Отражение

Все замолчали и как-то одновременно посмотрели в окно, куда потянулась напряженная и гудящая, как ток в высоковольтных проводах, тишина, где еле заметно густели сумерки, словно запитывались от вечно непросыхающей грязи на проселках. Пасмурный вечер обещал прохладную ночь, а уж что будет завтра — одному Богу ведомо...

2

Ах, не по душе Кобрину была последняя задача, поставленная Осинским. Куда-то в тайгу — дюжина вооруженных до зубов бандитов, армейский вертолет... Маленькая горячая точка на севере?

— Ты там местным старикам и старушкам скажи, что охранять их прилетел, — насмешливо успокоил его накануне Осинский.

— Мы их всех в хорошие места и благоустроенные дома переселим. Обеспечим беззаботную старость, все будет, как полагается. Так что пусть твоя солдатская совесть тебя не ест!..

Как же — не ест! У самого Кобрина жила в такой же заброшенной деревушке под Воронежем мать. И почему-то ясно представилось ему, как садятся за околицей вертолеты, и одетые в камуфляжную форму боевики рассыпаются по деревенским улочкам, вваливаются в незапертые дома и выгоняют на улицу удивленных и напуганных стариков... Фашизм какой-то! Он представить себе не мог, что он сделает с человеком, который грубо толкнет его мать в спину, выгоняя ее из собственного дома! И пусть даже ей предложат, как обещал Осинский, благоустроенную квартиру, в чем Кобрин очень сомневался, он рассматривал бы это, как покушение на дом своего детства.

А тут еще в последний момент навязался в их группу этот самовлюбленный кисломордый американец. Везде лезет со своими советами, ревностно следит за каждым шагом Кобрина. Видать, не накомандовался у себя дома. Спец он, может быть, и неплохой, советы, порой, дельные дает, но с такой вечно недовольной мордой ему лучше бы в платном туалете кассиром работать. Зашел, глянул на такого, и сразу в кабинку!.. Все равно, как-нибудь да вывернет.

Уже в вертолете Кобрин внимательно присматривался к каждому из своих бойцов. Те старательно выдавливали из себя наружу каменные лица. Насмотрелись голливудской стряпни о супермэнах в камуфляжной форме, теперь стараются — играют под крутых. Того и жди, начнут орать: «Так точно, сэр, никак нет, сэр!». Вот уж когда Маккаферти расплывется в счастливой улыбке. А, может, наоборот, скорчит такую же каменную рожу и пролает что-нибудь командное. На плечо!.. Тьфу, через плечо ему...

Половину этих парней обласкала бы армия, если б в силах была. Пока что ее ласки только для русских Маккаферти и хватает. Да, наверное, половина из них «осиротели», покинутые отцами командирами, уйдя из разведрот и спецназов, где по полгода, а то и больше не выплачивали денежное довольствие.

Вертолет завис. Рядом засуетился Маккаферти, пытаясь разглядеть в иллюминатор место приземления.

— Это есть та самая поляна? — спросил он.

— Мы же вместе с Вами здесь были, — недовольно ответил Кобрин.

— Тайга везде одинаковая, трудно запоминать, — пожал плечами генерал и тут же перешел к советам: — Я думаю, не надо садить вертолет на землю, всем прыгать с небольшой высоты, а вертолету быстро улетать. Когда мы проверим территорию, мы вызовем его по рации.

Кобрин и сам подумал об этом, но сейчас его буквально передернуло от очередного совета. Бросив на американца пренебрежительно-насмешливый взгляд он съязвил:

— Что, боитесь русских дедушек и бабушек со «стингерами»?

— Я думаю, нас тут будут не хлеб-соль встречать, — спокойно ответил Маккаферти и, чуть подумав, добавил: — Вы еще не знаете этого Рогозина. Это дьявол! Он появляется везде, где пахнет порохом.

— Вообще-то, операция готовилась тайно...

— Предосторожность никогда не мешает, — увидев, что Кобрин побагровел от внутреннего раздражения, Маккаферти переменил тон, — нет-нет, я не командовать, я просто давать нужный совет, Вам сейчас надо думать об очень многом, — даже с акцентом заговорил.

— Задолбал ты со своими советами, — хотел сказать Кобрин, но только вздохнул и буркнул куда-то в сторону, — заелись вы там в своей Америке.

Между тем, сделав круг над поляной, вертолет пошел на посадку. Кобрин нашел компромисс между самолюбием и советом Маккаферти и заглянул в кабину пилотов.

— Двигатель пока не глуши. Только по моей команде... — и первым, когда до земли оставалось еще метров пять, выпрыгнул из вертолета.

Упав на носки, завалился на бок, пружинисто покатился по траве, чтобы амортизировать удар о землю и одновременно не быть мишенью. Кто его знает, может, и прав этот американский вояка. Тайга, она и в Африке, джунгли...

Следом за Кобриным посыпались его ребята. Маккаферти был последним. Вертолет уже коснулся земли, а генерал, присев на корточки, пристально глядел по сторонам, всматривался в окружающий, как ему казалось, очень недружелюбный лес.

И стоило американцу ступить на землю, как лес этот ожил разнокалиберными залпами со всех сторон. Уже откатываясь в сторону, Маккаферти угловым зрением заметил, что местные робингуды несколько раз попали в мотор, и он задымил. Тут же на землю вывалились, матерясь, пилоты. Кобрина нигде не было видно. Осторожно переползая с места на место в необычайно густой и высокой траве, Маккаферти определил «пробелы» в кольце окружения. К одному из них он и пополз...

— Братва! Всем рассредоточиться и лежать! — раздался наконец-то голос Кобрина. — Ответного огня не открывать, сразу срисуют! Расползаемся в радиусе двадцати метров, а то вертушка может рвануть! Связь по рации! Против нас работают охотники!..

Только он выкрикнул последнюю фразу, лес огрызнулся длинной очередью из «калаша». Она скосила траву над головой Кобрина, перепрыгнула на фюзеляж вертолета, из кабины пилотов брызнули стекла.

— Серьезные ребята, — уже самому себе тихо сказал Кобрин.

