стать? Только не говори, что учительницей. Все равно не поверю.

— Я? — Нина задумалась. — Не знаю. Хотелось быть художником. Ой, то есть художницей. Или скульптором. Но боюсь — вдруг способностей не хватит?

— У тебя? У тебя — хватит, — уверенно произнес Гриша. — Ты как-то иначе все видишь, не так, как другие. И руки у тебя золотые.

— Золотые! — засмеялась Нина. — Между прочим, мой прадед был ювелиром. И фамилия у него Гольдман — «золотой человек».

— Здорово! — восхитился мальчик. — А моя — Зильберман — «серебряный человек».

— Мы с тобой просто клад — золото и серебро. Не хватает только бриллиантов и изумрудов.

— Почему не хватает? Изумруды есть.

— Где?

— Твои глаза.

Гриша с такой нежностью посмотрел на растерянную Нину, что в груди у нее сладко заныло. До сих пор сентиментальность между ними не была принята.

— Скажешь тоже… — Нина отвернулась.

— А вот я давно решил, кем буду.

— Кем? — Нина обрадовалась, что появилась возможность избежать мучительного изучения ее серой внешности.

— Нейрохирургом.

— С ума сошел? Мозг оперировать — это потруднее, чем ювелиром быть! Ты представляешь, какая это ответственность?

— Очень даже представляю. Знаешь, сколько я институтских учебников перечитал? И по анатомии, и по физиологии. Самое интересное — физиология высшей нервной деятельности.

Нина с уважением посмотрела на товарища. Какой он умный! И целеустремленный. Надо же, в тринадцать лет такие вещи знает. Она пару раз пыталась полистать бабушкин учебник по внутренним болезням, но не смогла пробраться сквозь дебри совершенно немыслимых терминов, создающих впечатление, что текст написан на непонятном языке, набранном знакомыми буквами.

Стало зябко. Нина поежилась. Гриша снял свою штормовку и накинул ей на плечи. В штормовке было так тепло и надежно, что девочка благодарно ему улыбнулась. Гриша, зажмурив глаза, ткнулся носом в ее щеку, что, вероятно, должно было означать первый поцелуй.

Нина подняла голову и увидела за стеклянной полусферой кают-компании женщину средних лет. Она, не отрываясь, печально смотрела на подростков. Словно владела тайным знанием о том, что ждет впереди этих наивных детей.

В Лелином доме кипели страсти. Жене предстояло поступление в институт. Все разговоры о том, как трудно поступить в любой из киевских, московских или ленинградских вузов. Проводился подробный сравнительный анализ конкурсов в престижные учебные заведения: каков проходной балл, сколько человек на место было за прошедших три года и есть ли шанс у евреев для поступления. Были институты, куда с пятой графой нечего и соваться, были более лояльные, но и соответственно менее престижные.

Вопрос о техникуме даже не рассматривался, как совершенно абсурдный, немыслимый и попросту компрометирующий. Высшее образование — вот цель и смысл существования любого мало-мальски уважающего себя выпускника. А тот, кто, не имея способностей или усидчивости, отказывался от нереальной мысли о поступлении, навлекал позор на семью, и несчастные родственники ходили, краснея от стыда за свое неудавшееся чадо. Слава Богу, к нашим детям это не относится. Наши дети — умные и талантливые. Но — конкурс! С конкурсом приходится считаться и готовиться, распрощавшись с отдыхом.

Женя, приходя из школы, наскоро обедала и сразу же раскрывала учебники, просиживая над ними до глубокой ночи. Даже по воскресеньям упорно занималась. Вся семья теперь ходила на цыпочках и разговаривала шепотом. Когда Нина звонко кричала свой «привет!», на нее тут же шипели со всех сторон: «Тише, Женя готовится!» После долгих дебатов остановились на строительном институте, который в свое время окончили Леля и Миша. Осведомленность родных по абитуриентской теме была обширна:

— В университет нечего и пытаться! — авторитетно уверяла Мира Наумовна. — Там документы посмотрят — и сразу в отдельную папочку складывают. Где вы видели еврея в университете?

— Моя мама училась, — тут же исправила историческую несправедливость Нина.

— Твоя мама! Так это когда было? Через три года после войны. Тогда еще можно было рискнуть. А сейчас — смешно! Только год потерять! — уверенно парировала Мира Наумовна.

— Я не понимаю, — развела руками Леля, — если человек готов и у него хорошие знания, как его можно завалить?

