Отречение. Роман надиктован Духом Эммануэля

I
Отец Шарль

Мы в 1681 году.

В Авиле произошли некоторые изменения. Мадлен Виламиль переехала жить в город в скромный, но уютный домик, а семейство Эстигаррибия взяли маленькую ферму в аренду. Этих перемен, которые, кстати, были осуществлены с большими трудностями, потребовало обучение Алкионы.

Бедная женщина преждевременно постарела. Без необходимых забот о Робби и без глубокой привязанности к своей дочери, одарённой редкими и ценными добродетелями, она, возможно, уже бы пошла навстречу тоске и ностальгии, уйдя в мрачные области смерти. Много раз, во время периодических приступов болезни в ногах, от которых она сильно страдала, она была на краю могилы; но её материнская преданность всегда одерживала верх, придавая ей новых физических сил. Так она колебалась, словно маятник, между двумя столь любимыми для неё существами, не особенно заботясь об остальном мире, но храня в уме свой старый план посетить такую далёкую Америку.

Если бы не страстная воля отца Дамиана в отношении возможной религиозной миссии на земли Нового Света, её надежды зачахли бы и превратились в смутные и неопределённые идеи. И жизнь продолжалась между ожиданиями и воспоминаниями. Робби теперь было семь лет, Алкиона насчитывала свою семнадцатую весну, малыш начинал учиться в начальной школе, а девушка уже заканчивала свою учёбу, согласно правилам обучения той эпохи. Дочь Сирила, хранимая матерью Концессией и при поддержке отца Дамиана, выучила латынь, английский и французский языки, выделяясь среди всех своими прекрасными и вдохновенными музыкальными композициями. В пении она была первой в хоре столичного собора. Её близкое окружение восхищалось её женской деликатностью, в соединении с глубокими научными знаниями. По специальным событиям её приглашали поиграть на клавесине свои вдохновенные произведения. Она была темпераментной артисткой, хоть её религиозное усердие от этого не уменьшалось, а пламя веры росло и оставалось господствующим в её душе. Она читала тексты Евангелия по латыни и комментировала определённые отрывки под новым углом зрения. Среди уважавших её людей Мадлен и Дамиан оставались, несмотря на ежедневные заботы, её самыми великими поклонниками. Но никогда эта девушка, с её талантами разума и сердца, не говорила ни одного дурного слова, и никогда не была равнодушной ни к одной задачей, стоявшей перед ней. Для контроля и равновесия домашних расходов Мадлен стала больше вышивать, и ей в этом помогала дочь, всегда неутомимая и услужливая. Алкиона никогда не забывала духовных уроков тех счастливых дней, что она проводила в компании Долорес на овощном рынке, и продавала вышивку матери с тем же смирением, что и в те времена. Её доброта встречала в материнском сердце самое большое одобрение. Как дочь, она была примером родственной добродетели; как ученица, она принимала всю похвалу своих воспитателей за безупречное поведение на занятиях; как друг, она всегда была приятной и симпатичной спутницей, готовой участвовать в самых сложных ситуациях с мудростью братской любви.

Очень часто Мадлен Виламиль и отец Дамиан доверительным тоном обменивались замечаниями и суждениями о её действиях примерной чистоты, выражая искреннюю радость и глубокое признание Богу. Единственным, что их слегка тревожило, было, неопределённое отношение Алкионы к браку и супружеской любви. Два благородных молодых человека из Авилы уже влюбились в неё, но без ответа, она проявляла к ним лишь дружеское уважение. Иногда, когда мать обращала её внимание на требования человеческой жизни, она обычно отвечала:

— Знаете, матушка, мне всегда казалось, что эти проблемы решаются не необходимостью, а свободными чувствами. Удовлетворённая нужда может привести к другим, более широким нуждам; тогда как чувство является наследием нашей вечной души. К чему принимать предложение благородного человека лишь для того, чтобы удовлетворить искусственно созданную ситуацию? Не будет ли это изменой сердцу, которое мы должны посвящать Богу?

Мадлен Виламиль слушала её с удовлетворением и гордостью одновременно. Трудолюбивый и решительный дух, проявляемый Алкионой, был источником невыразимого утешения её материнскому сердцу. Только прошлое причиняло ей мучения и слёзы. Очень часто в её глазах чаша тревоги была готова перелиться через край; но любовь дочери была мощным бальзамом, смягчавшим язвы её воспоминаний. Да! У Алкионы всегда находилось волшебное слово для всех трудностей и мотив возвышению мыслей в самых незначительных фактах. С тех пор, как Мадлен присоединилась к домашним разговорам, сама того не ведая, она приходила к тому, что она забывала причины своей духовной подавленности, которые делали её узницей меланхолии, закрытой в самой себе, обращённой к прошлому. Близкий круг Евангелия придавал её словам эйфорические свойства. Пример Иисуса логично и точно применялся в каждом случае. Подобное отношение, кстати, не подчинялось какой-либо навязанной форме, выверенным жестам, выражению фанатизма. Всё было свободно, как это происходит в жизни великих душ, открывающих постоянное присутствие Учителя на своём пути, чувствуя его божественную компанию невидимого друга, выверяющего каждый их шаг, полного понимания и радости.

Несмотря на Божий дар страждущей душе, дочь дона Игнация не могла избежать определённых трудностей. Её маленький приёмный сын рос очень резвым по уму и бунтовщиком по характеру. Способ воспитания, который хорошо работал в отношении Алкионы, был далёк от тех же результатов в отношении капризной натуры Робби.

В то время он начинал посещать курсы первичного обучения, которые давал Дамиан в церкви Сен-Венсан, и ежедневно он возвращался домой с жалобами и требованиями. На все вопросы он ссылался на усталость от длинных прогулок ввиду своей больной ноги, преувеличивал трудности с написанием из-за своей левой руки и всегда плохо думал о своих коллегах по занятиям.

Однажды он вернулся домой в слезах.

Мадлен позвала его, приласкала его кудрявые волосы и с любовью спросила:

— Что случилось? Почему ты плачешь?

— Aх, я больше не пойду в школу отца Дамиана…

— Но почему, дитя моё?!

— Мальчишки мне сказали, что ты не моя мать, что я — португальский раб!

— Не придавай значения этому, Робби. Ты добрый послушный мальчик, который не слушает подобных глупостей. Может, ты не был бы так же невнимателен к своим рассеянным спутникам, если бы полностью отдавался урокам.

Видя, что малыш утирает слёзы юбкой матери, Алкиона вмешалась и сказала:

— Прости, Робби. Ты что, забываешь наши ежедневные советы? Ты разве не видел вчера в церкви слепого мальчика? Маленькая сестра вела его за руку. Разве тебе не было больно за его слепоту и его раны? Это был очень несчастный ребёнок, и поскольку он не мог видеть отца Дамиана, он попросил его дать ему свою правую руку, чтобы поцеловать её. Почему ты не вспоминаешь об этих примерах, когда невежественные мальчики вызывают твой гнев? Тот, кто всегда жалуется, не умеет благодарить Бога.

И поскольку малыш ничего не ответил, Мадлен спросила:

— Кто знает, сын мой, может, утром ты забыл прочесть «Отче наш»?

Робби вытер свои простодушные глаза и кивнул, на что вдова Давенпорт сказала:

— Что ж, помолись теперь. Молитва всегда облегчает сердце.

Мать и сестра взволнованно наблюдали, как мальчик, несмотря на возмущение, бушевавшее в нём, покаялся, а Робби преклонил колени, сложил свои маленькие ручки и оскорблённым тоном начал читать воскресную молитву. Когда он закончил, приёмная мать заметила:

— Эти слова, сын мой, являются даром Иисуса. Та не обратил внимания на фразу в молитве «прости нам обиды наши, как и мы прощаем обидевших нас»? Иисус предписал нам эту просьбу, и если ты не прощаешь своим маленьким наглым коллегам, как ты смог бы жить дальше и противостоять трудностям мира?

Но, как это часто случается с теми, кто машинально повторяет любящие и возвышенные вербальные выражения наиболее значимых молитв, не проникая в их смысл, и тая злобу на обиду и порыв мести, малыш добавил:

— Но мальчики в школе, мама, дразнили меня негритёнком.

— И что с того, — взволнованно возразила Мадлен, — если дома я знаю, что ты мой сын, а Алкиона твоя сестра?

Малыш, казалось, задумался на несколько минут, тогда как мать и дочь в молчании размышляли скороспелости своих возражений. Но он вдруг подошёл к своей юной сестре, которая в молчании вышивала, и, протянув руку, словно сравнивая цвет кожи её и своей, разразился рыданиями, бросившись в объятия Мадлен.

— Ты видишь, мама? Рука Алкионы белая, а моя тёмная; у неё пять пальцев, а у меня всего два.

— Так пожелал Бог, сын мой! — ответила жена Сирила, делая всё возможное, чтобы тоже не расплакаться.

— Значит, Бог не так добр, как вы говорите, — бросил он, вызвав у обеих неприятное впечатление.

Тогда Алкиона встала и сказала ему нежным тоном:

— Ладно, Робби, оставь свои упрёки. Мама тебе уже дала совет, ты уже помолился, мы уже просили тебя прощать. Забудь обо всех этих глупостях. И давай займёмся нашим уроком музыки.

Мальчик изобразил на лице скуку, пошёл в свою комнату и вернулся с деликатным инструментом. Его сестра осторожно помогла ему принять соответствующее положение, затем села за клавесин и сыграла несколько нот. Ученик с трудом извлёк из струн звуки и сказал:

— Думаю, у меня не получится. Звуки струн отдаются во всём моём теле.

— Это только сначала, — мягко объяснила сестра. — Надо быть упорным.

И Робби продолжал занятия, с трудом преодолевая начальные препятствия. Когда урок закончился, Алкиона принялась играть старинные мелодии юности своей матери, наполняя дом нежными аккордами.

*

Домашняя ситуация оставалась неизменной, когда Дамиан объявил о скором прибытии одного из своих учеников, который только что получил направление римской семинарии. На любопытствующие вопросы Мадлен и её дочери старый друг деликатно ответил:

— Шарль является моим единственным племянником, он всегда был достоин моей любви. Его отец происходил из традиционной семьи Испании, которая проживала в Ирландии после разгрома Непобедимой Армады. Во время путешествия на континент он влюбился в Богом данную мне сестру и скоро женился на ней. Они прожили в совершенной супружеской гармонии пять лет, когда в кораблекрушении утонул мой зять, оставив свою спутницу в потрясении и скорби. К несчастью для Эмилии, ничто не смогло вернуть ей рассудок. Ни её юный сын, ни религиозная вера не смогли вытащить её из апатии, в которой она и встретила свою смерть. Напрасно я пытался вырвать её из расстройства, в котором она безвозвратно замкнулась. В час своей кончины она оставила мне письмо-завещание родителям мужа, в котором выражала свою последнюю волю, прося, чтобы её единственный сын, когда вырастет, был отдан в римскую семинарию, чтобы посвятить себя духовному сану. Для этого она завещала ему небольшую сумму денег, говоря ему, что не желает своему единственному потомку неизмеримых страданий вдовства.

— Довольно грустная история, — сказала Мадлен Виламиль, думая о своём личном.

— Со стороны моей сестры это было очень несправедливо, — жёстко подчеркнул Дамиан. — Малыш Шарль оставался в моей компании целых три года своего детства. Изучая его темперамент, я делал всё возможное, чтобы отвлечь его от пути, намеченного материнской решительностью его матери, но его ирландские дяди захотели любой ценой исполнить волю безумного духа Эмилии, и было невозможно вызволить ребёнка от их намерений. Мне пришлось исполнять свои обязанности опекуна в семинарии, а Шарль против своей воли был приведён к постригу.

— А вы что, против духовного сана молодого человека? — с интересом спросила жена Сирила.

— Не в том дело. Когда моя сестра захотела отдалить своего сына от горьких испытаний вдовства, она не знала о тех жертвах, которые уготованы ему. Я рассматриваю сан священника, как священную задачу, которую никто не может ему навязать, а лишь через призвание или через твёрдую решимость пройти через великие страдания. Если Бог не навязывает себя своим созданиям, как мы можем навязывать кому-либо божественное служение? И результатом было то, что, когда я обнимал молодого семинариста два года тому назад, я ощущал его особую подавленность, что оставило во мне впечатление человека, раздираемого внутренней борьбой. Я посочувствовал его огромной духовной борьбе, но ничего не мог сделать для него.

Алкиона, казалось, упивалась словами любезного представителя Бога, и когда он остановился, чтобы перевести дух, спросила:

— А как вы определяете религиозное призвание, отец Дамиан?

Старый священник без обиняков объяснил:

— Прежде всего, я считаю, что религиозное призвание — далеко не первопричина, чтобы натянуть на себя официальное одеяние. Подобное состояние духа означает, во-первых, решительную волю к труду и свидетельству Иисуса. Но, по-моему, семья есть первый религиозный круг здесь, на земле. Внутри его стен, как для знати, так и для плебса, всегда существуют великие задачи для реализации. Что можно сказать о сыне, который ищет тень монастыря, потому что его родители в постоянной склоке, потому что члены его семьи н6е находят гармонию в своём способе мышления? Где здесь отречение в подобных случаях? Добродетели, конечно же, не существует в том, чтобы убегать в поисках более удобных приютов, как и домашняя работа не перестаёт существовать, когда наступает вдовство без детей или сердце остаётся покинутым всеми. В подобных обстоятельствах, однако, я допускаю возможность великих страданий, то ли в тяжких испытаниях тех, кто закрывается в своих тягостных слезах, то ли в свидетельстве вселенской любви, усиливая её братской преданностью всем существам. Я полагаю, что домашнее окружение представляет собой нашу первичную мастерскую, согласно концепциям Божьим. Именно там находятся материалы и инструменты для служения нашему здоровью. Однако, если этой гавани у нас нет, это означает, возможно, что нас позвали в это религиозное призвание к важных работам коллективного порядка.

Девушка, удовлетворённая выражением точки зрения своего собеседника, не стала больше настаивать на продолжении темы, а Мадлен деликатно спросила:

— А скоро приедет отец Шарль?

— Не думаю, что он где-нибудь задержится, поскольку он уже несколько месяцев в Ирландии, уже отметил свою первую мессу, подчинившись, таким образом, желанию своих родителей. В любом случае, были предприняты все меры для его приезда сюда, в Авилу. Я предвижу его присутствие здесь, рядом со мной, не только потому, что я смогу помочь ему своим опытом, но и потому, что ещё не отказался от своего старого идеала поездки в Америку, и в этом предприятии я не могу обойтись без верных спутников.

Их беседа оставалась на уровне идеи великого путешествия, они обменялись смутными и общими словами о слухах, ходивших по Старой Кастильи, об условиях жизни в колонии.

Не прошло и месяца после разговора, как неожиданно прибыл отец Шарль Кленеген, чтобы помогать своему дяде в религиозных службах церкви Сен-Венсан.