Ему вдруг подумалось, что вот так и нужно защищать свою землю, не давая врагу даже подняться. И очень хотелось не отстреливаться, а пожать руки этим неизвестным защитникам. Там, в Москве, где ему приходилось воевать со свинячьими мордочками (как он называл денежных и политических воротил) он делал это с удовольствием. Он искренне помогал им убивать друг друга. Он не испытывал угрызений совести и не содрогался от сострадания, когда они с Осинским посещали похороны павших в борьбе за ограбление народа товарищей и конкурентов. Он стоял со скучающим видом за спиной босса, которому приходилось вымучивать из себя скорбное лицо, наблюдая, как увешанные изумрудами, бриллиантами и золотом вдовушки с воплями падали на гробы, а товарищи по оружию давали клятвы найти и отомстить. Никто никого не искал. Никто. Товарищи тут же делили порцию павшего между собой, если ее не забирал еще более сильный целиком. А вдовушки уезжали развеяться куда-нибудь на Карибы, где их облизывали бронзовые мальчики-альфонсы, и где их предусмотрительные мужья откладывали баксы на черные деньки, если вдруг народу опять что-либо не понравится.

Стоишь над гробом такого вот «товарища», как на скотобойне, и вспоминаешь, каким еще три дня назад он был крутым. Он был ХОЗЯИНОМ ЖИЗНИ! Причем хозяином жизни всех, так он считал. Но на поверку оказалось, что даже своей жизни он не хозяин. И какой бы шикарный памятник ему не поставили на самой дорогой и престижной кладбищенской аллее, о нем уже через год, а то и раньше никто не вспомнит. Даже родственники.

Ах, как хотелось бы Кобрину взглянуть на тех, кто сейчас «партизанит» из леса! И пока он задумчиво смотрел на рацию, прежде чем отдать команды по номерам, кому какой подавить сектор обстрела, куда жахнуть из гранатомета, за спиной жахнул вертолет! Огненными брызгами и кусками искореженного металла машина последний раз поднялась в небо, а здоровенный кусок одной из лопастей очертил на небольшой высоте невообразимую, какую-то спиралевидную дугу и срезал вершины нескольких елей. Там и упал, где-то у края поляны. Вот, наверное, Маккаферти сейчас злорадствует. После взрыва вертолета Кобрин понял, что «партизаны» живыми их отсюда не выпустят. И мысли его тут же нашли подтверждение, когда один из его бойцов не выдержал и, согнувшись пополам, побежал в сторону леса. Точный, снайперский выстрел тут же уложил его обратно в траву. Стреляли, правда, как показалось Кобрину, не на убой — в плечо. Или уж показалось?

— Не высовываться! — крикнул он в рацию.

— Первый, что дальше?! — позвал его кто-то, и в этот момент наступила тишина.

— Не стреляйте покуда! — наверное так звучали иерихонские трубы.

Но это был голос человека, который, поднявшись во весь рост, шел к центру поляны со стороны опушки. Огромный седовласый здоровяк, будто ожили былинные богатыри.

— Не стреляйте, сынки, разговор есть! — трубил он.

Кобрин опомнился и тоже буркнул в рацию:

— Не стрелять, говорить с ним буду я. Доложите, как поняли.

Стали отзываться по номерам. И Кобрин старательно считал их. Вроде, все живы. Молчат только двое. Видимо, тот нервный, которого зацепили, и... Маккаферти. В том, что он жив, Кобрин не сомневался, но чего от него ждать?

Егор Васильевич Корчагин, размашисто шагая к центру поляны, где дымили останки вертолета, Маккаферти не заметил. А у того чуть не остановилось сердце, когда в двух метрах от него проследовал человек, у которого и рост и ширина в плечах были одинаковые. Он даже забыл, что у него есть подаренный Осинским «Стечкин». «Это что, особая сибирская порода русских?» — с ужасом подумал он, представив себе, что это не единичный экземпляр. И все виденные им по всему миру «качки» разом померкли в его глазах, отказывавшихся верить природным габаритам сибирского лесоруба.

На своем месте крякнул от увиденного и Кобрин. Но ему, в отличие от Маккаферти, необходимо было подняться навстречу гиганту для ведения переговоров, что он и сделал, ощущая на себе скрестившиеся невидимые лучи оптических прицелов.

— Здравствуй, сынок, — дружелюбно поприветствовал бывшего майора Егор Васильевич.

«Здоровей видали», — хотел по привычке задиристо ответить Кобрин, но не смог, потому что здоровее-то он как раз и не видел.

— Будь здоров, батя, — это он постарался сказать ничего не выражающим, этаким беззаботным тоном.

Мог он, конечно, шепнуть своим, чтобы пока идут переговоры, расползались в этой густой траве и тихонько делали свое дело, но не стал. А вот почему не стал, самому было непонятно.

— Че ж вы, ребята, свою собственную землю воевать приехали? — продолжал Корчагин. — Какой вас Гитлер сюда послал?!

И голос его злосчастная поляна каким-то неимоверным образом усиливала. Слова неслись со всех сторон, точно отражались от зеленой стены леса, или вокруг поляны стояли многомощные невидимые динамики, а где-то в кустах припрятан ревербератор, потому как каждая фраза сопровождалась гулким эхом. Самого Корчагина такой эффект нисколько не смущал. Вышел, что называется, дедушка Святогор из сказочных лесов поговорить...

Ох и корил их Егор Васильевич на чем свет стоит. С абстрактной точки зрения да в лишенной нынешнего контекста ситуации могло показаться, что вышел раздосадованный батяня поунять разгулявшихся сынов. И Кобрин сам не заметил, как опустил глаза в землю.

— А нам-то каково? Нешто нам в удовольствие молодых ребят отстреливать? Сколько можно нам друг в друга стрелять на радость врагам нашим? Это ж, почитай, с семнадцатого года уняться не можем! В Москве-то вашей уже давно одни неруси правят! И вы этих нерусей слушаете?!..

Корчагинский пафос до Кобрина уже не доходил. Он вдруг подумал, что в очередной раз остался без работы. И испытал от этого осознания огромное облегчение.

— Да у нас тут работы непочатый край!.. — Словно прочитал его мысли былинный дед.

«А что теперь сделает Осинский? — думал о своем Кобрин, — Чеченов пошлет? Те, если полные дураки, согласятся, но тут им все Буденновски и Кизляры припомнят...»

Кобрин привыкал к давно забытому чувству неопределенности и пустоты, ожидающих его впереди. Он прислушивался к ним и сверял самого себя с самим собой. А не прорвется ли из какого-нибудь закутка души равнодушная злоба? Вроде, прижилась за последние годы. Нет, только пустота и усталость... Он поднес к губам рацию:

— Всем медленно подниматься, оставив оружие на земле, руки в голову...

И не было никакой обиды, что переиграли его какие-то деревенские мужики.

