Отражение Ворона

(1)

Как Татьяна ждала этого момента: последний дубль. Самый последний – окончательная точка. «Всем спасибо, съемка закончена!» Назавтра – прощальная вечеринка, а послезавтра, первым рейсом – в Сан-Франциско, к своим милым мальчикам. Как она по ним соскучилась! Как они скучают по ней!

– Мама, а ты скоро приедешь?

– Скоро, мой птенчик. Что тебе привезти?

– Не знаю, мама. Ничего, ты, главное, сама приезжай.

После этих телефонных разговоров в горле застревал какой-то ком. И она, положив трубку, шла к бару. А теми вечерами, когда, несмотря на усталость, на нее вдруг накатывала бессонница, она, лежа в постели, вспоминала, как они скакали по ее лос-анджелесской квартире в новеньких ковбойских шляпах, как светились радостью их глаза.

Лизка с мальчиками провели в Лос-Анджелесе несколько дней. А пробыть вместе им удалось, в общей сложности, меньше суток. Татьяна даже не проводила их в аэропорт, так была загружена работой. Когда они уехали, в доме стало пусто и мертво. Как будто какая-то тихая, но страшная катастрофа лишила это место всякой жизни, заставила замолчать звучавшие здесь еще недавно голоса. Такое чувство испытала Татьяна, возвращаясь в свою опустевшую обитель после бурного съемочного дня. Наверное, что-то похожее переживает блудный сын, который, вернувшись в отчий дом, не находит там никого, только покрытую пылью фотографию – счастливые лица родителей на фоне голубого безоблачного неба и он, пятилетний карапуз, обхватил за шею улыбающегося отца.

А Татьяна получалась вроде как блудная мать. У нее тоже была фотография, сделанная здесь, в Лос-Анджелесе, уличным фотографом. Они стоят втроем, вернее – вчетвером. У Лешки на плече ручная обезьянка. А Митька, младший, получился с закрытыми глазами – моргнул, испугался вспышки.

«Внимание, сейчас вылетит птичка!», – скомандовал фотограф. Все застыли с улыбками на губах – «чи-и-из», а меньшой не выдержал и моргнул. Снимок стоял в деревянной рамочке на тумбочке у изголовья кровати. Она смотрела на счастливые детские лица, потом выключала свет, и ей начинало казаться, что комната вновь наполнилась веселым беззаботным смехом. И Татьяна засыпала с улыбкой на лице. Счастливый детский смех – лучшее лекарство от бессонницы.

А еще донимали мысли о Пашке. Где-то он теперь? Как складывается его судьба? Доведется ли им снова быть вместе? И неужели он, ее Пашка, такой светлый, добрый, такой хороший ослик-Пашка, мог совершить это?

У Татьяны даже в мыслях не поворачивался язык, чтобы выговорить это слово: ПРЕС-ТУП-ЛЕ-НИ-Е.

Как возможно? Если бы только его увидеть, заглянуть ему в глаза: «Признайся, Паша, чистосердечно признайся – ведь ты меня обманул, обманул всех, и меня в том числе. Ведь ты невиновен! И ничего такого не было!». И тогда, терзаемая неразрешимыми сомнениями, Татьяна ворочалась в кровати до утра.

А назавтра гример сокрушалась: «Танечка, что-то ты опять не в форме. Ну нельзя же так. Я конечно, синяки под глазами замажу – в кадре будешь, как огурчик. Но ты о себе подумай, здоровье свое побереги! Все таки ты уже не девочка». Ах, зачем ей об этом напоминать? Зачем наступать на больную мозоль? Впрочем, в каждом возрасте, если его не бояться, есть своя прелесть. Красота, помноженная на женскую мудрость, – не так уж и плохо. В конце концов, она настоящая женщина, достойная любви и уважения. И в этом ее главный козырь перед малолетками однодневками, выстраивающимися в очереди у постелей знаменитых кинопродюсеров.

Но вот и наступил долгожданный день. Последний кадр запечатлен на пленке.

И Колин всех благодарит.

Вечеринку устроили тем же вечером – зачем откладывать в долгий ящик? Тем более что Ник Пейдж этой ночью улетал в Таиланд, где его ожидала новая роль и другая съемочная группа.

Пользуясь хорошей погодой, столы накрыли прямо на палубе «Адмирала Захарова»: икра, лососина, водка – посиделки «а-ля рус».

«Эх, кабы русское простонародье всегда вот так икру ложками хавало – не страна бы была, а земля обетованная!» – подумала Татьяна. И все-таки чего-то на столе не хватало. «Простой квашеной капустки, какую мы с Лизаветой по-нашему, по-приблудовски, квасили в деревне, с полевым тмином да клюковкой», – подумала Таня. В американских шопах и супер-пупер-маркетах этого деликатеса – днем с огнем. А если все же сыщешь где-нибудь в рашен-шопе в Нью-Йорке на Брайтоне, то попробуешь – не то! Нет, все-таки Россия и Америка – два далеких берега. И сколько мосты ни наводи, а соединить эти берега не получится.

Подавали вино, и чисто в канадо-американском стиле барбекюшных пати, обильно подавали и пиво, но Татьяна, русская душою, отклонила предложенный Колином бокал «Дом-Периньона» и отважно взяла в руки стакан с «беленькой».

Выпили за успешное окончание работы.

Колин даже принялся говорить спич, но его по-индейски заулюлюкали:

– У-лю-лю-лю-лю….

Все обнимались, как лучшие друзья, вспоминали казусы, без которых на любой съемочной площадке никогда не обходится.

– А помнишь, Таня, как Ник едва не помер, подавился твоим шашлыком, – припомнил Майк. – Я-то думал все: сейчас дубль отснимем и подсяду к костру, наверну мяса пару шампуров. И вдруг наш старпом Кутузов, вместо того чтобы сказать патриотический тост за Ленина и партию, хватается за грудь, потом за горло, а потом начинает синеть, как эти Бивис и Баттхед в той серии, где один из них подавился. Я чуть камеру не уронил! Как это так, думаю, в сценарии ничего такого не предусмотрено!

– Так он и в самом деле подавился, и помер бы, кабы Таня его не спасла, – подхватил Колин. – Нику нашему Танины шашлыки едва жизни не стоили. Я тогда в первый момент тоже не понял, что происходит. Только смотрю, Таня вскочила и бежит вокруг костра к Нику. А потом давай его по спине кулаками дубасить. А у того рожа багровая, из глаз слезы градом. Ну, не иначе эпилептический припадок. Потом уж я сообразил, что подавился наш Кутузов. Только кто же так делает, чтобы кулаками по спине, а? Таня? Разве у вас в русской школе на уроках по оказанию первой помощи не показывали способ Ремберга?

– Ну я ведь уже объяснила тысячу раз, – возмущенно протестовала Таня, – в России ваших Рембергов не знают, у нас резко бьют ладошкой по спине, вот так, – и Таня сильно шлепнула Колина по спине, типа – это тебе за то, чтобы не приставал к девочке с ерундой.

– Это ваши русские медведи друг дружку кулаками лечить могут, а по-нормальному, по-человечески все совсем по-другому делается! – продолжал наставлять Колин сквозь смех. – А тем, кто у нас приехал из диких стран, я, как ваш начальник, обязан еще раз продемонстрировать позу Ремберга.

И туг Колин поймал Таню сзади, и обнял ее обеими руками, сильно прижимая к себе… Таня визжала, пытаясь вырваться:

– Ой, люди, на помощь, начальник пристает с сексуальными домогательствами, где мой адвокат! Колин тоже кричал:

– Дурочка, это я тебе позу Ремберга показываю, как твой начальник, дабы застраховаться от несчастного случая, учу тебя технике безопасности при еде шашлыка на съемочной площадке!

– Танька, не верь ему, это он тебя технике безопасного секса учит! – хохоча, орал Майк.

– Давайте лучше выпьем за все, что хорошо кончается. За то, что Ник остался жив. За то, что тот длиннющий эпизод мы пересняли заново с первого дубля. За то, что пока Нику подправляли грим, я успел-таки побаловаться шашлычком!

– А я хочу предложить выпить за Татьяну, – вмешался Николас, – за мою прекрасную спасительницу.

– Ну вообще-то прежде, чем спасти, она тебя чуть не угробила. Шашлыком-то ты чьим подавился? – встрял Майк.

– Все, оставим споры. Татьяна, за тебя! Мы все тебя очень любим и ценим, и ты не должна никогда об этом забывать! Мужчины пьют стоя и до дна! – и Колин первым опорожнил свой стакан.

А потом он куда-то ушел. Вернулся через несколько минут, неся в руках морской китель, тот самый, в котором Татьяна жарила шашлыки и потом снималась в заглавной сцене фильма – сцене, где капитан первого ранга Александр Чайковский, которого играл сам Колин, объясняется в любви супруге старпома Кутузова.

– Вот, Татьяна, надень, уже прохладно.

Татьяна действительно немного озябла, поэтому с благодарностью накинула на плечи этот мужской наряд: в последний разок покрасоваться – она знала, что китель ей очень к лицу.

Больше споров не было. Смеялись, рассказывали друг другу последние голливудские сплетни. И Таня забыла о том, что недавно сердилась. Она была счастлива: завтра, уже завтра она обнимет своих мальчишек, прижмет их к сердцу и пообещает им, что больше не будет разлук длиною в полгода. А потом они сядут за стол, будут пить чай и разговаривать. Им столько всего надо друг другу рассказать! И она не станет требовать, чтобы они в девять вечера они отправлялись спать. В такой день можно нарушить правила и отменить детское время. Разумеется, только на время, только на один раз.

Эти сладкие грезы разрушил Фитцсиммонс. Когда все начали расходиться, он вызвался проводить Таню до машины.

(2)

Боже милостивый! Могла ли бедная Таня еще года два-три тому назад подумать, что у нее будет личный пресс-секретарь?

Обвал жаждущих ее комиссарова тела случился еще летом, после скандала с убийством Григория…

Именно тогда она впервые почувствовала на своей шкуре, что значит быть голливудской звездой. Тогда ей казалось, что все журналюги всей желтой прессы мира, все папарацци накинулись на нее, как те галки с грачами из классического ужастика Хичкока.

От них совершенно невозможно было отбиться. Они шумели, галдели, подстерегали на каждом шагу, и стоило ей по неосторожности высунуться куда-нибудь, как накидывались всей стаей и жалили, клевали, долбили клювами своих микрофонов и диктофонов, не оставляя своей жертве никакого шанса.

