Отражение

Казалось бы, «Отражение» — история взаимоотношений двух братьев-близнецов, судьбы которых мистическим образом переплетаются, сталкиваются и дополняют друг друга. Но это не просто семейная история... Действие книги разворачивается в России 1990-х годов, когда мало кто понимал, что вообще происходит в стране. «Отражение» — взгляд автора назад, взгляд, исполненный боли и переживания за свою Родину.

Сергей Сергеевич Козлов

ОТРАЖЕНИЕ

роман

Как будто в мнимом бытии,

В существовании условном,

Проистекают дни твои

И нет конца и края оным.

И ты, как собственный двойник,

Чумной, беспомощный, неправый,

Бредешь в повапленный тупик

Через развалины державы.

И чуешь — далее нельзя,

И шиты белым злые козни!

Но сам собой, юля, скользя,

Вползает в мир порядок косный...

Михаил Федосеенков

Глава первая

ТАЙНА РОЖДЕНИЯ. СЕМЁН

1

Путник замер на дороге, глядя в темную глубину неба. Медленно, будто тонула в стоялой воде, падала звезда и упала где-то за едва различимой грядой сосен и кедров на недалеком холме. В такую ночь даже звезды падают не на счастье, а от холода.

Еще некоторое время путник оставался недвижим. Прислушивался. В стылой лесной чаще сухими одиночными залпами отстреливались от мороза деревья, или, казалось, что кто-то сквозь бурелом, увязая по пояс в снегу, пробивается на дорогу. Да и дорога-то — петляющая просека: с обеих сторон, вспенивая на обочине сугробы, наступали на нее седые от мороза сосны и ели, а видна она была только потому, что текла по ней в эту ночь бледно-желтая лунная тоска.

Там, впереди, небо и ночь слились. Дорога будто бы и вела в раскрывшуюся между хвойными стенами пропасть космоса, куда-то в самую сердцевину мироздания, забытую Создателем в звездной пыли.

Ночь многозначительно вымалчивала свою великую тайну. А, может, вся тайна и заключалась в том, что этой ночью центр мироздания располагался здесь, совсем рядом, стоит только немного сойти с дороги и углубиться в ночную мглу, в настороженно замерший лес, и нет для него более спокойного, более укромного и более скрытого от любопытных глаз места, чем одетая снегом и припудренная инеем величавая сибирская тайга. Или, может, так кажется любому, кто остановился в звездную ночь на лесной дороге, где ни встречных, ни поперечных, ни догоняющих; когда время, крадучись, замирает, чтобы услышать над своим приземленным течением размеренное на сотни световых лет дыхание вечности.

Белая сова метнулась быстрой тенью по лунной дороге, путник оставался недвижим. Он напряженно смотрел вперед, пытаясь что-то различить и услышать там, где зимняя ночь спаяла небо с дорогой. И едва уловимый скрип снега под чьими-то ногами донесся до его слуха. Этот кто-то шел навстречу, уверенно и ровно отмеряя шагами стылую ночную тишину. Звуки эти ни с чем другим спутать было нельзя.

Прошло несколько минут, прежде чем на доступном взгляду, освещенном луной пригорке замаячила человеческая фигура. И чем ближе она приближалась к ожидавшему, тем больше между ними обнаруживалось сходство. Начиналось оно с одежды, детально совпадающей на обоих вплоть до складок и пятен на пуховых зимних куртках и царапин на одинаковой обуви. Но более всего поразило бы увидевшего эту встречу полное совпадение лиц — до мельчайших черт, словно кто-то из них встретился со своим зеркальным отражением. Да и заговорили они между собой одним голосом, с одинаковой интонацией, одновременно — слово в слово, задав друг другу один и тот же вопрос:

— Зачем ты пришел?

И только соприкосновение их взглядов могло навести на мысль, что на пустынной зимней ночной дороге встретились-таки две разные сущности. При одинаковом выражении лиц, чуть надменном прищуре глаз, излучаемые ими взгляды были разными, точно имели разнополярные заряды.

Некоторое время они стояли молча, словно пытались переглядеть друг друга, или заглянуть глубже. Ведь не зря толкуют, что глаза — это зеркало души. Никто из них взгляда не опустил, просто пришедший на это место вторым отступил на шаг, деловито приосанился и изменил изучающее выражение лица на покровительственно-недоступное.

— Ты все равно ничего не сможешь сделать, ничем не сможешь мне помешать или навредить, так что шел бы ты, Семен, восвояси да подобру-поздорову. Махать кулаками нам не имеет смысла — предсказываю боевую ничью. Ты пораскинь мозгами: я же тебе не мешаю, живи себе, наслаждайся... Вроде как — нам даже на этой дороге не тесно. Все в прошлом, не так ли?

Сказано это было в примирительном тоне настолько, насколько он может звучать из уст недоверчивого человека. Тот, кого он назвал Семеном, смотрел теперь на него без какого-либо выражения, кроме усталости от всего на свете. Он снял перчатки и совершенно незначительным движением достал из кармана куртки пистолет, направив его на своего двойника.

— А так? — только-то и спросил он.

Но двойник даже глазом не повел.

— Это, конечно, выход, но с той разницей, что, получается, стрелять ты будешь одновременно в самого себя. Этакое необычное самоубийство. Самый тяжелый смертный грех. Так что валяй, жми курок. Или желаешь перед этим исповедоваться?..

2

В длинной очереди на исповедь Семен никак не мог сосредоточиться, не мог отпечатать в уме стройную вереницу грехов, а надо было. Все путалось, одно наплывало на другое, и в результате он то рассеянно наблюдал за происходящим вокруг, то сосредотачивал взгляд на какой-нибудь из икон, то исподлобья следил, как отец Николай внимательно выслушивает многочисленных кающихся бабулек, чуть склонившись над Евангелием. Доносившиеся с амвона старушечьи грехи казались Семену наивными и даже смешными. Плохо подумала на соседку, в воскресенье в храм не пошла — стирку делала, недобрым словом помянула покойную золовку, в пятницу ела скоромное... А ведь каялись и плакали! И для каждой из них терпеливый отец Николай находил слова наставления и утешения, и каждая уходила с просветленным сердцем.

Очередь двигалась медленно. В правом приделе уже заканчивалась утренняя служба, и другой батюшка вошел в алтарь, дабы совершить все необходимое для причащения многочисленных мирян, получивших прощение у отца Николая. Семен посмотрел на часы и тут же устыдился своей суетности. Подумал о том, что и как он сам через несколько минут будет рассказывать отцу Николаю. Уж сколько ночей не спал, точно репетировал речь на Высшем Суде. И то раскаяние до слез, а слезы словно и не из глаз, а из самого сердца, которое нет-нет да и сожмется до боли и трепетания, а то и ропот от обиды на все вокруг, или зазвучит вдруг с пафосом и всей подобающей помпезностью оправдательная речь невидимого и гордого защитника перед такими же невидимыми присяжными. А разум и сердце, меж тем, вступают в спор — кому быть главным судией в раздираемом противоречиями внутреннем мире Семена Рогозина. Страсти покипят и улягутся, но облегчение не приходит. В душе, как после шторма, этакая мертвая зыбь, и темно-серые тучи — мысли проносятся над мутной водой, что поднялась с самых глубин. А покоится на дне этого моря горькое рогозинское одиночество. И уж если представлять его, то представлять огромным монстром-осьминогом, время от времени выбрасывающим свои липкие и сильные щупальца на поверхность, чтобы утопить в морских пучинах то одно, то другое — то потянуть за душу, то резануть по сердцу, то перемешать все напрочь в буйной рогозинской голове. Давно ли буйная-то стала?

С чего начать-то? Родился, учился, женился, пора умирать?.. Долгая история получится, если подробно. Подойти бы к отцу Николаю и сказать тихо, что нуждаюсь, мол, в частной и долгой исповеди, но Семен с детства стеснялся хоть о чем-то просить людей, даже если он имел на это право или острую необходимость. И если все же просить приходилось... И даже если исполнение его просьбы не составляло большого труда, пустяк какой-нибудь, у Семена непременно возникало навязчивое и месяцами не оставляющее его чувство обязанности по отношению к человеку, который ему помог. Больше всего он не любил просить у друзей.

Другое дело — Степан. Тому если надо — он выпросит, не выпросит, так выцарапает, не дадут — возьмет силой или украдет. И назовется Семеном...

3

Уже перед смертью мать рассказывала: когда была беременна, простудилась сильно. А лечиться как? Восьмой месяц. Ни тебе антибиотиков, ни тебе аспиринов. Короче, никакой химии. Вот и привела к ней соседка Алевтина деда-знахаря. Для городов да и во время развитого социализма это была большая редкость. Узнай об этом кто-нибудь на работе, засмеять не засмеяли бы, но на каком-нибудь очередном собрании могли выговорить. У них в городской библиотеке, где работала Татьяна Васильевна, такое любили. Мол, как же это так, Татьяна Васильевна, вы же должны нести свет просвещения советскому народу, знакомить его с лучшими произведениями классиков социалистического реализма, а сами до чего дошли? Это ж средневековье какое-то! в самой-то читающей стране! Вам доверили руководить читальным залом, вот и последние партийные решения у вас на стенде... Пожалуй, при хорошем разгоне да под горячую руку, да для идеологического воспитания коллектива могли и в должности понизить и выговор в трудовую впаять.

Врачи неотложки предложили срочную госпитализацию, но Татьяна Васильевна отказалась, о чем пришлось давать специальную расписку. Боялась больниц, в жизни не лежала. Была уверена — попадешь хоть раз на больничную койку, так и будешь там до самой смерти частым гостем. А больничных запахов и бледно-голубых стен на дух не переносила. «Скорая» уехала, и Алевтина, причитая, помчалась звонить знакомым, которые знали нужный адресок. Татьяна попыталась, было, возражать, но та отмахнулась: да не трясись ты за свою работу, что тебе беременной сделают?

Дед Андрей (сам так велел себя называть) в дом вошел так, будто каждый день здесь бывал, да и с Татьяной Васильевной заговорил, словно она ему близкая родственница.

— Что, прихворнула, Танюшка? — были первые его слова, при этом он как-то необычно ласково потянул ее имя на первом слоге. А как глянул на ее огромный живот, так и похмурел. Сел и долго молча покряхтывал, теребил бородку да позевывал. И Татьяна Васильевьвна совсем притихла, поняла, что скажет ей сейчас этот дед нечто важное, а, может, и не очень приятное. Дед же закрыл глаза и протянул над ней руки. Пошептал, позевал, даже, показалось, заснул совсем. Но потом вдруг встрепенулся, откашлялся громко и посмотрел на нее приветливо.

— За весь век ничего такого не видел. Два человека в тебе, Танюшка, это точно. Два младенчика... Но душа у них одна на двоих.

— Да как же это? — всплеснула руками за его спиной Алевтина.

— Откуда же мне знать? Я ж не ведаю, а просто вижу.

— И что? — тихо спросила Татьяна Васильевна.

— Если б все как в математике было, сказал бы я, что один из близнецов при родах умрет. Но этого-то я как раз и не вижу. А уж как одно на двоих поделят — одному Богу ведомо...

Татьяна Васильевна облегченно вздохнула. Будет у нее двое сынишек, а уж кому души не хватит — она свою отдаст. Да и правда ли все это?

Пришел полоумный дед, наговорил всякостей, нагнал тумана, а ты верь.

Дед Андрей улыбнулся:

— Оно, конечно, рентгену больше верят, — будто мысли прочитал, — но душу рентгеном не высветишь, не увидишь. А вот простуду твою мы быстро прогоним. — Потеребил бороду и ушел на кухню, где стал кипятить воду, чтобы заварить-запарить травы.

Как бы там ни было, а уже на следующее утро после отвара, приготовленного дедом Андреем, Татьяне Васильевне враз полегчало. Только-то и осталась от болезни слабость после жара. Дед навестил ее и на другой день. Принес клюквы на морс и еще пошептал над ней, позевал, порассказывал байки. А когда пришла Алевтина, засобирался уходить.

— Ну, далее не моя компетенция, а если понадоблюсь — адрес знаете.

Денег не взял. И ушел, пошаркивая, позевывая да плечами пожимая.

А ровно через месяц Татьяна Васильевна оказалась в роддоме. И все было, как полагается, и боли никакой сначала не почувствовала... Сначала. Это когда Семен на этот свет пробивался, да и не то слово — пробивался, легко шел, как по маслу. Никто ей не орал на ухо, мол, тужься. Так себе: разговоры вполголоса, даже слышно было как ходит туда-сюда под окном муж — совершающийся отец Андрей Георгиевич. И вдруг началось: резкая боль и первые крики врачей:

— Да как же это?!

— Он же обратно!

— Не может быть...

Понимала, что происходит что-то неладное, но что она могла? Только терпеть и ждать. А потом от боли и вовсе сознание помутилось. Когда стала приходить в себя, рядом с ней была только улыбчивая пожилая акушерка. Ее еще «наседочкой» в роддоме звали. Для таких, как она, рождение каждого младенца не работа, а праздник, оттого и была счастливее всех на свете. И, казалось, что скрыта в ее лучистых глазах вечная тайна рождения. Добрая тайна. И нашептывала она эту тайну обессиленным роженицам. Вот и над Татьяной Васильевной шептала ласково:

— Все у тебя хорошо, милая... Два малыша-крепыша. Но один — забияка немножко. Старшего, видать, отпихнул, обязательно захотелось ему первым быть. Да у нас тут пока что места всем хватает. Врач-то наш за двадцать лет практики ничего такого и не видела! Во как. Он-то тебе, неуемыш этот, больно и сделал.

— Значит, оба живые? — прошептала Татьяна Васильевна.

— А как же еще могло быть? — подчеркнуто удивилась «наседочка». — Лучше подумай, как звать их будешь. Щас-то не спутаешь, номерки у обоих, а потом?