3

Увидев, как сдаются боевики Кобрина, Степан Рогозин не поверил своим глазам. С тех пор как Корчагин, нарушив все инструкции, пошел на врага «с открытым забралом», Степан предполагал самое худшее развитие событий. Он ждал, что вот-вот у края поляны появятся парни в камуфляжной форме, каждый из них уже давно получил на уничтожение свой сектор обстрела. Ждал, что вот-вот их командир предательски выстрелит в широкую корчагинскую грудь, а сам мгновенно упадет в высокую траву, где пули и картечь деревенских мстителей его не достанут. Но кобринские бойцы поднимались без оружия, подняв руки...

Этому отказывался верить весь предыдущий «боевой» опыт Степана. Такого просто не могло быть! Людям, которых привел с собой Кобрин, уже давно наплевать, где и в кого стрелять. Они избалованы деньгами и безнаказанностью, они повязаны кровавым братством, они не признают никаких законов, кроме права силы... И уж какое особенное слово сказал им Егор Васильевич? За какую последнюю извилину в их мозгах оно зацепилось? Удивительно, правда, было, как звучала речь Корчагина над этой проклятой поляной, и все это время казалось, что и дальше начнет происходить нечто удивительное или чудесное. Но капитуляция московских головорезов выходила даже за рамки удивительного.

Степан даже встал из своего укрытия в полный рост, пытаясь получше увидеть происходящее в центре поляны. С расстояния в полторы сотни метров он мог видеть, как поднялись из густой травы одетые в камуфляж парни. Понурив головы. Кто держал руки над головой, а кто за головой. Некоторые опускали руки, стояли поплевывая, цедя матерщину сквозь зубы. Между тем, их командир продолжал о чем-то беседовать с Корчагиным, правда голос Егора Васильевича теперь уже не был слышен, словно трубный глас с неба. Двое делали перевязку раненому...

Вдруг с противоположной стороны поляны прозвучал выстрел. Все встрепенулись, камуфляжники, казалось, готовы рвануться с места — назад к оружию. Но из них никто не упал. Зато появившийся на краю поляны Тюлин с этой стороны едва был заметен. Он старательно махал стволом своего ружья, показывая, что все нормально. Объяснения его еле достигли ушей Степана.

— Рыжий какой-то зарезать меня хотел!.. — кричал Тюлин. — Так что я самооборону применил! Нафаршировал я его! Ага!.. А че делать было!? Глаза-то у него бешеные...

— Да он и есть бешеный, псих, садист, — определил Кобрин.

— Не есть, а был, — поправил Тюлин, стараясь держаться так, будто ему ежедневно приходится отстреливать садистов.

— Ты бы пересчитал своих, — посоветовал Корчагин.

— Да вроде все, одного только нет, но он не мой...

Этого разговора Степан не слышал. Павлов, Семен и другие мужики уже стягивались к центру поляны. А он почему-то не чувствовал общей наступившей разрядки. Наверное, для этих мужиков война уже кончилась. И если сделают по-умному, то заныкают где-нибудь в теулинских сараях целый склад оружия на случай повторной экспансии от сильных мира сего. Это не город, где зажатый бандитами в угол обыватель судорожно вспоминает под какую ему «крышу» кинуться. А ведь прав был Семен... Сами-то они не хуже управились. Может, бросить все, забиться в этот таежный угол, отстроить его, привезти сюда Ольгу и Андрейку?.. Да нет, привыкли уже к цивилизации. Но погостить можно. Что же дальше-то будет? Может ли быть в этой стране «нестреляющее» будущее?

— Мистер Рогозин? — услышал Степан за своей спиной. — Поворачивайтесь медленно, карабин положите на землю.

Выполнив требование, Степан повернулся.

— Давно не виделись.

Метрах в пяти от него стоял седоватый мужчина в такой же камуфляжной форме, как и у боевиков на поляне. Его «Стечкин» был нацелен в грудь Степана. Что-то резко отличало его от всех виденных им крутых. Какая-то особенная стать. Интеллигентная, чисто выбритая морда? Вот только ненависти во взгляде даже больше, чем у любого отморозка. «Еще один псих, — подумал Степан, — только в годах». И еще пытался думать о том, как добыть из-под спортивной куртки «Макарова». Почему-то не думалось. Зато была уверенность, что седой через несколько секунд выстрелит. И холодно было в груди и обидно, что ничего уже нельзя сделать.

— Тебя ж здесь загонят, как зайца. — Единственный аргумент против пули нашелся у Степана.

— Я есть иностранный гражданин, — уже специально коверкая слова, углубляя акцент, ответил Маккаферти. — Меня надо будет судить. А я делать вид, что защищался. В моей стране не принято бросать своих граждан на территории стран третьего мира!

— Ах ты гадина американская! — не выдержал Степан. — Доберемся мы еще до вашего вертепа...

— Узнал, — скривился Маккаферти.

«Семина пуля-то», — улыбнулся последнему повороту судьбы Степан Рогозин.

Глава пятнадцатая

ALTER EGO-1

1

Мужики стаскивали в одну кучу оружие «гостей». Корчагин и Кобрин спорили о чем-то, как старые друзья

— А Степан-то где?! — опомнился вдруг Семен, и тут же на северо-западном краю поляны грохнул выстрел. Откуда-то изнутри ударило в грудную клетку, а потом сдавило так, что не продохнуть. Вот-вот, казалось, лопнет от такого напряжения старый шрам. И досада, и боль, и гнев — одновременно.

— Маккаферти!.. — прохрипел Семен, и на этот хрип оглянулись все.

Все, кроме самого Маккаферти, ибо двух Рогозиных его разум воспринять не мог. Он уже бежал, не разбирая дороги, куда-то в чащу.

Семен же быстро оправился, и твердым голосом напомнил о своих командирских полномочиях:

— Павлов и Тюлин со мной! Остальные — присмотрите за ребятками.

— Там болото, Сема, я его знаю, — остановил его дед Монин, — а бегаю я не хуже вас молодых.

— Взял бы и меня, — зыркнул исподлобья Кобрин.

— Пошли, — махнул стволом калаша Рогозин и первым ринулся к опушке, рассекая травяное море.

Степана он увидел сидящим под кедром. На спортивной куртке слева выступило большое пятно крови. Брат был бледен, но еще дышал, прерывисто и хрипло. На губах тоже выступила кровь.

— Поговорим, брат, — прошептал он, не открывая глаз.

— Побереги силы...

— Отсюда ты никуда меня не успеешь довезти...

