Отражение

— У тебя, наверное, было много женщин? — то ли спросила, то ли озвучила свою мысль Наташа.

Детский этот вопрос заставил Семена улыбнуться.

— Для кого-то и одной много. А в моей жизни их было три, — честно ответил Семен. — Ольга... Но она теперь — как мираж. Где-то в другой жизни. Потом была медсестра в госпитале — Светлана. Красивый эпизод, но не больше. Она, наверное, больше жалела, чем любила. А скольких она пожалела до меня? Когда я уезжал, она даже не пришла попрощаться. И была еще Милица, в Боснии...

— А с ней что?

— Теперь уже ничего. Ее в этом мире нет.

— Прости...

— Да нет, ничего... Все равно этого никогда не забыть.

— Красивая?

— Это, опять же, кому — как. У нее были черные, как смоль, волосы, ярко-карие глаза и легкое загорелое тело.

— Сербка?

— Да.

Нужно было ответить на немой вопрос Натальи, который из ложных, принятых в этом «мирном» обществе приличий, она боялась задать.

— Ей перерезали горло. Сербокосом. Это такой специальный кривой ножу мусульман. Да и хорваты такие позаимствовали. У них считается престижным сфотографироваться на фоне отрезанных голов.

— Не надо... Мне муторно...

Действительно, вздумал тоже рассказывать о войне без правил солнечным апрельским днем в тихом уютном кафе красивой девушке. Для всех в этом городе любая война настолько далеко, что они вообще не верят, что она возможна. И только для тех, кто был на ней, она не начиналась, она не кончилась, она — всегда! Для большинства же — это короткие сводки в программе «Время», к которым привыкли, как к прогнозу погоды. Где-то убивают — это, конечно, страшно, это ужасно, но главное, что не у нас. О том, что это «где-то» может прийти сюда, мало кто задумывается.

Семен вдруг вспомнил, как носились по Сухуми сбежавшие из разгромленного питомника обезьяны. Как во время стрельбы они поначалу поднимали жуткий визг, от которого холодела душа, а потом привыкли. И даже с интересом наблюдали своими быстрыми глазками с ветвей деревьев за перестрелкой. Говорят, над многими из них проводили медицинские опыты. Может, даже заражали СПИДом. А теперь они свободно носились по городу и попадали в руки новоявленных зообизнесменов.

— Ты опять ушел в себя? Вот что, пойдем ко мне, я тут снимаю квартиру неподалеку.

Семен настороженно посмотрел на Наталью. Девушка в первый день знакомства приглашала его к себе. Может, он отстал от жизни?

— А это удобно?

— Я живу одна.

4

В отряде Милоша Ристича было пятьдесят человек. Из них — пятеро русских. В других частях армии Республики Сербской и того меньше — один-два. Так что о тысячах добровольцев, как во время русско-турецких войн на Балканах, говорить не приходилось. Хотя со времени Османского нашествия война эта не кончалась, а земля эта и без того была обильно полита русской кровью.

Сербы называли русских бойцов братушками. Вместе с Семеном тут были Леша Павлов, сержант-десантник Володя Климов из Латвии, которому в новом государстве не жилось, и два казака — Олег и Гриша. Разговорчивый Гриша как раз и давал интервью, когда приехала невзоровская команда. Милошу же это не понравилось.

— Потом на весь мир будут трубить, что Россия дает Сербии оружие!

— Ну дает же, — вступился Леша, — хотя мало, конечно.

— Дает, — вздохнул Милош, — мало, конечно.

Оружие шло все теми же тайными тропами через Болгарию. И, разумеется, не от правительства. Дума вроде и пыталась что-то вякать о поддержке Югославии, об одностороннем снятии санкций, но более чем вяканьем это назвать было нельзя. Вот и шли по горным дорогам КАМАЗы-фуры, груженные гуманитарной и медицинской помощью (и по документам, и если даже разгрузить ближнюю к дверям часть мешков и коробок), но в чреве их таилось так нужное сербам оружие.

Ах, Милица, Милица!.. Долгое время Семену казалось, что Ольга будет преследовать его память и чувства где бы он ни был. Так оно и было. Прошло уже больше десяти лет, а она являлась ему во снах, мерещилась на улицах городов и тревожила память несбывшимся счастьем. Простил ли он ее? Он ее ни в чем не обвинял! Просто пустоту, возникшую в душе, целиком заполнила боль. Романтика уступила место разочарованию, которое и пустило корни рогозинского цинизма. Семен не пришел к мысли, что все женщины ветрены и легкомысленны. Он помнил свою мать.

Светлана? Нет, ей не под силу было бороться с этим миражом. Она появилась именно в тот момент, когда Семен более всего нуждался в женской ласке, когда готов был принять руку от любого, кто захочет разбить, разбавить его одиночество.

В ночи ее дежурств они сходили с ума на трех приставленных друг к другу кушетках, а то и на холодном полу, бросив на него пару байковых одеял. И этого им было достаточно, чтобы забывать обо всем в сладкой истоме и бросаться друг на друга, словно утопающие за глотком воздуха. Когда Семен пошел на поправку, несколько раз он побывал у нее дома. Стоило ему осознать свое вторжение в чужой мир, в предупредительный уют, почувствовать всевозрастающую заботу Светланы, как в душе началось отторжение этого пресного спокойствия. Захотелось в офицерскую общагу, где порядок наводился только перед приходом зампотыла. И более всего он опасался разочаровать Светлану, ибо не ощущал в себе ни единой нити, которую мог бы назвать привязанностью. И Светлана прекрасно понимала это и брала его столько, сколько могла взять...

Милица три года училась в МГУ и по-русски говорила даже лучше, чем некоторые российские журналисты. В отряде Милоша она была связной, медсестрой, а когда хотела чем-то удивить ребят — готовила вкусные и разнообразные обеды, давая отдых черногорцу Душану, который был когда-то коком на морском лайнере.

Милая Милица! Им достаточно было увидеть друг друга, чтобы уже не видеть никого вокруг. Они не говорили красивых слов, не давали обещаний, а просто при любой возможности были вместе. Ребята завидовали Семену, но никто и никогда не упрекнул его, даже «страдавший» от этой любви Леша Павлов, которому по ночам приходилось вместе со спальником перебираться из палатки под открытое небо. И еще хорошо, если место ночлега было безопасным и Милош разрешал разводить в лагере костры.

В этом мире Милица безумно любила трех человек: своего отца, Семена и Александра Сергеевича Пушкина. Часто в часы отдыха она рассказывала наизусть «Евгения Онегина», пушкинские сказки, знала десятки стихотворений и очень близко к тексту «Арапа Петра Великого». А еще задушевно пела сербские песни, стоило ей затянуть «Там за горами, за морями, Сербия моя», и суровые воины клонили к земле головы, чтобы никто не видел наворачивающиеся на глаза слезы, и тихо, но очень стройно подпевали. И пела о Косовской битве, о Марке Королевиче, о князе Милоше... Семен открыл для нее Рубцова, а она ему Радована Караджича. По крайней мере, до того, как он услышал ее переводы, он не знал, что вождь сербов талантливый поэт.

Когда Семену дали положенный двухнедельный отпуск и «завоеванную» пачку динаров, которые следовало обратить в дойчмарки, Милош без лишних разговоров отпустил с ним Милицу.

Пять дней они плескались на Адриатике и еще пять дней жили в Белграде у двоюродной тетки Милицы. Она водила его по старым и новым улицам, в библиотеку и национальный музей. Милица очень жалела, что не может показать Семену Дубровник, который находится в Хорватии.

— Лучше сейчас туда не ездить...

Но и того, что увидел Семен на этой земле, было достаточно, чтобы понять, почему сербы сражаются за каждую ее пядь. До этого он больше видел разрушенные города и селения, вереницы беженцев на дорогах, а здесь впервые в жизни почувствовал, что война далеко. Где-то в другой жизни. Вдоль горных дорог, отличавшихся от российских своей экономной шириной и поразительной гладью, почти не прекращались сады, а в глубине их стояли добротные белостенные дома, крытые красной черепицей. В одном из таких, на окраине Ужице, жил отец Милицы Александр Христич. Но встретиться с ним Семену пришлось уже после гибели Милицы.

В последнюю ночь в Белграде они не спали. Допоздна гуляли, а потом затопили уютный гостиничный номер нежностью, чтобы перед самым рассветом в сладком изнеможении мечтать о будущем.

— У нас будут красивые и сильные дети, — шептала Милица.

— Смесь кровей дает гениальность, — вторил ей Семен.

— Только пусть у них будут твои голубые глаза. Настоящие, славянские!

— Это у мальчиков, а у девочек пусть будут твои — обжигающе-карие.

— Ты возьмешь меня с собой в Россию?

— Обязательно... Правда, мне самому некуда там возвращаться. Лexa зовет к себе на север...

— Я боюсь, что тебя могут убить. Это война не кончается и не кончится...

Она боялась, что убить могут его. А он даже на миг представить не мог, что ее нежной шеи коснется варварский сербокос...

5

После того, как хорваты заключили перемирие с мусульманами, они с двух сторон навалились на сербов. Те ожесточились, и подобно своим врагам стали нападать на колонны беженцев, врывались в деревни, ставили все мужское население к стене и заставляли спускать штаны — искали обрезанцев. Семену такая война стала не по душе. А тут еще подоспели голубые каски, да бросила дров в костер войны натовская авиация. Причем бомбили только сербов. Как и в Багдаде, не очень-то целились, хотя заявляли на весь мир, что бомбят исключительно военные объекты.

В Гааге объявился международный военный трибунал, где опять же судили только сербов и их вождей.

На некоторое время Ристич приуныл, не поступало вестей и от Радована. Отряд, предоставленный сам себе, блуждал по тылам мусульман.

В один из таких дней Семен, Леша и Петр Маркович набрели на военный лагерь недалеко от Савы. Долго поочередно рассматривали его в бинокль, пытаясь определить, что он собой представляет. Когда очередь дошла до Семена, он жадно впился в окуляры, ибо с того самого момента как взглянул на один из бараков, увидел рядом с ним знакомое лицо.

— Маккаферти, мать его! Жив!

— Кто? — спросил Маркович.

— Он из ЦРУ! Американец, — пояснил Леша.

— Да там у них целый батальон этих американцев, — рассказывал об увиденном Семен. — Есть склады с оружием и боеприпасами. Два вертолета. Джип. Пара Бэтээров... Что-то очень я соскучился по полковнику Маккаферти, а Леха?!

— Без приказа Милоша нельзя! — предупредил Петр.

— Оставлять эту сволочь в живых нельзя, — вступился Леша.

— Это опасно, братушки, но мне тоже хочется заимать американца, — признался Маркович.

Не сговариваясь, они поползли к колючей проволоке, которой была обтянута территория лагеря. Судя по всему, это был военно-учебный центр мусульман. Никакого плана у них не было, поэтому решили терпеливо ждать и наблюдать.

Суеты в лагере не наблюдалось. Напротив, у складов прогуливались сонные часовые, на скамейках у бараков курили вояки разных возрастов, и только Маккаферти нервно и торопливо отдавал какие-то распоряжения. Именно поэтому ждать пришлось недолго. Прямо к его ногам подкатил джип и, прокричав еще что-то своим помощникам, он плюхнулся на переднее сидение, на заднем примостились два автоматчика.

Рогозин махнул товарищам, и они перебежками рванули к дороге, по которой через две минуты должен был промчаться джип американца.

— Шуметь у лагеря? — засомневался Павлов.

— Главное — не повредить машину! — отрезал Рогозин.

Маркович только удивленно цокнул.

— Вы снимаете автоматчиков: Петр — ближнего, ты, Леша, дальнего, я беру на себя водителя. Маккаферти берем живым. Петро, сразу садись за руль, жми на всю катушку. Ты тут дороги лучше знаешь.

— Здесь недалеко на Тузлу, — сказал Маркович.

— Лучше куда-нибудь в болото, — предложил Павлов.

Между тем, джип уже выехал за ворота и помчался, набирая скорость. Маккаферти, как заправский Рембо, держал на колене М-16.

Три выстрела прозвучали почти одновременно, стреляли на счет «три». Джип вильнул и уткнулся в придорожную канаву, в кювет. Американец успел выстрелить только раз, и надо отдать ему должное — прострелил бок Рогозину. Тот выматерился, и прикладом «калаша» врезал Маккаферти по челюсти. Пока главный специалист по Востоку считал разноцветные круги перед глазами, вытолкали джип на дорогу. В лагере завыла сирена.

— Даже с музыкой! — удивился Павлов.

— Могут поднять вертолет, — предупредил Рогозин, зажимая рану.

Трупы бросили в ту же канаву, забрав оружие и документы, Маккаферти связали и заткнули ему рот ветошью. Через минуту машина уже набрала скорость. Но еще через пять минут над лесом стал слышен рокот вертолетного двигателя.

— Интересно, почему наш друг поехал на машине, а не воспользовался вертолетом? — озадачился Алексей.

— Зато теперь погоня по всем правилам, — оглянулся Рогозин.

— «Апач»,— определил Павлов.

Он нежно обнимал бригадного генерала Маккаферти, который до сих пор не пришел в себя — голова его болталась, как на шарнире. Пристроив американца поудобнее, чтобы на какой-нибудь кочке не выпал, Леха начал целиться в небо.

— «Муху» бы!

Чуть впереди прилично рвануло, и Петр едва успел отвернуть от столба огня и свежей воронки. Далее все было как в кино, в котором главные герои не должны погибнуть. С солнечной стороны в небе вдруг загрохотало, словно опомнилась давно прошедшая гроза. В ту же секунду вертолет разлетелся на куски, полыхнув взорвавшимся горючим, а в небе осталась только белая полоса — след истребителя.

— Братушки! — обрадовался Петр.

— А ведь югославы в эту мясорубку официально не лезут? — задумался Рогозин.

— Двадцать пятый «Миг», — деловито определил Павлов.

— Я же говорю: братушки, — еще раз повторил Маркович.

— Ты хочешь сказать, что пилот русский? — наморщил лоб Семен.

— Наемник, как вы.

— Доброволец, — поправил серба Леха.

— Да-да! — поторопился извиниться тот.