Считать это обычаем, пожалуй, нельзя. Манера что ли какая-то — называть младенцев именами старших, прославленных хоть и на уровне семьи родственников? Голову они с Андреем ломать не стали, дали дедовские имена. У обоих на букву «С», да и имена, слава Богу, русские, без всяких там современных выкрутасов. Научных трудов о влиянии имен на судьбу человека они с Андреем не читали, святцев не знали. А деды их были вполне достойными людьми: оба войну прошли, трудились честно, награды имели, всю жизнь дружили и даже похоронены рядом.

Близнецы были довольны, сладко чмокали грудь и против дедовских имен не возражали. Андрей им даже свидетельства показал — вот, мол, полюбуйтесь, это вам не пустышку грызть, Семен Андреевич и Степан Андреевич!

Уж когда выходила Татьяна Васильевна из роддома с двумя попискивающими кулечками, подошла к ней «наседочка». Подошла без улыбки, вроде как маялась, сказать — не сказать, но все же сказала:

— Знаешь, Танечка, а Семен-то, когда родился, не дышал. Доктор наш — руки и голова золотые...

Наверное, Татьяна Васильевна очень побледнела, где-то в сердце оборвалось, в голову ухнуло.

— Да ты не пугайся, бывает ведь, будет, зато, потом о чем рассказать, подрастут когда, — и заулыбалась опять «наседка».

Знала она или тоже чувствовала? Да и действительно, чего тут бояться — малыши живы, здоровы, и муж счастливый с цветами встречает.

4

Росли одинаково. Все делали одновременно: ели, пили, писались... А над тем, что Степан с младенчества требовал себе одежду как у Семена, Татьяна Васильевна сначала смеялась. Ну где еще такое увидишь: если на одном близнеце ползунки красные, то и второй себе ревом неуемным такие же требует. Всю ночь будет орать, если что-нибудь у него не так, как у брата. С тех пор и повелось в семье Рогозиных покупать для сыновей все до мельчайших подробностей одинаковое. Накладно, конечно, но что поделаешь? А различать их не составляло труда: Степка свой характер вредный поминутно выказывал. Одну игрушку на двоих они никогда поделить не могли. Степка у Семы обязательно отберет или выревет, а тот сидит потом обиженный, но не плачет и к брату не лезет. Посидит-посидит, найдет себе другое занятие, но Степка и тут как тут. И друзья, и знакомые потом всегда им одинаковые игрушки дарили. На разные подарки в семье Рогозиных было наложено табу. Хочешь им неприятности доставить — подари мальцам разные игрушки.

В школу пошли не в один день. Степка вдруг приболел перед самым первым сентября, а Семена, на удивление, болезнь миновала, и первую неделю он ходил в школу один. Но стоило Степану войти в класс, как разразился первый школьный скандал: он непременно хотел сидеть на том месте, где посадили Семена. Никакие уговоры учительницы на него не действовали, а от громкого рева в кабинет прибежал напуганный директор. Думал — убился первоклашка.

Дальше — хуже: спросят на уроке Семена, Степан в слезы, мол, почему не меня, что я — хуже брата своего? И пришлось учителям волей-неволей принять рогозинские правила игры: к доске — так оба, если ставить оценки — одинаковые, если давать поручения — обоим, если наказывать...

А бывало чаще всего так: Степан напакостит, а назовется Семеном. Тому в дневник замечание пишут, он молчит, брата не выдает, но через минуту Степан сам свой дневник учителю приносит: напишите и мне, это мы вместе набедокурили.

А у учителя ни желания, ни времени нет разбираться, кто насколько в каждой мелкой шалости виноват, но оставлять ее без внимания из профессиональных соображений он не может. Вот и пишет замечания обоим, а там уж пусть родители разбираются. Правда, года через три такие номера уже не проходили, учителя научились их различать. Да и Степан посерьезнел. Даже захотел от своего брата отличаться: уж если не стандартной школьной формой, то хотя бы ботинками. И учиться пытался сам. Раньше все списывал у брата. Не потому, что сам не мог выполнить задание, а потому, что хотел, чтобы все у них одинаково было. Учителя могли себя не утруждать проверкой обеих рогозинских тетрадей. А тут вдруг вздумал Степан все делать по-своему. Не получалось — злился, замыкался в себе, уходил на улицу один, без брата, но упрямо добивался признания собственного «я», которое должно быть уж если и не лучше, то, по крайней мере, не хуже, чем Семино. Но в итоге все равно получалось, что ему оставалось только повторять достижения Семена. Обгонял он его только в уличных драках и прочих хулиганских выходках, потому что от природы был наглее и настырнее. Да и там, бывало, влезет в драку один против двух-трех, и Семен, сломя голову, бежит на помощь.

Между собой они дрались редко. Знали, что обречены на ничью. Хотя и здесь Степан иногда подличал. Уже помирятся, страсти улягутся, а он извернется — стукнет Семена и отскочит, лишь бы последний удар за ним остался. Этакая символическая победа. А Семен махнет на это рукой, отчего Степану только обиднее — нахохлится и уйдет на улицу, хлопнув дверьми.

Порой Татьяна Васильевна меж ними разрывалась, но старалась больше времени и ласки уделять Степану, пыталась помогать, учила с ним уроки, но тот принимал ее любовь за жалость к слабому и еще больше злился. Исходя из каких-то собственных, а то и дворовых соображений, он зачастую называл Семена «маменькиным сыночком». И все же до поры до времени в трудную минуту они были вместе.

5

— Мужчина, Ваша очередь на исповедь.

Семен встрепенулся. За плечо его слегка тронула стоявшая за ним девушка. Он даже не заметил, как очередь подвела его к амвону. Затуманенным взором посмотрел на девушку и сбивчиво то ли поблагодарил, то ли извинился:

— Ах да... Спасибо... Извините... Забылся... — шагнул на амвон. — Простите, батюшка, я не готов еще. Мог ли бы я прийти в другое время? Мне нужно многое рассказать...

Отец Николай пытливо посмотрел на мирянина. А Семен хотел прочитать в глазах отца Николая так нужное ему понимание. Священник был одного с ним возраста, может, лишь чуточку постарше. Пожалуй, каждый верующий в городе знал этого иерея, да и с ближних и дальних деревень съезжались к нему за советом и благословлением. Самая длинная очередь на исповедь всегда была к нему. И Семен встал именно в эту очередь.

Говорили, что у отца Николая есть дар прозорливости, но внешне это никак не выражалось, разве что — печать одухотворенности на лице. Он всегда находил нужные слова для своих духовных чад, умел поддержать в минуты сомнений, и на исповеди самые скрытные и легкоранимые души безбоязненно раскрывались перед его внимательным и немного печальным взглядом. Но главное — вокруг него не чувствовалось, не сквозило ощущение рутинной работы, доведенной до автоматизма, что нередко сопутствует многим священникам в переполненных ныне храмах. Он не работал, он жил этим. Божья благодать есть в каждом священнике, но Божий дар быть русским батюшкой, видимо, не во всех. У отца Николая этот дар был. Именно к нему ехал Семен в город своего детства, куда приезжал в последние годы только в отпуск или в командировки. И теперь, что-то остановило его в двух шагах от аналоя, на котором лежали Евангелие и крест.

— Придите после вечерней службы в понедельник... Если сможете. — И взгляд отца Николая уже устремился к девушке, стоявшей за спиной Семена.

— Хорошо... Я обязательно приду.

Выйдя из храма, Семен облегченно вздохнул. Утренний апрельский воздух и с детства знакомые улицы оживили воспоминания. На сердце было и радостно, и грустно, и легко, и тревожно, сердце звало... Куда?

Ах, город-город!.. Родной город. Как и десять, как и двадцать лет назад в конце апреля, пусть и не после коммунистического субботника, улицы и газоны чисты и опрятны. Стволы кленов и тополей окрашены у корня белой известью. Той же белизной сияют бордюры. И нет уже нигде грязных куч умирающего снега, в которых этикетками, пробками, окурками и прочей шелухой цивилизации оттаяло чрево прошедшей зимы. Газоны еще без травы и больше похожи на пограничную контрольную полосу, вдоль которой неровно волнятся следы метел. А небо над золочеными куполами немного пасмурное, будто весна с напускной суровостью вглядывается сверху — все ли готово к ее приходу. А не успевают, как всегда, грачи и галки, шумно суетящиеся в обнаженных скелетах старых тополей. Все остальные уже ждут. Ожиданием этим наполнен воздух, и как бы весна не пряталась за частые серые облака, за окна неумытых троллейбусов, не ускользала прохладным ветром в переулки, люди уже вдохнули ее неизменный, но по-своему тревожащий каждый год вкус новизны.

Семен бесцельно брел по старой улочке, ведущей на набережную. Там с обрыва можно увидеть проснувшуюся, но еще мутную, чуть помятую после зимней спячки реку. По этой улице они бродили, взявшись за руки, с Ольгой, и улица не кончалась.

Тогда казалось, что вообще ничто не имеет конца, а движение времени больше похожее на рывки, несет в себе добрую загадку бурного и многообещающего будущего. Именно добрую... И вот, кажется — еще рывок — и ты там!.. Теперь же можно лишь сесть на неокрашенную с тех пор лавочку близ наступающего обрывистого берега и попытаться увидеть, что еще, кроме несбывшихся надежд, унесла в себе тихая неторопливая река.

Снова, как в храме, кто-то дотронулся до рогозинского плеча.

— Простите, Вы обронили... — та же самая девушка, что стояла за ним в очередь на исповедь, протягивала ему платок.

Точно! Он мял его в руках и поминутно вытирал пот со лба — в храме было многолюдно и жарко. Видно, обронил.

— Спасибо, но не стоило. — Семен теперь уже внимательно посмотрел на девушку.

Она была младше его, наверное, на целый курс средней школы. Легкий плащ скрывал худенькую девичью фигуру. Дунет ветер с реки сильнее и унесет ее. Длинные белые волосы с каким-то небесно-голубым отливом, точеное, как у греческой богини, лицо, и серые, очень внимательные глаза. Красивая, стройная, молодая, и таких сейчас много — так отогнал от себя мысль о том, что она ему нравится, Семен Рогозин.

— Вы в порядке? — как-то по-голливудски поинтересовалась она, но тут же обрусела, — Что-то с Вами не так...

— Со мной — никак, — согласился Рогозин.

Из-за облака выглянуло солнце, и глаза ее из светло-серых стали вдруг пронзительно голубыми, а по распущенным волосам скользнули золотые искры. Почему он не заметил этого раньше? Ах да, в храме она была в косынке... Рогозин вновь поймал себя на мысли, что ему очень не хочется, чтобы она ушла в тоже «никуда», откуда так неожиданно уже во второй раз явилась.

— Мне кажется, я Вас уже видела раньше... Банально, но, может быть, правда.

— Может быть. Я жил в этом городе. Долго и, наверное, счастливо.

— Да нет, мне кажется, я видела Вас по телевизору. В город я приехала два года назад, учусь в университете, на психолога.

— Лженаука, но зато модная, — сказал и тут же сморщился от своей занудно-циничной категоричности. Нужно было прогнать с ее лица тень обиды и недоверия, и он прогнал: — Психологам нельзя быть такими красивыми. При общении с любым мужчиной Вы будете находить в нем массу комплексов и прочих объектов для своих исследований, а полученные результаты не будут соответствовать действительности.

— Из-за меня?!

— Разумеется. Так что к окончанию вуза Вам необходимо превратиться в малопривлекательную среднестатистическую даму в модных очках и строгом костюме.

— У меня хорошее зрение, — улыбнулась она.

— Психолог без очков, как футболист без мяча. А зовут меня — Семен.

— А мне почему-то подумалось — Сергей. Бывает так, смотришь на человека, и кажется, будто доподлинно знаешь его имя. Будто на лице написано...

— Издержки постижения психологических дисциплин.

— А меня зовут Наташа.

— А мне почему-то поверилось, что Оля...

Еще минута, и она ушла бы, и Рогозин, возомнивший, было, что сам Бог послал эту девушку в его жизнь совсем не для того, чтобы вернуть скомканный платок, уже мусолил стандартную мысль о приятном, но малозначимом эпизоде ее появления. И все же очень не хотелось, чтобы она исчезла вдруг навсегда в уличной суете. Но она и не уходила, хотя уже давно нарушила допустимые рамки общения с незнакомым человеком. Да кто их устанавливал — эти рамки?

— А Вы, если не секрет, чем занимаетесь?

— Не секрет, но долгая история, — сердце забилось только после ее вопроса. — В данный момент брожу по городу и питаюсь воспоминаниями. Но именно сейчас испытал жуткий приступ настоящего голода. Я три дня добросовестно постился. Даже курить бросил. Поэтому я предлагаю Вам составить мне компанию и отобедать в каком-нибудь жутко дорогом ресторане. Повод? Повод простой: я очень не хочу, чтобы Вы ушли сейчас в свое никуда, сославшись на массу причин, не позволяющих Вам продолжать наше знакомство, а в душе просто опасаясь немного странного и нагловатого незнакомца.

Лобовая атака. Ничего лучшего Семен не придумал. Слишком долго готовился в эти дни к искренности. Да и то не обошелся без витиеватого самолюбования в своей тираде.

— Вы похожи на благородного бандита...

— А Вы мне нравитесь. Очень...

Она смутилась. Также честно, как сказанная Рогозиным последняя фраза. Теперь она сможет уйти, и не будет ни малейшей зацепки, чтобы удержать ее.

— Ресторан? Как-то нелепо... После храма... Да уж, ресторан... Ничего лучшего в голову не пришло.

Слово «ресторан», как и «гастроном», и без того с детства вызывало у Семена малообъяснимое отвращение. Из-за своего утробного, чрево-рычательного «р», что ли? Теперь смутился Рогозин. Но Наташа пришла на выручку своему новому знакомому:

— Может быть, просто погуляем, а перекусим в каком-нибудь кафе по пути?

— Кто будет гидом? — обрадовался Семен.

— Попеременке...

6

Ольга. Она тоже ворвалась в жизнь Семена с весенним солнцем и распущенными по ветру волосами.

Это было еще в школе. Старшеклассники обычно курили на больших переменах в углу школьного двора, где размещались всяческие вспомогательные постройки: гараж, хозяйственный склад, трансформаторная будка... Подальше от суровых глаз военрука, берущих на заметку физкультурников и укоризненных речей директора. Там же проходили школьные разборки и драки, туда приносили последние новости и анекдоты, там, во время школьных вечеров, потихоньку приобщались к спиртному.