Высокий, худой, с очень ясными глазами, с крайне симпатичными манерами доброты, которую они выдавали, новый отец впечатлял очарованием своего личного поведения. Казалось, ему не было и тридцати лет. Естественно, первый визит в компании ориентера его деятельности был нанесён в дом Мадлен Виламиль, которая встретила его с искренними проявлениями тёплых чувств. Будучи представленным Алкионе, племянник Дамиана не смог скрыть своего глубокого впечатления, которое она у него вызывала. Оба они казались взволнованными. Почувствовав себя в плену магнетизма его взгляда, девушка слегка побледнела.

— Алкиона? — переспросил отец Шарль с нежными нотками в голосе, выказывая улучшить своё кастильское произношение. — Где я мог встречать это имя? Мне смутно кажется, что уже слышал его.

— И тем не менее, оно далеко от общепринятого, — с удовольствием подчеркнул его дядя.

Их обмен приветствиями при первой встрече не превысил стадию обычных комментариев. Шарль Кленеген говорил о своих чувствах, которые он ощущал при контакте с ирландским алтарём, о своей радости от новой пропетой мессы. Они обменялись идеями о миссии священника, о служениях Церкви, об общих условиях жизни в Авиле. Взвешенностью своего просветлённого и любезного ума вновь прибывший священник с каждым разом всё больше впечатлял Алкиону. Молодой человек, приехавший с полным багажом теоретических концепций семинарии, время от времени брал на себя трудные темы в рамках теологии или истории; но дочь Мадлен отвечала ему с восхитительной точностью, простым языком, отражавшим е её глазах чистоту сердца. Она знала классические греческий и латинский языки и обогащала разговор замечательными комментариями, выдававшими каждую точку зрения в свете великой мудрости, полной понимания и любви. Слушая, как она говорит со всем смирением и почтительностью, молодой священник представлял, что слышит, как обожаемый всеми ребёнок задушевно говорит о Сократе и Цицероне, расставляя каждого философа на своё место, перед Иисусом, столь любимым Спасителем, который наполнял её душу возвышенными и страстными вдохновениями.

Оба они ощущали странные чувства. Было бы не слишком большим преувеличением сказать, что они невольно чувствовали, что были когда-то и где-то знакомы, хотя дочь Мадлен никогда не покидала Старую Кастилью.

Оставляя их в этот вечер, посетитель удалился в совершенном очаровании.

— Дядюшка, я очарован, — сказал он по возвращении домой, — юная Виламиль показалась мне Божественно вдохновенным ангельским существом.

При этом признании Дамиан ощутил некоторую гордость, и это привело его к мысли, что он мог бы попросить духовной помощи юной девушки в том, чтобы его ученик заявил о своих убеждениях в своей церковной жизни.

На следующий день после мессы Дамиан позвал Алкиону и стал доверительно говорить с нею.

— Я знаю, что твои молитвы и твоя преданная чистота являются истинным сокровищем в любви к Иисусу и далёк от мысли польстить твоему сердцу своими словами. Я говорю с тобой как духовный отец, который просит у тебя братской поддержки для другого ребёнка, поскольку таким я вижу его через свои духовные узы.

— Я знаю, что мне нужно, отец Дамиан, — со смирением ответила ему она, — но вы можете располагать моей ничтожной помощью, как вам заблагорассудится.

— Речь идёт о Шарле, дочь моя, ради которого я и прошу помощи твоих предложений. Я не чувствую, что он очень уверен в своих решениях, в пути, который он избрал, и опасаюсь, будущего духовного краха. Но осознавая благородное впечатление, которое оставляют в нём твои созидательные слова, я бы очень одобрил твоё руководством им во время наших небольших собраний, которое бы ободряло его колеблющийся разум на жертвенном пути христианского духовенства.

Она опустила глаза, полная смирения, ощущая некоторое смущение за оказанное ей доверие, и добавила:

— Я не уверена, что смогу найти в себе возможность помогать ему, но убеждена, что Иисус поддержит его своей неистощимой любовью.

Старый священник не был в состоянии взвесить эффект, который произвели эти слова на девушку, но заметил, что Алкиона возвращалась к себе в большом волнении.

Отныне визиты Шарля к вдове Давенпорт повторялись из вечера в вечер. Возобновились очаровательные семейные радости, множились ценные дружеские беседы.

Взаимное притяжение юной пары становилось всё сильнее. Молодой священник был убеждён, что нашёл в этом общении спасительный стимул своим нравственным силам, тогда как дочь Мадлен переживала в его присутствии укрепляющие эмоции. Оба они со всё большей лёгкостью понимали святые вещи каждый раз, когда затрагивали одну и ту же тему. Он не скрывал от неё своего удивления, видя, как его собеседница дополняла его философские тирады, переводя на простой язык самые глубокие мысли и идеи. Он начинал искренне думать, что Алкиона — это воплощение его человеческого идеала, живая и очевидная реальность его самых глубоких мечтаний, но его разум был скован религиозными условностями обета безбрачия.

Дни сменялись днями, сопровождаемые тихой радостью этих двух душ, соединённых высшим миром мыслей, но разлучённых временным планом.

Иногда воспитанник Дамиана ощущал глубокое желание открыть ей свои чувства, но безупречное поведение девушки останавливало его порывы, вынуждая его обращать всю свою тревогу в комплекс тонких любезностей.

Переполненный любовью, Шарль интересовался всем, что касалось её. Он с религиозным рвением помогал в музыкальном образовании Робби, сопровождал её во всех посещениях к несчастным и отчаявшимся умирающим. Он удваивал внимание к детям, которые слушали его простые и чистые уроки христианской морали, а часы отдыха проводил у Мадлен Виламиль или в церкви Сен-Венсан, когда Алкиона пела там религиозные гимны. Подобными случаями отец Шарль, казалось, подпитывал своё сердце. По своему божественному происхождению искренняя и святая любовь двух душ имеет свои глубокие и особенные тайны. Иногда бывает достаточно одного жеста, взгляда, слова, чтобы снять или преобразовать тревогу в возвышенную надежду.

Это давало молодому ирландскому святому отцу причины быть очень внимательным. Его лицо носило выражение решительного энтузиазма, он становился более добрым, более экспансивным, более пылким в своей манере жить. Дамиан приписывал всё это окружению Авилы и радовался решению оставить своего племянника в Испании, не подозревая о той глухой драме, которая уже была уготована этим двум сердцам.

Не скрывая радости, которую доставляло ему ежедневное присутствие юного святого отца, Алкиона всё же была более рассудительна в своём существовании.

Приближался конец 1681 года, прошло Рождество, а ситуация продолжала свой обычный ход. Накануне Нового Года, великолепным воскресным утром, согласно привычке того времени, различные молодые люди предлагали девушкам красивые букеты цветов при выходе из церкви, по окончании мессы.

Отец Шарль и Алкиона с любопытством наблюдали за это сценой, где проявлялись любящие и невольные порывы юности. Инстинктивно они обменялись взглядом, говорившим о возвышенной любви, трепетавшей в них. Племянник Дамиана не стал сопротивляться молчаливому призыву девушки, которая представляла собой его самые нежные мечты, и, вытащив из ближайшей к нему вазы красивый листок клевера, предложил избраннице своего сердца, взволнованно говоря тихим и робким голосом:

— Прости меня! Я не могу предложить тебе букет надежды на счастливую помолвку, но даю тебе этот листок клевера, который символизирует мою родину!

Вся дрожа от волнения, побледнев, она приняла подарок, глубоко тронутая им. Она хотела было поблагодарить его, но не смогла произнести ни единого слова. В этот же миг она неожиданно получила откровение, что он воплощал в её глазах самые прекрасные женские идеалы. Он понял её естественное потрясение и добавил:

— Не страдай так!… Я хочу лишь сказать тебе, что если бы я уже не осуществлял свои обязанности, я бы мог сегодня объявить, что, хоть мне уже почти тридцать лет, я осмелился бы молить Бога даровать мне счастье соединиться с твоими восемнадцатью вёснами.

Алкиона чуть не упала навзничь. В глубине души своей, при всей своей верности, она бы ничего не сказала, кроме того, что она также хотела бы осуществить эту мечту вместе с ним, что он — единственный мужчина в мире, способный предложить ей нежный свет супружеского счастья, но условности мирские заставляли молчать и её. В этот момент она заметила на лице своего собеседника несколько слезинок, которые украдкой вытекали из его глаз. Она не могла дольше оставаться в молчании перед лицом ожидания его израненной души. Тягостное ощущение наполнило её чувствительное сердце, и горючие рыдания стали подступать к горлу. Она протянула ему свою нежную и дрожавшую руку и воскликнула:

— Отец Шарль, знайте, что эти слова идут мне прямо в сердце!

— Алкиона, — в глубоком волнении сказал ей воспитанник Дамиана, — не могла бы ты отныне, только в домашней обстановке, звать меня Шарлем? От других я вынесу титул апостола, хоть таковым не являюсь.

Девушка пробормотала несколько слов согласия, а взволнованный святой отец добавил:

— Мы поговорим об этом позже…

В этот вечер в доме Мадлен обоим очень трудно было скрывать оживление, поселившееся в них. Шарль горел желанием увидеться с Алкионой наедине, чтобы говорить с ней о своих нескончаемых тревогах, тогда как она внутренне молила Иисуса даровать ей средства быть понятой. После часа музыки появилась такая возможность, малыш Робби попросил отца Дамиана отвести его за ограду, чтобы прогуляться при свете луны. Старый священник с удовольствием согласился. Несмотря на холод, ночь была невообразимой красоты. Мадлен извинилась, что не может сопровождать их, сославшись на вязание, и они вчетвером направились к воротам Сен-Венсан, радуясь своей прогулке. В то время как Дамиан потакал капризам мальчика, юная пара, наконец, нашла столь долгожданную возможность поговорить наедине.

— Алкиона, — начал взволнованный святой отец, — судьба заключила мою душу за высокие стены и закрыла мои губы намордником. Но я надеюсь, что ты простишь мою нежную любовь ради Иисуса, которому ты служишь с великим рвением. Я чувствую, что я не совсем соответствую той высоте преданности, которая проглядывает в твоём святом отношении, и как следствие, прошу твоего милосердного понимания, что не могу возвращать его своим рассудком…

Никогда дочь Мадлен не ощущала подобной внутренней борьбы. Первым порывом любящего существа было, естественно, утешить или защитить любимое существо.

— Скажи мне, — продолжал молодой человек в своей жаркой страсти, — что ты понимаешь меня и прощаешь мой бред.

— Из всего того, что я выплакала в своих молитвах, — вздохнув, сказала девушка, — Иисус знает, что я понимаю твоё сердце.

Любящий тон этих слов не оставлял более сомнений. При этом заявлении Шарль Кленеген почувствовал себя самым счастливым из людей.

— Твои глаза говорили мне, Алкиона, но я с тревогой ждал, когда твои губы подтвердят моё счастье. Какими долгими были ночи моих тягостных бдений! Да, я пленник мощной и жестокой ситуации, но твоё понимание и любовь представляют для меня посещение и интерес ангела к несчастному каторжнику в его мрачной тюрьме!

— Не говори так, Шарль, — в волнении сказала девушка, проявляя этим внутреннюю высшую борьбу, охватившую её, долг никогда не может стать привидением в наших глазах. Бог посеял творение бесконечных радостей, и мы на божественном пути духовного очищения. Любое благородное обязательство украшает наш путь, и мы не должны грустить из-за миссии, доверенной нам, какой бы грандиозной или простой она ни была.

Святой отец понял красоту этих слов, но добавил:

— Но моё существование было неблагодарным.

— Значит, ты считаешь, что жизнь ограничивается преходящими днями этого мира? — с любовью спросила Алкиона. — Согласно нашему пониманию мира и счастья, отрезки времени, означающие на земле детство, юность и старость, почти ничтожны. Мы — вечные духи. Шарль, мир — это великая школа, где Господь даёт нам благословенные возможности труда и образования для вечной жизни.

Молодой человек расчувствовался и слушал. Её голос, казалось, шёл издалека, из областей истины и надежды, которые уравнивали самые интимные мечты. Эти понятия умиротворяющим бальзамом проникали ему в сердце.

— Однако, — сказал он с горькими нотками в голосе, — хоть я и укрываюсь в своей вере, мне не избежать того огромного груза, что исходит из обета моей матери, поработившего меня навсегда.

— Не обвиняй свою мать за те обязательства и свидетельства, которые тебе надлежит исполнить, — рассудила она, — над любым человеческим решением есть Бог, располагающий безграничными средствами для исполнения своей высшей воли. К тому же, твоя мать, действуя подобным образом, подчинялась самым достойным намерениям, предлагая тебя Богу в мягком посвящении. И если Отец. Господь наш, принял этот материнский обет, значит, именно в этом решении существуют требования к неизбежному закону совершенствования через боль.

Заметив, что он слушает её с удивлением, она продолжила:

— Веришь ли ты, например, в утверждение теологов, поддерживающих мысль, что Бог создаёт души одновременно с рождением тела?

Шарль Кленеген после долгих раздумий ответил:

— Мне известно, что многие тома древней Церкви дискредитируют эту манеру видения.

— К досаде и гневу Святой Инквизиции, — со сверкающими глазами подчеркнула дочь Сирила, — я предпочитаю следовать старым мыслителям, которые допускают множественность существований. Шарль, невозможно, чтобы мы жили на земле в первый раз. Книги отца Дамиана научили меня этой утешительной истине. Как давно надуваем мы паруса корабля нашей жизни в поисках отцовской Божьей любви? Сколько раз мы будем терпеть кораблекрушение в самых святых наших намерениях? Сколько раз мы будем приводить наше судно к зловещим берегам преступления? Уже более пяти лет я жадно ищу указатели к тому мощному закону, который уравновешивает наши судьбы. Иногда я погружаюсь в чтение возвышенных мыслей тех, кто уже прошёл нашими путями. Эти посланники мудрости и мира не останутся носителями напрасных посланий. И над всеми ими витает слово Христа в Евангелии, которое говорит нам, что человек не достигнет Царства Божьего, если не возродится заново…

Отец Шарль был в восхищении, как человек, который вновь обретает давно оставленные старые идеи. И, признавая эффект своих утешительных утверждений, дочь Мадлен спокойно продолжала:

— В этом мире невозможно будет пробудиться к возвышенным областям знаний, если мы не погрузимся со всем нашим вниманием в проблему боли. Очень быстро я научилась делать сравнения. Зачем здесь прокажённый, рядом со столькими прекрасными лицами? Почему несчастные и счастливые смешиваются на одних и тех же улицах? Будет ли справедливым дать хлеб одним и ввергнуть в нищету стольких других? В контексте теперешней теологии Творец был бы почти жесток. Но божественное милосердие настолько велико, что отец позволяет сыну высказывать самые безумные суждения, пока сын не проникнется гостеприимным величием его предупредительной любви. Естественно, Шарль, что мы являемся духами, частичками огромного каравана человечества. Мы множество раз испытывали крах, бежав от намерений Господа ради своих ничтожных капризов. И тем не менее, Провидение снова принимает нас в земной школе, давая нам каждый раз другое тело, позволяя нам возобновить святую возможность.

Молодому священнику казалось, что он слушает ангела, говорящего о сути божественных тайн.

— И в самом деле, взволнованно сказал он, — это идеи, которые облегчают душу и облагораживают жизнь.

