Отречение. Роман надиктован Духом Эммануэля

I Жертвы любви

Пейзаж, сформированный мраком, находился в области, которую невозможно было описать человеческим языком. Вещества, отличные от составлявших земную почву, создавали поверхность, испещрённую извилистыми путями меж иссохших кустов и кактусов, характерных для засушливых зон. Горизонт терялся вдали, в грустных линиях этой меланхоличной картины в тревожный час сумерек.

Холод, усиливаемый яростными порывами влажного резкого ветра, приносил и оставлял в воздухе смутные отголоски мучительного плача. Казалось, это была земля, предназначенная для ссылки преступников, приговорённых к вечным мукам.

И там слышны были голоса, почти заглушаемые сильным ветром, словно голоса узников, наполненные ожиданием и надеждой.

В странном и мрачном месте какая-то небольшая группа раскаявшихся Духов вела разговор о своих будущих планах. Одетые в особые туники с большими накидками, они походили на любопытных персонажей, вышедших из какого-то неизвестного культа на земле. Одни выглядели встревоженными, молчаливыми, взгляды других выказывали полное уныние.

— Теперь, — сказал один из них, который явно выделялся среди прочих, — мы должны снова создать свои идеалы, придать новый порыв нашей ослабленной воле. Наше прошлое уходит в древние времена, и нам необходимо сохранить силы для будущих сражений. Милосердное провидение Всемогущего в изобилии дарует нам иной будущий опыт на земле. Задумаемся же над своим собственным падением в круговорот страстей мирских и решимся преодолеть свои слабости. Сколько лет нами потеряно в горьких страданиях, в опустошительных угрызениях совести?… Вспомним тревоги искупительного пути и возблагодарим Бога за подаренную нам возможность вернуться к очистительным задачам. Забудем тщеславие, унижающее наши сердца; амбиции и эгоизм, мучающие наши неблагодарные души, и подготовимся к справедливому и необходимому опыту.

Голос оратора потонул в слезах. Тягостное воспоминание прошлого потрясало группу бывших священников, отклонившихся от благородного пути, начертанного для них Господом.

Они стали обмениваться между собой впечатлениями. Одни говорили о своих глубинных трудностях, другие обсуждали своё желание преданно трудиться, вплоть до самой победы.

— Что меня больше всего угнетает, — сокрушался один, — так это феномен забытья, которое туманит наш разум на земле. До земного опыта мы громоздим тысячи проектов преданности, упорства; мы кичимся своими добрыми намерениями, но когда приходит момент применить их на практике, мы проявляем те же слабости или приходим к тем же ошибкам, которые уже привели нас к воротам преступления и тягостных исправлений.

— Но в чём была бы заслуга, — объяснял друг, которому адресованы были эти слова, — если бы Создатель не соглашался с нами на это временное забытьё? Кто мог бы достичь предполагаемого успеха в противостоянии со старыми врагами без бальзама подобного небесного благословения на рану воспоминания? Без покоя преходящего забытья земля перестала бы, возможно, служить благословенной школой и стала бы отвратительным гнездом вечной ненависти.

— Однако, — возразил собеседник, — меня пугает подобная ситуация. При одной лишь мысли снова утратить память я ощущаю огромную тревогу; почти не осознавая своих духовных знаний, я буду идти вперёд по земных дорогам, словно живой мертвец, у которого отняли способность дышать.

— Но как бы ты научился смирению, если бы у тебя в голове были активны воспоминания твоей гордыни? Смог ли бы ты обнимать своего сына, чувствуя в нём присутствие своего внутреннего врага? Нашёл ли бы ты силы, необходимые для освящения супружеских связей, в отношении женщины, которую ты угнетал ранее, доведя её до занятий проституцией и до недостойных приключений? Не считаешь ли ты, что забытьё на земле — это одно из мощных проявлений божественной доброты к преступным и заблудшим существам? Я признаю, что человеческий опыт для того, кто наблюдал, пусть даже и издалека, расцвет духовной жизни, означает в действительности исправление в особо тягостной могиле; но мы, дорогой мой Менандро, давно оболванены преступлением. Наше сознание нуждается в искуплении. Смерть, какой бы ужасной она ни была, это падение, и земля предлагает нам справедливое лекарство, давая нам возможность подняться. Мы возродимся в преходящей тленной форме, и с каждым днём человеческого опыта мы будем постепенно умирать, пока не уберём с мирской пылью инфернальные чудовища, обитающие в нас.

Друг задумался над глубокими размышлениями и, давая понять, что его переубедили, перевёл разговор на другую тему, затем осторожно спросил:

— Когда будет определена на земле окончательная локализация нашего будущего опыта?

— В любой момент. Как ты знаешь, многие уже ушли. Благодетели нашей судьбы, превозносящие уступку новых возможностей, необходимых для наших искупительных усилий, уже передали нам последнее послание, желая счастливой развязки нашим будущим дальним странствиям.

В этот момент произошло нечто, что группа страждущих и многообещающих душ не смогла заметить. Какая-то светящаяся форма спустилась с небесного свода, как звезда, отделившаяся от огромного колье ночных звёзд, казавшегося теперь более тёмным, обволакивающим и глубоким. Почти касаясь центра мрачного пейзажа, она приняла человеческую форму, хоть и невозможно было определить её физиономические черты, настолько её ореол был ослепительно великолепным. Однако, как часто происходит в рамках человеческих впечатлений, в условиях, рождённых в нуждах каждого существа, никто из участников особо не ощутил благородного присутствия, лишь внутреннее чувство радости надеждой проникало глубоко в душу; никто не смог бы определить зарождавшийся энтузиазм, установившийся в этот момент среди них, предвкушение ощутимой победы через слова каждого участника. Кое-кто отметил, что в этот момент божественные благословения омывали всю группу, до этого смятенную и подавленную.

Менандро и Поллукс, оба спутника, особо означенных продвинутыми аргументами, проявляли возвышенную радость, заливавшую их сердца, и этот благословенный энтузиазм продолжался до тех пор, пока небольшое собрание не было распущено после прощания.

Поллукс хотел ещё остаться на несколько долгих минут, чтобы поразмышлять над великодушием Всемогущего и над величием будущего. Он не ощущал присутствия рядом возвышенной сущности, окружённой светом, полной любви, пока глубокие эмоции захватывали его разум, вели его к воспоминаниям далёкого прошлого. В этот миг он чувствовал себя затронутым непередаваемыми чувствами. Почему он столько раз терпел крах на жизненном пути среди людей? Он выносил столько сражений, всегда ища Бога через очищенную и божественную любовь. Он набирался трудолюбивого опыта, чтобы жить Евангелием Иисусовым и служить ему в духе и в истине; тем не менее, в его внутренних сражениях всегда побеждали подчинённые страсти. В каком созвездии находилась Алкиона, душа его души, жизнь его жизни? И он вспоминал о своём смирении и жертвах во имя своего искупления, отмечая, что если его добродетельная душа была полна самоотречения, то он, в свою очередь, почти неизменно оставался хрупким и шатким, осложняя свои промахи. За несколько веков до этого его поиски здоровья и совершенствования в свете Евангелия Иисуса Христа сводились к краху, поскольку к моменту завершения своего дела для вечной жизни он терпел жалкий крах как банальный преступник. В отчаянии он ужасно опустился, а возмущение лишь усиливало его мучительные наказания, заставляя его уступать, окружённого новыми соблазнами. Полный слёз горькой нежности, он теперь вспоминал лицо своей любимой. Его память казалась более ясной. Её духовное видение прорисовывалось на всём протяжении прошедших веков. Алкиона всегда была чистой и преданной, а он — всегда неисправимым и жестоким. В течение своего последнего опыта, желая предаться обновительному аскетизму, он попросил одеяния римско-католического священника, предпочтя воздержаться от добродетельных соглашений семейного очага, чтобы ощутить страдания одиночества и глубоких потребностей сердца. В своём духе он хотел железом отметить кристальную и преданную любовь. Но перед лицом опасных искушений подобные намерения также потерпели фиаско. Он осквернил алтари, изменил святым обязанностям, забыл священные обещания и снова оставил мир закоренелым бунтовщиком. Поллукс считал отвратительными свои ошибки прошлого, и, под ударами своей совести, расплакался.

А где же была Алкиона, казавшаяся такой чуждой его злоключениям? Прошло столько лет в дальних странствиях, его опечаленный дух был отмечен терпкими угрызениями совести, и он никогда больше уже не имел счастья целовать её ласкающие благодетельные руки. Время от времени он получал послания поощрения и утешения; однако не мог мириться с мучительной пустотой её отсутствия и избегать отчаяния, которое он ощущал, словно при падении в бездну жестокой горечи.

Со своими друзьями Поллукс всегда находил правильные слова, чтобы убедить наиболее стойких или утешить наиболее опечаленных. Его великие познания даровали ему духовные способности, которыми другие не обладали.

Но в этот час вечности он чувствовал себя глубоко одиноким и несчастным.

Под впечатлением своих ужасных воспоминаний, чувствуя, что момент возвращения на землю неизбежен, он прибег к молитве и тихо прошептал, подняв глаза к небу:

— Иисус, дорогой и щедрый Учитель, даруй мне силы, необходимые больному извращённому сердцу!… Закрой глаза на мои слабости и посмотри, Господи, как я страдаю!… Укрепи мою пошатнувшуюся волю и, если возможно, о, мой Спаситель, даруй мне милость услышать Алкиону перед тем, как я уйду!

Но при непосредственном упоминании своей возлюбленной его охватила грусть, прервав порыв его трогательной и мучительной молитвы. Смиренным жестом он опустил глаза к земле, словно испытывая стыд за свою собственную боль.

В этот момент любящее существо, сопровождавшее его, принялось усиленно молиться, делая поистине героические усилия, чтобы стать видимым. Постепенно лучи света, окружавшие его божественными бликами, померкли. Мрак пейзажа полностью окутал его, и какая-то молодая девушка необычайной красоты жестом трогательной нежности коснулась плеча кающегося.

— Поллукс! — с невыразимой нежностью прошептала она.

Он поднял голову и издал крик удивления.

— Алкиона!… Алкиона!…, - радостно воскликнул он, став на колени и целуя ей руки в порыве признательности. — Сколько времени я был лишён твое любви?! Мои дни — это тысячелетия непередаваемой печали. Ты пришла ответить на призыв несчастного?… Но! Да, Бог всегда посылает несчастным своих ангелов, как Он послал Иисуса грешникам.

— Встань, чтобы свидетельствовать свою любовь к Всевышнему, — с нежностью сказала она, — не считай себя покинутым на дорогах обновления. Господь с нами, как и я всегда с тобой. Тебя ждёт новый земной опыт! Иисус не оставляет наши благородные намерения. Страдай и трудись, Поллукс, и придёт день, когда мы соединимся навсегда в сияющей вечности. Бог — это источник бессмертной радости, и когда мы победим свои несовершенства, мы будем купаться в этом фонтане бесконечных радостей.

— Бедный я, бедный! — вздохнул он, выказывая глубокое отчаяние.

— Не жалуйся! — добавила благородная сущность. — Мы должны прекратить жаловаться, когда Всемогущий позволяет нам обновлять наши усилия для достижения возвышенных побед. На этой щедрой земле тебя ждут новые задачи. Ты просил новой возможности посвятить себя Богу, и Провидение ответило на твоё страстное желание.

— Да, — в слезах ответил Поллукс, — я молил о возможности обновить свои усилия священника, преданного божественному делу. Я снова хочу испытать себя в самоотречении и аскетизме примером любви к ближнему. Я мобилизую всю свою энергию для продвижения вперёд и уменьшения той огромной дистанции в шкале эволюции, которая разделяет нас. Я хочу жить без семейного очага и любимых детей, я хочу познать одиночество, которое ты так часто познавала в этом мире, когда посвящала себя мне. Мои ночи должны быть пустынны и печальны, я пойду рядом с теми, кто падает и страдает во имя служения Иисусу, в любви и прощении.

В восторге Алкиона смотрела на него, с глазами, полными слёз, охваченная волнением и сочувствием. Утверждения и обещания её возлюбленного нежными ласками проникали ей в душу. Она давно усердно трудилась, чтобы придти к этому божественному моменту, когда Поллукс сможет, наконец, понять и почувствовать Учителя в глубине своего сердца, а не только интеллектуально истолковывать его.

— Иисус благословит наши надежды, — с любовью воскликнула она. — Мы, пришедшие из одного дыхания жизни, вместе придём к объятия Вечного.

Поллукс разрыдался.

— Я дождусь тебя, — сказала она, — на путях бесконечности. Я буду сражаться рядом с тобой в самые трудные моменты, я протяну тебе свою руку у края мрачной бездны.

— Ты, как всегда, простила меня? — спросил Поллукс голосом, прерывающимся от волнения, охватившем его при этой встрече после долгой разлуки.

— Любящие друг друга носят в своей душе взаимное понимание. Бог прощает, даруя нам возможность искупления.

И, желая придать ему мужества, продолжила:

— Сколько раз и мне приходилось падать на долгих и извилистых путях. Или у меня было безошибочное прошлое?!… Ты не одинок в испытании справедливых и тягостных искуплений. Миллионы душ в этот самый миг взывают к боли от угрызений совести и призывают божественные благословения, чтобы воспользоваться исправительным трудом. Разве причина бесконечной радости не в высшей уступке возможности всё начать сызнова? Ты уже получил разрешение Господа возобновить свою борьбу, и перед тобой благословенный момент возвращения к задаче. Думал ли ты об ужасных пытках тех, кто в этот момент ощущает себя угнетённым и жёлчным, в тревожном ожидании дарованного тебе шанса?

Поллукс в утешении посмотрел на неё, всё же возразив в меланхолии:

— Aх, я чувствую, что мог бы достичь вершин в своих необходимых исправлениях; но для этого, Алкиона, мне понадобилась бы твоя постоянная помощь. Я прошёл бы испытания жёсткого самоотречения и аскетизма, если бы я мог, по крайней мере, видеть тебя на земле. Ты была бы моей доброй звездой, и ночью, когда с неба спускались бы благословения покоя, я вспоминал бы о тебе и находил в этом воспоминании необходимые мне мужество и силы!

Она, казалось, глубоко задумалась и ответила:

— Я буду молить Иисуса даровать мне радость возвращения на землю и ответа на мой идеал священного долга.

— Ты… ты вернёшься? — в надежде спросил он.

— Почему бы нет? — мягко сказала Алкиона. — Разве планета Земля не является также местом, расположенным в небесах? Разве ты забыл, что земля, эта щедрая мать, учила нас величием своего опыта? Мы, её дети, слишком часто пятнаем её благородное лицо отвратительными поступками, и тем не менее, именно в её лоне, в скромном хлеву, появился Учитель и оттуда принёс божественный крест, ведя нас к прощению.

— Aх, если бы Бог позволил мне, кающемуся грешнику, — сказал Поллукс, охваченный очевидной радостью, — возможность слышать тебя в узком земном кругу, я думаю, что мне нечего было бы бояться на обновительных тропах…

Алкиона заметила его бьющую через край радость и, взвешивая каждое слово, внесла нюанс:

— По-моему, ты должен был бы сначала слышать голос Христа, и если в своей бесконечной доброте Он позволит мне вернуться на землю, мы никогда не должны забывать, что если мы возвращаемся туда, то не для того, чтобы полтзоваться преждевременными радостями, а для того, чтобы вместе страдать на искупительном пути, пока не сможем осуществить высший полёт счастья и союза, к более высоким сферам. В Божьем Творении покой без труда — это узурпированная леность. Не отдаляй своих глаз от жертвы, которую мы должны самим себе принести!

— Да, Алкиона, ты мой ангел-хранитель, — прошептал он сквозь слёзы. — Помоги мне пройти через очистительные дороги. Не оставляй меня. Скажи мне, как я должен действовать. Повтори, что ты не удалишься от моего пути. Вдохни мне желание искупить грехи до конца.

Он склонил колени, полный смирения, обхватив голову руками, вытирая обильные слёзы.

Алкиона нежно погладила ему волосы, а затем тихо сказала:

— Не бойся очищения, которое приведёт тебя к ликованию на вечной тропе. Чаша лекарства должна оцениваться своими целебными добродетелями, а не вкусом содержимого, производящим неприятное ощущение в течение нескольких секунд. Будь признателен Богу в жертве, Поллукс! Там, где сам Учитель получил пощёчину и жертвенный крест, ты не должен надеяться или ожидать особых преимуществ в школе внутреннего восстановления. Не слушай фальшивых обещаний, не обращай внимания на пагубные капризы, рождённые в твоём сердце. Подчиняйся Отцу и бери Иисуса себе в поддержку в любой момент. Узкая дверь есть и всегда будет чудесным символом божественного просветления. Избегай отравленного воображения, которое работает против священных чаяний духа. Помни о тревожном опыте, который столько раз мы предпринимали здесь на земле для победы нашего вечного союза. Мы не жаждем обманчивых удовольствий. Мы жаждем Бога, Поллукс! Бесконечная любовь, преображающая души имеет своё святое начало в отцовском милосердии. Я тебя люблю вечно, поскольку знаю, что этот союз — твоё возвышенное чаяние; однако, разве правильно было бы нам ограничиваться эгоистической радостью? Будем любить друг друга всегда, вечность над нами освятит наши пути с Отцом Нашим. Предадимся его любви, священному труду его творений. В его августейших руках, любимый мой, трепещет свет, освещающий бездны. Что может быть больше, чем слава практиковать волю, которая проявляется в любви, преданности и счастье? На новых путях, которые мы должны будем пройти, помни о Любимом Отце, отвечай Ему при любых обстоятельствах. Не расти в своём сердце семена тщеславия и эгоизма. Жертвуй собой! Борись с самим собой. Внешние победы лишь кажущиеся и часто бывают обманчивы. Духовная победа принадлежит героической душе, которая умеет соединиться с небесами, трудясь над своим улучшением, несмотря на бури мирские.

Несчастный Поллукс заплакал и, охваченный сильным волнением, заговорил:

— Я понимаю твои мудрые и любящие слова! Я сделаю всё, чтобы соединиться с Богом и с тобой навечно. Моли Иисуса, чтобы я был осторожен и добр в этом мире.

Он ощутил неожиданный шок в этот момент. Приложив руки к груди, он умолк на несколько мгновений, затем заговорил вновь, удивлённый и колеблющийся:

— Алкиона, дорогая, я не знаю, может, в этот божественный час меня волнение тревожит мои самые глубинные энергии; но у меня такое впечатление, что что-то касается моего лба, какая-то нестерпимая сила, кажется, угрожает моему шаткому разуму; и я чувствую тягостное состояние, словно мы постепенно теряем свои силы перед тем, как упасть.

И после короткой паузы он снова был удивлён, не зная, как вести себя в данной ситуации:

— Они зовут меня… вдалеке я слышу голоса… что это может быть?!…

Его лицо побледнело, было видно, что он слышал зов, идущий из иного мира, и, наполовину напуганный и удивлённый, он спросил:

— Как мне понимать этот зов?! Это печальный момент? Aх, нет, нет, это невозможно!…

В этот миг девушка присела возле него; с любовью удерживая руками его усталую голову и нежно гладя его волосы, она сказала:

— Успокойся. Они зовут тебя на землю. Ты сейчас заснёшь и проснёшься в новом опыте в контексте своей человеческой жизни. Ты оставишь мои объятия, чтобы оказаться в объятиях любящей матери, которую Иисус избрал для тебя.

Поллукс ощущал какое-то странное состояние, отмеченное внезапным унынием; но чувствуя себя окружённым любовью Алкионы, он считал себя самым счастливым из всех существ. Он отчаянно боролся со сном, не желая расставаться со счастьем этих возвышенных мгновений, и с любовью произнёс:

— Я не желал бы другой матери, кроме тебя. Для меня ты и мать, и сестра, и спутница или любимая невеста.

Она также ощущала большое волнение, и со слезами на глазах она добавила:

— Да, мы — два сердца в единой душе под защитой Всемогущего!

Поллукс уже испытывал непередаваемую печаль. Его взор был тревожен, он был под влиянием тревожного ожидания, исходившего из его внутреннего мира, грудь дышала с трудом, словно сердце вот-вот разорвёт ему грудную клетку, вызывая неописуемое волнение. Его общее состояние оставляло впечатление умирающего в преддверии смерти. Он устремил тревожный взгляд на свою возлюбленную, словно ребёнок, ищущий утешения, и с трудом сказал:

— Алкиона, может, именно это же страдание мы знаем на земле как страдание перед смертью?![1]

— Да, дорогой мой, та тревога, которую ты ощущаешь теперь, является другим периодическим приступом.

— Я знаю, — сказал он, — и я уверен, что у меня будут подобные приступы на земле, на других уровнях, пока я не освобожусь от смерти грешника… Однажды я найду вечное воскресение, бесконечную гармонию. И я останусь рядом с тобой навсегда.

Девушка с большой нежностью обняла его.

— Алкиона, — с трудом прошептал он, — я не знаю, простишь ли ты меня настолько, чтобы позволить моему жалкому разуму просьбу о небесной милости.

Она догадалась о его самых потаённых мыслях, и не желая казаться высшим существом, очень деликатно, с любовью сказала:

— Скажи, что я могу сделать для твоего счастья?

— Я хочу… чтобы ты поцеловала меня… хоть раз перед моим уходом.

Слёзы волнения брызнули из глаз духовной невесты, нежно, словно ребёнка, прижимавшей его к своему сердцу, и она мягко ответила:

— Раньше мы вознесём наш поцелуй любви и признательности Иисусу. Попросим его возвышенное сердце дать нашему идеалу свою защиту и поддержку.

Собеседник устремил на её ангельское лицо свой измученный взгляд и прошептал:

— Я буду сопровождать твои молитвы…

Алкиона подняла глаза к звёздному небу, сияющему над тенями, окутавшими эту область отчаяния, и стала страстно молиться:

— Любимый Учитель…

После паузы Поллукс взволнованно повторил:

— Любимый Учитель…

Девушка почувствовала, что рыдания сжимают ей горло, но поскольку он повторял за ней, она продолжила:

— С почтением и любовью, добрый Иисус, мы желаем иметь возможность поцеловать твои стопы. Прими же в алтарь своей божественной славы бедное воспоминание скромных служителей в нужде. Наши души полны благодарности за твою добрую волю. Разреши нам, Спаситель, почитать Твоё имя, культивируя прощение, истину и любовь, согласно Твоим учениям. Благослови нашу освободительную борьбу. Придай нам силы свидетельствовать нашу вечную верность, поддержи наш разум вплоть до дня, когда мы сможем соединиться с Тобой, в бесконечном свете яркой вечности.

Алкиона прервала молитву, истинное божественное заклинание, раздробленное на точные остановки. В жалком пейзаже появился интенсивный свет, которого Поллукс не мог ощущать. Благородные эмиссары подошли к двум детям Бога, которые молили от всего сердца о помощи Иисуса.

Девушка в этот момент склонилась над своим возлюбленным и со спокойствием любящей и внимательной матери с бесконечной нежностью поцеловала его в губы.

Поллукс хотел было выразить свою радость, нежное волнение, омывавшее его разум, попросить о продлении этого славного часа на вечном пути, но не смог. Крупные слёзы катились по его щекам, словно колье божественных жемчужин, явно выражая его огромное волнение. Со взором, устремлённым на Алкиону, словно умирающий на земле, желающий навсегда сохранить самую дорогую ему картину, он закрыл свои усталые веки и предался глубокому сну.

И когда к взволнованной девушке подошли эмиссары, она передала им своего возлюбленного, мягко говоря:

— Братья мои, не забудьте, что я доверяю вам сокровище!…

Затем она собрала свои световые одеяния и удалилась в туманный пейзаж, словно одинокая звезда, возвращающаяся в рай.

Немногим позже она уже приближалась к чудесной сфере, ни с чем не сравнимой по великолепию и величию. Необычайное зрелище, предлагаемое сферой, превосходило во всём, что могла бы представить красота для существа человеческого. Священное видение комплекса превышало всё, что могли себе вообразить мыслители христианства. Три жгучих солнца изливали на щедрую землю океаны изумительного света в невиданных нюансах, словно небесные лампы, зажжённые по случаю райских празднеств бессмертных духов. Совершенные конструкции, украшенные невыразимыми цветами, филигранно гранёными золотом, испускали различные цвета. Повсюду летали крылатые существа, посвятившие себя высшим целям осуществления работ высшей природы, недоступной пониманию землян.

Алкиона проникла в храм величественных размеров, охваченная непередаваемыми мыслями. Над фантастическим кораблём возвышалась полупрозрачная башня, изготовленная из прочного и прозрачного вещества, похожего на хрусталь, откуда вырывались гармоничные мелодии.

Внушительный алтарь был обширным рюшем, предназначенным для труда и молитвы.

Алкиона прошла перед дорогими её сердцу спутниками, пересекла комнаты, полные ослепительного света и, подойдя к Антенио — ангельскому существу, которое, согласно с его иерархическим положением превосходства, выполнял здесь задачи, выпавшие на долю творения Иисуса — смиренно сказала ему:

— Дорогой друг, я решила попросить тебя о разрешении временно вернуться к земной деятельности.

— Как так? — спросил удивлённый Антенио, — разве мы здесь не можем помогать земле? Разве мы не служим Христу в духовном творении, чтобы возвысить эту планету?

— Позвольте мне объясниться, — робко сказала ему девушка, — я молю Иисуса даровать мне плотское тело.

Благородный ментор с уважением окинул её взглядом. Он понял её глубинные намерения и, широко улыбнувшись, спросил её:

— А как же твои работы в системе Сириуса? Ты не помогаешь благодетелям искусства на земле? После многочисленных усилий, которые мы приложили, я думаю, что мы скоро сможем дать людям элементы, необходимые для вдохновения, мы нашли решение некоторых проблем ритма и гармонии.

— Если возможно, — взволнованно добавила девушка, — я хотела бы прервать эти дорогие мне исследования и возобновить их немного позже.

— Но, Алкиона, — размышлял ориентер, настаивая на произнесённых им словах, — зачем рисковать брать на себя новые обязательства? Я понимаю причины этой просьбы; но думаю, что ты можешь трудиться здесь во имя тех, кого ты любишь, поддерживая их и помогая им из той сферы, где ты находишься.

— Дорогой Антенио, отсутствие некоторых спутников — пытка для моего сердца. Разве достойно осуждения страстное желание достичь счастья через отречение любви, чтобы посеять добро?! Прости меня, если эта просьба твоей любящей душе кажется странной. Ты часто помогал мне на славных путях Бога. Вспомни, что Иисус сам сожалел о компании Лазаря, и что ещё сегодня в величии Его божественной Он занимается падшими учениками, которые страдают и плачут…

Мудрый защитник взволнованно слушал её.

— К тому же, — живо продолжала она, — я желаю вернуться на землю не только для того, чтобы следовать за Поллуксом, которого вы разрешили мне наставлять и утешать. Почти все спутники, которые дороги мне своими эволюционными усилиями в прошлом, теперь находятся на этой планете, в большинстве своём — узники зловещих обстоятельств. Часто их тягостные и удручающие жалобы доходят до меня и мучительно отзываются в моей душе. Я слышу их тревожные молитвы, а также молитвы наших помощников, которые из тяжёлых флюидов земли шлют мне свои послания, истинные призывы о помощи, к которым я не могу оставаться нечувствительной, даже если я стараюсь находить утешение в своей глубокой вере в Бога.

— Да, — сочувственно прервал её Антенио, — я понимаю те священные причины, которые подталкивают тебя к этому.

И, словно желая дать ей все объяснения, которые были в его распоряжении, он продолжил:

— Несмотря на наши глубокие пожелания, дорогая Алкиона, я не думаю, что Поллукс на это раз достигнет желанного успеха. Его теперешние усилия будут для него спасительным опытом, но маловероятно, что он достигнет своих целей. И моя преданность вынуждает меня сегодня говорить с тобой как можно более искренне, поскольку это поистине кажется мне наиболее убедительным. Тем не менее, я знаю, что некоторые из твоих друзей пали в мрачные пучины жестокости, изменив своим священным обязательствам. Те, кто были твоими близкими и много раз терялись в опьянении властью и в фантазиях успеха, или были охвачены деспотизмом и непомерными амбициями, не сопротивлялись искушениям. И самое жалкое, что они взаимно осложняли себе задачу, подпитывая огонь ненависти дровами эгоизма, превращая в уголь щедрые намерения и уничтожая героические усилия тех, кто помогал им в любом отречении и благородстве. И, несмотря на это, они не забыли и не простили зла. Дурная трава захватила поле твоих божественных надежд. Твои обязательства перед Господом действительно под угрозой. Я могу оправдать причины, ведущие тебя к принятию подобного решения, однако я не могу аплодировать расширению жертв, которые ты готовишься предпринять.

Своим взглядом девушка выразила искреннюю признательность за слова понимания, которые он только что произнёс, и сказала:

— Мой дорогой благодетель, я так хочу приласкать ту, которая была когда-то моей преданной матерью!… Разве не будет справедливо стараться помогать тем, кто помог мне пойти по тропе искупления?

— Послушай меня, Алкиона, — торжественно произнёс Антенио. — Твои молитвы достойны похвалы, а твои чаяния более чем справедливы; но, как я уже советовал тебе предупредить Поллукса, я обязан также предупредить и тебя на этот раз. Ты должна осознавать трудную задачу, которая ждёт тебя, и свою ответственность, за которую ты хочешь взяться.

— Да, — без колебаний ответила девушка, — я готова оплатить свои долги прошлого, если вы мне это позволите во имя Господа.

— А ты подумала о препятствиях, которые тебя ожидают? Вспомни, сам Иисус, проникнув в земную сферу, вынужден был уничтожить себя в остром жертвоприношении. Ты помнишь, что планетарные законы касаются не только духов в ученичестве или исправлении, но и миссионеров наивысшей линии. Ты также ощутишь временное забытьё, в мельчайших деталях, возможно, в соответствии с твоими обретениями; ты испытаешь ту же нужду в понимании и даже жажду любви, трепещущей в других смертных. Чтобы просветить эти проблемы, Учитель дал обществу учеников глубоких наставлений в Евангелии. Представленный дурными священниками и ложными докторами, мир не захотел сам испытывать Иисуса. Ты уже подумала о своём сближении с Поллуксом, будучи узницей плотского тела? Мы знаем, что Поллукс ушёл с заданиями большой важности для сообщества; чувствуешь ли ты себя готовой нейтрализовать мощный закон притяжения душ? Я говорю это с пониманием дела, зная силу твоих чувств перед величием возвышенных обязательств перед Богом. Будешь ли ты достаточно сильной, чтобы слышать его влюблённые пожелания, и оставить его выполнять свою задачу в одиночестве? По всей очевидности, согласно со своими природными принципами, земной закон наполнит тебя желаниями и приведёт к привлечению возможности дать ему любящих детей. Не говоря уже, конечно, о связях, созданных в иные времена, как с теми, кто были любящими родителями, так и теми, кто будет страдать от мощных сражений и пройдёт через трудные испытания. Путь почти всех твоих друзей усеян препятствиями, которые они сами создали своим равнодушием к милосердию Всемогущего. Чувствуешь ли ты себя достаточно сильной, чтобы вынести такие серьёзные обязательства? Я знаю многих, которые после просьбы о таких рискованных миссиях, как эта, оказывались нагруженными тысячами проблем, таким образом сдерживая ценные обретения.

— Я понимаю серьёзность своего решения, — с великим смирением объяснила девушка, — но, хоть я и осознаю, что слаба для тех, кого люблю, я надеюсь, что Господь укрепит меня в дни мрака и печали. Во имя креста, который его доброта согласилась вынести для пользы земли, я предаю себя его возвышенной воле, тем не менее, подтверждая свою искреннюю просьбу.

Антенио с восхищением посмотрел на девушку и сказал:

— Я восхищаюсь твоими твёрдыми намерениями и знаю, что твоя вера в Христа, Господа нашего, является священным залогом победы; но должен ещё раз напомнить тебе, что ситуация на земле тех, кто предлагает себя к законному служению добродетели, является, снова и всегда, причиной ужасных страданий. Разве ты не знаешь, что в этих возвышенных миссиях существо стремится следовать за Учителем по его божественным стопам? На земле ученик истины и любви придерживается Иисуса и Бога, а обычная толпа не прощает подобного условия, изнуряя его тяжкими мучениями, поскольку его чувства не аналогичны чувствам тех, кто приводит его к противоречивостям и преступлениям. Он не может найти согласия между добродетелью и грехом. А поскольку грех ещё преобладает в мире, апостольская задача всегда будет путём тягостного зрелища жертвоприношения для большинства смертных. Все те, кто следовали Иисусу, видели свою судьбу отмеченной знаками мученичества, и если они не подчинялись этому, их распинали в унизительных мучениях, и они удалялись от мира покинутые, раздавленные человеческим позором, оклеветанные, униженные, брошенные в тюрьмы, со множеством ран. Редки те, кто остаётся спокойным до конца, полный незапятнанной любви! Ты думала о таком опыте, через который могла бы проходить твоя душа в течение какого-то времени, охваченная тревогой и печалью?!…

— Да, мой дорогой друг, я подумала обо всём этом и тверда в решимости свидетельства, каким бы жестоким оно ни оказалось.

— Ты будешь счастлива, если сможешь принять страдания на земле, — с великим спокойствием сказал ментор. — Человечески существа, в своём большинстве, ради ничтожных интересов не считают боль искуплением или оплатой, не понимая радости страдания для искреннего сотрудничества в построении Царства Христова.

— Иисус, живущий в моём сердце, поможет мне превратить муку в песню милости и забыть наименее достойные искушения, которыми обычные разумы могут окружать меня, перед лицом востребованной задачи, задачи искупления и величия жизни.

Глубоко взволнованный подобным мужественным решением, Антенио, наконец, сказал:

— Ну что ж, быть по сему, поскольку твоё решение принято, и твои намерения справедливы и соответствуют уровню ситуации. Во имя Господа я разрешаю тебе вернуться на землю.

Алкиона была переполнена невыразимой радостью. Нежные чувства этого момента окрасились надеждой и счастьем.

— Зная, что ты уходишь на землю не случайно, — сказал ей наставник, — как это бывает в большинстве случаев, а с миссией жертвенности, которая потребует много труда и отречения, я отныне освобождаю тебя от обязательств этой сферы, чтобы ты могла адаптироваться и обрести благоприятное положение в низших областях, которые отделяют нас от мира. Предвижу, что тебе понадобится на это почти десять земных лет.

Алкиона, плача от радости и благодарности, подошла к Антенио и, взяв его правую руку, прошептала:

— Да вернёт тебе его Бог!…

— Да благословит тебя его милосердие! — воскликнул наставник, гладя её волосы. — Я буду сопровождать тебя в своих молитвах, убеждённый в твоей будущей победе!

Любимое существо Поллукса оставалось в храме до конца дня.

В сумерках, когда лучи трёх солнц постепенно растворялись в ослепительных закатах, Алкиона присоединилась к группе друзей, чтобы страстно молить благословения милосердного Отца.

Небосвод наполнялся разноцветьем, и спутники сказочной красоты возникали в огромности неба, окутывая божественный пейзаж океаном света.

Любящая благодетельница поцеловала в лоб своих божественных спутников и исчезла вдали.

Через несколько мгновений к храму прибыл небольшой караван радостных существ, это была экспедиция, работавшая в сферах Сириуса. Один из её участников, поглядев в бесконечность неба, вошёл в храм и направился к Антенио с вопросом:

— Что это за путник, идущий к зонам мрака?

— Это Алкиона, она начинает новое паломничество среди воплощённых духов.

— Да что ты? — в удивлении спросил собеседник, — Алкиона снова идёт испить чашу горечи отречения?

— Это жертвенность любви, сын мой, — ответил служитель Христа, выказывая своё понимание и спокойствие. — Лишь любовь может привести её к отсутствию в нашей дорогой обители.

И она все вышли в великолепный сад, окружавший алтарь, и, созерцая удалявшееся светлое существо, которое направлялось к мрачным областям, они послали этому преданному существу, уходившему в долгое и опасное путешествие, они в искренних своих молитвах посылали самые страстные пожелания веры и любви.

II
Страстные желания юности

7 июня 1662 года весь Париж обсуждал не что иное, как пышные народные празднества под названием Карусель, организованные Людовиком XIV перед Тюильри. Ходили слухи, что король безумно влюблён в Луизу де Лавальер, и мотивом для празднеств была дань уважения к фаворитке, несмотря на сдержанность, с которой они оба предавались своей страсти.

Две последние ночи стали причиной шумных народных гуляний, оживлённых элегантными свиданиями в самых богатых салонах Двора. Большое количество провинциалов захватило гостиницы, в основном, это были семьи-выходцы с Севера, а также и особенно соседних городов, привлечённые зрелищами подобного события.

Говорили, что суверен будто бы являл себя теперь более доступным и более щедрым. Париж вёл достаточно войн за рубежом, и он с опаской вспоминал ужасные внутренние сражения, развязанные восстанием Фронды. Период влияния кардинала Мазарини закончился, и народный дух питался слухами о воодушевляющих перспективах и высших надеждах… Весь город с тревогой ждал улучшений в области общественных отношений и создания новых организаций.

В этот день пополудни, разделяя всеобщую радость, двое молодых людей прогуливались в коляске в окрестностях ворот Сен-Дени, в сутолоке старого города. Они обсуждали восхитительные волнения, произошедшие накануне.

Лёгкая коляска спокойно рыси чудесного нормандского коня, поводья которого величественно держал Сирил Давенпорт. Рядом с ним сидела молодая Сюзанна Дюшен, его кузина, на которой грациозно сидели изысканные одежды того времени. В маленькой коляске был положен чудесный букет азалий, только сорванных девушкой в саду Монмартра. Молодая пара предприняла эту прогулку ещё в полдень. Сюзанна захотела навестить две знакомые ей достойные семьи, чтобы возобновить старую дружбу. Она предавалась наиболее возбуждающим комментариям в компании своего кузена, который хоть и отвечал вежливо на её проявления внимания, но казался теперь необычно озабоченным, пока девушка беззаботно болтала об обычаях и ничтожных капризах всех времён:

— Мне не очень понравилось убранство салонов мадам де Шуази, праздник утратил шарм из-за всех этих разукрашенных и летающих украшений.

— Я не обратил внимания, — сказал Сирил, погружённый в свои размышления.

— Меня совсем утомили эти пересуды, у меня аллергия на злословие. Но, как обычно, мы не можем оставаться равнодушными к тому, что происходит в нашем социальном окружении, и поэтому мне захотелось побыстрее вернуться в покой нашего мирного Блуа.

И так как кузен не отвечал, она продолжила:

— Ты уже знаешь, как началась любовная авантюра короля?

— Нет.

— Людовик[2] не замечал скромную питомицу семейства Ле Блан среди женщин, которые посещали Двор, потому что его внимание было обращено на Генриетту[3]. Так началась их идиллия, но её невестка решила защитить свою репутацию и, чтобы отдалить любое подозрение, стала встречаться с королём в присутствии мадмуазель де Лавальер, которая была в тот момент в её свите. Если бы появились нескромные комментарии, можно было бы сказать, что Людовик посещает этот дом с тем, чтобы увидеться не с ней, а с девушкой из свиты. Именно из этой игры и возникла унизительная ситуация, которую Генриетта не ждала.

После короткого взрыва иронического смеха Сюзанна безжалостно заключила такими словами:

— Людовик безумно влюбился, и теперь мы имеем скандал, который стал поистине основным блюдом для прожорливого аппетита дурных языков. Ты, по всей видимости, не знал всех этих подробностей?

— Aх, — сказал молодой Давенпорт, выказывая пожелание сменить разговор, — я лишь знаю, что суверен женат на королеве.

— Ну что ты, Сирил! Бедная женщина всего лишь жертва испанской политики.

Тем не менее, видя, что молодой человек молчит, Сюзанна решила затронуть другую тему социальной критики, привлёкшей её внимание, и она спросила у него:

— Ты видел Генриетту на балу? Её приглашённые были скандально одеты.

Молодой человек выразил жестом скуку и ответил:

— Я почти не замечал их одежд.

— Но ты же танцевал все танцы.

Возобновив свои прерванные наблюдения, она продолжила:

— Генриетта ставит в неловкое положение всех нас, имеющих связи с островами. Я могу только сказать, что её темперамент мог бы быть другим, если бы у неё были принципы ирландского воспитания.

— Но бедная принцесса много страдала в детстве, — сказал Сирил, словно защищая её.

— Эти обстоятельства — не причина быть такой ветреной. Я думаю, что страдание должно служить в какой-то мере смягчению характера.

— Во всяком случае, — заметил молодой человек, — она замужем. Помнить о её отношении — обязанность её мужа.

— Ах, вот как! Не считаешь ли ты, случайно, что мсье Филипп[4] в состоянии навязать ей духовное воспитание, в котором она нуждается?

— Кто знает?

Ответ, высказанный тоном глубокого безразличия, завершил всякий спор на эту тему. Признав это, Сюзанна замолчала и воздержалась от каких-либо замечаний.

Элегантная коляска, возвращавшаяся с долгой прогулки, направилась к улице Барильри[5] на острове Ситэ. Давепорт на несколько минут остановился у торгового дома, а затем пустил замечательного коня рысью по старинной улочке Сен-Дени.

После долгого молчания девушка вновь заговорила, проявляя свою женскую заинтересованность:

— Ты хотел бы поехать с нами в театр Пти-Бурбон?

— Нет, нет; сегодня у меня нет желания видеть программу господина Мольера.

Коляска приближалась к мосту Сен-Мишель, связывавшему берега Сены.

Опускались сумерки, воздух был насыщен ароматами весенних первоцветов. Мягкий ветерок ласкал цветущие вершины двух больших деревьев неподалёку. Возможно, впечатлённый вызывающей красотой пополудня, одетого в небесно-голубые тона, молодой Давенпорт посмотрел на свою спутницу уже по-другому и сказал: — Сюзанна, дума моя полна не знакомых мне ощущений, которые я хотел бы разделить с тем, кто меня понимает. Я не хочу говорить ни о Дворе, ни о театре. Мне нужен обмен мнениями на духовные темы, которые выражают то, что я чувствую, я кем-нибудь, кто догадывается, что я могу испытывать. Что мне до приключений короля или комедии, которая соблазняет наиболее ничтожных?

Его спутница покраснела. Она незаметно сжала грудь, где тревожно забилось её сердце. Как долго она ждала этого момента в компании Сирила, чтобы вместе с ним измерить силу своей любви? Она восхищалась им с детства, он был для неё героем её женских сновидений, и ни для кого в семье не было тайной, что она имеет виды на супружеский союз с ним. Оба они родились в Ирландии, но её мать-француженка несколько лет назад заставила отца переехать жить на её родину. Однако Сюзанна никогда не порывала связи со своей родной землёй. Несмотря на трудности, свойственные её времени, она регулярно наведывалась в Ирландию.

Ей недавно исполнилось двадцать лет, а Сирилу — двадцать пять. Чем не благоприятный момент для осуществления этого возвышенного идеала? По правде, она всегда с тревогой ждала, что её кузен первым объявит о своей любви, чтобы с большей уверенностью ответить на свои планы построения счастья. Однако Сирил никогда не высказывался по этому поводу. Она же, со своей стороны, всегда старалась оправдать его сдержанность особенностью его темперамента. Будучи одновременно весёлым и откровенным, но и энергичным и импульсивным, он оставался сдержанным в своих словах. Редко он давал обещания, поскольку знал, что после данного слова придут обязательства, которые надо будет выполнять любой ценой.

Сюзанна часто анализировала все существующие возможности и кончала тем, что видела себя, скорее, в благоприятной ситуации. Впрочем, она была уверена, что её кузен, вернувшись со службы, которая удерживала его в Сорбонне, поедет в Ирландию, где его ждёт её семья, полная надежд видеть его за сельской деятельностью, которой жили его родители и братья.

Со сверкающим взором девушка, взволнованная и наполовину удовлетворённая, ответила ему:

— Думаешь, я не способна понять тебя? Говори, Сирил!… Не хотел бы ты воспользоваться мягкостью этого вечера? Остановим коляску. Сядем здесь, у моста, на несколько минут, посмотрим, как плещутся тихие воды…

Улыбающийся и довольный молодой человек подчинился. Он поставил коляску в ближайшее укрытие и, предложив руку своей элегантной спутнице, направился с ней к камням, которые лежали у подножия старинной постройки. Его глаза были погружены в охватившую его страсть.

— Сюзанна, — сказал он ей, нежно беря её под руку и словно ища укрытия, — я никогда прежде не ощущал того, что ощущаю теперь. Моя душа полна мечтаний и возвышенных надежд. Aх, любовь — это благородное вино жизни!

Девушка побледнела. Неужели столь долгожданный момент настал? Конечно! Сирил, наконец, откроет ей свои самые интимные чувства, расскажет о золотой мечте её надежд молодой девушки. Они очень скоро поженятся… Куда уедут они, переедут ли они из Франции в Ирландию, чтобы взращивать своё супружеское счастье в согласии с нежными семейными традициями? У неё, погружённой в свои прекрасные видения, глаза лучились интенсивной радостью, когда молодой Давенпорт продолжил:

— Построить семейный очаг, иметь детей, которые любят нас, гарантировать им счастье, может ли быть более благородным идеал, чем этот?

Сюзанна Дюшен с любовью сжимала ему руки, она всем сердцем желала обнять его и дать волю своей любви, множество раз целовать его красивую шевелюру. Она чувствовала себя оглушённой радостью и надеждой, но когда она ещё пребывала в своём фантастическом видении, он спросил её по-братски, после долгой паузы:

— Неужели она ответит на мои чувства с такой же страстью?

Она? Вопрос звучал странно в ушах девушки, которая постаралась преодолеть своё первое оцепенение. Как же так, неужели другая женщина оспаривает у неё ту же любовную мечту? В одно мгновение чудовищная ревность исковеркала её самые прекрасные чувства. Внезапно её сердце словно закрылось. Подобного оскорбления. Она будет бороться за Сирила до совершения преступления или до самой смерти. Именно ради этого она следовала везде за ним, словно верный часовой; с самого детства в её глазах титул невесты должен был вернуться к ней непререкаемым наследием. Заметив, однако, что кузен уловил медлительность её ответа, она набралась мужества перед подобной нелёгкой ситуацией и ответила:

— Она? Я не знаю, о ком ты говоришь, дорогой мой. Объяснись, чтобы я могла тебя понять.

— Это Мадлен Виламиль, — в восторге сказал молодой человек.