6

Сначала Ристич вспомнил все ругательные слова как на сербском, так и на русском. Троица героев-авантюристов, улыбаясь, молчала. Надо было дать командиру отвести душу, чтобы потом ошарашить его главным сюрпризом, который тихо сопел под брезентом в кузове джипа. Семену в этот момент делали перевязку, и он был неприятно озадачен, что врачует его не Милица.

Увидев Маккаферти, Ристич оторопел. Вывел его из оцепенения старый серб из соседнего селения, принесший в лагерь свою сливовицу и продукты. Он тут же предложил расстрелять американца, что готов был выполнить собственноручно. Ристич испуганно отмахнулся:

— Его надо отправить к Радовану, чтобы весь мир знал...

— Ну, значит, опять выйдет сухим из воды, — заметил сквозь зубы Семен.

— Вы будете за это иметь большие неприятности, — промямлил на русском языке освобожденный из-под брезента Маккаферти и тут же получил кулаком в челюсть от Алексея.

— А ты уже имеешь! — прокомментировал Павлов.

— Пленных надо судить, — поморщился Ристич.

— А это по прошлым приговорам должок, — ответил Лexa.

Маккаферти еще огрызнулся о международном суде в Гааге, Ристич ответил ему о сербском народном суде, а Петр просто пообещал кастрировать. Семен все это время искал глазами Милицу.

— Где Милица? — спросил он у Ристича.

— Уехала с группой в Тузлу...

В сердце Семена что-то надорвалось, чувство неминуемой беды ядовитым ростком прорезалось в душу. Но именно в тот раз Милица вернулась, и несколько дней счастья стерли напрочь чувство опасности. Именно в эти дни они повенчались в маленькой сельской церкви.

В опустевшей, не раз обстрелянной деревне остались только те, кто не хотел покидать землю своих предков, в основном старики и старухи да молодой священник. Он совершал обряд торжественно, даже величественно, будто венчал Сербию России.

Воины Ристича, еще недавно подтрунивавшие над молодой парой, в маленьком сельском храме враз посуровели. Те, которые не были в наряде, но не смогли войти внутрь из-за тесноты, выстроились в две шеренги на выходе. Они осыпали молодых пшеницей, но кто-то из них подбросил над их головами чуть впереди горсть гильз...

Перед Богом Семен был женат всего девять дней.

В те дни по сербским отрядам прошел слух, что Милошевич скоро не сможет помогать Республике Сербской ни явно, ни тайно. На Югославию давили со всех сторон, а мусульмане и хорваты получали новейшее оружие и прощение международного трибунала.

Изетбегович вслух мечтал о мусульманской части Европы. Именно тогда Семен заметил, что на русских смотрят так, будто это они виноваты в поражении без боя. И тем более вызывал кривые ухмылки миротворческий лепет посланцев из российской Государственной Думы и министерства иностранных дел. Сербию предали и хотели растерзать, как агнца, чтобы потом всерьез взяться за русскую корову... Да вот сербы никак не соглашались становиться ягнятами.

Европейские газеты сопровождали появление российских миротворцев на Балканах обширными аналитическими статьями о разваливающейся российской экономике и военной немощи. Делалось это для сербов, чтобы знали — что помощи ждать неоткуда. И в голос им мычал российский президент, повторяя бесконечные клятвы верности курсу реформ, другу Биллу, другу Гельмуту и прочим «друзьям» обновленной России.

Именно в те дни Милица решила съездить к отцу, а Семена Ристич не отпустил — отряды потянулись к Сараево, где натовцы затеяли очередные переговоры. Уже тогда все знали, что Караджича хотят судить в Гааге, но все эти натовские спецназовцы даже сунуться бояться в сербские кварталы, потому что там их ждали не только профессиональные телохранители, но и те, кто готов умереть вместе с ним и за него. А таких было немало.

На счету был каждый человек, и Милица поехала одна.

Ристича успокоило очередное перемирие, словно враг перестал быть коварным и жестоким. Тело ее найти потом не удалось. Просто в одной из натовских листовок, кричавшей о зверствах сербов, была фотография. Милицу на ней выдавали за растерзанную мусульманскую девушку... И первым, кому попала эта газета в руки, был Семен.

Захлестнувшие его ужас и горе были сильнее самих себя и обратились в безумную ярость. Уже утром следующего дня радио и газеты сообщили, что ночью были убиты два солдата миротворческой миссии, а один натовский офицер избит до смерти. А Семену очень хотелось найти Маккаферти. Дальше он воевать не мог, потому что желание убивать и мстить стало для него выше всякого другого смысла этой войны. Впрочем, как и для тысяч сербских воинов...

Глава четвертая

ОЛЬГА

1

Иногда хочется повернуть время вспять, иногда хочется остановить его, а иногда ничего не хочется — вот и живешь по течению. Так жила последние годы Ольга Максимовна Рогозина. С каких-то пор, с какого-то упущенного мгновения она утратила чувство времени, и окружающая реальность сквозила вместе с его течением, как сон, на который она не в силах была повлиять.

Если в нем что-то менялось, то Ольга безропотно принимала новые условия игры, подстраивалась...

Жалела ли она о чем-то? Задавалась этим вопросом часто и не находила ответа, но прошлое иногда все же тревожило ее.

Упущенные возможности? Но кого, в конце концов, не посещают мысли о том, что многое в прожитой жизни можно было сделать лучше, правильнее?

Окончив университет, Ольга ни дня не работала по специальности. Филолог в ней просыпался лишь в те редкие мгновения, когда в полном одиночестве она прикасалась к томам огромной семейной библиотеки. Страсть Степана к книгам была огромной, но последнее время он читал мало, днями и ночами пропадал на работе, а всю интересующую его литературу доставляли на дом аккуратными упаковками. Ольга бережно расставляла новые книги на полки в его кабинете. Энциклопедии, справочная литература, классика и совсем немного современной. Современную литературу Степан недолюбливал. На чем свет стоит ругал писателей: они, мол, расквасили своими ноющими героями-интеллигентами народ, теперь запугивают его вездесущей мафией, что последней только на руку, а напоследок пытаются создавать фантастические образы народных суперменов, защитников униженных и оскорбленных. В результате — народ снова ждет, что придет Илья Муромец и накажет нехороших дяденек. Да так, мол, этому народу и надо! За темноту его, за все гражданские войны, за слепоту, за умирающее национальное достоинство...

Ольга никогда не спорила со Степаном. Наоборот, всегда пыталась понять, принять его точку зрения, даже если была с ним не согласна. А он, со своей стороны, полностью доверил ей «гуманитарное» воспитание сына. Чтобы она не угасла в домашнем быту, Степан специально для нее открыл сеть магазинов женской одежды, где она стала директором. Причем подбор завозимого товара полностью возлагался на нее. Сама подыскивала партнеров в Москве и в Европе, сама производила закупки, и, если верить бухгалтерам, неплохо справлялась: магазины приносили небольшую, но стабильную прибыль. Бывали, конечно, и провалы, которые зависели от двух главных определяющих: налоговой политики государства и своевременной выдачи заработной платы его гражданам. Но Степан всегда быстро и сполна восстанавливал нужный баланс, называя это инвестициями в семейный бизнес.

Ольга прекрасно знала о делах Степана. Когда просил — давала ему советы. Особенно по женской части. Прекрасно знала, что теневой мир поделился на жуликов (в основном бывших спортсменов) и синявок (блатных, которые имели по нескольку ходок и отличались особой жестокостью в «работе»). Пару раз, когда война за сферы влияния была в самом разгаре, ей с сыном приходилось уезжать, чтобы исключить слабое звено, за которое могли ухватиться «конкуренты». За последние же два года страсти заметно поутихли. Большинство бригад легализовалось, успешно отмывало деньги, а лидеры превратились в раздобревших солидных бизнесменов. Но жить они продолжали по своим неписаным законам, и стоило «простому смертному» приблизиться к ним, то его тут же затягивало, как в воронку, и он волей-неволей вынужден был принимать их условия игры, плача или хохоча над всенародно принятыми конституциями и демократическими законами.

Ольга никогда не ставила перед собой вопроса, как относиться к делам мужа, это был ее крест. Тем более что по первым ступенькам в эту пропасть они шли под руку. И теперь ей оставалось только украдкой бегать в церковь, чтобы ставить свечи всем святым, молить их, дабы уберегли Степана от бандитской пули. Его же самого она бандитом не считала, не принимала этого сердцем, не видела ничего такого в его поведении, в отношении к людям. Во всяком случае, ей было с кем сравнивать.

И все эти годы она знала, что рано или поздно его убьют. Их всех рано или поздно убивали. А они настырно и жадно лезли в эту грязную кормушку, как слепые котята, отталкивая друг друга, чтобы примириться со временем на одной кладбищенской аллее. На этой охоте не было правил, а лицензии на отстрел выдавались по интересам. И, разумеется, народ не жалел их, даже радовался, в надежде, что когда-нибудь они перестреляют друг друга. Видимо, народ не знал закона сохранения дурной и злой энергии.

Страх за Степана был первой болью Ольги. За все эти годы он сумел доказать ей, что для него нет ничего дороже, чем жена и сын, но даже ради них он не мог бы выйти из игры. «Выйти» можно было только вперед ногами. Поэтому он просто старался играть лучше и лучше, а вместе с ним — и вся команда. По крайней мере, Николай Сергеевич нарадоваться на него не мог. Вот уж кто никогда не пожалел, что поставил в свое время на желторотого студентика... И вот кого не брали ни пули, ни яды, ни время. Дядя Коля на этом шашечном поле был в дамках и одновременно был гроссмейстером.

Но была еще вторая боль... Тайная. Это был Семен. С тех самых пор Ольга несла в себе вину за его неудавшуюся, как она считала, жизнь. Она не определяла свои чувства к нему, просто сводила их к обычной жалости. Стоило ему браво появиться на горизонте, как за внешней его суровостью, за этой бравадой бывалого вояки она начинала чувствовать неприспособленность к нынешней жизни. Иногда ей казалось, что он вообще ни к какой жизни не сможет приспособиться. Так и будет до глубокой старости воевать с ветряными мельницами. Исходя из всех этих соображений, внутри себя она стала считать его младшим братом Степана, которому тот должен всячески помогать. Ее мечтой стало их примирение. Она втайне строила планы их совместной жизни: Сему женим, вместе будем ездить отдыхать, проводить праздники...

Труднее всего ей было отвечать на вопросы Андрейки.

— Мама, а почему дядя Семен к нам не приходит? Он что, все время на войне? Его не отпускают? Я, когда вырасту, тоже стану солдатом!..

И надо было видеть, какими нежными глазами Семен смотрел на Андрейку, когда тот вместе с Ольгой приходил проведать в больницу Татьяну Васильевну.

2

Пакет «для Ольги Максимовны» принесли в ее директорский кабинет в магазине. Она так и не могла дознаться, кто положил его на стол поверх всей остальной корреспонденции. Секретарь утверждала, что она среди других бумаг его вообще не видела, а впервые видит только сейчас — на столе Ольги Максимовны. Получалось, кто-то мог прийти незамеченным в ее кабинет и оставить на столе большой конверт с надписью «для Рогозиной Ольги Максимовны».

Приставленный к ней Степаном телохранитель Ваня, по прозвищу Супер, деловито суетился по офису, приставая ко всем и каждому с расспросами, словно играл в Шерлока Холмса и владел методом дедукции. На самом деле он обладал звериной интуицией и мгновенной реакцией, на сложные шахматные партии его голова не была рассчитана. Вскрывать подозрительный конверт, несмотря на протесты Ольги Максимовны, он решил в одиночку. Даже попросил выйти ее из кабинета. Мало ли что!

Через две минуты он вышел оттуда обескураженный, держа в руках пачку черно-белых фотографий формата А-4.

— Это что? Компромат на шефа? — спросил он, скорее всего, сам у себя.

Ольга взяла у него снимки, и наступил ее черед удивляться. На первом снимке были какие-то вояки, стоявшие на поляне у груды мертвых тел. Форма их была без опознавательных знаков различия, но одного Ольга узнала. Чьей-то «заботливой» рукой его голова была обведена красным маркером, как это делается во всяких там американских детективах. На фотографии среди прочих был Семен.

На следующем снимке были еще и еще растерзанные и убитые, и везде рядом с ними был Семен, обведенный красный маркером.

Там же лежали две вырезки из газет о зверском убийстве в Сараево офицера миротворческих сил и двух солдат. Последним листом в этой пачке была ксерокопия статьи на английском языке о сербских военных преступниках. В длинной веренице имен та же рука выделила имя бывшего капитана российских вооруженных сил Семена Андреевича Рогозина. Розыском перечисленных лиц занимались в совокупности почти все европейские секретные службы, ЦРУ и Интерпол.

Ваня-Супер не знал о наличии брата-близнеца у Степана Андреевича и именно поэтому усмотрел в содержимом конверта компромат на него самого. Пока Ольга рассматривала фотографии и пыталась вникнуть в содержание статей, расторопный телохранитель успел доложить обо всем Степану. И тот немедленно выехал в магазин Ольги, приказав всем оставаться на месте и ничего не предпринимать.

Уже на месте, внимательно рассмотрев содержимое анонимного послания, он, как и Ольга, не смог прийти ко сколько-нибудь разумному объяснению этих документов.

— Внешне — это не угроза. Понятно, что братец крупно вляпался в Югославии, и то, что его сейчас не ловят все эти спецслужбы, объясняется лишь их повышенной занятостью. Есть птицы и покрупнее. Тот же Караджич. Но ясно и другое: если кто-то доставит его в международный трибунал, его с радостью засудят и посадят до конца жизни. Удивительно, что за его голову не назначено вознаграждение хотя бы в пару тысяч долларов.

— Удивительно другое, — перебила Ольга, — зачем этот конверт подбросили мне?

— Ну, может быть, потому, что о моих с ним отношениях...

— А о моих! — не дала договорить Ольга. — У меня-то с ним какие отношения?!

— Прости, Оля, но я в этой игре правил пока не знаю. Уж какой тут умысел? Пока что я заберу эти бумаги к себе, а рядом с тобой будет всегда усиленная охрана.

— Зачем?!

— Я так решил.