— Кто мог бы утверждать, что обеты твоей матери не являются только вкладом для осуществления намерений Иисуса? Достоверно, что наши сердца готовятся переносить горькую боль разлуки, ставя нас рядом на жизненном пути. Но я уверена, что наши слёзы будут приняты на небе, обогащая тем самым наше духовное наследие в будущем. Шипы судьбы укажут нам час соединения наших рук навсегда… Тягостный ход наших жизней откроет свет наших вечных помолвок, но отсюда вытекает наше умение возвращать Богу его доброту своим свидетельством труда, благословляя свои жертвы.

В этот момент, с сердцем, облегчённым светом этих наставлений, Шарль взял её руку в свои, растрогав её тем самым до глубины души, но заметив инстинктивное движение назад, он не смог скрыть своей боли и заявил:

— Алкиона, мы должны признать, что наша любовь исходит из чистых чувств. Я знаю, что моё положение священника — тяжкая обязанность; я также понимаю, что не только по причине титула, который я ношу, но и ввиду моего возраста мне, а не тебе, следовало бы подавать пример; но, прости меня, я такой же обычный мужчина, полный своих слабостей. Теперь, когда я знаю, что ты соответствуешь моим самым интимным чувствам, я ощущаю, как яростный огонь разрушает мой подавленный разум. Я хочу сохранить в памяти бесконечные надежды, которые ты мне подала, я хочу расширить свои идеалы на земле и постоянно буду фиксировать эти порывы в своей душе при общении с Иисусом. И тем не менее, сложность тенденций, неудовлетворённые желания пробуждают во мне ещё большие тревоги, любовь — это не только солнце, которое просвещает, но и вулкан, который разрушает. Прости мне мои безумные импульсы, наставляй, учи, поправляй меня. Думаешь ли ты, что наши чувства — это грех в глазах Бога?

— Не думаю, нежно ответила она. — Любовь — это вселенский закон, соединяющий Творца с бесконечностью его творений. Иисус проходил по земле с постоянной любовью. Любые благородные души, приходившие в мир, давали различные свидетельства, но всё же, Шарль, было бы преступлением с нашей стороны форсировать наш идеал на земле. Мы должны быть двумя душами, соединёнными в едином чаянии, осознавая, что никогда не найдём радости союза без умерщвления жертвы.

— Всё это потому, — сказал с грустью молодой человек, — что церковь сажает нас на цепь абсурдных обязательств. Как агитировать за семью, если сам её не имеешь?

— Не расстраивайся из-за подобных революционных суждений. В будущем, конечно же, служение Евангелию в католицизме, по примеру того, что уже происходит с Реформой, будет участвовать в мягких радостях семьи; но пока что Иисус не считал адекватным уничтожение этой школы аскетизма, поддерживаемой Римско-католической церковью. Если мы совершаем столько ошибок в наших мельчайших действиях материального плана, сколько преступлений мы будем способны совершить, если захватим область веры, где Учитель одинаков для всех? Забота об исправлении может быть достойна похвалы, но отчаявшееся существо рядом со многими другими, которые приспосабливаются к ситуации ради обретения опыта, воплощает собой преступное возмущение. Не лучше ли допустить эффективное и активное послушание, как это сделал Христос? По причине наших теперешних страданий ряса священника может быть в наших глазах инструментом подавления и злоключений. Но для скольких душ она была мирной гаванью от несчастий жизни? Многие бесчестят её своими злоупотреблениями во имя Божье, но сколько людей прославили её своим отречением и святой самоотверженностью? Благородные миссионеры спасают дурных священников, как праведники спасают неправедных. Любовь, Шарль, это свет пути, тогда как эгоизм несёт в себе слепоту. Необходимо предохранять наши сердца от этих нападок. Когда мы видим лишь то, что может служить нам, мы превращаемся в несчастных слепцов. Давай посмотрим, что хорошо другим, и жизнь наполнит нас своим божественным вознаграждением. К тому же, сегодняшний день заканчивается этой ночью. Надо почитать его своим святым трудом в полном послушании Богу, чтобы завтра стало славным подарком. Никто не может надеяться увидеть свет, оставаясь в отдыхе мрака, пока время идёт своим чередом.

Святой отец затаив дыхание, слушал её слова. Никогда он не слышал настолько справедливых оценок духовенству. В семинарии инспекторы были полны напыщенности и протокольности, тогда как ученики оставались в нерешительности и возмущении. Для одних Церковь была ничем иным, как человеческой организацией, для других же представляла собой тюрьму, откуда он собирался бежать достойными осуждения способами. Алкиона в своём возвышенном вдохновении не смогла зарубцевать все его духовные раны, но открыла ему глаза на его апостольскую задачу, дав почувствовать величие его ответственности на пути к Богу. Однако в глубине души оставалось горькое чувство. Был затронут его эгоизм, раздражено его человеческое тщеславие. Мудрые замечания девушки казались ему не очень интересными. Может, она просто не ощущала той же страстной любви, которая преследовала его. Её общие мысли открывали большой разрыв между ней и миром. Шарль Кленеген, как мужчина, почти ревновал её к этому Иисусу, столь любимому и так часто упоминаемому ей. Охваченный подобными ощущениями, он согласился:

— Твои концепции благородны и возвышенны, но чувственный аспект во мне представлен по-другому. Я понимаю возвышенность идеализма Церкви, каким ты его излагаешь, но я никогда не смогу простить несправедливость судьбы, которая лишила меня семьи и улыбок моих детей. Я всегда был одержим идеалом отцовства… Возможно, твоё возвышенное отделение не позволяет тебе понять эту духовную пытку.

— Ошибаешься! Твои идеалы являются также и моими. Я ждала твоего взгляда, твоих рук, твоих слов, твоих мыслей везде, где я проходила, с тех пор, как я пробудилась к чувству. Передо мной проходили много мужчин. У одних я находила возможность отцовской любви; у других — только братские чувства. И поскольку я ждала твоего появления, мечты о семье поселились в моей душе, я просила солнце дать мне свои горючие лучи, я умоляла звёзды дать мне немного их света, чтобы выткать нити наших будущих радостей, я бы праздновала твоё присутствие, когда бы ты появился. Мой разум загорался при первых мелодиях, выходивших из-под моих рук, когда мне казалось, что я касаюсь аккордов твоей любви. Но когда мы встретились, я поняла, что мои первые идеалы должны быть исправлены. Мои желания в молчании улетели, потому что Иисус сформулировал другие намерения для нашей борьбы на земле. К чему сопротивляться, вызывая этим наш собственный крах? Я признала тебя с первого взгляда. Я бы никогда не могла ошибиться. Душа обладает странными силами, которые ещё не знакомы миру. Несмотря на это, Шарль, я почувствовала. Что мои губы молчат под давлением сильного принуждения. Условия, в которых мы оказались, говорили сами за себя. Господь советовал мне отложить мой женский идеал, отказавшись от моих капризов для более высокого дела. Теперь ты понимаешь?

Было столько нежности в этих словах, что Шарль почувствовал себя побеждённым. Уязвлённый в своих внутренних порывах, он просто добавил:

— Ты права, Алкиона…

— Что касается семьи и детей, — мягко продолжала она, — мы не должны поддаваться фальшивому внешнему виду того опыта, который окружает нас. Отец Дамиан — человек ослабленный, он весь в своих тяжких трудах его столь любимой церкви; моя мать постоянно страдала с первого дня своего вдовства; Робби — крайне требовательный ребёнок. Почему бы не почувствовать и не увидеть в них детей наших сердец? Не говоря уже о тех, кто тебе более всего близок, куда ты поместишь бедных стариков и больных, которые в отчаянии приходят к тебе? Титул священника — это и титул отца.

Воспитанник Дамиана вытер слёзы.

— Помолись обо мне Богу, — с грустью сказала она, — попроси у неба смягчить мою боль отсутствия семьи. Да, семья должна быть островом отдыха в вихре борьбы на земле, как священный алтарь, где существо может расширить свою любовь до вселенского сообщества. Обладать ею — значит, получить высший дар Творца; однако, Шарль, чтобы ободриться в своём свидетельстве страдания, достаточно вспомнить, что сам Иисус прошёл по земле без семьи.

В этот момент, прервав беседу, подошёл Дамиан.

Алкиона была подавлена какой-то смутной тревогой. Анализируя склонности своей женской чувствительности, она ощущала желание снова оказаться наедине с молодым человеком, как только удалится их старый друг, чтобы подтвердить свою любовь, свою безграничную преданность. И пока они обменивались банальностями насчёт красоты ночи, её любящая душа страдала от долгого жгучего желания. С момента красноречивой исповеди Шарля Кленеген она находила его ещё более красивым. Его глаза стали сильнее сиять, его лицо стало более выразительным. Алкиона даже опасалась того волнения, которое трепетало в её чувственном разуме. Она об этом столько мечтала! Он ли столь долгожданный её мужчина? Но мощный христианский урок внутри её говорил сильнее чувств. Она должна была оставаться рядом с Христом, даже если целый мир был против неё. Она будет бороться с собой до конца.

В этот вечер её молитвы утонули в обильных слезах. Заявления Шарля не оставляли её, и дочь Мадлен впервые на земле почувствовала себя узницей ночных кошмаров.

Воспитанник Дамиана, в свою очередь, находился под сильным впечатлением и решимостью прежде всего культивировать свою возвышенную любовь. Он полагал, что нашёл искреннюю любовь девушки в интонациях её голоса, в задыхавшемся порыве, исходившем из её слов глубокой духовности. Он ещё чувствовал жар её дрожащей руки, который ускользал от его любви, словно испуганная птица. Алкиона была полна другой мудрости и духовного величия, в котором ещё сильнее просматривались её страстные желания. Он не откажется от своих намерений. Напрасно он брал в руки книги молитв, дабы смягчить тревогу, мучившую его, на глаза его души словно опускалась плотная завеса. Он рассуждал, он понимал возвышенность текстов, но не мог ощутить их в сердце. Спокойные и мудрые слова девушки принуждали его к более глубоким размышлениям, но по мере того, как шло время, племянник старого отца из церкви Сен-Венсан лишь обострял свои собственные желания. Время от времени он говорил с ней об этом, но неизменно находил её сердце закрытым бронёй веры, всегда вдохновлённой и всегда бдительной.

Прошли несколько недель, и в один прекрасный день он встретил её одну в церкви, она убирала украшения старинного алтаря после мессы.

В это утро, омываемое солнцем, в церкви стояла тишина.

По окончании мессы Дамиан удалился к себе домой в лёгком недомогании. Молодой святой отец, воспламенённый страстью, решил, что настал благоприятный момент для того, чтобы вновь пересмотреть идиллию, составлявшую радости влюблённых сердец.

После обычных комплиментов, которые он привык рассыпать ей, оба они стали выказывать естественное волнение, и молодой человек сказал:

— Не удивляйся, что я буду говорить с тобой здесь, в атмосфере церкви. Но это дом, который дал мне Бог, а другого у меня нет. Вот уже несколько дней я ловлю момент поверить тебе мои бесконечные муки.

Шарль заметил, что девушка побледнела от волнения. Тем не менее, решительно придерживаясь своих добродетелей и стараясь сохранять спокойствие, она ответила ему:

— Было бы заблуждением мучиться. Если Бог почтил нас нашим трудом, Он не забудет дать нам покой, необходимый для выполнения нашего долга.

— Я понимаю, — в лёгком нетерпении ответил он, — но я начинаю верить, что ты не очень любишь меня. Я подхожу к тебе с жаждущим сердцем, но твои возражения парализуют мои порывы.

Говоря так, он заметил, что девушка побледнела, словно мрамор. Впервые перед ним Алкиона заплакала. Призыв был слишком силён, чтобы она оставалась невозмутимой.

— Ты бредишь, Шарль? — встревоженно спросила она. — Неужели ты допускаешь, что моя большая преданность разорвёт программы Христа? Бог знает мои бдения в усердных молитвах. С тех пор, как мы впервые увиделись, я топлю свои прошлые чаяния в тягостных слезах.

Глядя на неё, молодой человек, явно тронутый таким отношением, подошёл к ней. Он нежно взял её за руку и со слезами на глазах добавил:

— Прости! Любовь ослепляет меня. Я делал всё возможное, чтобы успокоить свой разум, доверяя себя Иисусу, уверенный в вечной жизни, но страсть затемняет мой разум, и я каждый раз проигрываю в молчаливой внутренней борьбе… Твой образ всегда здесь, он волнует мой рассудок и пытает сердце! Я всё время вижу тебя, везде и во всём, я ощущаю тебя в мельчайших деталях повседневной жизни, и даже вижу твою улыбку в глубине священных облаток.

— Не надо так реагировать, — сказала девушка в чрезвычайном волнении, — твоя привязанность невыразимо трогает меня, но лишь Иисус достоин высшей любви. Я также люблю тебя превыше всего на земле, но я всего лишь ничтожное существо, Шарль. Наполним наши души высшим видением жертвы во имя долга. Не думай, что я могу жить, не мечтая о твоей любви, но задумайся над тем, что было бы несправедливым ограничивать наши чаяния внешними аспектами жизни. Счастье на уровне бессмертия должно быть похоже на растение, которое рождается и развивается постепенно. Зачем же уничтожать зёрна возвышенного блаженства из-за простого каприза нашего уклончивого разума? И если первый саженец нашего божественного союза несёт в себе глубокую красоту небесного идеала, как же будет огромен его расцвет, когда станет благородной вершиной любви над светлыми шагами вечности! Мы сейчас находимся в том периоде нашего существования, когда душа полна надежды, когда зёрна прорастают. Если необходимо оросить наш путь слезами, не будем же колебаться ни единого мгновения!

Племянник Дамиана слушал как зачарованный. Ощущая деликатную утончённость женских призывов нежной и воспитанной Алкионы, он ещё крепче сжал ей руку в своих руках и согласился:

— Я принимаю твоё восхитительное смирение, хоть и не обладаю твоими небесными добродетелями; но думаю, что нельзя отвергать каплю росы на деликатной растении! Не оставляй меня сиротой твоей нежности. Послушай, дорогая! Даруй мне один поцелуй, и я буду самым счастливым из существ.

Девушка жестом выразила своё тягостное удивление, и взгляд её окинул молчаливую церковь.

— Ничего не бойся, — нервно сказал ей Шарль, — святые, что находятся здесь, более понятливы, чем преступные люди. Под крышей человеческих существ наши святые отношения были бы отравлены, но здесь дом Бога, любящего и мудрого Отца нашего.

Алкиона Виламиль отступила на шаг и прошептала:

— Я не могу!

— Почему? — с болью в голосе спросил Кленеген.

Охваченная неописуемой печалью, она объяснила ему:

— Разрушительный пожар начинается с простой искры.

— Но мы же лишены наследства, Алкиона…

— А что можно сказать о человеке, — решительно и спокойно продолжала она, — который, чувствуя холод зимы, неосмотрительно зажигает огонь посреди гостеприимного леса, угрожая собственному дому и покою своих близких лишь затем, чтобы освободиться от холода?

Видя такое неожиданное сопротивление, воспитанник Дамиана почувствовал стыд.

— Несчастный я, — горько сказал он, — но я убеждён, что никогда не изменял своему долгу!