Трижды она меняла номер своего телефона, и все напрасно. За день аппарат раскалялся до состояния сердитого польского чайника, что со свистком. И даже если звонков какое-то время не было, расслабиться не удавалось – возникало ощущение, что эта пауза – всего лишь затишье перед бурей. Увы и ах, так оно всегда и оказывалось. Звонили журналисты и представители различных издательств, звонили поклонники, звонили странные субъекты, представлявшиеся ее давними знакомыми, и, наконец, самое неприятное – гробовая тишина в телефонной трубке, нарушаемая только прерывистым тревожным дыханием. В такие минуты Татьяна начинала сравнивать себя с героиней дешевого триллера.

Но гораздо больше волновал ее вопрос собственной славы, не дававшей ей вздохнуть свободно даже в стенах собственного дома. Отключить телефон, поменять номер – полдела. Нельзя было, например, подходить к окну, особенно если ты без макияжа и не в парадно-выходном костюме, – на улице всегда дежурили профессионалы – фотоснайперы.

Когда Гриша Опиум был еще жив и вся эта катавасия с прессой еще только-только начиналась, двоим репортерам удалось захватить ее врасплох. Они настигли Татьяну, когда она возвращалась со съемочной площадки.

– А это правда, что вы отдали Григорию Орловскому половину своего гонорара за главную роль?

– А ваш муж знает про ваши любовные похождения?

– А кто ваш нынешний бойфрэнд?

Бойфрэнд! Как будто они разговаривают с семнадцатилетней соплюхой! Она мать двоих детей, и ей вот-вот сорок стукнет. Какой к чертям бойфрэнд!

Татьяна припомнила впервые увиденный ею в Чехословакии знаменитый фильм о битломании «Ночь после трудного дня», где ливерпульская четверка играла самих себя. Татьяна тогда не могла поверить, что при такой истерической, граничащей с безумием популярности, когда едва ты выйдешь из отеля или собственного лимузина, как на тебя накидывается толпа фанатов и папарацци, возможно продолжать что-то делать, что-то создавать. Ведь даже жить в такой обстановке, по ее мнению, просто невозможно. Но теперь она и сама хлебнула подобного счастья быть звездой. Звездой, чья личная жизнь по условиям шоу-бизнеса является уже общественным достоянием, так как представляет собой самый ходовой товар, пользующийся бешеным спросом.

После случая с теми двумя нахальными журналюгами, заставшими ее врасплох и нагло попытавшимися проникнуть в ее личную жизнь, неприкосновенность которой прописана в Конституции, Таня стала очень осторожной. Она всегда звонила Колину Фитцсиммонсу, спрашивая его разрешения, давать ли интервью той или иной газете или телеканалу. Колин мягко, почти ласково объяснил ей, что паблисити в киношном бизнесе является главной компонентой успеха и что как ни парадоксально, но чем паблисити скандальней и чем грязнее артистическое белье, выставляемое на общественное обозрение, тем выше рейтинг артиста. Так что плакать здесь точно не стоит, лучше отнестись ко всему с юмором. А впрягаться в судебную канитель у них сейчас нет времени, поэтому пусть она выкинет всю эту чушь из головы, а многострадальную пачку некачественной бумаги отправит на помойку.

Потом Колин попросту замкнул Татьяну на своего пресс-секретаря, умненькую, ловкую девчонку со смешным именем Алабама Джонс. Вертлявенькая, юркая, вся в веснушках и вечно в одних и тех же студенческих блю-джинсах Алабама вертела журналистами, словно шеф-повар на кухне огромного ресторана своими поварятами. В общем, сравнение журналистского цеха с кухней – отнюдь не ново. Скандалы и сплетни пеклись здесь всегда как те блины на русскую масленицу. Стопками по сорок штук на одном блюде!

Алабама сказала Тане, чтоб та звонила ей в любое время дня и ночи, потому как раскрутка фильма «Красные рыцари Андреевского флага» была теперь делом всей ее, Алабамы Джонс, жизни.

Фильм едва успели запустить в прокат. Так, чтобы поспеть с номинациями.

И тут же критики и сплетники всех мастей схватились за перо. Писали такое, что без юмора переварить все это действительно было бы невозможно. Многие припомнили скандал с продажей русского военного крейсера. Скандал, замять который стоило немалого труда и денег. Теперь появились версии, совершенно отличные от прежней, официальной. Например, о том, что «Адмирал Захаров» все еще находится в ведении российского ВМФ и ведет на территории Канады шпионско-разведывательную деятельность. И что Колин Фитцсиммонс на крючке у русских чекистов. Тане же отводилась роль радистки Кэт из фильма «Семнадцать мгновений весны». Со Штирлицем, правда, возникли сложности. Первым и, пожалуй, единственным претендентом на славную роль был Леня Рафалович.

Правда, для опытного разведчика он слишком быстро вышел из игры. Сначала попал в тюрьму по подозрению в убийстве Гриши Опиума. Правда, уже через три дня Колин устроил ему освобождение под залог. Но покинуть Сет-Иль Леня не мог. Так и сидел третий месяц в тамошней «Холидэй-Инн», заочно руководя своим российским бизнесом. Тане позвонил только раз, поздравил с успехом: «Ты теперь звезда гипермасштаба. Светишь всему миру – от Чукотки до Новой Зеландии».

Леонид оказал ей услугу и в результате пострадал. Эту свою мысль Таня как то изложила Колину. А потом спросила, нельзя ли сделать что-нибудь приятное для этого человека. В конце концов, его вклад в успех фильма весьма и весьма велик. И Фитцсиммонс обещал подумать. И ей даже показалось, по тому уверенному тону, каким Колин это сказал, что он уже что-то решил, построил в голове какую то схему. Пусть он ей об этом пока не говорит, но ему можно доверять, можно быть уверенной, что он сделает все наилучшим образом. У Татьяны сразу как будто гора свалилась с плеч.

Что до газетчиков, то были и другие придумки, но уже побанальней. Большая часть публикаций сводилась к стандартному кто, да с кем, да где, да сколько раз. Если всему верить, то получается, что не исторический «экшен» они снимали, а порнофильм какой-то.

Попадались, конечно, и рецензенты-профессионалы, знатоки кинопроизводства. Те писали по делу, о том, какие в фильме лучшие места, в чем талант режиссера и актеров, на что зрителю стоит обратить особое внимание. Но таковые были в меньшинстве и выглядели редкими белыми воронами на фоне охочей до жареного черной стаи.

И когда неуклонный рост ночных звонков перевалил за допустимую красную черточку, Алабама сама подобрала Татьяне пресс-секретаря.

Сперва он ей не понравился. Ну что это за журналист, который шепелявит? С Таниной точки зрения, это был явный признак профнепригодности. Он и свою-то собственную фамилию не мог выговорить как следует, и получалось у него что-то совсем неприличное, Факноумо вместо Макнамары… Смех, да и только.

Таня звала его просто Дэн.

На модный калифорнийский манер, с левого бока Дэн носил длиннющую прядь волос, которую, словно русская девица с косой, распускал на грудь и, разговаривая, имел обыкновение теребить и оглаживать эту крашеную прядку, что вызывающе контрастировала с остальной обритой поверхностью Дэновой черепушки.

«Экий, однако, асимметричный оселедец у него, словно у хохла времен Тараса Бульбы…» – думала Татьяна.

Но Дэн все же сумел растопить ледок, образовавшийся поперву в ее сердце. Это случилось после того, как, редактируя ее интервью для самого престижного лос-анджелесского издания, он ввернул абзац, который стал потом притчей во языцех, и модное словечко, которое придумал по этому случаю шепелявый Факноумо, стало потом наперебой цитироваться всеми киношниками, со смаком повторяться на вечеринках… И словечко это так удачно прилепилось к ее имиджу, будто его только и не доставало ей до полной природной гармонии.

А получилось так.

Тони Сазерленду – главному сплетнику «Лос-Анджелес Тайме» – отказать в интервью было нельзя. Ему даже привередливый Мик Джаггер, будучи на пике своей славы, отписал в своей аженде целый вечер… Но зато и полжурнала тогда получились этаким Джаггеровским бенефисом. А ради этого стоило, наверное, потерпеть и природное хамство Тони Сазерленда, и его априорное подчеркнутое непочтение к статусу звезды любой величины, будь то трижды оскароносный кинорежиссер, или супермодный гитарист – обладатель десяти платиновых дисков…

Тони Сазерленд славился нелицеприятной агрессивностью по отношению к звездам любого ранга – но именно в этом и был особый шик его интервью, которые читали миллионы американцев.

И когда Факноумо, поглаживая свой оселедец, заявил Тане, что придется давать интервью Страшиле Тони, она заранее принялась пить успокой тельные таблетки.

Тони Сазерленд сразу принялся хамить. И на грани и за гранью фола, вызывая Татьяну на срыв эмоций… И когда он спросил ее: «Сложно ли, не будучи по возрасту набоковской нимфеткой, изображать на голливудском рынке нечто новенькое и свеженькое из России?» – Таня действительно взорвалась, ответила вызовом на вызов, по принципу: лучший способ защиты – это нападение. «А вам что, чужая слава глаза колет? Сами то вы хоть что-нибудь полезное за свои – сколько вам, полтинник уже небось, – вы что-нибудь полезное за эти годы сделали? Только и знаете, что сплетничать да с чужого успеха пенки снимать». Как говорится, Остапа понесло. Она кидала свои обвинения, даже не глядя в лицо собеседника. А когда наконец подняла на него глаза, сразу замолчала, остановилась на полуслове – такая у Сазерленда была довольная мина. Хищник торжествовал победу: он добился именно того, чего хотел – вывел ее из равновесия, заставил жертву метаться из угла в угол, выбрасывать на ветер свою энергию. После чего ее, обессиленную, можно будет без труда придушить и при желании порвать на части. А она даже не помнила всего, что наговорила этому шакалу во время своего страстного монолога. А вдруг сболтнула лишку? Однако даже если это было так, в печать не попала ни одна реплика взволнованной актрисы. Не было даже упоминания о нелицеприятном инциденте. Читатель мог быть уверен, что Татьяна и Тони расстались лучшими друзьями и теперь регулярно будут слать друг другу на день рождения открытки с дежурным текстом: «Поздравляю с Днем Варенья! Желаю счастья в личной жизни». И благодарить за такой хэппи-энд Татьяне следовало своего пресс-секретаря, смешного и нелепого Факноумо, ставившего журналистам жесткое условие: перед публикацией материалы присылаются и могут быть им, Факноумо, отредактированы. И даже прославленный Сазерленд не сумел избежать этой цензуры.