Спорить с ним не имело смысла, ибо принятые им решения не обсуждались, не изменялись, а исполнялись дословно. Ольга ушла в себя и серьезно задумалась о том, что Семена все же следует предупредить, независимо от того, как будет поступать муж.

— Значит, вашей встречей на зимнике все не закончилось? — спросила она.

Степан опустил глаза. Он явно был не готов к такому вопросу.

— Честно говоря, я пока сам не знаю, и даже дядя Коля не знает. А тебе и знать незачем!

3

Так же, как когда-то Ольга разучилась чувствовать время, она разучилась радоваться весне, лету, первому снегу... Погруженная в созданный Степаном мир, как рыбка в аквариум, она, тем не менее, сама создавала себе природные и климатические условия, да и без труда могла поменять русскую зиму на тропическое лето — достаточно только купить билет на самолет. Но нынешний май заставил ее почувствовать свой вкус. По всей стране стояла пальба, падали самолеты, сходили с рельсов поезда, останавливались заводы, шахтеры ложились на рельсы... А май как и десять, как и сто лет назад колдовал молодой зеленью да легким ветерком. Он подкрался к скамейке в парке, на которой она сидела, и вдруг закружил зеленым ветром, полыхнул в глаза ярким, но не жарким солнцем, оправленным в бесконечную лазурь, перебил пресловутую французскую парфюмерию дыханием трав и яблоневого цвета и поманил куда-то в поля, где и небо и землю можно увидеть от края до края.

И Ольга, как очарованная, смотрела на мир, словно впервые видела его побежденным бушующим маем, и не замечала, как на соседних скамейках оберегают ее Ваня-Супер и еще двое, приставленных к ней охранников. Не замечала, как нелепо смотрятся в их руках сотовые телефоны, причем переговариваются они друг с другом, прогуливаясь по одной и той же аллее, словно просто нельзя подойти друг к другу и говорить сколько душе угодно. А они, как дети, играющие в войнушку — этакий стиль, будто сам их серьезный вид отпугнет любую опасность, и этим самым видом они доказывают своему шефу, что не зря едят свой хлеб.

А Ольга погрузилась в окружающий мир настолько, что уже и не замечала его. Вроде и думала о чем-то, а, может, мысли, не успев оформиться во фразы и образы, просто проносились вперемешку с майским ветром. И так бы и не заметила улыбающуюся пару, неторопливо шествующую по аллее, если бы не мужской голос, который разбудил бы ее даже от летаргического сна. И чуть было не окликнула его Степаном.

По аллее, увлеченно беседуя, шли под руку Семен и девушка, которую она недавно видела из окна вместе с ним у рогозинского дома. Девушка посмотрела на нее с нескрываемым интересом, а можно сказать, и так, будто знает ее не один десяток лет. Семен же смотрел на свою спутницу, и невооруженным взглядом было видно, что он изрядно очарован ею. Ольга улыбнулась.

«Неужели он действительно рассказывает ей, как стоял на мине?» — вспомнила вдруг слова мужа.

— Семен! — позвала Ольга, а Ваня-Супер настороженно сунул руку во внутренний карман.

Семен остановился и посмотрел на нее как на воскресшую.

За его спиной предупредительно вырисовался Ваня-Супер, ворочая от удивления глазами — он уже знал о копии шефа, но живое сходство было просто мистическим.

— Оля?! — словно спросил у кого-то Семен.

Минут пять они разговаривали молча — одними глазами, и успели сказать все. Так что Ольга могла без лишних эмоций переходить к делу. Но именно сути-то его она и не знала. Поэтому решила просто рассказать то, что ей было известно.

— Палачом я там не был, — ответил Семен на ее рассказ о фотографиях. — Но кому понадобилось посылать тебе это?

— Что у вас было со Степаном?

— Да так... Просто столкнулись интересы.

— Поэтому ты его чуть не убил?

— Он пожаловался?

— Рассказал...

— Думается, его подручные со снайперскими винтовками тоже не на охоту туда приехали.

— Значит, ты и об этом знаешь?

— На войне, как на войне. Кое-чему научился. За то, что рассказала — спасибо. Мы с Лешей Павловым подумаем.

— Кто это — Леша Павлов?

— Сослуживец. Мы с ним везде были. А теперь вместе работаем, на севере. У него звероферма, с нее-то все и началось...

Еще минуту постояли молча, искали слова. Чуть поодаль нервничал Ваня Супер, который не мог оценить ситуацию. Два других охранника с кем-то разговаривали по телефону. «Слава Богу, — мелькнула у Ольги мысль, — что это случайная встреча, не придется объясняться со Степаном». Девушка рядом с Семеном пыталась отстраниться, чтобы оставить их наедине, но он удержал ее руку. И хотя он всячески пытался изобразить на лице деловое равнодушие, Ольга легко читала в его глазах незажившую рану.

— Как Андрейка? — спросил он, и она была благодарна ему за этот вопрос.

— Спасибо. Все хорошо. Часто спрашивает о тебе. Мы ему английский, мы его в школу искусств, а он, знай себе, в войнушку играет. Пойду, говорит, в солдаты...

— Передавай ему привет.

И все. И словно не было майской вспышки. Думала, снимет камень с души, а его и не было.

А вот чувство надвигающейся опасности наоборот усилилось. Забыла она о нем. Пошел Андрюшка в школу, появились новые заботы, новый смысл в жизни, и все страхи отступили в тень. Даже поверилось вдруг, что жизнь действительно так неизбывно солнечна и в ней больше радостей, чем печали. А в ней, оказывается, больше борьбы, больше соли, что ли? Поверилось, что в этой стране наконец-то налаживается нормальная жизнь, хотя Степан давно ей говорил, что желающих наворовать всегда больше, чем можно украсть. А уж безвестность всегда хуже явной угрозы. И ощущение этой безвестности, безысходности похоже на то, что из человека по сантиметру тянут нервы, по капле пьют кровь. А ведь с таким ощущением живет весь народ!

4

Уже вечером Степан подробно расспросил ее о разговоре с Семеном. О девушке, которая с ним была. И удовлетворенный ее ответами в кои-то веки сел играть с Андрейкой в его любимые солдатики. Для этого у Андрюшки было целое поле с траншеями, миниколючей проволокой, блиндажами, танками и целыми батальонами вояк. В хорошем настроении Степан садился проигрывать сыну на игрушечном поле боя. А хорошее настроение у него было, чаще всего, когда он начинал новое дело и считал, что обстоятельства складываются в его пользу.

Ольга так не считала.

Следующие несколько дней были обыденными и ничем не примечательными. Полдня Ольга отдавала работе, а еще полдня занималась домашними делами и сыном. Радовалась, что Андрюшке нравится ходить в обе школы (общеобразовательную и школу искусств), и при этом нагрузка пока что не сказывается. Степан настоял на том, что сын должен ходить в обычную среднюю школу и ничем не отличаться от своих сверстников, учиться по русскому букварю, а не по учебникам от Сороса с дурацкими Микки Маусами, Дональдами и прочими комиксами для будущих русских олигофренов. Правда, в школе искусств Ольге Максимовне обратили внимание на то, что ее сын, выполняя задания на свободную тему — рисует только войну, военную технику или учения. Даже в пейзажи он умудряется влепить замаскированный танк, а в небе вместо птиц нарисовать бомбардировщики. Истоки, мол, такого милитаризма надо искать в семье. А мы ведь знаем Степана Андреевича как очень интеллигентного человека и уважаемого в городе бизнесмена. И когда Андрейку спросили, почему у него везде военные, он совершенно серьезно ответил, что когда он станет генералом или маршалом, он еще покажет всему миру суворовских чудо-богатырей. Ольга на все эти претензии пожала плечами, рассказы о Суворове она купила ему сама. Да и рада была, что он предпочел эту книгу многочисленным тупоголовым бэтмэнам и проч. И все же не могла понять — откуда в нем эти аты-баты?

После получения конверта ее так и не оставляло чувство, что кто-то за ней наблюдает. Оно то утихало тихими домашними вечерами, то просыпалось, казалось бы, беспричинно на городских улицах, на работе или когда она забирала из школы Андрея. В такие минуты она готова была взорваться по любому поводу, представляющему хоть малейшую опасность ей и ее семье. При этом она не мыслила ни о чем, кроме как об активной обороне. Представляла себя этакой львицей, но когда накал страстей и страха сам собой проходил, то ощущала жуткую усталость и начинала понимать свою природную женскую беспомощность. Без всякой надежды, с иронией смотрела на бравого Ваню-Супера еще, наверное, потому, что в один из таких дней поняла — опасность не будет явной, она будет тенью, идущей за ней, за Степаном и за Андрюшкой по пятам. Она будет выползать, как гадюка из норы, в самые неожиданные моменты. А укусит лишь тогда, когда они к ней привыкнут, будут загипнотизированы ее постоянным, как бы беспричинным присутствием, и тогда все эти груды мышц с их пистолетами и прекрасной выучкой ничем не смогут им помочь.

Степан, заметив ее угнетенное состояние, вспылил.

— Даже если что-то и случится, то только со мной! И вообще, пока что я не вижу никакого повода к тому, чтобы подписывать капитуляцию с твоими нервными болезнями. Я тебе честно скажу, Оленька, есть тут одно дело, из-за которого, возможно, и начался сыр-бор, но его подоплеки я пока не знаю. Одно могу тебе обещать твердо. С тобой и Андрюшей ничего произойти не может! Я принял все необходимые меры. Дошло до того, что заручился у всех местных авторитетов, которым раньше никогда не кланялся. Если кто-то и играет против нас, то это гастролеры.

Да какая разница — гастролеры, местные или инопланетяне!

Еще через день Андрюшка вернулся из школы с заговорщическим видом и сразу подошел к Ольге.

— Мама, у меня для тебя есть дело.

— Что?

—Тут один дядя попросил передать тебе письмо.

— Какой дядя? Какое письмо?

— Он в школе ко мне подошел...

Внутри что-то оборвалось, тело стало ватным. Гадюка снова выползла из своей норы и показала жало. Не понимая, что делает, Ольга стала торопливо ощупывать сына — цел ли, словно он только что попал в автокатастрофу или упал с большой высоты.

Тот же серьезно смотрел на мать и вдруг спросил:

— А этот дядя твой любовник? Я в кино видел...

— Почему ты так решил?

— Он сказал, чтобы я папе ничего не говорил.

На этот раз был обычный почтовый конверт, к тому же неподписанный. Внутри — один лист с печатным текстом, вышедшим из чрева матричного принтера, коих в городе были тысячи.

«Уважаемая Ольга Максимовна, — начиналось послание. — Весьма жаль, что Вашему мужу стало известно о нашей первой депеше. Мы надеялись, что вы как самостоятельная, так и разумная женщина. Наша фирма располагает очень интересными материалами о брате Вашего мужа, но нашей целью вовсе не являлось нанесение какого-либо ущерба, включая моральный, Вам и Вашей семье. Хотя, при определенных обстоятельствах, данные на Семена Андреевича поступят к заинтересованным лицам. Мы просто рассчитывали на сотрудничество. И на то, что вы имеете определенное влияние на Семена Андреевича. Суть же данного дела довольно проста.

Семен Андреевич сотоварищи является в данный момент крупным должником нескольких финансовых структур. И хотя Ваш муж опрометчиво считает, что он из своего кармана погасил этот долг, речь давно уже идет о закрытии предприятия и передаче его со всеми фондами и землей международному консорциуму «IWC», о чем проведены необходимые консультации и переговоры с представителями российского правительства. В данный момент Семен Андреевич незаконно удерживает территории интересующего нас объекта, спекулируя на интересах местного населения, которому мы гарантируем переселение в любые города России на выгодных условиях. Ваш же муж пытается обозначить в этом деле собственный интерес, затрудняя работу наших представителей.

Именно поэтому мы обратились к вам, Ольга Максимовна, рассчитывая на то, что Вы можете оказать влияние на обоих Рогозиных, которые, как мы знаем, даже между собой не могут наладить нормальных родственных отношений. Вместе с Вами нам удастся избежать многих непредсказуемых и неприятных последствий в случае силового решения этого чисто коммерческого конфликта.

При этом мы, со своей стороны, гарантируем фирме Вашего супруга достаточную компенсацию, сумму которой мы можем оговорить на специальной встрече».

И в конце отдельной строкой вместо «до свидания»: «У Вас очень смышленый сын. Очень похож на братьев».

Прочитав письмо, Степан надолго ушел в себя. Закрылся в кабинете и весь вечер пил. Он никогда не напивался, но мог часами в раздумьях тянуть один и тот же бокал коньяка. Ольга в такие часы ему не мешала. К утру он объявил свое решение.

Ольга как раз собирала Андрейку в школу.

— В школу он сегодня не пойдет. Собирайтесь, вы уезжаете.

— Степа, но Андрею нужно ходить в школу... Кончается учебный год, — это было больше напоминание, чем возражение.

— Я знаю, Оля. Надеюсь, это ненадолго. Может быть, это будут недельные, максимум двухнедельные каникулы. По крайней мере, мне нужно время, чтобы, не опасаясь удара в тыл, выяснить все до конца. Мне нужно время...

— Мне кажется, тебе нужно встретиться с Семеном.

— Да. Но это позже. Сначала я хочу, чтобы вы оказались в безопасном месте, о котором будут знать как можно меньше людей. — Степан обнял Ольгу. — Знаешь, у меня иногда возникает убежденность, что Семен и его появления в моей жизни приносят мне только неприятности.

5

— А, может, это мы приносим ему неприятности, даже беды... — этого Ольга в слух не сказала. Об этом она раздумывала в здании аэровокзала, ожидая регистрации рейса на Москву.

Рядом, как всегда, суетился Ваня-Супер. В зале ожидания было немноголюдно, хотя уже начался сезон отпусков. Дороги в небе подорожали, и к теплым морям люди добирались поездами, а большинство просто оставались дома или проводили время на дачах.

Для Ольги и Андрюши Степан выбрал тихий островок в Тихом же океане, поближе к экзотике, подальше от новых или любых других русских. Долго наводил справки и, наконец, решился снять на две недели виллу. Из сопровождающих с ними поехал только Ваня, дабы как можно меньше людей знало о их местопребывании, а Суперу Степан доверял полностью, ибо тот был обязан ему жизнью.