От всего остального мира школу отделяла литая чугунная ограда, через которую можно было легко перемахнуть, чтобы добежать до ближайшего гастронома за пирожками и сигаретами.

Именно сквозь витое литье этой ограды Семен впервые увидел Ольгу. Она бежала по залитой майским солнцем улице Володарского со стороны главной городской площади и бежала как-то смешно и неуклюже, отчего кто-то из десятиклассников показал на нее пальцем, а остальные дружно гоготнули. Смеялся и Семен. Откуда они могли знать, что минуту назад она во весь рост растянулась прямо возле памятника Ленину и здорово ободрала колени и руки. И уж тем более, они не знали, что девочка по имени Оля из соседней школы бежит в больницу к брату, который сломал ногу. Наверное, она так и убежала бы по своим неотложным делам, и память мгновенно упрятала бы ее развевающиеся волосы и чуть приоткрытый от сбитого дыхания рот под толщу других впечатлений, взглядов, выкуренных у этого забора сигарет, но провожавший ее взглядом Семен увидел, как что-то выпало из кармана ее плаща. Выкрикнутое вслед «эй, девушка» никакого результата не принесло, и ему ничего не оставалось, как перемахнуть через забор, чтобы подобрать потерянное. А потерянным оказался комсомольский билет. За утерю подобных документов в те времена хоть и не записывали во враги народа, но и по головке тоже не гладили. Взглянув мельком на фотографию, фамилию и имя, Семен положил корочки во внутренний карман пиджака, хотя кто-то из парней предложил его тут же торжественно сжечь или хотя бы разрисовать фотографию. Но в школе прозвенел звонок, и ватага тут же устремилась на очередной урок, сразу забыв об этом маленьком происшествии. Не забыл только Степан.

Семен позволил себе еще раз заглянуть в подобранный комсомольский билет, только оставшись с ним наедине. После уроков он примостился на скамейке в дальнем углу городского парка и стал внимательно его изучать. Девушке, как и ему, было шестнадцать. Никитина Ольга Максимовна, член ВЛКСМ с... Он рассматривал ее фотографию, и ему показалось вдруг, что он знает ее уже сто лет, точнее — знал всегда. А вот сейчас как будто заглядывает в ее жизнь с черного входа. Может быть, кто-нибудь и посчитал бы это недостойным занятием — сверлить взглядом чужую фотографию, желая через нее проникнуть во внутренний мир человека, но кто этого хоть раз в жизни не делал? Между «оплаченных» и неоплаченных взносами страниц была вложена типовая памятка, на которой аккуратным почерком был написан адрес владелицы. Будто знала, что потеряет.

К Ольге Семен пришел лишь через два дня. Все это время он собирался с духом и мыслями, а, говоря проще, искал повод, чтобы завязать знакомство. Он очень боялся прийти в ее дом и после возвращения утерянного документа получить дежурную благодарность, остаться ни с чем у закрытой перед носом двери.

Чего он хотел? Пожалуй, точно определить он не мог, но взгляд девушки на фотографии пробуждал в нем совершенно новое, еще незнакомое чувство, вкус которого он еще не понял. Ему и раньше нравились некоторые девчонки, но относился он к ним именно как к девчонкам. Не было, что ли, тайны, в которую, как в этот взгляд на фотографии, хотелось бы проникнуть. Наверное, это даже можно сравнить с открытием другого мира, загадочного и манящего, в котором пока что живет всего один человек. Никитина Ольга.

Загадка пробуждения первого любовного чувства, его силы и чистоты — тайна, равная по значимости таинству акта сотворения. И Семен никогда и ничего не пытался объяснить для себя в этой тайне, познавая ее не умом, а сердцем. А, может, боялся, что вместе с тайной исчезнет и сама любовь? Он просто погружался в нее, как в течение великой реки, где, попадая в стремнину, уже не видишь не только берегов, но и не отличаешь воды от неба.

Дверь открыла мать — Елизавета Сергеевна — и посмотрела на Семена с явным недовольством и подозрением. Прежде чем позвать Олю, выяснила — кто, зачем, откуда. Сразу стало ясно — маме он не глянулся, а потом выяснилось, что ей вообще мало кто глянется. Колкий и холодный взгляд ее, да еще и воспитательный тон голоса заставили Семена отступить в глубину подъезда. Уже без всякой надежды он протянул суровой мамане подобранный им документ и после ее сухого спасибо шагнул на лестницу, но именно в этот момент появилась Ольга и почти силой затянула его в дом, попутно причитая о своей рассеянности и рассыпаясь в благодарностях. Так он оказался за чаем, у тарелки с печеньем, но не в своей тарелке.

А потом они пошли вместе к Ольгиному младшему брату в больницу, у которого был какой-то сложный перелом. Да Семен был согласен идти куда угодно и сколько угодно, лишь бы только рядом с этой удивительной девушкой. Всю дорогу она рассказывала о себе, своей семье, своей кошке. Семен слушал, подспудно осознавая, что таким образом он допускается в круг близких друзей, и, конечно, предложил вместе сходить в кино...

Именно в кинотеатре, в полутемном зале, когда на экране происходило нечто душещипательное настолько, насколько были способны передать это французский кинематограф и Ален Делон, их руки впервые встретились. Переживания героев фильма слились с их собственными, а, может, просто стали поводом для проявления первой в жизни Семена нежности по отношению к девушке. Через ее руку, ему казалось, он ощущал ее всю: и тело, и душу. И хотелось, чтобы вместе с фильмом эти ощущения не кончались.

Слегка кружилась голова, и он парил в каком- то особом трехмерном пространстве: между реальностью, фильмом и незнакомым всепоглощающим чувством найденного счастья.

Потом был первый поцелуй в подъезде, долгий, но безвкусный, ибо само волнение было больше и выше всех ощущений. Но именно этот поцелуй заставил их смотреть друг на друга совсем иначе. Именно тогда Семен определил для себя, что рядом с ним самая красивая и самая близкая ему девушка па свете. Были еще поцелуи, был еще целый океан нежности, и была сумасшедшая июньская ночь на даче, когда, забыв о выпускных экзаменах, забыв вообще, что в мире существует что-то еще, кроме двух переплетающихся тел и тонущих друг в друге взглядов, они клялись в вечной любви и мечтали о долгой и счастливой жизни...

Оля пришла в дом Рогозиных уже после выпускного бала. Пришла специально, чтобы познакомиться с Татьяной Васильевной и Андреем Георгиевичем. Но первым, кого она увидела, был Степан. Он открыл ей двери и тут же был нежно поцелован в щеку, да еще и помаду ему со щеки платком оттерли. И лишь потом запоздало в прихожую вошел Семен. И только по взволнованному виду Семена Ольга смогла понять, кто есть кто.

— Ой, ты говорил, что вы близнецы... Н-но... Да вы просто копии!

— Можно я буду оригиналом? — улыбнулся Семен.

— А у вас нет копии? — с хитрым прищуром спросил Степан.

7

Родители, особенно Ольгины, легко отбили абитуриентам свадебное настроение. На семейных советах доброжелательно и с подобающим уважением отнеслись к их чувствам, но решено было, что сначала необходимо штурмовать вузы, отучиться хотя бы курс, а там будет видно. Тот, кто придумал, что чувства проверяются временем и прочими побочными неприятностями, может быть и философ, но далеко не любовник. Наверное, никудышный любовник. Чувства не проверяются, чувства изматываются. И иногда кажется, что окружающим это доставляет удовольствие. Самым беспощадным был аргумент Елизаветы Сергеевны: «А на чью зарплату вы собираетесь жить?». Радуга не растаяла, ее разбивали вдребезги, и осколки, падая с головокружительной высоты, больно ранили влюбленные души. Вся эта бытовая сермяжная правда жизни была обрушена на них селевым потоком, и мир мгновенно посерел и съежился. Нет, никто не был против большой и настоящей любви (ибо с этих пор Семену и Ольге стало казаться, что у всех остальных она какая-то поддельная, а у старшего поколения — просто привычка к совместному проживанию, не приносящая ежедневной радости видеть друг друга), все было подчеркнуто интеллигентно и порядочно, отчего несостоявшихся молодоженов с лица воротило. Они уходили по вечерам к реке, чтобы вдали не от посторонних глаз, а от глаз родных жить в своем наполненном мечтами и нежностью мире.

Это из сегодняшнего дня Семен улыбался над своей и Олиной наивностью, над юношеским порывом пойти наперекор всему. Улыбался и одновременно жалел, что не поступил так, как подсказывало ему сердце. Ибо только через кажущиеся безумными поступки влюбленных во всех прочитанных им книгах двое преодолевали все невзгоды и добивались своего романтического книжного счастья.

Ведь хотели они даже тайно обвенчаться и, если потребуется, выкинуть комсомольские билеты, хотя Семен был против. Батюшка в Знаменской церкви выслушал их так же внимательно и уважительно, как слушали их родители, порадовался их желанию заключить брак на небесах, но закончил печально и безысходно:

— К сожалению, дорогие мои, Церковь отделена от государства, и я не могу повенчать вас до тех пор, пока не увижу документа о вашем гражданском браке. Да ведь вам еще и осьмнадцати нет... А храм посещайте чаще, на службы приходите, Бог вам поможет сохранить вашу любовь в чистоте и во времени.

Домой Семен приходил поздно, проводив Олю, и еще умудрялся садиться рядом с братом за учебники.

— Ну что, жених, — ухмылялся всякий раз Степан, — невеста еще не передумала? А в салон для новобрачных нынче клевые ботинки привезли. Вот бы мы с тобой там подзатарились!..

— Да иди ты!.. — отмахивался Семен.

— И почему девкам романтики, вроде тебя, нравятся? — искренне удивлялся Степан. — Мечтатели! Стихоплеты!

— Это кому как.

За этими пустыми, как казалось Семену, перебранками он не замечал главного: настоящей, давно будто бы ушедшей в детство зависти Степана. А ведь читал «Двух капитанов» Каверина, да смотрел по телику не раз: но ничего ромашовского в Степане не видел. Это уж из сегодняшнего дня сравнивал.

Сколько не готовься к вступительным экзаменам, а времени все равно не хватит. Но Семену не хватило элементарного везения. Ольге, поступавшей на филологический факультет, достался ее любимый Гоголь, а Семену, мечтавшему об археологических раскопках, — народовольцы, о которых он смутно помнил, что ходили в народ да взрывали всех подряд, не щадя ни старых, ни малых. Так и сказал. А оказалось — это герои, борцы с царизмом, единственной ошибкой которых был социалистический утопизм. Семен с его бестроечным аттестатом остался за порогом университета, а Степан без проблем поступил на экономический факультет. Причем принципиально: только бы подальше от брата. Но, надо отдать ему должное, не злорадствовал, а переживал вместе с отцом и матерью, даже хотел пойти и забрать документы.

Елизавета Сергеевна и Максим Андреевич встретили неудачника весьма прохладно, хотя для приличия посочувствовали, поинтересовались дальнейшими планами. Планов не было. Максим Андреевич предложил свои услуги по вопросам увиливания от армии. Как главный врач одной из городских больниц он в этом смысле мог многое. Но в те времена «косить от армии» было не принято, более того, постыдно. И Семен не без возмущения отверг эти оскорбительные для настоящего мужчины предложения.

— А Оленька?! — ядовито, но вполне резонно спросила Елизавета Сергеевна.

А Оленька готова была ждать хоть вечность, и оставалось только найти до этой вечности достойное занятие. Не болтаться же с осени до весны на шее у родителей. Нужно было искать работу или по примеру других неудачников получать военную профессию в ДОСААФ.

На остаток лета и сентябрь Семен подрядился в археологическую экспедицию — недалеко от одной из таежных деревень университет проводил раскопки поселения древних ариев бронзового века. Как раз там у Семена развеялась археологическая романтика, когда ему вместе со студентами с раннего утра до позднего вечера приходилось работать «нежным» экскаватором. Это когда сначала дерн, а затем и остальные пласты земли все глубже и глубже надо снимать на треть штыка лопаты. А уж если напорешься на что-то мало-мальски интересное, тебя отодвинет в сторону преподаватель с совочком, тазиком с водой и кисточками. Интересного, правда, было мало. Несколько элементов украшений, трудно узнаваемый наконечник стрелы, а большей частью черепки и кости животных. К октябрю, когда зарядили проливные дожди, работа в основном была закончена. Место раскопок было предупредительно накрыто здоровенными кусками полиэтилена, под которым угадывался многогранник древнего поселка. Ночное пение под гитару у костра и распивание алкогольных напитков в палатке со студентами романтики не добавили. Семен был разочарован. Кладов не открыли, зато состоялось близкое знакомство с тяжелым и кропотливым трудом.

— Ничего, — заметил ему проницательный профессор Матвеев,—денег чуть-чуть заработал, да и траншеи в армии копать будет сподручнее. А уж если надумаешь потом поступать к нам, я подстрахую.

Едва забежав домой, Семен кинулся к Ольге — вызвал ее прямо с лекции.

Дежурно поцеловав его в щеку, она выразила недовольство, что он не дождался конца занятий, а уже потом разглядела в его глазах накопившееся за два месяца разлуки томление, смешивающееся с обидой, оставила вещи в аудитории и пошла с ним гулять по городу.

Именно в этот день Семен вдруг понял, что Оля теперь живет совсем в другом мире, в котором свои — новые правила, свой стереотип поведения, не допускающий наивных мечтаний и безумных душевных порывов. Жизнь там была целеустремленной и размеренной. Может, так ему показалось? Но Ольга играла именно такую роль. Даже смотрела на него как-то сверху вниз, ибо его в этот мир не пустили! Он только что постучал в ворота, чтобы к нему выпустили самого любимого человека. Так или иначе Семен почувствовал незримую пелену, которая выросла между ними, и чем дальше, тем больше уплотнялась. И неважно: Семен остался в детстве, или Ольга с первых дней студенчества стала играть во взрослую жизнь. Он разорвет эту пелену в первую же ночь, когда всепобеждающая нежность уровняет их перед этим старым и безжалостным миром со всеми его условностями, писаными и неписаными законами, когда его неумелые и чуть дрожащие руки будут скользить по самому красивому в этом мире телу, но вдруг услышит холодный и совсем неродной голос из того — этого мира:

— Сема, не надо... давай отложим до лучших времен, сейчас, боюсь, надо хотя бы три курса спокойно закончить...