Именно тогда Дэн и выдал свою заготовку, которая прозвучала как Танин экспромт.

Таня ответила, что ей нет необходимости изображать набоковскую нимфетку, так как она, Таня Ларина-Розен, представляет собой новый, оригинальный тип женщины, женщины-парфетки, что от французского слова «parfait», то есть перфектной – совершенной во всех отношениях…

Таня даже написала открывшему в изумлении рот журналисту на оборотной стороне свой визитки: «Une nymphette – une parfaite».

Потом… Потом, торжествуя победу, Таня с Дэном решили, что они, как говорится в России, Страшилу Тони попросту умыли.

Умыли они Тони Сазерлэнда.

И умыли не только его, но и всю голливудскую пресс-тусовку.

А за Танечкой так и зацепилось это… Парфетка. Совершенная во всех отношениях.

(3)

И только один человек не считал Татьяну Ларину-Розен совершенной – ее сестра Лизка. Уже больше полугода она одна тащила на себе весь дом, она кормила Танькиных пацанов завтраком, обедом и ужином, сидела у их постели, когда они болели скарлатиной – сначала заболел Митька, а через неделю от него заразился и старший Лешка, она рассказывала им по вечерам сказки – про маму-кинозвезду, живущую далеко-далеко за семью морями, за семью горами, так далеко, что уже полгода не может даже на пару дней приехать навестить своих сыновей. И она, Лизка, покупала им солдатиков и мороженое на те деньги, что присылала ускакавшая за тридевять земель меньшая сестренка. Да и привезенного с собой из Кении мальчика Серафима не забывала, сначала таскалась с ним на консультации и тесты, потом – в клинику, где ему сделали первую из трех запланированных операций на глаза, потом – в санаторий, где временно ослепший Симочка проходил реабилитацию, а с конца августа – снова в клинику, но уже в другую, где ему предстояла сложнейшая операция по пересадке роговицы.

Таня не скупилась, отправляла в Сан-Франциско добрую половину своих гонораров. Хотя у самой все чаще возникало чувство, что она от них, от самых близких, самых дорогих для сердца людей, вроде как откупается. И, главное, она знала, что точно такое же чувство испытывает Лизка.

Сестры регулярно созванивались, и голос Лизаветы звучал сухо и неприветливо. Хоть она и не укоряла в открытую, но Татьяна чувствовала: Лизавета затаилась, но внутри вся кипит и вот-вот сорвется. Предчувствие не обмануло.

– Татьяна, мне надо с тобой серьезно поговорить!

Таня представила свою собеседницу. Там, на другом конце провода, стоит с телефонной трубкой в руке пятидесятилетняя женщина, еще не старуха, хотя даже те сорок пять, когда баба ягодка опять, уже позади. И каждый день зеркало напоминает ей: у тебя почти не осталось времени, спеши, завтра будет поздно. И жалость к сестре вытеснила то чувство досады, которое Татьяна испытала, услышав первые слова Лизаветы.

– Я догадываюсь, что ты хочешь мне сказать.

– Догадываешься? А может, ты лучше объяснишь мне, что происходит?

– Лизонька, ну потерпи еще чуточку, совсем немного. Скоро все это закончится, я обещаю.

Таня старалась говорить мягко и примирительно, взяв за пример Колина, чье спокойствие всегда успокаивающе действовало на собеседника. Но, как принято говорить, это был не тот случай. Лизку уже нельзя было остановить, столько обиды в ней накопилось, столько праведного гнева, который она решилась таки обрушить на голову своей непутевой сестры.

– Я по горло сыта твоими обещаниями! Они только воздух сотрясают и больше ничего. Съемки давно закончены, а ты не выбрала даже пары дней, чтобы навестить сыновей! А Нютке когда в последний раз звонила?

– А она мне, можно подумать, звонит?!

– Обе вы вертихвостки, вот что я скажу! Будто не родные! Вот так не звонить месяцами… это слишком. И не надо меня успокаивать, что здесь все так живут. Мы все равно русские и нам они тут не пример!

– Лиз, не гони волну, вот наступит Рождество, приедет как миленькая, как ни в чем не бывало. А притягивать плохое нельзя даже в мыслях, сама же меня так учила. Все у нее хорошо, вот было бы что не так, то сразу бы объявилась… Даже хорошо, что мы от нее про Павла скрыли в тот раз. Такой возраст сейчас, что только и смотри. Она девочка возбудимая, неизвестно, как бы она себя повела. А теперь уж как-нибудь ее успокоим.

– Успокоим, успокоим… Ты мне, сестричка, зубы-то не заговаривай! Ты вообще-то не забыла, что ты мать?!

«Эх, Лизка, Лизка, если бы ты только могла заглянуть ко мне в душу, если бы могла увидеть, какая там живет тоска и боль. Нет таких слов, что могли бы ее выразить». Татьяна пыталась придумать, что бы сказать в свое оправдание, и никак не могла этого сделать. А сестрица все продолжала:

– Ты знаешь, что я тебе скажу? Я тебе скажу, что никакая ты не мать. Не видывал свет еще таких матерей. Попрыгунья стрекоза – лишь бы все порхать, голливудским прихвостням головы кружить! Сорокалетняя парфетка, кукушка, подбрасывающая своих детей! – В устах сестры термин «парфетка» прозвучал как оскорбление.

– Лиза, угомонись, давай поговорим по-человечески…

– По-человечески? Ну, давай, говори. Если тебе есть что сказать.

И Таня осознала, что не может ничего сказать, ровно ничегошеньки. Ну как, как объяснить ей, такой родной, близкой и вместе с тем такой далекой сестре, то, что не поддается объяснению. Рассказать ей про звездную жизнь? Про свору журналистов, дежурящих у подъезда? Про то, что борьба за «Оскар» ведется не только на съемочной площадке? Нет, если она начнет расписывать Лизке свою теперешнюю жизнь, это только подольет масла в огонь. Ведь именно она, Татьяна, в погоне за славой и успехом, обрекла свою старшую сестренку на скучную жизнь курицы-наседки при чужих птенцах. Хотя разве не сама Лизка позвонила тогда в «Мунлайт Пикчерз»? Разве не она устроила Татьяне кинопробы и буквально силой заставила ее поехать в Голливуд? И она, Татьяна, не виновата, что все так обернулось, так хорошо для нее. Хорошо? Хорошо, да не во всем. Засыпать, вспоминая, как смеются твои дети. Думать о том, что они, наверное, уже подросли, изменились, и она этого не видит, только слышит вечерами их голос, идущий издалека по проводам… Лизавета все не унималась:

– Молчишь? Правильно молчишь. А хочешь услышать правду? Правда в том, что Митя, твой младший, меня мамой назвал. Меня!

У Тани больно защемило сердце. Так больно, что она невольно схватилась за грудь. За что с ней поступают так жестоко? Почему за счастье заниматься любимым делом, за то, что в этом деле к ней наконец-то пришел успех, почему за это надо платить такую страшную цену? И что ей теперь делать – бросить все, отказаться от последнего в жизни шанса?.. Значит, Митька начал Лизку мамой звать? Теперь у него две мамы, а через какое-то время останется одна, та, которую он будет считать настоящей. И неужели это будет не она, не Татьяна?!..

– Лиза, остановись, что ты говоришь!

– Говорю, что есть! Я рада заменить твоим детям мать. Но я тоже женщина из плоти и крови. И я не монашка, чтобы раньше времени ставить на себе крест. Я не хочу и дальше думать о том, как бездарно уходят последние годы накануне беспросветной старости, уходят на то, чтобы быть сиделкой при детях вертихвостки-сестры, которая тем временем разводит шуры-муры с голливудскими красавчиками! Ты бы почитала, что о тебе пишут! Боже! Да я бы на твоем месте давно от стыда сгорела! И дети, они ведь тоже слышат, что другие об их маменьке говорят! Мало им папаши-уголовника, теперь еще и мама, прости господи, шлюха!

Лизка уже не говорила, она кричала. И достигнув апогея, выкрикнув в трубку такое обидное, грубое слово, вдруг разрыдалась. А Татьяна сидела, пригвожденная к креслу, не находя слов. Сестра ее задела, и больно задела. И сильно обидела. Не тем, что пошла на поводу у глупых сплетен. Татьяна понимала, что многое Лизавета сказала сгоряча, что, поплакав, она раскается и извинится. Едва ли она и в самом деле до такой степени верит всей этой печатной белиберде. Просто для нее, женщины в последней стадии свежести, все эти россказни о чужих любовных похождениях, как красная тряпка для быка. Потому она и злится. Но то, что она назвала Павла уголовником! Ее ослика-Пашку, с которым так не вяжутся предъявленные ему обвинения. Этого Татьяна не могла простить даже родной сестре. А если, чего доброго, она станет настраивать против него детей?!

– Лиза, не смей так отзываться о Паше! Ты же знаешь, что все доказательства его виновности не стоят и ломаного гроша!

На том конце провода раздавались всхлипывания. А потом прозвучало то самое, неизбежное «прости».

– Прости, я не знаю, что на меня нашло. Я не хочу думать плохо ни о тебе, ни о Павле. Но так дальше продолжаться не может, поймешь ты наконец?!

И тут Татьяну осенило. Решение возникло в мозгу, как яркая вспышка. И оно оказалось простым, как дважды два. «Все гениальное просто, не просто, а очень просто! И почему я до сих пор этого не еде лала?». Сжав двумя руками телефонную трубку, Татьяна прокричала.

– Лизка, я все поняла! И у меня есть план, мистер Фикс! Хватит лить слезы – через неделю мы снова будем все вместе!

(4)

Татьяна купила в Лос-Анджелесе дом.

Базироваться далее в Сан-Франциско не представлялось возможным. Американская киноактриса по статусу и определению своему должна жить в Голливуде. В Лос-Анджелесе.

Мальчишки восприняли переезд как некое ковбойское приключение, и жизнь Татьяны снова наполнилась визгами, криками, вечными разборками между братьями, в которых ей, их матери, надлежало быть теперь ежедневным справедливым судьей… Судьей перманентного действия. Теперь дом ее снова стал настоящим домом. И когда случалось, что дети вдруг затихали, ей, как и положено настоящей матери, становилось тревожно, потому как ей было необходимо знать – а где Лешка? А где Митяй? А что вы там делаете? А где вы попрятались? Ау! А не затеяли ли вы какой-нибудь опасной шкоды? Не лопаете ли вы аспирин, играя в голодающих полярников?