Оставив Степана один на один с неизвестной опасностью, Ольга впала в какое-то полусонное состояние. Ее сознанию хотелось сузить мир до размеров небольшого кокона, плотно защищающего пространство вокруг нее и сына. Хотелось, чтобы как можно меньше людей прикасались к нему, не пытались ее окликнуть или втянуть в какие-то свои — суетливые или малозначительные дела. Она настроилась ждать. Ждать лучшего и даже не возвращения на круги своя, а того, что называется обычной семейной жизнью: в стороне от политики, уличной стрельбы и бесконечной погони за деньгами. И из ожидания этого вычеркнула всех и вся. Не поддавался только Семен. Он так и шел по аллее где-то прямо внутри нее под руку с красивой девушкой. Да и пусть бы шел! Но почему ей вдруг показалось, что она завидует ему? Наивности и простоте, что ли? Да так уж ли он прост? А как бы все повернулось, если бы она все-таки стала его женой?.. Вспомнились слова Татьяны Васильевны: «Степану ты, Оленька, нужнее, но то, что мы называем женской душой, останется у Семена...» Чья душа у него останется? В чем отличие мужской души от женской? Все-то Татьяна Васильевна притчами да загадками говорила, а нужного так и не сказала. Да и сама она до конца своих дней разрывалась между такими разными сыновьями. В первые годы их совместной жизни со Степаном и Ольге хотелось разделить себя на две равноценные части, чтобы наделить в равной степени обоих. Улыбалась своим фантазиям, но что-то в ней действительно еще долго тянулось к Семену, и только с рождением Андрюши она окончательно спустилась с неба на землю. Семья стала всем смыслом ее жизни. Все остальное она просто не принимала в себя. Но все же какое-то равновесие в огромной паутине людских судеб они нарушили. И не Семен приносит им несчастья, а посланная ими же волна ударилась о какие-то поставленные свыше скалы и покатилась обратно.

А уж Промысл не переиграешь.

— Милая-счастливая, добавь немного...

— Что? — не сразу смогла посмотреть из себя наружу.

— Добавь, сколько не жалко!

Перед ней стояли две женщины. Будущее обеих просматривалось через дно стакана, наполненного паршивой водкой и лишенной всякого смысла жизнью. Правда, у одной еще угадывалось прошлое: даже ее замызганные вещи были когда-то дорогими и модными, а в лице читалось усталое благородство, грусть и полное смирение перед обстоятельствами. Пожалуй, дать ей немного воли, она смогла бы еще вернуть себе былую красоту и шарм, остатки которых свисали грязными локонами, были заляпаны синевой под глазами и тысячей невыслушанных кем-то слов застряли в растрескавшихся губах. Вторая же была бичевкой со стажем, она и была просительницей. Заметив интерес к своей напарнице, она не преминула сообщить:

— Да-да, милая дамочка, и она когда-то такой же, как ты, была. Ага! Точно говорю? — ткнула под бок «бывшую». — А кабы не я, то ей давно бы уже каюк. Она даже на хлеб попросить не умеет. Графина кака, а? Но она погадать тебе может, ее как житухой шибануло, у нее таки таланты открылися!.. Ну скажи дамочке, Лизка! — опять ткнула ее локтем в бок.

Лизка смотрела на Ольгу и молчала.

— Ну скажи же, а то, ведь, маковой росинки с утра во рте не было. Давай же быстрее, пока менты не объявились...

Но Лизка молчала.

— Никак равную себе увидала, — разочаровалась в талантах подруги попрошайка, — ну так ты, дамочка, дай нам денюжку, какую не жалко, мы тебе благодарны будем. А тебе Бог воздаст.

Ольга, не сводя глаз с той, которую назвали Лизкой, выгребла из портмоне всю мелочь и даже несколько долларов. Теперь дар речи потеряла попрошайка и торопливо стала распихивать все по разным карманам. Надеялась, видно, что если будут отбирать да обыскивать — все не найдут. На Ольгу она даже перекрестилась, нашептала ей целую вереницу благодарностей, и все пыталась увлечь теперь за собой подругу, которая по-прежнему смотрела на Ольгу.

— А я когда-то была такая же, как Вы, а теперь, как она... — наконец-то сказала Лиза.

—Ага, и водка-то нас сравняла! Эт не от бани все равные, а от водки! — уже нервничала и тянула ее за рукав.

— Только у меня муж был один...

Глава пятая

НАТАЛИ-НАТАША

1

Лет с пятнадцати на нее всегда оглядывались все мужчины, бросали взгляды украдкой или смотрели сально — с откровенной похотью. А ведь в детстве была гадким утенком да еще и троечницей. Не было в ней той кукольной красоты, как у многих девочек в младенческом и в ранне-школьном возрасте, не было и прилежности. На домашнего ухоженного котенка с хорошими манерами она не походила. Больше, наверное, на растрепанную дворняжку, что слоняется целыми днями по улицам и заглядывает в глаза прохожим да вынюхивает, чем поживиться. И в зеркало часами не пялилась — оттуда на нее смотрела несоразмерно большими голубыми глазами угловатая серенькая девчушка. Да и смотрела всегда с вопросом: ну чего ты тут не видела? А потом вдруг в одночасье, за одно лето брызнула из нее девица — красавица, из тех, что ныне по подиумам табунами ходят. Как бабочка из гусеницы.

Мать, которая воспитывала ее в одиночку, давно махнувшая на нее рукой — нехай растет что вырастет, теперь не на шутку испугалась. Вместо ничем не примечательной отроковицы, без устали полкающей по подворотням с ватагой ребят, в ее доме «поселилась» стройная голубоглазая блондинка. И сразу присмирела ее Наташка, про улицы забыла да за книги взялась. Другая бы — нос кверху и мозги парням крутить. А эту словно подменили. Этого-то и испугалась Варвара Кирилловна. Никакого особого воспитания она к ней не прилагала, разве что готовить научила, сама-то целыми днями пропадала в Торге. Все, что Наташа просила, покупала ей без заминок. В нарядах и сладостях отказа ей почти никогда не было. Наказание у нее было одно — мама обиделась. Укоряли ее — избалуешь. Она отмахивалась: человека не вещи портят и не их количество, а зависть, уж если хотите растить рассюсюканных вундеркиндов, то и растите, только у себя дома. И раньше-то лишний раз Варвара Кирилловна с расспросами да поучениями в жизнь дочери не вмешивалась, а теперь и подавно растерялась. Раньше, вроде как, некогда было, а теперь, получалось, уже поздно. Да и что ей скажешь? Лежит — читает, в магазин сходить надо — сходит, обед приготовить — приготовит, в квартире прибрать — приберет, но если пойдет куда — уйдет, не спросит, чмокнет в щеку: мама, я пошла...

Наташа трепетно любила мать и преклонялась перед ее устойчивостью к ударам судьбы. За восемнадцать лет их «совместной» жизни, та, обладая всеми к тому данными, не устраивала охоты на холостых и женатых мужчин, а если кто-то и был у нее, Наталья об этом ничего не знала. Но с букетами цветов Варвара Кирилловна приходила домой часто. Работа в торговле давала ей все необходимое для содержания небольшой семьи, а квартира их была обставлена не хуже, чем номенклатурные гнездышки. И ни разу за эти годы Варвара Кирилловна не пожаловалась своей дочери. А единственное, чем ее упрекала — это запойным чтением.

— В отца ты, Наташа, пошла, — не раз говаривала она, — тот тоже книжный червь был. Целыми днями по пыльным страницам пальцем водил, а потом мечтал все! А что толку мечтать? Чему его книги-то научили? Разве что правильному разговору, в любой компании мог умом блеснуть, зато гвоздя забить не умел, а платили ему в его НИИ жалкие гроши. И ты вот теперь туда же! Небось, про принцев читаешь, галантных кавалеров, а в жизни таких, если и встретишь, то, превращаясь в мужей, они становятся такими же мужиками, со всеми отсюда вытекающими последствиями. Мужики нами пользуются! Так что лучше учись пользоваться ими, чтобы была полная взаимность...

Может, после очередной такой же тирады ушел когда-то отец. Когда-то Наташке был годик. От алиментов Варвара Кирилловна отказалась, но и к дочери его не подпускала. Тот, в конце концов, обзавелся новой семьей и затерялся где-то в житейском море, а со времени злополучной перестройки даже звонить перестал. Видать, совсем худо стало блистать умом.

На предложение матери поступать в институт торговли Наташа ответила усмешкой и подала документы в университет. Мать не спорила. «Может, хоть тебе толковый да богатый достанется. Со мной случись что, кто тебя такую красавицу в достойные оправы вправлять будет?» И случилось. Варвара Кирилловна, как большинство представителей торговли, участвовала в приватизации объектов, к которым они имели непосредственное отношение. В случае Варвары Кирилловны это была оптовая база «роскультторга», где Варвара Кирилловна совмещала сразу две должности: первого зама и ведущего экономиста. И шло сначала все гладко, ибо работники базы, не взирая на постулаты об общенародной собственности, давно считали ее своей вотчиной. Во времена дефицита покупали себе и всем своим близким товары повышенного спроса, а часть их почти гласно отправляли на толкучку, извлекая из этого дополнительную прибыль к своим и без того немаленьким зарплатам. А с тех пор, как было объявлено о рыночных реформах, они быстро расширили ассортимент и сделали базу опорным пунктом оптовой торговли в городе, куда стекались за товаром владельцы магазинов и киосков со всей области. И надо сказать, все были довольны: от грузчиков до руководителей отделов. Каждый получал соразмерно своей должности, но значительно больше, чем рабочие на умирающих заводах или врачи в нищающих больницах. Как положено, к ним пришли бандиты, которые возжелали оказать им свое покровительство, то бишь стать крышей. Мелочь они давно уже подмяли и теперь взялись даже за государственные предприятия и промышленные гиганты. База к таковым не относилась. Поэтому для бандитов без лишнего сопротивления (в тесноте да не в обиде!) был создан отдел охраны, который почему-то занимался не только охраной, но и получением кредитов и закупкой производственного оборудования (импортных автомобилей для так называемых охранников). На этом и погорели. Ушлый директор ЗАО «Опторг» (как стала называться теперь база со всей ее инфраструктурой) вошел в сговор с начальником охраны, который в сущности был пешкой, поставленной другим нехорошим дядей. На пару они взяли огромный кредит и удалились за покупкой новой партии товара. Более в этой стране их никто не видел. Зато разгневанные кредиторы и бандиты тут же наехали на первого зама — Варвару Кирилловну. К ней приехали ночью домой и увезли в неизвестном направлении. Так Наташа познакомилась с Николаем Сергеевичем, которого все в городе называли дядей Колей.

2

— Ах, Натали, Натали, — причитал Николай Сергеевич, — обнимая ее за талию, — будь я хоть немного помоложе!.. — Как будто собирался жениться.

За свободу и здоровье матери Наташа заплатила своей невинностью не раздумывая, но это оказалось не единовременным пожертвованием, она попала в игру и была принята на службу для особых поручений. Поседевшая за неделю Варвара Кирилловна, заняв место своего сбежавшего шефа, начала возвращать долг, а Наташа оказалась в команде Степана Андреевича Рогозина. И такой поворот судьбы расценивала как дар, ибо благородный бандит (так она его называла) вытащил ее из постелей дряхлеющих паханов, где ее заставляли делать такое — от чего содрогнулись бы даже издатели порнопродукции. Дядя Коля не смог отказать любимчику, у него таких Наташ было... А в этой он, по своей традиции, ценил к тому же тягу к знаниям. Степан же без показного меценатства стал платить за ее обучение в университете, купил ей однокомнатную квартиру в центре. По этому ли поводу сказал тогда Николай Сергеевич?

— Отлично собираешь себе команду, сынок.

— Ваша школа...

И действительно, предать Степана мог только полный отморозок и беспредельщик. Почти все в его «фирме» были ему обязаны если не жизнью, то по гроб ее. И вот теперь он доверил Натали самое щепетильное дело — «опекать» своего брата-близнеца.

«Даже больше, чем близнеца», напутствовал он. А она?

Оказалось, не все люди принимают жизнь такой, какая она есть. Толщи прочитанных романов не находили себе подтверждение нигде и никогда до тех пор, пока она не встретилась с Семеном.

Вторая капля воды в соотношении с шефом, он словно был создан совсем из другого материала, или, по крайней мере, имел иную начинку. Такой же высокий и русоволосый, сероглазый, с немного утяжеленной, широкой азиатской, как принято считать, нижней частью лица, что придает ему благородно-геройский вид, и прямым носом. Даже стрижки у них совпадают до миллиметра, будто трудится над ними один и тот же мастер, выверяя длину и расположение каждой волосинки. И в прямом их проборе в одном и том же месте можно найти проседь. Обоим идет небольшая трехдневная щетина, у обоих огромные руки... Когда Семен впервые обнял ее, она тут же окрестила их «загребущими». Пожалуй, внешне в мире не найти столь детально совпадающих близнецов. Но чем больше в них внешнего сходства, подтверждаемого на каждом шагу движениями, тем больше разница в наполняющем эти оболочки духе. Можно, конечно, найти сходство и там. Например, упорство, отчаянная смелость, преклонение перед покойной матерью, перед женщиной вообще... Но по своему духовному составу они как две песни на один мотив, но с разными словами, содержанием.

В Семене она вдруг увидела настоящего книжного героя, причем из многих прочитанных ею романов в одном лице. Шеф против него был прагматичным и дотошным работягой. Любой риск он выверял до мельчайших подробностей, чтобы избежать потерь и возможных опасностей, свести их до минимума. Семен же был из тех, кто сначала ныряет в омут, а потом уже думает, как из него выбраться. И, надо сказать, до сих пор у него это неплохо получалось. Он легко вживался в любую ситуацию, мгновенно оценивал обстановку и, балансируя на самом краю пропасти, с помощью звериного чутья первобытного воина, помноженного на незаурядный интеллект, находил единственно верное решение.