Вот так чувствуют себя корабли, затертые во льдах! Любовь и расчетливость — огонь и лед.

8

— Вот дом, в котором я прожил двадцать лет, — Семен вернул себя в настоящее будущее.

Голос дрогнул, какой-то спазм сдавил горло. Война не вытравила из него сентиментальности, а только добавила холодного цинизма. И то и другое прекрасно уживалось в одном человеке по имени Семен Рогозин.

Нужно было объяснить эту дрожь в голосе. То ли стало стыдно перед юной и обаятельной девушкой, которая решилась стать его спутницей в этот день.

— В этом доме умирала мама... Долго умирала. От рака, — ответил он на ее немой вопрос. — До последнего дня пыталась все делать сама и в сознании ни разу не застонала и не пожаловалась. Стонала иногда по ночам. В последние годы она стала набожной и считала болезни наказанием. Даже радовалась им: «Раз Бог наказывает, значит, не отвернулся от человека. Уж лучше я здесь помучаюсь, чем Там». Я видел раковых больных на последней стадии, когда мы забирали ее из больницы. Они худые и темные. А мама светлела. В последний день ее успели исповедовать и соборовать.

Некоторое время оба молчали. Теперь снова нужно было возвращаться в солнечный и отнюдь не печальный день.

— Я теперь каждый год в Татьянин день хожу в храм.

— А у студентов, вроде как, праздник...

— Умирать легко, если веришь, что на этом все не кончается...

— А ты веришь?

— Да. Иначе зачем тогда вообще жить? Чтобы всю жизнь бояться смерти и успеть ухватить как можно больше?

— Ты так говоришь, как будто умирал уже не раз.

— Дурное дело не хитрое, — опять в Семене проснулся видавший виды циник.

— А это уже другая философия.

— Это не философия, это сермяжная правда жизни, которая подсказывает мне, что в такой светлый день рядом с обаятельной девушкой не пристало говорить о смерти. Прошу прощения за несдержанность, воспоминания любят, чтобы ими делились.

— Наверное, нет ничего плохого в том, что ты рассказываешь о себе девушке, с которой только что познакомился.

— Наверное, нет, но очень уж это похоже на подспудное стремление понравиться, сделать человека ближе, поиграть умными мыслями, как мышцами, ненавязчиво вызвать к себе сострадание через эмоциональное изложение печальных событий своей жизни.

— Нельзя так, до костей, оголять человеческие отношения. Так во всем можно увидеть корысть.

Семен смутился, натянул на лицо доброжелательную улыбку:

— Тогда давай бескорыстно пообедаем где-нибудь!

Глава вторая

СТЕПАН

1

— Ты только посмотри, кто нас почтил своим присутствием! — Степан из-за шторы смотрел в окно. — И даже не один. С ним очередная сострадалица. Наверное, он уже рассказал ей, как два часа стоял на противопехотной мине.

Ольга пришла из кухни и тоже посмотрела в окно. Затем с осуждением посмотрела на Степана.

— Никогда я еще не видела, чтобы два брата так ненавидели друг друга.

— Ты утрируешь, Оленька, он мне безразличен. В нынешней жизни он ноль без палочки. Ноль, набитый до самого своего диаметра устаревшими моральными принципами, героизмом, патриотизмом и прочей красивой лабудой... Я надеюсь, у него хватит ума не подниматься сюда, чтобы я не пожалел о том, что тогда на зимнике мои ребята пожалели его. Он даже трофейную «берету» на меня достал. Да я знал, что в безоружного он стрелять не будет. Опять же моральные принципы. Просто впечатление хотел произвести. Все играет. Пора уж в его возрасте амплуа менять...

— Перестань... Ты ему дорогу два раза перешел.

— Если ты — это первый, то я не согласен. Я тебя силой не воровал! Или у тебя до сих пор не все по нему выгорело?!

— Степан! — брови Ольги страдальчески изогнулись.

— Прости. Чем больше я о нем думаю и говорю, тем сильнее у меня рвотный рефлекс. Маменькин сыночек. И это не я к нему в жизнь лезу, а он в мою.

Ольга тяжело вздохнула и ушла на кухню. Разговор этот не кончался с тех самых пор, как после многолетнего небытия в этой спокойной размеренной жизни всплыл капитан Рогозин. «Черт знает, какой армии капитан! — определил тогда Степан. — Теперь у всех военных и полувоенных хронический камуфляж».

Стремиться попасть на любую войну, чтобы тебя убили и чтобы самому убивать?.. А еще верующий!

Степан в церковь не ходил, но считал себя не менее верующим, чем брат. Уж кто-кто, а он обратился к Богу задолго до того, как брат вообще о Нем задумался!

Пятнадцать лет назад Степан смотрел по ночам в потолок, прошивая его взглядом до самого неба, и спрашивал у Творца (может, и не понимая, у Кого спрашивает), почему его брат, с которым они похожи как две капли воды, лучше его. Лучше — и все тут! И дается ему все легче, и живется ему легче, и даже самая красивая девушка полюбила именно его — Семена Рогозина. И сам по себе повторялся обидный раскольниковский вопрос: «Тварь я дрожащая или право имею?!» После мучительных бессонных ночей Степан не выдержал и в первый раз в жизни пришел к матери за помощью. Он действительно не знал, что дальше делать. Безнадежно было ухаживать за Олей, и еще больше не хотелось даже в этом повторять брата.

— Живи. Желай другим, а потом уж себе добра!

Ах, как просто это у матери получалось. Живи-желай! Какую тайну их рождения она носила в себе? И об этом спросил, и на это у нее нашелся ответ:

— Знаешь, Степ, вы как отражение одного и того же человека в двух разных зеркалах.

— Значит, мое зеркало похуже?

Мать только руками всплеснула, да на глазах выступили слезы. Это теперь Степан понял, что для нее они были одинаковы, не подыгрывала она в любовь к нему. Понял — да поздно. А Семен над этим вообще не задумывался. Он-то как раз жил себе, плыл по течению и радовался. А ведь не везло-то именно ему — Семену! Если все по полочкам разложить, то вся его жизнь сплошные неудачи и препятствия, а он живет, как будто так и надо. Провалился на вступительных экзаменах в университет — раз, попал в армию — два, попал в такую часть, что сбежал оттуда в военное училище — три, пока там прозябал, потерял невесту — четыре...

2

В тот год, когда Семена призывали, весна была сумасшедшая. В городе было белым-бело от яблоневого цвета, как будто прошел снегопад. То стояли солнечные дни, то ураганом врывался ветер и носился по улицам, поднимая кучи мусора на высоту типовых пятиэтажек, срывая молодую листву и белые лепестки яблонь. Это была самая ароматная и самая нежная метель в Сибири.

Лепестки яблонь сглаживали удары мусора и пыли, рвавшиеся в лица прохожих, а потом начиналась гроза. Сначала с артподготовки где-то на дальних подступах к городу, а полчаса спустя в фиолетовом от собственной суровости небе начиналась такая пальба, словно все энергии мира схлестнулись в одной точке, будто закоротило какой-то главный кабель Вселенной. И в финале — всеочищающий ливень!

Вся эта стихийная драма была накануне вечером. Утром небесный режиссер отдыхал: тихо и нежно-пасмурно. Вчерашнее грозовище фиолетовой полосой висело на горизонте. Они стояли на вокзале у вереницы общих вагонов. Кругом суетились, весело галдели и грустно целовались со своими родными бритоголовые парни. Одним из них был Семен. С бритой головой, в стареньких джинсах и видавшей виды рубахе он выглядел сиротой-переростком из послевоенных фильмов. Худым и непривычно серьезным.

Постояв в обнимку наедине с Олей, поцеловав родителей, он подошел к Степану, протянул ему руку, а затем неожиданно крепко обнял.

— Береги Олю, — шепнул в ухо.

Сберег. Да-да, сберег. Сберег именно Ольгу, а ее любовь к Семену он сберечь не обещал. Сберег...

Красота притягивает не только поэтов и художников. Не прошло и двух месяцев с этого дня, а за Ольгой стал ухлестывать местный «авторитет» из криминальной молодежи — Вова Серый. Степан знал о нем немало: начинал как фарцовщик, сколотил вокруг себя сначала небольшую банду, держал в страхе округу, поговаривали также о валютных махинациях, отсидел, но недолго, зато появился вновь в ореоле славы лихого уркагана, гуливал по кабакам, организовал подпольное казино, а когда пришло время Горбачева, пришло время и Вовы Серого...

В первый раз Ольгу бесцеремонно затащили в его машину, где он внимательно осмотрел объект своего вожделения, предложил свое покровительство и красивую жизнь. Затем несколько раз присылал ей домой огромные букеты роз, а потом заявился сам. Милиция в подобном преследовании или ухаживании состава преступления не находила. Да, похоже, он был вхож во всякие там РОВД и даже водил дружбу с крупняком из УВД. Боялся только чекистов и нарождающегося РУОПа.

И Ольга пришла к Степану. Вряд ли она тешила себя надеждой, что восемнадцатилетний первокурсник сможет ее защитить, но больше идти ей было некуда. Вряд ли она знала, что восемнадцатилетний студент к тому времени уже обзавелся своим «делом» и его «бригада» ни по численности, ни по дерзости не уступала банде Серого. И главная сила ее была в том, что о ней никто не знал! И не гнущие пальцы урки, обколотые и наколотые, а спортсмены да лихие диссидентсвующие умники входили в его бригаду. Сам Степан считался и тем и другим.

Чем они занимались? Пока что только искали, где применить свою силу. Их было человек тридцать, собирались они в спортивном клубе «Динамо». Не пили, не курили, не сквернословили, гопники назвали бы это тусовкой, но они называли это собранием. Вечерами — с семи до одиннадцати. Возраст — от 17 до 25. В основном спортсмены. Разговоры вели о спорте, о мотоциклах и машинах, о том, что неплохо бы открыть собственный клуб... И готовы были принять вызов хоть от кого. Но никто ни белых, ни черных перчаток им не швырял, и от нечего делать они вихрем налетали на дискотеки, чтобы встряхнуть рокеров, панков и прочих неформалов, бивали и урок. Ни один из них в милицию не попадал. Стоило поблизости завыть милицейской сирене, они растворялись в ночных улицах и переулках, чтобы следующим вечером собраться снова. Строительство социализма буксовало, двойная мораль тихо умирала, чтобы уступить место полному отсутствию морали, они чувствовали, что скоро наступит их время. И чем ближе оно подходило, тем короче становились их спортивные стрижки.

— Знаешь, Оль, мне придется сказать, что ты моя девушка, — в тот момент Степан вовсе не думал о своем к ней интересе, этого требовали неписаные правила их собрания. За седьмую воду на киселе никто заступаться не пойдет.

Ольга не поверила и не верила до тех пор, пока Степан не привел ее в спортивный зал «Динамо», где громко представил всем и индивидуально афганцу Феде, который без всяких демократических выборов и голосований единогласно считался лидером.

Его слово было непререкаемо, а благородство неиссякаемо. На второе делал ставку Степан. Федя недовоевал в своей разведроте, его хлебом не корми — дай заступиться за униженных и оскорбленных. Орденами он не бренчал, о личном героизме рассказывал редко, а вот под гитару пел часто, и слушала его братва с удовольствием. И когда Степан и Ольга подошли к нему, он как раз теребил струны. Выслушал их, мурлыкая что-то себе под нос, и все время с интересом смотрел на Ольгу. Степан даже испугался, что вместо одного «ухажера» получит двух.

— Это хамство, — культурно определил поведение Серого Федя, — можете считать, что он «трехсотый».

Но сказать одно, а сделать...

3

Весь город знал, что Серый при всем своем выпендреже далеко не главная фигура в темном мире. Поговаривали, что его покрывает сам дядя Коля. А вот кто такой дядя Коля, подавляющее большинство горожан имело самое смутное представление, ибо большинству криминальный мир представлялся «доцентом», сидящим на нарах и рыкающим на всю округу: «Пасть порву! Моргала выколю!». В собрании тоже не нашлось никого, кто лично знал бы дядю Колю, и даже не нашлось никого, кто хотя бы раз его видел. Но были ребята, кто знал тех, кто имел к нему хоть какое-то отдаленное отношение. Федя (он же Старшина) принял решение, что на аудиенцию к дяде Коле должен идти Степан, как лицо непосредственно заинтересованное. Для прикрытия ему дали молчаливого мастера спорта по дзюдо Юру Сбитня. Стали нащупывать тропинки к дяде Коле, но стоило только носом повести в его сторону, и он нашел их сам. Как-то вечером к корпусу «Динамо» подкатила черная «волга». Из нее вышли два вполне интеллигентных индивидуума в модных тогда замшевых пиджаках, в солнцезащитных очках-каплях (это в сумерки-то!) и по-хозяйски вошли в спортивный зал. Без лишних расспросов подошли к Феде:

— Старшина, кто искал дядю Колю?

После немногословной беседы Федя подозвал Степана, и тому было велено (иначе и не назовешь):

— Поехали!.. — и чуть позже: — Фраерок.

Коттеджей в полном смысле этого слова тогда еще не было. Степана и Юру привезли на шикарную двухэтажную дачу в престижном загородном районе. Провели через ухоженный сад мимо баньки и впервые в жизни увиденного небольшого частного бассейна под открытым небом и оставили ждать в просторной гостиной, сплошь уставленной антиквариатом, предметами искусства и роскоши.

Через минуту один из сопровождающих вернулся со второго этажа и предложил Степану последовать за ним, а Юре велел сидеть и пить все, что понравится. Для этого был сервирован маленький столик-самокат.