— Вспомним, Шарль, древних апостолов Церкви, когда они предупреждали, что после исполнения всех обязанностей нам надо бы всё ещё считать себя бесполезными служителями, поскольку всё идёт к нам от божественного милосердия.

Охваченный восхищением её трогательной энергией, молодой человек снова впал в преходящие заблуждения, которые проникли глубоко ему в душу, но она оставалась неподвижной, и лишь по лицу её текли обильные слёзы.

Глубоко взволнованная, она подчеркнула:

— Я не могу дать тебе поцелуй, которого ты просишь, но я могу дать тебе поцелуй моей души.

Она взяла с маленького алтаря серебряное распятие, положила на грудь Распятого крохотный листок клевера и добавила:

— Под небесами, Шарль, ты — единственная моя любовь; однако между нами есть Иисус Христос. Осознавая всё это, Господь не позволяет нам пока что полного слияния. Поэтому я поверяю Иисусу поцелуй своей души, чтобы его милосердие передало тебе мой скромный сувенир.

Затем она поцеловала листок клевера, передав серебряную реликвию своему избраннику, который, в свою очередь с невыразимой нежностью поцеловал крохотный листок.

Этот особый дар, казалось, успокоил его. Он в утешении улыбнулся, благодаря ласковыми словами свою духовную невесту, и затем согласившись:

— Надо переносить уединение и исполнять свой долг до конца.

Алкиона, почти удовлетворённая, дополнила эту мысль такими словами:

— От города до города существует определённое расстояние. Интуитивно мы знаем, что между несовершенством наших духов и совершенством Христа существует почти неизмеримое расстояние. Поэтому любой искренний ученик, чтобы соединиться с Учителем, должен преодолеть ограничения и ничтожество натуры человеческой, готовый терпеть усталость одиночества, присущего великому путешествию. Подобное состояние, Шарль определяет тех, кто ощущает глубокую усталость от мира, в поисках нового света. Иисус показывает нам путь, и было бы неправильным останавливаться под предлогом опасения благоприятного уединения, которое учит нас видеть открытую книгу в своём собственном сердце!… Только так, наедине с самими собой, мы сможем более ясно отличать правильное от неправильного, доброе от дурного.

Кленеген, довольный и утешенный, удалился, и разум его словно получил новые силы.

Спокойно проходили дни, а всё множившиеся любезности молодого святого отца к дочери Мадлен Виламиль становились источником злословия среди богомольцев. Слухи украдкой распространялись, когда молодой человек, наконец, решил призвать к опыту своего дяди, чтобы разрешить ситуацию. Дамиан с некоторым удивлением услышал его признания. Шарль говорил, что ввиду недостатка своего призвания к духовному служению он собирается оставить сутану, даже если ему придётся выдержать ещё более жёсткую критику. Это решение продиктовано любовью, которую вдохнула в него Алкиона, что он и открыл своему дяде со всей непринуждённостью, свойственной страстной юности. Видя серьёзность ситуации, отец Дамиан, озабоченный его откровениями, посоветовал своему воспитаннику не решать эту деликатную проблему с поспешностью фривольных умов. Он всегда был против осуществления обета своей сестры, но в подобной срочности было необходимо действовать очень осторожно. Он дал понять своему племяннику о серьёзных препятствиях, угрозах новых перспектив, и, наконец, поскольку он считал себя почти родственником Мадлен, предложил представить этот разговор на обсуждение вдовы Давенпорт и её дочери, которая была главным героем этого решения. Шарль Кленеген принял идею с явным удовлетворением.

Прибыв к дочери дона Игнация, они нашли её одну, в ожидании Алкионы, которая вышла вместе с Робби несколькими минутами ранее. Старый святой отец воспользовался этим, чтобы спокойно объяснить причину своего визита. Не будучи в состоянии скрыть удивление, вызванное решением Кленегена, Мадлен была в смятении и не могла дать своего взвешенного мнения по столь деликатной проблеме. Выслушав все последние объяснения отца Дамиана, вдова Давенпорт, побледнев, ответила:

— Всё это странно звучит в моём сердце матери, поскольку я не знала, что между моей дочерью и отцом Шарлем могут быть любовные связи подобного плана.

— Мы несколько по-иному должны определить это, — уважительно прервал её Кленеген. — То, что мой дядя только что изложил вам, пока что не переходит грань моих собственных претензий. Между нами не существует связи, это, скорее, склонность. Сама Алкиона не могла предвидеть или знать моего намерения оставить сутану.

— Значит, она не в курсе ваших теперешних решений? — в большом удивлении спросила Мадлен Виламиль.

— Нет, — искренне подтвердил Шарль, — моя дядя и я, мы решили придти к вам и поговорить об этом, ввиду нашего доверия к вам и нашей тесной связи. Мы не хотели бы самостоятельно решать столь деликатную проблему, поскольку её решение, как мне кажется, затронет нас всех.

Вдова жестом выразила своё крайнее смятение, но молодой святой отец, видя её волнение, продолжал:

— Окружение условностей, в котором я нахожусь, душит мне сердце. Я нуждаюсь в духовном освобождении. Я не хочу этим сказать, что отрекаюсь от веры, которая питает мой дух с самого детства, но я не согласен с обязательным обетом безбрачия. Для меня римско-католический священник никогда не сможет своей набожностью помогать созданию человеческой семьи, соглашаясь на запрет созданию своей собственной семьи.

Дочь дона Игнация в лёгком смущении слушала эти замечания. В глубине своей души она хотела бы ответить, защитить миссию молодого аббата, остановить решение, которое могло бы причинить большие страдания её дочери. Однако присутствие отца Дамиана сдерживало её откровенность. Она привыкла уважать его почти как своего собственного отца. Она признавала его здравый смысл, принимала превосходство его более долгого жизненного опыта. Если уж он решил поговорить с ней, значит, у него были на то причины. Едва она закончила думать об этом, как Дамиан заявил:

— Вижу, Мадлен, что вопрос удивил тебя более, чем я мог предположить. Но это естественно, поскольку сердце матери — это всегда бдительный часовой. Я знал, что заботы Шарля причинят боль твоей чувствительной душе, но, дочь моя, у меня нет других лекарств, как со всей откровенностью проинформировать тебя об этом. Речь идёт о счастье двух очень молодых сердец, и я чувствую себя неспособным вмешиваться и далее, и считаю, кстати, что мой племянник не должен и не может ничего решать, не выслушав Алкиону.

Мадлен поняла щепетильность старого святого отца и сказала:

— Я тоже считаю весьма дерзкими претензии отца Шарля, желающего противостоять обществу, в котором мы живём. Но я первая желаю счастья своей дочери. Ради неё, мне кажется, я должна сдерживать свои личные концепции долга и жизни. Кстати, надо подчеркнуть, что Алкиона никогда не давала мне ни малейшего повода для тревог, и впервые я вынуждена изучать настолько сложную проблему в отношении её будущего. Именно поэтому я уверена, что она сама сможет выяснить, что ей надлежит делать…

В этот момент внезапно вошла Алкиона, нежно поприветствовав своих друзей.

Через несколько минут отец Дамиан попросил её внимательно выслушать его. Сильно побледневший Кленеген следил за тем, что он говорил, а девушка принимала весть с тревогой и грустью.

— Как видишь, Алкиона, — закончил старый святой отец, — намерения Шарля меня чрезвычайно беспокоят, и я не в состоянии решить всё это в одиночку. Я уже говорил с твоей матерью, и теперь мы хотели бы, чтобы ты откровенно сказала, что ты об этом думаешь.

Девушка взглядом выразила своему любимому упрёк и, чувствуя себя вынужденной ждать какое-либо мнение, объяснила:

— Осознавая всё это, отец Дамиан, я не могу согласиться. Я думаю, что Шарль является жертвой какой-то большой ошибки. Ни одна душа, какой бы они ни была, не сможет быть счастливой, забывая свои собственные долги. Наша любовь была бы достойна осуждения, если бы заставляла одного из нас пренебрегать своими обязательствами.

В этот момент печально взглянул на неё, ощущая горечь от её сопротивления, а его опекун сказал:

— Я понимаю деликатность твоих чувств, но должен предупредить тебя, поскольку это касается и других молодых людей, Шарль будет освобождён от своих священнических обетов и продолжит служение Иисусу в контексте Евангелия. Это решение будет направлено единственно на то, чтобы смягчить тиранические требования Церкви касательно счастья двух благородных и искренних сердец.

— Отец Дамиан, — в лёгком смущении ответила девушка, — я верю в величие вашей любезности к нам и сильно сожалею о том, что впервые должна противостоять вашему щедрому сердцу; но истина в том, что я не могу одобрить этот проект. Я допускаю, что обязательный целибат действительно представляет собой тираническое требование, но никто не должен освобождать человека от его обязательств, которые он взял на себя, согласно воле Божьей. Мы, принимающие множественность существований на земле, не можем считать простыми совпадениями события, которые привели Шарля к сутане. Кто знает, возможно, теперешняя ситуация — это повторение предыдущих опытов? Кто знает, не жил ли он в те времена, пачкая алтарь, а я не помогала ему в этом падении? Не было бы справедливым, чтобы мы оба пострадали от последствий наших ошибок? И даже если это не так, мы обязаны считать намерения Иисуса высшими и неизмеримыми. Да, я испытываю к отцу Кленегену сильную и божественную любовь, о которой исповедуюсь впервые перед матерью. Но это обстоятельство станет не причиной духовного падения, а побуждением для того, чтобы я удвоила усердие от его имени. Требование духовенства, возможно, очень жёсткое, но я не думаю, что только мы одни страдаем от его последствий. Другие души, такие же искренние, что и наши, будут страдать и поверять себя доброте Иисуса Христа.

Старый святой отец не ожидал подобного отношения со стороны девушки, засвидетельствовавшей высокое восхождение её духа, и был удивлён той манерой, в которой она выразила всё это, через интонации в голосе, через волнение, которое так сочеталось с решительностью её суждений.

В этот миг вмешался Кленеген, прошептав:

— То, что ты говоришь, Алкиона, является доказательством твоей великой доброты; однако я предвижу смирение моих обетов как акт мужества и духовной верности.

— Да, для всех, — сказала Алкиона, — если бы ты был отважным существом; но где было бы истинное мужество? В неожиданном скандальном решении? Или в священном исполнении обетов, данных на всю жизнь?

Молодой человек не смог скрыть огромного удивления таким аргументом. Под пристальными взглядами Мадлен и его дяди Шарль, казалось, колебался, подчеркнув, однако, слова в свою защиту:

— Но я не первый, кто об этом думает. Другие святые отцы меняли своё мнение и шли другими путями перед лицом абсурдностей и преступных навязываний, чьими жертвами они становились.

Алкиона, казалось, на мгновение задумалась, а затем ответила:

— Обновлять свои идеи — это благородный долг любого существа, но отец растёт лишь когда растит всех детей своего дома; но никогда — оставляя семью в одиночестве. Священник Христа, Шарль, даже если он не понят в миру, всегда должен оставаться священником… Что же касается смены пути, это иная вещь, достойная специального внимания. Нет ничего плохого в том, если пассажир в открытом море меняет один корабль на другой, или ничего не делает в различных портах, думая, что тем самым сокращает путешествие; но что сказать о командире, который поступает так же с теми, кто доверяет ему? Не было ли бы лучше ему оставаться на опасных маршрутах, чем на совершенно безопасных волнах? И что означает наша жизнь в этом мире, если не путешествие к более высоким сферам? Придёт день, когда мы прибудем в порт истины, и надо выполнять наш долг до конца. Для обычных душ существование может казаться единством возможностей, фривольных опытов. Но мы, уже имеющие некоторые знания о божественных вещах, не можем толковать проживание на земле иначе, чем святой возможностью труда и очищения!… Мы ссылаемся на тираническую организацию Церкви, но было бы несправедливым забывать, что дефектная организация может возрождаться лишь тогда, когда преобладает результат её наиболее достойных элементов. Плохие священники исчезнут, когда умные и преданные святые отцы наберутся мужества смирения в пользу Церкви, оставаясь при своих задачах для нуждающихся и невежественных, которых доверил им Иисус!

Дамиан был глубоко взволнован и изумлён. Эти понятия, казалось, исходили не от человеческого существа. После долгой паузы он, со слезами на глазах, торжественно добавил:

— Думаю, объяснения Алкионы идут к нам от Всевышнего. Ясность Троицына дня никогда не исчезала в этом мире.

И обратившись к воспитаннику, подчеркнул:

— Как видишь, больше не о чем говорить. Мои возражения могли бы быть восприняты как бесцеремонность. Тем не менее, устами Алкионы Иисус шлёт тебе спасительное послание. Не надо колебаться, сын мой, между капризом и долгом!

Небольшое семейное собрание рассталось холодно. Шарль Кленеген, в сильном волнении, попрощался с Алкионой, вытерев слёзы. Утром следующего дня он появился на мессе с растревоженным лицом, словно показывая, что вчерашние испытания проникли к нему глубоко в сердце.

Дамиан также был под более сильным впечатлением, чем мог себе представить. Утверждения Алкионы мощными вибрациями всё ещё звучали в его голове. Его жизненный опыт был долог и труден, но никогда он не встречал девушки с таким пониманием страдания и предназначения. Чем была его жизнь священника, как не той программой, которую обрисовала юная Алкиона? Он вспоминал трудные времена, часы наиболее сильных испытаний, страдания, которым, казалось, не будет конца, чтобы заключить, что Иисус посылал ему утешительный свет любящими губами существа, которое он всегда считал своей дочерью.

Даже в этом случае он должен был серьёзно задуматься над ситуацией. Надо было удалить Алкиону из Авилы. К тому же, ввиду того, что они сильно любили друг друга, и это обстоятельство требовало изменений, то в целях профилактики их следовало разлучить. Мадлен Виламиль всегда терпеливо ждала случая узнать Северную Америку. Эти события, казалось, способствовали оживлению этих желаний. Но как осуществить их? Много раз предоставлялись возможности, но лишь для испанских колоний, и они всегда отказывались от них, потому что было бы неразумно подвергать из-за этого мадам Давенпорт и её близких трудностям паломничества.

Дамиан вспомнил о своей переписке. Может, в этих документах он найдёт какие-нибудь идеи. Он перечёл письмо от одного парижского друга. Тот приглашал его посетить их сообщество и поработать во французской столице. Из Франции было бы нетрудно выехать на север Америки. Довольный своей находкой, он придержал идею на месяц. Когда прошла эта отсрочка, и претензии Кленегена были забыты, отец Дамиан заговорил об этом.