И как она могла без малого год обходиться без этих визгов, без этих вечных разборок – кому первому полезать в машину, кто будет первым давить на кнопки плэй-стэйшн, кто будет первый идти в ванну и так далее и тому подобное?

И Таня снова впадала в задумчивость. Кто она? Женщина и мать? Или она – голливудская актриса со всеми вытекающими?

И снова теснили грудь воспоминания о счастливых деньках в их доме в Колорадо. В Колорадо, где они были все вместе и где у детей был отец, а у нее – ее ослик-Пашка…

Колину она позвонила по совсем неожиданному поводу.

Из «Юнайтед Артистс» она получила уведомление, что в связи с выходом в продажу нового альбома песен Григория Орловского под названием «Дым твоего опиума», госпоже Розен причиталась некая сумма.

И каково было ее изумление, когда она узнала, что за тот диск, над которым они с Григорием работали почти три месяца, ей достанется всего шестьсот долларов, по расценкам девочки на подголосках, что в конце рефрена поет свое «упи-упи-ду»…

Она позвонила Колину, чтобы тот помог своими адвокатами, дабы разобраться с дикой несправедливостью.

– А у тебя самой-то копия контракта с Ю-А есть дома? – прежде всего поинтересовался Колин.

И когда выяснилось, что все документы были у Григория, которому Таня бесконечно доверяла, Колин сказал, не скрывая раздражения:

– Ты постарайся забыть и о Грише, и о твоей работе с «Юнайтед Артистс». Мне не жалко, если мои адвокаты, специалисты по авторскому праву, пороются в этом деле, но я априори знаю, что такая солидная компания, как Ю-А, вряд ли станет мухлевать с такими суммами. Судя по всему, контракт, который ты подписала с руки покойного Григория, был составлен в его пользу. Так что забудь и наплюй!

Однако, несмотря на горечь стыдного сознания, что тебя обманули, разговор этот с Колином получился неожиданно приятным и имел мажорное окончание, которое подсластило полынный привкус горечи и стыда.

– Какие планы на послезавтра? – спросил Колин.

– Послезавтра? – переспросила Татьяна. – Послезавтра ничего, никаких планов.

– Тогда поезжай в банк за своими брильянтами и готовься – будешь моей парой на балу у губернатора.

– Где-где? – переспросила Татьяна.

– На ежегодном балу у губернатора штата Калифорния, – медленно и раздельно произнес в трубку Колин Фитцсиммонс.

– Хорошо, я очень рада, хоть это так неожиданно, – сказала Таня в растерянности.

Колин не соврал, когда сказал Татьяне, что идея пригласить ее стала такой же неожиданностью и для него самого.

После второго своего развода с кинозвездой Мелани Д’Аршбоу, Колин посещал великосветские рауты в сопровождении разных спутниц. Но этикет Голливуда предполагал в каждом таком выборе некий потаенный смысл, который тут же на следующее утро выливался в виде метровых заголовков лос-анджелесских газет.

«Новая подружка режиссера Фитцсиммонса? Она получит главную роль в новом фильме?»

Или: «Новая невеста, которая взамен за свои прелести получит миллионы Колина Фитцсиммонса?»

Именно поэтому Колин частенько приходил на подобные мероприятия с Алабамой Джонс. Про нее, про веснушчатую маленькую девчушку, подобных сплетен никто не распускал.

Но вот пригласить на бал к губернатору Таню Розен!

Сам Колин был занесен в число приглашенных еще полгода тому назад. А идея пригласить в качестве дамы Таню пришла именно веснушчатой Алабаме. И именно после длинного, в милю, интервью на целых шесть разворотов в «Лос-Анджелес Тайме», где Таня умыла Тони Сазерленда своей «парфеткой»…

Колин Фитцсиммонс будет на балу с перфектной женщиной.

В русской литературе был такой штамп – женщина, приятная во всех отношениях. Теперь именно Татьяне предстояло ввести новое понятие о женщине – во всех отношениях совершенной. Она и поет. Она и танцует. Она и умна. Она и музыкальна. Она и красива. Она – просто прекрасна.

– Именно так и рождаются «Оскары», – сказал на это Эд Факноумо.

Он и слово-то это – «Оскар» – тоже произносил смешно шепелявя – Ошкар.

– Да, именно так и делаются «Оскары», – подтвердила Алабама, которая специально приехала, дабы поглядеть, проверить, как Татьяна приготовилась к балу.

Поглядеть, да и проинструктировать – о чем и с кем говорить.

– «Оскары» делаются не сколько на съемочной площадке, Таня, сколько в голливудских кулуарах, дорогая моя, и бал у губернатора Робинсона – как раз то место, где решаются многие подобные дела, а твое паблисити – что-то вроде разведки боем, что-то вроде подготовки предполья перед тем, как будет принято окончательное решение…

(5)

Бал у губернатора Калифорнии был одним из главных событий года. Здесь, словно в гигантской кастрюле, собирались все сливки. Приглашения на бал получали избранные из избранных: виднейшие политики, самые богатые бизнесмены, писатели, чьи книги расходились по миру рекордными тиражами, музыканты, чьи пластинки били рекорды продаваемости. Модельеры и дизайнеры, по прихоти которых все вышеперечисленные брились налысо или красили шевелюру в фиолетовый цвет, надевали брюки, в которых невозможно сделать ни шагу, и шляпы, не проходящие в дверной проем.

И, разумеется, почетными гостями дядюшки Джефа Робинсона, равно как и всех губернаторствовавших до него дядюшек Джонов, Джеков и Джимов, всегда были киношники. Потому что вечеринка эта была событием, предшествовавшим «Оскару». Именно здесь, а не в зрительных залах, решался главный вопрос года: чье имя будет вписано в заветный листочек и вложено в заветный конвертик. Получить приглашение, отпечатанное на гербовой бумаге губернатора Калифорнии, означало, что на красной дорожке славы для тебя включили зеленый свет. И чтобы приехать первым, надлежало взять хороший разгон. То есть заручиться нужной поддержкой. А всех, кто нужен, можно было найти именно здесь, на балу, где собирался весь свет и цвет.

Появление на губернаторском вечере нового лица, ничем пока себя не прославившего, было исключено. На девяносто девять процентов. Один процент оставался для сенсаций, которые нужны, ибо без них любое, даже самое помпезное событие вскоре теряет свою привлекательность и переходит в разряд заурядных. Поэтому с некоей периодичностью такие сенсации происходили. Молодой патлатый певец или едва оперившийся, желторотый политик неожиданно для себя оказывался в золотом списке. Это значит, что в назначенный час его принесут в жертву, отдадут на растерзание алчущим свежатинки акулам пера. И, пройдя через горнило сплетен и домыслов, будучи сотню раз раздетым до последней нитки и растерзанным, он вскоре явится миру преображенным, он станет суперзвездой, взмоет к небесам, которые еще вчера казались ему такими недоступными. И будет сверху вниз глядеть на кусающих локти от зависти бывших друзей и подружек. В следующем году новобранец появлялся на балу уже в числе признанных вип-персон. И вместе с другими небожителями с превосходством и состраданием взирал на очередного жертвенного агнца, ведомого на священное заклание.

Но сенсации, каковы бы они ни были, не могут происходить регулярно. Иначе они, опять же, перестанут быть сенсациями. В этом сезоне журналистов решили оставить без сладкого. Впрочем, представители второй древнейшей профессии за тысячи лет своего существования века навострились добывать и обжаривать пищу в любых условиях. А предлагаемые были далеко не самыми худшими: добрая сотня знаменитостей под одной крышей. Устраивайся поудобнее и выжидай, кто поссорится, кто напьется, кто кому состроит глазки. Да это ладно! Достаточно увидеть, кто с кем под руку зайдет в просторный мраморный холл. В том году Том Крутс был с Пенелопой Крувз, а нынче заявился с Памелой Кривз. Если умело преподнести – скандал неизбежен. Впрочем, давайте подождем, с кем же заявится Крувз. А вот и она! Хороша, чертовка. Хотя нос малость длинноват. Зато какие ножки точеные. А у Кривз-то, признаться, конечности под стать фамилии. Но нас сейчас интересует Крувз: кого это наша носатая прима взяла под руку? Вот это да! Вот это наш ответ Чемберлену! Старина Джим Кенри. Позвольте, а где же его верная боевая подруга супермодель Клава Рубероид? Хорошо подкованный представитель желтой прессы из такого подручного материала мог изготовить бомбу огромного разрывного действия, а то и не одну.

На сей раз самый аппетитный пирог для прожорливых сплетнеядных испекла хитрюга Алабама Джонс. Зная журналистскую кухню как свои пять пальцев, она просчитала все со стопроцентной точностью. Колин Фитцсиммонс и Таня Розен, которых бульварные издания сотню раз клали в постель к кому угодно, но только не друг к другу, появляются на балу вместе. Но никакой пошлости, упаси Боже! Никаких поцелуйчиков перед объективами, никаких откровенных взглядов. Хотя сыграть в любовников для двух талантливых актеров не составило бы труда. Но это было бы слишком просто, чересчур тривиально. И к тому же лишило бы мастеров пера, или тех, кто считают себя таковыми, возможности заняться любимым делом – досочинить неоконченную историю, дописать начатый сценарий. Ради такой возможности они пожертвуют и длинноносой Крувз, и кривоногой Кривз. Разгадать чужую загадку, что может быть приятнее? Я все про вас знаю, от меня шила в мешке не утаишь! Я всегда догадывался, что все именно так и обстоит, только ждал подтверждения.

Загадку следовало сделать притягательной на двести процентов. Перфектная женщина, Таня Розен, должна была в этот вечер превзойти саму себя, оказаться супер-перфектной. Она должна стать королевой бала.