Семен, лишь бы что-то делать, прикладывал к ране на груди куски бинтов, лишь бы что-то говорить, обещал брату, что тот обязательно поправится, что еще и не такое бывает. Бывает, но не в трехстах километрах от ближайшей больницы. И ничего не мог поделать со слезами, которые нельзя было удержать никакой волей.

— Там еще кусок спины вырвало, — прошептал Степан, — так что уймись, дай главное сказать...

И Семен замер, держа в своей руке руку брата.

— Похорони здесь, в Теулино. Где-нибудь под елочками, но чтоб небо было видно. А вот это возьми, — протянул бумажник с документами. — На кресте напишешь: «Семен Андреевич Рогозин»...

— Упаси Бог!

— Это последняя воля... Ради Андрейки...

— Ольгу не обманешь...

— А ты и не обманешь. — И просто перестал дышать.

И Семен почувствовал, как его собственное дыхание тоже остановилось, не в силах пробиться через комок, вставший в горле. И ни зарыдать, ни крикнуть, ни с места двинуться...

— Надо делать, как он сказал. Как Семен перед смертью велел, — за спиной стоял вездесущий Иван Монин.

И какая-то вязкая серая хмурь вдруг неожиданно закрыла все небо, да вырвался из-под таежных замков на свободу ветер и рванул в одну сторону все ветви и лапы. Потемнело. И оттого что происходило и внутри и снаружи вдруг расхотелось быть сильным мужиком, тело обмякло, свернуться бы калачиком и уснуть, и чтоб мать по головушке гладила да шептала чего-нибудь ласковое.

Кто там сказал, что умирающие видят всю свою жизнь, как в ускоренном кино? Некогда им... А вот те кто рядом!.. И что-то давно забытое, но всегда бывшее поблизости, в потаенном уголке души что ли, все не может прорваться наружу, а еще жуткое чувство, что все это уже где-то и когда-то было. А груза на душе стало в два раза больше.

2

По указанной Мониным тропке Кобрин все же настиг Маккаферти. После короткой перестрелки у того кончились патроны, и теперь американский генерал тихо лежал за кочкой, уткнувшись лицом в мох. Кобрин и Тюлин постреливали над его головой, когда он пытался осмотреться, чтобы выбрать пути для дальнейшего бегства. И хотя очень хотелось Кобрину продырявить эту полную советов голову, он терпеливо ждал, когда появится Рогозин.

Как Маккаферти посмотрит в живое лицо только что убитого им человека? Сразу рехнется или завопит о неприкосновенности иностранных граждан, как это у них заведено?

Мужичок Тюлин тоже принял правила этой игры и щедро посыпал дробью кусты и стволы деревьев вокруг генеральского логова.

Наконец, на тропе появились Павлов и Монин. За ними с отсутствующим видом шел Рогозин.

— Маккаферти! — крикнул он так, что по всей округе поднялись кулики, а ветер на несколько секунд утих, словно это его окликнули.

И Джеймс Олдридж Маккаферти поднял голову. Встретились два обезумевших взгляда.

— Дьявол! — сказал Маккаферти, поднимаясь на ноги, и еще что-то затараторил по-английски.

— Дьявол — это по твоей части, — медленно наступал на него Рогозин.

Генерал пятился, не разбирая дороги. Тропа осталась чуть в стороне. Его закачало на зыбкой трясине. Со следующим шагом он провалился сразу по пояс и еще зачем-то наставил на Рогозина бесполезный пистолет. В последние минуты он думал, какой пулей можно застрелить отражение убитого только что человека. Дернулся пару раз и сразу увяз по грудь.

— А ведь желал ему Сема захлебнуться в болоте, — вспомнил вдруг дед Монин.

— Кто с дерьмом к нам придет, тот в дерьме и утонет, — перефразировал Кобрин, плюнул в сторону Маккаферти и пошел обратно на поляну.

За ним направились Тюлин и Павлов. Попричитав чего-то, засеменил следом Монин.

Подступающая к горлу Маккаферти смерть не радовала Рогозина, он наблюдал за происходящим, как наблюдал бы за ползущей по ветке или листу гусеницей. Генерал же изо всех старался умереть генералом и рычанием загнанного в ловушку зверя пытался подавить в себе крик о пощаде и о помощи. Ему уже пришлось запрокинуть голову, чтобы не хлебнуть болотной жижи секундой раньше положенного срока. И в этом положении вместо «помилуй, Господи» он еще успел прохрипеть:

— Варварская, рабская страна! Все равно ей...

— Да уж, все мы рабы Божии, — согласился с выступившими на поверхности пузырями Рогозин, — а на счет того, что «все равно ей» — это мы еще посмотрим. Это тебе не Москва, это болото теулинское, — и плюнув подобно Кобрину, пошел восвояси.

Правый карман куртки оттягивали документы Степана, его пистолет. И все не выходили из головы его последние слова. И Монин — тут же их «верно» истолковавший. В детстве Степка все норовил отобрать судьбу у Семена, а теперь вот, выходит, свою отдал. Ох, и тяжелый это был «дар».

Не дойдя до поляны, Семен присел под тем же самым деревом, где недавно умер Степан. Тело его унесли мужики на плащпалатке. Достал из кармана бумажник, раскрыл. Паспорт, доллары и рубли, кредитные карточки, права, фотографии Ольги и Андрейки, зеркало... И нисколько Семена не удивило, что не увидел он в этом небольшом зеркальце своего отражения. Как же его увидишь, если лежит оно простреленное на этой странной поляне и уже не дышит.

Он посмотрел в небо. И вдруг понял, что остался с этим огромным серым небом один на один. И даже если Ольга захочет с ним остаться, и Андрейка ничего никогда не узнает, и даже если подойдет сейчас Леша Павлов и по-дружески за плечи обнимет — Семен Рогозин с этим небом один на один.

3

Нагнав туч, ветер неожиданно затих. Будто и не было его. Лег в траву и еле там шевелился. И непонятно было: то ли затишье перед грозой, то ли опять что-то неладное творится на этой поляне. Грозу обещали всполохи зарниц на востоке, а о неладном говорила вязкая, точно из пластилина, тишина. И опустился вдруг сумрак, воздух стал темно-серым и малопроницаемым. И когда поплыли над поляной огни, которые в океанах называют огнями святого Эльма, мужики зачарованно уселись на траву, забыв о взаимном недоверии и об оружии. Кобринские бойцы вполголоса переговаривались, поругивали Осинского, некоторые вспоминали истории из своего армейского прошлого, связанные с подобными чудесами природы. Из местных говорил только дед Монин.