II
По возвращении в Париж

Мадлен Виламиль встретила новость старого священника со смешанными чувствами опасения и надежды. Она искренне хотела однажды обнять семью Давенпорт. Никогда она не отказывалась от своего намерения услышать свидетельства выживших в кораблекрушении, в котором, судя по письму из Блуа, погиб её любимый муж. Пролетали годы тревожных испытаний, но она всегда хранила в памяти лицо Жака и его отцовское благородство. Иногда она мысленно принималась спорить с любящим благодетелем, словно он уже был в мире ином. К тому же, он всегда мог бы отыскать Сюзанну или кого-нибудь из братьев Сирила в Коннектикуте. Что касалось всего остального, она чувствовала себя усталой и больной. Не будет ли более разумным познакомить Алкиону с его родителями? Она боялась умереть, оставив свою дочь без семьи, которая бы заботилась о её будущем. Какое-то время она питала надежду на счастливый брак, но теперь она была уверена, что эта проблема в жизни её дочери намного сложнее, чем она могла себе представить. Если бы подошло время её кончины, она могла бы рассчитывать на искреннюю любовь отца Дамиана, но, как она замечала, её старый друг тоже постепенно клонился к земле под тяжестью лет и по причине огромной заботы, которую он постоянно оказывал страждущим душам. Что касается приёмного сына, то она не могла ни предвидеть, ни ожидать от него ничего, кроме забот и тревог. Робби, конечно же, не будет большим помощником Алкионе в будущем. Напротив, скорее, он не сможет обойтись без её искренней помощи. Но, несмотря на это, жена Сирила не ощущала в себе мужества присоединиться к проекту. Она понимала преимущества и благо, основанное на этой инициативе, но ощущала себя в то же время истощённой для подобных тягостных приключений. Она не колебалась бы, если бы путешествие было окончательно решено и намечено в мельчайших деталях; однако, остановка в Париже в ожидании окончательного решения сметала начисто её энтузиазм. Французская столица навевала её чувствительной душе массу нежных и горьких воспоминаний. Вновь увидеть места, где она познала незабываемое счастье своей юности — разве это не приближение к могиле её самых прекрасных мечтаний и их оплакивание? И пока она размышляла об этом, Дамиан осторожно подошёл к ней, воспользовавшись тем, что они оказались наедине.

— Я признаю, что подобные перспективы могут быть тебе в тягость, но думаю, что счастье Алкионы и потребности Робби оправдают твою жертву. Думаю, что окрестности Авилы уже дали этим двум детям максимум своего опыта. И теперь я слегка опасаюсь за моего племянника. Алкиона дала нам мощный пример веры и жертвы, отвергнув предложения пылкого молодого человека, принесённого в жертву своему призванию; поэтому, может, настал час теперь поддержать благородную девушку, принеся бальзам на её измученное сердце? Поскольку, несмотря на свой здравый смысл и величие души, она не должна испытывать недостатка в любви. Это бесспорно. Я считаю, что было бы жестоко ежедневно подвергать её боли. Каждая деталь в церкви, каждый пейзаж Авилы в её томных глазах несёт образ мучительной и неудовлетворённой любви. С другой стороны, предчувствую в своём племяннике очевидную неспособность к отречению. По-моему, он наметил лишь перемирие, но никак не отказ от своих планов. И когда мы менее всего будем ожидать этого, он вернётся к теме с новыми аргументами. Не считаешь ли ты, что нам стоило бы избавить Алкиону от подобных искушений? Я очень доверяю ей, её безупречному поведению и думаю, что эта мера будет благотворной для её ещё молодого и подверженного влиянию разума.

— Подобные размышления достойны всяческого уважения, но Париж мне кажется таким далёким!

— И тем не менее, переезд в другую область Испании ничего бы не дал. Поскольку мой племянник очень быстро нашёл бы предлог для встреч с Алкионой. А то, что вы говорите о путешествии в Северную Америку, во Францию или в Англию, в этом смысле облегчают нам решение проблемы.

— Вы правы, — сражённая доводами, ответила дочь дона Игнация.

— Тогда подумаем над этим, — заключил старый священник, — исходя из принципа, что в любовных ранах расстояние всегда служило хорошим лекарством, ведущим к благоприятным реакциям.

Жена Сирила принялась размышлять о правильности подобной инициативы, а затем сообщила дочери об их планах. Алкиона взорвалась радостью, ограниченное пространство Авилы теснило ей душу, недобрые замечания раздражали её, но она говорила об этом, лишь радуясь этой новой идее. Она, скорее, размышляла о плохом самочувствии матери и новых перспективах для образования Робби. Реакция девушки вызвала новый прилив энтузиазма у Мадлен. И были организованы первые приготовления, к великому удивлению отца Шарля.

И пока Дамиан сообщал в Париж о своём решении покинуть Испанию, дочь дона Игнация продала ферму семье Эстигаррибия. Она без труда сделала это, поскольку ей старые друзья Долорес и Жан-де-Дье уехали в колонию с некоторыми материальными накоплениями, согласно мерам, принятым у нанимателей того времени. Что касается остального, Авила не оставит у неё больших сожалений. Поддерживаемая надеждами своей дочери, она решилась на отъезд, и всё это, даже несмотря на то, если ей придётся противостоять ещё большим трудностям во французской столице. Она оставалась в некоторой нерешительности по нескольким пунктам отъезда, но Алкиона неизменно рассеивала её последние опасения. Работы в большом городе хватит на всех. Шитьё везде было хорошо оплачиваемой услугой. К тому же, у Робби будет возможность утвердиться в своём музыкальном образовании. Отец Дамиан заметил, что, возможно, он найдёт себе применение, играя на скрипке в церкви. Так, Мадлен, охваченная сборами, уже с явным удовольствием и нетерпением ждала дня отъезда.

Кленеген, в свою очередь, хранил сдержанность. Его опекун доверил ему церковь Сен-Венсан со строгими рекомендациями. Он в особенности дал почувствовать рамки его ответственности и склонял его к смирению, к принесению жертвы на священный огонь своей задачи. Но Шарль, казалось, был далёк от религиозной практики. Алкиона была единственной его заботой. Сколько раз он пытался оказаться в компании своей дорогой спутницы, чтобы облегчить свой пыл, но всегда натыкался на выразительное благородство её христианской души, моля во имя божественной воли исполнить свой долг.

Накануне разлуки, которая оставит его погружённым в тревожное отчаяние, он пришёл навестить её, чтобы наедине с ней объясниться до окончательной разлуки. После долгих изложений чувств, выражавших его глубокую боль, он сказал:

— Не знаю, смогу ли я всегда выносить свой плен, в котором оказался. Я словно птица в клетке, жаждущая свободы…

— Мы все рабы Христовы, — в смирении отрезала она.

— Я сделаю всё возможное, чтобы жить в уважении истин, которым ты меня научила; но если однажды я буду вынужден изменить свой путь, я поеду искать тебя во Францию или Америку, чтобы построить здание нашего счастья…

В крайнем волнении Алкиона предупредила его:

— Надеюсь, ты никогда не будешь вмешиваться в намерения Божьи, даже перед лицом самых сильных причин, поскольку, прежде всего, Шарль, я думаю, именно от света небесного мы должны ждать нашего счастья.

Воспитанник Дамиана умолк, и разговор их продолжился взаимными обещаниями любви.

Утром следующего дня последние слова прощания вызвали обильные слёзы. Растроганный, он обнял своего старого дядю и выразил каждому свою признательность и любовь, желая им счастливого путешествия. Алкиона была в слезах. Долг громко звучал в ней, но разлука заставляла страдать самые глубинные фибры её души. В последний момент она разразилась рыданиями. Дамиан испытывал глубокое волнение. Мадам Виламиль была в состоянии прострации. Только Робби выражал свою большую радость при мысли об этом новом приключении, очарованный своими новыми одеяниями.

Спутник по общему делу, сопровождавший Кленегена, пришёл попрощаться с путешественниками и, заметив волнение старого священника, растроганно сказал ему:

— Отец Дамиан, мы не можем смириться с вашим отъездом не только из-за ваших слов надежды, которых нам будет сильно не хватать, но и потому что мы не верим, что вы сможете забыть Авилу, где вы прожили и проработали столько долгих лет!

— Да, мой друг, — без колебаний ответил Дамиан, — конечно, я не смогу избавиться от воспоминаний о церкви Сен-Венсан и о дорогих мне людях, оставшихся здесь; но мы должны хранить в памяти, что мы служим Господу, где бы мы ни были.

Каждый старался казаться полным надежды и доверия в будущее.

Последние прощания, последние объятия, и вот уже просторная карета, качаясь в ритм галопа лошадей, уносила наших героев по каменистому и пыльному пути.

Путешествие к прибрежной полосе Галиции не было лёгким; тем не менее, после нескольких дней тягостного пути, небольшой караван достиг берегов Виго, откуда голландский корабль доставил их в порт Гавра. Мадлен Виламиль была грустна, оставаясь узницей болезненных воспоминаний о Франции. Дамиан ободрял всех, живописуя масштабные планы на будущее. Не так уж и трудно будет рано или поздно отправиться из Парижа в Америку, и это обещание всеми поддерживалось и возбуждало всеобщий оптимизм. Чтобы развлечь Алкиону и Робби, старый друг описывал красоту самых притягательных мест французской столицы, с восторгом говоря о пышности церквей и о живописных прогулках по водам Сены. Мадлен внимательно слушала его, вспоминая счастливые экскурсии в компании своего мужа, и, казалось, терялась в неизмеримой бездне трогательной ностальгии и чудесных воспоминаний.

Наконец, после долгих и изнурительных трудностей пути, они прибыли в Париж.

Отец Аманс Малузек из братства Августинов, преданный спутник Дамиана, в нетерпении ожидал их прибытия. Согласно вестям из Авилы, он уже подготовил скромный домик в местечке Сен-Марсель для Мадлен и её семьи, а для своего давнего друга забронировал апартаменты в доме Сен-Жак. Из коляски, в которой они проезжали по Парижу, дочь дона Игнация с восхищением рассматривала знакомые ей улицы и площади. Во Франции всё ещё правил Людовик XIV, и город свидетельствовал о его эффективном и бдительном правлении. Проехав местечко Сен-Виктор, путешественники прибыли в окрестности Сен-Марселя и остановились перед скромным домиком. Все вышли из коляски, и отец Аманс любезно предложил им войти в скромную резиденцию. Дочь Дона Игнация испытала сильное впечатление от внезапной смены окружения. И, тем не менее, она постаралась адаптироваться к новой ситуации. Она хотела любой ценой сама расплатиться за домик, хоть Дамиан и его друг постарались сделать всё возможное, чтобы избежать этого. И только после того, как семья обустроилась, оставив Мадлен и её членов семьи в спокойствии и безопасности, старый священник отправился в местечко Сен-Жак.

Алкиона не могла скрыть удивления размерами Парижа и красноречивыми выражениями его интенсивной жизни. В глубине души, готовая выполнить свой долг, она молила Бога дать ей сил для осуществления тех работ, которые ей предстояли здесь.

В самую первую очередь семья Виламиль нуждалась в прислуге; два дня спустя отец Аманс нашёл им любезную служанку, покинутую всеми любезную старушку. Луиза сразу же завоевала симпатии Мадлен и её дочери. Она долгое время жила в одиночестве. Зажиточные семьи оказывались от услуг пожилых людей, и её положение было одним из самых шатких. Подобные обстоятельства сильно сближали её со своей новой хозяйкой, она была бы ценным помощником для жены Сирила, которая нуждалась в приведении себя в порядок, чтобы, в свою очередь, найти какую-либо оплачиваемую работу, чтобы иметь деньги на домашние расходы.

Но дочь дона Игнация ждали настоятельные требования жизни, и очень скоро трудности навалились на неё. Она даже не могла выйти на улицу и посетить могилу своих родителей, как она того сильно хотела. Смена ситуации вызвала в ней новую волну болезни, и в ногах она испытывала острые боли. Отец Дамиан, по необъяснимым обстоятельствам, тоже заболел в коллегии Сен-Жак. Занявшись домашними работами, Алкиона, волнуясь за этих двух больных, каждый день ходила из одного квартала в другой. Дома она давала уроки своему приёмному брату, старалась практиковать французский язык в долгих разговорах с Луизой и с бесконечной любовью заботилась о своей дорогой матери. Мадлен, озабоченная быстрым истощением финансовых запасов, что она привезла из Авилы, обучала свою дочь, чтобы та могла найти работу в Париже. Напрасно она посылала её на поиски Колетты и некоторых друзей своего времени. Мадлен казалось, что какие-то неумолимые силы смели все парижские следы, принадлежавшие её дорогим воспоминаниям. Несмотря на веру, поддерживавшую ей сердце, Алкиона тоже была сильно озабочена. Необходимо было, в первую очередь, продолжать заботиться о матери, оплачивать служанку и предвидеть нужды Робби. Во время своих посещений к Дамиану она воздерживалась от разговоров о своих серьёзных заботах. Старый священник же, так внезапно подхватив жестокую болезнь лёгких, худел на глазах. Но девушка решилась и попросила помощи отца Аманса в поисках какой-нибудь работы для неё. Она могла шить, вышивать, она могла преподавать музыку, и, возможно, не очень трудно будет подыскать ей место в какой-нибудь скромной мастерской или в зажиточном доме. Новый друг Виламилей занялся поисками. Бывшая портниха, проживавшая недалеко от моста Сен-Мишель, разрешила отцу Амансу прислать ей кандидатку, чтобы познакомиться с её квалификацией.

Алкиона представилась. Мадам Полетта, скрывавшая свои дурные манеры набожным видом, не оценила благородства и искренности Алкионы. Она была слишком чистой и слишком простой, чтобы служить её пагубным намерениям.

Внимательно рассмотрев её, портниха сделала красноречивый жест и сухо сказала ей:

— Мне очень жаль, но пока что я не смогу воспользоваться вашими услугами.

— Почему, мадам? — с грустью спросила дочь Мадлен, сразу увидев, как рушатся её надежды.

Собеседница не стала раскрывать своих истинных чувств и добавила:

— Трудность вашего произношения не удовлетворит требования нашей клиентуры.

— Но я могла бы без проблем шить, а со временем я уверена, что смогу удовлетворить вас, улучшив свой акцент.

— Я не могу, — мадам была непреклонна, — клиентура хорошего вкуса требует многих качеств выражения.

Алкиона, в своём смирении всё же проявив раздражение в голосе, стала настаивать:

— Мадам Полетта, вы, конечно же, правы; но я осмелюсь призвать к вашей доброте. Я очень нуждаюсь в этой работе!… Моя мать серьёзно больна и, к тому же, мне надо выплачивать деньги за дом… Если бы вы могли взять меня к себе в швейную мастерскую, знайте, что вы совершили бы милосердный и справедливый акт и имели бы нашу вечную признательность. Кто знает, может, у вас появились бы и другие услуги, которыми я могла бы заняться у вас? Не зная Парижа, мы сейчас противостоим большим трудностям.

Эти слова, выразившие крайнюю печаль нежной девушки, не возымели никакого эффекта. Мадам Полетта иронично улыбнулась и снова сказала:

— К сожалению, я ничем не могу вам помочь. Но знайте, дочь моя, вас могут ценить не только за ваше шитьё. Многие женщины вашего возраста в Париже зарабатывают себе на жизнь, почти не прилагая усилий.

И пока Алкиона приходила в себя от удивления, вызванного подобными намёками, не будучи в состоянии даже ответить, собеседница безжалостно заключила:

— С такими простыми манерами и с вашим нежным возрастом это будет не трудно.