Aх, теперь она, наконец, в этих словах услышала ответ на вопрос, который для неё был настоящей тайной. Он обозначил её назначенного врага. Она ей никогда этого не простит. Охваченная глубоким отчаянием, она даже вспомнила, что именно она представила кузену свою молодую подружку накануне знаменитых парижских празднеств. Она тогда уже заметила, что они как-то сразу стали выказывать взаимный интерес друг к другу; и что с тех пор они обменивались оживлёнными словами приветствия по любому случаю, но она никогда не могла представить себе возможность любовной связи с подобными последствиями. И только в этот момент она поняла весь интерес Сирила к компании Мадлен. У неё ещё оставалось впечатление, что она видела её на балу накануне, с этой соблазнительной испанской фантазией, которая привлекала внимание великих особ Двора. В своём перевозбуждённом воображении она уже считала её не подругой по прогулкам и развлечениям, а опасной соперницей, которую она должна убрать со своего пути… Она познакомилась с ней во время визита, который Мадлен нанесла вместе со своим отцом, благородным разорившимся испанцем, во дворец в Блуа, где уже находился королевский Двор Франции. Она оценила её ум и простые манеры; а её отец Жак Дюшен Давенпорт немедленно стал проявлять восхищение девушкой и предлагать искреннюю дружбу. Не только по природному сходству, но и чтобы удовлетворить своего преданного и любящего отца, по странному совпадению, Сюзанной также овладели тёплые чувства к Мадлен. Они с сестрой Каролиной во время своих частых путешествий в Париж навещали его в резиденции Сент-Онорэ и радовались его весёлой компании, полной юмора. Но отныне молодая Виламиль была приговорена к её жестокому отвращению. Благородная дружба превратилась во внезапную и опасную ненависть. По правде, Мадлен не могла знать, о чём она размышляла в глубине души, но Сюзанне не удавалось сдерживать потребность в мести, которая временами внезапно охватывала её сердце. Она не выносила подобного предпочтения, идущего от её кузена, она ощущала в душе дикое оскорбление.

— Может, ты помнишь эту последнюю арагонскую мелодию, которую мадмуазель Виламиль так грациозно играла? — спросил у неё молодой человек, подпитывая тем самым свои собственные воспоминания.

Ужасно бледная, стараясь скрыть сильное волнение, охватившее её, девушка посмотрела на Сирила своим резким взглядом и гордо опровергла:

— Ну, в конце концов, что за ребячество с твоей стороны! Откровенно говоря, я всегда считала, что у тебя утончённые артистические чувства; к тому же, Мадлен ни в коей мере не может соответствовать требованиям твоего имени и твоего положения.

— Требования имени? — раздражённо спросил молодой человек. — Значит, ты думаешь, что я женюсь, чтобы подчиняться другим, вопреки своим собственным чаяниям?

— Не совсем так, — ответила девушка, понимая, насколько он решителен, — я не хочу сказать, что она не заслуживает любящих тёплых чувств, — но я не думаю, что она предназначена тебе в супруги.

— Почему? — разгневанным тоном спросил молодой человек.

— Ты, вероятно, хотел бы, чтобы я одобрила твою свадьбу с испанской бедняжкой, рождённой на границе Гренады?

— А если бы кто-то утверждал, что мы — ирландцы с границ Белфаста, мы были бы менее уважаемы?

Сюзанна прикусила губы, выказывая глубинный гнев, и ответила:

— Сирил, куда ты ставишь священный алтарь семьи? Почему ты настолько равнодушен к нашим старинным традициям? Всего несколько дней назад я познакомила тебя с Мадлен, и мне не верится, что в твоём разуме уже созрели такие безумные и предосудительные связи. Я приняла её в близкие подруги лишь потому, что папа питает к ней тёплые чувства, и я не могу отказать ему из-за чувства подчинения любви и благодарности к нему. Тем не менее, наше сходство не идёт далее этого, поскольку я не вижу достаточно справедливой причины этому в рамках наших отношений. Как я уже говорила, это всего лишь предпочтение папы и…

Но она не смогла закончить фразы, поскольку молодой человек, метнув в неё более жёсткий взгляд, прервал её речь такими словами:

— Нечего обвинять меня, Сюзанна. Я всегда шёл навстречу ожиданиям своего дяди раньше, чем мои собственные родители. Я признаю его здравый смысл и не позволю…

На этот раз, однако, девушка, желая смягчить жаркий спор, воспользовалась моментом паузы, чтобы недовольно сказать ему:

— Послушай, Сирил, успокойся. Раздражение мешает любому взаимопониманию.

Она посмотрела на него со скрытой тревогой. И чувствуя, что её мечты о счастье подвергаются большой опасности, она находила его красивым, как никогда. В иных обстоятельствах она хранила бы надежду, но в этот момент она уже не была так уверена. Не был ли Сирил её мужским идеалом? Какое мощное притяжение делало её узницей своей мечты о счастье, не имея возможности отказаться в пользу той, кто так искренне занимала его сердце? Она чувствовала, как сильное волнение касается наиболее интимных струн её души, и с большим трудом топила печаль в своей угнетённой груди, боясь расплакаться перед своим кузеном, погружённым в серьёзные размышления.

— Сирил, — очень осторожно сказала она, — не нервничай, я искренне хочу тебе помочь.

Молодой человек разволновался от такой внезапной перемены поведения и ответил:

— Да, я рассчитываю на твою добрую волю. Помоги мне, я должен подумать над этим. Мне нужна помощь в укреплении духа.

— Я не совсем уверена в том, что скажу тебе сейчас, — воскликнула она, стараясь изменить своё отношение, — но думаю, что ты должен соизмерять ситуацию. Отец Мадлен — разорившийся испанский гранд, который рассорился с наиболее влиятельными членами Двора Франции. И который, к тому же, вот уже какое-то время живёт в Париже и переживает серьёзные финансовые трудности, даже если и представляет часть свиты королевы.

— Я знаю дона Игнация Ортегаса Виламиля, — сказал молодой человек, — я был с ним позавчера вечером на Карусели. Без сомнения, это бедный человек, но очень симпатичный, и открытого характера, что я очень ценю в людях.

— Но он беден, и его положение поистине достойно осуждения, поскольку, по слухам, он разорился из-за своего тщеславия.

— Тем не менее, я думаю, что мы должны выразить ему своё понимание в отношении ближнего, — согласно сказал убеждённый молодой человек. — Мой отец, как ты знаешь, ничем не злоупотреблял и не рисковал деньгами в своих приключениях; но это не мешает ему рассчитывать на свои очень скромные ресурсы, ввиду религиозных преследований, которые свирепствуют в Ирландии.

Сюзанна поняла, что любой аргумент в этот момент был бы неблагоприятным для него.

— Дон Игнаций, — добавила она с ироничной улыбкой, — не смог бы даже дать приданое своей дочери…

— Я никогда не женюсь из расчёта на приданое, Сюзанна!…

Девушка с трудом скрывала свою злобу, но, сдерживаясь, сказала:

— Однако это очень важный вопрос, и, возможно, именно поэтому Мадлен отказывается отвечать на твои ребяческие капризы.

— Как так? — спросил он, удивлённый её манерой выражаться.

— Может, ты не знаешь, — решительно сказала она, как игрок, припасший свои преимущества к концу игры, — что твоя избранница, по решению её родителей, является невестой своего кузена Антеро де Овьедо Виламиля, который рос вместе с ней, как брат.

На этот раз уже Сирил казался ошарашенным новостью. Он не смог совладать с собой, и его охватило раздражение. Ревность, опустошавшая молодую Дюшен, сжала теперь её сердце.

— Неужели это правда? — побледнев, спросил он.

— Да, — сказала девушка, внутренне радуясь боли молодого человека, — говорят, дон Игнаций почти два года живёт «на крючке» у молодого человека, который не без умысла предался этой жертве. Каждый знает, что его кузина — самая дорогая ему мечта, но Мадлен, кажется, остаётся равнодушной к его любви. Дело в том, что семья Виламиль серьёзно и крупно задолжала.

Сирил Давенпорт погрузился в океан глубоких размышлений. Он не уступит никакому препятствию. Мадлен тронула его сердце, как никакая другая женщина до сих пор. Он хранил в памяти звук его последних произнесённых слов. Он ещё вдыхал аромат её такой лёгкой руки в гармоничных вибрациях их последнего танца. Очарование арагонской музыки, которую она играла накануне, приходило ему на память. Их чувства были окрашены тем же волнением, когда она говорила ему о своей далёкой Испании. Кастильские темы никогда не интересовали его до сих пор, но теперь эта огромная любовь будила в нём новые порывы, словно яростным вулканом охватившие его душу. Он был убеждён, что Мадлен не была равнодушна к его любви. На балу он страстно сжимал её руку. Их глаза сияли возвышенными чувствами. Где бы он ни был, он будет бороться со своим соперником вплоть до границы земли? Он должен был любой ценой отдалить Антеро де Овьедо. Его присутствие было для него нежелательным. С глазами, устремлёнными в пустоту, одержимый охватившим его волнением, молодой Давенпорт, казалось, больше не видел ни своей кузины, ни даже молчаливой красоты сумерек, постепенно исчезавших с появлением первых звёзд.

— Я не уступлю! — вскричал он громким голосом, словно говоря с незванной тенью.

Услышав этот странный и неожиданный возглас, Сюзанна ощутила сильный шок. Произнесённая фраза, похожая на крик души, напугала её, оправдывая её опасения, и тогда она сказала ему:

— Ну ладно, Сирил. Уже почти ночь, и меня ждут в театре.

Молодой Давенпорт в молчании последовал за ней, они сели в коляску, Сирил машинально принял вожжи, и они отправились домой. Сюзанна бросила на землю несколько увядших азалий с жестом скуки, и оба они замкнулись в молчании, а коляска быстро везла их в направлении богатой резиденции перед мостом Менял, где жила кузина.

Напрасно молодая Дюшен настаивала, чтобы Сирил пошёл в театр, она даже умоляла его придти на какой-то миг к ней. Он отказался от всех её деликатных приглашений и, сменив направление, галопом направил коляску к своей гостинице в предместье Сен-Жермен.

Время от времени хлыст щёлкал по спине прекрасного коня, который, казалось, страдал от тех же переживаний, что и его хозяин.

Поставив коляску в ангар, предназначенный для колясок и карет того времени, и отведя коня в ближайшую конюшню, Сирил Давенпорт, задыхаясь от тревожных мыслей, вышел на улицу, желая остудить свой разгорячённый лоб ласками мягкого ночного ветра. Он прошёл по улицам и площадям, погружённый в свои глубокие размышления, чуждый движению пешеходов и колясок на всём протяжении своего пути. Занятый своими мыслями, он спешил домой, чтобы решить мучившие его проблемы.

Он пришёл к заключению, что его существование скоро изменится. Он не мог долго выносить беспечную жизнь, и его встреча с мадмуазель Виламиль привела его к тому, что он стал всерьёз задумываться о женитьбе. Однако как найти правильное уравнение? После периода учёбы в Париже он продолжал службу в Сорбонне, где получал регулярное жалованье, впрочем, без каких-либо стоящих финансовых перспектив. Его отец Самуэль Давенпорт, уже много раз звал его к себе, желая его присутствия в Северной Ирландии, где, несмотря на пережитые им трудности, он владел прекрасным сельским поместьем. Как разрешить эту ситуацию? Должен ли он жениться и отправиться на острова или прежде посетить отцовский дом, а потом уже жениться? В первом случае его отношение могло развязать серьёзные споры в семье; во втором же самозванец Антеро мог выйти победителем и уничтожить все его планы. Он вспомнил о симпатичной фигуре своего дяди, который всегда его понимал и поддерживал в трудные моменты, решил поехать к нему в Блуа попросить совета. Он решил встретиться с Мадлен назавтра вечером, у церкви Нотр-Дам, затем он предпримет путешествие, если будет на то согласие, с девушкой, которая наполняла его сердце изумительными мечтами.

Пробившись сквозь огромный лабиринт размышлений, он вернулся в гостиницу далеко за полночь. Он лёг спать чрезвычайно возбуждённым, и смог заснуть лишь очень поздно ночью.

На следующий день он с головой окунулся в работу, с тревожной душой, с мыслями, направленными к вечеру, когда он будет иметь удовольствие вновь увидеться со своей возлюбленной и вновь пережить нежные эмоции, оживлявшие его сердце.

Намного раньше назначенного часа Сирил появился перед величественным собором и стал вышагивать свою сотню шагов. Чтобы избежать любопытства прохожих, он вошёл в собор, где оставался довольно долгое время. Его взор был безразличен к художественным сокровищам, окружавшим его. Ценные колонны, золочёные арабески, барельефы, чудесные статуи словно расплывались в атмосфере мечтаний. Витражи и священники, цветы и предметы культа ничего не вызывали в его сердце. Когда в небе появились первые ночные звёзды, Давенпорт вернулся на паперть, нервно прогуливаясь по прекрасным лестницам, ведущим внутрь здания, и которые прогресс в Париже заставил исчезнуть несколькими годами позже с чрезмерным поднятием почвы.

Пребывая в печали, он заметил коляску, остановившуюся неподалёку, откуда вышли три элегантных создания, направившиеся к алтарю.

Мадлен Виламиль вместе с Колеттой и Сесилью, двумя подругами её юности, приехали сюда под предлогом присутствия на вечерней религиозной службе, но несколькими минутами позже, действуя, как было задумано, мадмуазель Виламиль удалилась в компании молодого Давенпорта, желая разделить между собой свои взаимные чувства.

Пока коляска, оставленная у церкви, ждала, Мадлен, информированная о том, что девушки предались молитве, с удовольствием оперлась на руку, предложенную ей, и сделала несколько шагов вдоль большой площади, окружённой в то время старенькими домами.

Сирил казался самым счастливым из людей. Каким-то таинственным механизмом, работу которого его разум не мог понять, в этой девушке теперь соединились все мечты его существования. Он поверял ей свои самые интимные идеалы, открывал ей глубокие чувства своей горящей души. Он сам удивлялся спонтанному доверию, которое он свидетельствовал ей, так мало привычный к тому, чтобы открыться кому-либо.

Силой обстоятельств Мадлен Виламиль была тронута возвышенными эмоциями. Она не привыкла доверять первым признакам любви. Её мать, выходец из традиционной семьи юга Франции, и её отец, бывший испанский гранд, дали своей единственной дочери очень строгое воспитание. Впервые девушка отвечала на просьбу подобного рода на публичной площади, больше посвящённой, согласно ей, вульгарным существам и без титулов нравственного благородства. Приглашение Сирила было, в её глазах, немного шокирующим для её женского тщеславия; однако, подчинившись страстным желаниям своего сердца, она согласилась встретиться с ним вдали от дурного взора. К тому же, она не желала принимать его у себя, её мать была больна вот уже многие долгие годы, и распущенность её отца, разжалованного в политической сфере, привела к тому, что он принимал иногда предложения, выходившие за рамки французских правил приличия.

Пока молодой человек не начал воображать себе что-либо, касавшееся её родителей, которых она любила всем своим сердцем, мадмуазель Виламиль посчитала важным поделиться с молодым Давенпортом своими домашними трудностями. И поскольку она была неспособна сопротивляться нежному магнетизму, который молодой ирландец оказывал на неё, она оказалась там, под звёздным небом в первые часы ночи, обмениваясь с ним своими доверительными мыслями.

Сирил начал с обсуждения красоты мелодий, которые она играла на клавесине, с чувств и вибраций, которые она вдохнула в него, а Мадлен рассказывала восхищённому молодому человеку о своей родной земле, стараясь придать своим словам особое значение, словно она не полностью владела французским языком.

Всё, что касалось её личности, было грацией и лёгкостью в глазах молодого Давенпорта, чувствовавшего себя упоённым счастьем от её присутствия.

Дойдя до подобной стадии, Сирил слегка смущённо объяснил, что должен выразить свои намерения:

— Мадлен, я спешу сказать тебе, насколько моя любовь глубока. Ты сможешь понять смысл моих слов. Я не из тех, кто легкомысленно воспринимает жизнь, и не из тех, кто одобряет отклонения сегодняшней молодёжи. Я говорю это для того, чтобы ты не видела легкомыслия в моих словах. Я тебя слишком сильно люблю, и этих нескольких дней вместе с тобой мне достаточно, чтобы я признал незаменимое место, которое ты занимаешь в моём сердце. Могу ли я рассчитывать на твою любовь навсегда?

На этот прямой вопрос девушка, окончательно сбитая с толку, ответила:

— Да!…

— Я всегда идеализировал создание, которое меня по-настоящему поймёт, а теперь, когда мы встретились, у меня есть надежда обрести счастье. С того дня, когда мы впервые увиделись, я грежу о тебе и желаю более всего на свете о семье, полной цветов и детей.

Она была совершенно красной, чувствуя, как её несут крылья любви, идя от эмоций к эмоциям, живя в мечте. Она давала себя убаюкивать нежной мелодией его слов, которых она так долго ждала. Он был для неё идеалом мужчины; его ласкающий и твёрдый голос проникал глубоко в её душу, словно ароматное дыхание жизни. Она хотела говорить, выразить свои благородные чувства, но волнение сжимало ей горло, и сердце желало продолжения до бесконечности этого божественного момента. Понимая её молчание, молодой человек вспомнил о предупреждениях Сюзанны, сделал красноречивый жест и добавил:

— Однако, Мадлен, у меня на сердце мрачные предчувствия! Они говорят, что тем, кто любит друг друга, присуще страдание; мне нужны объяснения…

— Как? — спросила девушка в движении инстинктивного порыва, словно для того, чтобы стереть все сомнения.

Проявляя некоторую озабоченность, он добавил, соизмеряя ответственность каждого своего слова:

— Кто-то оспаривает у меня сокровище моего сердца?

— Что ты такое говоришь? — в удивлении возразила девушка.

— Я чувствую, что твоя душа движется к моему сердцу как кристальный источник истины, — добавил Давенпорт, акцентируя свои слова, — и верю в твою искренность, поскольку было бы неучтиво сомневаться в твоих чувствах; но кто знает, Мадлен, возможно, твои родители предназначили тебя другому из-за состояния, которым я не обладаю, или из-за титулов, которых у меня нет?

На этой стадии разговора его голос стал печальным и взволнованным, как у ребёнка, готового смириться с препятствиями, вопреки своему страстному желанию.

Девушка конвульсивно разрыдалась, она, казалось, пробудилась от сладкого сна. Образ её кузена теперь мучил её мысли, словно он был жестоким палачом. Она вспомнила о домашних сражениях, об огромном долге своего отца кузену Антеро де Овьедо, о союзе для будущего брака, что было жертвой для её идеалов. Она не могла скрыть огромной боли в своём чувствительном сердце при мысли потерять Сирила, вынужденная из-за человеческих условностей отказаться от своего союза с молодым человеком, который, как она догадывалась, был источником её возможного счастья.

Она плакала, а глубоко взволнованный молодой ирландец держал её за руку, которую покрывал поцелуями.

— Не плачь, Мадлен! Любовь — это всегда доверие, и к тому же, может, я не так уж и бесполезен?

Вспоминая беспощадные слова Сюзанны, подтверждавшиеся этими слезами, он принял решение и добавил:

— Никто не сможет навязать тебе брак против твоей воли. Если ты любишь меня, я смогу защитить тебя от всех и всего. Ты не будешь принадлежать какому-то ничтожеству из-за жалких финансовых вопросов. Деньги никогда не будут входить в наши планы счастья!

Услышав эти утешительные и любящие рассуждения, дочь дона Игнация вытерла слёзы и в ответ на его просьбу рассказала в деталях о семейных трудностях, обозначенных серьёзными проблемами ещё с тех пор, когда они жили в Гренаде. Она родилась в этом знаменитом испанском городе, где её отец занимал политическое положение определённой важности. У неё было радостное детство, но с началом занятий она стала жить узницей в монастыре Авилы, поскольку отец желал развить её интеллектуальный дар. В те несколько дней каникул в году, что она проводила в семье, она могла видеть страдания своей матери, усиливавшиеся из-за отцовских сумасбродств. Ко времени её отъезда из монастыря родители уже устроились в Мадриде, куда они переехали с большими трудностями. Посреди всех этих жестоких нравственных мучений мать нашла помощь в лице Антеро — племянника своего мужа, воспитанного со всей преданностью и материнской нежностью. Ещё совсем маленьким её родители усыновили его и считали своим собственным сыном. Сегодня Антеро уже был психологически трудным человеком, с чувствами, достойными осуждения, которые он умело скрывал, но в глазах её матери, для которой он стал поддержкой и утешением, он представлял ценное приданое, ввиду постоянного распутства отца. Они жили в Мадриде в полном разорении, когда свадьба дочери Филиппа IV с Людовиком XIV предоставила возможность её отцу и кузену занять выгодные политические посты. Начиная с 1660 года, они в Париже жили надеждой на новую жизнь. Дон Игнаций, однако, смог воспользоваться своими новыми функциями лишь на несколько месяцев, поскольку рассорился со всем Двором из-за своей слишком откровенной критики Его Величества. Верный друг инфанты испанской, он не мог молчать перед лицом жестоких унижений, которые испытывала королева, которая с терпением святой прибегала к религии, чтобы выносить и забывать амурные отклонения своего мужа. Информированный о его решительных протестах, суверен отстранил его от полномочий, и Антеро де Овьедо остался при своих функциях лишь благодаря влиянию друзей Марии-Терезы, что предохраняло семью от определённых трудностей. И вот уже почти два года, как семья жила за счёт молодого человека, несмотря на печаль, которую подобная ситуация могла причинять им.

У её отца, продолжала Мадлен со слезами на глазах, было щедрое сердце, но он питал закоренелую страсть к игре. Подобная одержимость развеяла всё добро, что у них было, и после нескольких жалких авантюр от их счастливого прошлого не осталось и следа. Её мать героически сопротивлялась изнанкам жизни, но у неё теперь болело сердце, и она проводила свои дни в тревожном ожидании медленно приближавшейся смерти.

Мадмуазель Виламиль сделала паузу, чтобы вытереть слёзы, а Сирил взволнованно гладил ей руки.

Затем, чувствуя, что должна затронуть деликатную тему, она с некоторым смущением стала говорить о намерении отца выдать её замуж за кузена. Тот уже проявлял свою любовь, но она каждый раз с отвращением уклонялась от него. Она питала страстное желание бросить ему в лицо формальный отказ, поскольку этот союз вызывал у неё презрение, но сдерживалась, поскольку знала, какую признательность питала к нему её больная мать, и что положение отца обходилось ему в несколько тысяч франков.

Молодой Давенпорт, с трудом скрывая ревность, пожиравшую его, воскликнул:

— Но неужели твой отец, к которому ты питаешь такое почтение, наберётся смелости продать счастье своей дочери за горсть монет?

— Не думаю, — убеждённо сказала девушка, искренне выказывая дочернее доверие, с наивностью её девятнадцати лет блестевшее в её глазах, — мой отец, несмотря на свои заблуждения, всегда был мои лучшим другом.

Сирил, желая утешить её, с бесконечной нежностью погладил Мадлен по голове. После нескольких мгновений красноречивого молчания молодая Виламиль, словно находясь мыслями в далёком прошлом, неожиданно спросила его:

— Сирил, а ты веришь в колдунов?

— Мой Бог, почему вдруг такой вопрос? — заинтригованно воскликнул он.

— Потому что, когда я была ещё в Гренаде, — наивно сказала она, — во время одного из моих коротких визитов домой, однажды я оказалась у дверей Альгамбры с несколькими моими коллегами по занятиям, когда наше внимание привлёк один старый человек, который читал по линиям на руке у прохожих, заинтересованных его странной наукой. Послушавшись моих подруг, я подошла к нему и протянула свою руку. Он, казалось, какое-то мгновение размышлял, а затем сказал: — «Вот молодая девушка с хорошим рождением, но неопределённым предназначением». И, посмотрев в мои глаза с незабываемым интересом, перестал улыбаться и посоветовал: — «Готовься, дитя моё, доверься вере своей в Бога, потому что твоя чаша в этом мире переполнена горечи. Помни, что мы проживаем не одну жизнь. У нас множество существований, и твоё теперешнее существование обещает многотрудное время для твоего искупления». Его слова впечатлили меня до такой степени, что я расплакалась. Я ощутила огромный шок, и моим подругами пришлось отвести меня домой, где я с трудом успокоилась.

— И дон Игнаций ничего не сделал этому странному старику? — вдруг спросил молодой Давенпорт, оборвав её слова.

— Мой отец был в ярости, и после строгого внушения мне он предпринял необходимые меры, приказав отправить колдуна на Суд Инквизиции, который наложил требуемые дисциплинарные наказания на неделю и продержал его в тюрьме более трёх месяцев. Позже Генерал Иезуитов сообщил папе, что это был безумный паломник египетского происхождения, который пришёл в королевство из Марокко.

— И ты согласилась с тем, что он сказал тебе? — спросил Сирил, выказывая некоторую тревогу и желая убрать дурное впечатление из головы девушки.

— Хоть я и была под впечатлением, — объяснила мадмуазель Виламиль, — я не поверила в его печальные предсказания, но должна признать, что до сих пор, Сирил, моя жизнь была, скорее, морем бесконечных забот. У меня даже сложилось впечатление, что достигну своих двадцати лет, неся удушливый груз преждевременной старости.

После короткой паузы она добавила:

— Я не хочу слабеть или дать себя увести дурным предсказаниям, идущим от незнакомца, которого уже не существует. Я чувствую себя сильной в своей вере в Бога и уверена, что небесная сила поможет мне в земных сражениях; однако, я отметила одну деталь в разговоре со стариком, которую не смогу никогда забыть, и которая касается других жизней. Судьба полна таинственных обстоятельств. Наша жизнь начинается не в тот момент, когда мы рождаемся. Мы, должно быть, существовали и раньше. Думаю, мы уже любили и ненавидели. И усилия, которые мы используем, предназначены труду и искуплению наших ошибок. Предупреждения старика не единственные, что дают мне пищу для размышлений, у меня тоже были очень многозначительные сновидения…

Её спутник, явно не в своей тарелке слушавший её речи, взял её за руку и возразил:

— Что ты такое говоришь, Мадлен? Ты бредишь? Ты не можешь предаваться подобным мыслям. Если бы я встретил этого подлого колдуна, я бы удвоил наказание, к которому приговорили его инквизиторы.

Желая уйти от таких мыслей, он продолжил:

— Мы поженимся и найдём своё безграничное счастье. Мы останемся в Париже или поедем, куда ты захочешь. Я буду бороться за тебя, я силён и полон энергии. Через несколько лет мы ещё посмеёмся над этими детскими страхами, вызванными безумным бродягой. Египтяне, как все восточные люди, всегда были большими глупцами. Если ты хочешь, мы поедем жить в Ирландию к моим родителям. Позже я покажу тебе Лондон; мы совершим путешествие в Шотландию, ведь мы знаем, что, где бы мы ни были, искренняя любовь будет ключом к нашему бессмертному счастью. Любящие души движутся по путям, полным света.

Девушка взволнованно слушала его, она, казалось, забыла свои глубокие философские мысли, и, словно зачарованная, ответила:

— Да, мы всегда будем счастливы. Я последую за тобой везде, страстно желая узнать новые земли, где мы сможем прожить в соединившем нас счастье!…

— Новые земли? — с внезапной иронией сказал Сирил, — а тебе не было бы интересно попробовать новые горизонты Америки?

— Aх, это моя мечта, — со сверкающими глазами воскликнула девушка. — у меня необъяснимая жажда поисков новых миров, которые открыли бы нам свои расстояния. Наши коррумпированные города душат нас и высасывают нашу энергию! Гренада, Авила, Мадрид и Париж не слишком отличаются друг от друга. Я везде вижу людей, которые живут как безумцы, оспаривая друг у друга свои дела, что ведёт лишь к осту их внутренних страданий. Я всегда мечтала о больших тенистых лесах, широких реках и бесконечных зелёных пейзажах.

— Мы там построим наше гнёздышко любви, — заключил влюблённый молодой человек.

И они ещё долго говорили об Америке, словно два ребёнка, жаждущие разделить свои святые обещания.

Закончив разговор, молодой Давенпорт, информированный о глубоких тревогах своей возлюбленной, пообещал нанести визит её родителям завтра вечером в резиденции Сент-Онорэ, чтобы подготовить благоприятную почву для их будущих отношений.

После того, как Колетта и Сесиль пришли за своей подругой, чтобы вернуться домой, Сирил смотрел на удалявшуюся коляску, пока она полностью не исчезла из его поля зрения. Он ещё оставался какое-то время в размышлении, сидя на скамье, едва освещённой ночными бликами.

На следующий день, ближе к вечеру, он сел в свою коляску и отправился к резиденции семейства Виламиль, делая всё возможное, чтобы сгладить опасения, волновавшие его встревоженный разум. Как бы он повёл себя, если бы Антеро де Овьедо был здесь? Хватило бы у него сил вести себя с ним по-братски? Как родители Мадлен, в свою очередь, восприняли бы его? Погружённый в свои мысли, он, наконец, остановился у дверей означенного дома. Это была старинная постройка, одна из тех, что снимаются буржуазными семьями с ограниченным достатком. Длинный палисад с большим порталом, окрашенным в голубой цвет, грациозно окружал сад, полный весенних цветов; в глубине сада виднелась слегка вышедшая из моды резиденция времён Людовика XIII.

Сирил тихо постучал в двери и был сразу же принят слугой, открывшим ему доступ в дом, где его уже ждали с некоторым любопытством.

Дон Игнаций был одет как на приём, словно его пригласили на торжественную церемонию, тогда как его жена, очень бледная, сидела в кресле и оставляла впечатление того, что она присутствует здесь, скорее, по семейной необходимости, чем по собственной воле. Оба они были уже пожилыми и казались преждевременно уставшими от жизни; Он, возможно, из-за своих всяческих сумасбродств; она, конечно же, из-за своих непрестанных печалей. Рядом с ними стояла Мадлен, светясь молодостью, она походила на лучик света, от которого бежит окружающая печаль.

Дон Игнаций горячо встретил молодого человека:

— В нашем доме ты не встретишь эпитета, который обычно дают молодым парижанам, — довольно сказал он, — мы будем звать тебя дон Сирил, в честь нашей далёкой Испании.

— Таким образом, мы будем ближе друг к другу, — с улыбкой добавила донья Маргарита Фуркруа де Сен-Мегрен и Виламиль. — Мы желаем, чтобы этот дом был также и твоим.

Молодые люди радовались приёму, уверенные в снисходительности старой благородной семейной четы, а дон Игнаций добавил:

— И ты можешь быть уверен, дон Сирил, что твоя звезда светит очень ярко, поскольку моя жена далеко не всех принимает с первого визита.

Общий смех последовал за этими утверждениями, ещё и потому что обмен мыслями постепенно соскальзывал к воспоминаниям об их далёкой родине. Молодой Давенпорт стал говорить о своей стране, затем, после некоторых замечаний об отношениях испанцев и ирландцев, дон Игнаций подчеркнул:

— Наше религиозное сходство с Ирландией всегда ценилось и было благоприятно. Кстати, именно я имел честь зажечь первую свечу, посланную верующими из Аргмагского святого архиепископства Дублине, на костре, на котором были сожжены несколько еретиков из Лонгфорда, по случаю одного из наших самых великих аутодаффэ.

Сирил моргнул ресницами, словно тема была ему неприятна, и добавил:

— Психология ирландского народа очень сложна и трудна.

— Как и наш народ на полуострове, — оборвал его старый гранд, — невозможно, чтобы мы забыли наши традиции, чтобы следовать росту безумия и новизны, которая закончится тем, что народы падут в бездну. Нельзя путать свободу с распутством, и было бы великой ошибкой аплодировать этой волне преступной терпимости, которая сейчас сметает мир. Нам надо беречь свои особенности, где бы мы ни были на земле. Разве можно порождать хаос и говорить, что это прогресс? Тогда разве Испания потерпела бы Нантский эдикт? Никогда! Думаю, что еретиков и ренегатов, где бы они ни были, нужно сжигать на кострах. По крайней мере, таковы наставления наших святых отцов. Если должен быть осуждён предатель родины, что уже говорить о преступнике, предающем веру.

Молодой человек выразил лёгкое несогласие, осторожно возразив:

— Что касается политики, я согласен. Хаотичная администрация — это симптом распада и разрушения. Однако нельзя то же самое сказать о верованиях. Я считаю, что в области религиозных проявлений обстоятельства могли бы быть другими, если бы мы осознавали всю ценность прощения.

— Вы ещё очень молоды, — спокойно парировал дон Игнаций, — позже вы поймёте, что прощение разлагает семью.

Молодой человек, приняв удивлённый вид, инстинктивно ответил:

— Но Иисус всегда прощал, дон Игнаций.

Старый гранд, словно он всегда толковал евангельские тексты pro domo sua (как у себя дома), без тени смущения объяснил:

— Эту проблему я даже изучал совместно с инквизитором Гренады. Спустя какое-то время, мы пришли к заключению, что если Христос терпел своих палачей, он также приказал, чтобы человек молился и был бдительным при любых обстоятельствах. Скажите мне тогда, видели ли вы кого-нибудь, кто был бы настороже без оружия? Есть ли на земле место, где часовой обнимал бы своего врага?

Сирил не был привычным к спорам подобного рода и перед лицом подобного аргумента он, озадаченный, умолк, тогда как его собеседник, наблюдая неодобрение, сквозившее в его взоре, решил сменить тему разговора, добавив:

— Мы никогда не сможем аплодировать такому хаотичному и равнодушному Двору, как Двор Франции.

На этой стадии разговора, считая, что речи мужа могут напугать молодого человека, донья Маргарита спокойно предупредила:

— Ну же, Игнаций не будем обобщать. Полагаю, в твоём возрасте любой человек должен анализировать события без какой-либо формы страсти, которая лишь ухудшит ситуацию. Зачем винить Двор, когда ошибка может придти откуда угодно? Все правительства хороши, как ты молод.

Помятый старик-гранд закусил свой ус, посмотрел на супругу, поморгал ресницами, и сказал:

— Значит, вы думаете, что я говорю, просто чтобы сотрясать воздух? Три года назад я был также стар, как сегодня, я участвовал при подписании соглашения с Францией на Фазаньем острове в компании с доном Луи де Гаро и не ощущал подобного уныния. В моих глазах воды Бидассоа были прекрасны, как никогда. Но, к сожалению, я не могу переживать подобные эмоции на этой земле.

— Ты считаешь, значит, что французы являются причиной твоего сегодняшнего уныния? — спокойно спросила благородная женщина. — В Париже столько же легкомысленных людей, сколько и во всех крупных испанских городах. К тому же, каждая область имеет свои собственные обычаи, и вполне естественно, что француз не будет себя чувствовать так же хорошо, если будет вынужден жить в ритме испанских традиций.

— Aх, да, — ответил дон Игнаций, не в состоянии скрыть своего раздражения, — для французов все несчастья хороши; но я старый человек, и не надо забывать, что моя семья происходит по боковой линии от королевы-католички.

И с многозначительным жестом гордо заключил:

— Мы с дочерью родились не на берегах Гаронны в Испании, и не у грязных вод Сены.

Но в этот момент, до того, как Сирил смог вмешаться, чтобы сказать что-либо утешительное, послышался сильный шум подъезжающей коляски.

Словно уже забыв о небольшом домашнем разногласии, Маргарита сделала знак своей дочери, выказывая материнскую озабоченность, и сказала:

— Мадлен, предупреди домашних, это, должно быть, Антеро вернулся из Версаля.

Пока девушка шла к кабинету, молодой Давенпорт сосредоточился, чтобы разглядеть нового прибывшего, чьи торопливые шаги слышались уже у входной двери.

Он, наконец, познакомится со своим соперником. Прибытие племянника дона Игнация покончило с атмосферой близости, установившейся до этого.

Антеро обладал особенной физической красотой для мужчины тридцати лет. Высокий, элегантный, с волнистыми чёрными волосами на голове, со слегка загоревшей кожей, с проницательными и неописуемыми глазами, его учтивые манеры оставляли впечатление чего-то преднамеренного. Можно было сказать, что его деликатное отношение было не искренним, а, скорее, искусственным, словно он не хотел, чтобы его знали. Представленный молодому ирландцу, он сердечно приветствовал его, хотя глаза, казалось, вопрошали о причине его присутствия здесь. Выскользнув в другую комнату, пока медленно продолжался спор, он вернулся в зал, где с особым вниманием стал следить за многозначительными взглядами, которыми его кузина обменивалась с нежданным посетителем, понимая, что его любовное поле захвачено неведомым влиянием. Внешнее ничем не выражая своего недомогания, которое постепенно захватывало его разум, время от времени он направлял свой пронзительный взгляд на тётушку и приёмную мать, словно спрашивая её о намерениях этого чужеземца.

На прямой вопрос о ходе его дел он учтиво ответил:

— Всё идёт в нормальном ритме, и знайте, дядюшка, что через несколько дней Версаль соберёт весь Двор и станет центром политической жизни французской нации.

— А король? — спросил дон Игнаций, выражая некоторую озабоченность, — он послал мой ордер на оплату?

— Пока что нет, — ответил молодой человек. — Но ещё сегодня я мог видеть Его Величество, когда посещал мсье Кольбера, и привёз вам добрую весть: суверен желает видеть вас у себя во дворце.

— Зачем? — проворчал благородный испанец, — если завтра ты окажешь мне честь сказать королю французов, что он зовёт меня, чтобы содрать с меня кое-какое добро, то его министры уже узурпировали моё достоинство; если он претендует даровать мне какие-либо почести, то я благодарю его за это; и если он предложит мне какую-либо милость, то мне не нужны его подачки.

После паузы, которую никто не решался нарушить, он заключил:

— И если Его Величество приказывает послать за мной с более жестокими целями, то можешь передать ему, что моё присутствие во дворце не обязательно, поскольку, чтобы прислать виселицу, достаточно отдать приказ…

Мадлен стыдливо наблюдала за Сирилом, который озадаченно следил за диалогом дяди и племянника.

На этой стадии спора он надеялся на примирительное вмешательство доньи Маргариты, но прервал молчание Антеро, который спокойно стал размышлять:

— Ну, дядюшка, вы же знаете, что всё может сложиться в вашу пользу. Сегодня мсье Фуке уже не во главе публичных дел.

— И ты считаешь, что суверен лучше, чем его экс-министр? Бедный не может осудить нищего. Фуке ушёл от своих дел не из-за вопроса расходов. Причина его отставки — скандал, спровоцированный ревностью в отношении мадмуазель Лавальер.

Антеро хотел жестом выразить своё несогласие, но дворянин продолжил:

— Я не позволю мне перечить. Как! Неужели ты не знаешь, что здесь, во Франции, именно женщины выбирают министров?

Донья Маргарита, желая сменить тему разговора, чтобы избежать более шокирующих замечаний со стороны мужа, решилась сказать:

— Я полагаю, Игнаций, ты должен туда пойти. Даже если ты не согласен с тем, что тебе положено, этот визит, возможно, даст тебе возможность соглашения с королевой.

— Мне? — с пылом воскликнул он, — что же мне может дать несчастная инфанта, которая сама нуждается во многом? Я мог бы посетить дочь моего суверена, чтобы поплакать над её несчастьями, но никогда с намерением просить у неё чего бы то ни было.

— Тем не менее, может, стоит попробовать, — робко воскликнул Сирил Давенпорт, не желая показаться чуждым в семейных рассуждениях.

Лицо дона Игнация стало более решительным, и он отрезал:

— Знаете ли, я человек старой закалки.

Молодой человек, поняв его нерушимое сопротивление, опустил глаза и умолк.

Встреча подходила к концу, все выказывали примирительное отношение к прямолинейности старого дворянина, которую ничто не могло поколебать.

При расставании, заметив нежность взглядов и любящих жестов своей кузины в отношении молодого Сирила, Антеро почувствовал, как в нём поднимается ревность, навсегда отравляя его сердце.

Прошли две недели в ритме повседневных визитов Давенпорта, непримиримых идей дона Игнация, к великому замешательству племянника семейства Виламиль, который каждые три дня из Парижа в Версаль.

Парочка влюблённых продолжала ткать золотые нити своих мечтаний о счастье, пока Антеро ловко скрывал глубокую злобу, разрывавшую ему разум. Глубоко тронутый за живое, он всё же учтиво обращался с Сирилом. В глубине души он ненавидел своего соперника, который постепенно уничтожал все его надежды; но он искал его доверия, намеренно вынашивая своевременную тонкую и ужасную месть. Сам же Сирил был удивлён. Дружба, которую Антеро де Овьедо, казалось, выказывал ему, была ещё одним препятствием, которое он преодолел. Уверенность, что у спутника детства Мадлен искренние намерения, была для него источником спокойствия. И поэтому он был совершенно доволен. Он полной грудью дышал воздухом Парижа в своём новом состоянии духа, жизнь, казалось, улыбалась ему. Он с тревогой ждал вечера и компании своей молодой возлюбленной, и они в возвышенных клятвах выражали друг другу свою взаимную любовь.

Вплоть до дня, когда Мадлен озаботилась отношением семьи Давенпорт и настояла на том, чтобы молодой человек информировал своих родителей в Белфасте об их брачных планах. Сирил пообещал написать им, но сказал, что раньше, чем говорить об этом с родителями, он послушает своего дядю Жака в Блуа, к которому питал очень тёплые чувства. Мадмуазель Виламиль со всей свойственной ей решимостью хотела действовать согласно обычаям, что не имело большого значения для Сирила, потому что, даже если он не получит согласия своей семьи, они всё равно поженятся. Но поскольку девушка настаивала на этом во время их интимных разговоров, Давенпорт направился в Блуа, чтобы просить совета у своего дядюшки перед тем, как идти дальше.

На протяжении всего путешествия Сирил предавался мечтаниям. Вот уже несколько дней, как в Блуа вернулась Сюзанна, а молодой человек всё ещё помнил её взгляд, когда они расставались. Её выражение лица выдавало смесь холодности и боли, горечи и жестокости. Почему? Он не знал силы её намерений и напрасно старался понять причину её раздражения. Много раз он пытался сблизить её с Мадлен, приглашая её сопровождать его в привычных визитах в квартал Сент-Онорэ. Его кузина всегда сухо отказывалась, что глубоко ранило его. К тому же, она похудела и стала раздражительной. Никогда больше она не делала никаких усилий, чтобы повидаться с Мадлен, пусть даже из простого приличия. Эти размышления привели его к тому, чтобы серьёзно задуматься об отношении своей кузины, он вспоминал даже, как слышал, как она в детстве упоминала возможность выйти за него замуж. Всё это теперь приходило ему на память, как детали далёких отцовских планов, и он ощутил сочувствие к своей спутнице детства. Он хотел побыстрее избавиться от подобных мыслей. В конце концов, желания его кузины были всего лишь порывами юности. Она найдёт новую любовь. У неё прекрасное приданое, и ей будет нетрудно встретить хорошего суженого, удовлетворял бы всем её капризам молодой женщины. И если будет возможно, он поговорит с ним лично, чтобы удостовериться в его дружбе.

Стараясь сконцентрироваться на своих насущных намерениях, Сирил ехал улицами старого города, озабоченный теперь тем, чтобы броситься в объятия своего верного друга и поведать ему о своих самых интимных надеждах.

Профессор Жак Дюшен Давенпорт жил посреди большого парка, который приобрёл для своей школы, и который предназначался для воспитания детей обоих полов, до того, как они поступали в монастырь. Вот уже несколько лет, как любезный друг его детства овдовел и теперь жил среди этих молодых ребят, вместе с двумя преданными ему преподавателями, вдали от остального мира. Он не был, строго говоря, таким уж пожилым, но в его шевелюре уже проглядывали седые волосы, и на лице появились морщины, хотя ему едва исполнилось шестьдесят лет. Он редко оставлял свою трость, придававшую ему вид патриарха, в сравнении с детьми, которые обожали его, словно отца. Несмотря на испытания жизни, его глаза были живыми и любящими и оставляли впечатление, что в его груди трепещет сердце большого ребёнка, всё понимающего и доброжелательного.

Семейства в Блуа находили в нём солидную поддержку всем проблемам детства. «Учитель» Жак был очень важным авторитетом во всех социальных классах. Дворяне ценили его за глубокое понимание практических вещей, а бедные и страждущие — за доброту и его великую защитную благотворительность. Католические священники уважали в нём его ценные качества помощника, а протестанты восхищались его уважением к верованиям и мнениям других людей. В своём маленьком мирке верных друзей и любимых детей Жак Дюшен Давенпорт чувствовал себя уютно и почти счастливо.

Бал почти ночь, когда Сирил постучал в дверь, увитую плющом. Столетние радушные деревья большого сада придавали пейзажу райский, где дул мирный лёгкий ветерок. Этой ночью постройка более походила на дом отдыха.

Сюзанна, открывшая дверь, не скрывала своего удивления при неожиданном приходе своего кузена. Однако, не теряя своего деланного спокойствия, она почти холодно приветствовала его, проведя внутрь, явно воздерживаясь от выражения тёплых чувств, с которыми встречала его раньше.

Жак, напротив, долго обнимал своего племянника, переполненный радостью. Старый воспитатель почти оторвал Сирила от земли в своих объятиях, словно встретил своего любимого ребёнка.

— Как долго ты собирался навестить меня, дитя моё! Вот уже несколько дней я напрасно жду тебя, много всадников проехали через Блуа, а тебя всё не было.

Сирил расчувствовался от такого выражения любви.

Счастливые от встречи, они вместе поужинали.

Обменявшись некоторыми впечатлениями, заметив, что Сюзанна и Каролина умышленно оставляют их наедине, дорогой наставник позвал своего племянника в свой частный кабинет и, похлопав его по плечу, воскликнул:

— Ну, Сирил, зажги этот старый канделябр. Твои глаза говорят мне, что у тебя есть что-то важное рассказать мне.

Молодой человек послушно выполнил просьбу и нерешительно ответил:

— Это правда, дядюшка…

Усевшись в уютное кресло у большого окна, открывавшего небо, усыпанное звёздами, Жак начал разговор, выражая чувства, которые он питал по отношению к племяннику.

Отвечая на прямой вопрос, тот стал объяснять:

— Да, я нашёл девушку, которая соответствует моим чувствам.

— Я знаю её? — сразу же спросил учитель.

— Да, это Мадлен Виламиль.

— Aх, счастливчик! Эта новость меня радует. Я познакомился с ней во время своего визита в бывший дворец Людовика XII, и это было достаточно, чтобы я стал испытывать к ней бесконечное уважение. Как всё это интересно, дитя моё! Нет, я не забыл эту девушку, и когда Сюзанна и Каролина едут в Париж, я советую им не возвращаться без новостей от неё.

— Эти события для меня представляют огромную радость, дядюшка, — с большим волнением сказал молодой человек.

— Лучшего выбора тебе не сделать, — убеждённо заявил Жак. — И когда вы собираетесь пожениться? Было бы не логично откладывать такое счастливое событие, если вы влюблены, и вполне естественно ответить на порывы сердца.