— Я этта много раз видел. Да-да. Одни старики говорили, что здесь нехорошее место, другие старики наоборот говорили, а я так думаю — просто не нашего это ума дело. Одни старики говорили, что это души умерших, а другие — неродившихся, а я так думаю — это какие-то знаки с неба, и кто их прочитать сможет, тот большое знание иметь будет.

И замолчал. Притихли и все остальные.

С края поляны, откуда недавно вернулись Павлов, Кобрин, Монин и Тюлин, шел Рогозин. И все увидели, что пространство как-то невообразимо вытянулось именно в ту сторону, и получалось, что горизонт сливается с верхушками сосен именно там, где кончается поляна. И не просто сливается, небо и земля образуют не внутренний угол, обращенный к зрителям, а внешний. Точно угол этот вывернули в обратную сторону. И небесная сторона этого угла стала вдруг отражением земной в такой же обратной перспективе. И видавшие виды охотники, солдаты и теперь уже бывшие бандиты видели то, чего не видел неторопливо шагающий по поляне Рогозин. А не видел он точно такого же Рогозина, уходящего в небо, где отражалась и высокая трава и неровная хвойная гряда. И чем ближе подходил Рогозин, идущий по земле, тем выше поднималось в небо его странное и почему-то несинхронное отражение.

Метров с пятидесяти он даже сквозь сумрак увидел или понял, что все взгляды прикованы к нему, и остановился. Медленно, словно почувствовал неладное, начал оглядываться. Но тот, уходящий в небо, обернулся первым. И каждый, из находившихся тогда на поляне, мог в этом поклясться.

Какое-то время (если оно не остановилось) они внимательно смотрели друг на друга. И уж улыбнулся уходивший в небо, или это всем одновременно показалось, но только он первый повернулся и медленно пошел дальше, исчезая в клубящемся и вспыхивающем зарницами мареве туч. И блуждающие над поляной огни потянулись следом.

— Кто бы рассказал, в жизни бы не поверил, — прошептал сам себе Кобрин.

— Часовню здесь поставить надо, — отозвался Павлов.

— Господи! Двое нас или один я? — спросил в небо на своем месте Рогозин.

И показалось ему, что слышит он где-то поблизости голос отца Николая: «Теперь, сыне, один за двоих, поелику от века на Руси так стало — после всякой брани и всякого мора один за двоих труждался, а сих бед на Руси нескончаемое множество... И те, кто ушли, молят за нас грешных на небе...»

И те же самые слова повторил ему отец Николай уже в городе. В той же келье, где они когда-то чаевали, Семен рассказал ему обо всем, что произошло с ним и его товарищами за это время.

— И все никак понять не могу: то ли оторвали от меня часть, то ли наоборот прибавили... Да и как теперь с его последней просьбой быть? Я такую ложь не то что носить в себе не смогу, но даже помыслить!..

— Положись на Промысл Божий, — прервал его священник, — а что касается — прибавилось или убавилось, то уж не мне тебя учить: если где-то берется, то в другом месте прибавляется. Но крест у каждого из вас свой был.

— И все же в нашем рождении какая-то мистика ...

— Но при абсолютном внешнем сходстве, внутри вы совсем не походили друг на друга, и я подумать боюсь, что было бы, если б качества обоих сошлись в одном человеке. Вы ведь даже любили по-разному.

— Говорят, близнецы очень чувствуют боль друг друга. А я только его последнюю боль почувствовал. И досаду. И еще говорят, что один близнец другого надолго не переживет.

— А вот тут уж тем более Воля Божья, — нахмурился отец Николай, — меньше думай о том.

Дверь кельи открылась, и с порога прозвучало:

— Отче, там насчет венчания пришли!

Это был Майкл Кляйн. Посвежевший. С осмысленным взглядом, но совсем другой заботой на лице. Он подошел к Рогозину и протянул руку:

— Михаил.

Глава шестнадцатая

ТАЙНА БЕЗЗАКОНИЯ

1

Осинский узнал о провале теулинской операции, находясь в деловой поездке по Средней Азии, где договаривался с местными лидерами о совместном использовании природных ресурсов новоиспеченных государств. Полученное им сообщение на целых полчаса вывело его из рабочего ритма. Он закрылся в гостиничном номере, дав команду телохранителям никого не впускать. Пришлось даже немного выпить.

Представляя собой гибрид крупнейшего банкира и политика, Осинский весьма редко сталкивался с трудностями воплощения своих проектов, но все же сталкивался... С Кобриным он работал уже шесть лет и никогда не поверил бы в то, что тот не справился с боевой задачей. Он готовил для Осинского лучших телохранителей и исполнителей, детально и безупречно продумывал и выполнял любые операции, да и в его армейском досье не было ни одного поражения. Не на шутку испугался Осинский, когда Кобрину вздумалось повоевать по контракту на Кавказе. Удержать его не было никакой возможности, и пока тот удовлетворял свою внутреннюю потребность защищать Родину, ползая по горам во главе разведроты таких же головорезов, отрезающих для счета уши гордых абреков, Осинский вынужден был следить за ним из Москвы и даже приплачивать своим людям с той стороны, чтобы его главного военного специалиста не подстрелили. Но, похоже, Кобрин им такой возможности так и не предоставил, а полевым командирам с громкими именами больше нравилось воевать с недавно призвавшимися юнцами, беременными женщинами и какими-нибудь строителями, приехавшими в горячую точку восстанавливать мирную жизнь. И вот, личный Суворов банкира дал неожиданную осечку. Ох уж эти душевные порывы!..

Первым делом, разумеется, пришла мысль о повторной акции и одновременной мести всем, кто позабыл о суммах своих гонораров и о том, что совесть их давно уже выкуплена и в виде безупречно составленного контракта лежит в сейфе. Даже мелькнула мысль о тех же чеченах, которые «подрабатывают» на многих северных дорогах рэкетом и грабежами. Но долгий путь наверх научил Осинского, что многое, но далеко не все покупается за деньги и берется силой. На силовом же методе, в случае с теулинской территорией, настоял Маккаферти. Кормит, небось, теперь гнус в каком-нибудь сарае или, может, к сосне его голой задницей привязали. А ведь хотел Осинский сначала, как положено, продавить это дело через все ветви власти, включая местную. Процесс, конечно, отнял бы больше времени, с чем и не был согласен Маккаферти, но это был бы «цивилизованный способ». Да и по затратам он обошелся бы не дороже.