Степан же оказался в кабинете, стены которого состояли из плотно уставленных книжных полок. У окна в кожаном кресле сидел с какими-то бумагами седой мужчина лет сорока пяти-пятидесяти и вкрадчивым голосом давал указания склонившейся над ним чрезвычайно смазливой девице в мини-юбке. Министр на отдыхе, да и только!

— А вот и наша золотая молодежь! — ничуть не ерничая, поприветствовал тот, кого город величал дядей Колей.

Никаких тебе наколок по всему телу, вполне интеллигентное, немного усталое лицо. Белая сорочка, на шее шарф а ля Андрей Вознесенский, огромный золотой перстень с каким-то драгоценным камнем и домашние тапочки. Серые внимательные глаза из-под густых бровей как рентгеном прошили Степана насквозь.

— Иди Лора, а то юноша потеряет сознание, рассматривая твои ноги.

Девица, забрав папки и подмигнув Степе, покорно удалилась. Дядя Коля жестом предложил Степану сесть на один из стульев, продолжая его внимательно рассматривать.

— Меня зовут Николай Сергеевич. А тебя — Степан Андреевич?

— Так точно, — ответил вдруг по-армейски Степан и внутри себя смутился настолько, что на лбу выступила испарина.

— А че ты так волнуешься? — тут же распознал его Николай Сергеевич. — Чай, я не людоед какой. Мало ли обо мне слухов ходит, так о первом секретаре обкома не меньше. Что будешь пить?

— То же, что и вы.

— Хорошо. Лора, принеси нам с молодым человеком холодного клюквенного морса и по пятьдесят грамм «посольской»! За знакомство... — При этом он не пользовался никакими селекторами, а девица уже через полминуты вплыла, как пава, с подносом.

Выпили за знакомство, запили морсом, и дядя Коля перешел к делу:

— Значит, хочешь на Вову Серого наехать?!

— Ну... Не наехать...

— Подожди-подожди, дай старшему сказать. Понимаешь, Степа, у нас ведь не средневековье, чтобы из-за дамы рыцарские турниры устраивать, хотя при желании мы и это можем организовать. Вопрос здесь несколько интимнее и глубже, чем обычные отношения с дамами. Вова Серый зарекомендовал себя в обществе, скажем мягко, не с положительной стороны, но он умеет работать. Он приносит определенный дивиденд.

Степан не знал тогда, что такое дивиденды в понимании дяди Коли, но догадался.

— Если у Серого возникнут неприятности, они рикошетом могут ударить по вполне порядочным, респектабельным людям, которые являются моими друзьями. Значит, этот рикошет надо компенсировать. Согласен?

— Согласен.

— Чудненько! А что ты, юноша, можешь предложить взамен?

Слово юноша больно резануло по Степиному самолюбию. Он вдруг понял, что в этом кабинете решается не судьба Ольги, а его собственная судьба, и только от него самого зависит, останется он на всю жизнь среднестатистическим гражданином, обидно называемым обывателем, или ляжет в меченую, но козырную колоду. А ведь взамен-то этому обаятельному жулику Степан ничего предложить не мог, кроме... Кроме самого себя и тех, кто пойдет за ним. И не надо было долго думать, чтобы догадаться, что именно этого ждет от него дядя Коля, которому, может, самому поперек горла стоял Вова Серый с его устаревшим гуляй-полем, посвистом да «век воли не видать». Старый волк хотел иметь молодую дисциплинированную стаю.

— Мы тоже можем работать! — выпалил Степан.

— А вот этого я не знаю, — потеплел взглядом Николай Сергеевич, — вот это еще проверить надо. Говорить мы все мастера, непыльную работу все любим, в отважных мужчин рядимся, а как до серьезного дела доходит — так в кусты!

— Банки, конечно, мы брать не умеем, — признался Степан.

Николай Сергеевич театрально выпучил глаза, но захохотал от души. Степану показалось даже, что хохочут телохранители в соседней комнате.

— Упаси Бог! Какие банки, юноша?! Вы что, к абреку в гости пожаловали? Может, мне — солидному человеку еще гоп-стоп припишете? Ну, развеселил, Степан! Ты Ильфа и Петрова читал?

— Вроде...

— Так вспомни, о чем постоянно напоминал Бендер своим компаньонам по поводу отношений с законом!

— Тогда в чем будет заключаться наша работа?

— Хорошее слово — наша. Подходящее... А работа несложная, но требующая определенных усилий, а главное — не трусливых ребят.

— Таких у нас нет!

— Знаю-знаю, но безумной отваги нам не надо. Нужны четкие слаженные действия. Сначала, это будет в среду в тринадцать ноль-ноль, необходимо быть на товарной станции, чтобы помочь моим ребятам разгрузить несколько вагонов. Не волнуйся, — он опередил вопрос Степана, — это не грабеж государственных грузов, это грузы, которые придут именно на наше имя. Так вот, их нужно разгрузить и, разумеется, охранять. Затем в четверг нужно подстраховать моих ребят на вещевом рынке. Если возникнут проблемы, а они, скорее всего, возникнут, придется отстаивать наше место под солнцем, которое пытаются в нашем родном городе присвоить себе граждане и без того солнечных городов.

— Чурки?

— Ты что, воспитан не в духе интернационализма?

— Какой может быть интернационализм, если этих бездельников только на рынке и встретишь? Да еще и обдувают! Мы их уже пару раз воспитывали.

— Пусть так. Но в нашем случае это не драчка для развлекаловки, это тяжелая и невидимая многим борьба. Но лучше пока не задавай лишних вопросов.

— Да я, вроде как, не задаю...

— На будущее... Да, и скажи Феде, что ему следует создать в нашем городе союз ветеранов-афганцев. Насколько я знаю, обещанную от государства вне очереди квартиру он так и не получил. Мы решим и этот вопрос.

— Я могу идти?

— Ты не спрашиваешь о заработной плате?

— Я должен спросить?

— Разумеется. Всем ребятам, которые согласятся помогать — двести рублей в неделю.

Брови Степана подпрыгнули. Месячная зарплата отца в неделю?!

— Мало? — улыбнулся Николай Сергеевич.

— Думаю, хватит. — И подумав, добавил: — Все будут довольны. А еще бы решить вопрос с нашим спортивным клубом, динамовское руководство нас выживает, хотя мы исправно платим взносы.

— Не все сразу, юноша. Главное — не забывай хорошо учиться.

— Учиться?

— Если бы долдоны, которые стоят за этой дверью, умели бы еще что-нибудь... Не хватает умных и грамотных специалистов, ой как не хватает!.. А ведь грядут большие времена! Так что тройной завет Ленина и в нашем деле остается в силе. Ну, шагай. Увидимся на следующей неделе в это же время.

— А Серый?! — вдруг опомнился Степан. В конце концов, приходил-то он за этим.

— А справитесь?

— Надо попробовать.

— Ну так справляйтесь. Но на меня никаких ссылок!

4

Вечером на собрании Степан изложил ребятам предложения Николая Сергеевича, заодно заикнулся о спортивном клубе. Федя отнесся к ним с подозрением, но он же и сказал, обращаясь ко всем:

— Желающие уйти, должны сделать это сейчас. Чует мой пламенный мотор — будет хорошая заваруха, будут легкие деньги, будут неприятности, но, е-мое, ни для того ли созданы мужики?! Наш летёха в таких случаях говорил: «Духов надо мочить от души!» Так что у кого душа не на месте — скатертью дорога.

Ушел один человек. На впервые проведенной поверке их оказалось тридцать пять. Степан автоматически становился вторым человеком. И кому-то впервые пришло на ум назвать их группу бригадой.

А почему нет? Тридцать пять здоровых мужиков решили зарабатывать деньги и побеждать...

В среду, в назначенное время все были на товарной станции. Разгружать вместе с обычными, ничем непримечательными грузчиками под надзором двух замшевых пиджаков пришлось картонные, нетяжелые коробки с импортными шмотками и аппаратурой. Пять вагонов. Встав цепочкой у каждого, они за каких-то три часа переместили их содержимое в подходившие КАМАЗы-фуры. Все прошло без каких-либо эксцессов, а после работы соглядатаи от дяди Коли наградили всех, включая грузчиков, авансом в размере полусотенной купюры. Специально для этого прилюдно была вспорота новая банковская упаковка.

Ожидаемые «приключения» начались в субботу, когда товар перекочевал к разбитным теткам на толкучке. Пошли в продажу джинсы «Техас», кожаные куртки, те же замшевые пиджаки, обувь и двухкассетные магнитофоны. Бригада была разбита на тройки, за каждой такой тройкой была закреплена бойкая тетка... Задача одна — охранять.

С утра и до обеда все было спокойно. Нарасхват шли джинсы и кроссовки. После обеда к рынку подъехали несколько автомобилей, и в толпы зевак и потенциальных покупателей влились прогулочно-хозяйским шагом кавказцы. Они ходили между прилавков, бесцеремонно щипали товар, приценивались, с некоторыми торговцами беседовали подолгу.

— Много у тебя джинсив? — спросил маленький коренастый парень у тетки, которую прикрывали Степан, Юра и Федя.

— Твою компанию одеть хватит! — резво ответила тетка.

— Ни-ха-ра-шо! — посочувствовал ей кавказец. — Я Юсиф! Разве не знаешь, что большие партия надо сдавать Юсифу по оптовый цена?

Степан было двинулся к наглому кавказцу, но Федя покачал головой: подожди.

— С какого это рожна я тебе, татарская рожа, должна свой товар отдавать!? — громко возмутилась тетка.

— Э-э-э!.. — взвыл Юсиф, и с разных сторон к нему пробились трое помощников. — Ти грубишь, драная бабка! Конфискация тавара — знаешь?

— Ну ты, обрезанец, че глотку рвешь?! Тетенька за место заплатила, правил торговли не нарушает. Не хочешь покупать, отваливай. — Невозмутимый, как памятник философу, между прилавком и Юсифом появился Федя. Чуть в стороне маячил Юра.

— Ти кто такая?! — окончательно озверел от подобной наглости Юсиф, и далее длинно и скороговоркой выразился на своем языке.

— Айзер! — определил Федя.

Между тем в других рядах компаньоны Юсифа тоже столкнулись с ребятами из бригады. Медленно, но верно назревал скандал. Милиция добросовестно исчезла с тех пор, как подъехали машины Юсифа сотоварищи. Ринг был свободен.

— Ти хочешь, чтобы тебя... — далее следовала густая смесь русского и азербайджанского мата, суть которой сводилась к жутчайшим последствиям, грозившим Феде и всем его родственникам по всем возможным линиям, если он не осознает, с кем в данный момент так нелюбезно разговаривает.

Тираду прервал не утерпевший молчун Юра. Он просто швырнул Юсифа вдоль торгового ряда и провел мастерскую подсечку ближайшему к нему нойону. Степану достался визгливый толстячок, вокруг которого пришлось изрядно попрыгать, прежде чем он ткнулся лицом в землю. Несмотря на свою внешнюю неповоротливость, он оказался довольно подвижным и резво махал своими жирненькими кулачками. Ситуация резко переменилась, когда один из людей Юсифа достал нож. Воспользоваться им он не успел, потому как оказавшийся рядом каратист Веня тут же сломал ему руку, в которой он был зажат. В этот момент уже вставший на ноги Юсиф трезво оценил расстановку сил и достал пистолет. Наган образца 1895 года произвел впечатление на всех, особенно на женщин, которые подняли жуткий визг. Перекрывая его, Юсиф прокричал Феде, в котором почувствовал главного:

— Ты от дяди Коли?!

— Не знаю я никакого дяди Коли! — невозмутимо ответил Старшина.

— Тем хуже для тебя, казел, сын шакала! Мы еще увыдимся! — крикнул что-то своим, и они поспешно стали откатываться в сторону выхода.

Только в этот момент к Феде подошли замшевые пиджаки. Все это время они где-то преспокойненько выжидали. Один из них уважительно протянул Феде руку:

— Роберт.

— Во блин! — вместо своего имени выпалил Федя. — Имя, как в кино.

— Я себе имя не заказывал.

— Стас, — протянул руку второй.

— Вы не братья? — вдруг спросил Федя.

— Братья, — ответил Стас.

В воскресение торговля прошла без боя. Юсиф и его кампания легли на дно, проводили рекогносцировку в гостинице «Восток». Самым неприятным для них было то, что они не представляли себе, с какой силой столкнулись.

Зато бригада позволила себе не по-спортивному попировать.

Правда пили исключительно шампанское. «Работа» всем была по душе. Теперь они действительно ощущали себя силой. Федя вполне серьезно заявил, что им понадобится оружие. «Это ж пять лет только за хранение», — впервые за несколько дней высказался Юра Сбитень. В этот вечер многие ребята пригласили в кафе своих девушек. Степан пригласил Ольгу...

5

Вова Серый с гоп-компанией появился в самый разгар веселья, когда изрядно захмелевший Федя терзал гитару, но пел не про Афган, а про любовь. На непривычно высоких для него нотах голос у него дрожал, и толпа поддерживала его аплодисментами и улюлюканьем.

— Гляжусь в тебя, как в зеркало, до умопом-рачения-ия-ия!.. И вижу в нем любовь мою, и думаю о ней!..

— Браво, браво, Старшина! Специальный концерт для зеленки даешь?

Серый сильно рисковал, с ним было всего пять человек. И в отличие от него, они довольно настороженно озирались по сторонам, прикидывая, как массово им сейчас могут накатить.

— Садись, Серый, — прервал песню Федя.

— Прокурор посадит — сяду.

— Ну присаживайся, твою мать, или пришел праздник портить?

— Да не, че я — некультурный, че ли? Забацай че-нибудь душевное, а я пока с фраерком одним тут покалякаю. — И Серый прямиком направился к столику, за которым сидели Степан, Ольга, Юра Сбитень и его Светлана.

Бармен испуганно потянулся к телефону.

— Не надо, — предупредил его Федя. — Все чисто, аккуратно, никакого шуму. Видишь, люди побеседовать пришли.

Бармен кивнул.