Наталье следовало играть против него, а она незаметно для себя стала играть вместе с ним. Она боялась думать о таком слове, как любовь, боялась притяжения к этому человеку, ибо прекрасно понимала, что рано или поздно ее роль станет ему известной, и тогда он увидит в ней не романтичную студентку, которой с первого дня их знакомства, как Иванушка-дурачок, раскрыл душу, которую носил на руках и за несколько дней нашептал столько ласковых слов, сколько от другого мужчины не услышишь за всю жизнь, а увидит продажную девку, и никакие обстоятельства ее жизни, никакие объяснения ее зависимости от Степана Рогозина не станут для него оправданием. Он великодушно простит ее, чтобы забыть навсегда или помнить о женском коварстве. Ибо Семен Рогозин не признает серого цвета, для него их только два — черный и белый, добро и зло. Но то, что старалась не замечать она, мысли о чем старательно отгоняла, просто не думала об этом, не мог не заметить Степан Андреевич.

3

— Не хватало только, чтобы ты влюбилась в моего незабвенного братца! — метал молнии Степан Андреевич.

— Я бы не стала выражаться столь категорично...

— Что ты в нем нашла? Ах да, я и забыл, что он у нас непревзойденный воин, умеющий читать стихи и разбирающийся в философии! Этакая смесь супермена и поэта!

Нет, Степан никоим образом не напоминал ей о том, откуда он ее вытащил, не тыкал своими благодеяниями. Чего уж в нем было больше — тонкого расчета или элементарной воспитанности, замешанной на природном благородстве, которое ему не удалось из себя изжить? Он не попрекал. Он говорил с ней, как говорят о работе, будто бы она нарушила КЗОТ, а он не знает, как поступить: ибо стоит перед выбором наказать или помиловать ценного работника.

Пять минут назад она слила ему всю полученную информацию и попросила отставку хотя бы в отношении Семена Рогозина. А он называл ее дезертиршей и размазней.

Семен уехал на север, и второй Рогозин тут же вызвал ее для отчета. Еще утром она поцеловала на прощание одного, а второй уже через два часа требовал от нее сдать первого со всеми потрохами. Нет, если и была Мата Хари, то она была просто потаскухой. Кроме того, по мнению самой Натальи, ничего особенного она для шефа не узнала. Конечно, она передала суть беседы Семена Андреевича с Ольгой Максимовной Степану, утаив только ее молчаливую часть. Да, Семен Андреевич в этот же день позвонил своему другу Алексею Сергеевичу Павлову, просил поднять все документы, где прослеживался бы интерес к их ферме иностранных фирм. Сказал, что приедет сам, и они вместе прочешут поселок, ферму и все прилегающие к ним территории...

— У него преимущество, — задумался Степан Андреевич, — он может пока еще заниматься этим в открытую. Любого моего парня там вычислят в первую же минуту, ибо там все знают друг друга. И единственный человек, который может стать нашими глазами там — это ты. Но ты решила быть честным и добрым человеком, ты вспомнила о принципах! в наше-то смутное время! Хорошо еще, что тебе не пришло в голову раскрыться перед ним в первый же день! Ох уж мне эти рыцари! У меня тоже есть свои принципы, и если ты не захочешь, давить я на тебя не буду. Ты это прекрасно знаешь, и у меня осталось только одна возможность — просить тебя. Уверяю, я бы плюнул на это дело, в другое время я бы сам тебя за него просватал, хватит ему воевать, но не сейчас. Речь идет уже не только о деле, речь идет уже о моей семье. И, честно говоря, в этой игре я почему-то не доверяю даже дяде Коле, и ты первая, кто об этом слышит.

Потом он рассказал ей о письмах, о том, как пришел из школы Андрейка... Наталья знала Ольгу Максимовну: та часто одевала ее в своих магазинах, выводила в «высший свет» и всячески опекала.

За два года работы на Степана Рогозина Наталья в первый раз видела его таким взволнованным. Причем он не пытался скрывать этого волнения, даже, можно сказать, своей слабости. И у Наташи не складывалось впечатление, что делает он это играя, дабы любыми способами заставить ее и дальше опекать своего брата.

— Я обещаю тебе твердо: он никогда не узнает об этом нашем разговоре. То, что мы, так или иначе, связаны, скрыть надолго вряд ли получится. Но я не вижу в этом ничего крамольного!

— Кроме того, что я не сказала ему об этом с самого начала... — еще минуту Наташа колебалась. — Но какую я найду причину, чтобы свалиться ему на голову в эту таежную глухомань?

— Вот в этом случае как раз ничего особенного придумывать не надо. Ты такая же романтичная натура, как и он. Он воспримет твое появление, как должное. Вот увидишь, вопросов он задавать не станет, а радоваться будет, как ребенок.

— А Вы умеете так радоваться?

Глава шестая

ЗЕМЛЯ ПАВЛОВА

1

К поселку вела разбитая, построенная еще в начале семидесятых бетонка. Из нее то тут, то там торчала арматура, дорога дыбилась или ныряла на болотах, плиты тонули в песчаной насыпи, но все же — это была дорога. Сотни северных селений не имеют другой связи с Большой землей как вертолет, река и зимник. Да и эту дорогу по приказу Москвы неохотно проложили нефтяники, обустраивавшие поблизости месторождение. Кому-то на партийном Олимпе пришла мысль, что нефти, продаваемой за границу, может сопутствовать не только газ, но и мягкое золото Сибири — меха. Так возник Теулинский зверосовхоз.

Если поселки, ставшие базами нефтяников и геологов, все же успели достаточно развиться, накопить инфраструктуру, то Теулино к началу девяностых превратилось в полуобитаемый остров посреди тайги: несколько облупленных типовых двухэтажных домов по три подъезда в каждом, несколько покосившихся изб, бетонная стометровка вдоль главной улицы, названной традиционно в честь вождя революции, поселковый клуб с кинозалом, в котором не осталось ни одного кресла, да проваленными танцорами и временем полами, опустевшая контора зверосовхоза, начальная школа, на трети окон которой вместо стекол — фанера, а вокруг — непобедимое море грязи, штормящее весной и осенью. Из жителей в поселке остались только коренные, из тех, кто пришел сюда, когда здесь стояли еще остяцкие юрты, дети и внуки спецпереселенцев, да те, кто боялся или не хотел пытать счастья на большой земле. С севера Теулино «омывалось» болотом, что ощетинилось редколесьем, с юга — речушкой Вах, а с запада и востока было зажато хвойными тисками тайги. Бетонка, начинавшаяся на трассе, в Теулино кончалась, дальше на север можно было продвигаться только по зимнику или таежными тропами. По зимнику можно было сократить путь к большим городам, но с тех пор, как не окупавший себя зверосовхоз закрылся, его никто не прокладывал. Бульдозеры и вездеходы, таскавшие за собой тяжелые клинья, в полуразобранном виде гнили в ангарах и под открытым небом на территории автотранспортного предприятия, переданного зверосовхозу. И так было до тех пор, пока не вернулся в родительский дом Алексей Сергеевич Павлов.

Год он потратил на обивание порогов, собирание документов и их оформление, на штурмы банков и поиск специалистов. И случилось невозможное — звероферма Павлова начала работать и даже мало-помалу приносить прибыль. Часть ее, как это водится в российском бизнесе, Леша благополучно утаивал, чтобы хоть как-то развивать производство, достаточно платить работникам и даже ремонтировать заброшенные дома. Постепенно ему стали верить финансисты, да и чиновники не гнушались посетить Теулино, дабы внести его на карту преуспевающих предприятий, а заодно увезти с собой несколько шкурок — «показательных» образцов. В чуткой до денег Москве тоже вспомнили о Теулино и тут же предложили солидный кредит. Павлов не отказался. С тем и попал в долговую кабалу...

Уже лежа в больнице с переломанными ребрами, он заново переосмыслил фразу классика о том, что все значительные капиталы нажиты нечестным путем. В России ее следовало записать золотыми буквами в конституцию и налоговое законодательство.

Чтобы стать новым русским, надо иметь старую партийную или криминальную закваску. Ни к тому, ни к другому Алексей Павлов отношения не имел, да и термин «новые русские» не принимал ни в печатном, ни в озвученном виде. Он просто хотел, чтобы у этой земли было будущее.

2

Семен и Алексей уже сутки сидели, закрывшись в конторе зверофермы. Прежде чем встретить Рогозина на свертке с трассы, Павлов поднял все документы, начиная с семидесятых годов, выискал несколько старых карт района, просмотрел их, но не нашел, за что зацепиться. Семен начал просматривать старые отчеты и договора еще в прыгающем по рытвинам уазике Павлова. В конторе он уже подробно изучал карты. К полудню второго дня электрический чайник, спасавший их от голода, сломался. Кончились засохшие бутерброды. А навязчивый интерес финансовой группы «IWC» на картах так и не проявился. Ни на первый, ни на второй взгляд не было его в болотах, которые еще тридцать лет назад облазили геологи, не было его на звероферме — даже при удачном стечении обстоятельств и продаже шкурок импортным производителям меховых изделий, чего добивалась Москва, звероферма не станет источником сверхприбылей, не определялся этот интерес в груде металлолома, называемого в прежние времена спецтехникой, ни в одном из теулинских закоулков, даже если продолжить их километров на пятьдесят в тайгу и болота, не было ничего, что, по мнению современного здравомыслящего человека, могло вызвать интерес крупной финансовой корпорации. Значит, было еще что-то, о чем ни Рогозин, ни Павлов, проживший здесь 18 лет, не знали.

— Я предварительно слазил в интернет, навел справки об этой «IWC», — поделился Рогозин, — на первый взгляд ничего особенного. Руководители, разумеется, подставные лица. Большие дяди, которые ворочают большими деньгами, в ее махинациях светиться не хотят. Поэтому — ни одной известной фамилии, но некоторые операции наводят на интересные мысли. Во-первых, корпорация эта свежеприготовленная, стаж у нее лет десять — не больше, а ворочает миллиардами. Спрашивается, откуда? Далее — сфера интересов — Восточная Европа, СНГ, Юго-Восточная Азия...

Но эта география нам понятна, простор открылся как раз лет десять назад. Но я не смог найти ни одного упоминания об инвестициях этой фирмы в то или иное производство, знаю только, что она проводит закупки сырья и оборудования. И вот последний пункт как раз никак более не оговорен. Что, они у нас старые трактора скупают? Распиленные танки?

— Ну, может, цветные металлы?..

— Так я их в Теулино не вижу! Кстати, об их собственности на территории Западной Европы или США — ни слова. Ничего нигде не мог найти. Зато с нашим правительством они запанибрата.

— Сема, только не называй это правительство нашим.

— Да как-то к слову пришлось...

— Знаешь, есть у меня одна мысль?!

— Не знаю, — отмахнулся Рогозин, у которого уже слипались глаза.

— Помнишь, я тебе рассказывал про старого ханты — Ивана Монина, что на отшибе живет? Сын у которого от водки сгорел?

— Ну.

— К нему надо ехать, уж кто-кто, а он здесь каждую травинку знает, еще при царе-батюшке промышлял в этих краях.

— Да ну! Среди них же нет долгожителей!?

— Ну вот и посмотришь.

— Шаман?

— Да не, просто лесной человек. Может быть, что интересное и узнаем.

3

Домик Ивана Монина стоял даже не на околице, а в километре от поселка. Дойти до него можно было только по тропе, петляющей меж болотных кочек. Бросив уазик у начала тропы, Алексей и Семен углубились в лес.

— Только бы он дома был, — переживал Павлов.

Семен удивился, когда увидел дом, стоявший посреди небольшого пруда на деревянных сваях. По шатким мосткам они добрались до лестницы и постучали в дверь, которая оказалась не заперта.

— А, Леша! Заходи-заходи! — встретил их маленький желтолицый старик.

Семен ожидал увидеть этакое этнографическое чудо в национальной одежде с луком и стрелами. А перед ним стоял седовласый мужчина в мохеровом свитере, джинсах и болотных сапогах. В зубах у него была отнюдь не трубка, а обычная папироса. Он приветливо улыбался, и улыбка его терялась в сотнях глубоких и мелких морщин, бороздивших его круглое лицо вдоль и поперек. Бесцветные стариковские глаза-щелочки вспыхивали вместе с папиросой, когда он затягивался.

— Проходите, я как раз чай вскипятил.

Чайник кипел на самой обыкновенной буржуйке. Вся утварь в доме исчислялась самодельным столом, несколькими табуретами, скамьями, лежаком, на который были брошены шкуры, полками, заставленными нехитрой посудой и банками с крупой, да карабином, висевшим на стене. Помимо этого, в углах были развешены сети и еще какие-то, невиданные Семеном доселе, рыболовные снасти.

Пока не сели пить чай, Павлов разговора по существу не заводил. Спрашивал об охоте, есть ли рыба, когда Монин в последний раз был в городе. Рогозин нетерпеливо ерзал и озирался по сторонам, хотя с первого взгляда все запомнил и мог перечислить окружающие предметы по памяти с закрытыми глазами. Заметив его беспокойство, старик спросил сам:

— Небось, искать чего в тайге вздумали? — брызнул хитрецой из глаз-щелочек.

— Да тебя, дед Ваня, и вопросом не удивишь, ты наперед ведаешь, но сегодня мы сами не знаем, о чем спрашивать. Как в сказке: пойди туда — не знаю куда, найди то — не знаю что! Вот думаю, как тебе, дед, объяснить-то попроще?

— А ты себе не ломай голову, ты мне ломай. Я ж не первобытный и газеты читаю, — обиделся старик.

— Ищем мы, дед Вань, то, что могут у нас искать иностранцы. Богатые иностранцы. Ищем и сами понять не можем, на что мы им сдались? Хотят купить нас с потрохами!

— Землю нашу? — встрепенулся старик.

— Ага. Вот я и думаю, какое в ней золото еще зарыто, что мы не рыли?

Старик согнал все свои морщины на лоб, уткнулся в кружку с кипятком и долго мелкими глотками отпивал. Павлов не торопил. Рогозин притих.

— А друг твой ко мне ни разу не заходил, — сказал старик, — а живет здесь уже много.

— Он, деда Ваня, мне помогает ферму обустраивать.

— Не из тех, что тебе бока намяли?

— Можешь ему верить так же, как и мне! Мы с ним на войне вместе были.

— Угу, — определился старик. — Зовут-то как?

— Семен, — улыбнулся Рогозин.