Ободрённый таким пониманием, Сирил Давенпорт не мог измерить глубину своей бесконечной радости, переполнявшей его душу.

— Ваше мнение, дядюшка, увеличивает мои намерения; но откровенно говоря, я в нерешительности в отношении даты помолвки, поскольку ещё ничего не говорил своим родителям.

— И ты собираешься ехать в Белфаст для этого?

— Если возможно…

Жак подумал несколько мгновений и, чувствуя уместность своих советов со знанием дела, сказал:

— Не езжай в Ирландию до свадьбы.

— Почему? — удивлённо спросил Сирил.

— Я не защищаю непослушание или семейную анархию, но я вспоминаю свою свадьбу, и поэтому не могу оставить тебя. На нашем острове мы привыкли ставить интересы превыше естественных склонностей. Когда я познакомился с Фелицией — моей святой спутницей, что ждёт меня на небесах — наши родители объявили мне настоящую войну, и мне нужно было проявить силу характера, чтобы добиться свадьбы. Если ты будешь в Белфасте, они начнут критиковать твой выбор, и каждый из твоих друзей будет отравлять тебе жизнь своими неуместными суевериями. Ты станешь мишенью стольких странных призывов, среди богослужений и обещаний, что даже закончишь тем, что останешься там, постоянно питая свою мёртворожденную мечту. Самуэль, твой отец, далёк от нашего понимания жизни. Твоя мать чувствительна и любит тебя, но она узница своей неумеренной преданности. Твои братья любят тебя, но они измучены; может, впрочем, это и есть причина того трудного положения, в котором они находятся.

— Как же мне быть?

— Я напишу твоему отцу и скажу, что ты какое-то время тому назад поручил мне просить его разрешения на брак, но по причине сильной занятости я не смог этого сделать, заставив тем самым его переложить свои обязательства на меня, объяснив ему, что их будущая невестка мне так же дорога, как их собственное дитя. Естественно, Самуэль растревожится вначале, но затем, наконец, уступит, я уверен в этом. Что же касается твоей матери, мы уже знаем, что она согласится с нами.

Сирил бы так доволен, что не знал, как выразить свою благодарность.

— И не замыкайся в бесполезных рассуждениях, — продолжал воспитатель. — Мадлен достойна твоей любви, вы оба будете моими детьми и будете обязаны усеять мой путь малышами, чтобы мне хватало света в ночи немощи, которая всех нас однажды будет караулить.

В кабинете, полном разбросанных тетрадей и книг, царила атмосфера неописуемого счастья. Волны ароматов, идущие из сада, проникали через открытое окно, как если бы природа одобряла взаимопонимание двух душ в совершенной гармонии.

Заметив, что племянник продолжает хранить молчание, Жак спросил:

— Ты считаешь, что тебе будет сложно выполнить мои советы?

— Должен сказать, дядюшка, что моя месячная зарплата ограничена, — робко сказал молодой человек.

— Не говори так, дитя моё. Лучшие моменты моей супружеской жизни были в точности такими же, когда мы с Фелицией преодолевали препятствия, чтобы обеспечить себе счастье. Моя семья в Ирландии препятствовала нашим мечтам, тогда как её родители в Блуа мешами моим намерениям. Мы поженились без чьей-либо помощи. Моя зарплата учителя были ничтожна, но внешне непреодолимые барьеры только придавали ценности нашему браку. В сравнении с ежедневными активными сражениями часы соучастия казались нам тем более ценными. Затем Фелиция заставила меня переехать жить в эту страну, где нас ждало ценное наследство, оставленное её матерью. И отныне совершенная радость, казалось, стала избегать нас. Наша жизнь в Блуа очень отличалась от жизни в Белфасте. В Ирландии у нас было своё гнёздышко; во Франции мы нашли свой дом. В нашем гнёздышке мы жили в любви и покое; в этом же доме наше существование стало подчиняться множеству социальных условностей. Я не осуждаю подобного способа жить, но думаю, что дом должен был бы стать простым и гостеприимным местом, где каждый член семьи обретает спокойствие духа. Но моя бедная Фелиция не могла сопротивляться искушению благополучием, и, в конце концов, мы уже не ощущали совершенного счастья. Мои дочери, сначала привыкшие к простоте, обрели в разного рода требования. Сюзанна всегда в тревоге, всегда недовольна, всегда сопротивляется моим советам, а Каролина, против моей воли, собирается выйти замуж за мсье Немура из-за денег. Но что поделаешь? Моя незабываемая спутница больше верила в общество, чем в простые законы жизни, и, не отдавая себя в этом отчёта, отдалила малышек от нашего старинного идеала жизни.

В задумчивости Жак Давенпорт умолк на несколько минут, и было видно, как он мыслями возвращается в свою далёкую юность. После продолжительного молчания, словно проснувшись от глубоких размышлений, он спросил:

— Ты понимаешь?

— Да, дядюшка, и спасибо вам за превосходство ваших наставлений; однако, я должен признать, что Мадлен происходит из благородной семьи, а я очень беден.

— Беден? — весело и с улыбкой возразил воспитатель. — Надо всегда помнить, что над бедными и богатыми шкала реальных ценностей определяется людьми трудолюбивыми или людьми праздными. Есть бедные, окружённые не имеющими ценности сокровищами, и есть люди с ограниченными финансовыми источниками, но богатые идеалами и надеждами. Поэтому, дитя моё, опасность кроется в человеке праздном. Тот, кто трудится, должен ждать только лучшего; но тот, кто попусту тратит своё время, обретёт лишь нищету.

Наставления старика для души молодого человека были настоящим бальзамом.

Чувствуя благотворный эффект своих мыслей на собеседника, Жак продолжал:

— Каждый день труженик познаёт сокровища покоя, и каждую ночь ленивый познаёт страдания от неудовлетворения; один живёт в свете надежды, другой же — в буре амбиций. Дом без слуг — это приют духовного отдыха в эти разгульные времена. Очень часто человек, обладающий многими слугами, оплачивает их так называемые услуги, но получает взамен лишь клевету и неблагодарность.

Сирил, сияющий от услышанного, воскликнул:

— Ваши слова, дядюшка, глубоко утешают меня. И если всё так, как вы говорите…

— Мы объявляем войну сомнениям, — добродушно сказал дядя, — поскольку тот, кто не ленив, может жениться, когда ему вздумается.

И, словно делая в уме быстрый подсчёт, добавил:

— Помолвка Каролины назначена на ближайший ноябрь. Напрасно я пытался переубедить её отложить всё до Рождества. Ну что ж, Сирил, отметим твою свадьбу 25 декабря.

— Так скоро? — в восхищении спросил молодой человек. — Это почти невозможно, поскольку я ещё даже не просил руки Мадлен у её родителей.

— Уверен, что ради счастья своей дочери они согласятся.

— А как же быть с необходимыми мерами?

— Мы ответим на них, — пробормотал довольный дядя. — Я для тебя храню две тысячи франков, как посильную любящую помощь для осуществления твоей любовной мечты.

Молодой Давенпорт вспыхнул от радости, но через несколько мгновений сказал:

— Дядюшка, я не могу принять такой щедрости. Знайте, что я уже вам очень признателен за моральную поддержку, но что касается вашей материальной помощи, то мои кузины могут иметь на это свои возражения.

— Не думай об этом. Бог освободил меня от какого-либо несогласия с семьёй в вопросах денег. Когда Фелиция умерла, я добровольно отказался от всего, что мне принадлежало по праву, ради моих дочерей, которые разделили меж собой материнское наследство. Моим единственным желанием было сохранить свободу и школу. Поэтому деньги принадлежат мне, и нам не нужно отдавать их ни Каролине, ни Сюзанне.

Молодой человек не скрывал своей радости. Это ценное предложение решало мешавшую ему трудную финансовую проблему. Он не хотел жениться без единого су в кармане. Бесконечно благодарный, он взял правую руку дяди, тепло пожал её и воскликнул:

— Не знаю, как и выразить свою благодарность.

— Ну-ну, Сирил! Я и не ожидал, чтобы ты будешь проявлять мне свою благодарность. Может, ты считаешь, что деньги — это наша собственность? В этом случае ты ошибаешься, всё приходит к нам от Бога, который распределяет это согласно нуждам каждого и посредством самих людей.

Наступила ночь, настенные часы пробили одиннадцать часов вечера. Жак вспомнил, что должен принять лекарство от болей в желудке, а его племянник стал прощаться с ним, благодарный и счастливый.

— Дядюшка, благодаря вам, я сегодня буду спать спокойно, как никогда.

— И ты обязан этому только Богу, — воскликнул благородный друг, удаляясь под мерный стук своей трости, стараясь избавить молодого человека от излияний благодарности.

По возвращении Сирила в свою комнату, пока Жак доставал своё вечернее лекарство из старого шкафа в кабинете, к нему вошла удручённая Сюзанна.

— Я всё слышала, отец мой! — в слезах воскликнула она, испытывая глубокую горечь.

— О чём ты говоришь? Что ты слышала?

— Ваш разговор с Сирилом.

— А почему ты не приняла в нём участия? — растерянно спросил её отец. Мы что, говорили о каких-то секретах, которые оправдали бы твоё присутствие за дверью?

Девушка не ответила, разразившись рыданиями.

— Да что всё это значит, дочь моя? — обняв её, спросил старик.

— Отец мой, я люблю Сирила и не могу принять его решения.

Глубоко взволнованный, Жак Давенпорт склонился над дочерью. Теперь он понимал её скрытые мучения, внешне ничем не оправданные тревоги последнего времени. Он спокойно сел, с трудом сдерживая свою собственную подавленность, и постарался успокоить её, тихо пробормотав:

— Доченька моя, перестань, возьми себя в руки, потому что это желание твой старый отец не сможет исполнить.

И в высшей степени примирительным тоном, говоря о деликатности ситуации, подчёркивая выбор своего племянника и неоспоримые заслуги Мадлен Виламиль, Жак сочувственно дал понять, что она должна изменить свои чувственные чаяния.

Столкнувшись с таким жестоким разочарованием, Сюзанна с трудом подавляла в себе горечь и ревность, взорвавшиеся в её сердце. Перед лицом любящего отца, с которым она была словно непреодолимым магнетизмом, она только плакала, стараясь облегчить охвативший её гнев и тревогу, ворвавшуюся в её капризную душу.

Любящий отец, считая, что его дочь в молчании размышляет над его словами, принялся давать ей следующие советы:

— Не отчаивайся. У сердца тысячи дорог, чтобы найти счастье, когда мы стараемся принять волю Божью. И ради всёго, что тебе свято, не храни горечь и злобу в отношении выбора твоего кузена. Ты должна смириться и понять, что надо уважать решение Сирила, и что Мадлен — также моя дочь божественными духовными связями. Естественно, что их помолвка пройдёт в этом доме, по случаю свадебных торжеств твоей сестры, и я жду, что ты, Сюзанна, будешь на высоте полученного тобой воспитания. В жизни случаются моменты, когда мы должны сдерживать свои чувства, в изобилии питаемые неоправданными ожиданиями.

Девушка хотела было яростно возразить ему и впервые пренебречь отцом, который так любит её; но она смогла сдержаться, в гневе кусая себе губы и оставляя впечатление, что плачет от бесконечной боли, и скрывая свои менее достойные чувства, зародившиеся в ней. Искренне взволнованный её слезами, Жак сказал:

— Я понимаю твою боль, однако, тебе нужно будет лелеять другие надежды и изменить свои мысли. Происхождение твоих склонностей — это мечты детства.

— Отец мой, я не смогу более быть счастливой, — сказала она, полная скорби.

— Так могут говорить только преступники, — нежно добавил отец.

— У меня не хватит сил присутствовать на свадьбе Сирила, — продолжала Сюзанна, вытирая слёзы.

Старый наставник сочувственно поглядел на неё и после минуты раздумий сказал:

— Постарайся взять себя в руки. После свадьбы Каролины ты сможешь отвлечься на несколько месяцев в Ирландии. Пейзаж твоего детства успокоит тебя. Время не вполне соответствует путешествиям, но я позволю тебе удовлетворить подобное желание. Мы найдём корабль, а кто-то из наших будет сопровождать тебя. А сейчас, дочь моя, найди покой в нежности ночи и не плачь больше. Твоё отчаяние неправедно, и ты должна молить Бога даровать тебе исцеление от болезни, которая мучает твою душу.

Сюзанна хотела было сухо ответить, заявить, что подобные утверждения унижают её, но сдержала свой гнев, умолкла и в молчании подчинилась.

Видя, что она ушла, любящий отец поднёс правую руку к груди, желая облегчить своё глубокое страдание, после услышанных тревожных откровений дочери, и направился к своей тихой комнате, не в силах объяснить печальное предчувствие, сжимавшее ему сердце.

На следующий день Сирил, вернувшись в Париж, пребывал в приподнятом состоянии духа. И поскольку его дядя так хорошо проинструктировал его, ему не оставалось ничего другого, как осуществить его советы. Разделив с Мадлен окрылявшую его радость, он написал очень официальное письмо дону Игнацию и его жене, где изложил свои намерения.

Эта новость стала сенсацией в резиденции Сент-Онорэ. Родители Мадлен не ожидали такого сюрприза. Они осторожно посоветовались с дочерью, стараясь выяснить её одобрение и решение в отношении его просьбы, которая касалась её будущего счастья. Однако одна деталь смущала старую чету — обещание, данное Антеро де Овьедо. Донья Маргарита и дон Игнаций были искренне опечалены тем, что должны были дать неожиданный отказ своему племяннику, отказ, который разрушит все его юношеские мечты.

Они оба считали его своим приёмным сыном. Но они не могли бы противоречить склонностям Мадлен, которая никогда не доставляла им мучений. В искренней тревоге добропорядочная чета ждала момента, чтобы поговорить с племянником, что и произошло спустя два дня после получения письма от Сирила. Мадлен отсутствовала, давая им возможность побеседовать с Антеро.

В этот вечер дон Игнаций проявлял в отношении молодого человека самое большое сочувствие, не зная, как начать разговор. Очень чувствительная донья Маргарита, видя, как её муж что-то мямлит и заикается, посмотрела своими спокойными глазами на племянника и сказала:

— Дитя моё, сегодня мы должны объявить тебе одну новость: дон Сирил Давенпорт просит руки нашей Мадлен.

Антеро сразу же побледнел и сухо ответил:

— Однако, это странно, ведь я с самого детства жду, когда кузина станет моей женой.

— Тем не менее, — хорошо поставленным голосом продолжила донья Маргарита, — Мадлен дала своё согласие, и мы не можем и не должны противоречить ей.

Тогда Антеро поднялся, нервно прошёлся по залу и пылко воскликнул:

— Какая неблагодарность! А как же быть с моим дядей и моим авторитетом, которые должны вымести отсюда этого дерзкого ирландца без титулов и без денег?

Лично упомянутый, дон Игнаций ответил:

— Мадлен никогда не давала нам повода для беспокойств, а авторитет применяется лишь в отношении тех, кто лишён чувства уважения.

— Но эта свадьба — абсурд, — воскликнул вне себя Антеро.

— Кто сможет расшифровать тайны сердца, сын мой? — с любовью прервала его донья Маргарита.

И завязался жаркий спор. Молодой человек, наконец, сел рядом со своей тётей, призывавшей его к пониманию. Но он не мог смириться с этой мыслью и проявлял такую жёлчь, что дон Игнаций долее не мог сдерживать своего раздражения и высказал несколько грубых слов в его сторону. Молодой человек горько заметил:

— Я не могу принимать в расчёт ваши аргументы. В конце концов, вы мне должны большие деньги, которые идут впереди любой привилегии в отношении этого нищего ирландца, который рушит все мои надежды.

Дон Игнаций Виламиль сделал возмущённый жест и ответил ему:

— Я знаю, что должен тебе денег, но надо признать, что и ты обязан нам своим воспитанием. Или ты полагаешь, что вырос в нашей семье по прихоти ветра и желаний? Если ты жалуешься на то, что я тебе должен, как я могу оплатить тебе долг сердцем своей дочери, которая полюбила другого?

Молодой человек едва сдерживался, чтобы не напасть на своего старого опекуна, который оживлённо и раздражённо жестикулировал.

В этот момент его супруга осторожно вмешалась, и поскольку племянник чуть не плакал от гнева, она с большой любовью взяла его за руки и постаралась утешить:

— Не гневайся, Антеро! Ты же нам как сын! Считай Мадлен своей сестрой. Разве не мог бы ты уважать её как женщину? Помни, мы не можем жить без твоего любящего присутствия здесь… которое так часто утешало нас в моменты испытаний и напрасных надежд! Не храни в себе, просто измени чувства, касающиеся твоей сестры. Можешь быть уверен, что на твоём пути появится счастливый брак. Ты молод, активен и трудолюбив. Будь уверен, что однажды обожаемая невеста наполнит твой путь светом. Это лишь вопрос времени и доброй воли…

Несмотря на болезненную страсть, наполнявшую его недостойными мыслями, молодой человек очень любил свою старую тётю. Она была единственной душой, которая в детстве дала ему любовь и проявляла материнские чувства. Слушая её, он дал волю чувствам. Он не мог бы определить, плакал ли он от горечи или досады, но конвульсивные рыдания облегчали боль в его сердце.

Дон Игнаций бросил на племянника ироничный взгляд и с жестом усталости вышел из зала, тогда как донья Маргарита со слезами на глазах продолжала:

— Успокойся, сын мой! Я настаиваю на том, чтобы ты оставался с нами. Мы попросим дона Сирила жить в этом доме после свадьбы, а пока ты не решишь создать свой дом, ты будешь жить в нашей компании, пока не придёт время, и ты закроешь мои глаза навсегда. Если Бог даст мне ещё пожить, Антеро, я посвящу свою старость твоим детям, которые станут мне внуками, дорогими моему сердцу. Поэтому привыкай смотреть на Мадлен по-другому и не ненавидь дона Сирила, которого девичьи мечты молодой женщины избрали любимым женихом в этом мире. Не лучше ли будет, чтобы вы жили с нами как добрые и преданные братья? К тому же, нам нельзя забывать воли Божьей. Вполне очевидно, что твоё счастье не будет забыто небесами. Я буду молить Всемогущего даровать тебе любящую и привлекательную женщину, чтобы позже я каждый день могла ласкать твоих детей.

Перед такой нежностью Антеро, казалось, успокоился, изгнав враждебность, овладевшую было им; но в глубине души он хранил неописуемую глубокую злобу, которая в дальнейшем разрушит его существование. У него не было сил видеть, как его кузина ускользает из картины его самых интимных идиллий. Он смирился бы с неизбежным, но не мог отказаться от своих желаний. Слова доньи Маргариты успокаивали душу молодого человека; но по мере того, как просыхали слёзы, он уже выстраивал в мыслях планы мести, словно изощрённые яды. После долгих минут раздумий его взгляд оставался неподвижен, одержимый ужасными идеями. Да, он останется жить у своей старой тётушки, чья любовь с такой нежностью готовила его к жизни; он был готов драться за Мадлен до конца своих дней. Он вспоминал теперь, полный злобы, холодные и жёсткие замечания своего дяди, и повторял про себя, что дон Игнаций заплатит за свои возражения, в его глазах дерзкие и неблагодарные. Не его он будет заставлять платить по долгам, а других кредиторов, которые, он был в этом убеждён, захотели бы возместить свои издержки. Таким образом, как только он посчитает момент подходящим, он компенсирует себя не уважаемыми обязательствами. Что же касается дерзкого Давенпорта, то рано или поздно, он испытает всю тяжесть своего жестокого наказания. Жизнь полна сюрпризов. Он останется рядом со своей кузиной как неустанный часовой. Любовь, которую он питал к ней, не позволяла возможных замещений. Он будет продолжать любить её в течение всей жизни. Он не мог подумать. Что другая женщина может занять её место в его сердце. Кто знает будущее? Мадлен могла бы и не выйти замуж, и в противном случае, возможно, возникнет супружеское разочарование, или в один прекрасный день она станет вдовой. Если бы это случилось, он всегда бы был возле неё, готовый ответить на первый её зов.

После домашнего спора он ловко стал скрывать отвратительную злобу, охватившую его разум, и он, казалось, смирился с ходом событий.

Сирил и Мадлен были далеки от мыслей, что её кузен занялся низкими происками, он же выражал свою любовь неопределёнными любезными улыбками.

Спокойно, в ритме любовных планов, которые готовила пожилая супружеская чета, проходили недели.

Сюзанна, в свою очередь, принимая в расчёт отцовское влияние, скрывала смертельную ненависть, отравлявшую её сердце, и во время церемоний, посвящённых замужеству Каролины, проходивших в мирном городке Блуа, она с удивительным проворством и лицемерием постаралась сблизиться с Мадлен. На балу она показывала свои неуёмные фантазии, успокаивая отца, выказывая ему своё чрезвычайное удовольствие и выставляя напоказ нежное отношение к обручённым, приехавшим из Парижа.

Казалось, всё способствовало счастью молодых людей, всё дышало удовольствием и надеждой.

Длинное письмо от родителей Сирила поведало о их согласии на брак молодых людей, их убедили успокоительные замечания Жака. Они слали своему сыну и их будущей невестке свои пожелания счастья и мира и сожалели, что не могут приехать во Францию, чтобы обнять их по такому прекрасному случаю. После этого письма Мадлен почувствовала себя более спокойно, забыв о своих недавних тревогах.

Молодой Давенпорт, с согласия своих будущих родственников, не имея ещё жизненного опыта, с радостью согласился на предложение жить всем вместе. Дон Игнаций Виламиль первым заговорил об этом, сославшись на болезнь жены и свою глубокую привязанность к дочери. Девушка была поддержкой в доме и моральным утешением их старости. Единственная дочь, для любящих родителей Мадлен была центром их любви. Донья Маргарита всегда болела, а он уже давно не чувствовал себя таким подавленным. Отсутствие дочери ввергло бы семейный очаг в непоправимую печаль. Одобряя этот брак, они думали не о её отъезде из дома, а, скорее, об обретении ещё одного сына, каким стал бы для них зять, который разделит наследство их святых надежд. Не был забыт не только любящий характер, подобное решение сэкономило бы супругам многотрудный ремонт дома, со всеми условностями, обретёнными в совместном проживании. Дон Игнаций думал об экономических преимуществах, которые предлагала подобная ситуация, придавая своим словам силу своих внутренних убеждений. Сирил слушал его со всем вниманием, разволновавшись от его просьбы, и, понимая трудности материального плана, старался смягчить трудности, представленные семьёй невесты.

Так, в атмосфере глубокой любви и простоты, осуществился брак Мадлен с молодым ирландцем, в скромной церкви Святой Женевьевы в Париже[6].

Каролина с мужем, переехавшие в отдалённую деревню на севере Франции, отсутствовали на церемонии из-за свирепствовавшего у них сильного холода. Что касается Сюзанны, то она умышленно несколькими днями раньше уехала в Ирландию в компании со своей подругой, уроженкой Алансона. Но благородный Жак приехал в карете из Блуа, чтобы присутствовать на скромной церемонии, привезя для дорогих молодожёнов свои нежные воспоминания о старом парке.

За исключением трёх подруг, преданных молодой девушке, включая Сесиль и Колетту, на торжествах присутствовал дядя из Блуа, родители невесты и Антеро де Овьедо, который с трудом скрывал ненависть, сжигавшую ему душу.

В этот важный для них момент Сирил и Мадлен, не зная, что на земле существует извращённость, далёкие от мирской дани, соединились в своей огромной любви перед алтарём покровительницы Парижа. В возвышенном восторге они приняли благословение священника во имя Божье. Их взгляды пересеклись, выражая пожелания этого нежного союза, и словно проходя в ворота рая меж посольствами, омывавшими их мягкими вибрациями любви, молодая чета, трепеща от радости, подумала, что, наконец, нашла гнёздышко вечного счастья.

III
На пути к Америке

Приезд Сюзанны в сельское поместье Давенпортов в Белфасте в начале декабря был отмечен важными событиями в лоне этой ирландской семьи.

Самуэль со своей женой Констанцией встретил племянницу с небывалой радостью.

А девушка не могла скрыть своего удивления от видимых изменений, произошедших со времени её последнего отъезда. Поместье находилось в настоящем упадке. Убранство дома утратило свою былую красоту. Поведение Самуэля выдавало его глубокое уныние, а его жена, с усталыми глазами, замкнулась в терпении, безмолвно вынося вихрь мучений, обрушившийся на них. Вильгельм, Патриция, Жак, Шарль, Доротея и Элен, шесть молодых сестёр и братьев Сирила, были бледны и истощены.

Сюзанна поняла тогда, что на это семейство, долгое время страдавшее от религиозных преследований, обрушилось несчастье. Однако, она попыталась скрыть своё разочарование и провела свой первый день в семье в воспоминаниях детства, принося тем самым бедной Констанции нежное утешение.

После скромного ужина Сюзанна устроилась на большой веранде, которая выходила на эту обедневшую землю, которая уже не отвечала их нуждам. Она хотела знать, что они собираются делать перед лицом той тяжкой ситуации, которую они переживали.

— К несчастью, — заявил Самуэль, выражая глубокое уныние, — нам нечего больше ждать от земли, которая видела наше рождение. За жестокими действиями, начатыми здесь посланниками Кромвеля, последовали преступные амбиции Лоуренса Моррисона, укравшего у нас последние надежды своим отсутствием религиозной гибкости.

— Это ужасно, — взволнованно сказала девушка, — у меня такое ощущение, что вы живёте в полнейшем забытьи. Думаю, Сирил не в курсе тех бед, в которых вы оказались.

— Это так! — смиренно сказала Констанция, — но у нашего сына свои идеалы, и нам кажется неправильным из чистого эгоизма лишать его надежд и работы в Париже.

— Но это никакой не эгоизм, — возразила девушка. — Откровенно говоря, я не думала, что застану вас в такой нищете. И подумать только, что Сирил женится, ничего не зная обо всём этом!

— Было бы неразумным противиться ему в этом, дочь моя, — вмешался Самуэль. — Письмо Жака в отношении его брака ясно давало понять уверенность в его счастье. Было бы серьёзной ошибкой с нашей стороны отвернуть его от счастливой судьбы рядом с его избранницей.

Сюзанна невольно жестом выразила свою ревность, оставшуюся незамеченной, и стала настаивать:

— Тем не менее, я думаю, что для всего есть время. Сирилу надо бы знать о тяжёлом положении, в котором вы оказались.

Любящая Констанция в большом волнении напомнила ей:

— Послушай, Сюзанна, я убеждена, что мы можем обратиться к нашему сыну лишь в крайнем случае. Кто знает, может, помощь появится и без того, чтобы мы посылали в Париж печальные вести? Мы могли бы, возможно, получить ценную поддержку из Англии, благодаря тебе, Сюзанна.

Чувствительная к такому трогательному зову, девушка с большим интересом добавила:

— Вне всякого сомнения, я не вернусь в Блуа, не занявшись вами. У меня послания от Генриетты в Лондон, и надеюсь, что они будут благоприятны для нас. Я не могу смириться, видя этих детей почти покинутыми в подобном контексте.

И с выразительным жестом она повернулась к Констанции и спросила её, затронутая в своей гордости:

— А где же клавесин, который так развлекал тебя в долгие зимние вечера? Что стало с коврами и серебряной посудой?

Бедная женщина с робкой улыбкой объяснила:

— Всё было продано господину Готтфриду, когда Патриция и Доротея серьёзно болели.

— А Льняная Ферма сдана в наём? — притворно спросила Сюзанна.

— Лоуренс Морисон затеял войну против нас, и нас изгнали с этой земли, — печально сказал Самуэль.

— А как же стадо?

— Его у нас больше нет. Мы сохранили лишь несколько бычков и коз.

— Это невыносимо! — в раздражении воскликнула девушка.

Повисла долгая пауза, все трое ощущали серьёзные проблемы, затем Сюзанна живо спросила:

— Что, по-вашему, мне надо сделать, чтобы помочь вам в подобной несправедливой ситуации?

Самуэль Давенпорт, устремив свой взгляд за горизонт, потемневший в сумерках, долго размышлял и затем ответил:

— Дочь моя, я не хотел бы закончить своё существование здесь, где воспоминания моей счастливой юности лишь обостряют печаль. Наш остров разрывается преследованиями, но наша вера несгибаема. Я не могу слышать, как бьётся моё сердце рядом с безжалостными протестантами. Поэтому я должен и дальше выносить унижения разного рода, и так будет, пока я буду жить. Я не выношу безбожных англичан и умру в лоне нашей горячо любимой Церкви. Поэтому в последнее время я мечтаю о новой жизни на больших холмах Америки, там, куда уехали многие наши ограбленные друзья.

И желая сменить ход мыслей, представляя себе прекрасный вид Нового Света, он продолжал:

— Там уже поселились семейства Тейлоров, Дальтонов, Харрисонов, Ричмондов. Все они процветают там и верят в Бога, как они это понимают. Они воздвигают часовни на холмах, выращивают большие стада животных на берегах обильных рек и всегда зелёных пастбищах. Говорят, Сюзанна, что там небо всегда голубое, а цветы растут вдоль дорог при постоянном благословении жгучего и благожелательного солнца. Архимед, который вернулся в Белфаст в прошлом месяце за важными документами, навестил нас и долго уговаривал нас покинуть страну. Он сказал нам, что в Америке протестанты и католики объединяются по-братски для выполнения общих работ, и в отношении друг к другу, совершенно отличном от отношения наших старых ирландских спутников, объединившихся в банды, чтобы защищать политику сильных мира сего и оставивших нас на произвол судьбы. За исключением старого Гордона, который собирается также уехать в колонию на следующий год, никто к нам больше не приходит. Когда серьёзно заболели дети, мы с Констанцией в полном одиночестве боролись с болезнью. Мы устали выносить различные несправедливости. Отец Бернардин, утешавший нас в повседневных заботах, был изгнан две недели тому назад. Именно поэтому я и лелею мечту уехать в другие земли.

Девушка молча слушала рассуждения своего дяди, стараясь сделать выводы из всего им сказанного. По мере того, как Самуэль Давенпорт излагал свои планы и рассказывал о перенесённых страданиях, она вдумчиво заранее последствия, которые могло бы иметь подобное решение.

По её мнению, из их отъезда в колонию можно было бы извлечь некоторую выгоду. Она постарается втянуть Сирила в этот проект. Разве не привлекательным будет это средство для мести Мадлен Виламиль, когда она заставит её мужа уехать в далёкие края? Если б она могла, она заставила бы своего кузена уехать без своей супруги. Она ненавидела дочь дона Игнация, которая отняла у неё мечту её юности. И даже если бы она не смогла достичь своей основной цели — отъезда её кузена в одиночестве, всё равно она обрадовалась бы, видя, как они покидают Европу, словно изгнанники, освобождая её от видения их счастья.

Одержимая воспоминаниями о Сириле, которого она не могла забыть, она старательно размышляла о возможности оказать семье дяди свою помощь, в мыслях заключая, что было бы легко поехать в Лондон и получить необходимые политические компромиссы, чтобы вернуть справедливость, и чтобы ему была возвращена их земля; но в глубине души она говорила себе, что не найдёт лучшей возможности отомстить за себя. Мадлен ещё узнает всю тяжесть её жестокой силы. Охваченная подобными чувствами, девушка из Блуа отрезала:

— Дядюшка, ваши планы кажутся мне достойными похвалы, и я искренне сожалею, что не смогу сопровождать вас в эту далёкую колонию. Новые земли всегда воспламеняли моё воображение своим богатством и величием в отношении их мужественных покорителей.

Через какое-то время, в течение которого Констанция с мужем внимательно следили за её малейшими замечаниями, она спросила их:

— Что вы собираетесь предпринять, чтобы осуществить эти планы?

— Было бы достаточно, чтобы кто-нибудь заинтересовался нами при Дворе, — ответил дядя с лучом огромной надежды в глазах. — Лорд Арлингтон сегодня бесспорный авторитет в делах новой политики, и его влияние могло бы облегчить получение титула помещика в колонии. Если бы мы добились этого, мы могли бы продать оставшееся имущество и выбрали бы область Коннектикута своей избранной землёй, где собирается обустроиться наш благородный Гордон в следующем году.

— Что ж, ради этого я поеду в Лондон, — решительно воскликнула девушка. — Существует ли какая другая финансовая помощь для отъезжающих? Французское правительство принципиально поддерживает семьи, которые едут в неизведанные края.

— В Англии тоже те, кому повезло иметь поддержку влиятельных особ, иногда получали подобную помощь.

— Я буду просить компетентные власти предоставить вам такую милость. Если лорд Арлингтон не может ответить на подобную просьбу, я сделаю запрос к самой королевской Короне.

Дядя и её тётка удовлетворённо переглядывались, словно наконец получили так давно ожидаемую помощь.

— Остаётся узнать, — продолжала решительная племянница, — когда и как планируется отъезд Абрахама Гордона и его близких.

Явно ободрённый, Самуэль Давенпорт объяснил:

— Думаю, что его путешествие предусмотрено на будущий год во второй половине июля, а капитан Клинтон предоставит нам билеты на корабль по разумной цене; однако, их морской опыт вынуждает их требовать, чтобы каждая семья предоставила трёх здоровых человек, чтобы помогать в работе судна. Мне кажется, что нам будет трудно соответствовать этому требованию, поскольку я не чувствую себя достаточно сильным физически, а в этом году Вильгельму едва исполнится восемнадцать лет.

— А как же Сирил? — спросила в нерешительности Сюзанна, — по всей видимости, избавить его от подобного долга будет невозможно.

Констанция поморгала глазами, явно показывая, что не хотела бы тревожить своего сына, но Самуэль рассудил:

— Я уже думал пригласить его ехать с нами, но свадьба, возможно, налагает на него другие планы на будущее.

Сюзанна какое-то мгновение подумала, скрывая истинные чувства, которые она к своей сопернице, и пробормотала:

— Мадлен Виламиль — девушка большой доброты, она поймёт наши неотложные нужды, возможно, даже будет сопровождать мужа, и если не сможет этого сделать, я уверена, что она не помешает исполнить ему свой сыновний долг. У меня абсолютная уверенность, что я получу бумаги на право обладания в Лондоне, и тогда мы инициируем наши действия, а вы сможете написать Сирилу, со всей искренностью изложив ему ситуацию, и сказав ему, что он должен будет быть здесь в апреле, чтобы предпринять последние меры и спокойно подготовиться к путешествию в июле. Так он сможет использовать свой медовый месяц, и вам не будет неудобно попросить его приехать в Белфаст через три-четыре месяца.

После короткой паузы она добавила:

— И не забудьте написать в Блуа.

Её психологический опыт подсказывал, что Сирил не преминёт попросить совета у своего дяди, и поэтому заключила:

— Мы знаем родственника папы по капризной натуре моего кузена, и поэтому также необходимо, чтобы они оба поняли срочный характер предпринимаемых мер.

Констанция восторгалась силой решимости своей племянницы, удовлетворённо заметив:

— Да услышит нас Господь, поскольку мы говорим об этом уже как о свершившемся факте.

— Не сомневайтесь, — сказала девушка, — мы найдём решение вашему положению. Эти дети, — и она указала на интерьер дома, где мальчики оживлённо во что-то играли, — должны расти и жить в новой жизни. Нам нельзя опускать руки перед нищетой. Иногда смирение перестаёт быть добродетелью и становится жестоким врагом.

Затем, когда всех укрыла завеса ночи, они всё ещё продолжали разговор внутри дома, в просторном зале у печки, где Самуэль, несмотря на то, что племянница ушла спать, оставался ещё какое-то время в раздумье, словно говорил с жарким пламенем, которым горели дрова Ольстера, напоминавшие ему о святых незабываемых традициях.

И только после Нового Года Сюзанна отправилась в Дублин, где села на корабль, стоявший в канале Сент-Джордж и плывший к портам Ла Манша. Она отправлялась в поисках уступок Лондона, полная надежд, после того, как помогла дяде и тёте написать послания в Париж и в Блуа.

Таким образом, в феврале 1663 года вести из Белфаста должны были изменить перспективы жизни счастливых супругов.

Сирил, взволнованный отцовским письмом, в котором говорилось о пережитом огромном ущербе и несчастье, и, наконец, об их решении уехать в Америку в поисках других ценностей. А также из этих серьёзных обстоятельств вытекало, что они просили его сыновней поддержки. Отец настаивал, чтобы он сопровождал их в путешествии, и даже если он там не останется окончательно со своей молодой женой, он думал, что нескольких месяцев помощи будет достаточно, и он сможет вернуться и возобновить свои обязательства, сдерживавшие его во Франции. Самуэль с любовью предлагал его жене сопровождать его в этом долгом путешествии, предпринятом для всеобщего спокойствия. Что касается возможных материальных расходов, то он рассчитывал оплатить их, дав ему часть денег от проданного поместья в Северной Ирландии.

Мадлен, в свою очередь, очень тронуло письмо. Констанция послала ей несколько трогательных слов, в которых умоляла о её помощи и моральной поддержке для осуществления их планов, подчеркнув, насколько её участие будет им в помощь, упирая на отъезд Сирила, который своим присутствием мог бы помочь им в многочисленных работах. Со своими материнскими чувствами она посылала ей листок клевера в память о мессе, на которой она молила Бога об их супружеском счастье, накануне свадьбы; она говорила с ней, в качестве любящей матери, о головной боли её мужа, о нуждах её маленьких детей. Наконец, она старалась убедить свою невестку также отправиться с ними и давала понять, что её дом всегда будет и её домом.

Молодая супруга Сирила заплакала, глубоко взволнованная доверительными сообщениями своей свекрови. Если бы она могла, она поехала бы в Белфаст в тот же день, чтобы утешить её, но, к сожалению, визит в Ольстер был возможен не ранее, чем через несколько месяцев, поскольку возникли проблемы с сердцем доньи Маргариты. Обессиленная, сильно побледневшая, она не вставала с постели, что требовало её постоянной помощи. Иногда по ночам она задыхалась, что лишь усиливало её ужасные страдания.

Что было делать с подобными осложнениями?

В сумерках того же дня, когда были получены вести от родителей, когда приятные эмоции смешались с великой болью, Сирил и Мадлен отправились в церковь Нотр-Дам, чтобы сосредоточиться и попросить вдохновения, которое должно было облегчить их удручённые души.

Мадлен действительно хотела бы поехать в Белфаст и ответить на призыв своей свекрови, но хрупкое здоровье своей матери препятствовало ей в этом.

— В конце концов, — сказала она Сирилу под звёздным покрывалом неба, которое всегда наполняло очарованием её мечтательный ум, — мы не можем страдать заранее, всё разрешится по воле Отца Небесного. Ты же отправишься туда не раньше марта, а там… кто знает?

Но ему трудно было смириться с подобными аргументами с характерным для него добрым расположением духа. Не в состоянии объяснить своё внутренне состояние, он молчал, словно уже не был самим собой.

— Я не могу понять, Мадлен, почему это вынужденное путешествие в Белфаст так затемняет мой разум и наполняет меня столькими тревогами.

— Вынужденное путешествие? Не говори так, — спокойно сказала она ему. — Ради наших родителей все работы мы готовы делать с удовольствием. Разве ты не сделал всё возможное для спокойствия моего папы и для здоровья моей мамы? Нам нельзя забывать, что у нас в Северной Ирландии есть старые родители, которые любят нас и ждут нашей помощи.

Явно разволновавшись, молодой человек возразил:

— Да, но как же быть с моей работой в Париже? А если ты не сможешь сопровождать меня в Белфаст? А если донье Маргарите станет настолько хуже, что я буду вынужден выполнить свой долг перед родителями и одному отправиться в это долгое путешествие в Америку?

— Сколько преждевременных вопросов! — сказала она, стараясь улыбаться, — а если бы с нами случилось худшее, разве не были бы мы вынуждены, несмотря ни на что, склониться перед волей Божьей? Если мы расстаёмся на несколько дней, то не из-за пустяков, а с тем, чтобы ответить на настоятельные нужды наших дорогих родителей.

Стараясь развеять тягостные мысли своего мужа, дочь дона Игнация продолжала:

— Что же касается твоей работы, думаю, тебе нетрудно будет получить неоплачиваемый отпуск; а если моей матери станет хуже, что помешает моему отъезду, то мы будем вместе в наших искренних молитвах небу, чтобы все наши трудности быстро прошли. К тому же, разве мы не сможем рассчитывать на поддержку дяди Жака? От Блуа до Парижа не так уж и далеко. Мы должны быть мужественными, Сирил, потому что Иисус дал нам подобное счастье не просто для нашего личного удовольствия, а для того, чтобы мы учились делить его с другими. Наши родители устали и больны, и будет правильным предложить им готовность нашей святой юности к труду и помощи.

Молодой человек задумался над этими словами, показывая, что он нашёл желаемое решение, и нежно обнял жену.

Поглощённые созерцанием ночи, они ещё долго говорили о своих надеждах и планах на будущее, и, возвращаясь в домашнее гнёздышко, каждый старался выглядеть оптимистом, рассчитывая на взаимный комфорт. Но когда Мадлен подошла к изголовью своей больной матери, она стала рассматривать деревянное распятие, которое донья Маргарита повесила в своей комнате над кроватью, и, обратив свой взор на образ Иисуса, стала страстно молить о внутреннем покое, устав от безосновательных опасений. Убедившись, что мать спит глубоким сном, она преклонила колени, поцеловала этот символ веры и украдкой вытерла несколько слезинок, чтобы муж не увидел и не почувствовал её горьких предчувствий.

Недели пролетали в ритме новых забот.

После встречи с дядей Жаком, который также был проинформирован о шаткой ситуации Самуэля в Белфасте, Сирил Давенпорт решился на путешествие. Чтобы помочь своим родителям в рамках своих возможностей. Он приготовился временно оставить свою работу, предприняв необходимые меры. Однако здоровье доньи Маргариты становилось всё хуже, что делало невозможным отсутствие её дочери.

Поэтому в конце марта молодой человек был вынужден в одиночку отправиться в Ирландию.

Письмом, написанным с большой любовью к своей любезной свекрови, Мадлен объяснила невозможность приехать ей в Белфаст, а также, зная, что Сюзанна останется на своей родине, отправила ей деликатное послание, прося её, как преданную кузину, чтобы она представляла её в её новой семье, направляя Сирила в его решениях помощи родителям.

Итак, сын Самуэля уехал, оставив свою жену в привычном семейном кругу, состоявшем из всегда нервного дона Игнация, серьёзно больной доньи Маргариты и Антеро, который сновал между Версалем и Парижем, упорствуя в своих намерениях дождаться удобного случая.

Приезд Сирила стал событием в отцовском доме.

Несколькими днями ранее Сюзанна вернулась из английской столицы со всеми документами по эмиграции Самуэля и его семьи в далёкую колонию. После личного визита к Карлу I, по случаю которого она стала хвалиться своими престижными связями при Дворе во Франции, все двери открывались перед ней с удивительной лёгкостью. К получению необходимых даров, понимая, между прочим, посевы всего этого, она также потребовала финансовой помощи для старика Гордона, который был глубоко тронут этой любезностью. К радости обретённых уступок добавлялась теперь радость прибытия молодого человека, который усиливал надежды преследуемых ирландцев.

Констанция не знала, как выразить свою материнскую радость. Она собрала всё, что у неё осталось от съестных припасов и предложила очень простенький ужин в тот день, когда, несмотря ни на что, она говорила с искренностью своего сердца. Затем она собрала всю семью и прочла молитву Богу, благодаря Провидение за его милосердие, и затем последовали пожелания признательности Святому, сформулированные вслух во всей своей спонтанности во имя счастья, которое привёз им их сын, что вызвало живое волнение у молодого человека, коленопреклонённого, как того требовали семейные традиции.

Как и его кузина, Сирил был под сильным впечатлением от картины несчастья и плохо скрываемой бедности, которую он обнаружил здесь, и делал всё возможное, чтобы не проявлять своего удивления перед тягостным пейзажем его дорого детства. Он не мог объяснить те эмоции, которые целиком захватили его душу. Смирение, с каким Самуэль выражал свою потребность в защите, любящие взгляды его матери, мягкая деликатность его братьев с неописуемой силой проникали в его разум. Он прочёл Констанции нежное письмо от Мадлен и заметил, что его потрясённая мать вытирает слёзы обратной стороной своего белого передника. Ему казалось, что он попал в мечту, где чудесный ковёр нежных воспоминаний приносил его к детству.

Что касается Сюзанны, она получила деликатные письма от Мадлен, их которых она выбрала для чтения только одно, после того, как тщательно закрыла дверь комнаты, и сдерживаясь от сильного гнева. Ни одна фраза из этого братского послания не могла бы изменить её чувств. Разве это не наглость со стороны соперницы — присылать ей подобный призыв? В порыве ревности и досады она подумала было разорвать этот любезный документ, но, словно предупреждённая преступными мыслями, которые ей иногда приходили в голову, она в перевозбуждении сказала себе: «Не лучше ли было бы для меня сохранить это письмо? Никто не знает, что готовит нам будущее?». И, сменив отношение, она тщательно уложила письмо в ящичек, предназначенный для её личных вещей.

Вечером Абрахам Гордон присоединился к семейным радостям, крепко обняв прибывшего из Парижа, которого он любил как собственного сына с того самого дня, когда Самуэль и Констанция попросили его стать крёстным отцом их сыну.

В отдалении от всех, Самуэль, смущённый тем, что должен напрямую досаждать своему сыну, сначала попросил своего старого спутника по борьбе бросить последний клич Сирилу, прося его сопровождать их в этом долгом путешествии через океан.

Гордон воспользовался общим восторгом момента, полного нежной близости, и как только завершились молитвы, пригласил группу занять места за большим столом семейства Давенпортов в память об их многочисленных предках, верных семейным традициям. Встреченный горячими аплодисментами Сюзанны, которая участвовала в разговоре своими проницательными и разумными замечаниями, бравый мужчина, после восхваления красот Нового Света, который он знал лично, поскольку уже посещал своих родителей-изгнанников в Вирджинии, обратился к молодому человеку, говоря ему, насколько его помощь была бы ценна при осуществлении их проекта.

— Мы рассчитываем на тебя, Сирил, — любезно заявил старый ирландец, — и не могло бы и быть по-другому. Самуэль и Констанция ждут твоей такой необходимой поддержки. Мы уже старые, а капитан Клинтон нуждается в молодых людях для пересечения океана, которое не такое лёгкое, как может показаться. Я уже послал инструкции в Оксфорд, чтобы Карл и Жан были в Белфасте к маю месяцу. Нам нужны будут усилия каждого из наших детей, если мы хотим осуществить это предприятие.