Серый приставил стул и неожиданно галантно поцеловал руку Ольге. Было заметно, как ее рука подрагивает в его испоганеной татуировками руке. Без приглашения налил себе шампанского, выпил и брезгливо поморщился:

— И как они эту газводу хлещут?

Братва за его спиной услужливо, но не очень громко хохотнула. Только после всей этой процедуры Серый обратил свое драгоценное внимание на Степана. Надо сказать, что все эти театральные действия не произвели на последнего никакого впечатления, он сидел с каменным лицом и в упор смотрел на играющего в крутого супермена оппонента. Юра Сбитень почему-то криво улыбался.

— Стало быть, ты у нас жених? — осведомился Серый.

Степан ответил выжидательным молчанием.

— Ну правильно, они культурные, в институтах учатся. Ты, значит, и к дяде Коле на поклон съездил? Ну-ну... — затем лицо его резко переменилось, в нем появилось выражение способного на все человека: — А один на один со мной, слабо?!

Ах, это были времена, когда даже бандиты не лишены были определенной доли благородства и подобные проблемы решались по неписаным правилам. А ведь было это незадолго до того, как беспредельщики начнут брать в заложники детей и прикрываться беременными женщинами.

— Устроим рыцарский турнир! Ась?! Че молчишь, рыбу съел?

Связь между рыбой и молчанием, конечно, прослеживалась, но Степан все же хохотнул.

— Где? Когда? — сквозь ухмылку спросил он.

— Сейчас, на ипподроме, при ней, до смерти или пока кто-нибудь не попросит пощады!

Степан задумался. Ипподром был местом, входящим в сферу деятельности Вовы Серого и его братвы.

— Ссышь?!

Но чуть в стороне Степану уже едва заметно кивал Федя.

— Давай.

Толпа оживилась и загалдела. Степан против Серого был действительно зеленым юнцом, и то, что он согласился на поединок, воспринималось всеми, как акт отваги, который всем и придется через некоторое время поддержать, чтобы не позволить Вове Серому растоптать их товарища. Ни у кого не возникало сомнений на счет массовой драки. Тем, кто знал школьный курс истории, ипподром быстро напомнил о гладиаторах. Отказывалась в этом участвовать только Ольга. Она требовала, чтобы Степан проводил ее домой.

— Ты пойми, — шепнул он ей, — лучше одним махом — одним страхом разделаться со всем этим, чем потом всю жизнь трястись. Не бойся, ребята в обиду не дадут.

Ипподром встретил их ярким светом прожекторов, будто кто-то собрался устроить здесь ночные скачки. Как и предполагал Степан, здесь людей Серого оказалось намного больше. На трибунах сидели несколько человек. Внимательно присмотревшись, Степан увидел среди одной группы знакомые замшевые пиджаки и затем самого дядю Колю. Тот в знак приветствия поднял руку.

Что-то крылось за всем этим. Но пытаться объяснить для себя смысл происходящего не было времени. Приходилось сводить все к мысли, что сейчас начнется самая немыслимая в эпоху развитого и разлагающегося социализма драка за обладание девушкой. В какой-то момент Степану подумалось: а не для брата ли он все это делает? Так или иначе — отступать было поздно.

Кроме дяди Коли на трибунах можно было различить не только ребят из бригады и братвы Серого, но и вполне респектабельных граждан в строгих костюмах. Чем-то они очень походили на секретарей горкомов и прочих начальников над общественностью и производством. Рядом с ними весело щебетали то ли жены, то ли гейши, предоставленные организаторами этого гладиаторского боя.

У Степана практически не было преимуществ перед Серым.

Два года занятий боксом позволили ему иметь неплохо поставленный удар, но в большинстве случаев ему приходилось драться по правилам, уважая достоинство противника. Оставалось только догадываться, чему обучили Серого улица и зона. Степан тщетно пытался определить в себе количество страха перед поединком, все было в каком-то тумане, и это очень ему не нравилось. Нужна была ясная голова. Пусть будет обычный мандраж в кистях и коленях, но пусть только соображает голова. Пока что все вокруг проплывало, как в замедленном кино.

— Расслабься, — рядом появился протрезвевший Федя, — помни: правил никаких нет, и он умеет этим пользоваться лучше тебя. Он, блин, тебя жалеть не будет! Это главное! Ему, что барана прирезать, что, такого как ты. Это главное! Помни — никакой жалости. Да следи, чтоб он между ног тебе не въехал — пропустишь, боксер, добьет...

Присутствие Федора добавило уверенности и спокойствия, но не ясности ума. Приятно было также наблюдать, как у выходов на ипподромное поле красиво выстроились ребята из бригады, преградив путь всякому, кто попытается вмешаться в естественный ход поединка.

Самым удивительным было появление рефери: в светлых брюках и безрукавке. Степану показалось, что он видел его раньше в спортивном клубе «Буревестник». Значит, правила существовали, но только не для сражающихся. «Е-мое, — вдруг подумал Степан, — мне тут прилюдно выпустят кишки, а этот серьезный дяденька поднимет руку Серого, как будто имеет дело с честным спортсменом». О том, что сидящие на трибунах респектабельные дяди делали ставки, Степану тогда в голову не приходило.

— Начинать только после моего сигнала! Раунд — три минуты! — объявил рефери.

— Какой, нафиг, раунд?! — искренне изумился Серый.

Видимо, и для него некоторые элементы спектакля были неизвестны. Значит, к режиссеру он имел отношения не больше, чем Степан.

— Вас предварительно обыщут на наличие оружия! — не дал Серому возразить рефери, и дюжие молодцы, не имевшие отношения ни к бригаде, ни к братве Серого, ловко обшарили бойцов во всех потаенных местах и после этого с легкими и унижающими насмешками подтолкнули в сторону ипподромного поля.

В последний момент перед невесть откуда прозвучавшим знакомым звуком гонга и взмахом руки рефери Степан понял, что верзилы посмеялись над Серым, который выходил на травяной ринг в джентльменском одеянии: костюме и туфлях на высоком каблуке. Степан был в кроссовках, но довольно тесных джинсах и тишотке.

Серый даже не удосужился снять пиджак, зато первым нанес мощный удар. За ним второй, третий, но уже не достигшие цели.

С трудом соображая оглушенной головой, едва устояв на ногах, Степан начал защищаться, сразу определив, что перед ним серьезный противник, на счету которого бесчисленное количество драк, начиная с младенческого возраста.

Серый метелил с завидной скоростью, и Степану больше приходилось уворачиваться, чем самому наносить довольно неточные и слабые удары. «Он скоро выдохнется!» — с этой мыслью голова прояснилась и наконец-то соединилась с интуитивно двигающимся телом. «Нельзя думать только спинным мозгом», — вспомнил он слова тренера. Но из-за того, что слишком сосредоточенно думал головой, пропустил еще один приличный удар в висок. Теперь его состояние оживила бойцовская злость.

Между тем, напор Серого несколько ослаб, и Степану удалось провести два неплохих прямых удара. Они были пристрелочными, но Серый на несколько секунд тоже потерял ориентацию во времени и пространстве, хотя и устоял на ногах. «Все-таки в драке один на один можно соображать!» — с этой мыслью Степан вгвоздил мощный апперкот в висок Серого, а затем добавил левой в открытое горло. Этого было достаточно, чтобы Серый оказался в состоянии грогги да еще похож на рыбу, выброшенную на берег и беспомощно открывающую рот, не в силах вдохнуть. Удар в солнечное сплетение и на добавку — крючок снизу: Серый беспомощно распластался на травяном ковре, теряя сознание. Похоже, он так и не мог восстановить дыхание. Значит, решающим был удар в горло.

Только сейчас Степан услышал, как свистят и подбадривают его на трибунах. Перевел дыхание и склонился над поверженным врагом.

— Ну что, пощады?

В полуприкрытых глазах Серого, показалось, сверкнула молния ненависти. Он, только что обеими руками державшийся за горло, вдруг неожиданно выкинул одну из них вперед и подпрыгнул всем телом. Острая, далеко не ударная боль ворвалась в бок Степана. И пока он сумел понять, что произошло, она повторилась. В руке коварного уличного бандита оказалось шило. Уж как его просмотрели верзилы на выходе, размышлять было некогда, Серый пытался встать. Боль была резкой, но терпимой, оставалось надеяться, что никакие важные органы не пострадали.

— Змеенышь... — прохрипел Серый, едва встав на ноги.

В этот момент Степан понял, что тот действительно способен его убить, и в следующий раз шило воткнется в горло или висок. Вот уж когда действительно стало страшно. Перед ним, чуть покачиваясь, стоял готовый на все человек. Боль же все больше напоминала о себе.

И тогда Степан провел самую элементарную подсечку, вихрем бросившись в ноги противника. Такого поворота Серый своим заторможенным сознанием не ожидал. Далее было делом техники захватить руку и, по примеру Вени-каратиста, легко сломать ее в локте.

Дикий крик вырвался из разбитой глотки Серого, но это не остановило Степана. Он еще некоторое время распинывал крутящееся по земле тело и, в конце концов, наступил этому телу на горло. Чуть в стороне махал руками озадаченный рефери, давая понять, что кончились уже и первый и второй раунды, но противники гонгов не слышали.

Это было какое-то опьяняющее чувство злой и жестокой победы, помноженное на уверенность, что его противник поступил бы с ним еще хуже. Он вдруг подумал: а что если Серый выживет?

Ведь это сегодня он согласился на поединок, а завтра просто воткнет нож в спину? Новый страх заставил Степана сделать новое движение: он со всей силы наступил на горло под своей ногой.

6

В машине дяди Коли, где Степану заклеили бинтами и пластырем дырки в боку, Ольга долго плакала.

— Я думала, он тебя убьет, — прошептала она Степану в ухо. И в ее тоне он услышал не сострадание сестры, а нежность...

А ведь все, вроде как, было из-за нее! И вот она стирает пот и кровь с его лица, придерживает своей рукой раненый бок и даже не интересуется, жив ли его противник, тем более не замечает довольной ухмылки дяди Коли в зеркале. В какой-то момент Степан скользнул губами по ее лицу, и она не отстранилась.

— За победу! — дядя Коля с переднего сиденья передал две походные стопки, наполненные коньяком. — И за любовь!

Только сейчас Ольга смутилась, но не отстранилась от Степана, только сейчас он понял, что имеет на нее больше прав, чем его копия, защищая где-то какое-то абстрактное отечество в то время, как в защите нуждалась именно она!

Все, кроме молчаливого и чрезмерно серьезного водителя, выпили, а дядя Коля с тем же хитрым прищуром вдруг повел разговор о свадьбе. Мол, мы вам такой праздник отгрохаем, в Кремле таких не видывали. Спасая свои первые победы, Степан поторопился отказаться, сославшись на необходимость учиться. Ольга отмалчивалась, и разговор был отложен до лучших времен.

— А сейчас важно посмотреть твои раны, — закончил прения Николай Сергеевич, — чтобы никаких перитонитов и дырявой печени.

Машина остановилась у второй городской больницы. Знакомый врач дяди Коли после подробного осмотра пришел к выводу, что Степану повезло, но предложил его госпитализировать, чтобы избежать последствий от внутреннего кровоизлияния. Степан категорически отказался, пообещав, что завтра его обязательно привезут для осмотра и перевязки. Дядя Коля сунул в карман белого халата купюру, и они удалились.

— Вот только как домой ехать? — вслух подумал Степан.

— Поедем ко мне, родители на даче, я с удовольствием буду за тобой ухаживать. — Это сказала Ольга, и в голосе ее не было и тени сомнения.

Николай Сергеевич одобрительно крякнул и спросил адрес для водителя. Степан молчал, у него закружилась голова.

У Олиного подъезда распрощались с дядей Колей. На прощание он шепнул Степану, что предстоит серьезный деловой разговор, сунул ему в карман несколько купюр «на цветы для прекрасной дамы» и хлопнул дверцей. Черная «волга» с завидной и запретной скоростью вылетела из двора, оставив Степана и Ольгу выбирать свое будущее у подъезда.

Оказавшись на диване в гостиной, Степан пару раз застонал. Исходя из боли, в этом не было необходимости, но нужный эффект был достигнут: Ольга села на край дивана и стала гладить его по волосам. Теперь можно было стонать от блаженства, но Степан притянул ее за шею к себе и смело поцеловал в губы. То, как она сопротивлялась, было больше похоже на нерешительность, чем на твердое «нет». И Степан тут же показал, чем он отличается от ненастойчивого, уступчивого брата. Утром Ольга сказала, что они используют одни и те же слова нежности, только интонация чуть-чуть разная. Сразу же договорились ни о чем не жалеть: жизнь, в конце концов, не счастливый роман, а обстоятельства порой сильнее, намного сильнее человека. Правда, Семену об этом решили ничего не писать. Пока...

С Николаем Сергеевичем встретились через три дня.

— А ведь ты убил Серого... — как бы удивился дядя Коля.

Степан же в свою очередь удивился, что тот использовал слово «убил», а не «замочил» или «пришил».

— Ну, волноваться не стоит, многие считают, что он этого заслуживал... — продолжал Николай Сергеевич (Только через несколько лет Степан узнал, что Серый нагло замахнулся на место самого дяди Коли и давно уже утаивал положенную «обществу» часть доходов. И все же его не смутило, что сам он стал просто подвернувшимся орудием расплаты, ибо он от этого выиграл Ольгу и свое место под солнцем.).

— Его даже милиция искать не будет, а кто и вздумает искать — не найдут. Советский цемент хоть и не самый качественный в мире, но достаточно прочный, чтобы хранить тайны. Ах, знал бы Серый о своем личном вкладе в строительство жилья для тружеников. — В этом черном юморе был намек и для Степана. «Так мы поступаем с отступниками и наглецами», — досказали глаза дяди Коли.

— Я теперь что, повязан?! — прямо спросил Степан.

— Тьфу ты! Выброси ты из головы эту дурацкую криминальную романтику, если хочешь работать с солидными людьми и сам стать человеком. Разве на испуге можно заручиться настоящей дружбой? — Николай Сергеевич говорил искренне. — А теперь мы должны поговорить о делах...