— А меня — деда Ваня, — старик протянул ему маленькую жилистую руку. — Значит, теперь знакомы будем. Так я вот что скажу, я, Леша, подписку давал! Государству! О том, что всю жизнь буду тайну соблюдать!

— Какому государству? — хитро прищурился Павлов.

— Как какому?! Се-се-се-эр!..

— Ну, ты даешь, батя! Уж не знаю, что у тебя за тайна, но такого государства я нынче не знаю!

— И то верно, — согласился Монин.

— А нынешнее государство свои секреты в ЦРУ по факсу отправляет, чтобы их шпионы лишний раз время не тратили, — вставил Семен.

— Ну, это ты врешь, парень, — отмахнулся старик, — просто так не отправляют, за деньги, небось! Рыночная экономика-то!..

— Ладно, не томи, дед, выкладывай! — не выдержал Павлов.

— Да я-то расскажу, но как бы беды не было...

— Больше беды будет, если сюда чужаки за твоими тайнами понаедут.

Придавая предстоящему рассказу да и себе большей значительности, дед с минуту помолчал, закурил новую папиросу.

— Я, конечно, расскажу, но, может, они и не то совсем здесь хотят?.. Ну, да ладно... Да это уж четверть века назад было, Петя мой еще жив был. Лето было и гроза сильная. Потому, наверно, никто, кроме меня, ничего и не видел. Да и сам я поначалу ничего не видел. Гроза и гроза! Ливень потом. Это ночью и утром непогода приключилась, а потом светло стало. Солнышко! Я и побежал быстрее — потому как на удочку люблю ловить. А уж заодно колыданы ставить, у меня и песчаный бережок был присмотрен. Место нехожее. Тама болотом идти надо, тропку знать. Верст семь отсюда. На хороших ногах часа два идти.

— Это по кочкарю-то?! — не удержался Павлов.

— Я же про хорошие ноги говорю! Вы, русские, только по дорогам ходить умеете, а на болоте — любую тропу провалите. Вот, помню, охотился со мной Матвей Волков...

— Верю-верю, дед! — отмахнулся Павлов. — Ты уж говори — о чем начал.

— Время не знаю, сколько было, часов тогда не носил, — продолжил Иван Монин, — но если по солнцу — часов 10 утра. Тропа моя на поляну выходит. Там и бережок-песчаник. А вот к поляне той просека подходит. Что за просека? С версту длиной, ровная такая. Кто прорубал? Когда прорубал? Зачем прорубал?! Даже пней нет! Лес там не растет, трава только.

— Так это что — если сверху смотреть — ровный прямоугольник в тайге будет? — попытался представить Рогозин.

— Да не-е! Будет такая штука, которой глазной врач велит второй глаз закрывать. Я же говорю — просека на поляне и кончается. Вот и выходит — круг и прямоугольник. Я еще когда туда шел, слышу — вертолеты летят. Не один, два вертолета. В просвет я заприметил, что военные вертолеты. Думаю, учения начались, потом опять думаю — какие учения в тайге? Танки не пройдут, корабли не проплывут, пехота в трясине завязнет, только вертолеты и полетят. Пока думал, на поляну и вышел. Смотрю: оба вертолета там стоят, военные бегают. Значит, все-таки, думаю, учения. Хотел я, было, уйти, чтобы не мешать, а на просеке-то и увидел — самолет стоит. Целый. Истребитель, самый настоящий! Наверное, Як-38. Я про них читал. Всепогодный перехватчик. Другой в такую грозу не стал бы летать.

— Подожди-подожди, дед. Получается, современный истребитель на просеку приземлился? — удивился Павлов.

— На один бок он накренился, на крыле лежал, но целый. Да ты не перебивай! А то вдруг, что важное забуду. Так вот, гляжу я, и уходить передумал. Может, думаю, помощь какая нужна. Тут-то ко мне и подбежал такой, какие сейчас повсюду в камуфляже бегают. И кричит на меня: «Ты какого хрена, дед, здесь делаешь?!» «Рыбу ловить прихожу, — отвечаю, — раньше тут никаких учений не было, а если мешаю — уйду быстро». А он мне: «Погодь-ка. — И зовет, — Товарищ полковник, тут местный вырисовался, че с ним делать?» Старший-то их тоже без знаков различия, к себе меня подозвал, а перед ним два летчика стоят. Видать, с того самолета. Ну-у, — сам себе подтвердил дед Иван, — у них и комбинезоны красные были и шлемаки. Полковник меня и спросил, не замечал ли я в этих местах чего-нибудь необычного. А чего замечать-то! Рыба, говорю, хорошо здесь ловится, могу вам рыбалку устроить. В другой раз, говорит. А потом и говорит летчикам уже: «А вы, орлы, мне сказки рассказываете! Где это видано, чтобы самолет сам на посадку пошел да еще и посередь тайги!» Один из летчиков ему возразил: «Да я же говорю, товарищ полковник, сначала связь забарахлила, а в грозу когда вошли, на какое-то время определиться на месте не могли. Только собрались выше уйти, а то ведь молнии будто и не гасли кругом, тут я возьми и скажи, что будем здесь садиться. Пошутил, конечно, еще и непечатное добавил». «Непечатное и печатное ты мне в особом отделе напишешь! А как теперь самолет отсюда вытаскивать!? Или здесь его взрывать, прикажешь?» Потом снова про меня вспомнил. Спросил, сколько до деревни, спросил, где ближайшая трасса, а потом и говорит: «Ты советский человек, дед?» «А у нас здесь другие не живут», — я-то ответил. «О том, что ты тут видел, никому говорить нельзя!» «Да не сойти мне с этого места!» А он посмотрел на меня как-то хитро: «Подписку дашь, о неразглашении государственной тайны! Чуть что — сам понимаешь...» А я что, подпишу, говорю, грамоте обучен. «Пойдем к вертолету», — говорит, я было за ним — да шагу ступить не могу! Крикнул я ему, что ноги у меня не идут, мол, Конлюнг-Ики меня морочит. Полковник не на шутку разозлился: «Еще ты мне тут будешь сказки рассказывать! Знаю я вас, у вас под каждым кустом леший!» Как он это сказал, сразу вся погода переменилась! Небо темное стало, ветер поднялся и давай во все стороны деревья гнуть. И впрямь, видать, лесных духов вояка потревожил. Так я на всякий случай и «Отче наш» прочитал, меня когда-то учить заставляли, и наши отговоры, какие знал... А второй летчик мне говорит: «Шел бы ты дед отсюда, пока и тебя в особый отдел не упекли, будешь потом доказывать, что ты не колдун!» Как он это сказал, ноги мои отпустило, пошел я скорее к вертолету, бумагу — какую надо — полковнику подписал да побежал обратно в село.

— А самолет? — спросил Рогозин.

— Я потом туда еще не раз ходил, ничего уже не было. То ли увезли они самолет, то ли взорвали, как полковник говорил. Только на том месте воронки нет. И следов никаких нет. Я тогда вот как подумал: наверное, это непростая просека, коли на ней и деревья не растут и самолеты на нее падают. А еще вспомнил, как у меня ноги отказали, и что я перед этим сам себе пожелал, да решил, что поляна эта желания выполняет. Сколько раз туда ходил: денег просил — не давала, удачную охоту просил — давала, счастья хотел попросить — да сам за целый век так и не узнал, какое оно, а однажды я на том берегу рыбу ловил да горевал, что Петро мой одной только водкой живет. Что это за жизнь, все время пьяным быть: спать и пить, спать и пить? Как будто и не живет человек! Домой пришел — а мой Петька мертвый лежит, угорел от водки. Я с тех пор туда на лов не хожу. Может, и вправду у этой земли какая сила есть. Недобрая...

Дед Иван пригорюнился. На седых его ресницах блеснули слезы.

4

Бывальщина или небывальщина, но поляну деда Монина решили проверить. Старик согласился проводить, и потому с полчаса прикидывали, что может там понадобиться. Решили заехать домой за карабинами, компасом, картой, взять немного снеди, и Алексей решил еще захватить на всякий случай дозиметр. Когда уазик остановился у павловского подъезда, Семен не поверил своим глазам. На лавочке у крыльца сидела Наташа.

— Вот это да! — только-то и смог сказать он.

— Это к тебе? — удивился Павлов.

— Наверное...

— Ну ты даешь, Рогозин, обзавелся невестой и молчишь!

— Красивая, но, однако, не простая, — оценил дед Иван.

— С невестой ты, брат, поторопился, — смутился Семен, — я ее месяц только знаю.

— Так ведь дальние знакомые за полтыщи километров на свидание не ездят!

— Наташа?! — Семен свесил ноги из кабины.

Навстречу ему извиняющийся взгляд и та же улыбка, что была подарена на берегу реки в первый день знакомства. Степан был прав, Семену не требовалось никаких объяснений, немного ошалелый он подошел к ней, поцеловал, забрал сумку и без лишних разговоров пригласил в дом. Павлов пожал плечами, а дед Иван крякнул.

Дома пришлось еще раз чаевничать, угощая Наталью с дороги копченой рыбой, коньяком и пирогами с тертой брусникой, что всегда пекла на долю холостых вояк соседка — тетя Поля. Павлов предложил Рогозину остаться да еще и хитро подмигнул при этом.

Но Семен отказался.

— Вдруг на вас там столбняк найдет, — кивнул он на деда Ивана.

— А мне с вами можно? — этого от Натальи никто не ожидал, и она восприняла растерянное молчание за согласие и стала собираться.

— Пожалуй, женщин тама никогда не было, — то ли возразил, то ли предположил дед Иван.

— Значит будут, — улыбнулась Наташа, развеяв последние сомнения мужской компании.

— На болоте много гнуса, намажь везде, где могут достать, — Семен протянул ей тюбик «редэта».

На тропу вышли, когда солнце уже покатилось на запад, цепляя там верхушки сосен. Дед постоянно поторапливал, желая успеть засветло. Ростом вдвое ниже и Рогозина и Павлова он ловко прыгал впереди с кочки на кочку, и Павлов, шедший следом, едва успевал запоминать, куда ставить ногу, чтобы не провалиться. Рогозин замыкал. А Наталья, будто вышла на увеселительную прогулку, еще пыталась с ним разговаривать, постоянно оглядываясь. Дед Иван останавливался, поджидая остальных, и недовольно качал головой.

— Любовь дома делать надо, — порой бурчал он себе под нос.

— Куда же мы идем? — допытывалась Наташа.

— На одну очень интересную поляну, — Семен отвечал таким тоном, который не располагал бы к продолжению беседы на ходу.

Но Наталья не унималась.

— И что там интересного?

— Честно говоря, мы сами пока не знаем. Толком не знаем. Большего сказать не могу. Это тайна деда Ивана. Захочет — сам тебе расскажет.

— Ну прямо «зарница»!

Дед Иван оказался прав. К заданной точке вышли только через три часа, один бы он дошел туда намного раньше. Но успели засветло.

Первое, что удивило — песчаный, словно пляж, берег таежной речушки. Привычно видеть берега таких рек заросшими непролазной, а то и колючей зеленью. Берег и был краем довольно большой поляны, от другого края которой начиналась просека в никуда.

Павлов взял пробы песка, снимать дерн направились на просеку. Она действительно была необычной. На сколько охватывал взгляд — ни одного дерева, ни одного пня. По краям — подлесок, и густая сочная трава вдоль всей этой «взлетной полосы». Осмотрели то место, где, по мнению деда Ивана, стоял самолет. Ничего приметного. Рогозин даже попытался копать саперной лопатой.

— Вы тут только разговаривайте осторожно, — предупредил Монин.

— А мне здесь нравится: и простор и сказка рядом! Никуда бы отсюда не уходила! — крикнула в сторону заката Наталья.

Дед Иван погрозил ей пальцем и приложил его к губам. Чего, мол, разоралась, дуреха наивная.

— А ведь здесь и мошкары нет! — заметила Наташа.

— Точно, — согласился Павлов. — Зато комары отменные. Откормленные будто. Но, опять же, немного их.

— Может, просто продувает? — предположил Рогозин. — Надо бы побродить по лесу вокруг. Прочесать, конечно, не получится, но хотя бы присмотреться.

— Ага, — согласился Павлов, и как раз в этот момент все трое услышали гул приближающегося вертолета.

— А я думал мне опять мерещится, — признался дед Иван.

— Давайте-ка в лес, от греха подальше, — скомандовал Семен и привычным движением передернул затворную раму карабина.

Павлов скопировал его движение. Дед Монин, подыгрывая им, вогнал два картечных патрона в свою вертикалку. Наталья смотрела на них с испугом и удивлением. За какое-то мгновение она увидела, как на глазах изменились эти мужчины, и без того серьезные их лица наполнились какой-то непонятной ей отрешенностью и общим согласием. Даже общаться стали жестами. Рогозин вмиг из ведомого превратился в командира. Кивнул Павлову на кустарник на другом краю просеки, деду Монину определил ложбину у края поляны, а сам схватил за руку Наталью и рванул в густой подлесок.

— В случае чего — я первый! — вот и весь его разговор.

Минуты через две над просекой завис раскрашенный в военную зелень Ми-8. Повисев с полминуты, он опустился. Еще не остановились лопасти, а из чрева вертолета выскочили несколько человек. Двое были в военной форме, а двое в непривычных для прогулок в зоне субарктического климата черных костюмах, словно прибыли на деловую встречу или на фуршет. Еще двое в камуфляже стали настороженно водить по сторонам стволами «калашей».

Единственный на всю компанию бинокль был у Семена. Приложив окуляры к глазам, он, забыв о присутствии Наташи, смачно выругался и даже не думал извиняться. Военных он не знал, но двое в штатском!.. Первый был известный всей стране банкир и владелец львиной доли бывшей общенародной собственности Борис Осинский, тот, о котором вся страна говорила, что он покупает политиков со всеми потрохами и вокруг него вертится даже дочь президента. Вторым был Маккаферти. Вечно живой, нигде не тонущий и появляющийся в самых неожиданных местах Джеймс Олдридж Маккаферти.