— Она не понимает! Им сказали завалить, так что? Они умеют завалить, будьте уверены! Эти бандиты… — повел свою обычную партию Семен Семенович.

— Да! — поддержала мужа Мира Наумовна. — Мне недавно приятельница рассказывала: ее племянника на экзамене по истории на минуточку спросили, как звали лошадь Александра Македонского! Вы понимаете? При чем тут лошадь, я вас спрашиваю? При чем тут лошадь, если мальчик собирается стать юристом?

— Буцефал! — вылезла Нина.

— Какой Буцефал? При чем тут Буцефал? Когда мальчик сдает экзамен, он может знать какой-то Буцефал?

Лера тут же снисходительно объяснила:

— Бабушка, ты ничего не понимаешь. На вступительных экзаменах принято задавать вопросы на сообразительность. Например, что легче: килограмм пуха или килограмм чугуна?

— Такое теперь спрашивают в институтах? — искренне удивилась наивная бабушка Соня. — Каждому ребенку ясно, что пух легче. Когда у меня была перина! О! Это была перина! Сейчас таких уже не делают. Сейчас пуха такого нет. А вот раньше…

— Мама! — Миша схватился за голову и начал стонать. — При чем тут перина? Когда вопрос стоит о жизни и смерти? Я не знаю, что я сделаю, если Женька не поступит!

— Все! — заявила Женя, влетев в кухню, где заседали озабоченные домочадцы. — Я не могу в таком гаме заниматься! Сумасшедший дом! И вообще, имейте в виду, я решила поступать на вечернее отделение. Туда конкурс меньше. И еврейское происхождение не так заметно.

— В сумерках, — ехидно добавила Лера.

— Новости! — расстроилась Леля. — Ты хоть представляешь, как это тяжело — учиться по вечерам? А днем придется работать, это, по-моему, обязательное условие. Кем ты собираешься работать? И где?

— Чертежницей. Я уже узнавала в проектном институте. Иначе бесполезно. Вы что, хотите, чтобы я год потеряла?

Тут Женя совершила тактически верный ход. Потерять год — это крах, кошмар, стихийное бедствие. И что говорить всем знакомым? «Наша Женечка не прошла по конкурсу. Она не добрала одного балла». И при этом уверенно смотреть людям в глаза, чтобы у них не закралось подозрение, что наша Женечка недоучила, недоготовилась и, чего доброго, не такая умная и талантливая, какой должна быть девочка из хорошей семьи.

Поэтому Женя не имела права подвести родных. Тем более что любая случайная встреча на улице или каждый телефонный звонок начинались с животрепещущей темы: «А вы уже решили, куда будет поступать Женечка?», «Она уже готовится?», «Семь человек на место, что вы говорите?», «Проходной балл восемнадцать? Постойте-постойте, дайте сосчитать: это две пятерки и две четверки? Или, в крайнем случае, три пятерки и тройка? Но я бы на вашем месте не рисковала — тройка, это, знаете, чревато!», «А вы уверены, что Женя хорошо знает? Вот у Цили Ароновны внучка, она-таки хорошо знала, но это никого не касается — поступила только с третьего раза!», «Воронеж! Я вам говорю — только Воронеж! Там наших берут. Для них главное — голова!», «Какой Воронеж? Нет, вы только посмотрите на него — какой Воронеж? Надо ехать в Улан-Удэ! Улан-Удэ — и все!»

От всех этих разговоров у Нины голова шла кругом. Тревога начинала грызть ее заранее: предположим, Жене удастся поступить, но ведь через два года наступит очередь Леры, а еще через два — ее, Нины. И что тогда? Если все волнуются и переживают за умных, талантливых Женю и Леру, то что говорить о посредственной Нине? Математику она не любит и свои четверки получает, наверное, незаслуженно. Да и вообще особыми достижениями не отличается, хотя ей ставят отличные оценки по русскому, французскому, литературе и истории. Леля говорит про Нину, что она ярко выраженный гуманитарий. Но Нина точно знает, что ей не хватает терпения и усидчивости. Уроки делает наспех, лишь бы поскорее освободиться и уйти с головой в очередную захватывающую книгу.

Но, с другой стороны, может быть, сложности с поступлением только в Киеве и других крупных городах? Вот в их классе, например, сплошные вундеркинды учатся. Нина на их фоне просто безмозглая серая мышка. Может быть, на Сахалине нормальные дети и ей не придется постоянно краснеть за свои скромные данные? Скорее бы уж поехать к маме, папе и Федору. Только как Нина будет жить без Гриши?