7

Андропова сменил Черненко, Черненко сменил Горбачев, и кончился похоронный парад генсеков. Горбачева сменил первый секретарь Свердловского обкома партии — и кончился социализм.

В 91-ом году Степан уже возглавлял отделение крупного в городе синдиката, который принадлежал Николаю Сергеевичу. У Степана была юридическая фирма, которая специализировалась на взимании долгов. Круговая порука неплатежей давала неплохую прибыль узаконенному рэкету. Большинство ребят из бригады работало в фирме Степана. Федор Старшинов стал одним из руководителей общества ветеранов Афганистана. Юра Сбитень владел спортивным клубом. Почти все были живы и здоровы. А Степан уже пять лет как был женат на Ольге, и у них рос сын Андрей. На скорой свадьбе, кстати, настоял-таки дядя Коля.

К Ольге Степан относился бережно и предупредительно, над сыном благоговел. С точки зрения общества у них была образцовая семья: ни одного скандала, ни одного упрека, четкое распределение обязанностей и постоянная забота друг о друге. Степан построил коттедж в престижном районе, недалеко от особняка дяди Коли, но не бросал и квартиру родителей, где специальная бригада сделала ремонт. Да и получалось так, что всю рабочую неделю жили на квартире, а в коттедж переезжали на субботу-воскресенье. А то ехали и дальше: в загородный терем, как называл его Степан, переоборудованный дом в деревне Каменка в тридцати километрах от города. В смысле материальных ценностей в семье было все: груда бытовой техники, два автомобиля — «джип» и «вольво», мобильный телефон у каждого...

Большинство бизнесменов гордятся своими материальными достижениями, Степан же гордился Ольгой. После рождения Андрейки она расцвела. На вечерних приемах, презентациях и прочих цивилизованных пьянках деловые мужики и просто мужики боялись на нее взглянуть, чтобы не изойти слюной. Уж что-что, а подать она себя умела. От нее исходило какое-то незримое сияние женственности. А уж о шарме и говорить нечего... Но для Степана важным было еще и то, что она умела ценить его заботу, с интересом, если это было необходимо, вникала в его проблемы и вместе с ним переживала все трудности. С его точки зрения (а, может, с точки зрения большинства мужчин) она была идеальной женой.

Семен появился в городе только во время болезни матери. Капитан Рогозин играл в благородного безродного рыцаря. Поселился в гостинице и оттуда приезжал навестить мать в больнице. С Ольгой и Степаном он не разговаривал. Ему было невдомек, кто организовал матери лучшую больницу, лучшие лекарства, кто возил ее на консультацию за границу! Он даже при матери не скрывал своей ненависти ко второй половине молодых Рогозиных. И еще мужик называется!

Аника-воин! О чем он ночи напролет разговаривал с умирающей матерью? Да все таскал ей образки и свечи из церкви. Честно говоря, не понимал, не верил Степан, что человек вдруг ни с того, ни с сего начинает безропотно верить в Бога. Где же тут справедливость, если мать, ставшая в последние годы набожной, растаяла на глазах, как свеча. Если отец следом получил инфаркт? Заслуживали они это?

Пытался и не раз Степан читать Евангелие, но не мог. Словно какая-то сила заставляла его закрыть священную книгу, а каждая строчка в ней вызывала недоумение, непонимание. Разумеется, есть в этом мире нечто, вокруг чего вертится вся эта кутерьма, есть какой-то высший разум. Но так ли уж Он справедлив и любвеобилен? Если внимательно посмотреть: история человечества — сплошные Его наказания, несколько чудес и несколько пророков. Как-то спорил с батюшкой, а тот толковал ему о свободе, предоставляемой человеку, но Степан так и не понял, что это за свобода, если человек может сделать неправильный выбор?

Нет, атеизм со всеми его выкладками тоже смешон, хоть и стоит в дипломе пятерка по научному атеизму, но реальная жизнь не имеет ничего общего с этими наивными взываниями к Всевышнему, когда надо бороться и самому создавать. Так думал Степан. И чтобы окончательно решить для себя этот вопрос, он утвердился в том, что ему просто некогда над этим размышлять. Пусть решают и спорят богословы. Но все же в храмы иногда заходил и деньги на их восстановление жертвовал. На всякий случай?

Похоронили мать: опять же, кто взял на себя все эти ритуальные проблемы? Уж, конечно, не наемник всех армий. А когда следом за матерью ушел отец, Семен даже не приехал. Тут уж даже Ольга изменила о нем свое мнение.

Семен появился в городе только для того, чтобы объявить Степану войну. В одном из нефтяных городишек его однополчанин решил создать собственное предприятие: оживить умирающий зверосовхоз. Не понимают люди своим совдеповским умом, что такое нерентабельно! Кругом качают нефть, а он польстился на песцовые и норковые шкурки! Традиционное богатство Сибири? Это богатство еще надо накормить и вырастить, да так, чтобы мех приглянулся забугорным производителям. Нет же, начал играть в патриотизм, шкурки сдавал на отечественные предприятия. Вот и попал в замкнутый круг: они не платят ему, он не возвращает кредиты банку. И где только такие олухи берут гарантийные письма? Под медали и ордена, что ли?

Банк обратился в безукоризненно работающую в этом смысле фирму Степана. Для ознакомления с делом поехали лучшие юристы ну и, конечно, физическая поддержка. Вот она-то и поторопилась, переусердствовала. Сломали парню пару ребер, встряхнули мозги. Естественно, никакой связи ни с банком, ни с фирмой Степана официально у этого случая не было. Ну налетели какие-то хулиганы, покуражились, а мы-то тут причем? Юристы, между тем, вели чисто психологическую обработку: предложили отдавать долг частями — заложить машину, квартиру, взять под общее руководство предприятие. Нет, не разоряли! А предлагали именно реальный путь, чтобы выкарабкаться. Кому нужен должник, который не может расплатиться?

В этот момент, когда практически все было решено, и появился поборник справедливости Семен Рогозин. Как из-под земли вырос. Мужики, мало знавшие о «копии своего шефа», честно говоря, предались мистическому ужасу. А Сема вернул цивилизованные переговоры к первобытным разборкам. При этом досталось далеко не «физкультурникам», а ни в чем не повинным юристам.

Недолго думая, Степан ринулся туда сам. Определенный интерес к происходящему затору в делах проявил и дряхлеющий дядя Коля. Но, узнав о брате, махнул рукой: разбирайтесь сами.

Семен, навоевавшийся на всех возможных внутренних и внешних фронтах, насмотревшийся киношной чернухи, лез напролом.

Пришлось силой нейтрализовать его людей, а к встрече с самим Семеном Степан готовился тщательно: добыл себе одежду, точь в точь совпадающую с одеждой брата, и подстроил встречу на ночном зимнике. Ох и поморозил и кости и душу. Уж никак не ожидал, что братец достанет пистолет, и очень опасался, что не выдержит кто-нибудь из снайперов, укрывшихся в лесу, а то, чего доброго, и перепутать могут. Но расчет был верный: благородный рыцарь печального образа не стал стрелять в безоружного человека, но пообещал, что обязательно сделает это, если Степан и его шайка не отстанут от его друзей. Бесполезно было объяснять ему, что дело давно уже не в шайке, а в целой системе. Кой хрен объяснять дон Кихоту, что перед ним ветряная мельница? И Степан ушел молча, все же чувствуя спиной неприятный взгляд двадцатичетырехзарядной «береты».

Чтобы замять дело, пришлось нести убытки. Степан из собственного кармана погасил все расходы на операцию и долги зверосовхоза, а теперь зверофермы. У братца все же хватило ума догадаться о том, кто выступил благодетелем для его патриотических экспериментов, и на счет Степана стали поступать небольшие суммы, означающие постепенный возврат долга.

Так бы и утряслась эта история, если бы не Его Величество Случай. Новые обстоятельства оказались сильнее кажущейся всесильности Степана. Его вызвал к себе дядя Коля.

— Я знаю, что ты уладил это дело по-своему, — сказал Николай Сергеевич, — и будь у меня брат, я поступил бы точно также. За все эти годы я ни разу в тебе не усомнился, поэтому говорить буду прямо и честно. Землю, на которой находится звероферма и прилегающие к ней территории, купили. В Москве. Подожди, не торопись с вопросами. На многие из них я и сам не могу пока дать вразумительного ответа. Уж какие золотые зерна там посеяны, я тоже не знаю. Но, похоже, все банкротство этой фермы было подстроено. Платежи задерживались специально. Одно могу сказать точно: вопрос на контроле у очень сильных людей, от которых зависят наши дела. Это в милиции и прокуратуре родственников отстраняют от дела, я же, напротив, думаю, у тебя хватит и ума и таланта, чтобы решить этот вопрос с минимальными потерями для всех сторон. Знай, если брат твой пойдет против, его закажут...

И махнул бы на это Степан рукой, пущай заказывают, чтоб избавиться от назойливого дубля, но перед глазами стоял образ умиравшей матери, шептавшей в бреду: «Берегите друг друга». Да как этого олуха беречь?! Ни семьи, ни дома порядочного!

Пришлось поломать над этим голову. И, в конце концов, Степан решил, во-первых, узнать, что кроется в клочке этой северной земли, во-вторых, зайти братцу в тыл.

Глава третья

СЕМЕН

1

Служить на границе — престижно, но служить в хозвзводе?..

Курс молодого бойца закончился для Семена неприятностями: хватило ума поспорить с капитаном Шарашкиным, а уж тот при распределении по частям приложил руку.

«В армии квадратное катают, а круглое носят» — из такого принципа исходил капитан Шарашкин, ставя перед солдатами любую, даже самую простейшую задачу, и усложнял ее до полного изнеможения рядовых. Чем-то по жизни обиженный, он срывал на солдатах злость, воспитывая у них не выносливость, а ненависть, не боевую выучку, а сноровку увиливать от службы. Ясно, что этому неряшливого вида капитану не доверили выполнение серьезных боевых и учебных задач, зато позволили всласть отрываться на молодых. А уж помощников он себе отбирал по своему вкусу. В один из дней, когда вместо огневой подготовки солобоны работали на станции, рядовой Рогозин совершенно от чистого сердца предложил капитану Шарашкину слегка механизировать, а тем самым немного облегчить для солдат разгрузку бревен с платформ. Он всего-навсего хотел сделать из стомиллиметровых досок скаты!

— Умник! — страшно обрадовался капитан. — Рационализатор?! Боишься пуп порвать? Для Родины? А, может, тебе еще в казарме автомат для чистки сапог поставить?

— А почему нет? — решил наглеть до конца рядовой Рогозин.

— А мамину сиську на ночь тебе не надо?! А в женский батальон не хочешь? — и последовал специально приспособленный для советской армии русский мат, изобилующий военными приставками и суффиксами.

Покончив с неологизмами, капитан Шарашкин велел своим помощникам из сержантского состава «воспитать» рядового Рогозина так, чтоб служба медом не казалась, и отбить у него всякое желание думать и высказываться. Приказ выполнялся с особым рвением.

Зато Семен научился молчать и стал пользоваться уважением однопризывников. Молчал он и когда вместо заставы попал в хозвзвод, где боевым братством пограничников и не пахло. Пахло пригорелой кашей и жареным салом, которое благоверные мусульмане из среднеазиатских республик потребляли в неимоверных количествах вместе с жареной картошкой. Видимо, заботились, чтобы их братьям в линейных частях не пришлось нарушать Коран.

Но, что интересно, в боевых подразделениях тех и не было. Теперь вместо утренней зарядки Семен грузил на машины бидоны с водой, мешки с кашей, коробки с галетами, а первые полдня проводил на свинарнике, где «помогал» сержанту Карпенко и рядовому Касимову облагораживать свинское житье.

На вторые полдня находилась работа на кухне или вещевом складе, при лучшем раскладе можно было попасть в пекарню, где командовал младший сержант Мисакян, и где можно было вдоволь наесться теплого свежего хлеба. Мисакян был спокойным и справедливым человеком. Единственное, что он требовал — точности в подсчете отправляемых по частям буханок. Он никогда не заставлял делать лишней и ненужной работы (по принципу, лишь бы солобоны не сидели) и часто рассказывал про Сирию, где провел детство.

Через полгода всей этой кухонной маеты обязанностей у Семена поубавилось — пришло молодое пополнение. Больше времени появилось на раздумья. Рапорты рядового Рогозина с просьбой перевести его в боевую часть или даже направить выполнять интернациональный долг в Афганистан оставались без внимания.

Зато вызвал к себе замполит.

— Ты что, Рогозин, считаешь, что это ответственное место службы, куда послала тебя Родина, тебя не достойно? А ты представь себе, если бы во время войны наших солдат не кормили, не одевали, не обували!.. Победили бы мы тогда?!

Наученный общением с Шарашкиным, Семен молчал.

— То-то! — победно провозгласил замполит, приняв молчание солдата за раскаяние и полное согласие с командиром. — Иди и с честью выполняй свой долг! Каждый из нас должен быть на своем месте и должен трудиться и воевать в полную силу, тогда нам не страшны никакие НАТЫ и прочая империалистическая скотина!

Вырваться из порочного круга интендантства не представлялось никакой возможности. Именно поэтому он не писал писем ни домой, ни Ольге. Ему было стыдно. Большинство же сослуживцев отменно врали о боевых буднях пограничных застав, о задержании нарушителей и даже о легких ранениях. Скажем, по письмам Касимова к его русской девушке, которые ему помогали писать более смыслящие в русском языке «боевые товарищи», получалось, что за полтора года службы он участвовал в задержании трех нарушителей, хотя за это время на стокилометровом протяжении юго-западной границы было всего одно нарушение: пьяный румын не по той дороге возвращался со свадьбы. Касимов специально ездил на заставы, чтобы фотографироваться у собачьих вольеров, БТР-ов, пограничных столбов... И старательно готовил дембельскую парадную форму. Даже эполеты предусмотрел. Гусар да и только!

Выход рядовому Рогозину подсказал зампотыл — поседевший и давно плюнувший на карьеру подполковник, который с солдатами общался мягко, наедине называя их по именам, словно каждый из них был его сыном. Поговаривали, что его родной сын был обычным Ванькой-взводным и погиб в первый год войны в Афгане.