Алкиона сдержала слёзы в груди и распрощалась с портнихой. Взволнованная шумом на улице, она вернулась к себе домой, погружённая в серьёзные размышления. Мадам Полетта оказалась жестокой, но надо было оставить её на своём месте и забыть о ней. Она понимала бесполезность пустых стенаний. По всей видимости, Бог не дал ей божественного света веры для спокойных часов существования. Если она и обладала такими святыми дарами, то лишь для того, чтобы научиться расти, несмотря на более жестокие бури. Эта мысль успокоила её. Она верила в Иисуса не как далёкого спасителя, а как любимого учителя, присутствовавшего в разуме через уроки своих учеников в страданиях и опыте мира. Она рассчитывала пережить момент свидетельства. Господь не забудет о ней. Придёт нежданная помощь от его неистощимой доброты. Она продолжит свои усилия, уверенная, что рука Иисуса придёт к ней на помощь.

Погружённая в серьёзные раздумья, она вернулась к себе, смертельно уставшая. Как это было однажды и с Мадлен, Алкиона, чтобы успокоить материнский разум, вынуждена была скрыть жёсткую действительность.

С глазами, полными надежды, жена Сирила озабоченно спросила:

— Ну, как работа?

Изобразив на лице умиротворяющую улыбку, девушка ответила:

— Скоро мастерская предложит мне работу.

Мадам Виламиль облегчённо вздохнула и сказала:

— Слава Богу! Что ты можешь сказать мне о мадам Полетте? Это солидная особа?

— Мы говорили довольно не долго, но мне она показалась довольно почтенной и достойной особой.

— К счастью! — воскликнула успокоенная мать. — Я опасалась, потому что мне много говорили о некоторых парижских злоупотреблениях. Не все портнихи одинаково преданы семье.

— Можешь быть спокойна, мама, — заявила девушка, чтобы развеять материнские опасения, — в любом случае я не забуду твои добрые примеры.

Мадлен Виламиль окутала её взглядом, полным любви, в котором мелькала боль от того, что сама она не могла передвигаться и работать. Ещё более взволнованная, после долгой паузы она сказала:

— По своему опыту я знаю, что означает просить что-то в этом Париже. Ещё до твоего рождения моя мать слегла надолго в постель. Ежедневные нужды становились всё более настоятельными, и я вынуждена была выходить в поисках помощи, с той лишь разницей, что я молила о милостыне, а ты просишь работы.

Размеренным голосом она принялась рассказывать свои старые воспоминания, живым голосом описывая картину фальшивых подруг доньи Маргариты, когда они бросали ей в лицо определённые жестокие и ироничные замечания.

Закончив рассказ, она сильно расплакалась, но Алкиона взяла в свои ладони её лицо и нежно поцеловала, сказав при этом:

— Забудем об этом, мама! Зачем вспоминать о грустном? Бог не оставляет своих детей. Я уверена, что у нас всегда будут средства и поддержка!… Скоро я буду работать и получать жалованье, которое покроет наши нужды. К тому же, как только отец Дамиан выздоровеет, он устроит Робби в церковь на музыкальное служение. Затем тебе станет лучше, и мы найдём работу по шитью на дому. Не правда ли, у нас целый мир надежд впереди?

Больная, казалось, получила новый заряд энтузиазма.

— Твой оптимизм заразителен, — спокойно сказала она, — однако, что касается отца Дамиана, у меня для тебя печальные вести. В твоё отсутствие сюда приезжал преподобный отец Аманс и сообщил нам о состоянии его здоровья. Врач уже утратил всякую надежду, он утверждает, что наш старый друг болен чахоткой, и ему остаётся жить не более нескольких месяцев.

Девушка слушала мать, не скрывая своей боли. Мадлен же печальным тоном продолжила:

— Ко всему этому прибавляется ещё дна серьёзная вещь — по словам отца Аманса, наш благодетель теперь остался практически без денег. Я заметила, что он очень встревожен ситуацией священника, который, по его словам, очень нуждается в определённой сумме, чтобы, например, оплатить служанку или приобрести некоторые инструменты для частного пользования, поскольку должен будет остаться у себя в доме, чтобы не заразить своей болезнью других.

— А что, отец Малузек в этом не может ему помочь? — печально и озабоченно спросила Алкиона.

— Мне кажется, он не очень-то склонен делать это.

— И что ты ему сказала?

— Я дала ему понять, что наши нужды также настоятельны после шести месяцев без работы, но даже в таком состоянии мы предоставляем наш домик в распоряжение больного. Моё заявление слегка озадачило его практичный ум, но я всё же обеспокоена.

— Мы найдём деньги, — решительно заявила девушка.

— Как? — удивлённо спросила Мадлен, — если нам нужно как минимум двести-триста франков на расходы по перемещению больного в отдельный небольшой павильон.

— Я уверена, что эту сумма будет у нас, — подтвердила Алкиона. — Завтра рано утром я пойду утешить его и поговорю на эту тему.

— Ввиду наших теперешних трудностей, — добавила Мадлен, — думаю, что планы путешествия в Америку аннулируются.

— Не говори так, мама! В самые мрачные ночи надежда ярче светит.

Пытаясь утешить друг друга, они продолжали свою беседу.

На следующий день, несмотря на недавнюю неудачу, около девяти часов утра девушка отправилась к больному. Она не виделась с ним три дня. И она нашла его лицо слегка обезображенным болезнью, он был крайне бледен, с впалыми глазами. Очень тихо она толкнула приоткрытую дверь, чтобы удивить его своим появлением. Она заметила его измождённое лицо и воздержалась от замечаний о здоровье. Действительно, его состояние значительно ухудшилось. Его руки, державшие толстую книгу, которую он внимательно читал, казались восковой бледности. Его дыхание было прерывистым и быстрым. Алкиона сдержала тягостные чувства и, преодолевая волнение, с улыбкой воскликнула:

— Вы читаете Библию?

Дамиан жестом выразил огромную радость, с нежностью приветствуя её. Она обняла его и, взяв из его рук книгу, хотела посмотреть, какие вопросы он задавал себе в этот момент. Это была выдержка из Экклезиаста: — «Каждая вещь имеет свою причину, и каждому делу под небом своё время. Есть время рождаться, и есть время умирать[11]».

— Не могу поверить, — мягко сказала она, — что вы, в таком хрупком состоянии, читаете эти печальные вещи.

Священник слегка обескуражено улыбнулся и ответил:

— Твоей матери, Алкиона, возможно, не хватило мужества откровенно поговорить с тобой насчёт меня. Она слишком чувствительна и много страдала. И было бы неразумным множить её печали. Вот почему я должен довериться тебе, несмотря на твою юность. Я знаю, что моя болезнь неизлечима, и не перестаю говорить себе, что близок час моего ухода. Поэтому поищем наши силы в Иисусе, поскольку, как говорит нам Библия, плоть — это тоже проходящий ветер, а мы являемся детьми вечности!

Девушка взволнованно слушала его со слезами на глазах. С самого своего детства она находила в его любви самый большой стимул к мужеству для противостояния сражениям жизни. Она уважала его как отца. Она инстинктивно вспомнила о времени пламенных евангельских молитв в Авиле. Никто не мог бы тогда сказать, что этот крепкий мужчина, убедительный и яркий своим откровением и красноречием, придёт к такому жалкому физическому состоянию.

Его ясные глаза всё ещё говорили о его привычном мужестве и спокойствии, но общее состояние выдавало большую слабость. Она хотела ответить, утешить его ободрительными словами, но на ум ничего не приходило. Сильное волнение в горле перехватывало голос. Откровение старого священника обезоруживало её чувствительный разум. Невозможно было найти слова, которые могли бы обмануть серьёзность ситуации, тогда как отец Дамиан оставался спокойным и смиренным. Заметив её смущение, священник продолжил:

— Но не будем говорить обо мне, Алкиона. Лучше расскажи мне о результатах твоего вчерашнего разговора. Ты нашла работу?

Бедная девушка сделала печальный жест и почувствовала, что должна откровенно всё рассказать своему большому другу детства.

Когда она закончила изложение своего грустного приключения, священник заметил:

— Представляю, как ты, должно быть, страдала от прямого контакта с подлостью человеческой; но не стоит так печалиться. Благодари Бога за то, что открыл тебе мадам Полетту такой, как она есть, перед тем, как взять на себя какие-либо обязательства, поскольку, когда мы портим себя злом неосознанно, нам потом очень трудно освободиться из его отвратительных когтей. В этом же случае мы должны считать тебя счастливой, поскольку ты получила милостыню святого урока. Потому что иногда в том, что является злобой и неблагодарностью в этом мире, может существовать божественная помощь для нашей собственной защиты.

Алкиона вытерла слёзы и улыбнулась, давая понять, что согласна с этим.

— Всегда хватает честной работы, — по-отцовски продолжил священник, — у нас есть и другие друзья в Париже. Я жду визита одного моего коллеги, которого попрошу помочь тебе. Отец Гильерм — мой спутник по земным сражениям, который познакомился с Шарлем и его матерью в Ирландии. Уверен, он нам поможет.

Девушка, видя его искреннюю озабоченность, захотела сменить тему разговора о себе. И увидев его босые ноги Дамиана, спросила его:

— Где ваши шерстяные одежды? Вы не можете оставаться в таком виде…

Он улыбнулся и сказал:

— Я положил их в багаж.

— Зачем? — удивлённо спросила она.

— Думаю, на этой неделе я буду уже ночевать в павильоне неимущих, в Мизерикордии, или в доме бедняков на Сен-Ладр.

— Это невозможно, — воскликнула глубоко опечаленная дочь Сирила, — мы не можем согласиться с тем, что вы пойдёте в эти церковные дома как нищий. Мы же ещё здесь.

Говоря так, дочь Виламиль почувствовала, как её охватывает печальное чувство тревоги.

— А что в этом плохого, Алкиона? — спокойно сказал ей священник, — я не хочу тебя расстраивать и дальше, ты и так уже много и молча вынесла на своих плечах! Кто знает, может, моё помещение в одну из организаций милосердия не будет иметь пользы?! Сегодня я не могу заниматься религиозной службой, но там, среди нуждающихся, возможно, я буду полезен, проповедуя Евангелие самым несчастным.

Смирение старого друга заставило её разразиться слезами.

— Убогое ложе бедности, — продолжил Дамиан, — должно быть источником святых размышлений. И разве это не будет присоединением к милосердию? Достаточно вспомнить, что Учитель не смог воспользоваться этим. Его последней обителью стал крест; его первым напитком было немного уксуса; его последним воспоминанием о мире был терновый венец!

Алкиона выразила своё глубокое понимание этих слов и сказала:

— Я не отвергаю уроков Иисуса и молю, чтобы его бесконечная доброта защитила наши сердца перед лицом необходимых испытаний, но считаю, что Учитель ответит на мои мольбы и поймёт мои дочерние молитвы!… Скажите мне, есть у вас деньги на срочные нужды.

И зная, что у матери не осталось больше денег, она доверилась Иисусу:

— Знайте, что, несмотря на трудности момента, у нас есть ещё средства, чтобы ухаживать за вами.

Дамиан казался смущённым этой вынужденной ситуацией, но стараясь принять истину, в конце концов, признал:

— Действительно, мои ресурсы истощены расходами, которые я был вынужден оплатить здесь в Сен-Жаке, но не будем волноваться из-за денег, дочь моя.

— Нет, меня волнуют не деньги, а нужды. Я не согласна с вашим перемещением в Мизерикордию. Если вы не можете оставаться здесь, вы пойдёте домой.

И поскольку священнику было трудно выразить свою реакцию, Алкиона продолжила:

— Простите, если я дерзко вмешиваюсь в подобную тему, но то, что я прошу, это вопрос права — права дружбы. Я всегда считала вас своим отцом. Скажите, сколько требует преподобный отец Аманс, чтобы удовлетворить ваши новые нужды?

Взволнованные глаза отца Дамиана выдавали крайнее смирение в этот час особых испытаний, когда он ответил:

— Двести франков для приобретения домашней утвари и начальной оплаты служанке.

— Ну что ж! — беспечным тоном сказала благородная девушка, — никогда не говорите мне о присоединении к неимущим из-за такой ничтожной суммы! Скажите ему, что вы согласны с этими ценами, и послезавтра я привезу деньги. У нас дома есть более солидная сумма, и, во всяком случае, нам её всегда будет хватать.

Старый друг бросил ей свой признательный взгляд.

Они ещё какое-то время обменивались мыслями и словами утешения. Было договорено, что она вернётся через два дня, и старый священник заговорил о надежде, которую он питал при мысли о ближайшем визите к нему отца Гильерма, который, кстати, не преминёт оказать ему свою посильную помощь.

Алкиона удалилась с успокоенным видом, но как только она вышла на улицу, она почувствовала себя в плену сильной тревоги. Где она найдёт эти двести франков, чтобы помочь больному другу? Напрасно она искала средство сдержать своё обещание. Соседи были очень бедными людьми. Получить аванс в рабочей мастерской было невозможно, поскольку у неё не было даже работы. С тяжёлым сердцем она вспомнила, что не сможет поговорить об этом с матерью, чтобы не доставлять ей ещё больше страданий. Но ей надо было найти деньги. Она быстро шла, сосредоточившись на своих заботах. И с огромной страстью она принялась молить Иисуса, чтобы он дал вдохновения её поискам. Почти дойдя до дома, она заметила, что кто-то поёт у ворот старой церкви местечка Сен-Марсель, чтобы заработать на жизнь. Это была какая-то слепая. Она подошла и дала ей те гроши, которые у неё оставались. И вдруг ей пришла в голову одна мысль. Почему бы не сделать ей вместе с Робби концерт в таком хорошо посещаемом месте? Она могла бы петь под звуки скрипки, на которой играл бы её приёмный брат. Может, они смогли бы заработать какое-то количество денег, необходимое для немедленной помощи отцу Дамиану. Эта мысль обрадовала её. Она вернулась к себе такой довольной, что мать заинтересованно спросила:

— Как дела у отца Дамиана? По твоему лицу видно, что он не так уж и плох.

— Его состояние ещё серьёзное, но он спокоен и оптимистичен.

Мать удивилась и добавила:

— Что с тобой, Алкиона? Я вижу, ты очень весела.

— Просто мне сообщили, что завтра я смогу приступить к службе.

— Слава Богу! Благословен будь тот час, когда ты научилась шить!…

Затем Алкиона позвала Робби в маленький садик, чтобы сообщить ему о своём плане.

— Концерт? — заинтригованно спросил мальчик.

— Да, но надо всё держать в тайне. Если мать узнает, она будет больше страдать. Если мы не найдём денег, отца Дамиана отправят в Мизерикордию, и мы, вероятно, уже никогда его не увидим. Мы организуем концерт только завтра, потому что затем, возможно, у меня будет работа.

Малыш широко открыл глаза и дал своё согласие:

— Ну, хорошо.