— Однако, — уклончиво пробормотал Сирил, имея в виду свою проблему чувств и вспоминая о своей супруге и её трудностях по дому, — я не знаю, смогу ли уехать в планируемое время.

— Но нам уже не до колебаний, — настаивал Гордон, выбивая свою трубку о стол характерным для него жестом, — мы уже говорим не о возможности. А о настоятельной необходимости. Между родителями и детьми существуют обстоятельства, когда долг преобладает. Капитан Клинтон требует помощи более сильных, и было бы неразумным лишить его твоих усилий.

От такого замечания, прямо направленного на него, молодой человек покраснел и, скрывая свои тайные чувственные тревоги, и опасаясь, как бы его не приняли за труса, он сказал:

— Я не уклоняюсь от того, что является моим долгом, но, как вы знаете, мои интеллектуальные труды в Париже очень много значат для меня, и я не знаю, позволят ли они мне длительное отсутствие.

— Дитя моё, — убеждённо воскликнул Абрахам, — не строй иллюзий о так называемых интеллектуальных реализациях нашего времени. Всё это — огромный обман, Сирил. Обычные умы хвастаются своими ложными завоеваниями, а сами рядят свою совесть в лохмотья. Подобные фантазии приведут более мудрых людей к смятению и тотальному разрушению. Разве религиозные сражения, изгоняющие нас из колыбели, не являются результатом беспорядка мысли? По какой такой причине протестанты и даже выдающиеся католики вступают в братоубийственную войну? Неужели из-за того, что они работали руками, или потому, что они отклонились от Божьего пути через злоупотребление рассуждениями? Руки не работают без импульса мыслей, так же как и мысли не материализуются без участия рук; тем не менее, я полагаю, что люди живут, забыв дар служения ввиду изобилия мыслей, лишённых смысла.

Все внимательно следили за глубокими аргументами, а молодой человек буквально сверлил своими горящими глазами симпатичный взор старика. Он был тронут до глубины души и слушал в почтительном молчании, не желая утерять ни одной из его благородных мыслей.

— В различных областях юга, — продолжал Гордон, догадываясь о мощном эффекте своих слов, — существуют католики, варварски убивающие еретиков; и здесь, в Ольстере, сторонники так называемой Реформы захватывают наши земли и бесчестят наши семьи. Всесильные посланники политики Лондона оскорбляют нас и захватывают наши честные и многотрудные поместья. Если бы все эти люди больше трудились и меньше спорили, может, они бы признали, что все мы — сыновья одного Бога? Законные обновления, Сирил, предназначены не только продуктивности и фактам разума, но и тщательным усилиям по посеву щедрой земли. Что такое существование в Европе, как не постоянные нескончаемые войны? Народы развиваются, чтобы господствовать над более слабыми, процветают, чтобы выигрывать в силе и вершить притеснения. Всё это означает, что человек нуждается не в хитрости для эксплуатации своего ближнего, а в понимании и любви жизни. И никто, сын мой, не найдёт своего пути без труда для осуществления идеала добродетели на пути, ведущем к Богу.

Сюзанна наблюдала за своим старым другом детства, проявляя бьющее через край удовлетворение подобными речами, а муж Мадлен, соблазнённый этими аргументами, чувствовал, как в нём вновь рождается его былой идеализм. Эти слова странным образом вибрировали в его душе, ему казалось, что они восстают из глубины его слегка замутнённого существа, почти утраченные, и вызывают эту огромную любовь к земле, эту нежную преданность, культивировавшуюся в прошлом, через значимые уроки, полученные в детстве. Чудесной способностью мысли он ощущал себя в далёком прошлом, пробегающим босиком по пастбищам в поисках бычков, пасшихся невдалеке. Он вновь видел большие деревья, с любовью ухоженные, и желал снова стричь крупных ручных баранов. Общественное окружение Парижа затмевало этот вкус к дождливому утру, звуку плуга, рассекающего мягкую землю. Внезапно он ощутил желание вернуться испить света сельских пейзажей в компании с крепкими и устойчивыми лошадьми. Склонность человека в обработке земли торжествовала над всеми тревогами чисто интеллектуального порядка. Теперь он вспоминал, что Франция полна бесполезных умозаключений. Священники и философы утопали в бесплодных спорах, превращая свои рассуждения в пошлую комедию, где каждый ощущал всё большее тщеславие наряду с горем самых слабых, в лоне страдающего и обманутого народа. Война явно была изощрённым плодом злоупотреблений правителей. Редки были серьёзные устремления и благородные порывы, лишённые тщеславия или эгоизма. Сирил был очарован величием высказанных речей: Абрахам Гордон был прав. Надо было вернуться к земле и выбрать мирный цветок на её гостеприимной груди.

— Теперь я понимаю, — воскликнул он, показывая, что открыл необходимое уравнение. — Не знаю, как это я так заблуждался…

Видя, как он провёл рукой по лбу, участники собрания удовлетворённо переглянулись. Возвращение Сирила доставляло им огромное удовольствие.

— Вот и славно, — продолжал ободрённый Гордон, — мы были уверены, что ты не отступишь перед справедливыми аргументами.

— Ваши идеи бесспорны.

— А ты уже думал о Новом Свете, который нам открыли мореплаватели?

— Конечно, — воскликнул восхищённый сын Самуэля, — и это более замечательная конечная цель, чем просто колония.

Абрахам Гордон улыбнулся и продолжил:

— Зная её неизмеримое величие, я могу утверждать, что Америка — это область, предназначенная Богом для гонимых и разочарованных людей Европы. Её леса подобны океану. Её реки, полные рыб, зовут людей к многообещающим работам мира и надежды, её светлые горизонты обещают корону свободы и жизни. Я убеждён, что новый континент представляет собой Божий подарок для мужественных и трудолюбивых людей. Это осуществление обещания сердцам доброй воли. Я верю, что там наши потомки смогут любить законные ценности жизни и прекратят цепную реакцию разрушений и уничтожений, которая грозит европейскому процветанию в голодных войнах. Тем, кто устал терпеть преступное влияние ненасытных демонов, которыми одержимы наши принцы, Провидение даёт возможность создания очага среди цветов роскошной и свободной природы, спокойствие которой гарантировано бездной океана.

Сирил, слушая страстные речи старого друга, чувствовал себя преображённым. Он вдруг понял, что его счастье живёт по ту сторону великого моря. В один миг он забыл о книгах, пергаментах, бесконечных противоречиях философов, принципах, преподаваемых теологами в университете. Он представлял себе будущий очаг, где у него с Мадлен будут счастливые дети в той чудесной стране, чьё величие он, казалось, уже видел на расстоянии. Он вспомнил, что его идеалы идентичны идеалам его супруги в том, что касается далёкой Америки. Мадлен также говорила ему о своей жажде широких горизонтов, плодородной и ароматной земли. Чувствуя, что он тоже может говорить от своего имени перед собранием, он дал обещание окончательно переехать жить в Новый Свет.

После утверждения своего решения, вызвавшего огромное всеобщее удовлетворение, разговор перешёл к будущим работам. Речи Сюзанны и Констанции вибрировали радостью, они заканчивали подготовку к путешествию, явно выказывая свою искреннюю радость.

Теперь в гостеприимном доме ежедневно проходили жаркие собрания, на которых намечались основные линии проектов на будущее.

Чтобы он мог спокойно ехать, Сирил решил, что вернётся в Париж, несмотря на трудности путешествий в это время года, чтобы поговорить с женой о возможности их совместного отъезда. В случае если она не сможет поехать из-за болезни матери, он проводит родителей до Америки, займётся их обустройством и затем вернётся во Францию за своей спутницей. Он был убеждён, что жена одобрит его решение и разделит с ним его надежды. Она также любила эти неизведанные леса, где они построят свой счастливый семейный очаг, полный потомства.

За две недели всё было упорядочено. Абрахам Гордон по своей воле одолжил Самуэлю денег, чтобы его сын мог оставить своей жене небольшие запасы, если она не сможет поехать с ними. За несколько недель Констанция с мужем продадут оставшуюся часть поместья, что освободит их от этого долга.

Таким образом, паря в надежде на чудесное будущее, Сирил вернулся во Францию с обещанием быть в Белфасте в конце июня.

Его возвращение в семейный очаг стало большой радостью для жены, но планы, составленные в Ирландии, вызвали у Мадлен странное чувство, хоть она и не могла объяснить мотив тягостных тревог, охвативших её сердце.

Её муж решил предпринять ряд поспешных мер, таких как окончательный уход из университета, но, видя озабоченность своей супруги, он отправился в Блуа без участия своей супруги, поскольку мать Мадлен была плоха здоровьем.

Он торопился обнять старого Жака. Дядя встретил его со своей обычной радостью, с интересом выслушал его отчёт о поездке в Ольстер и согласился с принципами Абрахама Гордона и в отношении их отъезда в далёкие края. Молодой человек с восторгом комментировал малейшие принятые решения, тогда как наставник из Блуа заметил, что его ученик слегка изменился. Сирил с восхищением говорил об обширных землях, цветущих обработанных землях, заранее комментируя ценность тучных стад животных и культуры, которые укрепят экономическое равновесие сельских организаций, и богатые плантации табака, которые гарантируют поступление денег извне, чтобы преумножить будущее наследие. Во время всей этой беседы он ни разу не упомянул о религиозном вопросе, как делал это обычно. Он не говорил больше о римских и греческих авторах или о мудрости того или иного, более старинного документа, обогащая разговор тонкими и уместными замечаниями. Жак в восхищении слушал его, с трудом скрывая своё впечатление отчуждения. Он был согласен с отъездом своего племянника на новый континент, впрочем, Сирил был молод, и перед ним открывалось светлое будущее; но он не мог поддерживать его манеру сосредоточения всех его интересов на чисто материальных вопросах.

Выслушав его, он выдержал несколько минут молчания и затем, как суровый наставник, который всегда стремится к основному в разговоре, спросил его:

— А как же твои работы в Сорбонне?

— Я окончательно покинул университет.

— А Мадлен?

— Через год я приеду за ней, после того, как построю наш новый дом. Теперь же хрупкое здоровье доньи Маргариты не позволяет нам уехать вместе.

Услышав такой краткий ответ, старый наставник, как опытный психолог, понял, что бесполезно пробовать отговорить молодого человека от принятых решений; однако, словно подспудно предупреждая его, он ограничился следующим замечанием:

— Никогда я не разлучался с Фелицией, за исключением того, когда Божья власть заставила нас склониться перед смертью.

Но Сирил, одержимый видением сиюминутных интересов, не мог ощутить тонкости предупреждения и старался оправдать мотивы своего решения, вспоминая слова Абрахама Гордона о бесполезных сражениях в Европе, обвиняя политические кабинеты в том, что они стали очагами бойни и разрушения. Жак слушал его, всё так же погружённый в свои мысли, охваченный странным предчувствием. Наконец, в более ясных выражениях Сирил выразил своё намерение, чтобы дядя сопровождал их в путешествии, и скоро они счастливо заживут все вместе в Америке.

Почтенный наставник окинул взглядом старый парк, одетый в восхитительные весенние цвета, прислушался к шуму детских игра под большими деревьями и ответил:

— Я не знаю будущего, сын мой, но пока что мне трудно анализировать подобную возможность. Как знать, может, я задумаюсь над этим завтра? Сегодня же я чувствую, что не должен оставлять свои старые книги и новых учеников.

— Но, — настаивал молодой человек, — я уверен, что вы, рано или поздно, присоединитесь к нам. Европейское окружение невыносимо, оно отравлено гнусными вековыми войнами. Через год я вернусь за Мадлен, и, возможно, вы измените своё мнение.

Он сделал паузу, и дядя добавил:

— Я согласен с тобой, впрочем, не знаю, проживу ли я в Блуа до конца своих дней.

— Тогда почему бы вам не поехать с нами? У меня ещё в памяти замечания нашего старого друга из Белфаста, касающиеся сражений нашей Европы, страдающей от иллюзий, предшествующих разрушению.

— Я не могу не одобрить аргументов Гордона, но пока что я не оставлю эти места, подобно человеку, который желает остаться в загоревшемся доме, питая намерение спасти хоть что-нибудь.

Племянник, настойчиво говоривший о трудностях Старого Света, ощутил шок, услышав подобное утверждение, но предпочёл смолчать, не желая менять своих обязательств.

И, несмотря на все их разногласия, они обнялись как отец и сын, вынужденные перенести печаль долгой разлуки.

Чувство тягостной досады, которое испытывал наставник из Блуа, было подобно чувству Мадлен, но она испытывала его с ещё большей силой. У неё всё сводилось к поспешно принятым мерам. Дон Игнаций ободрял своего зятя, возбуждая его предпринимательский дух, он даже заявлял, что если бы не серьёзная болезнь его старой спутницы, они все отправились бы в Новый Свет в поисках более обещающих перспектив и опыта. Иногда он разгорячено спорил, говоря, что человечество обязано своей ситуацией мужественным испанским мореплавателям, и с завистью комментировал возможность, предоставленную ирландским католикам. Антеро так же радостно одобрял проекты Сирила, и говорил себе, что готов однажды посетить кастильских родственников, обустроившихся на юге нового континента.

Единственным человеком, понимавшим тревогу и озабоченность Мадлен, была больная мать, которая обменивалась многозначительными взглядами со своей дочерью, внутренне обвиняя себя в том, что является причиной разлуки зятя и своей дочери.

Молодая спутница Сирила, тем не менее, не хотела выдавать свою печаль ни единым жестом, и обнимала мать с ещё большей любовью, желая дать ей почувствовать удовлетворение, с каким она останется рядом с ней, выполняя свой возвышенный долг.

Прошёл месяц, и наступил канун отъезда в Ирландию, согласно принятым решениям.

В этот день Сирил с женой смотрели друг на друга как дети, охваченные нежным волнением, пробуждаясь от восторженного сна к тягостной реальности.

Вечером, несмотря на приступы доньи Маргариты, они вдвоём вышли, чтобы созерцать природу, желая, наконец, побыть наедине и обменяться самыми интимными впечатлениями.

Небо Парижа, рассыпаясь звёздами, сияло как никогда, и сады вдыхали нежные ароматы весны.

И молодожёны вспомнили, что уже прошёл год с их первой встречи. В нежных воспоминаниях они говорили об июньской Карусели 1662 года. Конечно, большинство их друзей уже забыли о разноцветных огнях, но для них самые маленькие очарования празднества являлись источником значительных воспоминаний. Этот год пролетел со скоростью недели. В какой-то момент их обмена любящими и доверительными воспоминаниями Сирил со страстью взял руки супруги в свои и сказал:

— Дорогая, не знаю, что со мной, но мне кажется, что мужество оставляет меня по мере того, как приближается момент расставания.

— Не поддавайся противоречивым эмоциям своих обязательств, Сирил, прошептала она, стараясь быть сильной и не показывать ему свою собственную боль. — Всего лишь одним годом больше, и мы будем вместе, преодолевая все материальные трудности. Скоро моей матери станет лучше, и мы поедем вместе. Сначала в нашу семью в Белфасте, а затем в Париже.

— Я знаю и очень на это надеюсь, — сказал ей молодой человек, — однако, моё сердце одолевают ужасные мысли.

Также подавленная, она не могла больше скрывать своё волнение, и по её лицу потекли слёзы, хоть она старалась сдержать их.

— Ты плачешь, Мадлен? — спросил Сирил в печальном удивлении. — Ты так страдаешь?

— Сирил, мои слёзы — это слёзы надежды, потому что ностальгия — это само выражение надежды, которая плачет от тревоги и радости.

Сын Самуэля понял, что должен себя контролировать, чтобы поддержать уже подавленную жестокими испытаниями спутницу, он обнял её с огромной нежностью, стараясь утешить:

— Не плачь, Мадлен… Я скоро вернусь за тобой, и мы будем счастливы навечно. Я построю наш дом на склоне горы, откуда мы сможем каждую ночь любоваться небесами. Абрахам Гордон описал мне пейзаж нашей будущей «обители», и я думаю, что уже знаю, где мы расположим наше гнёздышко. Там, где мы сможем любоваться красотой и безмерностью горизонта. По нашим землям будет протекать большая река. Как только я закончу дом, я окружу его садом, а когда ты приедешь, всё преобразится весной, всё возродится к жизни и наполнится радостью. А потом, дорогая моя, мы будем растить наших детей под светлым небом и в полной свободе.

Дочь дона Игнация со смирением вытерла слёзы и взволнованно сказала ему:

— Сирил, я не хочу, чтобы ты уехал, не выслушав меня.

Слова были сказаны с неопределённой интонацией в голосе и с некоторой сдержанностью.

— Говори, Мадлен, что ты хочешь сказать?

— Все эти дни я ощущаю какое-то странное внутреннее состояние, и моя мать считает, что речь может идти о нашей первой мечте.

В волнении он обнял её.

— Как я счастлив! — радостно прошептал он.

— И я не буду одна, — заключила она со смиренной улыбкой.

И они в течение долгих часов оставались в созерцании ночи, обмениваясь обещаниями бесконечной любви и взаимопонимания. Сирил строил тысячи планов на будущее, а его жена нежно слушала, с глазами, сияющими надеждой, следя за его словами, дышавшими страстным идеализмом. Они обсуждали подробности своего будущего дома в Америке, говорили о своих детях, которые им даст Бог, и которые будут учиться вдалеке от огней деспотизма и амбиций. В какие-то моменты голос молодой жены прерывался слезами, она делала всё возможное, чтобы сдержаться, выказывая терпение и энергию в подобных мучительных обстоятельствах. Перед лицом подобной перспективы молодой человек обещал вернуться раньше, чем через год. И таким образом, лелея подобные надежды, они провели свою последнюю ночь, страстно желая, чтобы она длилась до бесконечности.

Утром следующего дня семья Виламиль, за исключением доньи Маргариты, была вся в сборе. Антеро, со своим неестественным выражением, свойственным ему, сочувствовал треволнениям Сирила в отношении строительства семейного очага посреди невозделанной земли на природе. Он говорил, что любой престижной ситуации в Париже он также предпочёл бы простые и скромные уголки Версаля. Пока дон Игнаций давал своему зятю некоторые советы, Мадлен в тревоге смотрела на своего мужа, желая высказать ему свою бесконечную любовь. Она также хотела бы доверить ему тысячи маленьких секретов, хранимых в её сердце; но присутствие Антеро и отца смущали её и мешали выразить свои чувства. Старый отец шумно посмеивался над состоянием духа своей дочери, которая была вынуждена со смирением сносить подобные замечания, стараясь скрывать какую0то смутную боль, пронзавшую её сердце.

В этот момент Сирил передал дону Игнацию десять тысяч франков на текущие расходы во время своего отсутствия, обещая привезти значительно большую сумму при своём возвращении домой. Тесть поблагодарил его и тщательно спрятал подарок, чтобы никто не заметил особого выражения глаз Антеро де Овьедо.

Затем путешественник нашёл повод остаться наедине с кузеном своей жены и со всей наивностью и добротой произнёс следующие слова:

— Антеро, знайте, что я полностью полагаюсь на вас и хочу верить, что ваш инициативный разум, ваше благородство и преданность будут охранять Мадлен наших любящих стариков с тем же добрым расположением, которое вы оказали мне при первой нашей встрече.

Молодой испанец слишком ненавидел его, чтобы не воспользоваться его страданиями, но всё же изобразил дружескую улыбку и сказал:

— Вы спокойно можете ехать. Я понимаю все насущные причины, вынуждающие вас к такой великой жертве. Мне Мадлен как сестра, к которой я питаю самое большое уважение; что же касается моих дяди и тётки, они мне как родители, которых я обрёл в своей жизни.

Обменявшись другими братскими изъявлениями и замечаниями, взволнованный и доверчивый Сирил пожал ему руку и поблагодарил за взятые на себя обязательства. Когда были завершены последние советы и объятия, сын Самуэля под раздосадованным взглядом Антеро в последний раз поцеловал свою жену. Мадлен вытерла слёзы, которые она была не в состоянии сдерживать, и Сирил в мучительном состоянии души сел в небольшую карету друга, который должен был отвезти его в порт Бреста.

Супружеская чета Виламиль-Давенпорт была ужасно растревожена страшными предзнаменованиями. А Мадлен страстно молила небеса, прося Богородицу облегчить её страдания.

В Ирландии со дня приезда Сирила всё крутилось вокруг провидения и решений последних минут, которые предстояло принять. Конечно, большая часть путешественников с опасением ждала момента отъезда, понимая, что им придётся покинуть свои родные пейзажи; но делая над собой героические усилия, каждый хотел показать своё мужество, выставляя напоказ своё удовлетворение. Сюзанна, ожидавшая отъезда родителей, чтобы вернуться в Париж, участвовала в малейших деталях приготовления, давая свои уместные советы и решения.

Корабль капитана Клинтона был крепким и большим, но не мог вместить всё то, что Констанция хотела взять в качестве воспоминаний о своём дорогом Ольстере; тем не менее, она захватила с собой небольшие упаковки семян растений и цветов, с намерением высадить эти ирландские сувениры на плодородной земле Америки. В день погрузки Сюзанна сказала с радостным лицом, что корабль Клинтона напоминает ей Ноев ковчег в миниатюре.

На пляже она проводила взглядом удалявшийся корабль, пока он не исчез за горизонтом. И тайно, про себя, Сюзанна думала:

— «Я довольна, я добилась победы».

Пока корабль пересекал Северный канал, у пассажиров были лишь выражения радости и слова прощания. По обоим берегам канала жители посылали им жесты, стимулировавшие патриотический дух путников; но на второй день корабль отошёл от берегов, и они стали ощущать тяжесть своего расставания с родиной. Вечером, при попутном ветре, корабль вышел в открытое море, и весь день обитатели судна были погружены в какую-то смутную печаль. Сам Абрахам, с курительной трубкой в руке, с глазами, полными слёз, спокойно смотрел на горизонт, видя, как родной берег исчезает вдали. У всех чувство ностальгии затмевало надежду. И когда глубокие воды открытого моря погрузились в полнейшую тьму, старик из Белфаста зажёг факел и открыл Новый Завет.

— Этим вечером, — сказал он серьёзным и хорошо поставленным голосом, — мы будем читать эту книгу, стоя на коленях.

В этот момент набожности все последовали его примеру.

Старый Гордон, открыв желтоватые страницы книг, оставленной на небольшом деревянном столике, на котором горел колеблющийся огонь свечи, вслух стал читать Главу 27 Деяний Апостолов, которая касалась путешествия Павла из Тарса в Рим. Прочитав, он перелистнул страницы и остановился на Стихе 15 и торжественно повторил: «Корабль тянуло, он не в силах был бороться против ветра, и мы пустили его на волю случая». Повторив эту короткую фразу, старик посмотрел на небо и воскликнул:

— O, Господь! Корабль с нашим имуществом был вырван из наших рук там, где мы родились. Наше существование в Ирландии бесполезно страдало от ударов ветров, противных Твоей любви и мудрости. Именно поэтому, Божественный Спаситель, мы здесь, в этой ореховой скорлупе, в ожидании свершения Твоей неизмеримой воли!

Капитан Клинтон, старый корсар, привыкший грабить, чтобы не быть ограбленным, и убивать, чтобы не быть убитому самому, в ритме диких законов, царивших в океане, окружённый многими людьми, вооружёнными саблями, кинжалами и аркебузами, в волнении пробормотал:

— Славен будь Господь Наш Иисус Христос!…

Когда молитвы закончились, и был погашен свет во избежание ненужных расходов, Сирил, тронутый до глубины души, обнял во мраке свою старую мать, словно она одна могла понять его израненную душу. Констанция, чувствуя его подавленность, нежно сказала ему:

— Бог знает, сын мой, что именно ради Его любви мы противостоим бездне океана.

Сирил, тем не менее, не мог долее выносить боль, охватившую сердце. Он укрылся в углу корабля, где дул ночной бриз, и, глядя на звёздное небо, горько заплакал.

IV
Оспа

По возвращении во Францию Сюзанна осталась на две недели в Париже, где проводила время в прогулках и небольших экскурсиях по окрестностям.

В ней происходили какие-то перемены, она сблизилась с домом Мадлен под предлогом желания быть ей полезной в эти мрачные дни болезни её матери.

Супруга Сирила, героически переносившая трудности положения, с симпатией и признательностью принимала её. Дочь Жака отвечала на любые вопросы об отъезде её мужа: погрузка, корабль, принятые решения. У Сюзанны был готов ответ на каждый вопрос. Но самое интересное состояло в том, что Антеро де Овьедо, отвечавший в Париже важные перевозки документов в Версаль, удивительным образом сблизился с девушкой из Блуа. Его кузина сама заметила подобное сближение, одобряя его чувства, поскольку Мадлен была несколько раздражена отсутствием любовных отношений молодого человека, который рос рядом с ней и был ей как брат. Иногда по вечерам они выходили в театр или гуляли при лунном свете на берегу Сены.

Но дочь дона Игнация ошибалась. Антеро де Овьедо ценил её компанию, поскольку Сюзанна, казалось, обладала ключом к этому сердцу, полному тайных и сильных страстей. Она принялась покорять его, украдкой открыв ему свою склонность к сыну Самуэля Давенпорта, проверяя его мысли. На это свидетельство доверия молодой человек отвечал ей несколькими доверительными признаниями, поняв, что перед ним — великая соперница счастливой супружеской пары. В конце пятого вечера встреч они отлично понимали друг друга. Каждый из них был доволен тем, что мог довериться своему спутнику. Их замечания неизменно совпадали перед лицом капризов судьбы. Антеро упрямо утверждал, что не сможет забыть свою кузину, а молодая ирландка открыто допускала, что не откажется от своих намерений, и будет ждать удобного случая доказать Сирилу силу своей любви. То, что семейство Виламиль считало взаимным чувством, на деле было всего лишь проявлением чрезмерного наваждения ненависти, которую каждый из них подпитывал своими мыслями.

Наконец, Сюзанна вернулась в Блуа, оставив дом на улице Сент-Онорэ полным радостных и утешительных чаяний о будущем племянника дона Игнация. Расставаясь, Мадлен доверительно обняла, прося молить Бога дать мира и здоровья Сирилу в Америке. Через неё она отправила также послание Жаку Давенпорту, напоминая ему, что для будет огромной радостью его визит к ним, тогда как донье Маргарите, казалось, оставалось жить всего несколько недель. Её письмо заканчивалось выражениями любви и преданности.

Прошло два месяца с отъезда Сирила, и жизнь в семействе Виламиль следовала своему монотонному ходу, отмеченному тревожным ожиданием. Антеро же, напротив, был почти счастлив, поскольку был, наконец, единственным молодым человеком, составлявшим компанию Мадлен под одной кровлей, омываемой братскими вибрациями домашней атмосферы. Часами он наблюдал лицо своей кузины, выказывавшей боль, он следил за движением её рук, словно склоняясь перед силой мощного магнита. Он ощущал к ней огромную нежность, но был переполнен жестокой ревностью, грубой страстью, мучившей его с того дня, когда она выскользнула из его обещающих объятий. Он питал тайную надежду на то, что Сирил навсегда затеряется на неизведанных путях дикой земли, дав ему время постепенного завоевания её, и пребывал в горечи, муках сомнений трудностей. Он был уверен, что его соперник не вернётся в Европу, а его кузина, уставшая ждать, подчинится его капризам, приняв, рано или поздно, его поддержку перед лицом неизбежного.

Преследуя мрачные намерения, познакомившись с одним из самых требовательных кредиторов дона Игнация, он вспомнил о сумме, которую муж Мадлен передал старику, и посоветовал тому придти домой к своему должнику. Не упуская такого случая, несгибаемый мсье Оринкур отправился в квартал Сент-Онорэ, где был принят доном Игнацием и его дочерью.

Без каких-либо преамбул, отбросив любезности, кредитор перешёл к интересовавшей его теме, и всё это в присутствии девушки:

— Как вы знаете, ваш долг, срок на уплату которого истёк несколько месяцев назад, истощил моё терпение.

При этих словах дядя Антеро покраснел, не только потому, что был должен, но и из-за манеры обращения, с которой кредитор говорил с ним перед его собственной дочерью, которую он хотел оградить от финансовых трудностей. Она же следила за разговором с досадой и печалью.

— Я понимаю ваши требования, мсье Оринкур, — отреагировал старый испанец, теряя своё природное доброе расположение духа, — но я пока не в состоянии оплатить свой долг, поскольку всё ещё жду решения Его Величества о регламентации различных платежей.

— Сожалею, — ответил кредитор, — но я заключал соглашение не с сувереном, а с вами. Я бы не дал вам денег при подобных условиях. Я призываю к вашей чести дворянина и не могу принять такого рода аргументов. К тому же, я уже столько времени жду вашего платежа!

Последняя фраза, произнесённая саркастическим тоном, осталась без ответа, поскольку дон Игнаций в смущении напрасно старался найти новые причины для оправдания. Побледнев, признавая тупик, в котором оказался её отец, Мадлен спокойно и достойно спросила:

— О какой сумме идёт речь?

— Восемь тысяч франков, — ответил посетитель.

Девушка, видя, что сможет поддержать затронутое достоинство, с облегчением добавила:

— Отец мой, вам лучше было бы оплатить эту сумму сегодня же.

— Но… — пробормотал в нерешительности дон Игнаций, раздумывая, принять ли ему предложение дочери.

— Нам с Сирилом, — любезно сказала Мадлен, — будет приятно помочь вам.

Дон Игнаций, который в своём добром настроении всегда находил, чем отшутиться от самых неизбежных ситуаций, не знал, как скрыть свою отцовскую неловкость, но перед лицом решения своей дочери и, видя жадный взгляд своего кредитора, направился в другую комнату. Раздосадованный, с трясущимися руками, он выложил требуемую сумму в обмен на расписку, бросив на дочь взгляд, полный признательности.

Через четыре месяца после отъезда Сирила ситуация в семье оставалась одной из самых напряжённых. Необходимые каждодневные расходы на аренду старого помещения, оплату слуги и двух служащих, на оплату лечения больной и на другие домашние дела всё увеличивались. Несмотря на помощь Антеро, перспективы оставались далеко не радужными. Здоровье доньи Маргариты ухудшалось, налагая на дочь большую печаль и тягостные предчувствия.

Однажды, обсуждая трудности семейного очага, донья Маргарита вспомнила о своих двух старых подругах детства, получивших при замужестве очень приличное приданое. Одной из них была мадам Жозефина Фуркруа де Фальгиер, а другой — мадам Александрина де Сен-Медар, обе родом из Тулузы, которые, по её мнению, будут готовы помочь ей, одолжив несколько сотен франков. При этой мысли измождённая больная воспряла надеждой. Она была уверена, что они ответят на её зов помощью в таких тревожных обстоятельствах со своей обычной скромностью. Мадлен слушала соображения матери, которая попросила её срочно контактировать с ними от её имени. Жена Сирила в глубине души сопротивлялась этой просьбе; но как противостоять настояниям больной, которая столько нежности и любви отдала ей? Донья Маргарита не хотела тревожить своего племянника по пустякам и была убеждена, что добьётся своей цели. Мадлен, со своей стороны, не могла пренебречь такой трогательной просьбой.

И в один прекрасный день она отправилась на улицу Ноннэн Дьер и остановилась у Аббатства Селестинов, где по соседству была аристократическая резиденция мадам Фальгиер, которая приняла её с определённой надменностью из-за её скромного одеяния. В опасениях и в смирении, она изложила причину своего визит, но, несмотря на всю искренность своих слов, ей не удалось растрогать хозяйку дома, которая высокомерно ответила ей:

— Сожалею, что не могу ответить на вашу просьбу, но должна сказать, что я была едва знакома с вашей матерью в прошлом, мы никогда не были близкими подругами, что могло бы оправдать подобное обращение к моему мужу в вашу пользу.

— Да-да, я понимаю… — пробормотала Мадлен, готовая расплакаться.

— Скажите Маргарите, — сухо продолжала пожилая дама, — чтобы она смирилась со своим положением. Что же касается меня, надо, чтобы она знала, что если мне и повезло со счастливым браком, моя жизнь всё же полна осложнений; и если бедные страдают от нужды, то богатые ещё больше страдают от своих обязательств.

И с неумолимым и строгим взглядом, обращённым к униженной посетительнице, она добавила:

— К тому же, вы молоды, и вам будет не трудно найти работу. Что вы хотите, моя милочка? Это капризы случая. Есть достаточно благородных домов, которым нужны гувернантки.

Девушка покраснела. Она не смогла бы сказать, исходило ли волнение, ощущаемое ею, от затронутого достоинства или от чрезвычайного стыда, наполнявшего её сердце. Она хотела бы бросить ей в лицо всё отвращение, которое она испытывала к ней, но ограничилась словами:

— Во всяком случае, мадам, мы с матерью благодарны вам. Да позволит Бог вам никогда не испытать нашего состояния.

Мадам Фальгиер изобразила на лице невыразимую улыбку, и Мадлен вышла, охваченная отвращением, на грани отчаяния. Посреди улицы она вытерла слёзы и спрашивала себя, должна ли она идти к мадам де Сен-Медар, принимая во внимание провал её первой попытки. Она так хотела избежать новых унижений, но вспомнила слёзы своей больной матери, когда она говорила о былом времени, отмеченном радостью, которую она переживала вместе со своими любимыми подругами детства в Тулузе. Донья Маргарита так доверяла их искренней любви, что жена Сирила подумала, что было бы ошибкой не пойти до конца. Погружённая в свои мысли, она заключила, что должна сделать всё ради любви к своей матери. К тому же, возможно, что её другая подруга будет более любезной и разумной. Питая подобные надежды, она направилась к другому элегантному дому в окрестностях. О её визите объявили слуги, и в роскошной приёмной её встретила старая дама, своими манерами казавшаяся ещё более грубой и протокольной, чем первая. Только тогда дочь дона Игнация ощутила, что её опыт знакомства будет ещё более тягостным.

Со своей природной мягкостью она изложила даме причины своего визита, но мадам де Сен-Медар, странно оглядев её, саркастическим тоном сказала:

— Как же! Да, я помню тебя, ты Мадлен, не так ли?

— К вашим услугам, мадам.

— Ты, наверное, читала басню мсье Лафонтена[7] о стрекозе и муравье?

Мадлен посчитала вопрос, скорее, странным, но во всей своей наивности и доброте ответила без малейшего колебания:

— Да, а что вы хотите этим сказать?

— Что ж, скажи донье Маргарите, — с глубокой иронией продолжала мадам де Сен-Медар, — что она и дон Игнаций много пели в Гренаде, и теперь справедливо, что они танцуют в Париже.

Мадлен стала мертвенно-бледной. При первом ударе она почувствовала высокомерную холодность; при втором — жестокий сарказм. Готовая расплакаться, она посмотрела на собеседницу и воскликнула:

— Прощайте, мадам.

Она вихрем скатилась по лестнице, мысли кипели в её голове. Она пересекла сад и оказалась посреди улицы, ничего более не видя. Слёзы текли у неё по щекам, а в сердце поднималась буря возмущения, заглушавшая все её чувства. Как у неё хватило сил не ответить на отвратительное оскорбление? Она пешком шла по улочкам и площадям, словно автомат, поглощённый этими отталкивающими, охватившими её. В своём обострённом воображении она видела почти умирающей свою старую мать, которая доверилась обманчивым чувствам, и своего постаревшего отца, бессильного защитить свой дом от сарказма неблагодарных существ. Если её слёзы имели привкус разочарования, то именно из-за унижения, от которого она страдала, глубоко оскорблённая в своей дочерней чувствительности.

На углу улицы, в тихом уголке, она оказалась перед небольшим приютом народной набожности, привлекшим её внимание. Необъяснимым образом она внезапно ощутила необходимость помолиться, чтобы её возмущение и горечь исчезли. Она подошла к алтарю и увидела образ Иисуса, очень простой, без украшений едва спрятанный под крохотной деревянной крышей, укрывавший шедевр от непогоды. Она осмотрела, вдохновлённая, как никогда, реликвию бедных людей и сквозь пелену слёз стала молить Иисуса, покрытого кровавыми ранами и с терновым венцом на голове, свисавшим с его разодранного лба. Словно простое безымянное существо, она оставалась, преклонив колени в пыли общественной дороги, взывая к защите «Агнца Божьего, прощающего грехи мира». В этот миг в акте религиозного раскаяния дочь дона Игнация испытала ощущение утешения, какого никогда ранее не испытывала. Словно её страждущая душа чувствовала присутствие ангела, невидимого в глазах смертных, который кладёт ей руки на лоб с ласкающей нежностью, словно благословения, поднимающиеся от сердца к разуму. Её сознание, казалось, расширялось в глубоком божественном понимании. В этом дыхании неведомой энергии она пришла к быстрым и пронизывающим душу выводам. Боль больше не унижала её, а расширяла её сердце. Она словно слышала голос, говоривший внутри её, в вибрациях мягкой тайны. Ей смутно казалось, что кто-то с большой любовью берёт её за руку, побуждая подняться. Она никогда так не думала о Христе, как в этот незабываемый час. За какое-то мгновение её слёзы высохли. Глубокое и любящее имя её матери звучало непонятной и возвышенной надеждой звучало в её сердце. Кто такой человек, и кто такой Иисус? Этот вопрос, поглощавший её мысли, словно внушённый ей кем-то из более высокого нравственного уровня, приносил Мадлен бескрайнее утешение израненных душ. Её тревоги дня исчезли, словно мимолётные явления. Палачи Христа должны были быть намного более жестокими, чем мадам де Фальгиер и мадам де Сен-Медар, которые, если судить по их поведению, на самом деле были всего лишь обманутыми, невежественными и горделивыми особами. И потом, разве сравнима её боль с болью Учителя, который был принесён в жертву грешниками? Она сильно страдала в этот час от того, что не могла дать матери всю её любовь и преданность; но Иисус принял крест во имя любви к добрым и дурным, праведникам и несправедливым. И тогда она с бесконечным волнением поцеловала маленький крест и вернулась к себе домой, чувствуя поддержку невидимой силы, которую она никогда не сможет определить.

Обняв больную мать, она поняла, что необходимо будет ей солгать ради утешения, что нужно будет скрыть жестокую истину, чтобы не открыть более жестокие раны. Чувствуя себя сильной и поддерживаемой неведомыми силами, она поцеловала больную с большой любовью, а та стала расспрашивать её с улыбкой, полной доверия:

— Тебе удалось получить хотя бы тысячу франков, дочь моя?

— К сожалению, мама, наших подруг не было дома.

— O!… — воскликнула больная, не скрывая своей внезапной грусти.

Желая найти выход из положения, она вспоминала ещё несколько имён. Но дочь, догадываясь о том, что её разум, полный доброй веры, возобновит просьбу, постаралась успокоить её словами:

— Главное, мама, чтобы ты оставалась спокойной. Иначе ты не вылечишься, как того хочешь. Иисус нас не забудет. К тому же, дядя Жак скоро придёт к нам. Он же нам друг, мы ему полностью доверяем, и нам будет намного легче воспользоваться его предложением.

— Aх, да, это будет более практично… Мы подождём, — смиренно произнесла донья Маргарита.

И Мадлен оказалась права, поскольку через три дня Жак Давенпорт, придя с дружеским визитом, уже стучал в их дверь. Племянница почувствовала огромную радость, пожимая его благодетельные руки. Проведя какое-то время в разговоре с доном Игнацием Виламилем, любезный друг зашёл проведать больную, заметив, что ситуация намного ухудшилась, принимая в расчёт её состояние подавленности.

Психолог по природе, воспитатель из Блуа прочёл на лице Мадлен скрытое выражение домашней жертвы.

Донья Маргарита, в глубоком облегчении от его визита, рассказала ему в деталях о своих нескончаемых страданиях. Она мало спала из-за постоянных болей; она ела с чрезвычайным трудом, ей желудок был изранен, раздражён многочисленными медикаментами, которые она принимала; из-за её сильно опухших ног она не могла передвигаться, принуждая себя к утомительным усилиям помощи ей. Искренне взволнованный, Жак хотел утешить её, комментируя ситуации многих других ещё более тяжёлых больных, он утверждал, что уже видел идентичные случаи с более серьёзными симптомами, которые, тем не менее, были всего лишь временными органическими проявлениями в определённых фазах физического расстройства. Больная улыбалась ему, почти удовлетворённая, и проявляла новое состояние духа на своём истощённом лице, но, выйдя из комнаты больной, Жак отвёл племянницу в сторонку и, изменившись в лице, с болью сказал:

— Дитя моё, да придаст Бог тебе сил, поскольку твоя мать доживает последние дни.

— Я понимаю… — прошептала Мадлен, вытирая слёзы.

— Придерживайся веры, Мадлен, потому что в подобные моменты, какой бы эффективной ни была человеческая помощь, она всё же ограничена. Но мы должны хранить в уме, что Бог даёт утешение всем тревогам в нашем сердце.

Чувствуя, что волнение перехватывает горло, племянница не могла ничего ответить, и, понимая свои более тонкие чувства, не желая ранить сердце девушки неуместными замечаниями, он благожелательно добавил:

— Мадлен, Сирил попросил меня, во время нашей последней встречи в Блуа, принести тебе полторы тысячи франков, мой старый долг к нему. Храни их. В подобных обстоятельствах всегда найдётся возможность потратить их с пользой. И в случае, если тебе понадобится что-нибудь ещё, не забывай, дочь моя, что я рядом, и во всём ты можешь положиться на меня.

Дочь дона Игнация в огромном волнении приняла эти полторы тысячи франков. Утешительная радость переполняла её душу, поскольку теперь она могла удовлетворить маленькие капризы больной со всей деликатностью и нежностью своего сердца.

На следующий день Жак дождался прихода доктора, с которым имел долгий разговор. Эти фиолетовые пятна, появившиеся на коже больной, не могли обмануть его. Врач подтвердил его подозрения, тихо сказав ему, что донья Маргарита проживёт не более недели. Ввиду такого прогноза воспитатель из Блуа отложил своё возвращение, считая, что его присутствие окажется полезным семейству Виламилей.

И действительно, состояние бедной женщины ухудшалось день ото дня, и всё это походило на тягостную и медленную агонию. Она не позволяла своей дочери отойти от себя ни на минуту. Она эмоционально говорила с ней о её будущем и просила её плыть в Америку к мужу, как только будет закрыта крышка её гроба. Она молила об этом же и Антеро, испытывая к нему материнские чувства. Положение дона Игнация также было темой их «присмертных» разговоров. Бедная женщина не знала, как внушить все эти решения Мадлен, слушавшей её в слезах. Старый дворянин с растревоженным сердцем следил за физическими страданиями своей супруги, а племянник старался выражать ей свою огромную нежность, удваивая внимание и жертвы с тем, чтобы удовлетворить её малейшие желания. Жак Давенпорт был здесь же, спокойный, с опущенной головой, ожидая конца этих страданий, который казался уже близким.

В последнюю ночь донье Маргарите стало полегче, её разум прояснился, что всех обрадовало, наполнив семейство искренними надеждами. Слуги и служащие ушли спать пораньше; Мадлен же, храня в голове печальные предзнаменования, оставалась рядом с матерью, которая казалась более спокойной и отдохнувшей.

Оставшись наедине со своей дочерью, донья Маргарита посмотрела на свои фиолетовые ногти, приложила руку к груди, словно проверяя собственное сердце, и тихо сказала:

— Мадлен, это улучшение состояния — первый визит смерти. Не будем обманываться.

— Ну что ты, мама, — пробормотала жена Сирила, поцеловав её с любовью, — не говори так. Сегодня врач ушёл от нас довольный, и папа тоже был доволен!…

Больная внимательно слушала, и в её глазах читалось большое волнение.

— Доктор Дюпон, наверное, оптимист, а я слышу голос, который говорит со мной здесь, в моём сердце. Мои часы сочтены. Я благодарю Бога, что могу оставить этот мир без ощущения ненависти к кому бы то ни было. Я уношу с собой лишь свои справедливые тяготы матери, оставляющей на земле своего ребёнка на милость трудных сражений, но буду молить Иисуса, чтобы ты встретилась с Сирилом в кратчайшие сроки. Я думаю и об Антеро, которого лелеяла как собственного сына. Что касается Игнация, надеюсь, Бог скоро сможет соединить нас навечно!

Её голос становился мрачным, и растревоженная Мадлен тихонько плакала, не в состоянии ответить ей.

— Не плачь, дочь моя. Мы должны смириться перед волей Божьей. Будущее, возможно, приберегает тебе ещё многие сюрпризы. Ты тоже будешь матерью и поймёшь ту гору жертвенности, которую надо преодолеть ради любви к детям; на алтаре сражений и страданий не забывай о своей вере в Отца нашего Всемогущего. Любая женщина, и особенно мать должна понимать ценность отречения, милосердия, прощения. Пути мирские полны недоброжелателей. Везде существуют оскорбляющая неблагодарность и ложный эгоизм. И только вера является истинным щитом измученной и израненной душе. Никогда не теряй веры, дочь моя, несмотря на самые жестокие страдания. Помни о Матери Иисуса в её жертве и противься искушениям.

После долгой паузы она вздохнула и продолжила с явным волнением:

— Бог свидетель, я действительно хотела обрести здоровье и дождаться вместе с тобой плода твоей любви, которого я обнимала бы со всей своей любовью бабушки, но Господь, по всей видимости, решил по-другому.

Услышав такое нежное замечание, Мадлен в слезах пробормотала:

— Небо даст нам эту радость, мама. Ты будешь с нами везде и всегда.

— Этой ночью, — с волнением продолжила донья Маргарита, — мне снилось, будто моя мать приходила за мной. Она появилась в таком виде, в каком была, когда я ещё ребёнком беззаботно играла на берегу Гаронны. Она пришла, полная нежности, взяла меня за руку и, поцеловав, спросила, почему я так долго остаюсь без её любви. Aх, должно быть, есть какой-нибудь уголок, кроме этого, где мы оказываемся вместе с нашими любимыми усопшими. Значит, жизнь более красива и бесконечна, чем мы полагаем. Бог, соединивший нас на дорогах мира, не может разлучить нас навечно.

Её голос стал меланхоличным, она задыхалась. Воспоминание о сновидении, казалось, перенесло её в другие бредовые видения. В её глазах сиял отблеск света иного мира. Дочь следила за преображением её лица с неописуемой нежностью и болью. Она вспоминала её домашние жертвы и материнский героизм, которых мир не знал. У неё в памяти всегда были её нежные и утешительные письма времён её студенчества. Она, познавшая загулы своего отца и трудности, в которых они жили, всегда замечала, что её мать никогда не произносила ни слова хулы или ложной добродетели за всю свою жизнь.