— Чтоб ты, гад, подавился этим болотом! — еще раз не выдержал Рогозин и даже не заметил, что ласково поглаживает цевье лежащего под рукой карабина. Интересно, узнал ли его Павлов? Наверное, тоже в прицел эти морды разглядывает. С ними только главного военного — Паши Галкина не хватает. Вон, Осинский, будто родился в этой тайге, а не на Арбате, по-хозяйски руками разводит. Значит, действительно есть здесь что-то, чего нельзя просто так руками взять, но очень им иметь хочется. Поэтому и хотят взять все целиком, вместе с ландшафтом.

Наташа тоже пыталась рассмотреть лица «гостей» и даже попросила у Семена бинокль. Он, не раздумывая, отдал ей оптику, и она тоже удивилась, узнав Осинского, которого еще вчерашним утром видела дающим интервью купленному им самим бывшему государственному телеканалу. Во втором она хотела бы увидеть дядю Колю, но это был не он.

Минут через двадцать, когда Осинский и Маккаферти вдоволь нагулялись вдоль просеки, военные их любезно подсадили в чрево вертолета, лопасти засвистели, и он взял курс на Север, в сторону окружного центра.

— А, может, и стоило отстрелить им... — но тут Семен вспомнил, что рядом все это время была Наталья.

— Неужели опять Маккаферти? — рядом появился Павлов.

— Однако большие люди прилетали, — заключил дед Иван. — Пора уходить, скоро ночь, трудно будет идти.

Вот тут-то и началось. Несколько раз они пытались выйти с поляны на тропу деда Ивана. Вроде и находили ее, но стоило углубиться в болото, она исчезала буквально на глазах, обрываясь в трясине. Дед Монин сердито качал головой, бормотал себе что-то под нос и с упреком поглядывал на Наталью.

— Накликала, красавица, ночевать здесь будем.

— Не болтай, дед, — вступился Рогозин, — я тут одному пожелал захлебнуться в болоте, а он на вертолетике упорхнул.

— А я говорил, что не всякие желания сбываются, — обиделся дед.

— Пойдемте к реке, там и костер разведем, — предложил Павлов.

5

Поужинали бутербродами, вскипятили в котелке воду, заварили чай. Для Наташи соорудили зеленую лежанку, остальные разместились спать прямо на земле у костра. Наталья удивилась, что полной темноты так и не наступило. Просто потекло над лугом топленое молоко, да туманная дымка скользила над притихшей водой. Ветер запутался в высокой траве, и только плеск реки да ответный шепот ивняка на берегу тонули в густой тишине. Пару раз совсем недалеко крикнула иволга, но никого не переполошила. Костер лениво отпугнул ее последним всполохом и затаился в углях. Даже само время заянилось, как младенец, и свернулось калачиком где-то на той самой просеке. И слышно стало то ли потрескивание едва видимых звезд, то ли замирающие движения собственных ресниц. Никогда в жизни сон не наступал так вкрадчиво и мягко, и Наталья погружалась в него, как в теплую рыхлую массу, и совсем из другой жизни каверзными и неуместными вопросами пытались удержать в своей власти сознание важные мысли, но растворялись бесследно в плывущем над землею, но под сомкнутыми веками топленом молоке. Надо все-таки сказать Семену... Самая обычная поляна и немного необычная просека... Она не на месте?! А кто сказал, что на месте это там, где нас устраивает? Может быть, есть еще что-то? Но вертолет прилетал именно сюда!.. А дядя Коля?.. А здесь так тихо и спокойно, здесь совсем нет времени... И не должно быть этих подчеркнуто деловых людей с их напускной суровостью, специально злящих себя изнутри... Поелику человек человеку волк... Здесь Иван-Царевич, похожий на Рогозиных, на сером волке... Что там они говорили про самолет? Ковер-самолет?.. Странно: спишь в лесу, а снится город. Несется сквозь тебя вся его бетонно-кирпичная масса, испещренная желтыми квадратами неспящих окон, галереями реклам и витрин, окаменелыми кобрами уличных фонарей, вспышками автомобильных фар... Смотришь вверх — и огни города будто отражаются в бесконечно далеком зеркале ночного неба. Огни... Огни... Наталья бежит в какие-то темные переулки, но они догоняют ее, фонари выстраиваются по цепочке, передают друг другу эстафету, и в спину дышат ядовито-желтыми лучами фары несущегося за ней автомобиля. Из окна, наплывающего вдруг непомерными размерами из пропасти неба, хитро прищурившись, грозит пальцем дядя Коля. Но Наташа пролетает сквозь стекло, как сквозь воду, и бежит дальше. Ей нужно успеть сказать что-то важное. Там во сне она знает, что и кому. Но стоит взглянуть на этот сон со стороны, и это знание исчезает, стирается. И вдруг ослепляет ее яркая вспышка, от которой сжимается до едва ощутимого в груди комочка сердце, и уже не может разжаться, а образовавшуюся пустоту в грудной клетке заполняет вата, которая мешает вдохнуть. И вспышка — это уже остановленное мгновение, так похожее на смерть, но кто ж ее знает — какая она — пока не попробовал первый и последний раз? И только желание вдохнуть оказывается сильнее этого быстрого сна и этих огней. И когда вдохнула наперекор всему полной грудью, задней мыслью осознала, что во сне, сумбурном и необъяснимом, чуть не умерла. Или все это детские страхи? Огни... Огни... Знала бы, как выглядят огни святого Эльма! Огни плыли, висели в тумане над просекой. Фиолетовые и расплывчатые. Будто состоявшие из сгустков тумана.

— Ой, — выдохнула Наталья, и тут же рядом сложился Рогозин. Ствол его карабина осмотрел окрестности в поисках возможного врага. В глазах Семена не было даже остатков сна.

Он тоже увидел огни.

— Испугалась?

— Наверное, нет, просто сон нехороший приснился.

Семен протянул ей руку.

— Не стоит бояться необычного, — успокоил он, разглядывая блуждающие огни, — главное — не совать туда голову. Вокруг нас много такого, что неподъемно для нашего разума. Наверное, каждый человек прочитал массу литературы обо всех этих явлениях и чудесах. Так вот, главное — держаться от этого подальше. — Снова повторил он. — Если бы не эти зарубежные «гости», я вряд ли пошел бы сюда на экскурсию. Самое время «Отче наш» прочитать или молитву кресту.

— Никогда раньше не видел такого, — проснулся Павлов.

— Однако и я, — доложил дед Иван.

— Ни у кого нет желания потрогать это руками? — осведомился Рогозин.

Все промолчали.

— Мне кажется, что и здесь без прогрессивной деятельности человека не обошлось, — задумался Алексей.

— Может быть... Может быть... Хотел бы я знать, какую выгоду хотят из этого извлечь в ЦРУ или в Кремле?

— Ты же знаешь, они сунут нос хоть в пасть к дьяволу, если там пахнет прибылью или новой адской машинкой. И меть бы доступ к архивам КГБ и министерства обороны...

— Да уж. Пожалуй, в этом есть смысл. Мне, кстати, как и Наташе, тоже дурной сон приснился.

— И мне, — признался Павлов.

— А ко мне мой дед Аким приходил во сне, собираться велел, — доложил Монин, — а Петра-то моего там он не видел. Плохой сон.

— Надо ехать в город, что-то тут нечисто. Думается, и самолет деда Ивана здесь ни при чем. Помнишь, Леш, как над заставой НЛО кружил?

— Ага, а потом особист из мотострелковой дивизии задолбал со своими объяснительными...

— Вот я и говорю, эти-то обо всех таких непонятках сведения имеют. Как бы только к ним подобраться.

— А ты бы поговорил с братом, — вдруг вмешалась Наташа, — у него в областном управлении есть люди.

Только на секунду в глазах Рогозина вспыхнула ярость, будто два фиолетовых огня из тех, что висели над просекой. Он выпустил ее руку из своей, чтобы с обеих сторон сжать виски. И только это мгновение Наталья жалела о сказанном. По крайней мере, на душе стало во сто крат легче. Семен же больше не смотрел на нее, задумался о чем-то своем.

— Ну вот что, давайте досыпать. Завтра еду в город. — Это уже был приказ, не подлежащий обсуждению. Никому из них больше не снились ни плохие, ни хорошие сны.

Глава седьмая

ГДЕ ХОДЯТ ЧУЖИЕ?

1

Уж нет! в таких условиях в этой стране даже резиденту работать сложно. Полнейший бардак! Хорошо Маккаферти — он лицо официальное. Наворачивает черную икру с русскими банкирами и генералами, запивает прохладной водкой и ведет приватные беседы. А Майкл Кляйн должен делать черную работу. Собирай информацию? Да она тут под ногами валяется! Не разведчика надо было присылать, а дворника. В мусорных баках бывших закрытых НИИ информации больше, чем в головах русских ученых, думающих только о неполученной еще за прошлый год зарплате. Как они вообще еще живы — эти русские медведи? Живы, наверное, потому, что всей страной дают друг другу в долг. Этакий круговорот несуществующих денег.

Майкл прилично поездил по новой России, уже кое-что понимает. В Кремле жируют, в Москве живут, за пределами Садового кольца существуют, а на окраинах выживают. Был бы жив Ален Даллес, он бы ужаснулся такому скрупулезному выполнению своего плана по разрушению коммунистической империи. А ну-как они совсем озвереют? Будем потом по новой второй фронт в Европе открывать.

Майкл Кляйн работал в России уже семь лет. Сносно говорил по-русски, имел неплохую сеть агентов и совмещал с журналистской работой, которая являлась прикрытием, написание романа о жизни современного разведчика. Писалось, надо сказать, с трудом. В отличие от своих коллег он никак не мог освоить лихо закрученный сюжет, а пускался в совершенно неуместные в подобной литературе рассуждения и подробные описания мест действия. Сам себе жаловался, что сказывается влияние русских классиков. Но ничего поделать с собой не мог. В какой-то момент ему пришло озарение, что современная американская литература — большей частью кухонно-постельные страдания со стрельбой и извращениями. В русской же литературе он увидел и красоту слова, и подлинную душевную красоту положительных героев. Для американцев же достаточно написать, что он (она) стройный(ая), высокий(ая), красивый(ая), серо-голубо-каре... глазый(ая), стреляет из всех видов оружия, немногословно любит всю ночь напролет... И в тот момент, когда он хотел убедить американцев, что они читают книжки для слабоумных, русские вдруг с головой ударились именно в эти дешевые поделки. Ну как тут не впасть в депрессию! А голодные и жадные до долларов агенты тащили ему информацию со всей страны. Майкл, почти не просматривая и не проверяя ее, сплавлял в центр. И вот — досплавлялся. Приехал бывший бригадный генерал Маккаферти, ныне отвечающий за всякие там летающие тарелки и перспективные виды оружия массового поражения, и подмял под себя всю работу. Как бы лениво это не выглядело, но, в конце концов, именно Кляйн отправил информацию об испытании русскими нейролептонного оружия еще в 1978 году. Ну и что из того, что она была добыта с пыльной полки в архиве? Русские резиденты в Пентагоне тоже не гнушаются по мусорным бакам лазить. Кто ж мог подумать, что оружие это такое перспективное и экологически безвредное?! Да и вообще: ну были испытания, ну известно где, но результат не то что засекречен, а, скорее, просто уничтожен. Что-то там у иванов не сработало. Агент, добывший информацию, только руками развел. Их институт имел к этому самое отдаленное отношение. Вот и приперся Маккаферти копнуть глубже. А лопату отдал Майклу! Копай Майкл, копай осторожно, выкопаешь — отдашь мне. А почему осторожно? Потому что, ни дай Бог, нынешние кремлевские сидельцы узнают, им же страсть как захочется попробовать это на собственном народе. Пригодится на случай очередной революции! Но кто сказал этому умнику Маккаферти, что они уже сейчас не используют!

Даже на кремлевском Олимпе многие с самого начала перестройки похожи на зомби. В окна выпрыгивают, в родственников стреляют, мелют перед камерами откровенную да еще бессвязную чушь, которую другие зомби разносят по всей стране, зомбируя остальное население. То ли дело было лет семь назад: Слава КПСС! Ум, честь и совесть нашей эпохи! И действительно — разогнали, и в новом демократическом правительстве ни первого, ни второго, ни третьего... Вот тебе и миру — мир, вёлду — пис, всем — всё! А в результате: каждому — не свое! Нет, тут, как говорят аборигены, без бутылки не разберешься! И с самого приезда Маккаферти, представлявшего какую-то дутую «IWC», Майкл Кляйн не просыхал. Благо дело — русские научили вовремя опохмеляться и превращать депрессию в красивые, пусть и пьяные страдания.

2

И надо же было этому Маккаферти припереться именно в самое тяжелое утро, когда даже руки подрагивают. Вошел в гостиничный номер, будто он здесь хозяин. Майкл еще не встал с не расправ- ленной с вечера постели и, увидев новоиспеченного босса, потянулся к бутылке.

— Хватит пить, Кляйн! — гаркнул Маккферти. — Пора делать настоящую работу!

— Вот, генерал, чем мы не в лучшую сторону отличаемся от русских, те, хоть, сначала опохмелиться дадут...

— Мне кажется, Вас пора отправлять в лечебницу.

— А мне кажется, что Вы ничегошеньки не поняли в этой стране.

— Ваше мнение никого не интересует. Зато в отделе интересуются Вашими непомерными растратами. Насколько я знаю, Вы зачастую водите своих русских собутыльников в рестораны.

— А как по-вашему я мог бы войти в доверие отринутых нынешним правительством людей? Многим из них плевать на наши с вами баксы, но вот чисто человеческое понимание они ценят куда больше! Я им говорю: «У Вас лучшие в мире самолеты!», а они мне: «Да у нас еще такое есть!» И рассказывают, какое... — и Майкл надолго приложился к горлышку. Все это время Маккаферти с отвращением морщился.

— Вы американец с немецкими корнями, пьющий водку, как самый последний русский, — сделал заключение генерал.

— Угу, — отер губы Кляйн, — и мой прапрапрадедушка по отцовской линии Отто Бисмарк часто говаривал для таких умников, как Вы: «русские медленно запрягают, но быстро ездят».

— Вы еще и фольклор собираете?

— Это не фольклор, это крылатое выражение, имеющее огромную историческую ценность.

— Для нашей с Вами родины, Кляйн, большую ценность представляет информация, добываемая нами, и Вам следует сейчас же привести себя в порядок и отправляться на север.