— Вот что, Сема, — как-то ни с того, ни с сего заговорил с ним Батя (так прозвали солдаты зампотыла), — если не хочешь два года свиней кормить — пиши рапорт в военное училище. В этом тебе никто не имеет права отказать.

— А пограничное училище есть?! — загорелся рядовой Рогозин.

— Есть, а я уж в штабе за тебя замолвлю слово, чтобы время подготовиться дали. Не вздумай только в Рязанское вэдэвэшное подавать, конкурс сильно высокий, а у тебя вместо прыжков с парашютом — свиная параша! А погранцы, сам знаешь, они структура кагэбэшная, у нас и Генеральный Секретарь нынче оттуда. У тебя с родословной все в порядке?

— Да вроде...

— Ну, так не жуй сопли, пиши! Время-то идет! До весны ползимы осталось. Книги какие надо?

— Спасибо, товарищ подполковник.

— Не за что, сынок. Быть русским офицером большая честь и самая бесприютная работа.

Он так и сказал «русским», а вот насчет бесприютности тогда Семен не понял.

2

В ущелье было тихо и жарко. Солнце словно за что-то зацепилось и не хотело покидать точки зенита. Сначала лезли в горы — к черту на рога, теперь спускались прямо в тартар, и с обеих сторон высились обращенные в камень ифриты. А на плечах у них могли оказаться вполне реальные моджахеды. В дремучем лесу, в царстве родного лешака чувствовал бы себя спокойнее.

Взвод шел в полном молчании, максимально рассредоточившись по узкому проходу между горами. У каждого был свой сектор наблюдения. Так и шли, задрав головы, готовые в любую минуту открыть ответный огонь. Но каждый из бойцов понимал, что ответить с этой тропы притаившемуся в скалах врагу весьма сложно.

Вертушки здесь прикрыть не могли, а БМП — проехать. Когда поступила команда пограничникам пересекать афганскую границу и отжимать душманов подальше от границы СССР, никто не представлял себе всю сложность выполнения данной задачи. Детально изученные карты на деле оказались непроходимыми тропами. Там, за Пянджем, земля была действительно чужой, горы встречали непрошеных гостей настороженной тишиной, иногда взрывавшейся пулеметными очередями и залпами гранатометов. И хотя серьезной войной здесь не пахло, потери были. Задачи же, поступавшие, скорее всего, из ГРУ, чаще сводились к поиску тайников с оружием и наркотиками. Местные таджики уже тогда с неодобрением смотрели на «боевые операции» пограничников.

Поиск очередного тайника занял у лейтенанта Рогозина уже трое суток. Двое потребовалось, чтобы дойти до этого ущелья. От всего живого на всякий случай шарахались. Принцип простой: не доверяй никому, кроме своего «калаша». Даже лояльные к кабульскому правительству афганцы, таджики или аймаки (а таких почти не было) могли сдать отряд моджахедам. И не обязательно за деньги... Поэтому проводников не брали. Замполит учил интернационализму, а инструктор из ГРУ — никому не верить.

Утром на четвертые сутки вступили в ущелье. Парадокс: искать днем — опасно, ночью — смешно. Искали небольшой отрог, в котором просматривались бы неглубокие пещеры — вот и вся наводка, вот и все ориентиры. От такого-то аула — столько-то, от поворота на такой-то дороге — столько-то. Спросить не у кого и нельзя! Казалось бы — никакой буйной растительности, но камни хранили свои тайны не хуже, а, может, и лучше. Так и до Гиндукуша можно доковылять.

Порой приходилось лезть на скалы, чтобы хоть немного осмотреться по сторонам. Из-под ног сыпались камни, и в сухой тишине ущелья отраженный многократным эхо шум заставлял солдат пугливо водить стволами из стороны в сторону, дабы не упустить тот миг, когда в какой-нибудь расщелине начнет прицеливаться снайпер или обладатель НУРСа.

Лейтенант Рогозин шел первым и думал, что в слове Памир есть слово мир. А замыкал движение старшина Пахомов, которому до дембеля оставалось каких-то два месяца. Рядом с лейтенантом шел единственный в его подразделении таджик да и то наполовину — мать у него была из уйгур. Отслужил он всего полгода, а звали его Дурды. По фамилии в связи с таким звучным именем его не называли даже на поверках. Именно он оказался ближе всех к командиру, когда тот понял, что наступил на противопехотную мину. Наступить на нее — полдела, а вот сойти с нее — значит подорваться.

Поздно было ругать себя за то, что не научил смотреть один глаз вверх, а другой — под ноги. И хотя на мину Рогозин наступил первый раз в жизни, хватило ума оценить движение, произведенное подошвой, как вдавливание детонатора. Лейтенант застыл, жестом приказал всем остановиться и на всякий случай занять безопасную позицию. Обезвреживать мины его учили, но как сходить с них?

Никаких надежд на маленького и худощавого Дурды Семен не возлагал, и когда увидел, что тот ползет к нему, крикнул шепотом:

— Назад!..

Но Дурды словно не слышал приказа или не понимал, что командир стоит на мине. Пришлось крикнуть Пахомову, чтобы хотя бы он не лез, а в случае чего принимал командование на себя.

— Я знаю, как делать, — заявил Дурды, внимательно рассматривая ногу лейтенанта, стоявшую на мине.

— Как?

— Надо тихонько развязать шнурки, потом я буду нажимать, а товарищ лейтенант будет убирать ногу из ботинок.

— А потом?

— Потом положим камень. Товарищ лейтенант принесет камень — положим.

— А если не получится?

— Если не получится, мы про это знать не будем. — Вот и вся восточная мудрость.

— Дурды, малейшее движение — и рванет, а ты тут балет на мине хочешь изобразить. Вали за камни — это приказ!

— Товарищ лейтенант, саперы пять сутки ждать надо, нога и без мины отвалится.

Солдат был прав, но лейтенант больше всего не хотел, чтобы по его неосторожности пострадал подчиненный. Пока он раздумывал над этим, Дурды начал чуть дрожащими руками ослаблять шнуровку. Оба затаили дыхание.

Когда работа подходила к концу, а солдаты уже выкурили по одной сигарете, Рогозин вдруг услышал голоса. Они доносились с другой — противоположной их движению стороны ущелья. Лейтенант предупредительно поднял руку и дал знак Пахомову, чтобы взвод затаился. При этом он чуть не потерял равновесие и несколько секунд слышал только, как колотит в уши собственное сердце. Замер и Дурды.

Голоса обозначились снова, и теперь Рогозин понял, что разговаривают на английском языке. Удивляться не приходилось. Вместе с душманами к тайнику могли идти инструктора из любой несоциалистической армии мира. Если, конечно, не боялись рискнуть. Разумеется, у каждого из них были документы от различных комиссий ООН или информационных агентств, даже от Красного Креста, подтверждающих, что никакого отношения к военным действиям они не имеют и забрели на территорию Афганистана, чтобы сделать заборы воды в колодцах или доставить населению американский аспирин с истекшим сроком годности. Но в сегодняшнем случае они могли нарваться на полулегальную группу советских пограничников, которая никакой ответственности перед мировым сообществом не несла. Ее по официальным данным просто не было! И это «не было» позволило лейтенанту Рогозину, находившемуся в крайне неприятном положении, дать приказ попытаться захватить англо-говорящих субъектов, а при оказании сопротивления — уничтожить.

Они шли какой-то верхней, неизвестной пограничникам тропой, но Пахомов и еще двое бойцов уже через минуту вскарабкались на ближний склон, и старшина махнул прикованному к земле лейтенанту — вижу врага, шесть человек: два европейца и четыре душмана. Вторая группа пограничников проскользнула по дну ущелья немного вперед, чтобы перекрыть врагу пути к отступлению. Еще пара минут потребовалась, чтобы убедиться, что врагов именно столько, сколько их видят пограничники. Еще через минуту они бы увидели стоящего в ущелье лейтенанта и лежащего у его ног Дурды. Они не стали бы думать над смыслом происходящего, а непременно открыли бы огонь на поражение. Поэтому Пахомов опередил их именно на эту минуту. Короткими очередями лучшие стрелки сняли с тропы четырех моджахедов. Европейцы залегли, но ответного огня не открывали.

Пахомов был тертый калач: он решил этих двоих взять живыми. Лейтенант не видел того, что происходит наверху, но от пахомовского «хендер хох» он едва устоял на ногах, сотрясаясь от беззвучного смеха. С английским у лейтенанта тоже было не ахти, и он с трудом смог объяснить потенциальным пленникам, что если они не сдадут свои «ганы», то им придет полный «файтинг».

— Ферштеен? — продолжал свою версию Пахомов.

Через несколько минут двое белобрысых короткоостриженных мужчин в камуфляже стояли в пятидесяти метрах от Рогозина и с удивлением наблюдали, как солдат пытается освободить из смертельной ловушки своего командира.

— Товарищ лейтенант, можно ногу тихонько убирать! — доложил снизу Дурды. — Делайте шаг, я сильно давлю.

Семен медленно вытащил из ботинка онемевшую ногу и тут же устыдился за свой проносившийся несвежий носок. Через четверть минуты Рогозин сделал несколько шагов, стал искать подходящий булыжник. Но когда нашел, не знал, что с ним делать.

— Положите на мои руки, — попросил Дурды. — Кладите, не бойтесь, я дома гончар был, у меня руки хорошо трогают.

— Чувствуют, — поправил его Семен, осторожно укладывая камень.

Еще через три минуты руки Дурды появились уже над камнем.

— Вай, а как теперь товарищ лейтенант один нога босиком пойдет? — совершенно серьезно озадачился солдат, и тут уж пограничники от души полечили напряженные нервы хоть и негромким, но хохотом.

В найденном тайнике кроме «калашей», М-16 и прочих стреляющих и взрывающихся сюрпризов пограничники обнаружили русские ПТУРСы и американские «Стингеры». Все это было сфотографировано, каждой твари взяли по экземпляру. Погрустневшим «цэрэушникам», как определил их Пахомов, доверили нести ящик с их же родным «стингером». Оставшееся в тайнике тщательно заминировали.

Пленниками по возвращении в отряд занялись чекисты. Из Москвы за ними прислали специальный самолет, но прежде чем их увезли, Семен узнал, что оба они действительно были инструкторами моджахедов, а полковник Маккаферти даже имел полномочия планирования диверсий и боевых операций. Второй — Фил Притчард — был более лицом гражданским и являлся специалистом по отравляющим веществам. Вполне вероятно, что имен у этих граждан мирового сообщества было несколько, но лейтенант Рогозин запомнил именно эти. Словно знал, что придется еще не раз встретиться...

Но в то время он не мог даже подозревать, что на Лубянке из них вытрясли максимум информации всего за одну неделю, а затем тайными тропами вернули на афгано-пакистанскую границу. Чтобы легенда, придуманная в Москве, больше походила на правду, более военный Маккаферти сбросил со скалы более гражданского Притчарда. Теперь он мог рассказать о счастливой случайности, спасшей его от рук шурави и оправдать потери: четыре плюс один. Действительно — это больше походило на правду и оставляло меньше места для подозрений.

Старшина Пахомов получил перед дембелем орден Красной Звезды, такой же награды был удостоен младший сержант Дурды, полковник Маккаферти получил огромную денежную компенсацию, медаль и повышение по службе: он стал главным специалистом по мусульманским военным формированиям. Лейтенант Рогозин стал старшим лейтенантом погранвойск СССР, но ненадолго.

Летом 91-го он похоронил мать, а зимой не смог приехать на похороны отца... Уже в госпитале с простреленным легким хоронил страну, которой давал присягу. Ранение лейтенант Рогозин получил не в бою, а на улицах Душанбе, где находился в командировке. Выстрел в спину пограничника прозвучал как раз 8 декабря, когда по всем каналам радио и телевидения звучало обращение беловежских соглашенцев.

Когда Семен пришел в себя, у кровати сидел его товарищ по отряду и земляк Алексей Павлов. От него он узнал об отце, от него же узнал о судьбе страны, а от врачей чуть позже узнал о том, что, скорее всего, его комиссуют да еще и наградят инвалидностью.

Уволенный в звании капитана он долго обивал пороги медицинских учреждений и высшего начальства, доказывая свою боеспособность, но никто не хотел брать на себя ответственность по привлечению к службе «ущербного» воина да еще и с имперскими замашками. Похоже, в военных ведомствах уже никто ни за что не нес ответственности. Оружие со складов брали все, кому хотелось поиграть в войнушку и в суверенитет с соседями. Солдаты и офицеры не получали жалования, а техника — горючего.

Следом за Рогозиным уволился и Павлов. Вместе они помотались по стране. Повоевали в Приднестровье, в Абхазии, через Болгарию горной дорогой попали в обложенную со всех сторон санкциями ООН и преданную российским правительством Югославию.

3

— Теперь я вспомнила, где я тебя видела! — прервала поток воспоминаний Наташа. — Вас показывали в программе Невзорова до того, как ее закрыли. Там как раз было про Югославию и наших ребят, сражающихся на стороне сербов. Афганцы, казаки... Там еще у одного казака был крест на груди, и у него Невзоров брал интервью.

— Вроде было, — задумался Семен, — ну и память у тебя. Наверное, мельком показали...

— Ага, но я запомнила, потому что ты сидел и курил так мечтательно, а потом жутко закашлялся! За что вы там воевали?

— Можно, конечно, назвать кучу причин, и каждый за свое: кто-то за деньги, хоть и невелики они были, кто-то за братьев-сербов, кто-то за Россию... Да-да, не удивляйся, именно там за Россию. Югославия — это маленькая Россия, многие так думают. И самое интересное, что так думают и враги сербов. Знаешь, если говорить в переносном смысле, то представь себе, пока старший брат болеет, все, кому не лень, пришли бить младшего брата. Ну а по большому счету, даже те, кто этого не понимали, воевали там за веру... Почти все войны на этой планете были религиозными, и ни одну из них православные не начинали первыми.

— А в Чечне?

— Там война не за веру, а за деньги...