— Мадлен, — продолжала донья Маргарита с тем же волнением, — если Бог даст тебе девочку, дай ей имя Алкионы, в память о моей матери. Не знаю, почему, но я её чувствую рядом с собой, ждущую меня, вероятно, у края могилы. Со вчерашнего дня я озабочена тем, что оставляю тебя без финансовых запасов, которые гарантировали бы тебе некоторое спокойствие, пока ты окончательно не соединишься со своим мужем. Этой ночью я много размышляла об этом, поскольку даже мои старые драгоценности не избежали наших домашних трудностей. Но теперь, дочь моя, я слышу в глубине души голос моей матери, которая внушает мне оставить тебе наше старое деревянное распятие, как свидетеля наших слёз.

И она указала на маленький алтарь, добавив:

— Храни его при себе, потому что нет большего сокровища, чем сердце, соединённое с Христом.

Мадлен тихонько плакала. Донья Маргарита, тем не менее, всё говорила, но сейчас она, казалось, отвечала на призывы невидимого мира. Напрасно дочь старалась отвлечь её внимание к чему-то другому. Её сильно прояснившиеся глаза словно созерцали уже другие горизонты, далеко за пределами четырёх стен мрачной комнаты. Напуганная Мадлен хотела сохранить спокойствие и не тревожить тех, кто отдыхал от утомительных бдений. Но утром она позвала домашних и дона Игнация, чтобы объявить об ухудшении положения. После их последнего разговора донья Маргарита впала в кому. Всех их ожидали тягостные перспективы. Антеро держал руки умирающей, дон Игнаций отправился за священником, который провёл над ней соборование. Наставник из Блуа присутствовал в её смертный час и старался утешить по мере возможного каждого из членов семьи.

Пополудни, без единого слова, донья Маргарита с великим спокойствием отдала Богу душу. Жена Сирила не смогла бы определить силу своей боли, но поддерживаемая верой, она убрала труп своей матери цветами и прочла страстные и тягостные молитвы.

На следующий день Жак был на похоронах и после траурных церемоний настоял на том, чтобы Мадлен проводила его в Блуа, чтобы там могла несколько дней отдохнуть. Но видя крайнюю подавленность отца, девушка вынуждена была отказаться от такого предложения, представив свои деликатные извинения. Дон Игнаций и в самом деле был глубоко подавлен. И было бы неразумным оставлять его в Париже в таком состоянии. Тогда дядя Сирила пригласил в Блуа и его. Они отправятся туда все вместе и через несколько дней отдыха в старом парке вернутся в столицу, чтобы вновь заняться обычными делами. Внутренне Мадлен хотела бы принять это щедрое предложение, но дон Игнаций был против. Он оправдывал отказ тем, что было бы очень трудно смягчить горечь утраты, если бы он уезжал с обязательством вернуться через несколько дней. По его мнению, он должен был противостоять этой жестокой реальности и преодолевать её до конца, поскольку говорил, что после возвращения Сирила он собирается уехать в Гренаду и ждать своей смерти. Потому что вдовство никогда не позволит ему быть счастливым в далёкой колонии. Ни мнение Антеро, ни любящие рассуждения дочери не смогли убедить его изменить своё мнение.

Таким образом, Жак Давенпорт вернулся к себе двумя днями позже с обещанием Антеро привезти свою кузину в Блуа, как только дон Игнаций будет согласен. Старый воспитатель поговорил наедине с молодым человеком, пытаясь настоять на своём, поскольку хотел, чтобы Мадлен родила своего ребёнка в его доме. Несмотря на жестокую ревность, пожиравшую его сердце, Антеро дал понять, что уважает его волю и обязался привезти её примерно через два месяца.

Чувствуя себя глубоко одинокой после кончины матери, Мадлен Виламиль стала вести своё существование между домашними делами и молитвами в доме, окунувшемся в траур.

Но не прошло и месяца после печального события, как резиденция Сент-Онорэ была вынуждена разделить тягостные тревоги, которые начинали тяготеть над всем парижским населением.

Тревожная весть кружила над городом. Стал распространяться огромных размеров очаг оспы. Весь город кипел. Ходили слухи, что болезнь занесли отвратительные узники Бастилии, и даже кое-кто утверждал, что была предана огласке знатными особами, чтобы отвратить публичное внимание от некоторых дворян, недавно прибывших из Испании и заражённых этим злом, приехавших просить помощи у Парижа, нисколько не смущаясь общественным здоровьем.

Зловещая болезнь, ввезённая в Европу сарацинами в VI веке, была в это время настоящим бичом крупных городов. Французская столица уже знала её отвратительные характеристики, и поэтому население живо всполошилось. Пока болезнь нападала лишь на самый бедный класс, была возможность скрыть эту зловещую картину. Но всего лишь через несколько дней всё население города уже ощущало на себе ужасные последствия смертельной эпидемии.

Никого больше не интересовали игры в шары, метание диска или бросание колец на колья. И скоро плотная завеса страха уже нависла над обществом. Бессчётные тяжёлые случаи более не скрывались в уединении роскошных дворцов аристократических улиц. Жилища буржуа на Ситэ и в городе были переполнены тревожными сценами. Университет предпринимал чрезвычайные меры против подобного положения. Многочисленные больные появлялись на улице Сен-Дени, Платриеров[8], Тиксандри. Несчастные существа падали наземь словно мухи у старинного Круа-Фобен. Такие кварталы, как Сент-Женевьев, Сент-Онорэ и Монмартр, уже начинали выставлять напоказ ужасающие сцены. В квартале Сен-Дени, вдоль окрестностей Сен-Лазара[9], были раскиданы многочисленные трупы. Деревни в окрестностях были затронуты не менее города: Исси, Монруж, Венсан также страдали от эпидемии.

На больших равнинах создавали импровизированные кладбища, даже когда церковные власти советовали открыть изолированные места на старом кладбище Невинных для тех усопших, чьи семьи могли оплатить расходы на похороны.

Никто больше не осмеливался кататься на лодке по Сене, чьи воды дышали страхом. В Куртие и Ванвре[10]стали работать пункты скорой помощи, но было слишком мало людей, которые были готовы помогать в этом.

В подобной обстановке был организован исход Двора в сопровождении печальных видений.

Двор Людовика XIV с начала эпидемии собрался в комфортабельном Версальском замке, окружённом бдительными часовыми. А толпы бегущих из города с огромными трудностями продвигались вперёд по дорогам Эврэ, Компьеня, Оксерра, Блуа, и там появлялся этот заразный ужас.

Очаг эпидемии не имел ничего преходящего или доброкачественного. Это была чёрная оспа, с кровотечениями, с ужасающим коэффициентом смертности. Те, кто избегали смерти, оставались на всю жизнь с обезображенными лицами.

Многочисленные религиозные организации в своём милосердии открыли двери больным. Пункты помощи были возле Нотр-Дам, Сен-Жака дю О-Па, рядом с Сен-Жермен-де-Прэ. «Божьими Дочерьми» были открыты щедрые приюты на улице Монторгей. Власти занимались большей частью обеспечения провизией. Прево предпринимал энергичные меры в помощь университету, но из-за страха, охватившего население, беспечность и равнодушие к больным увеличили количество смертей с двадцати до тридцати процентов, вместо десяти, как это было в предыдущие эпидемии. Никто не хотел рисковать своей жизнью. Речь шла о чёрной оспе, и на смену отвратительным гнойникам приходило обезображение лица, а после неё — смерть. Врачей, как и санитаров, не было. Лишь несколько преданных священников наносили визиты в печальные очаги траура, неся утешение своего опыта или проводя соборования.

Каждый дом был затронут или отмечен большим красным знаком на входной двери, согласно приказам компетентных властей.

В Святых местах народ совершал зрелищные подношения. Церковь Сент-Оппортюн была полна верующих, требовавших чудес, как днём, так и по вечерам. Толпы, казалось, были одержимы. Провокаторы обвиняли людей либеральных мыслей в том, что они навлекли гнев небес, и народ требовал их сожжения в печах Рынка Свиней. Процессии и церемонии экзорцизма следовали одна за другой. Многие семьи избавлялись любой ценой от своего имущества, отправлялись в порты Атлантики, откуда плыли к Северной Америке.

Улицы становились свидетелями тягостных и ужасающих сцен похорон. Время от времени обезумевшие женщины шумно выражали свою боль, вынуждая жандармов принимать более строгие меры к наведению порядка.

Но самым чудовищным во всём этом было то, что некоторых умирающих хоронили прежде, чем они испускали свой последний вздох. В таких плачевных обстоятельствах почти все задачи по общественному порядку передавались людям недостойным, настоящим бандитам без чести и совести. Так, многие дома, принадлежавшие дворянству, были ограблены и выпотрошены. Страх становился законом. В этих условиях преступления совершались во мраке и во всей своей безнаказанности.

На импровизированных кладбищах на равнинах и в ближайших деревнях нередко можно было увидеть умирающих, брошенных в общую яму, откуда слышны были их стоны.

Король отдавал приказы о задействовании честных людей в службах по наведению общественного порядка, но уважаемые труженики не торопились, оставаясь привязанными к здоровью своей семьи. Грубые и пьяные работники имели разрешение захватывать резиденции, отмеченные вещим знаком, для переноски трупов или неизлечимых больных на пункт помощи на улице дю Фур.

В этой огромной волне общих испытаний резиденция Сент-Онорэ была охвачена печалью и пребывала в большой тревоге. Мадлен, едва оправившись от потери матери, была почти равнодушна, будучи не в состоянии реагировать на серьёзность угрожавшей им опасности; а дон Игнаций и Антеро были очень встревожены.

Как большую часть населения, ужасная действительность затронула и семью Виламилей, которая оказалась в окружении многочисленных случаев оспы. После долгих раздумий дядя с племянником решили срочно переехать в предместье Версаля. Бесполезно было оставаться в окрестностях Парижа, болезнь распространялась по всем его закоулкам. И только Версаль мог предложить им определённую безопасность ввиду многочисленных охранников, которые обязывали кортежи уезжавших ехать через Эврэ, чтобы не заражать зону, предназначенную для самых важных особ Двора Франции. Имея обширные связи с высокими сановниками, Антеро постарается получить определённые милости от Двора. Ввиду срочности ситуации, было уже не до сомнений и колебаний.

Племянник дона Игнация уехал получить информацию о многочисленных препятствиях, и после пяти долгих и утомительных дней поисков он, наконец, смог найти решение. Он нашёл скромный домик, где они были бы в безопасности. И тогда он вернулся в Париж, чтобы отвезти туда своих родственников, но его ждал душераздирающий сюрприз, как целый спектр неизбежных горестей.

Накануне заболела одна из верных служанок доньи Маргариты по имени Фабьена. У неё была лихорадка, она выказывала все серьёзные симптомы эпидемии.

Дон Игнаций почувствовал огромное облегчение по возвращении своего племянника, поскольку хотел уже предпринимать необходимые меры.

Напрасно Мадлен молила их спокойно обсудить положение, настаивая даже на том, чтобы без огласки лечить Фабьену. Но дон Игнаций был не согласен с дочерью, а Антеро запротестовал:

— Даже и не думай, Мадлен. Сейчас не время проволочек и снисхождения чистого благородства. Я вызову службу общественного здоровья, чтобы они забрали девушку и отвезли её на пункт помощи, тем более что у нас нет кареты, чтобы выехать в Версаль.

В отчаянии она воскликнула:

— Но эти чиновники бесчувственны и жестоки.

— Что же делать, дочь моя? — отрезал дон Игнаций, стараясь раз и навсегда переубедить её. — Антеро прав. К тому же, хоть эти люди иногда и жестоки, они представляют единственный контингент людей, которым мы располагали, и было бы неразумным пренебречь ими.

— А если бы на её месте оказался кто-нибудь из нас? — внезапно спросила девушка в желании спасти старую служанку своей матери.

И они оба вдруг поняли значение и важность заданного вопроса и в удивлении переглянулись, но дон Игнаций, давая понять, что не одобряет никакой нерешительности в подобных обстоятельствах, решительно приказал племяннику:

— Мы не можем колебаться. Разыщи людей для переноски больной и, по возможности, возвращайся с каретой, которая отвезёт нас в Версаль.

Молодой человек сразу же повиновался. Старый дворянин, оставшись наедине с дочерью, подчёркивая всё величие своих намерений, подчеркнул всю серьёзность ситуации. Мадлен согласилась. Идя от отца в свою комнату, она не ощущала в себе сил, ни права противоречить ему, но не могла сдержать слёзы.

Антеро скоро вернулся. Служба помощи пришлёт своих людей сегодня пополудни. Оставалось найти карету. Слегка перекусив, он снова вышел из дома. Ему нужно было средство передвижения, которое смогло бы перевезти четыре-пять человек, но нигде не мог найти его.

В конце дня он вынужден был вернуться в глубоком разочаровании. Дядя, охваченный страхом, хотел утешить его, высказав мысль, что они могли бы поехать верхом на лошадях. Дон Игнаций, обеспокоенный и напуганный печальными сценами на улицах, был решительно настроен во что бы то ни стало покинуть город. Вначале он даже высказал возможность пойти пешком, но это было бы слишком рискованно. Дороги были полны бездомными больными, с обезображенными лицами, которые протягивали свои ужасные и грязные руки, прося милосердия у ещё здоровых беженцев.

Антеро согласился со вторым предложением. Он приготовит лошадей, чтобы на них покинуть Париж. Едва он закончил приготовления, как прибыла команда помощи, чтобы увезти Фабьену на улицу дю Фур. Первым делом они начертили огромный красный знак на двери. Дон Игнаций почувствовал себя не в своей тарелке перед высокомерием санитаров, затем вспомнил, что они завтра отправятся в Версаль.

— Зачем такая отметина на двери, мы же удаляем единственную больную в этом доме? — спросил Антеро, не скрывая своего раздражения.

— В действительности, — ему ответили, — мы забираем больную, но не знаем, забираем ли отсюда болезнь.

Дон Игнаций с непреодолимым ужасом услышал ответ, предназначенный для Антеро, но предпочёл молчать в надежде, что через несколько часов он будет дышать уже другим воздухом.

Прощание жены Сирила со служанкой было неимоверно трогательным. Та качала её ещё в колыбели, когда Мадлен была совсем маленькой. Отец и кузен помешали Мадлен поцеловать её в последний раз, когда она покидала зал, уносимая грубыми личностями. Но дочь дона Игнация утешала её нежными словами. Чувствительная к такому проявлению любви, Фабьена сделала усилие и сказала ей с большим трудом:

— Не плачь, моя девочка. Если я выздоровлю, я вернусь с улицы дю Фур, чтобы следовать за тобой; а если я умру, я встречу свою хозяйку в вечности.

Юная Мадлен едва сдерживала слёзы, несмотря на почти жёлчные замечания своего отца.

Настала ночь, тягостная и тревожная.

Сразу после выпровождения служанки старый дворянин принялся жаловаться на общее истощение с тяжёлыми ощущениями во всём теле. Несколькими часами позже у него разразилась разрушительная лихорадка инкубационного периода. Мадлен с кузеном оставались у изголовья его постели, жестоко напуганные. Видя боль дочери и тревогу молодого человека, дон Игнаций решительно заявил:

— Сохраняйте спокойствие, дети мои! Подобные симптомы не могут происходить от этой мерзкой болезни. Думаю, что изменения в питании, навязанные обстоятельствами, расстроили мой желудок. Такое состояние совершенно естественно.

Но приглушённые стоны и изменения в лице из-за лихорадки не оставляли никаких сомнений.

Девушка не могла заснуть. Больной не мог успокоить своей жестокой жажды, и напрасно они прибегали к успокоительным лекарствам и разного рода отварам, когда настало утро со своими тревожными перспективами. Выслушав кузину, Антеро наведался в комнату больного и заметил, что его состояние тревожное.

— Не волнуйся за меня, — сказал дон Игнаций в героическом усилии, желая покинуть Париж. — Мне кажется, что я не смогу ехать верхом, но ещё есть возможность найти какую-нибудь коляску сегодня…

Взволнованный племянник стал утешать его, обещая сделать всё возможное.

Выходя из комнаты, Антеро обменялся с кузиной несколькими мыслями о том, что они будут в состоянии сделать. Мадлен не удавалось скрыть свой пессимизм. Для неё не было никаких сомнений. Это была действительно оспа в своей инкубационной фазе. И чтобы дона Игнация не увезли в пункт помощи, где скученность вызвала бы у него более быструю смерть, они должны были быть очень осторожными, поскольку их резиденция уже считалась заражённой, из-за неумолимого красного знака на двери. Обеспокоенный Антеро пошёл вновь искать какое-либо средство передвижения, чтобы выехать в Версаль. Он думал, что болезнь станет доброкачественной в другом окружении, вдали от тяжёлой атмосферы Парижа. Но всё было напрасно. Желая смягчить серьёзность домашней ситуации, он хотел найти врача, который занялся бы лечением старого дяди, но тоже напрасно, даже если он упоминал свои ценные связи и знакомства. Те, кто ещё не убежали, находились в прострации и отчаянии. Готовый искать помощь где бы то ни было, он направился к церкви Сен-Маглуар, где старый священник лечил бедных.

Отец Бурже доброжелательно принял его. В прошлом он уже переболел оспой, поэтому среди многочисленных больных ему ничто не угрожало.

Антеро вздохнул с облегчением. Это был первый человек, с которым он спокойно мог говорить о своих проблемах. Преданный брат страждущих пришёл в резиденцию, где царило беспокойство. Он осмотрел больного, который с большим недоверием следил за малейшим его жестом, затем произнёс несколько слов утешения, как того требует обычай по отношению к растревоженным существам. Оставшись с молодыми людьми, он обратился к ним и сказал следующее:

— Дети мои, в случаях, подобных этому, надо смотреть на события с максимумом смирения и веры в Бога. Я не стану скрывать от вас, что больному нужно серьёзное лечение. Кроме чётко выраженной оспы, у него обнаружились и другие серьёзные симптомы.

Мадлен хотела всё знать в мельчайших подробностях, но ей не удавалось заговорить.

— Я буду приходить два раза в неделю, — заключил милосердный священник.

Антеро с кузиной хотели было молить его приходить чаще и оставаться в их компании, но зная, что целый город словно вымер, они взволнованно умолкли, уверенные в том, что такая просьба будет неуместна.

Домашняя ситуация походила на настоящую Голгофу. Когда они менее всего ожидали, появились помощники службы здоровья, вынуждая Антеро к большему надзору, чтобы дон Игнаций продолжал лечиться у них, скрытый от всех. Мадлен спокойно удваивала свои жертвы, полная забот и любви к своему отцу, который почти не вставал с постели, и состояние которого становилось всё хуже. Старый дворянин проводил долгие часы в глубоком бреду. Он говорил странные бессмысленные фразы, заставляя дочь и племянника серьёзно задуматься над ситуацией.

В конце недели на очереди оказалась другая служанка семьи Виламилей, затем слуга, который выказывал те же симптомы. Антеро не поддавался и приказал унести двух новых больных.

В подобных обстоятельствах, поскольку всё это происходило во многих благородных домах, они с кузиной должны были заниматься всеми работами по организации дома.

В течение четырёх дней ежедневные задачи были без проблем решены, несмотря на вынужденные жертвы; на пятый день, однако, Мадлен почувствовала первые симптомы разрушительного зла. В большой тревоге она рассказала своему кузену о своих ужасных болях. Молодой человек, сильно встревоженный, предоставил смежные комнаты в распоряжение больной и постарался успокоить её, говоря, что сам займётся всеми работами по дому. Она приняла его предложение со слезами на глазах. Уже два дня, как она переносила тревожные страдания и хотела отдохнуть; но она воздержалась от разговора об этом, продолжая выполнять тяжёлые задачи по дому. Не только по воспитанию, но и из-за огромной любви, которую он испытывал к ней, молодой человек утешал её, проявляя всю любовь, которую она принимала за братскую привязанность.

— Антеро, — в тревоге говорила она, — мы понимаем серьёзность состояния папы, и я не знаю, окажусь ли я в его положении.

— Не волнуйся, — сказал молодой человек, — мы выиграем это сражение. Будем хранить надежду на дни впереди.

— Я со страстью молюсь и не утрачу веру в Бога, — убеждённо произнесла жена Сирила. — Божественное Провидение знает причину наших тяжких испытаний, а мы слишком малы, чтобы оспаривать волю Отца Небесного. Но я всё же попрошу у тебя две вещи.

В этот момент её голос перехватили рыдания.

— Говори, Мадлен! Я всё сделаю для тебя! — воскликнул кузен, желая утешить её со всей нежностью, вибрировавшей в его душе.

— Не оставляй меня на милость этим носильщикам больных в случае, если лихорадка вынудит меня потерять сознание, — взволнованно сказала она, — я не знаю, что со мной будет в смятении этих пунктов помощи; и ещё одна просьба: пошли гонца в Блуа проинформировать дядю Жака от меня о нашем положении.

— Никогда я не отдам тебя на улицу дю Фур, — решительно заявил молодой человек. — И даже если я заболею, у нас будут другие возможности. Что касается Блуа, мы можем и не найти гонца, который предупредит его и вернётся в Париж, но я мог бы послать письмо Жаку через кого-нибудь из моих знакомых беженцев.

Мадлен вытерла слёзы печальным жестом и добавила:

— Да вознаградит тебя Бог за твои братские жертвы. А насчёт расходов, я надеюсь, Сирил вернётся из Америки раньше намеченного срока, и тогда…

Молодой человек оборвал её и прошептал:

— Не говори о расходах. Деньги — ерунда по сравнению с нашими проблемами покоя и здоровья.

В этот же день Антеро де Овьедо нашёл кое-кого, кто согласился отправиться из города в Блуа, и письмо, адресованное Жаку, было отправлено, конечно же, с хорошим вознаграждением гонцу.

И племянник дона Игнация удвоил усилия по уходу за двумя больными, которые получали от него доказательства его любви, глубокой признательности и огромной нежности.

Отец Бурже во время своих регулярных визитов отрицательно качал головой, стоя перед старым дворянином, чьё состояние всё ухудшалось, предвидя близкую смерть. При втором своём визите к Мадлен благородный священник позвал Антеро, прежде чем уйти, и сказал ему:

— Сын мой, мои обязанности в этом общественном бедствии были горьки и прискорбны. И вот теперь я должен исполнить ещё одно.

Антеро побледнел. Его пугало одиночество. Вначале он ждал, что появится Жак или Сюзанна и отвезут больную в Блуа, но уже прошло восемь дней со дня отправки письма. Измученный, он напрасно искал слова, которые мог бы сказать в ответ на слова священника, когда тот, заметив его бледность, сказал:

— Не поддавайся унынию. Бог узнает своих детей, которые любят его, в бурях горечи, и надо любить Всемогущего, уважать его справедливую волю. Несмотря на свои усилия, сын мой, не думаю, что твой старый дядя может прожить более двух дней. Что касается девушки, она спасётся лишь потому, что Бог даёт силы материнским сердцам, что выше нашего понимания; её здоровье, однако, хрупкое и слабое. Я почти уверен, что она исцелится от ужасной болезни, но не могу сказать, когда она сможет встать с постели.

Антеро де Овьедо в этот момент своей жизни ощутил глубокое возмущение. Он хоть и был очень признателен священнику, но испытывал неудержимое желание накричать на него со всей своей яростью. Неужели ему нечего больше сказать, кроме подобных печальных предвестий? В иные времена перед врачом он бы разразился бранью; но сейчас он был в плену у зловещей оспы, без друзей, совершенно одинокий. Тем не менее, он не смог сдержать жеста глубокой досады и в возмущении сказал:

— Отлично, отец Бурже. Я понял, что вам здесь больше нечего делать.

Старый служитель Церкви сочувственно посмотрел на молодого человека, затем вышел.

Оставшись один, молодой испанец в отчаянии заплакал. У него были деньги, он располагал престижными связями, но казался самому себе лишённым основных вещей в жизни. С одной стороны, его старый дядя, которого он считал своим отцом, на грани смерти, лишённый утешения врача у своего изголовья; с другой стороны, его любимая кузина, избранница его детства, страдающая от сильной лихорадки, бросающей её в бред и разбивающей ему сердце. Донья Маргарита, мать и друг его весёлого детства, ушла навсегда. Слуги дома один за другим падают под ударами неумолимой болезни. Дон Игнаций умирает, как утверждает отец Бурже. А если Мадлен также уйдёт в мир иной? При этой мысли студёный холод охватил его душу. Она была его последней надеждой. К чему выносить своё пребывание во Франции, если не ради неё? В его глазах Испания имела намного больше других прелестей. Однако он ощущал почти удовольствие в посвящении себя изнурительным работам между Парижем и Версалем, которые давали ему, таким образом, возможность видеть её каждый день. Если бы не нежность к своей приёмной матери, он бы убрал со своего пути Сирила Давенпорта до его женитьбы. Он терпел её брак с этим молодым ирландцем, но никогда не откажется от своих целей. В действительности, он противостоял опасной ситуации во французской столице лишь из-за своей любви. Он чувствовал себя в состоянии на жертвы ради дона Игнация, но на самом деле это всё было ради Мадлен. Мысль, что она может пасть под ударами непрерывных испытаний, отчаянно пугала его. С измученным сердцем, он иногда терял рассудок. Он стал часто думать о Сириле. Возможно, его соперник никогда не вернётся из Америки. Если бы так случилось, он бы посвятил всего себя единственному сокровищу своей жизни. Он бы постарался обольстить её своей щедростью. Он бы принял плод её связи с другим с поистине отцовской любовью. И кто знает? Может, Мадлен признает его преданность и уступит его мольбам. Его разум посещали дурные мысли. А если бы он убежал вместе с ней в южные колонии, убедив её в том, что они едут на поиски её мужа в Северную Америку? Причин к оправданию этого было бы предостаточно, особенно после кончину дона Игнация Виламиля. Единственным препятствием в осуществлении этого низкого плана было присутствие Жака Давенпорта, от которых пока не было вестей. Антеро де Овьедо провёл рукой по лбу, словно хотел изгнать преступные планы, осаждавшие его.

Почти ежедневно переносчикам заболевших оспой, которые приходили, привлечённые зловещим знаком на двери, он неизменно отвечал:

— Здесь больше нет больных.

Но однажды один из них спросил:

— Тогда почему вы с таким упорством остаётесь в этом печальном доме?

— На то у меня свои причины, — сухо ответил он.

Трудности продолжались, и в ночь после заявлений отца Бурже Антеро увидел подтверждение тягостного прогноза. После долгих страданий старый дядя впал в глубокое оцепенение, медленно умирая. Время от времени Антеро выбегал в комнату Мадлен, затем возвращался к умирающему, который с наступлением сумерек отдал душу Создателю. Совершенно один, он предпринял неотложные меры, ожидая наступления дня, чтобы заняться остальным. Его, усталого, пронзила одна мысль. Может, оставить на время Мадлен одну, охваченную лихорадкой, почти без сознания? А как же отвратительные санитары? Он успокоил себя мыслью, что санитары приходят всегда во второй половине дня. Поэтому утром он пойдёт на кладбище Невинных в поисках более-менее пристойного гроба для дона Игнация. Он тщательно запрёт за собой двери. Он поспешит, и до сумерек всё будет сделано. Он будет готов противостоять новой фазе своей тягостной ситуации.

Погружённый в эти мрачные рассуждения, Антеро передохнул несколько минут.

Письмо от племянника дона Игнация попало в руки адресата в Блуа через три дня после того, как было написано. Почтенного наставника охватил страх, хоть он и сам был прикован к постели, заражённый той же болезнью, но в более доброкачественной форме. Он не мог ответить на этот зов, рассказал о письме Сюзанне, которая мужественно отреагировала:

— Как только вам станет легче, — решительно сказала она, — я отправлюсь в Париж посмотреть, что произошло.

— А ты не боишься? — спросил отец, — потому что если тебе страшно, я могу послать кого-нибудь из своих друзей, которые уже переболели оспой и не могут быть заражены.

— Нет, отец мой, — настаивала девушка, выставляя напоказ своё великодушие, — эти проблемы должны решаться самими родителями. Я возьму с собой Пьера, мне будет достаточно. Наша соседка знает очень эффективные предохранительные лекарства, поэтому со мной ничего не случится.

Жак Давенпорт бросил на дочь взгляд, полный искренней признательности.

Как только отец почувствовал себя лучше, Сюзанна предприняла необходимые меры, позвала Пьера, слугу доверия, и отправилась в Париж, неся с собой несколько предметов помощи, в которых она могли нуждаться, как в смысле лекарства, так и в смысле оружия.

По мере того, как они приближались к Парижу, их удивляла нищета и скорбные картины умерших, разбросанных повсюду. Несмотря на все усилия, они были вынуждены провести ночь на пункте смены лошадей, рядом с городом, чтобы прибыть к парижским воротам наутро следующего дня.

Перед домом Виламилей по улице Сент-Онорэ Сюзанна передала вожжи своему спутнику и в лёгком волнении направилась к входной двери. Напрасно она стучала в дверь. Что там произошло? Она безуспешно пыталась открыть герметически закрытую дверь. Не сдаваясь, она сделала несколько шагов в сторону, ища боковой вход в дом, который выходил в сад. В тревоге она изо всех сил стала стучать в ближайшее окно, пока оно не поддалось, открыв, наконец, им проход в дом. При входе везде было пусто, и, несмотря на своё мужество, она испугалась. Она осознавала опасность. Но не прекратила попыток. Сделав несколько шагов, она вошла в комнату, где на кровати лежал труп старого дворянина. Она не смогла сдержать жеста ужаса. Ей казалось, что она вступила в могилу. Затаив дыхание, она прошла в смежную комнату, которую занимала Мадлен. Её глубоко потрясло состояние жены Сирила. Дочь дона Игнация спала обычным сном. Даже если решающая фаза была пройдена, и тягостные явления инкубационного периода смягчились, Мадлен Виламиль была очень подавлена. Она не в состоянии была реагировать на отвратительных мух, которые сидели на её измученном лице. Сюзанна склонилась над соперницей в глубоком потрясении. Где же Антеро де Овьедо? Интуитивно она пришла к выводу, что молодой человек, должно быть, на кладбище Невинных, в поисках могилы для дона Игнация. Скорбь дома была очевидна. Внезапно она почувствовала необходимость разделить свою скорбь с кем-нибудь. Она повернулась к окну и направилась на улицу, желая поговорить с соседями.

— Пьер, — решительно сказала она, — мне надо кое-что разузнать в окрестных домах, последи за лошадьми и за домом. Как только кто-нибудь придёт, немедленно найди меня.

Слуга кивнул утвердительно, и Сюзанна пошла стучать в соседние дома, но все двери были закрыты. Эпидемия распространила страх, изгнав людей из домов, а обитатели Парижа не знали о взаимопомощи мирного тихого местечка Блуа. Девушка, тем не менее, не теряла мужества, идя от двери к двери, она звала, настаивала. Она продолжала это бесполезное занятие, и когда остановилась возле двери дальнего дома, появился запыхавшийся Пьер:

— Поспешите, поскольку какая-то группа из пяти человек, увидев знак на двери, вынесла её и проникла в дом.

Сюзанна подскочила. На общественной дороге стояли закрытые двуколки. В одно мгновение ока она поняла, что ужасные коляски собирали умерших этим утром.

Возмущённая бесцеремонностью, с какой группа помощи действовала, кузина Сирила мужественно вошла в дом.

Двое мускулистых мужчин начинали уже перемещать труп дона Игнация Виламиля, тогда как трое остальных пытались поднять Мадлен с постели.

— Что вы делаете? — резко вскричала она.

Захватчики подпрыгнули, услышав её резкий окрик. Она сразу же остановились и подошли к девушке, словно подчиняясь её приказам. С первого же взгляда Сюзанна поняла, что это пьяные мужланы.

— Мадам, — воскликнул один из них, который казался руководителем группы, — по приказу прево мы помогаем в переноске и похоронах трупов…

— А вы и живых людей хороните в Париже?

На вопрос, заданный резким тоном, ничтожные работники похоронных служб в недоверии переглянулись.

— Но здесь же двое умерших, — робко ответил он.

В этот момент у Сюзанны промелькнула зловещая мысль. А что, если она позволила бы, чтобы её столь ненавистную соперницу увезли, словно труп? Не было бы это практическим способом избавиться от своего врага, так не любимого ею? Мадлен лежала, усиженная мухами, без какой-либо реакции. Её тело, горячее от лихорадки, казалось бесчувственным. И не было бы ни одного свидетеля трагического акта зловещего преступления. Но сама мысль о преступлении отталкивала её.

Ей пришлось энергично побороться с искушением своих низменных инстинктов, и она громким голосом вскричала, словно хотела прогнать извращённого демона, осаждавшего её.

— Назад, хищники! Вы что, не видите, что женщина ещё жива?

Заявление было сделано с такой яростью, что присмиревшие несчастные вздрогнули.

— Мы лишь выполняем приказ, мадам, — в нерешительности осмелился возразить руководитель группы, — но если вы против…

— Вон, на улицу! Вы все… — вскричала возмущённая Сюзанна, — у этого дома есть хозяин. — Отсюда вы ничего не вынесете. А того, кто тронет хоть один предмет, я прикажу заточить в Бастилии.

Услышав о тюрьме и оказавшись лицом к лицу с сопротивлением, которого они не встречали в других домах, поскольку семьи были озабочены любой ценой избавиться от трупов и больных в тяжёлом состоянии, все пятеро работников вернулись на улицу, спокойно продолжая свою мрачную деятельность.

Оставшись одна, дочь Жака поняла, что не должна оставаться пассивной. Мысль, что она могла бы убрать Мадлен со своего пути, теперь неотвязно преследовала её. Если бы дочь дона Игнация умерла, она была бы свободна в завоевании Сирила в Америке. Она бы убедила своего отца уехать в далёкую колонию и попыталась бы заменить свою соперницу рядом с кузеном, которого она не могла забыть. Ощущая огромный страх перед мыслями, которые лезли ей в голову, склоняя её совершить преступление, она сказала себе, что лучше ей найти Антеро, чтобы принять необходимые по ситуации меры. Если молодой человек не сбежал в Париж, он, по всей видимости, сейчас будет на кладбище Невинных. Это было единственное объяснение, которое приходило ей на ум в оправдание его отсутствия в рамках это бесконечной боли. Она должна была его найти. Она могла бы послать Пьера, но слуга его не знал в лицо. И она решила, что сделает это сама.

Она приказала слуге оставаться охранять двери дома Виламилей:

— Никуда отсюда не уходи.

И, описав ему Антеро, как единственного человека, которому разрешено переступать порог этого дома, она села в коляску и бросила лошадь в галоп по направлению кладбища Невинных.

Кузина Сирила не ошибалась. Прямо напротив входа она нашла племянника дона Игнация, который ждал, пока только что прибывший сюда тучный аббат займётся им.

Антеро встретил девушку с явной радостью. Она хотела было поделиться с ним своими задачами и тревогами. Сюзанна рассказала об ужасном утреннем инциденте, и, заметив тревогу молодого человека, сказала ему, что входная дверь теперь под охраной её верного слуги. Антеро рассказывал ей о своих сражениях и печали, пока священник, любезный старичок, с лицом, отмеченным неумолимой оспой, не позвал его, чтобы заполнить форменную декларацию.

Он подошёл.

— Много работы, преподобный отец? — спросила девушка, чтобы снять напряжение скорбной ситуации.

— Aх, да, дочь моя, я здесь вот уже три дня, и никто не может сменить меня. Хорошо ещё, что я уже переболел этой ужасной болезнью, которая так жестоко наказывает всех нас.

Аббат Монтрей открыл временный журнал записей. Сюзанна с любопытством взглянула на список недавно похороненных. Среди усопших накануне было имя, которое ей показалось очень любопытным совпадением:

«Мадлен Вилар, испанка, уроженка квартала Сент-Онорэ, двадцать лет».

Сюзанна больше не слышала заявлений Антеро, обращённых к смотрителю большого похоронного учреждения. В её голове крутились мысли, одна сумасбродней другой. Она защищала свою соперницу от подлых носильщиков, но не могла упустить случая ответить на ожидания своих низших страстей. Отреагирует ли она на преступные порывы включить жену Сирила в список трупов, предназначенных к общей могиле? Она говорила себе, что если этот план — преступление, то всё же не такое серьёзное. Имя усопшей, случайно помеченное в этих журналах записей, могло бы питать и другие подлые планы. Отныне её соперница могла бы считаться умершей, если бы Антеро де Овьедо присоединился к её расчётам. Достаточно было бы изменить имя Вилар на имя Виламиль. К тому же, по её мнению, в контексте ничтожной страстишки это действие было бы лишь исправлением судьбы. Никогда она не смогла бы полюбить другого мужчину, кроме Сирила Давенпорта. Племянник дона Игнация Виламиля, в свою очередь, как он сам говорил, никогда не соединился бы ни с какой другой женщиной, кроме Мадлен. Эта мысль оглушала её. Ей полностью овладел тонкий яд искушения. Она озабоченно ждала, когда молодой человек закончит свою беседу с аббатом Монтреем, и когда он уже собирался отправиться в обратный путь, она попросила Антеро на разговор, касавшийся очень важной для них обоих темы. Молодой человек с вниманием и любопытством приготовился выслушать её.

Они сделали несколько шагов в тень старой стены, и Сюзанна тихонько сказала ему:

— Я никогда столько не размышляла над нашим положением, как сейчас. Доньи Маргариты уже нет на этом свете, твой дядя только что отправился в мир иной, а Мадлен требует ухода и внимания к ней. Ты, случайно, не задумывался над теми сражениями, которые ждут тебя? С тех пор. Как ты признался мне в своих тайных страданиях в обмен на мою братскую доверительность, я думаю о неудовлетворённой твоей благородной душе.

— Да, всё это правда, — вздохнул он.

— Эта ситуация впечатляет меня и возмущает, поскольку твои неутолённые чаяния подобны моим. Я ещё больше страдаю, потому что уверена, что Сирил женился на Мадлен из чистого каприза. Мой кузен никогда не сможет полюбить её, и зная это, я чувствую также, что он неспособен выбрать другую женщину.

Девушка из Блуа продолжала, заметив эффект, произведённый её словами на Антеро. Стараясь казаться признательным за внимание, которое она ему уделяет, племянник дона Игнация добавил:

— Я совершенно согласен.

Она воспользовалась этим, чтобы задать ему следующий вопрос:

— Не было бы справедливым исправить такую скупую судьбу своими собственными руками?

Молодой человек, который, несмотря на внутреннее сопротивление подобным предложениям, вот уже два дня думал над тем, как избавить Мадлен от её эмигрировавшего мужа, изумлённо спросил:

— Исправить… но как?

— Это будет не так уж трудно сделать, — задыхаясь от волнения, прошептала девушка.

И она изложила ему план, составленный ею в безумии своей страсти. Они заплатят аббату Монтрею за работу по изменению имени похороненной накануне девушки. Мадлен Виламиль, а не Вилар, к всеобщей выгоде. Они обозначат могилу ценными украшениями раньше, чем случайные заинтересованные лица смогут обнаружить обман. Дома они с большой любовью будут ухаживать за больной, и как только она поправится, они сообщат ей о письме, которое Сюзанна отправит из Блуа. Письме, в котором говорится, что Сирил погиб в кораблекрушении, не достигнув берегов Америки. Естественно, она будет страдать и скорбеть, но Антеро постарается развлечь её, увезя её в Испанию или в южно-американскую колонию, где у него уже была семья. Она же, Сюзанна, заставит своего старого отца уехать и постарается возобновить свои любовные идеалы с мужчиной её жизни, тогда как он, Антеро, сможет завоевать свою кузину, предложив ей прекрасное будущее.

Молодой кастилианец была на седьмом небе от счастья. В конце концов, разве не к этому он так безуспешно стремился? Он страстно искал тонкую формулу, которая появилась только сейчас, под вдохновением Сюзанны, рядом с могилами, где не было ни посторонних глаз, чтобы увидеть, ни ушей, чтобы услышать ужасную тайну, которую они делили меж собой. С неподвижным взглядом, лишённым любых других мыслей, под влиянием своих порывов, он видел, как рождаются его иллюзии. Этот план принесёт ему победу. Он уже предвкушал удовольствие, с каким он сообщит Мадлен, что её муж погиб при кораблекрушении. Он увезёт её в Испанию, а оттуда, если будет возможно, они уедут в Южную Америку, полную фантастических легенд. Он даст волю духу авантюризма, который бьётся в его венах. Очень скоро, если его кузина избежит оспы, у неё будет ребёнок, и ему нужна будет отцовская защита, которую он ему и предоставит. Ему казалось немыслимым, что Мадлен оттолкнёт его любовь в подобных жёстких обстоятельствах. Дочь Жака следила за выражением его лица с явным удовлетворением.

Словно проснувшись от глубокого сна, молодой человек сказал:

— Чудесно придумано! Вот уже два дня я напрасно стараюсь обрести спокойствие. Осуществив этот план, я больше не буду самым несчастным из людей.

— Отлично! — с радостью воскликнула девушка.

— А… как же быть с деталями? — озабоченно спросил Антеро. — И с твоим слугой, стоящим у нашей двери?

— Не волнуйся, — решительно ответила она. — Под предлогом его защиты от оспы я прикажу ему ждать меня в пункте помощи недалеко от Парижа. Что касается остального, я вернусь сюда, чтобы организовать соответствующий фамильный склеп для дона Игнация и его дочери. Как только Мадлен станет лучше, я вернусь в Блуа, где сообщу моему отцу о её кончине. Зная его уважение к ней, вам надо будет переехать в отдалённый квартал или в Версаль, потому что он, естественно, пожелает наведать её могилу и увидеть дом, где она скончалась. Через месяц после моего возвращения я напишу тебе из Блуа и сообщу тебе и кузине о кораблекрушении с Сирилом и о нашем решении (моём и моего папы) уехать в Америку. Таким образом, всё, по-моему, должно закончиться хорошо.

Антеро с трудом скрывал своё удивление. Девушка говорила обо всём этом так естественно, что эти размышления походили, скорее, на старый проект, который только и ждёт удобного случая для своего осуществления. В любом случае, радость молодого испанца была чрезмерной и непередаваемой. После торжественной клятвы вечно хранить эту тайну они отправились в кабинет аббата, к которому Сюзанна обратилась с такими словами:

— Преподобный отец Монтрей, окажите нам одну любезность.

— Говорите без опаски, — ответил аббат с благожелательной улыбкой.

Антеро, казалось, заколебался, но девушка продолжила:

— К нашему несчастью, мы потеряли сразу и дядю, и кузину, и хотели бы, чтобы их могила была рядом.

— Это нетрудно сделать, — сказал священник, — но как вы, вероятно, знаете, религиозные власти дали распоряжение на открытие некой зоны кладбища для тех, кто будет участвовать в наших благочестивых делах своими значимыми дарами. И если так, мы можем эффективно отозваться на вашу просьбу, и вам это будет стоить не более пятидесяти франков сверху.

— Мы охотно заплатим, — сразу же заявил племянник дона Игнация.

— А теперь, преподобный отец, я попрошу ещё об одной услуге, — решительно добавила дочь Жака, — мы хотели бы видеть место, где была захоронена Мадлен Виламиль, наша кузина, со вчерашней датой.

Аббат машинально взял журнал и спросил:

— Мадлен Вилар?

— По всей видимости, здесь ошибка, — вмешалась девушка, следя за чтением в жалком журнале. — Её фамилия Виламиль. Молю вас исправить в журнале.

Смотритель изобразил улыбку и сказал:

— Но исправление будет вам стоить пятьдесят дополнительных франков. Не удивляйтесь этому, дети мои, но милосердие Церкви того требует.

— Весьма охотно, — не колеблясь, отозвалась Сюзанна.

Аббат Монтрей исправил фамилию, но Сюзанне этого было мало.

— Теперь, — совершенно естественно сказала она, — мне нужна справка или копия журнала.

Преподобный без труда сделал и это, потребовав ещё несколько десятков франков.

Несмотря на скорбное окружение момента, кузина Сирила не скрывала своей радости. Прежде чем уйти, она выложила в руки удивлённого смотрителя кладбища сто требуемых франков, таким образом, склонившись перед требованиями тарифов.

Могила, предназначенная благородному испанцу, была выбрана рядом с могилой, где должна была бы покоиться его дочь. Так был совершён решающий этап в тягостной судьбе наших героев.

С помощью Пьера и с невероятной энергией Сюзанна участвовала во всех необходимых действиях по захоронению дона Игнация. Затем она приказала слуге ждать её в пункте помощи в нескольких километрах от Парижа и стала помогать Антеро, чтобы Мадлен действительно выздоровела. Для племянника Виламилей эта помощь была весьма ценной, она позволяла ему справиться со своей большой усталостью. Желая завоевать его симпатию, ирландка делала всё, чтобы больная выздоровела; её усилия сопровождались признательной улыбкой Антеро.

В конце недели Мадлен была на пути к полному выздоровлению. Кончина отца принесла ей глубокую печаль, но скоро надежда увидеть мужа придавала ей сил.

Отвечая на её вопросы, Сюзанна говорила, что её отец не мог приехать в Париж, потому что сам заразился, но думает сделать это, как только наберётся сил.

— А что с Сирилом? — спросила она, как только вышла из состояния бреда, — вы получали какие-либо вести в Блуа о его приезде в Америку?

— Пока ничего не получали, — сказала Сюзанна.

И, создавая ткань будущей драмы, добавила:

— Но мои друзья, недавно приехавшие из Ольстера, сообщили нам, что два корабля капитана Клинтона потерпели крушение в открытом океане у американских берегов и до сего дня, к сожалению, нет никаких других подробностей.

Бедная девушка побледнела и сказала:

— Как меня это пугает! Я молю Бога, чтобы с ним ничего плохого не случилось. Вот уже несколько месяцев я прошу Богородицу защитить Сирила.

— Я тоже, — добавила Сюзанна, — уверена, что Бог не забудет нас.

Прошла неделя, в течение которой здоровье Мадлен Виламиль намного улучшилось. И Сюзанна Дюшен Давенпорт вернулась к себе домой, принеся отцу тягостную весть.

Благородный Жак испытал большой шок, узнав, что семейство Виламилей погибло в таких трагических обстоятельствах, он был безутешен. Он ещё видел спокойное смирение Мадлен по поводу кончины доньи Маргариты и с удивлением вспоминал ту манеру, с которой он настаивал, чтобы она сопровождала его в Блуа. Ему казалось, что он ещё слышит повторявшиеся отказы дона Игнация и его непримиримое противостояние этому приглашению. Он заключал из этого, что в тот момент, конечно же, они подчинились неизмеримой божественной Воле. В течение месяца не было ни одного дня, чтобы они не приходили ему в тягостных воспоминаниях. Он действительно был истощён. Ослабленный жестокой болезнью, вдобавок с этой печальной вестью, он, казалось, надолго задерживал своё выздоровление. В его усталых глазах можно было прочесть также его печаль о стольких умерших учениках. В Блуа их скончалось большое количество, даже если эпидемия в провинции была менее ужасной. Наставник также беспокоился о возобновлении уроков. В один прекрасный день дочь подошла к скамье меж огромных парковых деревьев, на которой он отдыхал, и сказала ему трогательные слова:

— Папа, я всё делала, чтобы уменьшить твою печаль и твои страдания.