Шума не хотелось. Даже маленький скандал мог навредить образу политика-банкира-миротворца Осинского, батальонами вызволяющего русских солдат из чеченского плена. Образ этот вырабатывался без сопливых имиджмейкеров из ведущих рекламных агентств. На фоне дряхлеющего и впадающего в беспробудный маразм президента, не владеющего уже, по сути, никакой властью (даже в собственной семье), новый человек должен был выглядеть как держащий в своих руках все нити, все штурвалы, обладающий реальной властью, способный накормить, примирить, дать работу, а после работы вовремя дать зарплату... Нет, Осинский о президентстве в данный момент не помышлял. Сейчас начнется мышинная возня давно скопроментировавших себя партийных лидеров и общественных движений. Пусть они берут эту аморфную власть, пусть проглотят ее, сколько им влезет, пусть еще раз обанкротятся перед всем народом, покажут свою полную неспособность навести порядок, будь то хоть патриоты, хоть махровые демократы. И лишь когда наступит полный беспредел и безысходность, когда определенная в работах классиков марксизма-ленинизма революционная ситуация наберет силу, сметающую на своем пути всех и вся, да еще выплеснет ее на фоне каких- либо больших и малых внутренних и внешних войн, эпидемий и бандитского разгула, вот тогда потребуется человек, который предложит всемирный покой и благоденствие. Предложит всем и каждому ту неотъемлемую малость, за которую они согласятся пахать с утра до вечера на условиях предложенных «освободителем и примирителем». И лишенные хоть какого-то народного духа, хоть какой-то гордости, национального самосознания, народы уже не будут осознавать своего рабского состояния, а только радоваться, что есть законы, есть хлеб, нет войны и нет гладов и моров. Те же, которые задумаются... А вот для них-то и нужен «Сварожич». Не к лицу всемирному благодетелю строить новый ГУЛАГ или оставлять выщербины на расстрельных стенах.

Но что-то с этим аппаратом не ладится. Маломощные торсионники действуют, а вот большой «Сварожич»... Нанятые Осинским инженеры и физики в специальной лаборатории уже раз пять разобрали и собрали его заново. Но нужного эффекта прибор не давал. Выдвинули предположение, что кто-то еще во время проектирования специально допустил ошибку, но сколько не искали ее — никаких результатов. Вроде бы, все так и должно быть. Просчитывали, пересчитывали... А в итоге — сумма вложенных средств увеличивалась, а результат вот уже в течение шести лет был нулевой. То ли дело — Останкино! Правда и там последнее время допускалась топорная работа. Или жители этой страны уже научились определять ложь и подлог нутром? И все же лучшие, скупленные Осинским журналисты с большим эффектом воздействовали на мозги, чем любое нейролептонное оружие. Вот уж надежные агенты влияния! Даже если половина населения им не поверит, то пока она будет спорить с другой половиной, можно свернуть горы и последние оазисы превратить в пустыни. А они, даже увидев это, будут выяснить между собой — кто из них виноват.

Не получилось в Теулино? Но в сейфе лежит список территорий, предложенных для испытаний. В конце концов, необходимо, чтобы аппарат работал не в каком-то определенном месте, где при большом желании его могут захватить какие-нибудь красно-коричневые, а в любом, где того пожелает Осинский. А до Теулино еще дойдут руки. Потребуется оттуда запускать ракеты — будем! И все эти местные партизаны еще в обслуживающий персонал попросятся. Нужники чистить.

Теулинский синдром придется замять и временно забыть. Не более чем тактическое поражение. И все из-за этой самоуверенной англосаксонской рожи... На всякий случай следует отвлечь внимание обывателей... Кстати, а как там продвигается дело с покушением на господина Осинского? Неужели так сложно купить трех-четырех чекистов, у которых нелады с начальством? Журналюги давно уже ждут команды «ату»...

— Борис Леонидович, простите... — в дверном проеме появилась очень извиняющаяся стриженая голова охранника.

Можно было на него гаркнуть, но Осинский со своими телохранителями был чрезвычайно обходителен. Даже отец с родными сыновьями не разговаривает так нежно.

— Что, Саша? — уж если отвлекли, значит, действительно нечто важное...

Из-за двери появилась сашина рука с мобильным телефоном.

— Ислам Каримович...

Ну вот, еще один пуп земли с президентским званием. Наплодили президентов, как кроликов. И каждый из них играет в отца нации. Фигня! Выиграет тот, кто сыграет в отца всех народов. Стальному Иосифу это удалось, вот только играл не по правилам, да и не для него титул готовили. Не по наследству попал.

— Слушаю, Ислам Каримович, вуалейкум ассалям... — даже собственным ушам не поверил: настолько внешний голос отличался своей обезоруживающей собеседника вкрадчивостью от внутреннего. Тем не менее, в нем присутствовали необходимая уверенность и твердость. Голос доброго, правильного человека? Но был ли это голос Бориса Леонидовича? Внутри себя со всей вселенной Осинский разговаривал совершенно иным голосом. Или, может, этот внутренний голос сам говорил в нем, в том числе с самим Борисом Леонидовичем. Голос этот мог принадлежать, по мнению Осинского, держателю всего и всех.

2

Крепостная стена монастыря и возвышающийся над ней купол всехсвятской церкви отражались в неспешном течении реки. Звонили к заутрене и, казалось, звон тоже отражается в воде бликами и переливами лучей поднимающегося над восточными холмами солнца. Пятьсот лет река просыпалась, отражая белые стены и взметнувшиеся над ними золоченые кресты. Время и река сливались на этом берегу воедино и несли в голубеющую на горизонте вечность трезвоны, перезвоны, благовесты, золотые купола и всю эту белокаменную лепоту, поддерживаемую молитвами и трудами монахов и послушников. И тишина здесь была особенной. Проникновенной. Она раскидывалась по всей округе умиротворенностью и покоем, и лишь тиканье кузнечиков на обочинах проселков отсчитывало несуетные минуты, да кукушка на другом берегу реки сбивчиво считала годы. Никто ей здесь не загадывал, вот и считала сама себе.