Она стали обмениваться мыслями и делать наброски на следующий день. Сделав это, они вернулись домой с лучащимися от радости лицами. Стараясь ещё порепетировать, Робби захотел сыграть одну пьесу. Но было не то время, хоть Мадлен и была согласны послушать, и Алкиона предложила ему спеть, чтобы развлечь мать. Оба они стали в позицию и стали вспоминать старые кастильские мелодии, арагонские песни, народные стихи Андалузии. Несмотря на боль в ногах, мадам Виламиль в восторге улыбалась, и затем сказала им:

— Сегодня наш дом такой радостный! Какой приятный день!… Жалко, что мы оставили в Авиле мой старый клавесин…

Робии с радостью выслушал её и с большим мастерством сыграл несколько самых трудных аккордов. Луиза смеялась и плакала от удовольствия и волнения. Девушка спела все арии, которые могла вспомнить. Она повторила несколько французских песен, которые им удалось выучить, и рассказала несколько басен Ла Фонтена.

Так, в нежных домашних радостях, закончился этот день.

На следующий день Алкиона обняла мать и, покидая её, предупредила:

— Я буду дома к обеду, а когда я вернусь к работе, я хотела бы, чтобы ты разрешила Робби пойти со мной, поскольку я могу вернуться поздно вечером.

Мадлен согласилась и благословила её своей материнской любовью.

Алкиона прошла много километров, идя по улицам и площадям, изучая нужное место для осуществления своего плана. Слегка уставшая, она остановилась у Нотр-Дам и вошла в храм. Там она отдохнула, читая долгие и страстные молитвы, затем сказала себе, что ей не найти более приспособленного для её предприятия места, чем этот дом, посвящённый Святой Богородице. Она более не сомневалась. Она вернётся в квартал Сен-Марсель, приведёт своего приёмного брата, и они начнут концерт ближе к вечеру, полагаясь на любопытство простых людей.

Она вернулась к себе, подгоняемая солнцем, пообедала и вышла из дома вместе с мальчуганом. Они с бережно несли инструмент, стараясь, чтобы ни Мадлен, ни служанка не заметили их.

Взволнованная тем, что вынуждена просить милостыню для своего старого друга, Алкиона снова вошла в церковь и помолилась, прося божественной помощи.

Мягкий вечерний бриз царил в атмосфере, когда оба импровизированных артиста стали в позицию и начали первые ноты как раз в то время, когда толпы людей стали входить в церковь. Сновали многочисленные коляски и кареты. На безоблачном небосводе сияла Венера. Алкиона запела с такой гармонией и с так чувственно, что, казалось, ангел спустился на землю, чтобы передать людям нежные красоты сумерек. За несколько мгновений вокруг артистов образовалась компактная зрительская толпа из прохожих, священников, знати и простых людей. После каждой песни раздавался гром неистовых аплодисментов. Певица вызывала глубокие тёплые чувства к себе, несмотря на злобу некоторых. И так прошёл час истинного успеха. Два щедрых священника приказал зажечь факелы, чтобы продлить концерт. И Алкиона продолжала петь. Она чувствовала, как краснеет от стыда, когда ей в сумку сыпались подношения и дары, но вспоминала об отце Дамиане и своей дорогой матери, и испытывала огромное утешение, считая себя почти счастливой. Она грациозными жестами благодарила людей за аплодисменты, а Робби вырывал из своей скрипки кристально чистые аккорды. Все были очарованы красотой девушки, которая резко контрастировала с грубыми чертами лица маленького скрипача. Кто-то даже прошептал ей на ухо:

— Он словно летучая мышь рядом с жаворонком!

Она поняла смысл фразы, но приёмный брат, не очень хорошо понимавший французский язык, позвал её, и она постаралась успокоить его, сказав:

— Аудитория в восторге, и я думаю, что у нас уже есть почти сто франков. Не падай духом.

— Я здорово устал, — пожаловался мальчик…

— Помни о маме и об отце Дамиане…

Малыш подумал немного, затем заиграл ещё лучше, заставляя вибрировать свой инструмент с ещё большим энтузиазмом.

В этот момент, в нескольких метрах от них, появилась карета одной богатой семьи. Алкиона со своим испанским акцентом пела старые французские песни. Возможно, находясь под сильным впечатлением не виденной ими ранее картины, оба пассажиры кареты приказали остановиться. Из кареты вышел какой-то рано постаревший мужчина, которому было где-то около пятидесяти лет, и подал руку очень худой и изнемождённой женщине. Охваченный странным волнением, он решительно направился к толпе, вынуждая свою спутницу следовать его проворным и решительным шагам. На определённом расстоянии он смог увидеть певунью, которая, казалось, была окружена светом ярко горевших факелов.

— Да это вылитая Мадлен! — побледнев, сказал он.

— Едем отсюда, — немедленно отреагировала его спутница, сделав шаг назад, — это, должно быт, простая уличная певичка.

— Нет, нет, — решительным голосом ответил незнакомец, давая понять, что они живут в постоянных спорах, — если хочешь, иди, но пришли потом за мной карету.

— Только не это, — в явном нетерпении ответила она, оставаясь рядом с ним, внимание которого, казалось, всецело было направлено на певунью, чей мелодичный голосок наполнял тишину ночи и таинственно говорил с его сердцем.

Когда она стала петь старую испанскую песню, он не стал более сдерживаться, приложил руку к груди и сказал своей спутнице:

— Ты помнишь Карусель, июнь 1662 года? Разве это не одна из тех мелодий, что пела Мадлен?

Женщина в раздражении ответила:

— Вне всякого сомнения… Я прекрасно помню бал мадам де Шуази.

Он подошёл ближе. Он казался таким ошарашенным, что прохожие замечали это, несмотря на пугливый взгляд его спутницы. Незнакомца, однако, это менее всего волновало. Погружённый в созерцание певицы, он поддался мягкому очарованию её личности, не заботясь ни о чём другом.

Когда Алкиона уже заканчивала мелодичную песню Старой Кастильи, он подошёл к обоим артистам и деликатно спросил:

— «Сеньорита», знающая столько песен полуострова, может, знает старую испанскую мелодию, которая называется «Аргоннская Каландра»?

— Конечно, и если хотите, я могу вам спеть её.

— С большим удовольствием послушаю её.

Алкиона сказал приёмному брату, как ему начать первые ноты.

— Я не очень хорошо помню её, — сказал скрипач.

— Ну же, Робби, как же так? Это одна из тех первых песен, которым тебя научила мама.

Мальчик с трудом вспомнил и заключил:

— Ах, да, знаю…

Несколько гармоничных аккордов отметили введение неописуемой красоты, и сразу же после этого в религиозном молчании большого собрания раздался прозрачный и бархатистый голос девушки. Возможно, подчиняясь тайным порывам, Алкиона отмечала отдельным духовным очарованием каждый аккорд. Можно сказать, это было меланхолическое пение птицы, затерянной в ночи.

Очень деликатная музыка описывала старинную легенду, пропитанную народной лирикой:

Под покровом дружественной ночи

Эта песня древняя слышна,

Сохрани в душе ты пенье жаворонка,

Птицы, что тебе попалась на пути,

Без гнезда, блуждая в Арагонских далях.

Бедняжка жила в вечной агонии,

В тягостном молчании,

Это образ ностальгии,

В лохмотьях одиночества,

В трауре своего вдовства.

Но в одну прекрасную весну

Бедняжка, полная надежды,

Заметила на закате солнца,

Что к ней медленно подлетал,

С глазами, полными любви,

Её возлюбленный — соловей.

С этого божественного часа

Крохотная певчая птичка,

Блуждавшая от двери к двери,

Стала готовиться к победе,

Она наполнилась жизнью и славой,

В песнях прославляя голубизну неба.

Она играла покоем источника,

Она летала далеко за горизонт,

Под солнцем, под лунным светом.

Будь то ночь или день,

Она была полна радости

В пухе своего гнезда!

Но однажды её спутник

Бросил на неё последний взгляд охотника!

Несчастная певчая птица

Упала без жизни на дороге,

В тревоге своей любви.

Под покровом дружественной ночи

Слушай этот старый припев,

Храни в сердце песню придорожного жаворонка,

Блуждавшего без гнезда, В Арагонских полях.

Когда она закончила, мужчина поднёс платок к лицу, словно вытирал пот, но на самом деле он скрывал слёзы, которые текли из его глаз. Засунув руку в карман, он вытащил оттуда несколько монет и отдал певице со словами:

— Возьмите, мадмуазель, это вам. Ваш голос пробудил во мне чувства, которые я напрасно искал в течение двадцати лет.

И видя, что Алкиона колеблется перед столь значительными чаевыми, незнакомец настоял на своём:

— Это мелочь по сравнению с тем, чем я вам обязан.

Бросая критичные взгляды на свою спутницу, он оставался чуждым и равнодушным к её настроению. А певица выразила свою признательность.

— Да вознаградит вас Бог, мсье!

Робби также послал ему взгляд, полный благодарности, в котором всё же просматривалось его желание закончить концерт. И, поскольку дочь Мадлен ждала лишь отъезда незнакомца, чтобы закончить свою работу в ночи, она взволнованно поблагодарила всех и смиренно удалилась, уставшая от всех тех усилий, которые она вынуждена была продемонстрировать.

Незнакомая пара, в свою очередь, села в карету, оставаясь под сильным впечатлением.

— Сколько ты отдал этой певичке? — сухо спросила женщина.

— Триста франков.

— Из-за твоей сентиментальности мы скоро окажемся в приюте для неимущих, — недовольно упрекнула она его.

— Даже если бы я дал ей три тысячи франков, то не оплатил бы сполна те нежные чувства, которые ощутила моя унылая душа…

И она впали в тягостное молчание, пока карета продвигалась вперёд сквозь мрак ночи.

Алкиона и Робби вернулись домой, охваченные огромной радостью. Оказавшись далеко от паперти Нотр-Дам, мальчик заметил:

— Просить милостыню — это тяжело, ты не находишь, Алкиона?

— Не так уж и трудно, — смиренно ответила она. — Нужда, Робби, иногда побуждает нас к добру и мягкости по отношению к своему ближнему. Ты никогда не замечал, что очень независимые дети обычно капризны и жестоки? То же, когда они становятся взрослыми. И нам полезно бывает нуждаться в других людях, чтобы становиться более любящими, более чувствительными к братской любви.

— Это правда, — сказал мальчик, — так редки те белые мальчики, которые ко мне хорошо относятся.

— Потому что они ещё не знают, что такое жизнь. Если однажды нужда постучит к ним в двери, они, возможно, сразу же поймут, что все мы — братья. Полагаю, что Бог в своей огромной доброте позволил бедность и болезни в мире, чтобы мы научились божественному закону братства и взаимной помощи.

Робби в восхищении сказал:

— Я хотел бы, как и ты, со смирением ощущать эти вещи, но на деле, если меня унизили, я сильно страдаю. Я очень стараюсь не реагировать на плохие слова и думаю, что иногда, если бы моя правая рука была здорова, я бы бил некоторых мальчиков.

— Не питай подобных мыслей, старайся мысленно упражняться в терпимости. Подумай сам, как бы ты обращался с чёрными детьми, если бы был белым, представь себе своё отношение к больным, если бы ты был здоров.

Маленький скрипач долго думал и очень серьёзно ответил:

— Ты права.

— Можешь быть уверен, что это потребует многих усилий с твоей стороны, потому что лишь грех широко открывает двери нашему разуму. Добродетель более сложна.

Мальчик на несколько минут погрузился в мысли, и затем спросил, меняя тему разговора:

— Что это за добрый мужчина, который дал нам столько денег?

Алкиона сделала многозначительный жест и ответила:

— Я сама под сильным впечатлением. Это, должно быть, посланник Бога.

— Но он казался таким грустным…

— Да, я тоже заметила. Да благословит его Иисус за помощь, которую он оказал нам. Завтра я отнесу отцу Дамиану эту сумму, где, как мне кажется, более двухсот франков, а остальными заплачу Луизе столько, сколько мы ей должны, и вызову врача для более серьёзного лечения матери.

Едва она закончила свои объяснения, как малыш споткнулся и в расстройстве упал на землю. Ощущая моральную силу, которую сестра оказывала на него, он тяжело поднялся и добавил:

— Не волнуйся, всё в порядке. Я упал, поскольку должен был защитить скрипку.

Девушка в волнении склонилась над ним.

— Как видишь, Робби, — умышленно сказала она, — ты не только просил милостыню этим вечером. Ты много работал. Ты устал. Сейчас мы найдём коляску, которая отвезёт нас в Сен-Марсель. Это роскошь, но сегодня мы можем позволить себе это.

Он сразу же согласился, и они быстро вернулись домой, где озабоченная Мадлен уже ждала их.

На следующий день, вместо того, чтобы выйти на работу, как она говорила матери, Алкиона направилась к Сен-Жаку с деньгами для отца Дамиана.

Дамиан внимательно пересчитал деньги и сказал:

— Триста франков, дочь моя? Я знаю, что Мадлен переживает большие трудности. Где же ты хранила все эти деньги?

Алкиона была побеждена этим проницательным взглядом, полным нежной заботы, и рассказала о событиях предыдущего дня. Без денег и без знакомств она решила дать публичный концерт вместе с Робби на паперти Нотр-Дам. Доход превзошёл все их ожидания.

Взволнованный больной обнял её, полный благодарности за её жертву.

Выслушав рассказ об эпизодах их счастливого приключения и об их впечатлениях прямого контакта с простыми людьми, Дамиан сказал:

— Несомненно, Иисус защищал тебя в этом необычном приключении, сочувствуя нашим нуждам. Однако, дочь моя, я думаю, что тебе не стоит повторять это приключение. Рядом с воспитанными людьми всегда есть много тех, кто злоупотребляет доверием, и много бродяг. Я опасаюсь за твою и Робби невинность!…

Она согласно кивнула головой и задумалась, а священник продолжил объяснения:

— У меня предчувствие, что скоро ты найдёшь достойное, хорошо оплачиваемое занятие.

— Это было бы приятным сюрпризом! — воскликнула девушка, и глаза её засветились радостью.

— Позавчера сюда приехал отец Гильерм. Этим утром я говорил с ним о тебе, и он сказал, что очень скоро возьмёт на себя труд помочь тебе. Этим вечером он вернулся с многообещающими вестями. Одна его знакомая семья нуждается в услугах образованной девушки безупречного поведения. Он сказал, что оплата за работу очень достойная. Это супружеская пара, которая три года назад приехала из Северной Америки, потому что заболела их единственная дочка. Глава семейства — человек зажиточный, он владелец недвижимости в Париже и представляет крупную американскую группу торговцев табаком, с обширными связями в европейской коммерции. Хозяйка дома, по полученным отцом Гильермом сведениям, это женщина, строгая в своих религиозных убеждениях. У неё есть дочь, которая доставляет ей много хлопот, и которая, как кажется, избегает материнской нежности со своего самого раннего возраста. Сегодня ей почти тринадцать лет, она страдает от серьёзной нервозности и неоправданных тревог. Её родители спешили взять в дом гувернантку, которая в то же время была бы и медсестрой, и воспитательницей. И по счастливому совпадению, как Гильерм сказал мне, это ирландская семья, которая прожила в Америке долгие годы.

Алкиона была в восторге. После формального согласия они принялись строить большие планы. И когда она уже собиралась уходить, чтобы вызвать врача для матери, Дамиан сказал ей:

— Значит, договорились. Через три дня Гильерм представит тебя этой семье, которая, по-моему, живёт в окрестностях Сен-Ландри на острове Ситэ. Ты расскажешь Мадлен о преимуществах этой новой работы. Кто знает, возможно, для нас прозвенел час спокойствия? И может быть, это возможность для твоей матери осуществить свою старую мечту поездки в Коннектикут? Со своей стороны, я мог бы умереть спокойно, зная, что эта надежда может свершиться.