Королевский наряд Татьяна выбирала вместе с Алабамой. Несмотря на свою верность любимым джинсам, девушка оказалась в курсе модных тенденций вечернего гардероба. Кроме того, у нее был отменный вкус. Впрочем, как и у Тани. Поэтому споров не возникло. Из сотни предложенных вариантов обе, не сговариваясь, выбрали один. Дав отставку Ив Сен-Барану и Полю Хотье, они остановились на черном платье от Москито. Длинное облегающее платье с эффектным разрезом. Никаких лишних деталей. Идеальный покрой и красивейшая фактура ткани были самодостаточны. На шею – изящное колье из белого золота с бриллиантами, в уши – две алмазных слезинки. Такие сверкающие, словно их проронила сама Афродита. И наконец, царственной особе необходима мантия. К счастью, времена, когда любителей натурального меха закидывали тухлыми яйцами и гнилыми помидорами, канули в прошлое. Красавице в шубке из рыси больше не надо рысью удирать от вооруженной овощами шайки активистов гринписовцев. Венера в мехах вновь стала символом женской красоты и сексуальности.

Татьяна украсила плечи нежным, невесомым мехом шиншиллы – самым дорогим из мехов. На то она и королева.

Все эти приготовления к балу, вся эта суета так вскружила Татьяне голову, что она начала испытывать странное волнение, как студентка перед экзаменом или Наташа Ростова перед первым выходом в свет. Колину, когда они сели в лимузин, даже пришлось ее успокаивать. Лучший для этого способ – переключить внимание человека на что-то другое.

– А я для тебя, Таня, приготовил сюрприз.

– Какой?

– Не скажу. Потерпи, ты его увидишь на месте. Это будет кое-кто, по кому ты очень соскучилась.

«Пашка!» – пронеслось у нее в голове. Вот это было бы здорово! Какая бы она была счастливая, если бы увидела, как он, во фрачном костюме и накрахмаленной рубашке, подходит к ней и галантно раскланивается. А потом спрашивает Колина: «Вы позволите ангажировать вашу спутницу на танец?» И Колин улыбается: «Разумеется». И они с Пашей кружатся под завораживающие звуки венского вальса. Потом танцуют чувственный фокстрот, затем раздаются волнующие кровь аккорды страстного танго… Он ангажировал ее не на один танец, а на всю жизнь… Татьяна с трудом отогнала от себя чудесное видение. Ведь то, что она себе представляла, было совершенно невозможно. Павел в тюрьме, там, где балом правят суровые надзиратели, а вместо музыки – лязг железа и звук запираемых замков. Он осужден, осужден на долгие годы. По позорной, грязной статье… Но кто же будет на вечеринке? Что за сюрприз? Может, Леня Рафалович?

– Ты смог сделать приглашение для Леонида?

– Потерпи, скоро все узнаешь, – Фитцсиммонс решил до поры не раскрывать карты, или не признаваться в том, что она уже открыла их, вопреки его желанию.

Да, Алабама просчитала все со стопроцентной точностью. Колин и Татьяна прибыли почти одновременно с красавцем Майком Ругласом, шедшим под руку с Наоми Кимвал. Экстравагантная парочка удивленно озиралась: куда подевались журналисты, ради которых их продюсеры два месяца вели переговоры и оговаривали детали этого появления на публике. Стоило ли одевать на обнаженное тело чернокожей красавицы Наоми вызывающе прозрачное платье, если на эту натуру не польстился ни один завалящий фотокорреспондент? Все фото– и телекамеры были нацелены в другую сторону. Туда, где Колин Фитцсиммонс знакомил свою царственную спутницу с режиссером Робертом Передрягесом.

Никогда еще Татьяна не видела вокруг себя столько именитых персон сразу: на кого ни кивни, окажется или мультимиллиардер, или суперстар.

– Колин, а кто это в шляпе с черным платком на лице – одни глаза видны, словно у грабителя-налетчика?

– Ну ты даешь, это же Джек Майклсон! Он теперь на людях практически не появляется: перед каждым выходом в свет ему приходится буквально собирать себя по частям. Я не шучу! Во всяком случае, что нос у него накладной, я знаю точно. Мне один знакомый гример рассказывал, он работал с Майклсоном на съемках клипа.

– Надо же! А эта тощая дамочка с толстым слоем грима на черепе?

– Ну, Таня, ты самых знаменитых в мире персон не узнаешь. Так нельзя! А фильм «Теловредитель» помнишь? Кто там главную женскую роль играл?

– Уинди Хвостон. Но она ведь красавица, а это просто какой-то ходячий скелет!

– Тише!.. Наркотики, моя дорогая. В больших количествах они способны творить чудеса, но, к сожалению, чудеса не со знаком плюс.

Официанты разносили на подносах французское шампанское. Основная часть мероприятия не могла начаться, пока не прибудет хозяин торжества. Впрочем, те, кто присутствовал на балу не в первый раз, знали: дядя Джеф всегда появляется одним из последних. Он не любит ждать и предпочитает, чтобы это делали другие. Все давно привыкли прощать ему этот маленький каприз. Чем бы губернатор ни тешился, лишь бы позвал в гости еще разок.

А шишки мирового масштаба продолжали входить в освещенный тысячью свечей зал, сыпались как из рога изобилия. Думала ли Таня восьмидесятых, гражданка нерушимого Советского Союза, что когда-нибудь попадет в одну тусовку с теми, кого она видела на экране телевизора. Даже мечтать о таком казалось верхом безумия. Казалось, что все эти телегерои живут где-то на другой планете, в ином, ирреальном мире. А теперь она, Татьяна Ларина-Розен, стоит с ними рядом. И они подходят, протягивают руку, подносят ее ладонь к губам. Как удивительна жизнь! Как непредсказуема!

– Дамы и господа, мы приветствуем почетных гостей ежегодного губернаторского бала – бывшего губернатора штата Калифорния, президента Соединенных Штатов Америки господина Рональда Рейгана и его супругу госпожу Нэнси Рейган, – нараспев, раскатистым, усиленным киловаттами громкоговорителей, голосом объявил почетный калифорниец Ричард Бир, который вместе с нестареющей Барброй Лэндзенд исполнял сегодня смешанную роль ведущего и мажордома.

– Плох уже старичок, – заметил Колин, – голова трясется, Паркинсон вплотную подступает.

– Да, – согласился с ним Рафалович и, перейдя вдруг на русский, на ухо Тане Розен пропел известные ей старые куплеты из Высоцкого: – Вы не глядите, что Сережа все кивает, он соображает, он у нас все понимает…

Таня прыснула, но тут же сделала серьезное лицо и легонько шлепнула Леню по руке.

– Нехорошо так про президентов… Честь и хвала Колину – он разбился в лепешку, но добился того, чтобы Леонида, с которого буквально накануне сняли все обвинения, включили в список приглашенных на губернаторский бал.

– О чем это вы там шепчетесь? – спросил Колин, хлопая очередному приветствию, объявляемому Барброй Лэндзенд.

– Так, русские реминисценции, – ответил Леонид.

– Ты погоди радоваться, – вставила Татьяна, – когда вашего-нашего первого россиянского вытащат на подобное шоу, лет через дцать, у него и не так головка дергаться будет!

– А я вообще теперь всему радуюсь, – отпарировал Леонид, подхватывая очередной бокал с подноса, проносимого оказавшегося рядом ливрейным лакеем.

– Эта девчонка следователь, самоуверенная такая и напыщенная, она хоть извинилась? – спросил Колин, попыхивая сигарой и продолжая хлопать, зная, что его все время снимают десятком фото– и видеокамер.

– Мы с ней потом почти подружились, – сказал Леонид, допив вино и ища глазами лакея с подносом, чтобы отдать пустой бокал, – она мне сказала, что с самого начала не верила в мою виновность.

– Это они всегда так, полицейские, когда проколются, никогда не признают своей ошибки, но ты не переживай, наслаждайся жизнью и радуйся тому обстоятельству, что этой твоей канадской полицейской в жизни своей никогда не попасть на губернаторский бал, разве что на вечеринку к мэру деревни Сет-Иль, куда местная знать припрется в джинсах и где под французскую помесь из кантри и дурного шансона, под скрипочку и банджо примется отплясывать, притопывая, как у себя в Провансе или Бордо…

– Ты злой, – сказала Колину Таня.

– Я не злой, я адекватный, – ответил Колин.

– Добрые жалеют бедных людей, когда те радуются своим бедняцким глупостям, а ты не адекватен, а высокомерен, – сказала Татьяна с улыбкой.

– Прощаю только за то, что парфеткам прощают все, – сказал Колин, попыхивая сигарой.

– Парфетка не терпит множественного числа, parfaite – jamais pluriel, – отпарировала Татьяна, хлопая очередному приветствию.

Зал встречал мэра Нью-Йорка Джулио Каприани вместе с супругой.

– Ну-ну, ладно-ладно, – примирительно запричитал Колин, – вот увидишь, сегодня все будут наперебой искать случая пообщаться с тобой, каждый калифорнийский хлюст-потаскун сочтет за честь потанцевать с нашей парфеткой.

И Колин был прав.

Разумеется, почти двадцать лет, проведенных в гуще кинобизнеса, давали Фитцсиммонсу все основания полагать, что в Таниной карьере начинается этап нового подъема.

При всей своей эгоцентричности Колин понимал, что кино не делается в одиночку, что, не будь рядом с ним его замечательных партнеров, никакими экстра-талантами не добился бы он того, что фильм «Красные рыцари Андреевского флага» продвигался бы теперь сразу по шести номинациям!

Колин не успел пригласить свою спутницу на танец. Как раз в тот момент, когда он открыл рот, собираясь это сделать, рядом выросла могучая фигура Арнульфа Шварценблюхера.

– Вы не будете против, если я приглашу вашу даму?

– Дама сама вольна решить, с кем она хочет потанцевать, – церемонно ответил Фитцсиммонс.

Он сам не знал почему, но ему хотелось, чтобы Татьяна дала этой горе мускулов от ворот поворот.

Однако она согласилась. Вложила свою ладонь в железную лапу Аннигилятора.

«Арнульф не танцует. Он даже ходит с трудом», – вспомнилась Тане строчка из сборника русских хитов. Диск принес Факноумо, которого она, в приступе ностальгии по Родине, каковые редко, но все-таки случались, попросила купить для нее какой-нибудь русскоязычной музыки. И он притаранил пеструю пластинку «Рашен пупер-хит». На девяносто процентов она состояла из песенок в три аккорда с туповатым текстом. Создавалось впечатление, что словарный запас модных нынче в России поэтов-песенников не богаче, чем у пресловутой Эллочки-людоедки. Можно только подивиться, как умело выстраивают они из десятка заученных рифм новые комбинации для очередного шлягера.

Например:

Ушла любовь, жую морковь.

Изводит грусть, ну и пусть.

Скажу прощай и не скучай.

Но как только ты уехал, на меня твой друг наехал,

Говорит, меня целуй, а с другими не балуй.