— Aх, дочь моя, не волнуйся за меня, — воскликнул он тоном высшего смирения, — слёзы, менее всего разрывающие душу, это те, что падают из наших глаз, облегчая сердце.

— Но сегодня, как я заметила, ты более печален, — добавила она, полная любви к нему.

— Ответ Антеро де Овьедо, описавший мне последние часы Мадлен, меня взволновали до глубины души. Бедная малышка, должно быть, сильно страдала перед тем, как отдать Богу душу. Во всяком случае, это письмо зачеркнуло главу моих сомнений, поскольку я ещё питал какие-то надежды в отношении судьбы этой девушки. Теперь же мне остаётся лишь думать, что первый цветок свадьбы Сирила так и не раскрылся.

И пока он вытирал слёзы, Сюзанна добавила:

— Папа, я никогда не чувствовала себя так тревожно во Франции, как теперь. Мне кажется, будто я вижу привидения, угрожающие нам отовсюду своим неумолимым преследованием. Не было ли бы более разумным соединиться с нашими родственниками в Америке? Здесь, в Блуа, разрушительная эпидемия унесла учеников, которые тебя лучше всех понимали. Каролина, похоже, больше не вспоминает о нас, а что касается связей, которые ещё удерживали Сирила в Париже, то от них остались лишь две печальные могилы на кладбище Невинных.

Жак Давенпорт с волнением взглянул на дочь и сказал:

— Ты права.

Посмотрев на огромное и спокойное здание, он, казалось, слушал шуршание листьев, уносимых ветром, и затем сказал:

— Когда уезжал Сирил, мои планы на будущее были другими, но теперь мой старый парк также мёртв. Самый тягостный холод — это холод разочарований и ностальгии. Дочь моя…

Сюзанна не настаивала. Она понимала, что эти слова означали решительные планы на будущее.

Два месяца спустя, отец и дочь совершили паломничество на могилу Мадлен. Они сделали так, чтобы могилы были украшены ценными надгробными камнями. На могиле дона Игнация наставник из Блуа приказал поставить крест; а для обозначения могилы, где предположительно покоится тело той, которую он любил как собственную дочь, он выбрал украшение из красивого образа ангела, держащего в правой руке розовое сердце, пронзённое кинжалом, хоть и сам не знал значения этого красноречивого символа. Они также выгравировали эпитафии любви и веры. Жак захотел ещё раз увидеть дом, где прошли последние часы страданий. Увидев дом закрытым, он постарался разузнать у соседей, что стало со слугами; а Антеро де Овьедо в письме, посланном в Блуа из Версаля, говорил о своём решении вернуться в Испанию через несколько дней. Фабьена скончалась, но другая служанка и слуга избежали смерти. Наставник собрался нанести им визит в резиденцию Сент-Онорэ, где они работали. Оба они уже знали от Антеро о кончине Мадлен и их старого нанимателя, потерю которого они горько оплакивали.

В Париже, после отъезда Сюзанны в Блуа, ситуация оставалась ещё более грустной и крайне странной для Мадлен, которая была не в состоянии оценить размах проявившейся драмы.

Её здоровье улучшилось, однако, как и предвидел отец Бурже, её ноги оставались неподвижными, почти разбитыми параличом. Когда она лежала, боли исчезали; но стоило ей попробовать пошевелиться или встать и пройтись, появлялись странные ощущения, вынуждавшие её садиться. Её кузен, тем не менее, был полон преданности и внимания. Как только Сюзанна вернулась к себе домой, он занялся их переездом в Версаль, с согласия больной, которая также хотела жить в другом окружении, считая, что это как-то смягчит её проблемы со здоровьем. Племянник дона Игнация также сообщил самым близким друзьям Виламилей — как, например, семьи Колетты и Сесилии — о кончине старого дворянина и его дочери, добавив указания местоположения их могил на кладбище Невинных. Он сделал то же самое в отношении соседей, таким образом, оставив послания бывшим слугам, в случае, если они смогут избежать смерти на улице дю Фур.

Приняв все меры, ночью они выехали в Версаль, пользуясь смятением, царившем ещё в хаотическом квартале, как следствием разрушительной эпидемии. На рассвете, прекрасным утром, Антеро с больной девушкой прибыл в городок, в котором королевский двор устроил себе резиденцию, и устроились в комфортабельном домике в окрестностях.

Надо было найти служанку доверия. Один друг указал ему на молодую кастильскую сироту по имени Долорес, потерявшую свою мать, единственного близкого человека, оставшегося у неё в жизни, которая стала одной из многочисленных жертв Венсана. Бедное существо полумёртвой подобрали на дороге Эврэ, когда она пыталась бежать от парижского бедствия. Она почти поправилась и могла оказывать многочисленные услуги. Племянник дона Игнация отправился искать её. В самом деле, это была девушка двадцати лет, почти негритянка, отец которой был в прошлом рабом. Она стала преданной спутницей Мадлен, принявшей её с распростёртыми объятиями, с облегчением и восторгом.

Под ударами испытаний жена Сирила не могла скрыть, как странно было для неё не иметь никаких известий от наставника из Блуа. Она написала ему два длинных письма, но даже не могла подумать, что оба они были сожжены её кузеном, вызвавшемся отправить их, хоть и опасалась чего-то.

Через какое-то время, при усердной помощи Долорес, которая проявляла себя преданной и верной сестрой при любых обстоятельствах, Мадлен родила маленькую дочку. Это событие наполнило дом радостью, и Мадлен с бесконечной любовью держала новорожденную при себе. Она назвала её Алкионой и передала своему кузену для отправки длинное письмо Жаку, но Антеро сразу же превратил письмо в пепел. Он уже беспокоился о задержке письма из Блуа, в котором бы говорилось о якобы исчезновении Сирила.

Ровно через месяц после рождения дочки из Версаля пришло длинное послание от Сюзанны и Жака, в котором говорилось о кончине Сирила Давенпорта. В письме они выражали свою глубокую скорбь, желая утешить вдову в её огромном горе. Девушка также сообщала, что они решили вернуться в Ирландию, где её отец желал бы присоединиться к родственникам, которые у него ещё остались, чтобы там дожидаться своих последних дней. Она обещала скоро написать ей, чтобы дать более подробную информацию об их новом положении.

Антеро, делая вид, что взволнован, прочёл письмо бедной девушке, которая уже не хотела жить, так огромно было её несчастье. Почти парализованная, Мадлен Виламиль расплакалась перед своим кузеном и Долорес, которые напрасно старались утешить её.

Она чувствовала себя одинокой и растерянной. Сирил был последней её надеждой на земле. С растревоженным сердцем она вспомнила о своём детстве, первой юности, полной материнской любви, затем о нищем из Гренады, который предсказывал ей разочарования и мучения в будущем. Она была больна, без любви своей жизни, она чувствовала себя самой несчастной из существ. Напрасно новая служанка окружала её своими заботами.

Вечером к ней подошёл Антеро и с нежностью стал говорить:

— Мадлен, не всё ещё потеряно.

— У меня больше ничего не осталось, — всхлипывая, прошептала она. — я мужественно боролась против бедствия, но сейчас…

Её кузен сел рядом с ней и сказал:

— Ты молода, и Бог не отберёт у тебя здоровья, чтобы завоевать счастье, которое кажется разрушенным. В любых обстоятельствах ты можешь рассчитывать на меня. Я тоже мужчина, и у меня достаточно сил, чтобы победить в самых трудных сражениях.

Его кузина взглянула на него сквозь пелену слёз, чтобы проверить разницу выражения этих слов в сравнении с ценными воспоминаниями о муже. Сирил также говорил ей эти слова в самые грустные часы, но его жесты и даже звук голоса были действительно другими. В одно мгновение она поняла, куда Антеро клонит, признав, что она могла бы уважать его как брата; но никогда она не сможет считать его своим мужем.

— Я не сомневаюсь в твоей дружбе, — с большой деликатностью сказала так называемая вдова, — но кончина Сирила оставляет меня в печали навечно.

— Но у тебя есть дочь, она требует твоего внимания и забот, — с лёгкой ревностью напомнил он ей, взывая к её материнским чувствам.

Мадлен взяла Алкиону на руки, словно ища последний аргумент своей привязанности к миру, а молодой человек тем временем продолжал:

— Не поддавайся унынию преходящих причин. Каждый день небо вновь заливается светом, и радость всегда возвращается. После тягостных моментов привыкания к новому вернётся счастье. Я думал о многочисленных трудностях, которые поразили нас во Франции, и также хочу изменить жизнь. Тебе стоит лишь сказать слово, и я увезу тебя, куда захочешь. Не хочешь ли вернуться в нашу любимую Испанию? Если ты желаешь, мы поедем в Гренаду, будем вспоминать там наше счастливое беззаботное детство. Мы снова увидим небо нашей родины, а Алкиона вырастет в окружении нашей любви.

При этих трогательных словах Мадлен хотела было сказать ему, как бы она хотела поехать в Блуа и преклонить колени перед Жаком, молить его не покидать её с ребёнком. Она бы попросила отвезти её в Ирландию, рассказав ему о своём горе. Она могла бы, таким образом, спокойно ждать смерти, доверив ему Алкиону как собственную дочь. Но она вспомнила, что наставник и Сюзанна были достаточно сдержанны в своём тягостном послании. Оба они могли представить её трудности и тревоги, но они не приглашали её сопровождать их в Ирландию. И было бы несправедливо мешать им. К тому же, она хранила светлое воспоминание о трудной фазе, когда она противостояла долгой болезни своей матери. Возможно, дядя Сирила мог бы принять её мольбы со своей врождённой добротой, характерной для него, но она сказала себе, что Сюзанна, быть может, ответила бы ему, как мадам де Сен-Медар. После долгих раздумий она сказала:

— Я знаю, что моя дочь нуждается во мне, и что я не должна впадать в уныние, но истина в том, что я чувствую себя растерянной и увечной. Как мне куда-то переезжать, если я не могу передвигаться?

— А для чего коляски? — нежно ответил он, — мы сможем уехать, когда ты захочешь. У Алкионы будет моя отцовская любовь, и когда ты вылечишься, ты узнаешь, что счастье может принимать бесконечное число форм.

Мадлен подумала какой-то миг, и затем сказала:

— Ни к чему переезжать, когда страдаешь от неизлечимой боли; и если бы было возможно, я бы уехала в Коннектикут, чтобы узнать последние вести о Сириле. Письмо из Блуа говорит, что кораблекрушение произошло недалеко от берега. Кто знает, может, несколько путешественников спаслись? Семья Давенпорт состоит из многих членов. Моя свекровь казалась существом, полным добродетелей. Вполне возможно, что она там и сможет принять меня. Правда, они меня не видели, но у меня есть нежные письма, которые они писали мне из Белфаста, они узнают меня.

Она пылко говорила, и её глаза сверкали волнением при этих воспоминаниях.

— Кто знает, выжившие, возможно, были приняты чьими-либо милосердными руками? — увлечённо продолжала она, — может, я найду там могилу Сирила, чтобы принести на неё цветы.

Антеро, внимательно слушавший её, стал размышлять:

— В ближайшее время мы не можем рассчитывать на такое долгое путешествие, но мы могли бы вернуться в Испанию и оттуда попробовать позже. В Испании достаточно надёжных и комфортабельных кораблей.

— Я буду молить Бога дать нам эту милость.

— А я не успокоюсь, пока не доставлю тебе этой радости, — заключил молодой человек, проявляя чрезвычайную преданность.

Обменявшись ещё несколькими словами с ним, Мадлен осталась одна, предоставленная своим грустным воспоминаниям. Как только свеча в канделябре гасла, мрак усиливал её тревогу. Несмотря на ободряющие утверждения кузена, она не переставала думать о своём безутешном горе. И даже если она достигла бы Америки, нашла бы там могилу своего мужа и узнала бы подробности катастрофы, она не перестала бы страдать в своём вдовстве и видеть в дочери сироту. Если бы она могла обнять Констанцию, то лишь для того, чтобы расплакаться без надежды на новые радости. Она чувствовала себя больной, подавленной, отчаявшейся. А что, если она не сможет ходить нормально? Не станет ли она призраком. Прикованным к постели, тяжким грузом для других? Она напрасно пыталась координировать свои планы. С другой стороны, она не верила в совершенное бескорыстие своего кузена. Рано или поздно он, конечно же, станет говорить ей о любви. Не будет ли слишком рискованным увеличивать свой долг благодарности? Она могла принимать его милости, его преданность, но что, если в один прекрасный день он решит потребовать невозможного?

Дочь дона Игнация чувствовала, что умирает. Пока она в слезах боролась со своими мыслями, одна зловещая мысль пронзила ей мозг. Не было бы лучше умереть? Она в одержимости стала лелеять эту мысль. Вдова, она признавала себя оставленной и бесполезной. Она слышала разговоры о женщинах, которые искали смерти по пустяковым причинам. В её душе постепенно обосновалось это ужасное намерение. Она вспомнила о маленьком флакончике, где отец всегда хранил дозу смертельного яда. Достаточно было бы нескольких капель в стакане воды. Если она не сможет двигаться, она попросит Долорес принести ей его, как некое успокоительное средство для сна. К тому же, она не станет никому утратой, и ей не придётся более бояться неопределённых намерений Антеро, или просить милосердия у Давенпортов.

В плену у искушения, которое тонко обволакивало её разум, она собиралась позвать служанку, чтобы удовлетворить своё зловещее желание, когда тихо заплакала Алкиона, требуя её внимания.

Она подскочила, словно вырвалась из какого-то кошмара. Инстинктивно повела руками, чтобы взять свою дочь, но левая рука в темноте наткнулась на распятие, которое она получила от своей матери накануне её смерти. Небольшой крест упал её на грудь, как косвенное и многозначительное предупреждение. Ей показалось, что она поняла величие этого зова, искренне подумала об Иисусе, как она думала о нём как-то днём на общественной дороге в Париж, и принялась утешать свою маленькую дочку. В этом жесте её, однако, ожидал ещё более необычный сюрприз. Алкиона двигала ручками, словно с тревогой искала её. Почувствовав себя в безопасности, Алкиона обхватила её за шею своими нежными маленькими ручонками. Бедной матери показалось, что новорожденная просит у неё помощи и старается найти в ней свой нежный приют. И тогда в глубине своего сердца она поняла спокойное послание Божье. Эмоции слезами отозвались в самых интимных фибрах её души, и она обняла своего ребёнка.

В крайнем волнении дочь дона Игнация прошептала на ушко Алкионе:

— Не плачь больше, дитя моё! Иисус сочувствует горю моей измученной души… Я буду с тобой до конца своих дней!…

V
Детство Алкионы

Решив с отъездом в Испанию, в ожидании возможного путешествия в Северную Америку, Антеро де Овьедо смог собрать достаточно крупные финансовые средства, чтобы начать новую жизнь.

Мадлен Виламиль, всё ещё в трауре, терпеливо ждала развёртывания событий. Преданность одного врача королевского двора частично вернула ей движения ног, хоть она не могла делать много шагов подряд. Даже дома нередко она была вынуждена держаться за Долорес каждый раз, когда дольше обычного оставалась на ногах. Её постоянная боль в щиколотках исчезла, что уже было большим утешением. Она продолжала предписанное лечение в надежде стать однажды полностью здоровой и со смирением рассматривала этот отъезд как неизбежную меру её состояния вдовы. На вопрос Антеро, в какой области Испании она хотела бы обустроиться и излечиться, чтобы они могли посетить далёкую Америку, она выбрала Авилу за ту нежную притягательность, которую этот город всегда оказывал на неё. Равнодушный племянник дона Игнация был доволен, утверждая, что область Старой Кастильи — это прекрасное вложение капитала; и более из-за страха быть узнанными, чем по необходимости, Антеро решил не плыть кораблём через Атлантику, а ехать к Средиземному морю, вынуждая их к настоящей экскурсии по разным дорогам к югу Франции.

Путешествие к Марселю было трудным и утомительным, но Антеро де Овьедо делал всё возможное, чтобы задержаться со своими тремя спутницами в самых интересных городах под предлогом развлечения и отдыха.

Они меняли кареты на каждой станции, и Мадлен из своего окошка разглядывала французскую сельскую местность, охваченная огромной ностальгией и ощущением, что возвращается в страну своего детства, словно преследуемая жестокой реальностью после пробуждения от чудесного сна.

Путешествие длилось несколько дней, когда они, наконец, прибыли к старинному порту Каталонии. Там они отдохнули две недели, сев затем на комфортабельный по тем временам корабль, который отвёз их в Валенсию. С огромным трудом для Мадлен, которая держала свою дочь на руках, опираясь на Долорес, они устроились на корабле, и там Антеро случайно и к великому своему удовольствию встретил старого друга детства.

Фредерик Изаза и племянник дона Игнация сначала много говорили о своих многочисленных проблемах, как старые приятели, не видевшиеся долгие годы. Затем перешли на теперешнее возвращение в Испанию. Антеро изложил своё намерение инвестировать свои капиталы, вывезенные из Франции, в перспективу открыть своё предприятие. И незаметно для себя перешёл к делу, когда Изаза, с лукавым огоньком в глазах, воскликнул:

— Как нам повезло, что мы с тобой встретились! У меня как раз есть на примете чудесное дельце.

— Как так? — с любопытством спросил молодой человек.

— Ты знаком с рынком рабов для иностранных колоний?

Видя неосведомлённость своего собеседника в этой теме, Фредерик с восторгом продолжил:

— Это самое рентабельное дело в наше время. Как ты, наверное, знаешь, новый континент нуждается в рабочих руках множества рабов. Эмигранты из Европы не могут самостоятельно вести обработку земли. Эпидемии, трудности, непроходимые леса — всё это разрушает нежные организмы, а с несколькими кораблями и людьми доверия возможно получить источник максимальной прибыли при минимуме усилий.

— Но… каким образом? — спросил Антеро.

— Достаточно посылать небольшие отважные лодки для периодических приключений к берегам Африки.

— Только и всего?

— Ничего более. В обмен на несколько погремушек мы можем купить большое количество дикарей, которые, несмотря на рабство, начинают пользоваться благами цивилизации. Таким образом, — объяснял Изаза с эгоизмом человека, который старается скрыть свои мерзкие намерения, — кроме успеха в прибыльных сделках, мы делаем доброе дело для чёрных варваров с их примитивными обычаями.

После паузы он стал излагать подробности:

— Думаю, что ты приезжаешь в Испанию в очень подходящий момент, поскольку мы с братьями нуждаемся в финансовом партнёре, чтобы повысить масштабы наших инициатив. Располагая лишь одним кораблём, мы упустили отличные возможности на очень прибыльных рынках. Английские, французские и португальские колонии являются крупными центрами спроса рабов.

И хитрый друг принялся описывать и преувеличивать значение лёгкого дохода, приводя своего спутника к желанию броситься в рискованные приключения.

Всё путешествие они обсуждали это, а когда высадились в Валенсии, Антеро де Овьедо уже был убеждён в преимуществах торговли неграми, решившись начать своё дело в этом предприятии со всеми средствами в его распоряжении. Вынужденный довезти свою семью до Авилы, он оставил своего друга, пообещав присоединиться к нему в следующем месяце, чтобы принять окончательное решение.

Небольшой караван несколько дней отдыхал перед тем, как пересечь Арагон в направлении к областям Старой Кастильи, и в конце второй недели пребывания в Испании они уже обустраивались в скромном домике в трёх километрах от ворот города, где Мадлен получила прекрасное воспитание в монастыре кармелиток.

Пейзаж не радовал глаз. Воды Адахи удобряли неблагодарную землю крохотными ручейками, вытекавшими из реки, где несколько плодовых деревьев смягчали засушливость почвы. Исключение составлял ближайший большой дом, где властительный дон Диего Эстигаррибия руководил крупным сельским наследием, а скромный участок, скорее, походил на место, осуждённое на одиночество. Тем не менее, Антеро окончательно приобрёл его и предложил своей кузине, которая получила этот подарок с искренним и справедливым удовольствием.

В глубине пейзажа высились башни старых стен знаменитого города, чей звон колоколов своих романтических церквей наполняли атмосферу тягостными воспоминаниями.

В первые дни Мадлен Виламиль не могла бы объяснить своё ощущение грусти, которая охватывала её душу. Она смотрела на дом со стороны и переживала смутные ощущения. Старинная стена и её девяносто главных оригинальных башен о многом говорил её чувствительной душе. Она чувствовала себя заключённой, узницей странных опасений и горьких чувств, усиливавшихся вместе со скорбью оскудевшей земли.

Как только они устроились, Антеро уехал в Мадрид по своим новым делам. Но, далёкий от контекста французского протокола Версаля и Парижа, которому он был подчинён, и без бдительной помощи доньи Маргариты, которая по-матерински следила за ним, молодой человек с первых своих контактов с испанской столицей без оглядки пустился в опасные авантюры. Фредерик Изаза, захватив лёгкую добычу, ежедневно вёл её к полному пренебрежению своими обязательствами. Так, он вложил почти все свои деньги в авантюры по торговле неграми, подписав важные контракты со спекулянтами и неумолимыми хитрыми финансистами. И словно желая взять реванш за те мрачные дни, прожитые во время парижской эпидемии, Антеро бросился в безумные развратные ночи, с удовольствием потребляя дорогие вина. Вначале его кузина и жар его страсти, приведшие его к участию в преступлении, напоминали ему о себе; но постепенно эгоизм, свойственный человеческому существу, брал верх, он говорил себе, что Мадлен всё ещё больна, и тем самым заставлял свою совесть умолкать. Пробовать навязать себя силой своей больной кузине ему казалось крайней подлостью. Он считал более благородным ждать благоприятного случая и предавался неге лёгких радостей и опасных приключений.

Вот уже месяц, как он отсутствовал. Но дочь дона Игнация, несмотря на монотонность жизни и работы на своём участке земли, пыталась противостоять трудностям с героизмом верующих душ.

Кузен не оставил ей больших денег к существованию, но даже этим она была довольна. В глубине души она даже радовалась его отсутствию. Она хорошо заметила его взгляды, которые молодой человек бросал на неё во время всего их долгого путешествия. Она даже говорила себе, что болезнь для неё — лучшая защита и самое эффективное противоядие против его скрываемых намерений. В плену у недомогания, которое вызывала в ней эта крайняя зависимость, однажды она обратилась к Долорес, говоря ей о доходах, которые могла бы принести им постоянная работа на этой оскудевшей земле, если бы они могли посадить в саду новые растения и выращивать овощи на продажу. Охваченные энтузиазмом, они принялись за выполнение своей задачи. Они организовали работу. Земля была неплодородной, но воды было достаточно. Труд и удобрения сделают остальное. Это предприятие придало Мадлен Виламиль новых сил. Она ходила с трудом, но сильное желание решать свои домашние проблемы удваивали её энергию. Отважная супруга Сирила могла бы попросить помощи у своих соседей, у которых было много слуг, но не хотела беспокоить их и предпочитала посвящать себя своей задаче. Эта деятельность требовала от неё многих и мучительных усилий. Иногда её боли в ногах были такими сильными, что она должна была прерываться на какое-то время, чтобы передохнуть; однако, с помощью своей верной служанки она готовила и раскладывала навоз на огород или освобождала фруктовые деревья от облепивших их паразитов. Ей не хватало семян и саженцев, но Долорес, с её весёлым нравом и способностью к общению, пообещала попросить их у одного из слуг дома по соседству, как только представится такая возможность. Среди загорелых молодых людей, трудившихся на ближайшем поле, Долорес недавно заприметила одного, который всегда внимательно смотрел на неё. В подходящий момент она завязала беседу с симпатичным незнакомцем у ограды, разделявшей их имения. Это был наполовину вольноотпущенник семьи Эстигаррибия, руководивший своими спутниками по работе. Они не были рабами в буквальном смысле слова, хоть и родились от родителей, узников португальских колоний. Дон Диего и его сын дон Альфонс, извлекали большую прибыль от торговли свободными людьми и отбирали лучших работников на свою крупную сельскую плантацию в Старой Кастильи.

Жан-де-Дье, слуга, рассказывавший Долорес о своих трудностях по соседству, разглядывал служанку Мадлен с выражением огромной радости и доброты во взгляде. Он утвердительно ответил на её просьбу и пообещал принести семена и саженцы. И каждое воскресенье, располагая одним выходным днём, после посещения богослужения он предлагал себя в помощь один раз в неделю в возделывании огорода, который хотели создать девушки.

С согласия дочери дона Игнация, которая сразу же заметила его качества, слуга семейства Эстигаррибия стал посещать их дом по воскресеньям, таким образом помогая в работах по саду.

Часами Жан-де-Дье рассказывал девушкам о страданиях пленных в далёких колониях. Они едва сдерживали своё удивление. Им казалось невероятным, что где-то могут существовать города в мире, где детей разлучают с их любящими родителями и продают подлым и низким людям. Молодой человек рассказывал ими о жестоких сценах с позорными столбами, о плетях, которые ранили нежную кожу, о тяжёлых цепях на ногах тех, кто пытался бежать. Эти рассказы были в каком-то смысле скудным утешением для жены Сирила. Она говорила себе, что есть земли, где существа страдают больше, чем она. По всей очевидности, Жан рассказывал о своём личном состоянии. На самом деле, он был не совсем узником на сельской плантации, ему достаточно было вести себя и действовать как рабы семьи Эстигаррибия, если он не хотел вернуться в колонию, чтобы быть там закованным в железо. Жаловаться не имело смысла, поскольку дон Диего был братом очень могущественного епископа. Он постарался завоевать его симпатию и, таким образом, научился читать и считать, выполняя функции управляющего.

Для Мадлен эти доверительные беседы всегда были определённым утешением. И она с благосклонностью замечала растущую взаимную любовь этой молодой пары.

И вот через три месяца своих авантюр в Мадриде в порочной компании Фредерика Изазы Антеро вернулся полностью изменившимся в своих привычках и отношениях к людям. Он говорил только о преимуществах лёгкого заработка и описывал свои великие планы приобретения угольных шахт в Потози. Его сильно удивили крупные преобразования их скромного сельского хозяйства. Каждый угол выделялся чем-то необычным. Здесь была вода, питавшая почву; там появился квадрат земли с высаженными овощами; в другом месте деревья казались более зелёными и крепкими. Оскудевшая земля обрабатывалась чудесными трудолюбивыми руками. Мадлен же в его глазах казалась ещё более прекрасной, хоть на её лице витала всегда тонкая завеса неизмеримой печали. Её здоровье улучшилось. Она могла теперь оставаться на ногах более часа без необходимости отдохнуть. Она посвящала себя дому и своей дочери с героической преданностью. Антеро де Овьедо, глядя на неё, ощутил, как вновь возникает в нём страсть, мучившая его с самого детства.

Через два дня после его прибытия, желая поддержать определённую близость со своей кузиной, он принялся подробно рассказывать ей о первоначальном успехе своих сделок в Мадриде.

Пока разговор имел дружескую окраску, Мадлен не принимала оборонные меры и любезно отвечала ему; но в какой-то момент молодой человек посмотрел ей прямо в глаза и сказал:

— Чувствую, что не могу больше скрывать своих истинных чувств. Я думаю, что могу теперь сказать тебе о своей огромной любви к тебе.

Опустилась ночь, укутав тёмным покрывалом окружающий пейзаж.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила кузина, догадываясь о его намерениях.

— Я предлагаю тебе свою руку, чтобы вместе идти по жизни. Мы будем счастливы, можешь мне поверить. Скоро я смогу укрепить своё состояние. Мои теперешние дела позволяют мне надеяться на баснословные доходы. Мы построим дом, полный счастья. Прошлое не в счёт, все горести пережиты. Я понимаю, что дыхание бедствий разрушило твои девичьи мечты; но знай, что не одна ты страдала. Я молча следовал за тобой, с первых проблесков нашей юности. И когда появился этот выскочка Давенпорт, я тогда понял всю ненависть, отравлявшую мою душу. Теперь дорога к нашему счастью, наконец, свободна.

Она слушала его, не в силах скрыть своего глубокого изумления, сжимавшего ей сердце. После минуты раздумий она деликатно и решительно ответила:

— Твоя исповедь взволновала меня, но такая действительность невозможна, поскольку истинная любовь выше любой случайности. Мой выбор сделан и остаётся единственным и неизменным.

Молодой человек, выказывая раздражение невольными жестами, стал настаивать:

— Ты что, не думаешь освободиться от своего вдовства? Разве не безумие — посвятить оставшуюся жизнь трауру и воспоминаниям об усопшем?

— Для меня, — с глубоким спокойствием ответила она, — вдовство означает безутешную боль и несвободное сердце.

Молодой испанец закусил губу и разочарованно воскликнул:

— Это невероятно, ты столь бессмысленно жертвуешь собой ради мужчины, который окунулся в рискованную авантюру почти сразу же после медового месяца.

— Но Сирил лишь подчинился неизбежным обстоятельствам.

— Я так не думаю.

— Но ты не можешь отрицать огромной разницы преимуществ, существующих между двором Версаля и Сорбонной.

— Но, в конце концов, — старался объяснить племянник дона Игнация, — речь идёт не о разнице французских зарплат, а, скорее, об оценке преданности и любви.

— В этом случае ты забываешь, — сказала ему так называемая вдова, — что любящие родители Сирила были в нищете, не говоря уже о его более молодых и более нуждающихся в его помощи братьях и сёстрах. Это было преступлением — удерживать его у матери, полной любви, которого она нянчила на своих руках задолго до того, как он предложил ей мою любовь. Кстати, он всё сделал, чтобы я сопровождала его в этом путешествии, и ты не знаешь, что болезнь моей матери заставила меня остаться в Париже, к моему великому сожалению. Сирил никогда не упрекал меня за это, и я также не могу упрекнуть его в благородном порыве помочь своим близким.

Признавая, что оружие его досады бесполезно, Антеро попробовал другие аргументы, в некотором оживлении пробормотав:

— В конце концов, я думаю, что тебе надо быть очень осторожной и более разумной…

— Я не могу уступить в том, что, на мой взгляд, является священным долгом.

— Не привязывайся к нездоровым воспоминаниям. Ты молода, а я могу сделать тебя счастливой. Я всю жизнь трудился, чтобы осуществить идеал нашего союза. Я мечтаю о счастливом семейном очаге, о радостном будущем.

— И ты не должен терять надежду на счастливое будущее — но тебе надо переформулировать цель своих чаяний. Моё супружеское испытание закончилось; твоё же ещё не начиналось. Испания полна благородными девушками, и будет не так уж трудно найти тебе преданную подругу, достойную тебя. По правде, мы никогда не смогли бы соединиться священными узами брака, но я буду тебе признательной сестрой до тех пор, пока я не перестану дышать. Я знаю, скольким тебе пришлось пожертвовать ради меня, и я целую твои руки в знак признательности. И даже если я не обладаю ничем, что могло бы выказать тебе мою искреннюю благодарность, я буду счастлива в любой момент предложить тебе мои тёплые материнские чувства детям твоей супруги. Бог поможет тебе, дав счастье встречи с девушкой, полной чувств, и привлекательной твоему сердцу.

Эти слова, произнесённые любящим тоном и пронизывающей искренностью, обезоружили молодого человека, которым завладели противоречивые мысли.

— Ещё вчера, Мадлен, — словно продолжая настаивать, сказал он, — я купил комфортабельный дом рядом с церковью Сен-Тома, чтобы устроить тебя с Долорес и Алкионой там.

— Благодарю тебя, Антеро, но истина в том, что я не собираюсь уезжать отсюда. Иисус позволит мне однажды вознаградить твою щедрость, и признаю, что не могу навязывать тебе новые расходы. Мы здесь занимаемся растениями, а небольшие доходы от огорода окупают наши скромные потребности. Как ты теперь видишь, самое время тебе заняться своим будущим.

Так он понял, что кузина предпочитает отказаться от любого другого комфорта, чтобы освободиться от его ухаживаний. Он ощутил глубокую досаду. Нежность превратилась в яростный гнев. В глубине души он ощущал дьявольское удовольствие при воспоминании пакта, подписанного с Сюзанной. Он относил сопротивление Мадлен на счёт её женской гордости, что лишь усиливало его преступные намерения преследования и обладания.

Он подошёл ближе и в ярости стал упорствовать:

— Пусть ты приводишь мне свои причины, защищаешь ирландского самозванца, хочешь, чтобы я искал своё супружеское счастье в другом месте, я не уступлю. Дай мне приблизиться к твоему сердцу, я придам ему жизни. Мы молоды, будущее в наших руках.

И видя более значительный жест, бедная женщина отступила назад, призывая его взять себя в руки:

— Это невозможно, и я хотела бы, чтобы ты сохранял дистанцию. А если воспоминание о моём муже не останавливают тебя, помни, что меж нами встаёт тень моей матери.

Воспоминание о донье Маргарите произвело немедленный эффект на Антеро, он побледнел и отступил, словно подчиняясь распоряжению невидимого мира.

Успокоившись, дочь дона Игнация воспользовалась этим, чтобы сказать ему:

— Я признаю, что наши предки имели много недостатков, но не припоминаю, чтобы кто-нибудь из Виламилей мог злоупотреблять доверием сестры-вдовы и калеки.

При этих словах, произнесённых резким тоном, молодой человек покраснел и вышел из комнаты, всё же заметив:

— Рано или поздно ты изменишь своё мнение.

С этого вечера он больше не упоминал о своих дурных намерениях и, хоть и ждал часа капитуляции, которую продиктуют экстремальные условия жизни, скорее нищенские, чем печальные, он, казалось, полностью утратил интерес к теме. Он теперь проводил в Авиле не более недели, раз в три месяца. Теперь, оказавшись перед сопротивлением Мадлен, он ясно выказывал свою братскую холодность. К тому же, голову ему кружили мадридские удовольствия. Дурные компании портили его характер. Он тратил много денег, но начинал спрашивать себя, куда заведёт его эта жизнь.

*

Прошло три года. Мадлен Виламиль героически боролась с бедностью участка земли Старой Кастильи, что требовало много усилий и жертв, и регулярный уход за участком земли мог привести к своей цели. Долорес каждое утро возвращалась с овощного рынка с несколькими мелкими монетами, но даже этого им хватало на домашние нужды. Хозяйка дома всё распределяла, благодаря Бога, и жизнь продолжалась. Долгое отсутствие кузена, к их великому облегчению, было поистине передышкой. С той незабываемой ночи он, казалось, теперь смотрел на неё с какой-то злобой. Каждый раз, когда он приходил, он вновь предлагал переехать в город и жить с ним. Но она предпочитала, чтобы её дочь росла без роскоши. Этот худосочный участок земли должен был стать её первой школой. Позже, может быть, она попросит сестёр-кармелиток заняться её интеллектуальным развитием; но как мать, она была готова делать всё, чтобы Алкиона как можно раньше привыкала к труду.

Так проходило время, когда по Авиле поползли странные слухи о ситуации Антеро в Мадриде. Говорили, что братья Изаза были выданы Святой Инквизиции за похищение свободных детей в колониях Америки и Африки, и что их партнёр вместе с преступниками ответит за свои мерзкие поступки. В один из его регулярных визитов в сельское имение Мадлен сообщила ему об этих слухах, но Антеро лишь усмехался, слушая её, говоря, что всё это натуральные бредни, плод ревности или злобы.

Но чем быстрее пролетали месяцы, тем упорнее становились слухи.

Мадлен была встревожена. Затем настал день, когда она захотела, узнать всю правду, и спросила Жака-де-Дье, что он знает и думает по этому поводу.

— Aх, мадам, — доверительным тоном ответил ей воздыхатель Долорес, — семейство Эстигаррибия — это могущественные люди, которые не терпят конкуренции в торговле рабами. Недавно в Сеговии они заказали убийство двух отважных мореплавателей. В Валладолиде была группа крепких мужчин, у которых были дела подобного типа, и однажды Святая Инквизиция конфисковала у них всё имущество без какого-либо явного мотива и заточила их в тюрьму на всю оставшуюся жизнь. Дон Диего и дон Альфонс пользуются авторитетом у духовенства. Они говорят, что дают инквизиторам часть приобретённого наследия, тем самым сохраняя их симпатии к ним. Епископ дон Леонс Молина входит в семью, а миссионеры помогают им в преследованиях.

— И ты думаешь, что они уже выдвинули обвинения против Антеро? — в тревоге спросила дочь дона Игнация.

Жан-де-Дье обратился к двери, словно для того, чтобы удостовериться, что они одни, и тихим голосом ответил:

— Я уже слышал кое-что в этом смысле. Как-то ночью дон Альфонс обсуждал со своим отцом меры, принятые в Мадриде, и говорил, что святым отцам с миссией по далёким землям даны гарантии церковной власти, чтобы беспощадно наказать братьев Изаза и их сотрудников за то, что посылали невинных детей в прибрежные деревни, и что кредиторы дона Антеро будут все одновременно требовать оплаты своих долгов.

Изумлённая Мадлен сказала:

— Неужели такое возможно, чтобы люди были способны красть невинных детей?

— В колониях, — объяснил слуга, — можете быть уверены, существуют такие жестокие люди; но в данном случае, возможно, что это обвинение исходит именно отсюда, от семьи Эстигаррибия. Я слышал, как дон Диего, когда ещё был молодым, приказал арестовать своего собственного отца.

Мадлен Виламиль взяла на заметку эти печальные новости и сменила тему разговора.

В последовавшие дни она хотела бы поговорить со своим кузеном, чтобы он постарался спасти свою репутацию честного человека, но признавая невозможность сделать это, она, в конце концов, стала молиться, упоминая его перед Богом в своих постоянных призывах.

Она сама постепенно привыкла к суровому режиму прямого контакта с природой. Её лицо, однако, выдавало большую слабость. Она делила свои часы между домашней работой и культом своей веры. Она вспоминала, что её первым проектом, когда она вернулась из Испании, было уехать в Америку в поисках точной причины смерти её мужа. Отношение её кузена к этому отложило осуществление этой цели, но, тем не менее, она не отказалась от него. Фактом оставалось то, что она ещё была больна ногами, что мешало ей свободно двигаться, но она ожидала от Всемогущего своего исцеления, чтобы попробовать прожить великое приключение в компании своей дочери, как только Долорес выйдет замуж. Никогда она не могла так радоваться жизни, как во времена своей далёкой юности, но её крохотная дочурка была для неё божественным утешением.

Алкиона уже в возрасте четырёх лет была обаятельным существом. Сидя, поддерживая лицо руками, «как взрослая», она долгие часы оставалась возле матери и слушала её краткие поучительные истории. Мадлен взволнованно пересказывала ей легенды своего собственного детства, которые хранила в памяти. Малышка любила сказки об очарованных принцах или духах, сокрытых в лесах; а когда она слышала имя Иисуса, её взгляд зажигался, и она спрашивала себя, почему люди придумали крест для Спасителя, которого Бог послал на землю.

Иногда, как единственный ребёнок, она внезапно оставляла свои незамысловатые игрушки и допытывалась у матери, что делал Иисус. И видя материнские колебания, она сама давала тысячи объяснений вместе с наивными и чистыми рассуждениями. Если было холодно, она говорила, что Христос помогает паломникам, у которых нет крыши над головой, в а дни. Когда было слишком жарко, она полагала, что божественные руки ласкают задыхающихся птиц.

Всё это приводило Мадлен в изумление. Подобные возвышенные идеи были всегда спонтанны в устах ребёнка.

Мать учила её быть признательной всем, ценить растения огорода и быть великодушной к фруктовым деревьям. Она часто просила её помочь Долорес, особенно когда оказывалось большое количество фруктов и овощей, предназначенных на продажу на рынке в соседнем городе. Алкиона была любезна со служанкой и носила её маленькую корзинку, убеждённая в том, что активно помогает домашним делам. И когда Долорес уставала под жарким солнцем, она смягчала её усталость, обнимая и целуя её, поскольку мать всегда говорила ей, что любовь — это единственное лекарство, которое может облегчить страждущие сердца. Служанка была чувствительна к таким выражениям тёплых чувств и иногда, только лишь для того, чтобы получить ласки от девочки, она говорила, что устала, когда переходила через ворота Сен-Венсан, которыми заканчивалась самая тяжкая часть её работы. Алкиона брала её руки в свои и с любовью целовала их.

Для Мадлен и её двух единственных близких друзей малышка стала источником невыразимой радости.

Время от времени она делала тонкие замечания, побуждавшие к глубоким размышлениям.

Однажды, когда жара была почти невыносима, и все страстно желали дождя, Алкиона, разделявшая всеобщее беспокойство, подстрекаемая Долорес, стала молиться, как учила её мать, прося Бога не забывать о высохших растениях. Сумерки принесли тяжёлые тучи, и ребёнок каждые две минуты подбегал к двери и смотрел на небо, словно в уверенном ожидании чего-то. И ночью разразился ливень. Когда закончился шквал ветра, Мадлен открыла окно, желая вдохнуть свежесть ночи. Малышка, живым взглядом следившая за её движениями, попросила её оставаться сидеть на старом стуле, чтобы созерцать небосвод, где появились сверкающие звёзды. Подышав чистым воздухом, наполнившим атмосферу, направив взгляд к небу, она воскликнула с детской торжественностью:

— Большое спасибо.

— С кем говоришь ты, дочь моя? Ты увидела кого-то на дороге? — с любопытством спросила Мадлен.

— Я говорю с Богом, мамочка. Разве вы не говорили мне быть признательной? Разве мы не просили воды у неба?

Мать не могла скрыть своего восхищения, глядя на её выражение искреннего доверия в божественное провидение.

Алкиона оставалась какое-то время неподвижно, в очаровательной задумчивой позе, со взором маленьких пытливых сверкающих глаз, устремлённых во мрак ночи. Словно возвращаясь из океана размышлений, она вдруг спросила:

— Мама, а где работает дождь?

— В сердце земли, доченька. Вода, что спускается с вершин, питает корни деревьев, омывает пути, по которым мы идём, обновляет источники, чтобы мы не ощущали жажды, и куда бы мы ни шли, сеет и поддерживает жизнь.

— А когда идёт дождь в наших глазах? — с искренним вниманием спросила она.

— Что ты хочешь сказать этим Алкиона? — в изумлении спросила Мадлен.

— Потому что, матушка, иногда, когда наступает вечер, ваши глаза полны дождя.

Бедная мать поняла намёк и взволнованно объяснила:

— Aх, да, доченька, это дождь слёз, он также спускается с небес, чтобы питать и очищать наши сердца.

Малышка, задумавшись над ответом, снова посмотрела на омытые дождём листья деревьев и спросила:

— Матушка, а когда пойдёт дождь в моих глазах?

— Не думай об этом, девочка моя!

И Мадлен Виламиль постаралась отвлечь её внимание.

В другой раз, когда Долорес работала в саду вместе с Алкионой, которая копала землю своей крохотной лопаткой, вдруг появился «Волк» — большая собака дона Диего — которая постоянно мешала работам девушки.

Долорес взяла длинную палку и стала бить ей собаку, которая напрасно старалась убежать.

— Не бей так «Волка»! — воскликнула потрясённая Алкиона.

И поскольку она собиралась закричать, служанка тихонько сказала ей:

— Перестань, Алкиона! Воспользуемся тем, что пока нет никого с другой стороны.

Тогда девочка сделала многозначительный жест и напомнила:

— Но мы здесь не одни. С нами Иисус.

Послушав предупреждение, служанка отпустила собаку и сказала ей, словно чувствуя потребность объяснить свои действия:

— Алкиона, эта собака — бродяга и воришка.

Малышка не сразу ответила, а спокойно отправилась в дом, взяла распятие доньи Маргариты, всегда лежавшее на краю постели, и вернулась к огороду. Подойдя к Долорес, которая в восхищении глядела на неё, она нежным жестом указала на небольшую скульптуру из дерева и наивно сказала:

— Ты видишь, Долорес? Мама рассказывала мне, что когда Иисус умирал, он был между двух воров.

— Отлично, — сказала служанка, улыбнувшись такому наблюдению, — мы поговорим об этом позже с доньей Мадлен.

И Алкиона вернула распятие на место с видом человека, выполнившего свою задачу.

*

Жизнь на ферме продолжалась, полная поэзии, всегда окружавшей смиренную бедность.

А тем временем племянник дона Игнация всё более увязал в сомнительных сделках с того проклятого дня, когда заключил преступный пакт с Сюзанной Давенпорт. Полученный результат не соответствовал его ожиданиям светского человека. Мрачный обман лишь порождал на его пути ужасные угрызения совести, которых он стремился избегать любыми средствами. Его жалкий план пострадал от первого шока в тот день, когда Мадлен Виламиль уже не могла больше вставать с постели в Версале. Брать силой свою прикованную к постели кузину в его глазах было слишком большой подлостью. Но её болезнь не была банальным инцидентом, она из недели в неделю упорствовала на своём. В то же время Мадлен своим терпением и материнской преданностью к своему ребёнку лишь укрепляла уважение к себе в его глазах, и это уважение не давало ему поддаваться порывам крайнего насилия. С той ночи, когда она упомянула о тени доньи Маргариты, он видел её лишь в сопровождении видения своей почтенной приёмной матери, ласкающей его в первые дни своего детства. И тогда он стал всё реже посещать ферму Авила и в глубине души даже рассматривал возможность путешествия в Америку, дабы исправить ужасный обман и дожидаться своей старости без мыслей о преступлении. В благородном сопротивлении своей преданной и больной кузины ему на память приходило лицо доньи Маргариты в моменты её самой глубокой боли. Но молодой испанец очень осторожно хотел исправить свою ошибку. В конце концов, даже если он был чувствителен к положению своей кузины, это всё оставалось в его душе, и он продолжал считать её чрезвычайно горделивой. К тому же, он опасался раскрыть их мерзкий план, не услышав раньше кузины Сирила. Что происходило в Америке за эти прошедшие долгие четыре года? Надо было ждать, чтобы не случилось каких-либо новых неприятностей.

Итак, теперь, когда он хотел исправить свои ошибки, он оказался узником братьев Изаза, которые подводили его к непристойным злоупотреблениям. Завязанный в подозрительных сделках и предаваясь удовольствиям, истощавшим его силы, он и не заметил здравой ловушки, которая медленно захлопывалась за ним во мраке.