А летними звездными ночами, если выйти в поле с другой стороны монастырской ограды, лечь в траву, глядя в мерцающий мириадами миров купол неба, забыть обо всем, что разрывает душу на мелкие кусочки повседневных стремлений и желаний, забыть о прошлом и настоящем, не думать о будущем, стать созерцающей частью такого земного и одновременного космического пейзажа, то освобожденная от суетности и бесцельных порывов душа вытянется прямо из сердца невидимой дланью на тысячи световых лет и едва ощутимо заноет от проходящего сквозь нее тока вечности, разум же почувствует нечто главное и всеутверждающее, но так и не сможет ни понять, ни охватить это нечто, а только испытает ни с чем не сравнимое наслаждение от прикосновения к тайне.

В былые времена монастырские стены с узкими бойницами защищали монахов и жителей окрестных деревень от незваных гостей, а сегодня — от обступающего со всех сторон почерневшего от собственной копоти и гари мира. Но не только с четырех сторон, а и сверху давил он. Вот и сейчас белохвостой стрелой разорвал синюю гладь самолет...

Отец Феодор (бывший когда-то в миру Вениамином Александровичем Смирновым) встрепенулся от дум, перевел взгляд с реки на небо. Нужно было идти в храм, но как будто мешала испещренная деталями плата, которую он держал в руках. Вчера он забрал ее у архимандрита, где долгое время она находилась на хранении в полнейшей тайне от всей братии и, тем более, от внешнего мира. Именно оттуда, из оставленного и, казалось бы, забытого мира пришло известие о смерти Валерия. А значит, следом за ним могли объявиться и его убийцы. Те, кому нужен был исчезнувший Вениамин Смирнов, нужна была и эта плата или, на худой конец, ее принципиальная схема. Схема, в которую была вложена вся жизнь и все таланты инженера Смирнова, и которую отец Феодор никак не мог забыть.

Все думал: власть поменяется, может, и для добрых дел сгодится. Но там, за монастырскими стенами, становилось только хуже и страшнее. Казалось, на всех и вся направлен невидимый луч «Сварожича». Затхлый туман принес на Русь западный ветер, и только купола православных храмов и светлые лучи молитв то тут, то там пронизывали его.

— Ты должен сделать это сам, — ответил на просьбу Феодора архимандрит Макарий.

И пять лет назад он сказал ему тоже самое. И вчера.

Тут бы ночь провести в молитве, ан нет, вернулась вдруг с валериной смертью оставленная за монастырскими воротами жизнь. Вернулась и застучала в сердце и в висках, разбередила, казалось бы, успокоенную душу. А с ней вернулся и страх погони. Нет, не страх смерти, а именно погони. Уж, думалось, отстал этот мир с разноцветными его скоростными лимузинами, наперегонки везущими в ад своих седоков. Им-то совсем в другую сторону. Но если их бес ведет, то и тебя в покое не оставит.

Со страхом отец Феодор подумал о том, по какому следу пошла бы эта погоня, будь у него в миру родственники и близкие. Но никого не было, кроме детдома и теперь уже далекой, выбравшей роскошь и непостоянство, любви... Пусть ищут Вениамина Смирнова, а отец Феодор тем временем...

И уже не раздумывая, бросил в скользящую гладь реки драгоценную плату со всеми ее полупроводниками и золотосодержащими деталями. Архимандрит Макарий давно ему говорил, что не всякое творение человека на алтарь Бога приносится. А такой прибор вряд ли на доброе дело сгодится. И не то чтобы сомневался, но все ж жалко было долголетних трудов. Нет-нет да приходили мысли о применении его «в мирных целях», пока не вытеснили их молитвы и монастырские труды.

На службу припоздал чуток, и уже в притворе почувствовал на себе укоризненный взгляд игумена, и взгляд этот был намного суровее и тяжелее, чем печальный взгляд друга Валеры, который последнее время приходил к нему во сне. Приходил, но не говорил ничего. Просто ждал чего-то. Сидели они с ним вместе: один в рясе, другой в вечном своем потрепанном костюмчике-тройке. А однажды за Валерой пришел Ангел, и только тогда он попросил, чтобы Веня отдал ему с собой злосчастную плату. И там, во сне, отец Феодор побежал к архимандриту, чтобы взять ее, а когда вернулся, Валеры уже не было. С тем и проснулся, чтобы через три дня узнать о его смерти. Упокой, Господи, душу раба твоего, упокой, Господи, всех невинно убиенных в это страшное время...

И пошел к архимандриту.

И сейчас на душе легче стало, и даже собственный голос перестал слышать отец Феодор в общем хоре. И понял вдруг, что общая эта молитва много сильнее, чем невидимые дьявольские лучи смерти, чем отчаянный бой героя-одиночки, чем боль и отчаяние... «Внезапу Судия приидет, и коегождо деяния обнажатся, но страхом зовем в полунощи: свят, свят, свят еси, Боже, Богородицею помилуй нас...».

3

Вечерело. Семен остановился в реденьком подлеске на краю поляны. Несколько дней назад он лежал здесь в засаде и сейчас не мог себе объяснить, что привело его сюда снова. Посреди луга чернел обгоревший остов вертолета, еще недавно примятая трава уже поднялась. Все тот же дурманный лес вокруг, все та же тишина, даже птиц не слышно. Только ветер копошится в кустах шиповника неподалеку.

Подумал вдруг, а что если на этой странной поляне встретится с призраками Рыжего и Маккаферти? Один в болоте на другой стороне (брусники, кстати, там осенью навалом будет), а Рыжего оставили «почивать» в неглубокой могиле здесь же в подлеске. Даже крест не воткнули, да и не заслуживает он креста, холма могильного и то не заслуживает... Разве что — кол осиновый.

Как-то едко стало на душе от таких мыслей. От плеча до плеча передернуло.

Не спеша дошел до центра поляны, побродил вокруг скелета винтокрылой машины. Удивился, что на полностью обгоревшем фюзеляже сохранилась, не выгорела красная звезда. Долго смотрел на нее, вспоминая армейское прошлое. И навалилась вдруг жуткая тоска, такая, что и руки к земле тянет, и горло, как петлей сдавит. Попытался встряхнуться, отогнать с души хмурь, но стало еще хуже. Как будто из серого пасмурного неба потянуло на него безысходностью, безнадегой. Будто ничего уже в жизни не будет светлого и радостного. Даже, показалось, почувствовал приторно-сладкий запах смерти, который только на кладбищах и в моргах обретается. И прошлое увиделось вздорным и напрасным, и будущее бессмысленным. Присел на траву, положив голову на колени, и еще сверху руками закрылся. Какое-то время смотрел на островок — кустик Кассандры посреди сочного осокового моря, и уже не заметил, как стал засыпать.