Это была первая композиция. Следом звучала вторая.

Покупал вчера морковь, вдруг почувствовал: любовь.

Ну и пусть уходит грусть, ну и пусть!

Ей навек сказал прощай, уходи и не скучай —

Поезд твой уехал. Так я на грусть наехал.

Ты ж, любовь, скорей балуй меня, балуй!

Эй, красавица, целуй меня, целуй!

От прослушивания этих опусов, исполняемых безголосыми юными созданиями, имена которых Татьяне ничего не говорили, ей стало невыносимо грустно. Неужели такая дешевка производится и потребляется на родине Пушкина и Блока? Неужели до такого примитивного уровня сознания докатилась страна Достоевского и Толстого? Неужели русский народ и в самом деле вырождается, догоняя и обгоняя в своей тупости недалеких янки? Только две композиции со всего альбома обратили на себя внимание. Одна была написана на стихи Пастернака. Красивые стихи немного коряво ложились на мелодию, вернее – мелодия была корява для таких стихов. Но на фоне остального эта песня казалась истинным шедевром! И еще запомнилась шуточная песенка про мужиков, которые не танцуют. «Арнульф не танцует. Он даже ходит с трудом!».

«А ведь правдивая оказалась песня», – думала Татьяна в то время как Шварценблюхер переставлял ее с места на место, обхватив мощными ручищами за торс. Они передвигались по залу какими то рывками, абсолютно не в музыку. И сколько ни пыталась Татьяна найти в движениях своего партнера хоть какую-то закономерность, ей это не удавалось. И абсолютно не получалось предсказать когда последует очередной рывок и в какую сторону он будет направлен. «Только бы эта машина не наступила мне на ногу», – почти молилась Татьяна. Арнульф тем временем мычал о том, как ему понравилась госпожа Розен в фильме «Красные рыцари Андреевского флага» и что он очень хотел бы видеть ее в качестве партнерши на съемках второго фильма про Аннигилятора. Правда, определиться с ролью, на которую Татьяна могла бы в этом фильме претендовать, они не успели. Мелодия закончилась, и Таня, пользуясь моментом, выскользнула из железных объятий Арнульфа. Как оказалось, для того, чтобы быть тут же приглашенной Джеком Майклсоном. Этот танцевал очень хорошо. Только периодически хватался то за обвязанное черным платком лицо, видимо, проверял, на месте ли нос, то за ширинку – то ли тоже что-то проверял, то ли многолетняя привычка, переросшая в неосознанный рефлекс. Между прочим, Джек похвалил ее исполнение в альбоме «Дым твоего опиума».

– У вас, Таня, очень красивый голос. Вам надо записать сольный альбом. Если надумаете, я предо ставлю вам в распоряжение свою студию и помогу, чем еще надо.

– Спасибо, но боюсь, что карьеру певицы мне начинать поздновато, – ответила Таня, а про себя подумала: «И этот туда же, сам на куски разваливается, а все ему неймется».

Затем она танцевала с вальяжным бизнесменом по фамилии Пропеллер, еще с несколькими актера ми и режиссерами. Она чувствовала на себе завистливые взгляды актрис и супермоделей, более молодых, но менее востребованных на этом вечере. Да, королевой бала сегодня была она, Татьяна. Пригласить ее хотел каждый из присутствовавших мужчин. Она никому не отказывала, не выбирала. В принципе, ей было все равно, кто станет ее партнером на следующий танец. Потому что того, с кем она действительно хотела бы танцевать, в этом зале не было. Ее Паша не появится здесь сегодня в элегантном фраке, его нынешний костюм – тюремная роба. При этой мысли все вокруг начинало видеться каким-то игрушечным, ненастоящим. Застывшие улыбки на лицах, дежурные фразы в качестве комплимента, заманчивые предложения, за которыми скрывалась не доброжелательность, а трезвый и точный расчет, осознание собственной выгоды. Люди, которые правят миром, вдруг начинали казаться ей марионетками. Но кто управляет ими – злой рок, судьба насмешница?

Каждый из партнеров пытался ее умаслить, каждый рисовал перед ней заманчивые перспективы и строил воздушные замки. У всех на нее были свои виды. Вампирша в киноужастике Крэса Уэйвена и сестра милосердия в драме про голодающих детей Зимбабве, проститутка в черной комедии «Дырявая панель» и многодетная мамаша в фильме «Мать сорока богатырей». Каких только ролей ей не предлагали. И хотя Таня потом уже старалась пропускать слова своих кавалеров мимо ушей, в голове у нее все же воцарился настоящий хаос.

Она искала глазами Колина, чтобы он пришел ей на помощь и избавил на время от необходимости общаться с бесконечной вереницей новых знакомых. Но Фитцсиммонс был так увлечен разговором с каким то напыщенным толстяком, что не замечал красноречивых Таниных взглядов.

На балу Колину представлялся случай поговорить с самыми важными людьми.

С самыми архиважными, с теми, кто еще в период великой американской депрессии начинал крышевать голливудскую киноиндустрию, а теперь, в сотни и еще в сотни раз приумножив единожды вложенный капитал, решал идеологические вопросы общей голливудской политики

Колина подвели к Уильяму Петти младшему. Младшему было явно под семьдесят…

– В ваш фильм вложены некоторые средства покойного лорда Морвена?. – спросил Петти-младший.

– Да, сэр, – почти по военному ответил Колин, искоса поглядывая, как Татьяна делает тот элемент аргентинского танго, что в просторечии именуется дорожкой, и как красиво и грациозно она выполняет обязательные резкие повороты головы.

– Эти средства, вероятно, и пошли на приобретение этого скандального русского авианосца? – спросил Петти.

– Крейсера, сэр, – поправил Колин.

– Неважно. Важно то, что нам бы хотелось сделать что-либо приятное в память о нашем покойном друге – лорде Морвене; – сказал Петти, – мы бы хотели посодействовать тому, чтобы кино, отчасти снятое на деньги нашего друга, было бы отмечено общественностью именно в той части, в какой оно было профинансировано…

– Сэр? – Колин вопросительно наклонил голову.

– Видите ли, – продолжал Петти-младший, – дать фильму о русских как о героях главные призы американского киноискусства было бы неверно с политической точки зрения…

Колин нервно сглотнул. Он понимал, что для него сейчас наступил момент истины. Именно эти калифорнийские нефтяные воротилы, главным среди которых и был Петти-младший, решали вопросы идеологических и политических перспектив американского киноискусства.

Они рассматривали кинобизнес как дорогую игрушку. Как футбольный клуб, который приносит не только деньги, но и гордость, как гордость от обладания красивым автомобилем или красивой женщиной.

– Целесообразно было бы дать вашему фильму приз за лучшие спецэффекты, имея в виду эти скандальные и дорогие плавучие железки, – сказал Петти.

Но прежде, чем стоящий рядом с Петти секретарь объявил бы аудиенцию законченной, Колину хотелось услышать еще что-нибудь утешительное. Ведь он надеялся на большее.

– Вы же понимаете, господин Фитцсиммонс, в Голливуде крутятся не только деньги лорда Морвена, светлая ему память, так что целесообразно было бы ограничиться двумя призами, уже названным, и помимо того, за лучшую женскую роль…

Секретарь склонился к уху Петти и что-то зашептал. Толстяк встрепенулся.

– Где? Что-то я не вижу… – Секретарь вновь зашептал, показывая наверх. – Да-да, сейчас иду.

Петти дружески похлопал Колина по плечу и на прощание сказал с астматическим придыханием:

– Идите, дорогой Фитцсиммонс, танцуйте, лапайте девчонок за ягодицы, пока и ноги танцуют, да и все остальное функционирует.

Он повернулся и, сопровождаемый секретарем, направился к лифту, оставив Фитцсиммонса в состоянии легкого грогги.

Два «Оскара»! Значит, ему дадут два «Оскара»… Жаль, эх, как жаль, что не за лучшую режиссуру и не за лучшую мужскую роль… Но все равно – фильм-то его! Надо ли сказать Татьяне? Нет, этого делать нельзя… Петти, конечно, дипломат, он ведь ничего напрямую не сказал, все формулировки звучал и, как «целесообразно было бы…» И юридически к его словам, даже попади они в газеты, придраться было никак нельзя. Подумаешь, высказал свое мнение! Он же не сказал: «Мы присудим ему две статуэтки». Он сказал – было бы справедливо, если бы он получил двух «Оскаров». Но отныне, с этой минуты, для Колина уже не было той постановочной интриги, которой так славится церемония присуждения главного приза американской киноакадемии.

Сидя в первых рядах овеянного славой зала, когда разнаряженные в пух и прах оскароносцы прошлых лет примутся разыгрывать всю эту игру в конвертики с фамилиями номинантов, он, Колин Фитцсиммонс, будет сидеть на своем стуле, ни капли не переживая.

Он уже будет точно знать.

Потому что слово Петти – это слово калифорнийского закона. Как слово шестизарядного мистера Смит-энд-Вессона в те давние далекие годы освоения Западных земель.

Колин взял с подноса еще один бокал шампанского.

Таня танцевала теперь что-то тягуче медленное.

На сцене, сопровождаемый большим симфоническим оркестром, пел двойник Элвиса Пресли.

Love me tender

Love me sweet

Never let me go

You have made my love complete

And I love you so

Таня танцевала с Леонидом.

«Они, именно они сегодня именинники», – подумал Колин.

И почему-то вдруг заревновал, глядя на улыбающуюся друг другу пару.

Расстояние от дверей до углового диванчика Петти преодолел с поразительным для своих лет и комплекции проворством.

– Ваша светлость, вы здесь… Ах, я польщен, польщен… Для нас такое счастье… – Он склонился над протянутой рукой, приложился губами к узкому запястью. – Вы сегодня обворожительны, как никогда.

– Да полно вам, Петти, я не для того проделала этот утомительный перелет, чтобы слушать дежурные комплименты.

А между тем, Петти ничуть не кривил душой – в строгом черном костюме и в шляпке с ниспадающей вуалью, слегка прикрывающей верхнюю часть лица, леди Морвен и в самом деле была чудо как хороша, так что дряблое, дважды шунтированное сердечко нефтяного магната дрогнуло и забилось чаще.

– Присядьте. Я воспользовалась предоставленным мне временем и разработала некоторые встречные кондиции по предложенному вами конкордату, – продолжила леди Морвен. – Завтра, во втором часу пополудни, я намерена вылететь в Нью-Йорк, оттуда – домой. Полагаю, этого времени вам будет достаточно, чтобы изучить мои условия и выработать решение. Ежели нет – я готова принять вас в Морвен-хаусе в удобное для вас время.