И когда он меньше всего ожидал, печальная весть разнеслась по Авиле. Он оказался приговорённым Святой Инквизицией к тюрьме, а всё его имущество было конфисковано. Антеро де Овьедо был обнаружен мёртвым в Мадриде, перед воротами Толедо. Шли тихие пересуды, что позору тюрьмы он предпочёл самоубийство. Другой же слух утверждал, что это было новое подлое преступление семьи Эстигаррибия. Судебное заседание, как и все суды, проходившие в рамках Трибунала Святой Инквизиции, прошло втайне от всех. Приговор касался Антеро и его спутников, но только Гаспар оказался в тюрьме, а Фредерик и Доминго таинственно исчезли.

Племянник дона Игнация, такой молодой, влекомый своими злоупотреблениями и легкомыслием, унёс в могилу самую большую тайну своей жизни.

Мадлен ещё не успела придти в себя от мучившей её скорби по мужу, когда перед рассветом Жан-де-Дье постучался в её двери. Бедная женщина была напугана, но молодой человек имел свои причины торопиться.

— Мадам, — в волнении сказал он, — я сбежал, чтобы принести вам неприятные вести. Этой ночью я слышал как дон Диего и его сын обсуждали планы касательно вашего дома.

— Как так? — побледнев, спросила Мадлен.

— Я знаю, что Святая Инквизиция займётся владениями господина де Овьедо и что семья Эстигаррибия желают включить сюда же эту ферму.

— Но этот дом принадлежит мне, — резко прервала его дочь дона Игнация.

В этом месте разговора, словно опасаясь продолжать тему, он постарался сказать едва слышно:

— В этом случае вам надо будет предоставить документы, оказывающие это.

— Но это несправедливость, — убеждённо воскликнула Мадлен.

— И не единственная… — добавил юноша с определёнными недомолвками.

— Какое ещё большее несчастье может случиться?

— Дон Альфонс, — объяснил ей преданный слуга, — во время доверительного разговора сказал себе, что Алкиона, не будучи дочерью умершего, могла бы сойти за наследие, как рабыня; а я знаю, что он принял это решение, потому что девочка всегда притягивала его внимание.

— Ужасно! — воскликнула вдова, став мертвенно-бледной, — неужели не найдётся управы для этих бандитов?

— Конечно, справедливость не разрешает подобных преступлений, но мои хозяева заодно со священниками, и было бы лучше, если бы вы предприняли необходимые меры по защите своего дома.

И молодой человек быстро ушёл, чтобы не возбудить подозрений в соседнем доме, а Мадлен, обхватив голову руками, старалась сдержать поток мыслей, которые осаждали её. Ни одно мучение не было столь тягостным, как это. Разлука со своей дочуркой, когда вдовство уже умертвило её сердце, стала бы для неё постоянным мучением. Она будет действовать против этих преступников. В вихре своих страданий она, однако, постаралась найти приют у Бога и стала страстно молить, чтобы Иисус защитил её, слабую женщину, и её малышку от бесчеловечных выродков. Солнце уже метило горизонт, а материнское сердце всё продолжало молиться в молчании, призывая милосердную защиту Распятого. Стараясь скрыть свою печаль от служанки и от Алкионы, она решила постучаться в ворота в намерении просить у них помощи и поддержки.

С тех пор, как она была в Авиле, она всего лишь два раза приходила в церковь Сен-Тома, поскольку не могла передвигаться, и это был благоприятный случай увидеться с ними и обнять старых знакомых матушек, среди которых была и мать Концессия, благородная настоятельница монастыря, где она, Мадлен, когда-то училась.

Дочь дона Игнация говорила себе, что эта почтенная особа не оставит её без поддержки.

Этим же утром, преодолевая боль в почти атрофированных ногах, она отправилась в город. С тех пор, как она пострадала от отказа подруг своей матери в Париже, она взяла себе за принцип никогда ничего не просить себе лично; но в этот серьёзный час, когда ей так не хватало поддержки кузена, она нуждалась в дружественной руке, которая могла бы заставить уважать их права. У неё не было других знакомых, кроме этих любящих связей с монашками, которые ей столько дали, и которые лелеяли её детство.

С большими опасениями она попросила разрешения поговорить с начальницей монастыря Святого Иосифа.

Старая монашенка, чьё лицо было покрыто морщинами и отмечено многими зимами долгих страданий, с большой нежностью любезно приняла её, явно довольная её нежданным визитом.

— Матушка Концессия, — начала она в ужасной тревоге и отчаянии, — я думала просить вашей помощи и доброты намного позже, когда моя дочь вошла бы в возраст обучения, но настоятельные и непредвиденные обстоятельства моей жизни вынуждают меня потревожить вас теперь.

— Говори, Мадлен, — с естественной добротой ответила монашенка, — не волнуйся, доверься нашей старой дружбе. С тех пор, как мы виделись, я много думала о тебе, о твоих тревогах и трудностях; однако, дочь моя, многие бывшие ученицы оказываются под ударами вдовьего страдания.

— Я пришла поговорить не о материальных трудностях, моя добрая Матушка.

И она принялась рассказывать ей о своих горестях по причине исчезновения своего кузена, который оставил ей в затруднительном моральном положении перед лицом преследований, жертвой которых она стала. Медленно, но веско, придавая каждому слову силу своего волнения, она изложила ей всё, что знала о приговоре Святой Инквизиции, приведшего Антеро де Овьедо к краху. Затем она рассказала о своей материнской тревоге, вызванной мерзкими претензиями семьи Эстигаррибия, которая хотела отнять у неё сельскую ферму, и к тому же отобрать у неё дочь.

Охваченная крайним смятением, старая монашенка следила за её словами. И когда та закончила, бледная, истощённая, с опущенной в большой печали головой, она, как бы продолжая последнюю фразу, в волнении воскликнула:

— Но в нашей стране нет рабства! Как и кто может продать в рабство невинного ребёнка?

— Те, у кого много денег, чтобы убедить судей, — уверенно сказала Мадлен, — могут пользоваться преимуществами законов; но я бедна, и моя Алкиона может оказаться в преступных руках, несмотря на правосудие. Нам известно, что в наши дни много говорят о скрещивании, которое, по мнению великих хозяев земли, ничему не служит, кроме тяжёлой работы в Новом Свете. А если дон Диего Эстигаррибия станет претендовать на то, что моя дочка относится к такому типу существ? У него сундуки полны песет, чтобы купить недостойных людей. И возможно, его преступления даже не появятся на судебных заседаниях.

У матери Концессии в глазах стояли слёзы. Она взяла по-матерински руки своей собеседницы в свои руки и сказала:

— Я понимаю твои тревоги, однако…

— Значит, я не смогу рассчитывать на вашу поддержку? — в страхе спросила Мадлен.

— Знаешь, дочь моя, речь идёт о Святой Инквизиции. Наш дом слишком беден, чтобы иметь возможность эффективно поддержать тебя против такого могущественного врага.

И, поднявшись и проверив соседнюю дверь, она тихим голосом доверительно сказала Мадлен:

— За то, что мы захотели защитить оклеветанного человека перед инквизиторами, я сама и две наши сестры пять раз подвергались бичеванию.

— Но каким образом этот суд позволяет себе подобное в лоне самой Церкви? — в тягостном изумлении спросила дочь дона Игнация.

Матушка вытерла слёзы рукавом своей изношенной одежды и тихо добавила:

— Может, дитя моё, Бог позволяет этой организации поступать таким образом, чтобы проверить силу нашей веры. Ещё в давние времена я считала, что нет более великой жертвы, чем выносить очевидность стольких преступлений, совершённых во имя Божье.

Молодая вдова в молчании расплакалась, а её добрая почтенная подруга принялась размышлять:

— Не отчаивайся, Иисус велик в своём милосердии. Делай всё возможное, чтобы привлечь внимание какого-нибудь важного человека, который смог бы поддержать тебя в твоих правах. Уверена, что небо даст нам возможность достичь этого.

Мадлен Виламиль удалилась со словами искренней признательности, но не могла скрыть своего почти непобедимого уныния, охватившего её. По мере того, как она удалялась от скромного монастыря, она чувствовала, как теряет силы и едва волочила ноги. Она хотела бы обратиться к светским или религиозным властям, но отсутствие денег сдерживало её порыв. Судьи, с той или иной стороны, не работали бесплатно. Суды не работали без денежного поощрения.

Алкиона следовала за ней по пятам, восхищаясь её слезами и молчанием. Держась за руку матери, нежное создание с тревогой ждало случая утешить свою маму. Как только они пересекли стены города, пошли по каменистым дорогам обратно домой к своему очагу, малышка спросила мать со своим обычным детским любопытством:

— Мама, вы же говорили, что мы должны пойти в ещё один дом?

— Это невозможно, дочь моя.

— Почему?

— У нас нет золотого ключика, которым мы могли бы открыть двери, — заключила Мадлен, словно говоря сама с собой.

И она провела остаток дня в тягостных раздумьях. Она чувствовала себя подталкиваемой воображением в вихрь своей судьбы, представляя, что Святая Инквизиция вырвет у неё всё, абсолютно всё. Её небольшая ферма, на которую она положила столько жертв, будет вырвана из её рук жестокими палачами. Но когда она думала о возможности разлуки со своей дочерью, её сердце охватывало глубокое возмущение. Это будет последним доказательством её материнской преданности, поскольку смерть, несомненно, в тот же миг остудит ей вены.

Пока Долорес трудилась в огороде, заметив очевидную печаль своей хозяйки, Алкиона оставалась в своей комнате, стараясь утешить Мадлен своими замечаниями, полными детской нежности.

Затем на ферму тяжело опустились сумерки, а вечером появился Жан-де-Дье. Поинтересовавшись результатом визита в монастырь Святого Иосифа, он сказал бедной опечаленной женщине, давая ей новые надежды:

— Донья Мадлен, я знаком с одним священником, который, возможно, сможет помочь вам.

— Кто он? — спросила Мадлен.

— Это отец Дамиан, который трудится в церкви Сен-Венсана. Он был мне настоящим другом в трудные моменты, и возможно, он сможет разрешить это дело в нашу пользу. Если хотите, я поговорю с ним сегодня же, поскольку дон Альфонс придёт сюда завтра пополудни, чтобы сообщить вам о своём гнусном намерении.

— O, да! — признательно воскликнула она, — иди без промедления, я поговорю с этим Божьим человеком.

Молодой человек вышел, и когда настенные часы пробили девять часов вечера, он вернулся в компании священника. Мадлен встретила его с бурным проявлением признательности и уважения.

Отцу Дамиану было около пятидесяти лет. Выражение его взгляда, равно как и рано поседевшие волосы говорили о перенесённых им тягостных жизненных сражениях.

Очень скоро между ними установились братские чувства близости и симпатии. Он внимательно выслушал вдову Давенпорт, прекрасно понимая её чувства, словно речь шла о его собственной дочери. Рассказ о её страданиях вдыхал в него чувство отцовского уважения. Очень быстро они стали обмениваться мыслями, словно старые знакомые. Он также был знаком с Парижем в эпоху оспы 63-го года, и, кстати, сам пострадал от ужасной болезни в одном религиозном учреждении. Мадлен Виламиль была довольна. Слова её собеседника казались ей словами искреннего друга, который слегка опоздал появиться. Рассказывая ей об инцидентах своего вдовства, священник, внимательно слушавший её, сказал:

— Довольно странно, что вам пришлось преодолевать столь зловещие препятствия, основанные на простой информации. Вы не получали более точные объяснения?

— Никогда.

— Действительно, — сказал он, — как подумаешь о том одиночестве, в котором вы оставались во Франции… Кончина родителей, неизлечимая болезнь, насущная нужда заниматься новорожденной.

— Да, — ответила Мадлен, признательная за его интерес, — но я не отказываюсь от своей старой мечты совершить путешествие в Америку. Я не хочу умереть, не попытавшись узнать подробности последних дней жизни Сирила.

Священник кивнул в знак одобрения и заметил:

— Я всегда лелеял мечту разделить работу миссионеров в этой далёкой колонии, и если однажды мне это удастся, я предлагаю вам с вашей малышкой составить мне компанию.

Мадлен Виламиль широкой улыбкой поблагодарила его. Их оживлённый обмен мнениями продолжался, пока не настало время расставания. Отец Дамиан дал понять, что готов противостоять преступной дерзости семьи Эстигаррибия, и пообещал быть здесь в полдень следующего дня. И видя, как молодая вдова собирается повторить свои благодарности, он прервал её, сказав:

— Не трудитесь выражать мне свою благодарность. В этом мире мы все друг другу чем-нибудь обязаны, а в этот час мне кажется, что я оплачиваю свой долг.

И он удалился в сопровождении Жака-де-Дье, а бедная женщина вздохнула с огромным облегчением, испытывая некоторое успокоение своих мук.

На следующий день, в час назначенный, священник уже был у дверей дома и ждал продолжения событий.

В первые часы пополудни дон Альфонс Эстигаррибия, в сопровождении нескольких человек, придававших определённую значимость визиту, подошёл к дому Мадлен. Заметив присутствие священника в доме, считавшемся беззащитным, он не мог скрыть своего разочарования; но Дамиан, желавший узнать всю систему жестокой постановки, принял скромный вид и жестом выразил своё безразличие, воскликнув после первых приветствий:

— Входите, дети мои! Да здравствует Бог, и да будет благословен наш Святой Отец.

Ободрённые таким приёмом, дон Альфонс и его приспешники вошли и с торжествующим видом стали зачитывать презренный мандат. Сын дона Диего сделал из него торжественное, хорошо поставленное чтение, тогда как сильно побледневшие Мадлен и Долорес внимательно слушали приговор. Зачитав вызов в суд, молодой Эстигаррибия объяснил, что сельская ферма должна быть освобождена в три дня, и, поскольку здесь ребёнок-метис, привезённый Антеро де Овьедо, то в полномочиях Святой Инквизиции решить его судьбу, немедленную выдачу которого он требовал.

Обладая всеми нитями извращённого клубка, отец Дамиан с решительным видом и резко выделявшимся спокойствием заявил:

— Мы знаем силу суда, который приказывает, но мы вынуждены заявить, что сюда закралась плачевная ошибка, которую надо будет исправить. Инквизиция, должно быть, имела свои причины, осудив Антеро де Овьедо, что мы не собираемся оспаривать; однако, мы считаем, что приговор конфискации уже был выполнен с занятием его домов в Авиле и другой собственности в Мадриде. А поскольку этого было мало, мы подчёркиваем, что осуждённый жестоко оплатил свои ошибки, поскольку он мёртв.

Дон Альфонс побледнел.

— О какой ошибке вы говорите? — спросил он.

— Об этой ферме, которая не принадлежит осуждённому.

— А где доказательства? — раздражённо потребовал глава экспедиции.

Уловив жест священника, Мадлен Виламиль принесла документ дарственной, подписанный покойным.

— Но, по всей очевидности, — воскликнул дон Альфонс, — эта декларация не имеет законного действия. Это простая сделка между родственниками. Кровь ведь одна и та же.

— Значит, вы считаете, — продолжил Дамиан, — что честные люди должны отвечать за преступления своих кровных братьев? Иисус, наш Спаситель, не мешал тому, чтобы Иуда принадлежал к ограниченной семье его учеников.

Перед лицом такого нежданного сопротивления сын дона Диего в гневе прикусил губы:

— Вы должны знать, что приговор Святой Инквизиции включает в себя родственные узы.

— Я знаю, — пояснил священник, — что Святая Инквизиция очень жестоко преследует осуждённого в лице его потомков, но здесь нет родственников Антеро де Овьедо.

Будучи не в состоянии отринуть аргументы своего собеседника, глава группы отреагировал следующими словами:

— Мы доложим об этом Епископу дону Леонсу Молине.

Понимая, что молодой человек ссылается на одного из своих родственников, имеющего большое политическое влияние, Дамиан, в свою очередь, добавил:

— А мы постараемся узнать причину, по которой семья Эстигаррибия реквизирует свободных детей в независимых городах Испании. А также информируем об этом Двор.

Прежде, чем сосед со своими спутниками не удалился, священник заключил:

— Дон Альфонс, да пребудет с вами мир Иисуса. Этот дом предрасположен жить в согласии с принципом христианства по соседству с вами, но не забывайте, что у вас есть душа, о которой вы будете отчитываться перед Богом.

Группа ушла с опущенными головами, а Мадлен удалилась в комнату поцеловать распятие, которое дала ей мать, благодаря Иисуса за его несказанные утешения.

VI
Новые этапы

Семья Эстигаррибия не возобновляла своих абсурдных требований. Сам дон Альфонс сменил своё отношение к проблеме и, казалось, выказывал новые намерения, поэтому подлое вымогательство не имело продолжения. Проинформированный об этом, епископ Молина не стал рассматривать преступных намерений и предпринял необходимые меры, чтобы конфискация не переходила границ, указанных инквизиторами.

Инцидент был исчерпан, простая обычная жизнь на сельской ферме пошла своим чередом.

Алкиона стала верным другом отца Дамиана, а Мадлен, казалось, радовалась этой новой компании.

Священник выказывал мысли, отличные от мыслей его времени. Пропитанный почтенными традициями прошлого, он не мог понять преступлений, замышлявшихся во мраке, во имя Божье. Он ценил старинную философию, презирал крайности фанатизма и не был согласен с тиранией Святой Инквизиции. Почти ежедневно по вечерам он приходил в скромный дом вдовы Давенпорт, где малышка Алкиона уже ждала его, стоя у двери, готовая с радостью встретить свою нежную и терпеливую лошадку, которая возила её по дороге.

Интересные оживлённые разговоры длились заполночь. Мадлен Виламиль, казалось, находила в толкованиях священника огромное утешение.

— Отец Дамиан, — говорила она, — церковь, похоже, не очень обеспокоена нашими трудностями. Везде господствуют политические распоряжения, в то время как Иисус был предельно ясен в своих наставлениях относительно своего царства, когда говорил, что он не от мира сего. Однако, вместо того, чтобы заниматься искуплением душ, большинство духовенства проводит своё время в напрасных спорах. Мы живём в эпоху плотного мрака. Инквизиция могущественна, а короли бессердечны. Чему приписать подобные нарушения? Как вы думаете, может, мы были рабами раньше, чем стали верующими?

— Да, дочь моя, — отвечал друг, говоря об опыте, — твои комментарии справедливы. Бог создаёт жизнь, а не рабство. И эти мучительные отклонения суть творения рук человеческих. В наши дни велико множество священников, жадных до власти, но они никогда не смогут разрушить христианство в своей вечной и божественной сути. Милосердие Божье терпит их оскорбления, но придёт время восстановления истины. Я согласен с мнением, что все несправедливости земли не в состоянии уничтожить свет нашей веры.

Последняя произнесённая фраза пробудила в Мадлен новые мысли. В один миг она забыла о своих превратностях и тревогах, чтобы склониться перед возвышенными проблемами души.

— Вера? — размышляла она, — а как обрести её, отец мой? Что касается меня, я рассматриваю её как высшее состояние, достигнутое через молитву. Я всё делала, чтобы найти облегчение и укрыться в вере в Бога. Однако я чувствую, что очень далека от внутреннего мира, к которому так стремлюсь.

Священник бросил на неё многозначительный взгляд, как бы говоря, что невозможно окончательно решить этот вопрос, и сказал ей:

— Мы не можем оценить веру, пока мы погружены в мучения, и я считаю, что наши отношения с Божеством должны быть как можно более простыми. Я же считаю, что каждый день — это новая возможность трудиться над своим искуплением. Я излагаю свою утреннюю молитву, ища вдохновения в Евангелии или в книгах, побуждающих нас входить в общение с Христом, и при свете ночи, когда анализирую своё желание служения или свидетельства того, что Господь даёт в моё распоряжение.

Желая лучше понять, она добавила:

— А… как?

— Любое созидательное чтение проистекает от Провидения посредством его посланников, чтобы помочь нам; через эти предупреждения и учёные и ценные концепции я читаю свои заутрени, а ночью воздаю благодарность Отцу, осознавая те милости, которыми Он одарил меня. В своих утренних молитвах я решаю искупительные намерения; а с наступлением вечера я сужу себя самого, чтобы проверить, где застыли мои самые большие слабости, чтобы избавиться от них на следующий день. В моих глазах мир — это обширная мастерская, где мы можем исправить много чего, признавая, что первые улучшения присущи нам самим.

С большим интересом так называемая вдова продолжала:

— Если вы придаёте столько значения духовному усилию утром и размышлениям вечером, то что вы скажете насчёт дня?

— Я считаю, что между заутренями и вечерними бдениями существует работа, которую Господь дал нам. День даёт нам возможность конкретизировать намерения, предлагаемые нам заутренями, и которые мы взвешиваем по вечерам.

Маленькая аудитория, состоявшая из Мадлен, Алкионы и Долорес, с глубоким вниманием впитывала его идеи.

Служанка, находясь под впечатлением от определения работы, спросила:

— Отец Дамиан, что делать в те дни, когда обстоятельства мешают нам трудиться? Тогда мы подчиняемся возможности, которую даёт нам Бог?

Священник понял причину её вопроса и постарался объяснить ей:

— Ты считаешь, что лишь силе твоих рук передаются полномочия служения? Уши трудятся, когда слышат, ноги трудятся, когда идут, язык старается, разум действует. А когда прекращаются возможности действия вовне, то внутри создания существует целый мир для работы. Иногда мне приходится говорить себе, что болезнь мучает существо, чтобы в самоанализе существо воспользовалось этим случаем в трудолюбивом усилии обновления.

Для дочери дона Игнация эти выводы о молитве были удивительны и новы. Поскольку, как это было во всех религиозных сферах её времени, она полагала, что молиться значило просить. Церемонии церкви почти всегда заканчивались долгими мольбами. Молитвословы содержали мольбы от первой до последней страницы. Приношения по обету, процессии, публичные проповеди состояли из настоятельных просьб. И как следствие, вдова сказала ему с некоторым колебанием:

— Ваши объяснения насчёт молитвы удивляют меня, и я хочу изложить некоторые сомнения, что приходят мне на ум. Бог, наверное, дал миру способность молиться, чтобы душа человеческая научилась просить? Я всегда знала это проявление религиозного чувства, как просьбу. Однако, я думаю, что если бы наша религиозная деятельность ограничивалась областью мольб, мы были бы ни чем иным, как сборищем нищих. Что сказать о человеке, который молится небу, сложа руки, лишь для того, чтобы остановить дождь над его посевами на огороде? Может ли быть дан нам внутренний мир, если мы ещё оспариваем железом и огнём преходящее имущество? Как могло бы создание достичь сферы ангелов, если он не может даже быть человеком?

Признавая интерес, затронутый своими словами, Дамиан ободрился и продолжил:

— Конечно, мы должны призывать небо, но, толкуя молитву лишь как просьбу, я полагаю, мы дальше «Отче наш» не продвинемся, поскольку, как мне кажется, молитва должна быть, прежде всего, усилием нашего улучшения. Бог всегда вокруг нас, и акт молитвы — это непрестанная задача духа, стирающего свои несовершенства, чтобы Отец нашёл нас.

— Но есть существа, которые проклинают судьбу, — ещё более заинтересованная, сказала Мадлен. — Как не потревожить небо, если мы страдаем от тревожных болей? Для многих земля — не что иное, как мерзкая ссылка, а тело — печальная тюрьма.

— Я так не думаю. Нищета лишь в нашей душе. А что касается пейзажей мира, то даже пустыня по-своему красива. Пути, которые мы проходим, полны соблазнительных перспектив. Весенний лист или горстка песка — это доказательства славы Божьей на нашем пути. Когда мы говорим о мрачных или скорбных областях, обычно мы забываем, что они находятся в глубине нас самих. Понятие тюрьмы и понятие боли раскаяния никогда никто не видел в голубизне горизонта или в песне птиц, просто потому, что они находятся внутри нас.

— А страдание, отец Дамиан? — спросила Мадлен Виламиль, тронутая его высокими концепциями. — Что вы можете сказать мне о проблеме судьбы и боли? Непременно ли останавливается наше духовное будущее после смерти на небе, в чистилище или в аду?

Священник улыбнулся и ответил:

— Эти слова, услышанные Инквизицией, были бы настоящим преступлением и предательством для фанатизма нашего времени и привело бы нас прямёхонько на костёр. Это состояние побуждает нас к размышлению о величии задачи для реализации, но, может, я должен был бы сказать, что моё толкование отлично от всего этого? Смерти, как мы её понимаем, не существует. На самом деле это всего лишь жизненное преобразование. Теологи упразднили простой ключ к нашим верованиям. Когда тело уносится смертью, Дух возвращается на свою первоначальную родину, а поскольку природа не перескакивает через этапы, души, питавшие чисто земные чаяния, продолжают жить в атмосфере этого мира здесь, хоть у них более нет плотского тела. Ещё с далёкой античности люди всегда общались с себе подобными уже умершими.

И видя восхищённый взгляд молодой женщины, Дамиан вспомнил:

— Эней консультировал Анхиза, благодаря странным силам колдуньи из Кум; Плутарх утверждал, что существа из другого мира проявляются своими тайнами; у Сократа был свой домашний дух; Аполлоний из Тиана чувствовал, что ему помогают невидимые существа. Римские императоры просили совета у обитателей мира иного при содействии оракулов; Веспазиан хотел узнать точку зрения богов у оракула из Гериона; Тит делал то же самое на острове Кипр; Траян имитировал их, изучая откровения оракула из Гелиополиса в Сирии; Хроники древних времён заявляют, что Август, после инициации культа Элевсия, входил в контакт с привидениями. Из священных страниц Библии мы узнаём, что Савл искал усопшего Самуэля посредством пифии из Андоры, и наблюдал учеников Иисуса, обласканных Святым Духом в славные дни Пятидесятницы.

— Это необычайно! — восклицала жена Сирила, счастливая этими новыми просветлениями. — Вы хотите сказать, что дорогие существа, опередившие нас в могиле, ждут нас на пороге иной жизни в радости новой встречи?!…

Дамиан сделал многозначительный жест и добавил:

— Всегда необходимо уезжать, чтобы вновь встречаться.

— Как это? — озадаченно спросила она.

— Наша эпоха не позволяет распространять высшие истины, но мы рождаемся и возрождаемся. Жизнь одна, и тем не менее, опыт различен, Иисус сам заявлял наставникам Израиля, что невозможно достичь Царства Божьего, не родившись вновь. Ад или чистилище — это состояния разума, расстроенного серьёзными недостатками или на пути обновительного раскаяния.

«Вдова» Давенпорт ощущала, что перенеслась в гавань грандиозных откровений. Она внезапно вспомнила о своём первом контакте с молодым ирландцем, которого она избрала своим спутником существования, и которому она доверила предвидения старика из Гренады. У неё в памяти вдруг в мельчайших подробностях всплыл почти угасший взгляд блуждавшего египтянина. И она увидела на экране своего воображения ворота Альгамбры и своих любимых подружек, а в воспоминаниях слышалось эхо слов-советов незнакомца: «Готовься, дочь моя, и доверься своей вере в Бога, потому что твоя чаша в этом мире будет переполнена страданиями. Мы живём не только этой жизнью. У нас много существований, а твоё теперешнее существование многообещающе в трудолюбивых свидетельствах во имя искупления». Находясь под большим впечатлением, она рассказала об инциденте, что священник выслушал с особым чувством.

— Я могу поверить, — убеждённо заявил он, — что этот старец был великим вдохновенным.

— А разве может быть, чтобы человек менял тело, как он меняет одежду?

— Именно так. Только это, дочь моя, может объяснить глубокую разницу пути. На дорогах света мы находим самые различные человеческие существа. Здесь мы встречаем безжалостного человека, обладателя солидного богатства; там бьётся праведное существо между голодом и болезнью, что кажутся, как одно, так и другое, постоянными. В одном и том же доме рождаются святые и воры. Существуют родители огромной доброты, чьи дети неприятны и чудовищны. Общественная дорога показывает нам одновременно молодых элегантных людей и существ нуждающихся, которые находятся между проказой и слепотой. Как можно было бы допустить Создателя великодушного и мудрого, который прекратил бы быть отцом, чтобы стать бесчеловечным наблюдателем? Мы не можем допустить этот теологический абсурд, но думаем, что в действительности всё происходит теперь согласно изречению в наставлениях Иисуса: «каждому по делам его». В божественном творении, бесконечном и вечном, каждое существо имеет собственную ответственность. Существо растёт или деградирует в данных ему возможностях. Ежедневно мы можем наблюдать тех, кто растёт, несмотря на тягостные свидетельства; и тех, кто останавливается из-за бесполезных опасений; тех, кто оплачивает свои долги, и тех, кто нарабатывает новые.

Поделившись своими впечатлениями, Мадлен Виламиль взволнованно сказала ему:

— Ваши идеи будят во мне глубокие размышления. Иногда, отец мой, мне снятся группы людей, которые принуждают меня принимать роковые решения на вооружённых площадях, где мой голос руководит жестокими действиями. И я вижу себя обладающей властью, в окружении многочисленных слуг. Затем я просыпаюсь в изнеможении, словно возвращаясь из нежелательных воспоминаний.

— Aх, вот как? — с улыбкой пробормотал Дамиан, — кто знает, может, наше пребывание в Авиле является повторением обстоятельств зловещего прошлого? Вероятно, у нас было богатство и власть, а мы сами были тиранами. Божий дом полон справедливости и милосердия.

Вдова Давенпорт несколько минут раздумывала над своими трудными испытаниями, а затем дала причину правильности этих продвинутых мыслей и добавила:

— Это правда. Моё существование, похоже, подчинено этому предопределенному искупительному свидетельству. С самого детства я вижу, что во всех решающих ситуациях я вынуждена склоняться перед обстоятельствами. В определённые великие моменты мне кажется, что моя воля уничтожается какой-то таинственной силой.

— К счастью, ты не сопротивляешься.

— Однако, отец мой, трудности многочисленны и жестоки.

— Но если божественное усилие Иисуса не было бы окружено ореолом на Голгофе, кто мог бы разглядеть славу небесную в его терновом венце? Счастливые люди имеют привычку не иметь историй, и когда они всё же происходят, они не всегда реагируют на них достойным образом. Этой мыслью я хочу сказать, что мы должны идти вперёд в этом мире не как искатели страданий, одетые в лохмотья, а должны иметь желание признавать ценность предложенной нашим сердцам борьбы, которая усмиряет характер и просвещает жизнь. Святые в своём большинстве нерешительны, пока искупительное свидетельство через свой собственный надрыв не открывал им бесконечных горизонтов вечности. Мы рождаемся и возрождаемся, пока не сможем обрести крыльев мудрости и любви, чтобы окунуться в возвышенные полёты.

— Идеи, которые говорят о множественности существований, — сказала Мадлен, — это послания огромного утешения. С тех пор, как я вернулась во Францию, я дважды была в церкви Сен-Тома на богослужениях, и мне никогда не определить эмоций, которые меня охватывали при виде старинных образов. Я преклонила колени у кафедры, величие старого храма, казалось, отсылало меня к смутным воспоминаниям другой эпохи, которые я не смогла бы определить. Как только закончилась месса, я обошла все алтари и в восторге созерцала старый монастырь… На меня нахлынули мощные впечатления. Я была убеждена, что всё это мне уже знакомо, тогда как в то время, когда я была ребёнком в интернате, редки были случаи, когда я посещала эту церковь и ни разу я не переживала таких чувств.

— Да, — сказал ей Дамиан в глубоком раздумье, — церковь и монастырь Сен-Тома имеют долгую и странную историю. В этих местах, на собраниях католических королей вместе с членами Святой Инквизиции, принимались важнейшие решения.

Повисла пауза, которую прервала Мадлен:

— Если эти теории столь созидательны, почему они не распространяются церковью?

— Пока что мы не должны думать об этом. Эти духовные откровения приходят к нам из далёкой античности, но католическая церковь не сможет так рано распространять свет этих утешительных истин. Ночь, опустившаяся на нас, ещё не закончилась.

— Но разве это не божественные утешения?

— Да, но наша теперешняя вера находит своё обоснование в терроре религиозной тирании, а не в возвышенной свободе Евангелия. Если бы Иисус пришёл сейчас на землю, его бы преследовали как лжеца, и он бы был приговорён к мукам, наверное, даже более жестоким, чем распятие на кресте. Лодка Рима отличается от лодки Галилеи. В первой сидят амбициозные и ненасытные священники; во второй — простые рыбаки. В Риме сияют дворцы; тогда как в Вифлееме освещалась столовая. В Ватикане сверкают драгоценные камни тиары понтифика; в Иерусалиме чаша имела вкус уксуса, а корона была терновой.

Мадлен восприняла эти цитаты с очевидным интересом, а священник заключил:

— Ты понимаешь разницу?

— Вы, значит, включаете сюда Реформу? — рискнула спросить она, имея в виду религиозное движение, начатое Мартином Лютером.

— Я понимаю необходимость внутренней реформы. Если протестанты смогут достичь подобного обновления, то они, конечно же, станут более счастливыми. Что касается остального, если бы я оказался без определённых обязанностей, я мог бы взять свой посох активного паломника и начать восстанавливать истину. Однако, поскольку Бог призвал меня к работе в лоне католичества, я должен подчиниться и понимать, что моя борьба творится в молчании и в медитации, далеко от нескромных глаз мира.

*

Эти созидательные разговоры повторялись ежедневно. Когда священник не приходил к ним, вдова Давенпорт, Долорес и Жан-де-Дье вместе с Алкионой продолжали свои комментарии евангельских отрывков, небольших книг молитв, воспитательных историй; это был материал духовного света, необходимый для братских бесед скромной группы. Отец Дамиан время от времени рассказывал историю о первых мучениках христианства, и упоминание об этих жертвах было источником благотворных эмоций. Воспоминание об этих героических сопротивлениях, истинный пример мужества, доброты и веры пробуждало в каждом из них новый утешительный свет.

Быстро летели месяцы у этого маленького семейного собрания, которое не желало ничего иного. Как жить в мире с Иисусом.

Малышка Алкиона находила особое очарование в описаниях далёких времён, когда преследуемые христиане собирались в покинутых катакомбах. Рассказ о варварских церемониях времён Нерона переполнял слезами её глаза, но когда она слышала чтение определённых ответов мучеников своим палачам, она ликовала от восторга. Выказывая призвание к жертве, однажды она спросила:

— Отец Дамиан, где теперь находится цирк? И хищники? Можем ли мы снова страдать и показать Иисусу, что не мы его распяли на кресте?

Священник, найдя идею привлекательной, объяснил ей:

— Несомненно. Мы можем свидетельствовать о нашей вере в любое время и при любых обстоятельствах.

И видя, что ребёнок ждёт более полного ответа, он, улыбаясь, заключил:

— Сейчас цирк — это окружающий нас мир, а хищники, в большинстве своём — это люди.

*

Пролетели два относительно спокойных года. Друг семьи жил всё ещё в ожидании отъезда в Америку. Как только все его планы казались выверенными, вдруг появлялись непредвиденные препятствия. И так его надежды бесконечно переносились. Но Мадлен Виламиль уже чувствовала себя намного лучше, даже если её ноги заставляли её ограничиваться территорией фермы, однако, внутри дома и в огороде она передвигалась без сильных болей, что уже было большим облегчением. Ежедневные разговоры и размышления о духовной жизни обновляли её физические силы. Она безгранично верила в потусторонне будущее. Что же касается новых идей, она приходила к заключению, что вдовство и материальная бедность были пропорциональны условиям, необходимым для её развития, и во всём можно было почитать божественную волю. Она вспоминала о прошлом, в её памяти ещё живы были воспоминания о мучительных днях, и она говорила себе, что самое трудное уже позади. К тому же, провидение даровало ей небесный бальзам в виде ласок своей дочурки, присутствие которой было сейчас для неё альфой и омегой всей её жизни. Её вера, под влиянием новых знаний, обрела чудесную силу сопротивления. Она была уверена, что однажды найдёт мужа и его родителей, когда своим плотским тело предастся мраку могилы. Это верование было для неё новым источником нравственной энергии, и когда наступала ночь, в час молитвы, она ощущала нежность своего спокойного сознания, и бесконечная надежда переполняла её израненное сердце.

В это время произошло памятное событие для области. Отвечая на благородные побуждения некоторых друзей, семейство Эстигаррибия одобрило брак Жана и Долорес. Мадлен была в восторге. Отец Дамиан провёл очень простую церемонию у невесты, в присутствии дона Альфонса, который в этом усмотрел возможность соединения его мощной плантации и скромного пограничного поместья.

Однако Жан-де-Дье мог жениться, лишь сохранив своё состояние полу-вольноотпущенника, которое его жена Долорес отныне должна была разделять с ним. Но она оставалась свободной в своём желании помогать своей бывшей хозяйке, как она того пожелает, И это условие сохранялось, даже если Мадлен захотела бы нанять другую служанку, необходимую ей в работах на огороде и в саду.

Семья Эстигаррибия, желая, возможно, стереть дурные впечатления прошлого, приказала построить небольшой домик для супружеской пары, в точности на границе двух поместий, чтобы мадам Виламиль была недалеко от своих дорогих друзей.

По большому счёту брак служанки не изменил хода семейной жизни Мадлен.

А поскольку взаимопроникновение планов эволюции является неизбежным явлением в жизни, посмотрим, что случилось с Антеро де Овьедо на духовном уровне.

В плотных областях мрака его дух слезами раскаяния исправлял своё недавнее несознательное состояние. Бичуемый раскаянием, он, казалось, был погружён в бесконечную ночь в самом сердце огромной и неизмеримой бездны. Два года показались ему двумя столетиями невероятной горечи. Время от времени он пытался придти в себя от покорявшего его уныния, чтобы, наконец. Впасть в маразм агоний, словно ему было невозможно избавиться от этого ада.

Вначале он чувствовал голод и жажду, но постепенно подобные ощущения уступали место более жестоким страданиям. Последние впечатления о своей трагической кончине оставались в его памяти и даже стали сильней, давя на него грузом смутных тревог. Его окружала ужасающая тишина, единообразная и неизменная. Иногда он думал, что слышит человеческие голоса, это был смутный шум возгласов и жалкого смеха, и ему казалось, что за ним следят неосязаемые враги, которые, также погружённые в покрывало плотного мрака, насмехались над Богом и священными понятиями жизни.

Тягостные слёзы без конца омывали ему лицо. Будучи уверенным в том, что он оставил своё плотское тело, он сохранял очень ясное впечатление о своей человеческой личности.

Осуждённый в своём упорстве, он пересматривал в мельчайших деталях свой опыт, где он потерпел крах. Его детство в Испании, материнская любовь доньи Маргариты, утраченные ценные возможности, всё. Всё мучило его и преображало сердце в единый источник постоянных жалоб. Теперь ему казалось, что события, прожитые им в Париже, могли бы привести его к выполнению его благородного долга, но, к несчастью, из-за жестокости и эгоизма он пренебрёг возможностями, которые предложило ему провидение. Воспоминание о преступлении, совершённом вместе с кузиной Сирила в отношении беззащитной больной, было ядовитой язвой, усиливавшей его несчастье. Она словно была здесь, слушая его ложное сообщение о кончине её мужа, лаская в печали своего ребёнка. Затем настала очередь молодого ирландца, уехавшего в путешествие, убеждённого в его братских намерениях, и — необыкновенная вещь! — в смятении своих воспоминаний он всё ещё слышал последние слова, произнесённые накануне отъезда.

Мучимый угрызениями совести, он возвращался на парижские улицы, опустошённые мерзкой оспой, и напрасно старался вернуться в то время, чтобы исправить свои серьёзные ошибки. В кошмарах, осаждавших его, он снова видел дом на улице Сент-Онорэ, озабоченный защитой Мадлен до конца, но одновременно воспоминание о кладбище и гнусных предложениях Сюзанны приходили ему в голову, обволакивая его разум огненными облаками. Пронзительная мельница дробила горькие воспоминания, которые он вновь и вновь без конца пересматривал. Воспоминание о возвращении на свою родную землю с недостойными намерениями в голове и со своим грубым приставанием к кузине, которую он должен был бы уважать, уносили его к пределам безумия. Фредерик Изаза появлялся перед ним как палач, чьё унизительное влияние заставляло его бежать, даже издалека.

Его страшили напоминания о торговле рабами. Он вновь переживал низкие сцены невольничьих судов в те редкие случаи, когда он отправлялся на африканский берег. И он слышал стоны и видел несчастья тех, которые были вынуждены разлучаться со своими дорогими существами. Всё ранило его болезненный разум со сказочной ясностью и острой живостью.

Как мог он не предвидеть истины на земле? Какая странная завеса покрывала ему глаза? Почему он не поддерживал Мадлен в превратностях судьбы, вместо того, чтобы разрушать её будущее жены и матери? Почему согласился на преступное предложение злоупотребить доверием невинных существ, приведя их к подлому рабству, тогда как он мог бы по-братски помогать им простым своим долгом человечества?

Вспоминая о прошлом, Антеро де Овьедо конвульсивно плакал, бичуемый своей совестью.

Гремучий яд, которым он покончил с собой, казалось, ещё жёг ему все внутренности в нескончаемой пытке.

Он дрожал, плакал, сильная боль словно съедала его.

Но его больше всего впечатляло то, что он не чувствовал больше своей правой бесплотной руки, и что одна из его ног была словно парализована! Мрак мешал ему видеть, но время от времени на ощупь он ощущал тягостные прикосновения, которые приводили его к предположению тревожащей аномалии.

Пролетели более семисот дней неизмеримых мучений; иногда он в отчаянии молил Бога, что оставляло ему надежду на милостыню света посреди всей этой обволакивающей тьмы. Он вспоминал о фигуре Христа, которого он никогда не пытался понять на земле, и плакал так, как никогда в жизни не делал этого. И тогда он патетически молил, чтобы Спаситель сжалился над его бесконечной тревогой. Тихим голосом, хоть и осознавая, что недостоин, словно робкий ребёнок, он искренне просил, чтобы Спаситель помог ему, позволив его приёмной матери придти и принести ему слово поддержки и утешения.

Представ во всём своём унижении перед лицом огромного отчаяния, он впервые увидел, как от тьмы отделился круг живительного света. Охваченный удивлением, он почувствовал, как кто-то идёт к нему на помощь. Ещё несколько мгновений, и появился Дух доньи Маргариты.

— Aх, матушка моя!… — воскликнул он, припав к ней и обняв её ноги, — сколько веков я был разлучён с твоим любящим сердцем?

У супруги дона Игнация, окружённой ореолом света, глаза были полны слёз. Она склонилась и нежно прошептала ему:

— O, сын мой, что с тобой стало!… Куда ты дел ту любовь, которую я тебе передала? Почему ты углубился в пещеры страстей человеческих, ведь я учила тебя возвышать свои мысли к Богу с первых дней твоего детства?

В своём материнском сочувствии она села рядом с ним и стала гладить его по голове, которую молодой человек склонил ей на руки и безумно плакал.

— В каком состоянии я нахожу тебя, Антеро! Посланники Иисуса позволили мне немного утешить тебя. Поэтому наберись мужества, сын мой!

— Я потерял всё, — воскликнул несчастный, — у меня ничего не осталось от человеческого опыта, лишь море слёз и мучений. И в дополнение к этому Бог швырнул меня в эту мерзкую бездну!

Благородная сущность резко оборвала его слова своими рассуждениями:

— Не кощунствуй! Бог — наш Отец и создал нас для вечного света. Мы ответственны за свои падения в критические глубины. Провидение окружает нас Его любовью, оно обозначает тропы любви, которыми мы должны пройти, и, тем не менее, сын мой, в контексте относительной человеческой свободы страсть уничтожает нас, гордыня ослепляет, эгоизм заключает нас в свои опасные тюрьмы. Как ты можешь говорить, что Господь привёл тебя в эти места мрака, когда ты сам пренебрёг путём его бесконечного милосердия?

Антеро, тронутый тревожными воспоминаниями, которые приходили ему на память, горько добавил:

— Но все сговорились против меня!

— Не будет ли более правильным сказать, что ты сговорился против всего и всех! Ты отверг благородные чувства, которые получил в детстве; ты боролся против мира в нашем доме; ты замыслил недоброе против существ, рождённых свободными. В твоём сердце, куда я вкладывала наставления Христа, стало господствовать равнодушие; на жизненном пути двух святых душ, соединённых Иисусом, ты посеял ложь и страдание; в областях, которые Бог предназначил для свободной жизни, ты посеял шипы рабства. Разве не из милосердия тебя вырвали из отупения зла, приведя тебя к той досадной ночи, которая побуждает тебя к размышлениям? Да будет благословенна боль, ранящая твой разум и разбивающая твоё сердце. Эти жестокие пытки заставляют тебя замолчать, чтобы истина изливалась из твоей совести. И даже для самых закоренелых во зле преступников всегда наступает момент, когда, угнетённые болью, они вынуждены слушать голос Бога.

Подобно ребёнку, который хочет облегчить свою боль в материнской любви, несчастный всхлипывал в объятиях своей собеседницы. Её слова сильно ободрили его заблудшее сердце.

— Я признаю чудовищность своих ошибок, — скромно стал каяться он, — но, матушка, я был лишён всех радостей!

— Это неправда, скажи лучше, что ты был ненасытен в них.

— Мои чаяния были побеждены жестокой судьбой.

— Никто не может достичь счастья, обращая свои чаяния в низшие капризы.

Жестом выразив свои недомолвки и несогласие, он стал настаивать:

— Все земные сражения улыбались бы мне, если бы Мадлен ответила на порыв моего сердца. Рядом с ней я бы культивировал добродетель, бежал бы от зла, я победил бы самые жестокие сражения, но…

Благородная сущность, воспользовавшись паузой в его словах, резко и спокойно ответила ему:

— Не обвиняй свою сестру за те ошибки, которые являются твоими собственными слабостями. Мадлен всегда относилась к тебе как к брату. Одолеваемая более жестокими нуждами, она была твоим преданным другом; в часы неуверенности она всегда находила слова ободрения твоим намерениям. Чего тебе было ещё желать?

Он покачал головой и ответил:

— Но сердцем она всегда была несгибаемой. Один жест нежности, один поцелуй, одна надежда… могли бы спасти меня.

— Почему ты никогда не вспоминал о том, чтобы предложить ей свою любовь без каких-либо страстей? Почему не вспомнил ты о братском поцелуе, чья суть могла бы исправить низкую ложь, лишь усилившую её страдания в этом мире? Ты жил, мой сын, пользуясь критическим положением, чтобы ковать преступные действия; в своё жестоком отношении ты видел, как текли её слёзы, и внутренне радовался разлуке двух душ, которые Иисус соединил в благословениях любви. Что стало бы с тобой. Если бы Мадлен поддалась твоим низким порывам, забыв свой священный долг жены и матери? Ты бы теперь страдал в более плотном мраке, и корчился бы от более жестоких болей. Ты пал, это правда; но ты можешь ещё просить и получить дар слёз прощения.