— Вот уж хрен! — по-русски ответил Майкл.

— Да-да! Вам нужно будет взять пробы почвы, воды, короче, все, что потребуется для детального анализа. Вот — даже фотографии, любезно предоставленные нашим другом Осинским. А это фотографии со спутника. Я, кстати, уже побывал на месте...

— Какого горбатого Вы тогда не взяли эти пробы сами?

— Я был там не один, а по официальной версии для всех наших русских друзей мы собираемся там строить базу для экзотического отдыха солидных людей. Охота, рыбалка, мошкара... Короче, по полной программе.

— Среди Ваших друзей, генерал, по мнению народа, проживающего в этой стране, нет русских. Они их, по меньшей мере, называют выродками, — криво ухмыльнулся Майкл.

— Я не собираюсь обсуждать с Вами человеческие достоинства российского руководства и ведущих предпринимателей, тем более, что Вам, судя по Вашим корням, недалеко и до природного антисемитизма. Это сейчас в моде у русских патриотов.

— Ага, также модно, как у евреев занимать все ведущие должности.

— Вы уже зарываетесь!

— Скажите, генерал, когда мы сделаем эту страну послушным придатком нашей долларовой машины, а русских рабами, Вы не боитесь, что голодные рабы могут разнести в пух и прах наш славный цивилизованный мирок?!

— А кто Вам сказал, что они будут голодные? Нам нужны сытые рабы!

— Вы циник...

— Мой цинизм приносит ощутимую пользу моей стране, а Вы готовы, в конце концов, выполнять задание?!

— А у меня есть выбор? — и Майкл снова приложился к бутылке.

3

Придя в себя только через два дня, Майкл начал собираться в дорогу. Прежде чем отправиться в таежную глухомань, он справил себе все необходимые документы. Официально — он ехал составить зарисовки о Тюменском севере, обеспечить рекламу строительству будущего туристического центра для любителей экзотики. Разумеется, ФСБ давно о нем знала, но махнула рукой — нехай тешится алкоголик, такого всегда можно поменять (если возьмут), с шумом разоблачить (если понадобится), подсунуть ему дезу. Кляйн, в свою очередь, прекрасно понимал, что он под колпаком, поэтому работал нагло и почти в открытую. Расчет был прост: в России далеко не каждый мог определить, что сегодня является государственной тайной, а что нет. Если раньше даже сортиры в воинских частях нельзя было фотографировать, то теперь американские вояки педантично считали, сколько распилили своих ракет русские, присутствовали при взрывах пусковых шахт и испытаниях нового оружия. Кляйн, к тому же, подозревал, что в ФСБ, возможно, давно уже используют нейролептонное оружие, этакими малыми порциями. Для «своих». Или, может быть, просто им было не до этого. Насколько он знал, новоиспеченные правители изрядно выпотрошили и КГБ и ГРУ, и начальниками там теперь случались даже пожарники и партийные функционеры. Поэтому в самых темных коридорах российских спецслужб подолгу выясняли, кто за кого, где свои, а где чужие, и кого таковыми считать. И хотя они в одну ночь могли прихлопнуть всю мафию в стране, но не делали этого лишь потому, что под эту метлу так или иначе попадал весь Кремль и половина наместников в провинции.

Майкл Кляйн, вернув бледноватому лицу улыбчивый вид доброжелательного и немного глуповатого репортера, сам направился в бывший закрытый НИИ, откуда получил информацию об испытаниях. Он даже не задумывался, как будет объяснять свое знание, да в этом бардаке вряд ли кто и поинтересуется. Либо пошлют, либо помогут. Он просто хотел получить намного больше информации, чем имеет ее Маккаферти. Для чего? Пригодится!.. Таких, как Маккаферти, следует периодически опускать, чтобы не зарывались.

Для директора НИИ Майкл приготовил красивую легенду, что посредством его журнала некая научно-изыскательская фирма в США ищет партнеров, проводящих аналогичные работы в России. Совместные проекты, финансирование... Мир! Дружба! Жвачка! Тампакс! Любому руководителю оголодавших НИИ, НПО и проч. от такого предложения шибает в нос пресловутой «зеленью». Доллар победоносно лишает армию работы!

И Кляйн не ошибся. Директор собственноротно заглотил наживку, затребовал из архива столько папок, что их пришлось доставлять в его кабинет на специальной тележке. Причем на многих из них стояли грифы «для служебного пользования», «секретно» и даже «сов.секретно». Майкл не обрадовался: невостребованные идеи русских ученых на ближайшие несколько часов не входили в его планы. Хорошо, что этого не видят конгрессмены, они напрочь отказались бы финансировать разведку. Вместе с директором, рот которого практически не закрывался, восхваляя достоинства отдельных изобретений и научной мысли его подопечных в целом, они до вечера провозились со всей этой макулатурой. Помимо нужной ему информации, Майкл накопал еще уйму такого, отчего Пентагон будет нервно ерзать, раздумывая: «хотят ли русские войны?» А если вдруг захотят?

Нужная папка лежала почти на самом дне. Майкл спокойно выразил буйный интерес (до этого он старательно выражал его раз десять по другим поводам, дабы впоследствии скрыть подлинный), а директор при этом сник.

— Эту работу мы делали по заказу КГБ и, к сожалению, она была неудачной. Тогда я не был директором и не имел отношения к отделу, который этим занимался. А КГБ — сами знаете...

— Знаю-знаю... — кивнул Майкл.

— Короче говоря, здесь речь идет о воздействии на человека, его мозг и психику, особым родом направленной энергии. Насколько я знаю, тогда в качестве подопытных кроликов выделили целую роту солдат-добровольцев, и все закончилось какой-то жуткой трагедией в сибирской тайге. Ведь и место для этого выбирали особое. Ну, знаете, всякие там аномалии и прочее. Чертежей прибора не осталось. Тут только характеристики различных вариантов воздействия. Я не вдавался в подробности, но понял, что они в основном отрицательные, суицидовызывающие... Депрессия, одиночество, подавленность, страх... Исключение, пожалуй, составляет только неуемная радость. Все эти воздействия к тому же вызывают различные внутренние и психические болезни, алкоголизм, скажем, короче те, которые бесполезно лечить обычными способами. Я определил всю эту галиматью — синдромы, которые в народе называют порчей.

Ах, Маккаферти-Маккаферти, а ты, дядя, целый год ползал по джунглям, кланялся на Гаити жрецам Буду, уговаривал африканских колдунов позволить разместить в их хижинах и квартирах свои приборы... А русские и здесь нас обставили.

— А где остальные документы? Это же интересный материал для любого журналиста! Представляете, если кто-то все же создал нейролептонное оружие!

— Да, конечно. Но все бумаги изъяли чекисты, у нас остался только один работник, который участвовал или имел к этим опытам какое-то отношение. Да и он не в себе. Пьет, знаете ли.

«Знаю, — подумал Кляйн, — я с ним пил».

4

Маккаферти провожал Майкла в аэропорту. Не забыл отчитать его за нерасторопность. Майкл вежливо улыбался, извинялся: мол, простите генерал, потребовалось время, чтобы вернуть себе боевой вид, Вы правы — я злоупотреблял, но теперь готов выполнить и перевыполнить, как когда-то обещали все русские. Таким подобострастием Кляйн без труда искупил свою пьяную болтовню. Генерал же, оттаяв, окончательно вошел в роль гениального руководителя. Он показал Кляйну фоторафию, где стояли обнявшись трое военных:

— В центре — серб. Командир отряда. Он Вас не интересует. Справа — владелец фермы, тот, кому может не понравиться Ваше появление — Алексей Павлов. Слева — Семен Рогозин — этот вообще стреляет без предупреждения, а американец для него ругательное слово. Был бы Вам очень признателен, если по выполнении основного задания Вы сделаете лишнюю дырку в его голове.

— Я еду без оружия! У Вас с ним личные счеты?

— Да... Н-нет... Просто он всегда появляется там, где ему появляться совсем не надо. Ну хорошо, прижать его к ногтю мы еще успеем. Лица запомнили?

Майкл запомнил. И какого же было его удивление, когда он, прилетев в областной центр, уже в аэропорту натолкнулся на того, который был на фотографии слева. При этом ничего зверского в его лице не было. Прилично одетый русский бизнесмен да и только. И Кляйн, не задумываясь, решил испытать судьбу. С дурацко-благодушным видом он подкатил к этому человеку и, коверкая язык уже давно непривычным акцентом, спросил:

— Простите, Вы — мистер Рогозин?

— Да, — ответил Степан.

— Семен Андреевич?

— Да. Чем обязан?.. — И Степан тоже решил испытать судьбу.

Глава восьмая

ПОГОВОРИМ, БРАТ?

1

В город приехали вечером. Семен проводил Наталью. Расстались молча. Она потянулась, было, поцеловать его в губы, но он отстранился. Тогда Наташа чмокнула его в щеку, подмигнула и исчезла в подъезде. Семен с минуту постоял в нерешительности.

Уже через четверть часа он на такси подъехал к храму. Служба закончилась, неторопливо расходились миряне. В храме было не людно, веяло ладаном, кое-где у икон еще ставили свечи, произносили частные молитвы. Семен искал отца Николая. Спросил у старушки, она кивнула на церковный ларек, где торговали свечами, образками и книгами. Отец Николай как раз внимательно листал увесистый том.

— Простите, батюшка, я нуждаюсь в частной исповеди... Я уже приходил к Вам...

2

Ощущение времени и стоимость его исчезли. Батюшка отвел Семена в одну из небольших каморок, которые выстроились в ряд возле храма. Там жили несколько старушек, помогавших священникам в церковном хозяйстве и торговавших в ларьке. В одной из таких комнаток Семен Рогозин уже более двух часов раскрывал свою душу. Сначала говорил только он, а начал рассказывать, наверное, с детства. Отец Николай отпустил грехи и благословил причаститься на следующий день. Потом батюшка стал задавать интересующие его вопросы.

Беседовали за чаем, и со стороны могло показаться, что разговаривают два старых друга, уважительно называя собеседника на Вы.

— И с тех пор Вы даже в родительском доме не были?

— Нет. Не был. Почему? С одной стороны, обида давила, с другой — мешать не хотел. У них совсем другая жизнь.

— Обида — это от гордыни. Кому ж, как не близким, прощать в первую очередь? И кому, как не Вам, помочь брату по-другому, через свет Христов увидеть мир сей?

— Мне иногда думается, что разум его сильней души, только умом он принимает окружающую его действительность, да и погряз он в таких делах, что ни дай Бог!..

— А не сродни ли такая закоснелость отчаянию? В Сараево ночью, Вы рассказывали, не оно ли вело Вас? Вот и брата Вашего...

— Батюшка! До этого я убивал только в бою, а после этого уже не мог находиться в армии! — вспыхнул Семен.

— А Вы и до сих пор меч не опустили, — остановил его отец Николай. — Но я не к тому, что борьба уже кончилась. Судя по всему, опять разгорается. И праведному гневу как раз место в сердце воина. Но кроме меча, есть еще и слово... — священник задумался.

На всем протяжении их беседы Семену казалось, что отец Николай и знает и видит о нем много больше, чем рассказал он сам. Но не это смущало его, отец Николай, казалось Семену, не хочет и говорить об этом многом, да еще и как бы подспудно защищает Степана.

— Мало того, что он брат Ваш, — продолжил иерей, — он такой же русский человек, как и мы с Вами. С давних пор заражали Святую Русь лжемудрыми учениями, и не одним, не двумя, а целыми легионами. Посмотрите же ныне: сколько у нас мнений, сколько партий, и с каким слепым фанатизмом расходится народ, будто полками, за своими кумирами. Будто не научили ничему братоубийственные войны! Суть и цель у этой заразы, ложно называемой свободою, одна: разделяй и властвуй. Так и действует враг рода человеческого через детей своих! И теперь, чем хуже мы живем, тем недалече до очередной «пугачевщины», да пойдут наши Емели не врагов крушить, а порубят друг друга.

Отец Николай снова замолчал. Впервые Семен видел в глазах священнослужителя столько боли и именно того — праведного гнева.

— Смирите гордыню свою, пойдите к брату. Примиритесь с ним и ради памяти матери Вашей. Вы же одно целое. Как же можно, чтобы правая рука не ведала того, что делает левая? Двумя же руками любое дело сподручнее осилить.

— Я уж собирался...

— И вот еще что... — взгляд отца Николая небольно, как бы вкрадчиво, но все же дотронулся до души Семена. — Тот, кого обидели Вы недавно совсем, не заслуживает того.

У Семена сжалось сердце. Наташа в дверях подъезда снова махнула ему на прощание.

— И берегите друг друга, война без потерь не бывает, — священник приподнялся, давая понять, что на этом разговор их окончен. — Приходите... Да Вы и сами знаете, что в храме почаще надо бывать. Не ждите от меня пророчеств, люди приписывают обычной проницательности сверхъестественное. Одно только скажу, нечто очень темное затаилось рядом с Вами, рядом с теми, кто Вам дорог. Храни Вас Бог!

Ночью в гостиничном номере Семену приснился короткий, но яркий сон. Он в храме. Венчается. Служит отец Николай. Думалось, что рядом стоит в подвенечном платье Наталья, но когда взглянул, увидел Ольгу. И Андрейка рядом. И какая-то растерянность охватила его прямо во сне. Оглянулся: за спиной улыбается Леша Павлов, дед Монин, Ристич рукой машет...

— Второй раз замуж выхожу, — шепнула ему Ольга, — а венчаюсь первый.

— А я венчаюсь во второй, а женюсь в первый, — ответил ей Семен.

И все хотелось еще раз оглянуться, найти взглядом Степана, он-то где? Как оно так получилось?..

3

Вечером следующего дня Семен в первый раз за несколько лет позвонил в дверь дома, где прошло его детство. Будто постучал в другую жизнь, и уж совсем из другой жизни маячили за спиной телохранители Степана, что дежурили в машине во дворе. Видать, совсем братец к обороне изготовился.

Дверь открыл дюжий детина, правда, с более осмысленным взглядом, чем у других, да и возраст у него дотягивал до рогозинского. Юру Сбитня Семен не знал. Тот же, напротив, посмотрел на него как на давнего знакомого.