Петти нервно заерзал на краешке дивана.

– Но… эти условия… Не противоречат ли они сути сделанного нами предложения?

– Я бы сказала – конкретизируют и дополняют. – Леди Морвен хлопнула в ладоши. – Клингзор, подойдите!

Уильям Петти, чье внимание было всецело сосредоточено на леди Морвен, до сего момента и не замечал, что в малой переговорной, любезно предоставленной радушным хозяином в распоряжение титулованной гостьи, они не одни. Он с досадливым удивлением воззрился на неслышно приблизившегося к ним незнакомого молодого человека примечательной наружности. Молодой человек был невысок, отменно строен, смугл, одет в длиннополый черный сюртук с малиновыми отворотами, черные шаровары, заправленные в малиновые сапожки с загнутыми носами, голову венчала малиновая феска с кисточкой, а лицо украшено было черными как смоль бакенбардами, фатовски закрученными усами и круглыми очками в тонкой золотой оправе. Шея была перетянута широкой шелковой лентой.

– Мадам, – Молодой человек положил перед леди Морвен кожаную папочку.

– Ступайте, Клингзор, мне надо переговорить с мистером Петти с глазу на глаз.

– Да, мадам…

Почтительно пятясь, молодой человек вышел из комнаты и тихо прикрыл за собой дверь.

– Это еще кто такой? – не особо вежливым тоном поинтересовался Петти.

– Мой новый секретарь. На время болезни Лоусона пришлось позаимствовать его у Эмили.

– Эмили?

– Герцогини Девонширской.

– Понятно. А что с Лоусоном?

– Лоусон приболел, и я вынуждена была определить его в специализированную лечебницу.

– Надеюсь, ничего серьезного?

– Я тоже надеюсь, но пока не могу сказать ничего определенного. Бедняга проходит всестороннее обследование. Так некстати, право… Но мальчик неплохо справляется. Исполнителен, сообразителен.

– Мальчик! – Петти неодобрительно хмыкнул. – А вы не находите, мадам, что ваше романтическое увлечение несколько не ко времени?

– Романтическое увлечение? Это вы об Элиасе? – Леди Морвен рассмеялась, да так искренне и заразительно, что Петти тоже невольно заулыбался. – На этот счет могу вас успокоить – Элиас предпочитает мужчин. Но вы не в его вкусе.

– Ну, дорогая, в вопросах любви я старомоден. Не говоря о том, что попросту стар…

– Не напрашивайтесь на комплименты, сэр. – Лицо леди Морвен вновь приняло серьезное выражение. – Однако мы здесь не за тем, чтобы обсуждать стати моего секретаря. Вы, кажется, хотели мне кого-то представить, нет?

– О да, мадам, конечно. Мистер Цорес-младший давно уже здесь и с трепетом ждет…

– Его превосходительство, губернатор штата Калифорния мистер Джефри Робинсон! – хором провозгласили Ричард Бир и Барбра Лэндзенд.

Музыка резко смолкла. Танцующие остановились, нетанцующие прервали разговоры и поставили бокалы. Оркестранты поднялись и стоя исполнили первые такты калифорнийского гимна.

По моментально освободившемуся проходу в центре зала быстро прошла небольшая группа людей во главе с представительным седовласым джентльменом, немного похожим на комика Нильса Лессена в роли президента США. Джентльмен бодро взошел на подиум, обнялся с Ричардом Биром, расцеловался с Барброй и отобрал у нее микрофон.

– Друзья калифорнийцы, леди и джентльмены, разрешите в этот радостный день и так далее, и тому подобное… Моя старушка передает вам всяческие приветы и очень извиняется, что не могла почтить бал своим присутствием. Но простим ее, друзья мои, у нее уважительная причина. Наша Генриетта сегодня рожает, и все семейство с утра в клинике… Минуточку… – губернатор с озабоченным видом прильнул к наушнику.

– Генриэтта – его дочь? – шепотом спросила Таня у Колина.

Ответить он не успел – дядюшка Джеф торжественно поднял руки и провозгласил:

– Радостная весть, друзья мои! Генриэтта благополучно разрешилась от бремени. Три мальчика и пять девочек, шесть черных и два палевых…

Восторженный рев публики и шквал аплодисментов заглушил дальнейшие слова губернатора. Оркестр грянул туш. Дядюшка Джеф в сопровождении свиты спустился в зал принимать поздравления. До кружка, центр которого составляли Таня и Колин, Робинсон добрался уже несколько потрепанным.

– Господин губернатор, позвольте представить вам миссис Таню Розен и моего русского друга мистера Рафаловича… – начал Колин.

– Колин, надутый британец, будь проще, здесь Калифорния! – Губернатор похлопал его по плечу, пожал руку Лене и с заметным удовольствием расцеловал Таню в обе щеки, после чего отошел на полшага и лукаво погрозил ей пальцем, похожим на сосиску. – Наташа Кютюзофф! В сцене, где вы получаете известие о гибели мужа, моя старушка прослезилась. А мой друг Горби сказал, что такой правдивой картины о русских моряках он не видел даже у себя в России… Милая Таня, мы ведь почти соседи, заезжайте как-нибудь на барбекью и стаканчик калифорнийского, будем рады…

Он вручил Тане пластиковую визитку и двинулся дальше.

– Ты покорила дядюшку Джефа, – шепнул Колин. – На моей памяти он никому еще не давал своих визиток.

На месте, где только что стоял губернатор, появился высокий светловолосый мужчина лет тридцати пяти – сорока. Он сразу напомнил Тане кого то очень знакомого.

«Это же Дэвид Боуи! – догадалась Таня, – надо же, как молодо выглядит. Хотя при нынешней косметологии… Подтяжки, золотые нити…»

– Здравствуйте, Таня, – произнес «Дэвид Боуи».

– Здравствуйте… – Она не сразу сообразила, что незнакомец, похожий на Боуи, обратился к ней по-русски.

– Меня зовут Нил Баренцев. Вы меня вряд ли помните. Я учился с вашим первым мужем Иваном и бывал у вас на Беринга…

– Нил… Ах, Боже мой, Нил! Конечно же, я вас помню! Как там Иван, как Ленинград?

– Не знаю. Я, собственно, покинул Россию намного раньше вас, еще при Андропове. Но дело не во мне, вас очень хочет видеть одна молодая особа…

Нил шагнул в сторону, и Тане на шею с визгом бросилась молоденькая коротко стриженая брюнетка в бальном платье цвета морской волны.

– Девушка, что вы… – Таня опешила от такого неожиданного проявления чувств.

– Мама, мама Таня!

– Нютка! – Таня принялась тискать блудное дитя, покрывать лицо дочки поцелуями. – Ты! Подстриглась, покрасилась, я и не узнала… Куда пропала, чего не звонила?!..

– Мама-мама-мама, я так соскучилась…

– Колин, вот это и есть моя дочь Энн, про которую ты много слышал. Нюта, это…

– Колин Фитцсиммонс, мама, ну кто же не знает Колина Фитцсиммонса! Здравствуйте, у нас еще не показывают ваше кино с мамой, но много пишут…

– Энн учится в Швейцарии, в Женеве, – пояснила Таня. – Будущий историк.

– Вот и нет, вот и нет! – воскликнула Нюта. – Я перевелась на медицинский! Буду детским врачом… Мама, мама, мама, я так рада, так рада… – Она вновь обняла Таню за плечи и закружила на месте, благо оркестр играл «Венский вальс». – Парам, парам, парам-пам-пам…

– Так не годится, надо разбить вашу дамскую пару, – вмешался Фитцсиммонс – Мадемуазель, вы позволите…

Он галантно подал Нюте руку, и они, вальсируя на ходу, двинулись к центру зала. Таню тут же подхватил оказавшийся тут как тут культовый режиссер Твентин Карантино.

Нил с улыбкой проводил взглядом танцующих и отправился к одной из импровизированных барных стоек выпить чего-нибудь легкого. Выполнив свою миссию, он не собирался задерживаться здесь надолго. Как правильно заметил Гейл Блитс, шумные и многолюдные собрания, пусть даже и состоящие сплошь из знаменитостей, были не в его вкусе, и если бы не Нюта… Кстати, вот и она – так самозабвенно зажигает с Антонио Бандерильясом, будто выросла в латинском квартале под звуки самбы и руэды. Да и Таня не отстает, так и извивается в черных лапищах знаменитого рэпера, как его, Айс Крим, что ли?.. Боже мой, как они похожи, мама и дочка…

Он увлекся созерцанием и не замечал, что и сам уже несколько минут был объектом пристального наблюдения – сверху, с галереи, сквозь круглые очки на него неотрывно смотрел Элиас Клингзор, новый секретарь леди Морвен.

– Джо, дорогой, прошу вас, успокойтесь, мне кажется, вы принимаете все слишком близко к сердцу…

– О да, простите, мадам, разумеется, подобную ситуацию надо ведь принимать далеко… далеко от сердца, не так ли? – Высокий, нескладный, длинноносый, в черном иолуфраке Джо Цорес поразительно походил на грача. Заложив руки за спину, он нервно мерил шагами малую переговорную. – Это ведь всего-навсего сделка, обыкновенная взаимовыгодная сделка… Немножко шантажа, немножко подкупа, немножко угроз – и все в порядке, можно идти под венец с человеком, которого ненавидишь и презираешь…

– Чем же это я заслужила вашу ненависть и презрение, Джо?

– А я не о вас говорю, я о себе… – Джо остановился, стукнул себя ладонью в грудь. – Мне сорок пять лет. Следующей весной мне будет сорок шесть, еще через год – сорок семь. У меня четыре искусственных зуба, лысая макушка, мешки под глазами и отвратительная кожа. Я слепой как крот и три раза проходил курс лечения от депрессии… Я не сделал в жизни ничего, чем мог бы не то что гордиться, а хотя бы вспомнить с удовлетворением. Многообещающий юрист Джозеф Цорес! В единственном деле, которое ему доверили вести, перепутал папки и вместо иска к страховой компании вчинил иск налоговой службе Соединенных Штатов, после чего был с позором изгнан из корпорации. Международный финансист Джозеф Цорес, куратор «венгерского проекта», принесшего два миллиарда чистого убытка и вошедшего во все учебники как образец бестолкового менеджмента! Новеллист и драматург Джозеф Цорес, чья пьеса продержалась на Бродвее целых полтора вечера, а весь тираж сборника юмористических рассказов после разгромных рецензий в «Тайме», «Пост» и «Нью-Йоркере» был тайком выкуплен и уничтожен автором!.. И вы, вы, блистательно умная, ослепительно красивая леди голубых кровей, хотите сказать, что можете без ненависти и презрения взирать на этого урода, на эту бездарь, на эту жертву генетической ошибки?!