Племянник дона Игнация был затоплен бурей слёз. Ему казалось, что он обрёл разум перед лицом обвинений и верности своей приёмной матери. Но, несмотря на все пережитые страдания, он ещё не всему научился. И только теперь он мог догадываться о размахе своей преступной слепоты в мире. Раздавленный справедливым признанием своих серьёзных недостатков, он почувствовал себя неспособным возразить что бы то ни было, брошенный на милость резких угрызений совести.

После долгой паузы Маргарита, лаская его исхудавшую руку, сказала ему:

— Задумывался ли ты о результатах своих действий в мире? Презрение к данной тебе возможности исправления сегодня ранит тебя своими суровыми последствиями. Рука, которая подписывала недостойные документы, теперь полностью обездвижена; нога, что ступала по дорогам, ведшим к преступным деяниям, обезображена; глаза, которые искали зло, наполнены плотным мраком.

При этих словах молодой человек сделал вид, что признаёт своё тягостное положение, но вдруг вспомнил ту скорость, с которой его молитва была услышана, когда пришла его мать по зову духовных уз, и робко заявил:

— Я буду молить Иисуса, чтобы он помог мне и вернул свободу движений.

— Да, — объясняла донья Маргарита, — Спаситель не откажет тебе в свой доброте, но лишь при контакте с новыми земными сражениями ты сможешь восстановить свои священные способности, которыми ты пренебрегал, охотно забывая свои благородные обязательства.

— Как это? — озадаченно спросил он.

— Если Иисус прощает, то не вербальными формулами, которые легко произнести, а новыми возможностями предложенного очищения. Плотское тело — это ценный приют, в котором мы можем исправлять или возвеличивать наши души, стирать задачи тёмного прошлого или развивать божественные крылья для нашего взлёта в единое пространство в поисках высших миров. Только на земле ты отмечен жгучим железом своих собственных ошибок, и только на земле ты найдёшь способ восстановить своё духовное здоровье, испорченное в преступлении.

— Но в моём случае разве не хватит божественного милосердия? — спросил он, желая увидеть, как от него удаляется перспектива невыносимых унижений в человеческом обществе.

— Милосердия всегда хватает, в любой момент; оно существует в искренней любви твоих духовных друзей, которые бдят над тобой, и в твоих собственных угрызениях совести, которые куют твой раскаявшийся разум. Бог даёт нам всё, но мы не можем быть избавлены от необходимого опыта. Прощение Отца ленивому крестьянину даётся в ежегодном повторении времени посева. В обновлении возможностей пассивный сеятель находит средства своего восстановления, тогда как усердный и активный труженик противостоит смело встречает всё более значительный рост. Теперь ты понимаешь, что такое прощение Бога?

— Понимаю!

— Хорошо, и если ты молил о моём присутствии, то я молила также Иисуса позволить мне реорганизовать твои возможности труда в лоне земной орбиты. Бесконечная доброта Учителя даровала мне это. И только таким образом ты сможешь восстановить равновесие своей личности.

Видя жест удивления молодого человека, в молчании слушавшего её, благодетельница продолжила:

— Ты сможешь ещё воспользоваться миссией Алкионы, которая вернулась в семейный кокон, чтобы учить нас всех смирению, любви, взаимному прощению и послушанию Богу. У тебя не будет ни физической красоты прошлого, ни полной свободы движений, поскольку ты возвратишься в мир для излечения; но если ты сумеешь отказаться от своих капризов, в конце своих будущих испытаний ты обретёшь духовную гармонию, чтобы продолжить новые эволюционные задачи, будь то во плоти или вне её. Иисус даровал мне счастье принести этот подарок. Но теперь уж от тебя зависит, продолжать ли свои искупительные страдания или взять на себя ответственность сократить их.

Антеро, опасаясь тревог на земле, но понимая благородное намерение благодетельницы, прошептал:

— Я согласен.

И с момента, когда он сказал это, он почувствовал, как Дух матери сжимает его в своих сильных и гостеприимных объятиях.

Сколько времени оставались они так вдвоём, в этих мрачных просторах? Ни один, ни другая не могли бы сказать этого.

В какой-то момент, однако, он увидел себя со своей благодетельницей перед скромным домиком в окрестностях леса. Он без труда определил скромную обитель, где жила Мадлен. Они приблизились. Жена Сирила что-то шила, сидя рядом со своей дочуркой, которая внимательно следила за работой матери. У молодого человека невольно вырвался жест удивления, но он скоро понял, что никто не ощущает его присутствия здесь, в этой комнате, залитой солнечным светом.

Донья Маргарита успокоила его, а затем добавила:

— Посмотри! Она героически борется и теперь пользуется этим уроком материальной бедности, чтобы возвышать свои мысли к Богу.

Антеро принялся искренне молиться. В этот момент малышка Алкиона, словно затронутая в глубине своей души, воскликнула со странным светом в своих огромных глазах:

— Мама, ты помнишь дядю Антеро?

— А почему ты спросила?

— Можно, когда настанет час молитвы, я сегодня помолюсь Богу за него.

— Конечно, — взволнованно сказала жена Сирила.

— Мама, как давно он ушёл от нас на небо? — спросила малышка со своей очаровательной наивностью.

— Примерно два года тому назад.

Она не знали, что Антеро де Овьедо был здесь, коленопреклонённый, перед ними, и в слезах думал, что эти два года показались ему двумя долгими столетиями.

VII
Пути борьбы

Несмотря на продолжительность пересечения океана, которое было чрезвычайно долгим в то время, прибытие ирландских экспатриантов на земли Америки произошло без крупных инцидентов.

Старый Гордон, как опытный гид, в полной безопасности привёл каваран к своему месту назначения, и иммигранты устроились в той зоне, которая позже будет поглощена предместьями Хартфорда.

Все сердца переживали новые надежды.

Сирил был очарован богатством земли, впечатлён красотой горизонта. И в самом деле, пейзаж открывал им совершенно другой мир, который, по словам Абрахама Гордона, был областью, предназначенной Богом для людей доброй воли.

Привыкание маленького сообщества не представило особых трудностей. За несколько дней, восторженные от многообещающих перспектив, все были довольны произошедшими переменами. Охота и рыбалка были в новинку, они предоставляли всем небывалые развлечения, а также отвечали их продовольственным потребностям.

Устроившись, Самуэль и Абрахам тотчас же купили сотню рабов, которые помогли им в первых посевах зерна. С усердием оживляющего энтузиазма, энергия, вложенная в осуществление огромных задач, множилась так быстро, что через несколько недель работу была нормализована.

В память о своей родной земле два сельских поместья, протянувшиеся далеко за горизонт, были окрещены выразительным именем Новая Ирландия.

Самуэль и Констанция не скрывали более своего счастья, и, скучая по своему дорогому Ольстеру, делали всё возможное, чтобы воспроизвести и сохранить в мельчайших деталях старинные плантации их далёкой Ирландии. Установка структуры ферм шла хорошо не только в рамках домашних дел, но и на уровне распределения пастбищ и полей картофеля и овощей, разведения кур или строительства хлевов и овчарен.

Сирил вместе с Жаном и Шарлем Гордонами принимал важные решения. Полные энергии и молодости, они втроём осуществляли аграрную революцию, руководя многими слугами в продуктивном превращении наследия природы. Здесь они пролагали русло воды на многие километры для удобрения пастбищ и питания ветряных мельниц; там они проверяли неведомые зерновые культуры, найденные на месте. Они извлекали выгоду из всех советов поселенцев, приехавших раньше их. Большие территории земли были зарезервированы для плантаций табака — экономической базы огромного значения для торговли на экспорт.

Сирил не щадил своих сил, очарованный величием территории, бросавшей вызов его крепкой и предприимчивой юности. Он посвящал всё своё время интенсивной работе, а мыслью был в своей далёкой семье. Верный обязательствам, принятым в Европе, он скоро начал строить свой дом. Как кропотливая птица, он с большим вниманием и осторожностью выбирал материал, наиболее подходящий для создания семейного гнёздышка, источника их будущего спокойствия. Он вспоминал малейшие замечания своей спутницы по этому поводу и старался претворять их на практике. Окружающая его природа, казалось, соответствовала самым интимным желаниям его жены, поскольку он, действительно, нашёл небольшой участок земли, окружённый зелёными горами, орошаемый светлыми водами Коннектикута, со всеми оттенками голубого величественного дна. Сирил особо тщательно обнёс оградой имение, чтобы фруктовые деревья могли спокойно развивать свои пышные ветви.

Понимая его планы на будущее, основанные на мечтах отцовского счастья, Констанция в восхищении улыбалась и, в свою очередь, придумывала тысячи разных мелочей, чтобы её невестка прекрасно себя чувствовала в этой атмосфере колонии.

Уже скоро год, как они эмигрировали, год надежд и работ для Сирила, а также тоски и ожиданий вестей, которых всё не было, кроме нескольких писем, полученных в первое время.

Явно озабоченный молчанием жены, Сирил ждал теперь корабля из Парижа, чтобы встретить её. Но корабль, прибытие которого он так хотел видеть, привёз ему печальное письмо от дяди Жака, в котором дрожащей рукой он описывал печальные события, происшедшие во Франции. Он рассказал ему об эпидемии с её смертельными страданиями, и в конце с глубокой скорбью сообщил о кончине Мадлен и её отца немногим позже смерти доньи Маргариты. Из Версаля Антеро де Овьедо сообщал ему, что он покинул Францию и уехал в Южную Америку, погружённый в глубокую печаль.

Чтение траурного письма было как удар молнии. Молодой человек жестом выразил своё смирение перед неизбежностью, которая меняла теперь всю его судьбу. Его глаза затуманились, он дрожал от ужаса. Горючие слёзы смешивались с потрясением неизбежной скорби, несмотря на все попытки матери утешить его. Всё рушилось в одно мгновение. К чему теперь столько надежд, если неизбежность так просто уничтожает все его возвышенные планы? Сейчас он понимал, что все эти изменения, осуществляемые с такими большими упованиями на счастливое будущее, были не чем иным, как ничтожной ссылкой. Ему стоило большого труда принять реальность нежданных и печальных вестей. Однако письмо старого друга из Блуа не оставляло сомнений. К тому же, на том же корабле, который доставил печальную весть, прибыли многие французские иммигранты, которые заявляли, что добровольно уехали из страны, бежав от опустошительной эпидемии.

Бедный парень впал в отчаяние. Он был безутешен. Его невыразимая боль несла отпечаток неизбежной судьбы. В состоянии прострации, с высокой температурой, он слёг, и вся «Новая Ирландия» собиралась у его постели, напрасно стараясь его утешить. Его взгляд был почти равнодушен к евангельским призывам его отца, он почти не реагировал на материнские слова. В его глазах боль была недоступна пониманию тех, кто его окружал. Никто в колонии не знал Мадлен и не мог реально оценить эту непоправимую катастрофу.

Констанция же не считалась со своими усилиями в бесконечной способности материнской любви. Накануне мессы, которую она заказала, чтобы помянуть свою якобы усопшую невестку, она подошла к постели безутешного сына и с нежностью сказала ему:

— Сын мой, твоё страдание неописуемо, мы далеки от того, чтобы представить себе всю силу твоей печали, но я прошу тебя довериться мне!… Разве твой долг в этом мире заканчивается на этом? Я понимаю, что твоя супружеская любовь очень велика, но мы ведь тоже очень любим тебя!

Он хотел ей ответить, утверждая, что его счастье разрушено, что мир не предлагает ему новых идеалов, но его голос тонул в сжатом от слёз горле.

— Не предавайся такому резкому унынию сердца, — с глубокой нежностью продолжала мать. — Я не прошу у тебя жертвы только для меня. Вот уже три ночи, как Самуэль не спит, терзаемый жестокими угрызениями совести, что дал тебе уехать без жены! Я больше не знаю, что делать, сын мой, как показать тебе, что во всём мы должны подчиняться воле Отца небесного.

В этот момент женщина умолкла и стала вытирать слёзы.

— Я также страдаю от мыслей, угнетающих твоего отца, но кем бы мы стали на этой земле без тебя, без твоих инициатив и силы твоих рук? Как ты сам видишь, счастье в колонии не сводится к мечте, к простому обмену между колыбелью, где ты родился, и новой родиной, домашнее равновесие требует новых усилий и жертв. Что было бы с нами, если бы ты не приехал? Мы не смогли бы продолжать зависеть от судьбы Гордонов, наши старых друзей. Не думаешь ли ты, сын мой, что такова неизмеримая воля Божья? Ты бы мог успокоить нас, твоего отца и меня, в этот трудный миг, подчинившись ситуации и набравшись терпения; А если это не слишком ухудшает твои внутренние страдания, может, ты смог бы быть с нами завтра на заупокойной мессе по Мадлен, чтобы она покоилась с миром во Христе.

Материнские слова, высказанные с мягкими интонациями в голосе, глубоко трогали сердце сына.

— Как только ты сможешь встать с постели, — продолжала она, проведя рукой по его голове, — вспомни о работе, что ждёт тебя, подумай о своих братьях!…

Он оставался в безмолвии, несмотря на ценный эффект, произведённый спонтанными и скромными увещеваниями.

Как только мать ушла к себе в комнату, он принялся серьёзно размышлять о необходимости как-то реагировать. Не будет ли эгоизмом замыкаться в своей боли, угнетавшей его? Он не должен был осложнять превратности матери или покидать своего отца наедине со столькими предпринятыми делами. Ничто в мире не могло бы зарубцевать язву, открывшуюся в его душе, и, тем не менее, надо было скрывать её и возобновлять ежедневное осуществление задач, обновить своё расположение, чтобы не казаться трусом. И тогда, в непреодолимом порыве, он поднялся. Созерцание окружающей природы уже не давала ему прежних радостей. Теперь величественный американский пейзаж представлял собой в его глазах кладбище, засеянное цветущими деревьями в апофеозе цветов.

На следующий день месса показалась ему особенно болезненной. Гордоны и Давенпорты занимали самые видные места внутри часовни, тогда как рабы оставались на определённом расстоянии и смотрели на них своими сочувственными глазами. Бедный молодой человек, одетый в траур, не знал, как подольше скрывать волнение, мучившее его чувствительную душу. Как только месса закончилась, и он в последний раз получил выражения симпатии, он ощутил большое облегчение.

Теперь он хотел лишь одного — сесть на корабль, идущий во Францию, чтобы собраться с силами на могиле своей незабываемой спутницы и вновь увидеть места, которые он хранил в памяти своего эфемерного супружеского счастья; Но наставник из Блуа в письме говорил о своём скором и окончательном приезде в компании с Сюзанной. На всём протяжении своего длинного письма Жак выражал ему своё глубокое соболезнование. Он сам был жертвой ужасной болезни, да к тому же, его горячо любимую школу закрыли. И он собирался без промедления погрузиться на корабль, отвечая на просьбу своей дочери, горячо желавшей уехать подальше от этих печальных событий.

Сирил решил, что будет лучше дождаться их. Конечно, они ему привезут подробности, которые он очень хотел знать. Начиная с этого момента, он удвоил свои усилия, пытаясь в работе найти утешение той боли, которая пожирала его изнутри. Молчаливый, но энергичный и решительный, он вставал, когда звёзды ещё сверкали на небосводе, работая наравне с рабами. Он обычно принимал пищу в полях и возвращался на ферму с наступлением ночи.

Домашняя жизнь шла своим чередом, без изменений, когда прибытие Жака с дочерью породило новые темы для разговоров. Каждый вечер у Самуэля или у Абрахама возобновлялись оживлённые разговоры в атмосфере всеобщего любопытства к фактам Старого Света. Муж Мадлен находил немного утешения в присутствии своего дорогого друга. Куря в молчании свою трубку, он слушал тягостные описания эпидемии, которая вымела половину населения севера Франции. Время от времени вмешивалась в разговор Сюзанна со свое проницательностью и давала свои комментарии и замечания. Она рассказала, что она опоздала прибыть вовремя, чтобы поддержать Мадлен Виламиль в её последние часы жизни, но смогла быть с Антеро де Овьедо во время последних почестей, оказанных дону Игнацию. Поскольку она была в Париже, она могла описать впечатляющую картину французской столицы, которую она с усердием выделяла, преувеличивая черноту обстановки, чтобы произвести больший эффект на внимательную и напуганную аудиторию.

Сирил благоговейно хранил копию бумаг, привезённых кузиной из Парижа, извещавших о погребении Мадлен. Зловещий документ был для него последней главой неизлечимой реальности.

Положение «Новой Ирландии» было преуспевающим. Обе сельские плантации приносили хороший доход. С прибытием двух переселенцев семьи, наконец, решалась проблема школы. Абрахам Гордон, уже размышлявший об этом, решил найти наставника для крупного сельского центра, а наставник из Блуа совершенно подходил для этой роли.

Одарённый мужественным разумом и хорошей дозой воли, через несколько дней старый Жак уже начинал первичные курсы обучения, в атмосфере восторга и аплодисментов своих спутников. Соседние сельские плантации также заинтересовались этой инициативой, и издалека стали приходить дети, чтобы записаться на престижные уроки, которые вёл талантливый наставник.

В Сюзанне стали замечать необычные изменения, в американской пейзаже она казалась совершенно другой. Она отказалась от своих привычек легкомысленной особы, оставила праздность и помогала своему отцу в школьных работах; кстати, Жак и сам был впечатлён этими преобразованиями в ней. Со своим высоким уровнем познаний в женской психологии Сюзанна разделила группы на различные классы, чтобы лучше использовать расписание, и провела удивительную организацию занятий. Зная интерес Сирила к рабам, она посвящала часть дня записи детей пленных, посещала их хижины по утрам, открывала им понятия гигиены и учила, как найти гармонию в семье. Она даже запустила идею создания музыкальной группы из слуг, и эта инициатива имела огромный успех после долгой подготовки.

Стараясь быть полезной взрослым и детям, несмотря на недостойные чувства, которыми руководствовалось её сердце, она обрела всеобщее уважение. С помощью своей благожелательности, за которой она скрывала свои истинные намерения, она стала душой самых интимных осуществлений. Она не только посвящала себя добровольному труду в пользу самых необеспеченных детей, но и организовывала службы в часовне, помогала больным, неся также эффективную помощь и импровизированным свадьбам.

Нередко можно было видеть, как в Хартворд прибывали небольшие группы молодых сирот или других кандидатов на свадьбу в колонии, где количество мужчин значительно превышало количество женщин, что уже представляло собой интересное зрелище. Эти выставлявшие себя напоказ молодые люди могли таким образом открывать качества своих будущих супруг. Их не особо интересовала физическая красота, напротив, они придавали большое значение здоровью, которое было залогом их способности к труду, силе характера и усердию. Работы в колонии требовали больших физических усилий или долгих рейдов по полям. Конкурентки, считавшиеся неспособными на это, с трудом находили себе мужей.

Семьи участвовали в интересных состязаниях и находили в них неистощимые возможности для шуток. Жак Давенпорт даже шутил о том, что новый континент — это первая область в мире, где женщина должна побеждать без какой-либо моды и без женского кокетства.

В подобных обстоятельствах он должен был предвидеть, что Сюзанна Дюшен станет наиболее интересной темой для молодых людей благородного воспитания. Умная и любезная, уважаемая всем сообществом за те инициативы, которые она предпринимала в своей деятельности, она была первой дамой для ухаживаний. Но она была нечувствительна к заигрываниям Шарля Гордона, который открыто за ней ухаживал. В глубине души Сюзанна испытывала глубокую досаду от равнодушного отношения к ней её кузена, радио которого она, не колеблясь, совершила преступление, чтобы обрести его любовь. Он словно не замечал её присутствия как женщины, видя в ней лишь преданную и искреннюю сестру.

Конечно, время смягчило мрачное выражение его лица, он словно свыкся со своей собственной, так и не сумев избавиться от неё. Никогда больше он не возвращался к тому человеку, полному чистой радости, каким он был когда-то. Молчание первых недель вдовства было заменено постоянным уходом в себя, а искренний и звонкий смех превратился в скромную улыбку, к тому же довольно редкую. Год траура остался позади, и теперь семья занялась решением его вдовства.

Констанция, побуждаемая своей племянницей, решилась как-то вечером коснуться этой темы в разговоре с сыном, как только они останутся одни. Очень деликатно, с огромной материнской осторожностью, она с волнением заговорила:

— Знаешь, сын мой, меня очень тревожит твоё положение вдовца. Может, уже пора пересмотреть свою жизнь и подумать о создании новой семьи? Здесь у тебя уже есть дом, которой так и не воспользовалась дорогая твоей памяти усопшая. Когда я вижу, как ты в одиночку обрабатываешь розовые кусты и фруктовые деревья, я чувствую, как моё сердце сжимается!… Было бы лучше, если бы ты оставил эти посадки, не имеющие смысла, если у тебя нет спутницы жизни.

Молодой человек, не понявший материнского намерения, сказал ей с кристальной искренностью:

— Мне кажется, что Мадлен сопровождает меня в мыслях. Ещё в Париже мы планировали украсить эту обитель. Розовые кусты, персиковые деревья по границам дома, и даже фасад дома, повёрнутый к реке — всё это её идеи, которые я не смогу забыть. Поскольку у меня не осталось даже ребёнка, чтобы обнять его, я храню эти воспоминания как залог верности её памяти.

— Я понимаю благородство твоих воспоминаний, но не могу одобрить одиночество, в котором ты живёшь. Думаю, ты мог бы соединить свою ностальгию с требованиями реальной жизни, ты ещё так молод…

Внезапно поняв плохо скрытый намёк, Сирил ответил:

— Я думаю, матушка, что никто не может любить дважды.

— Возможно, ты ошибаешься, поскольку любовные чувства в жизни никогда не смешиваются. Как жена и мать, я знаю любовь под различными формами и могу сказать тебе, что уважаю своего мужа и своих детей одним сердцем, но каждого по-разному. И даже мой опыт в чём-то особенный, и ты должен признать, что существуют браки по любви, а также браки по расчёту, которых вполне достаточно в наше время.

— Значит, вы не допускаете, что мужчина может жить один?

— Я бы не заглядывала так далеко, но я не вижу разумной причины для молодого человека твоего возраста полностью изолироваться от жизни, как ты это сейчас делаешь.

— А… почему? — с интересом спросил Сирил.

Мать подыскивала формулировку ответа, и в какой-то момент она нашла подходящие слова, вспомнив религиозные доводы:

— Послушай, сын мой, если Иегова озаботился одиночеством Адама в Раю, дав ему в компанию Еву, что я должна была бы ощущать в своей человеческой материнской хрупкости, видя тебя постоянно в печальном одиночестве? И я добавила бы, что Бог на небе, а мы на земле.

— Но Творец, — сказал молодой человек, улыбнувшись на деликатные внушения матери, — не давал Адаму двух Ев.

Мать тоже улыбнулась вынужденной улыбкой и продолжила решительным тоном:

— Прекратим эти шутки. Я серьёзно смотрю на сложившуюся ситуацию. Послушай меня, сын мой, почему бы тебе не жениться на Сюзанне, чтобы твоя жизнь была более полной? Твоя кузина всегда верно и преданно следовала за тобой. С самого детства она интересуется твоим благополучием и ищет твоей любви. Мы никогда не слышали от неё ни одного грубого слова в отношении уважительных чувств, которые привели тебя к первому браку. Это любящее сердце, преданное и верное. Разве не была бы она существом, способным вернуть тебе счастье, которое ты заслуживаешь? И разве было бы недостойно похвалы, если бы ты предложил ей теперь свою покровительственную руку?

Сирил невольно сделал жест, словно убедился в том, что давно подозревал в глубине души, и заявил:

— Со дня приезда дяди Жака я догадываюсь об определённых намерениях кузины, но дело в том, что я не могу жениться на ней. Нельзя лгать своему собственному сердцу.

— Всё равно, — подчеркнула Констанция, — это не оправдывает твоего одиночества. Даже Мадлен, если бы она была с нами, не одобрила бы подобного отношения.

Сирил дал ей понять, что подумает над этим вопросом, но сам был далёк от мысли, что материнская атака была лишь началом родительного наступления, чтобы привести его к изменению его точки зрения.

Отныне он стал более трезво анализировать поведение Сюзанны в мельчайших деталях, понимая теперь тонкие причины её деликатного отношения к слугам. Под предлогом занятий с негритянскими ребятишками она часто покрывала длинные расстояния, занимаясь тяжёлым трудом, раздавая улыбки и слова утешения. И Сирил стал размышлять о нуждах молодого человека, далёкого от мира, без любящей поддержки женской души и без детей, которых бы он растил. То есть, он стал размышлять о том, о чём хотела поговорить с ним его мать, и что составляло ежедневные заботы домашней жизни. Все эти мысли сталкивались в его голове и удручали его. Он видел себя противостоящим трудной борьбе, где он должен быть очень внимательным, чтобы не пасть. Осаждаемый потоком мнений, он иногда приходил к опасению, что, когда настанет благоприятный момент, ему будет недоставать своих собственных мыслей. Упоминание о втором браке вызывало в нём отвращение. Он всегда считал любовь неотчуждаемым наследием. И для него было невозможно разделить свою душу, изменить свободным порывам своего сердца.

*

Проходили месяцы, а дочь Жака терпеливо ждала, но однажды нечаянное событие изменило жизни.

Одним прекрасным воскресеньем, после богослужения, старый Гордон позвал Сюзанну, сказав, что хочет поговорить с ней наедине на важную тему. Девушка откликнулась на его просьбу, слегка разволновавшись, поскольку не могла рассчитывать на помощь своего отца, который в это время отсутствовал.

Они оказались одни в небольшой отдельной комнатке, где он с радостью сказал ей:

— Не волнуйся, — воскликнул он, по-отцовски улыбаясь, — твой отец знает, о чём я собираюсь говорить с тобой. Мы с ним говорили об этом вчера вечером, и он поддержал меня, поскольку речь идёт не об отцовском авторитете, а, скорее, касающейся тебя сердечной проблеме.

— А что случилось, «дядя» Абрахам? — спросила девушка, как она обычно обращалась к нему.

— Я скажу тебе без обиняков, — с улыбкой ответил старик, — случилось так, что колония нуждается в молодых людях и новых семьях, и Шарль поручил мне спросить тебя, согласна ли ты стать его женой, что всех нас очень обрадовало бы.

Сюзанна побледнела. Она не ожидала подобного. Присутствие старого друга, которого она уважала с детства, навязывало ей корректный ответ. Но искренность и благородство его просьбы порождали в ней странное чувство. Она восхищалась Шарлем Гордоном как образованным и достойным молодым человеком, но не более того. И поскольку она была уверена в том, что откажет ему, она напрасно искала подходящие слова.

— Скажи, Сюзанна, — с пониманием продолжал старик, — что тебя волнует? Мой вопрос тебя ни к чему не обязывает.

И понимая, что чувства девушки не соответствуют радости и удовлетворению, с которыми он высказывал свою просьбу, он умерил свой пыл и решил помочь девушке с ответом:

— Твои глаза, как и твоё лицо, полны слёз, и эти знаки достаточно красноречивы для меня. Теперь я знаю, что ты не можешь составить счастье Шарлю, как он воображал.

В этот момент Сюзанна, почувствовав, что её поняли, разразилась рыданиями, давая понять, что она всё ещё питает старые свои боли. Чувствительный Абрахам по-отцовски склонился над ней и сказал:

— Возможно, ты питаешь чувства, о которых я не могу знать? Я не думаю, что ты равнодушно живёшь в нашей «Старой Ирландии». Естественно, у тебя есть склонности, о которых я не знаю. Шарль и Жан — мои сыновья; Сирил, по своему сходству с ними, тоже мой сын. Твои слёзы открывают нечто в твоём сердце, что мне нужно знать. Может, ты ждёшь руки Сирила, чтобы проникнуть в тайны любви?

При этих словах, произнесённых с такой любовью, дочь Жака подняла глаза и утвердительно кивнула, не оставляя более никаких сомнений.

— Ну что ж, — сказал любезный старик, выказывая своё глубокое понимание, — успокойся, я сам поговорю об этом с Сирилом.

Жестом она выразила свою признательность и сказала:

— «Дядя» Абрахам, ты всегда был мне вторым отцом, и я не хочу обижать благородные чувства Шарля.

— Ну, ну! Не волнуйся из-за этого. Мой сын ничего не узнает о нашем разговоре. Я скажу ему, что, зная о твоём предпочтении, я решил не говорить об этом с тобой, имея в виду счастье Сирила.

— Как я благодарна вам! — прошептала девушка, нежно целуя его руки.

И пока её дядя удалялся из комнаты, Сюзанна почувствовал, как новые надежды омывают её сердце.

Вечером Гордон сына Самуэля о беседе наедине.

Сирил не без какой-то неопределённой тревоги проводил его в угол веранды. Влияние старого друга Давенпортов всегда было решающим для него. То, чего Жак добивался путем любви, Абрахам получал своим нравственным авторитетом. Слегка в смущении, сын Констанции следил за малейшими жестами, пока его крёстный отец не заговорил после долгого раздумья:

— Сын мой, я желаю найти решение проблемы большой важности для наших двух семей; а также я надеюсь, что ты поймёшь мои намерения, как это сделал бы твой отец в подобных обстоятельствах!…

— Я весь внимание, — ответил молодой человек, оценив торжественность преамбулы.

— Так вот, — с добрым расположением духа продолжал старик, — мы не можем смириться с твоим уединением, и ты, наверное, знаешь, что Сюзанна любит тебя с самых юных своих дет.

— Но я уже женат… — ответил Сирил, желая избежать этой темы разговора.

— Это не мешает тебе начать новую жизнь.

— Я не могу смириться с этой идеей. Иногда, дядя Абрахам, когда эти идеи приходят мне в голову, мне кажется, что я изменяю самому себе. Супружеская любовь, по-моему, уникальна и незаменима. Я всегда рассматривал второй брак как чашу, опустошённую от чувств. Что я мог бы предложить Сюзанне?

— Думаю, эти идеи — просто безосновательные фантазии. Я женат вторым браком и не считаю себя худшим из мужчин.

Молодой человек почувствовал себя слегка раздражённым, поскольку не рассматривал проблему под таким углом зрения, решив, что должен уединиться в своём несчастье, предавшись культу своей вечной ностальгии. Но Гордон продолжил:

— И даже если я понимаю твою щепетильность до какого-то момента, молодость наполняет нам сердце высокими идеалами. И тем не менее, опытные голоса очень различны. Я знаю, что печаль переполняет твоё нежное сердце, а поведение говорит, насколько твоя усопшая супруга представляла самые прекрасные идеалы. Но ты сможешь сохранить её в памяти как символ своих чаяний, как живую страницу для ежедневного перечитывания в глубине души, чтобы позволить себе пережить новую счастливую ситуацию. Первая жена была внимательным и верным садовником, оставившая тебе аромат святых уроков на всю жизнь, но нельзя забывать, что ты не свободен от своего сада жизни.

Сирил не ответил, погружённый в глубокие раздумья.

— Неужели ты думаешь, сын мой, что «Новая Ирландия» могла бы прогрессировать только на основании благородных идеалов? Много раз я слышал твои страстные восхваления в пользу изобилия земли, переданной нам. Посмотри на роскошную растительность, теряющуюся в ночи, и как в молчании река распространяет жизнь. Огромные расстояния, ожидающие лишь рук человеческих. Задумаемся над этим призывом природы. Существо живёт сердцем, но оно должно служить и умножаться, чтобы способствовать божественному Творению. Лес требует ухода, земля ждёт обмена семенами в своих плодовитых слоях, потоки воды требуют правки для спасительных работ, наиболее засушливые поля мечтают о помощи реки!… Материальный мир — это источник бесконечных усилий, куда мы призваны к сотрудничеству с Творцом в совершенствовании его творений. Совершенное сотрудничество, без семьи и потомства, невозможно.

Сын Самуэля желал опровергнуть, ответить сильными аргументами, но патриархальный авторитет Гордона был священен в глазах всех. Причины, которые он упоминал, плоды зрелости и здравого смысла, казались ему также достойными раздумий и уважения. В конце концов, почтенный старец всегда более беспокоился о коллективном благе через осознанный комментарий, выбирая возвышенную цель жизни — увековечить тип существа. Его преданность проблемам земли, проявляемая не только теоретически, но и через пример своих жертв, была одной из многочисленных граней его личности. Тем не менее, анализируя и погружаясь в раздумья, трогавшие его сердце, Сирил чувствовал себя странно озабоченным в отношении идеи второго брака. Без сомнений, его кузина была всегда сама любезность и заслуживала уважения. Он охотно помогал в её деятельности, поддерживал в её делах и признавал её личный престиж и симпатии у всех слуг. В его глазах она, скорее, походила на доброго друга, но никогда не смогла бы заменить Мадлен в его сердце. Однако он задумается над утверждениями Гордона, который представлял более убедительные аргументы, чем аргументы его матери, старик из Белфаста упоминал не только личные интересы, но и коллективные, в Божьем творении посредством природы.

Признавая, что ему надо подумать, дядя сделал долгую паузу, затем стал настаивать:

— Итак, я надеюсь, что ты подумаешь на эту тему и очень скоро решишь создать новую семью, чтобы «Новая Ирландия» позже обогатилась твоим потомством.

Вынуждаемый к принятию окончательного отношения перед просьбой старого друга, но желая перенести формальное согласие, он осторожно заметил:

— Пока что я думаю, что не должен высказываться окончательно, и приберечь своё решение до окончания визита, которое я предусмотрел сделать на могилу Мадлен в Париже.

Тем не менее, Абрахам Гордон посчитал, что его ответ наполовину принят.

В таком ограниченном окружении, как «Новая Ирландия», всё и все были друг у друга на виду, и каждый с нетерпением ждал решения Сирила. Смирение Шарля перед своим спутником, приведшее к тому, что он отдалился от него, хотя сын Самуэля не понимал причины этого обособления, лишь усиливало сплетни. Молодой человек чувствовал себя всё более удручённым в кругу дружеских комментариев, а тем временем дочь Жака становилась всё более активной. Благородный наставник из Блуа не очень симпатизировал слухам, но и не хотел вмешиваться в решения подобного рода, не только потому, что это могло показаться его племяннику эгоизмом с его стороны, но и было бы неблагодарностью и бесчувственностью по отношению к дочери, которая ему уже поведала свои самые интимные желания по случаю брака Мадлен.

Итак, Сирил скоро запланировал дату поездки во Францию с намерением посетить могилу жены. Он заметил, что Сюзанна хочет того же. Девушка втайне опасалась, что её кузен обнаружит какие-либо знаки её зловещего заговора, и была расположена следовать за ним в этом опасном путешествии, чтобы следить за ним. Отвечая на возражения семьи, она выдвинула предлогом необходимость приобретения школьного материала, чтобы придать новый порыв воспитательным работам. Чтобы смягчить тревогу родителей, она решила взять с собой Доротею, одну из младших сестёр Сирила. Она заявляла, что также была бы счастлива посетить незабываемую могилу и воспользоваться случаем, чтобы наведать старых знакомых в Париже.

Ничто не могло её разубедить. После более чем двухгодичного отсутствия муж Мадлен возвращался во Францию под тяжестью горестных воспоминаний. Он не был слишком подавлен, поскольку постоянный труд дал ему особую крепость организма; но взор его был сдержанным, его общение — уклончивым, и было видно, что в нём произошли глубокие перемены.

После долгого изнурительного путешествия их прибытие во французскую столицу прошло без каких-либо инцидентов, лишь была очевидна всё возраставшая любезность Сюзанны.

Сирил захотел повидать своих старых друзей, которые с радостью встретили его. Каждый пейзаж, каждая улочка, носившие признаки его присутствия, были для него источником потрясений. Былые спутники описывали ему мрачные и незабываемые сцены действий опустошительной оспы. Многие дорогие им существа ушли навсегда. В сопровождении Сюзанны он посетил дом по улице Сент-Онорэ, обожаемый приют его первого счастья. Новые жильцы сочувственно симпатизировали ему и предложили войти вовнутрь старого дома. Ужасно взволнованный и с глубоким уважением, он прошёлся по комнатам, словно посещая настоящий алтарь. Сюзанна описывала ему последние сцены, указав место, где в последний раз лежал дон Игнаций, а рядом стоял его обезумевший от страданий племянник. Выжившая служанка была здесь же, и Сирил захотел подтвердить свои тревожные воспоминания, верным толкователем которых была его кузина. Из близких знакомых покойной он нашёл только Колетту, рассказывавшую о Мадлен с обильными слезами на глазах. Ей не удалось увидеться с ней в тот последний миг, но ей сообщили о её кончине, как только облако страданий над Парижем прошло, добавив, что постоянно ухаживает за её могилой на кладбище Невинных.

Наиболее тягостным впечатлением для Сирила было именно кладбище, когда он стоял перед тихой обителью усопших, приехав сюда в конце дня в сопровождении своей кузины и сестры.

В бесконечном почтении он подошёл к обеим могилам и преклонил колени у таблички с именем Мадлен. Он заметил розовое сердечко из мрамора, пронзённое кинжалом, этот полный смысла символ, последний сувенир дяди Жака, и, подавленный страданием, долго плакал. Даже присутствие кузины не могло сдержать его слёзы. Погружённый в свои молитвы, он не заметил, как Сюзанна вынула из своей сумочки какую-то бумагу. Тронутая его невыразимой печалью, молодая женщина стала перечитывать слова покойной. Это было письмо, которое дочь дона Игнация посылала в Ирландию. Затем она подошла к нему и отдала письмо кузену:

— Прочти, это слова нашей дорогой покойной.

Он погрузил свой безнадёжный взор в письмо. Среди многочисленных советов Мадлен писала ей: «Не оставляй поддержку… Сирила во время моего отсутствия. Если бы я могла, я приехала бы туда, чтобы помочь ему семейно решать возникающие проблемы, но сложные обстоятельства сопротивляются моим желаниям. Тем не менее, остаюсь твоей верной подругой. Давай ему советы. Помогай ему, как если бы это была я сама».

Молодой человек поцеловал письмо и взволнованно сказал:

— Никто не был мне так дорог, как она.

*

Но оставим пока что сына Самуэля Давенпорта предаваться своей духовной борьбе и вернёмся в скромную обитель Авилы, где столкнёмся с новыми событиями.

Ровно год после помощи, оказанной приёмной матерью Духу Антеро де Овьедо, у Долорес родился первенец.

Все оживлённо и радостно ожидали его появления, но младенец преподнёс очень большое разочарование. Его маленькая правая ручонка и правая ножка были изуродованы, а на глазах был какой-то особенный дефект. На руке было всего два пальца, а нога была скручена и повёрнута внутрь. В первые дни охваченные стыдом встревоженные родители попытались скрыть этот факт; но старая служанка, принимавшая роды в большом поместье семьи Эстигаррибия, поделилась новостью с доном Альфонсом, отец которого не допускал присутствия инвалидов в своём доме.

Утром второго дня молодой хозяин вызвал к себе Жана-де-Дье и строго и раздражённо сказал ему:

— Ты должен признать, что мы были достаточно снисходительны к тебе по случаю твоего брака, но знай, что сельская плантация не может содержать малышей-уродов.

Бедный отец знал о судьбе, уготованной для новорожденных, отмеченных подобными тягостными стигматами, неспособных работать, и робко ответил:

— Я знаю, хозяин, но прошу вас, ради Бога, не уничтожать моего ребёнка, сегодня мы найдём решение проблемы.

Дон Альфонс согласился, а несчастный слуга вернулся к себе. После разговора с женой, поплакав вместе, они решили призвать к доброте Мадлен, чтобы она помогла их ребёнку. Они размышляли о крайних трудностях благородной добродетельницы и, не решаясь говорить в открытую, решили позвать малышку Алкиону, которая, конечно же, поможет им со всей своей детской нежностью.

Идя навстречу их просьбе, грациозная девочка с любопытством подошла к импровизированной колыбели.

Долорес собралась с силами, чтобы не расплакаться, и сказала:

— Я хотела, чтобы ты пришла к нам, Алкиона, и чтобы я могла сказать тебе, что малыш принадлежит тебе и твоей маме!

Огромная радость просветила её взор, оставляя в нём, однако, место некоторому недоумению. Ничего не говоря, она раскрыла свои маленькие ручки в возвышенном выражении нежности. Жан-де-Дье укутал своего ребёнка в кружевную шаль, которую Мадлен им когда-то подарила, и помог Алкионе нести ребёнка. Алкиона ликовала. С большими предосторожностями она вернулась к себе, вызвав материнское восхищение.

Жена Сирила была очень удивлена. Лучась от радости, Алкиона показала ей ребёнка, прошептав:

— Думаю, что журавль уронил ребёнка в дурном месте. Бог не послал его Долорес, потому что она сказала, что он мой и ваш, мама!

— Это невозможно, — заявила Мадлен, тронутая любопытством.

Девочка показала, что ничего не хочет менять в подарке провидения, и произнесла:

— Aх, мама, не говорите так…

И словно ища защиты, она подошла к своей дорогой матери и сказала ей, полная нежности:

— Если вы мне его оставите, я больше никогда не буду просить у вас игрушек и буду носить его на руках, чтобы не причинять вам больше хлопот.

Мать полагала, что всё это — лишь детский каприз, и добавила:

— Мы не можем разлучить его с Долорес, дочь моя! Неужели у тебя хватило бы мужества видеть, как он плачет один, вдали от мамы?

Жан-де-Дье, с сердцем, утопавшем в слезах, следивший за разговором, видя, что Алкиона собирается ответить, попросил донью Мадлен внимательно выслушать его и серьёзно сказал:

— Мадам, ты понимаем ваши трудности; но у нас нет никого другого, кроме вас, кто пришёл бы нам на помощь. Возможно, вы не знаете, что слепые или ненормальные дети, рождённые от родителей-рабов, уничтожаются во всех сельских колониальных плантациях. Семья Эстигаррибия одобряют этот режим. И даже если Долорес не обладает стигматами рабства, я. К сожалению, ношу их на себе, как отец. Этим утром дон Альфонс вызвал меня к себе поговорить об этом и потребовал решить эту проблему.

— Но это же преступное распоряжение, — сказала дочь дона Игнация.

— Возможно, но такова традиция в колонии, где белые имеют детей, но где у чёрных дети — рабы. Может, я должен был бы жаловаться и защищать свои права, но я знаю, что это ни к чему не приведёт, скорее, меня сведут до положения раба и тяжёлых работ моей первой юности.

— Понимаю…

— И тогда мы с Долорес подумали попросить вас об этой жертве, поскольку вы единственная, кто может спасти этого малыша.

Мадлен подумала какой-то миг о трудностях содержания своего скромного дома, но, глубоко взволновавшись, она ни минуты не колебалась и ответила:

— Я не знала, что решение настолько серьёзно, но поскольку это так, вы можете рассчитывать на нас. Ваш малыш будет также и моим. Долорес будет приходить ко мне кормить его грудью, а за остальное будьте спокойны, малыш будет младшим братом моей Алкионы.

— Он будет вашим слугой, — прошептал Жан-де-Дье, вытирая слёзы благодарности.

— Он будет мне сыном, — поправила дочь дона Игнация, вернувшись в зал, где в любящих руках её дочери стонал ребёнок.

Она прижала его к сердцу. Она никогда не могла бы определить нежные чувства, охватившие её благородную душу. Она погладила его маленькую изуродованную ручонку, с нежностью поцеловала его. Новорожденный сразу же успокоился. И пока Жан-де-Дье выходил из комнаты, чтобы заняться своими повседневными делами, жена Сирила Давенпорта погрузилась в бездну серьёзных вопросов. Какова тайна малыша Долорес, который требовал к себе её материнской любви? Она внимательно смотрела на его грубые черты лица, изуродованные физическими дефектами, которые указывали и на его тягостную судьбу. Погружённая в море жестоких тревог, она молила Бога дать ей силы выполнить свою роль матери до конца. Она понимала величину жертв, которые это решение навяжет в повседневных делах. Однако, малыш, склонившийся к её груди, казалось, внутренне свидетельствовал ей свою бесконечную признательность. Она знала, что могла рассчитывать лишь на свои силы и на милосердие Божье.

Настал вечер, и как обычно, отец Дамиан пришёл к ней с визитом.

Чрезвычайно взволнованная, она рассказала ему о том, что произошло утром, указывая на необъяснимый характер подобной ситуации. Старый друг заметил:

— У Бога множество средств сближать души. Кто мог бы знать, откуда пришёл этот бедный ребёнок, с такими тягостными отметинами с самой колыбели? Будем же готовы выполнить все указания небесные и искренне поблагодарим материнский инстинкт, наполняющий ваше сердце!

Едва он закончил фразу, как в зал вошла Алкиона с ребёнком на руках. С любовью поприветствовав священника, она с большим усердием представила ему «своё дитя».

— Этого ребёнка, отец Дамиан, принёс с неба журавль для меня и моей матери. Посмотрите, какой он красивый!

Священник осторожно взял ребёнка, и когда малышка помогала ему правильно держать его на руках, он прошептал:

— Несомненно, это красивый мальчик, которого послал нам Бог.

Затем он внимательно посмотрел на него и спросил Алкиону после короткой паузы:

— Как его зовут?

Алкиона вспомнила историю, которой более всего восхищалась среди историй, которые её мать имела привычку извлекать из ирландских произведений, оставленных ей мужем. И повернувшись к ней словно спрашивая её одобрения, ответила:

— Это Робби.

— Очень красивое имя с родины твоего папы, — сказал священник, выказывая живейший интерес. — А почему ты выбрала его?

— А вы не знаете эту историю?

— Нет. Расскажи мне её…

Малышка Алкиона очаровательно сосредоточилась на своих мыслях и стала объяснять:

— Робби — это мальчик, которого журавль забыл на улице, когда все спали; затем его нашла одна очень добрая дама, которая воспитала его в уважении к Богу. Многие считали его невыносимым, потому что он был очень некрасивым, но он был так благороден и так скромен, что получил от Иисуса великую миссию.

— Отлично, Алкиона, я уверен, что Спаситель будет помнить и поддерживать нашего Робби.

Священник внимательно разглядывал ребёнка. Заметив дефект на глазах, он осмотрел также неподвижные ножку и ручку малыша.

— Похоже, они больны, — добавил он, слегка посерьёзнев. — Думаю, что ему трудно будет работать, когда он вырастет.

Алкиона сидела и ждала и, услышав эти слова старого священника, осторожно добавила:

— Мама тоже так сказала, а вы не считаете, что Робби мог бы научиться музыке?

Дамиан понял всю значимость детского и с удовлетворением сказал:

— Браво! Он будет учиться у нас и когда подрастёт, мы дарим ему скрипку из Кремоны.

Малышка даже захлопала в ладоши от удовольствия, словно они решили проблемы огромного значения, и, подойдя к священнику, она очень осторожно взяла ребёнка, а мать следила за её жестами взглядом, полным неописуемой нежности.

Так вернулся Антеро де Овьедо в мирской круг, чтобы выполнить свои многотрудные задачи искупления.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