Да и не сон это был, а наваждение какое-то... И все это вертелось вокруг чувства, что не оставляло Семена последние дни: с момента гибели Степана все казалось не таким, как должно быть, все было как-то не так — и внутри, и снаружи. И даже после разговора с отцом Николаем оно хоть и приутихло, но все-таки осталось. Семен сторонился зеркал, боясь увидеть в собственном отражении Степана. Не брился, смирившись с неровной недельной щетиной. Пожалуй, только в тайге такой бородой никого и не испугаешь. И свербело в душе оттого, что вот-вот приедет Ольга, которая ничего еще не знает. Простит ли она им это?

Вот и пришел на поляну, словно здесь можно было встретить Степана, поговорить с ним по душам (так, ведь, и не успели), будто что-то можно изменить, вернуть назад, исправить. И хоть клял себя размазней, плевался от всей этой потусторонщины, да ноги сами несли. И денег на обратную дорогу в Теулино не пожалел, хотя через три дня надо будет встречать Ольгу и Андрейку.

А тут так прижало, что впору разреветься, отогреть душу горючими слезами, да слезы не шли. Только тоска. От нее и сморило.

Увиделся почему-то сначала Кобрин, но уже в Москве. Вернулся-таки в самую пропасть. И несколько дней, а то и месяцев уложились в рогозинском сне в пару мгновений, но во втором Кобрин был уже мертв. И хоть дорого отдал свою жизнь, но лучше бы такому воину оставаться живым, пусть и в тайге. Прямо во сне так и подумалось: мало ли какая еще война случится может.

А стоящих вояк по всей стране — раз-два и обчелся. Остальные только собственные пальцы по кабакам гнуть могут.

И привиделся тут же Осинский. Глазками-буравчиками заглянул в спящие глаза Рогозина. Странные глазки — ничего в них прочитать нельзя, кроме тьмы.

Потом Семен увидел какого-то монаха, задумчиво сидящего на берегу реки у стен монастыря. Его он не знал, но все же понял, что и он имеет какое-то отношение к событиям последних месяцев. Еще и еще были люди и лица... Один сюжет (или сон?) накладывался на другой, а то вдруг, как на нескольких экранах, виделись два-три сразу.

Видимо, все же сон: потому как увидел стоящим себя в храме под венцом, а рядом Ольга. Таинство совершал отец Николай. Оглянулся — за спиной стоит Андрейка, Сбитень с подвязанной к шее рукой, Леша Павлов, дед Монин, еще многие...

И вдруг увидел идущую к нему сквозь людской коридор мать. И всем существом, каждой клеточкой ощутил, что сейчас она подойдет и скажет что-то самое важное, что-то такое, отчего отступят и тоска и безысходность, и перестанет душу рвать на клочки. Вот-вот — несколько шагов ей осталось... Сердце только зашлось вдруг, рвануло куда-то из груди... Поплыло все перед глазами — не упасть бы. Но дед Монин первым подскочил, поддержал... Стал по щекам бить.

Семен очнулся. Над ним действительно стоял дед Монин. Вид у него был испуганный.

— Нашел место, где спать!

— Ты же спал, — вспомнил Семен.

— Это я! А у тебя сердце сейчас останавливалось!

— Да ну!..

— Ну да! — закивал Монин, и на всякий случай припал ухом к груди Рогозина. — Сичас-то стучит, а я пришел — ты такого цвета, как небо, был.

Семен посмотрел в смуреющее небо.

— Такое увидел, не знаю — правда или нет?

Дед Монин взглянул на него чуть ли не с укоризной:

— Много будешь знать — и помирать скоро будешь. — Но потом продолжил уже заговорщическим тоном: — Я когда здесь спал, тебя видел. Хотел сына, а видел тебя. Вы с Лешей ко мне пришли — я все равно не поверил.

— Я тоже хотел Степана увидеть, а увидел маму...

— Ну-ну, — оживился старик, — пошли-пошли отсюда быстро. Все равно здесь долго нельзя. Пойдем, у тебя еще дел много.

НАЧАЛО ГЛАВЫ СЕМНАДЦАТОЙ И ДРУГОЙ ЖИЗНИ

В здании аэровокзала было не людно. Семен и Леша Павлов сидели в зале ожидания. Сбитень и ребята Степана все же напросились следом, но ждали в машинах на улице. Внутри Семен чувствовал себя уверенно — сам себя убедил: чему быть, того не миновать. Вот только в костюме Степана было неуютно. На костюме настоял дед Монин. Как банный лист пристал — одень обязательно, мол, я тебя таким и видел. Почему-то поддержал его и Леха, хотя Семен настроился сказать Ольге и Андрейке правду.

Вроде, не нервничал, но минуты ожидания были тягостными, и руки все никак не находили в них покоя. Потому, наверное, встал и подошел к одетой в зеркала и мрамор стене у выхода из накопителя. Ухмыльнулся гладко выбритому дельцу, который смотрел на него с той стороны стеклянной глади. Тот тоже улыбнулся, и сразу стал похож на этакого простака в костюме с чужого плеча. Манеры не те...

— Шеф! Командир! У нас все получилось!.. — из накопителя первым выскочил спортивного вида парень, в котором Степан узнал бы Ваню-Супера. — Я тут такую интересную штуку под видом телескопа привез...

И уже из-за его спины появилась Ольга. Взгляд ее был тревожен и подозрителен. Семен опустил глаза, вся решимость куда-то исчезла.

— Оля... Тут знаешь...

— Знаю, — ответила она и прикоснулась губами к его щеке, потом прижалась щекой и обняла. Плакала она, закрыв глаза, и так и стояла, обняв Семена. Тот лишь слегка поддерживал ее за плечи. Себя он уже не слышал ни внутри, ни снаружи. Но еще один голос он не мог не услышать. Голос, который все решил за них.

— Папа, а Тихий океан, оказывается, совсем не тихий!.. — Андрейка обнимал его за ногу.

Мужчина и женщина, на которых украдкой бросали взгляды немногочисленные пассажиры и встречающие, вдвоем подняли на руки улыбающегося мальчика. Странным могло показаться окружающим, что взрослые плачут, а ребенок улыбается и о чем-то рассказывает. И рядом еще двое: озадаченный, и от этого имеющий глупый вид, телохранитель, и Леша Павлов, который губу прокусил до крови, чтобы глаза не слезились. А, может, странным им показалось то, что за спиной мужчины в зеркале отражается он сам, но так, будто стоит к зеркалу лицом. А, может, это им только показалось...

декабрь 1997 — февраль 1999 — январь 2004