– Представьте себе, могу… – Леди Морвен медленно поднялась с диванчика, сделала два шага навстречу Джо, дружески взяла его за руку, отчего он вздрогнул, как наэлектризованный. – Давайте-ка присядем и поговорим спокойно. Сигару, немного бренди?

– Вы очень добры… да… – Джо дал себя усадить, принял бокал, на треть наполненный густым «Гран-Шампань». Руки его дрожали, благородный напиток плескался, как на палубе в хорошую качку.

– Знаете, Джо, если бы не ваша искренность, я могла бы подумать, что это такая извращенная форма мужского кокетства, к которой иногда прибегают привлекательные мужчины вроде вас…

– Вроде меня? Вы находите меня привлекательным?!

– Вполне. И не смотрите на меня с таким изумлением, можно подумать, что ни одна женщина до меня вам такого не говорила.

– О, да, говорили, и не раз. – Джо усмехнулся. – Правда, потом всякий раз оказывалось, что единственной моей привлекательной чертой для них было семейное состояние Цоресов. Но мне-то от этих богатств мало что перепадало, и далеко не факт, что вообще что-нибудь достанется. Особенно после того, как папенька узнает…

– Что же вы замолчали? О чем таком не должен знать ваш отец?

– Нет, наоборот, пусть знает! Последнее время он мне только и твердил, что жениться на вас – это мой последний шанс вернуть его расположение. Уж не знаю, чем он уламывал вас, но мне заявил, что если брак сорвется по моей вине, то он не только лишит меня наследства, но и вышвырнет на улицу без гроша в кармане… Ну и пусть! Лучше я буду продавать газеты и ютиться в нетопленой меблирашке, чем… чем… – Джо залпом допил коньяк и крепко впечатал донце бокала в поверхность стола. – Чем всю жизнь плясать под чужую дудку! Кем он себя возомнил, в конце концов? Господом Богом? Решил, что его миллиарды дают ему право распоряжаться судьбами близких и… – Джо наставил дрожащий палец на леди Морвен – …и дальних. Он же с самого детства меня ломал – запретил играть в школьном оркестре, заставил бросить театр, которым я бредил, силком отдал в военный колледж, потом затолкал на юридический факультет Гарварда, женил на богатой похотливой дуре, изменявшей мне со всеми, кому не лень, – от дворецкого до собственного брата… Грязь, скандалы, развод, попытка самоубийства. И думаете, он угомонился?

– Судя по тому, что мы с вами здесь, – вопрос сугубо риторический. Еще хотите?

Не дожидаясь согласия, леди Морвен плеснула в его бокал еще немного коньяка.

– До вас он предпринял еще две попытки устроить мое личное счастье. Одна оказалась точным повторением первой…

– А вторая? Что же вы замолчали, Джо?

– Что я замолчал?! И это спрашиваете вы?! – Джо Цорес всплеснул руками. – Будто не знаете… Если бы Лиз… если бы только Лиз…

Он всхлипнул, засопел, закрыл лицо руками.

– Боже мой! – воскликнула леди Морвен. – Так вы ее до сих пор любите! Бедняжка!

Она встала с диванчика, подошла к Цоресу, тронула его за плечо. И внезапно Джо рухнул перед ней на колени, обхватил ноги, уткнулся лицом в подол ее черного платья и разрыдался, громко и самозабвенно, как ребенок.

Леди Морвен, растерянно улыбаясь, гладила его лысую макушку.

– Ну все, все, маленький, все, милый, хватит, – приговаривала она.

А Джо все плакал и плакал, не в силах остановиться.

– Мистер Баррен?

Нил неохотно оторвался от созерцания танцующих Тани и Нюточки и кислым взглядом смерил с головы до ног – от малиновой фески до малиновых же «восточных» сапожек – колоритного молодого человека, присевшего на соседний табурет.

– Да, я Баррен. Чем могу быть полезен?

– Элиас Клингзор, – странный молодой человек говорил тихо, и голос доносился не изо рта, а примерно из области щитовидной железы. Наверное, у него повреждены голосовые связки, и он говорит через специальный аппарат. – Детективное агентство Бревера. У меня для вас информация, мистер Баррен.

Нил, сколько мог, скрыл охватившее его волнение под маской насмешливого любопытства.

– Информация настолько важная и секретная, что вы помчались за мной через полсвета?

– Нет, мистер Баррен, здесь я нахожусь по заданию другого клиента, однако, увидев вас, я подумал, что вам было бы интересно… Впрочем, возможно, я ошибаюсь, в таком случае, я готов перенести наш разговор на более удобное для вас время…

– Ну уж нет. Выкладывайте, раз уж начали.

– Может быть, отойдем в менее людное место? – Клингзор поднялся. – Вот там, кажется, вход в оранжерею.

Они вышли в крытый зимний сад и уселись на скамейку возле миниатюрного искусственного водопада.

– Ну-с, я слушаю, – нарочито небрежно произнес Нил.

– Нам удалось установить личности покушавшегося на вашего сына и его сообщника.

– У него был сообщник? – мгновенно напрягшись, спросил Нил.

Клингзор достал из внутреннего кармана объемистый бумажник, а из бумажника – фотографию бритоголового детины с недобрым прищуром.

– Был – очень подходящий глагол. Его звали Джон Дервиш.

– В прошедшем времени?

– Увы…

Клингзор пожал плечами, пряча в густых усах намек на улыбку.

Нилу это не понравилось.

– Послушайте, я, кажется, заказывал только расследование, а не…

– Вы хотели сказать – «не ликвидацию». Разумеется. Смею вас уверить, наша фирма мокрыми делами не занимается. Мистер Дервиш… С ним произошла та же неприятность, что и с известным вам мистером Робертом. Кстати, это настоящее его имя. А фамилия…

– Погодите, что значит – та же неприятность?

– Посягнул на чужую жизнь – и потерял собственную… Все подробности изложены в обстоятельном отчете, высланном вчера на ваш адрес, почтовый и электронный. Там же вы найдете ссылки на сайт нашего коллеги, бывшего сотрудника ФБР, проводившего смежное расследование.

– Смежное?

– Вы все поймете, ознакомившись с документами. Сайт приватный, защищен двумя паролями. Вот они.

Клингзор передал Нилу карточку с рядочками символов и цифр.

– Но здесь три комбинации…

– Третья – номер личного телефона, по которому вы позвоните, проанализировав полученную информацию.

– Но у меня есть номер Бревера…

– Это не номер Бревера.

– Тогда чей же?

– Вы все поймете. И постарайтесь не откладывать со звонком. Это жизненно важно… Извините, я вас оставлю, дела…

Нил посмотрел вслед уходящему Клингзору, походка сыщика показалась ему такой знакомой, такой знакомой…

Он сказал – жизненно важно… Нил достал мобильный телефон, нажал кнопочку.

– Баррен. Мою машину ко входу. Я возвращаюсь в отель…

Нил Баренцев уехал с губернаторского бала не таясь, но его отъезд остался незамеченным. Пара в черном – высокий мужчина и стройная женщина в шляпке, – спустя полчаса покинувшая особняк через служебный вход, очень старалась не привлекать к себе внимание, но все же была замечена теми, в чьи обязанности входило замечать все нужное.

– Они вышли вместе, сэр, и уехали на автомобиле мистера Цореса.

Положив трубку, Уильям Петти радостно потер руки. Дело явно ладилось. Порадовать старину Джейкоба прямо сейчас – или пусть потомится в неведении до утра? Ага, так он и будет томиться! У старого пройдохи тоже повсюду уши и глаза, небось уже шампанское лакает на радостях…

Джо Цорес в эту ночь превзошел сам себя – и заснул только на рассвете, обессиленный, выжатый до капли, но безмерно счастливый, упокоив свою лысеющую голову на обнаженном плечике леди Морвен. Ее светлость не спала – курила легкую светло-коричневую сигарку, созерцала игру утренней светотени на потолке и чему-то улыбалась.

Не спал и Нил Баренцев. Всю ночь он изучал отчет Бревера, лазил по сайту, первую страничку которого украшала репродукция статуи лидийской царицы Омфалы, анализировал, сомневался. Несколько раз брался за телефон, откладывал, снова вчитывался в светящиеся на мониторе странички и лишь в седьмом часу утра собрался наконец с духом и набрал оставленный Клингзором номер.

– Прости меня… Прости, если можешь… Я был такой дурак…

– В прошедшем времени? – осведомилась Таня Захаржевская.

А Нюта по русскому обычаю, на кухне, всю ночь гоняла чаи с мамой Таней и тетей Лизой. Все говорили, говорили и никак не могли наговориться.

Первой опомнилась Лизавета.

– Гляди, уж светает, а в семь мальцов в школу поднимать… По койкам, девки, по койкам!

– Теть Лиз, а можно мы еще посидим? А они пускай в школу не пойдут. Я по ним так соскучилась… – Нюточка состроила лукаво-просительную гримаску, в действенности которой не сомневалась.

Но не тут-то было.

– Еще чего! Марш в кровать, кому говорю! Выспишься, они как раз домой воротятся – тогда и тетешкайся, сколько душе угодно!

– Мама Таня!

– Тетка дело говорит, – вздохнула Таня. – Айда спать…

А сами, между прочим, так и не легли. Нюта с полчаса, наверное, ворочалась на высокой мягкой кровати в просторной гостевой спаленке, заново переживая самые яркие мгновения губернаторского бала, когда чуть слышно скрипнул пол в коридоре, дверь тихо приоткрылась, и кто-то осторожно ступил на ковер. Нюта поспешно прикрыла глаза и нарочито ровно задышала, притворяясь спящей.

– Заснул наш ангел, – услышала она шепот Лизаветы. – И слава Богу… Пойдем, Танька…

– Сейчас…

Мамины теплые руки поправили одеяло. Вновь скрипнул пол в коридоре…

Нюта перевернулась на бок, зевнула. Сон не шел. На смену воспоминаний о дне вчерашнем нахлынули воспоминания более давние…