Девушка улыбнулась и заметила слегка отстранённым тоном:

— Вы правы. Возможность остаётся всегда.

Развеселившись, дочь Сирила вернулась к себе, где без труда убедила мать в сути разговора со старым священником. Мадлен Виламиль согласилась, положение гувернантки и воспитательницы было более достойным занятием. Шитьё, с его постоянными контактами с незнакомыми людьми, не являлось залогом спокойствия. Бедная женщина, в конце концов, почувствовала большое удовлетворение, а когда узнала, что речь идёт о семье, связанной с Северной Америкой, то не стала скрывать своей надежды познакомиться с Новым Светом.

В этот же день, пополудни, доктор Люсьен Тьерри, вызванный юной Виламиль, нанёс визит к больной и подверг её тщательному осмотру. Пока он был рядом с больной, он не переставал делать оптимистические прогнозы; но перед тем, как уйти, он отозвал Алкиону в сторону и сказал ей:

— Дочь моя, случай с твоей матерью более сложен, чем можно представить. Конечно, я сделаю всё, что в моих силах, но думаю, ей будет трудно оставить постель.

— Значит, болезнь настолько серьёзна? — с печалью в голосе спросила девушка.

— Ярко выраженный ревматизм. Ступни и колени непригодны, приговорённые к неподвижности. Я выпишу несколько мазей для втирания и думаю, что ваша мать может ещё прожить несколько лет, но лишь Бог может освободить её от паралича.

Дочь Мадлен поблагодарила его, расстроенная этой вестью, но постаралась взять себя в руки. Иисус, который всегда посылал ей помощь в самые решающие моменты её жизни, не оставит их в отчаянии.

В условленный день она отправилась в компании с отцом Гильермом к своей новой работе. Она ощущала глубокое утешение при мысли, что отныне у неё будут средства удовлетворять нужды своих близких, благодаря честному и достойному труду. Она рассказала Луизе о лекарствах, которые нужно давать матери, дала некоторые советы Робби и обняла Мадлен, обещая, как было предусмотрено, вечером вернуться.

Было уже за полдень, когда отец Гильерм навестил Дамиана, чтобы выразить ему свою признательность.

— Мсье Давенпорт был в восторге, а что касается мадам Сюзанны, её в тот момент не было дома, но глава семейства и старый Жак были приятно удивлены вашей воспитанницей. Кстати, я оставил их в атмосфере искренней симпатии.

Услышав эти имена от отца Гильерма, Дамиан проявил живейшее любопытство. Действительно, он часто слышал, как повторялись эти имена в разговорах Мадлен. С большой осторожностью он спросил:

— Из какой области Америки прибыла эта семья?

— Из Коннектикута.

Священник ощутил первый шок, но постарался сдержать себя и продолжил:

— Имя Давенпорт кажется мне знакомым. Если я не ошибаюсь, я уже слышал, как коллега ссылался на некоего Самуэля, который жил в Белфасте много лет тому назад.

— Именно так, — с радостью подтвердил Гильерм, — это отец того Сирила Давенпорта, богатого торговца табаком, от которого я только что прибыл. Примерно двадцать лет назад семья, ужасно обнищавшая из-за преследований англичан в Северной Ирландии, уехала в Америку, где заработала приличные деньги. В юности, однако, мсье Давенпорт занимал очень скромную должность здесь, в Париже…

— Вот как! — поражённый, сказал Дамиан, и сильная бледность разлилась по его морщинистому лицу.

— Самуэль, о котором вы говорите, — продолжал словоохотливый Гильерм, — после месс в его честь, должно быть, скончался около десяти лет назад.

И словно оправдывая своё выражение лица, старый священник Авилы заметил:

— Эта боль в груди — постоянный источник внезапных мучений.

И он приподнялся, чтобы взять стакан воды.

— Скажи-ка мне, Гильерм, — важно продолжил он, — у супругов Давенпортов счастливая ли жизнь? Впрочем, вполне естественно, что этот вопрос интересует меня лишь потому, что моя воспитанница будет теперь жить среди них.

Этим он старался косвенно получить больше информации о супружеском прошлом Сирила. Не сомневаясь, что касается деликатной темы, собеседник добавил:

— Мсье Давенпорт женат вторым браком. Его первая жена, насколько мне известно, была испанкой, она из Гренады. Её звали Мадлен Виламиль, она умерла во время эпидемии оспы в 63-м году.

Дамиан не мог скрыть своего волнения. Напрасно он старался казаться беспечным, хотя друг приписывал волнение его хрупкому состоянию здоровья.

— Покойная была похоронена на кладбище Невинных. Я уже навещал её могилу в компании Жака и Сирила.

— А кто такой мсье Жак? — несмотря на своё волнение, спросил Дамиан.

— Это тесть мсье Давенпорта и в то же время его дядя, поскольку табачный коммерсант женился на своей кузине вторым браком. Кстати, старик, который сейчас находится на краю могилы под тяжестью своей старости, в течение нескольких лет был здесь, во Франции, преподавателем.

— В Париже?

— Нет, в Блуа.

Теперь Дамиан был убеждён, в этом не было больше сомнений.

— Да благословит Бог Алкиону, чтобы она смогла служить этому дому со всей христианской любовью, — спокойно заключил он, — я не желаю ничего другого.

И он ловко повернул разговор на другие темы, чтобы не выдать своего сильного волнения. Но когда Гильерм ушёл, вновь повторив свои благодарности, он предался глубоким и тягостным раздумьям. Он только что испугался тайны, без возможности найти ключ к ней. Естественно, зловещая драма, которая, как он догадывался, стояла за всей этой ситуацией, была замыслена каким-то извращённым умом. Он вспоминал малейшие откровения и доверительные беседы с мадам Виламиль в Авиле и не мог сомневаться в правдивости событий, которые Мадлен воспринимала как неоспоримые истины. Он всегда считал странным тот факт, что Сирил Давенпорт исчез без каких-либо вестей из Америки для своей супруги. Он также замечал, что даже если Мадлен считала его умершим, то тоже самое происходило с её мужем, который почитал её так называемую могилу. Кто мог совершить сговор против счастья этих двух сердец? Он вспоминал заявления, которые дочь дона Игнация делала в отношении личности Антеро де Овьедо. Неужели он является автором этого подлого преступления? После раздумий он сказал себе, что он не может быть единственным преступником, в этом низком деянии должен был быть у него активный сообщник. Затем, устав, он принялся размышлять о странных и неизмеримых намерениях божественного Провидения, которые привели Алкиону во второй отцовский очаг. В глубокой тревоге ему вдруг сильно захотелось, даже в этом болезненном состоянии, наведаться в резиденцию Давенпортов, но он боялся приступов кашля в этот холодный вечер, переходивший в ночь. Во всяком случае, он не найдёт себе покоя, пока не увидит девушку и не поговорит с ней о её первых впечатлениях. Поэтому он отдал распоряжение слуге послать коляску в Сен-Марсель, чтобы дочь Виламиль могла приехать, когда вернётся домой.

Когда Алкиона приехала домой около семи часов вечера, она нашла коляску, которая ждала её у дверей. Тогда она предупредила мать, что должна немедленно приехать в Сен-Жак и навестить Дамиана, здоровье которого её очень беспокоило, и что она скоро вернётся обратно. У неё были опасения, что её другу стало хуже. Девушка быстро занялась несколькими неотложными домашними делами. И ответив на материнские вопросы о её новой работе, она заявила, что довольна ею, и, храня доброе выражение лица, с беспокойством отправилась в ближайший квартал.

Старый священник Авилы взволнованно обнял её.

— Как прошёл твой день, дочь моя?

— Сначала скажите о себе. Как вы себя чувствуете? Я взволновалась из-за коляски. Ваше здоровье ухудшилось?

— Нет. Мне очень хорошо. Я позвал тебя, чтобы узнать, как дела с твоей новой работой.

Девушка с облегчением вздохнула и воскликнула:

— О, слава Богу!

— Отец Гильерм, осторожно продолжил Дамиан, — приезжал сегодня ко мне, он дал мне кое-какую информацию, и мне нужно серьёзно поговорить с тобой без свидетелей. У тебя остались хорошие впечатления от дома и этих людей?

— Это интересно, потому что по приезде к ним я обнаружила, что уже видела мсье Давенпорта и его жену.

— Как это? — заинтригованно спросил Дамиан.

— Они присутствовали на моём концерте там, на паперти Нотр-Дам, и, кстати, это мсье Давенпорт дал мне триста франков, которые я вам принесла.

— Как это всё показательно! — взволнованно воскликнул священник. — Ну и как они тебя приняли?

— Мсье Давенпорт и его дядя, а также маленькая Беатрис, которой я буду заниматься, обращались со мной очень любезно. Малышка казалась нервной и измученной, но она очень миловидна. Чтобы узнать немного друг о друге, мы проговорили почти целый день; я воспользовалась этим, чтобы упомянуть наставления Иисуса, как истинное и законное лекарство от всех нужд жизни и сердца. Это маленькая девочка, и я думаю, мы поймём друг друга. К сожалению, не могу сказать то же самое о мадам Сюзанне. Когда она вернулась с одного из своих элегантных визитов, обнаружив меня, она не стала скрывать своей досады. Она не улыбнулась, когда муж сказал ей, что я та самая певица с предыдущего вечера, когда они остановились на площади у церкви. Она даже заявила, что эти обстоятельства не в мою пользу. Она добавила, что отец Гильерм, вероятно, ошибся в своём выборе, поскольку она просила подыскать более пожилую гувернантку, с более серьёзным жизненным опытом. Когда она сказала, что мои услуги ей не подойдут, малышка Беатрис заплакала, тем самым выказывая обратное. Она ухватилась за меня, стала кричать, вызвав вмешательство отца и дедушки, которые немедленно прибежали на шум. Выяснив причину её слёз, мсье Давенпорт бросил на свою жену очень жёсткий взгляд и решительно заявил, что я в любом случае остаюсь у них. Однако видя раздражение его жены, я попросила разрешения оставить их, но об этом не могло быть и речи. Мсье Жак был за меня, осуждая поведение дочери. Увидев, что она осталась одна против всех, мадам Сюзанна более вежливо обратилась ко мне, согласившись на моё присутствие рядом с её дочерью.

Дамиан, внимательно слушавший её, воспользовался паузой и спросил:

— А имена в этой ирландской семье тебя не удивили?

— Несомненно, какие-то странные мысли приходили мне на ум, когда я постепенно знакомилась с членами дома. Сирил Давенпорт — это имя моего отца, а имена Жак и Сюзанна мне кажутся очень связанными в воспоминаниями моей матери.

— Скажи, а они случайно не спрашивали у тебя твоей фамилии?

— Спрашивали, но случилось кое-что весьма любопытное, что вынудило меня насторожиться. Когда я приехала, мсье Жак в восхищении посмотрел на меня и сказал своему племяннику: — «да это вылитая Мадлен Виламиль». Меня охватила паника, когда я услышала эти неожиданные слова об имени моей матери, но предположила, что они хотят поговорить об одной из своих знакомых. Позже я узнала, что речь шла о семье Давенпорт. И я была в нерешительности, когда мне пришлось отвечать мсье Сирилу, захотевшему узнать мою фамилию. Если бы я назвалась Виламиль или Давенпорт, они могли бы предположить, что я хочу войти в их семью; видя, насколько была раздражена моим присутствием мадам Сюзанна, и, не желая казаться надменной, я назвалась «Алкионой да Шакара». Думаю, этот ответ наиболее приемлем, поскольку я, по крайне мере, была бы спокойна, ведь меня именно так и называли в Авиле среди друзей. Поэтому, отец, я не думаю, что обидела хозяйку дома или поступилась истиной.

Дамиан облегчённо вздохнул и сказал:

— Ты хорошо поступила. Осторожность никогда не помешает.

И после краткого раздумья, тяготясь нелёгкими откровениями, которые он должен был сказать ей, он по-отцовски заметил:

— Теперь перейдём к проблеме, которая меня вынудила позвать тебя.

Размеренным тоном, выдававшим сильное волнение, он начал свои откровения об утверждениях Мадлен, которые противоречили утверждениям отца Гильерма.

Дочь Сирила, потрясённая, слушала всё это. В изумлении она не знала, что ответить. Когда он стал рассказывать, что происходило на могиле её матери, на кладбище Невинных, горючие слёзы полились из её глаз.

Продолжая свои выводы, Дамиан подчеркнул:

— Здесь нет никаких сомнений. Тем не менее, я надеюсь, что ты будешь на высоте испытаний, через которые мы проходим, и которым должны противостоять. Я знаю, насколько горькими должны быть твои слёзы, н уверен, что Бог поддержит тебя.

— Я плачу не за себя, отец Дамиан, а за маму, чьи страдания разрывают мне сердце.

Впечатлённый трогательным тоном этих слов, старый друг рассуждал:

— Если ты увидишь, что не можешь продолжать работать в доме твоих ирландских родителей, мы сможем найти оправдание твоему отказу. В связи со сложностью и серьёзностью ситуации, которой мы противостоим, если хочешь, мы можем посоветовать твоей матери вернуться в Кастилью. Я болен, это верно, но это не повод, чтобы не сопровождать вас. И таким образом, мы сохранили бы эту тягостную тайну навсегда!…

Алкиона вспомнила лицо своего отца, когда он вложил ей в руки кошелёк, полный монет, вспомнила приём, оказанный ей в домашней атмосфере, и задумалась:

— Мы не можем бежать. Разве не Бог привёл меня к отцу, чтобы я обучилась нескольким добродетелям, которые свяжут меня с божественным смирением? Я не думаю, что мои родители нуждаются во мне в чём бы то ни было, но чувствую, что сама нуждаюсь в них для очищения своего существа.

Старый священник в глубоком волнении воспринимал этот ценный урок отречения. Видеть ангельское отношение Алкионы было великим утешением для его усталого разума. Поэтому он умолк, чтобы она могла с благородством и смирением продолжать изливать на его истощённую душу возвышенные утешения наставлений Иисуса.

— К тому же, — после паузы продолжала Алкиона, — Если мой отец протянул мне свою щедрую руку на публичной дороге, принеся мне столько радости, не зная, что я его дочь, как могла бы я покинуть его теперь, зная, что это он дал мне жизнь? Разве не было бы это отрицанием наставлений Христа? Мсье Сирил Давенпорт завоевал меня своим великодушием. С сегодняшнего дня он доверил мне свою дочь, словно знал меня долгие годы, он заставил меня сесть за его стол, распорядился, чтобы особая коляска довезла меня до Сен-Марселя. Я не могу допустить, чтобы мой отец действовал намеренно против моей матери. За всем этим, должно быть. Стоит преступный сговор.

Священник сочувственно сказал:

— Твои рассуждения достойны похвалы, и я согласен с тобой, Иисус умышленно привёл тебя в отцовский дом; но если я и предложил возможное возвращение в Испанию, то лишь думая о моральных испытаниях и в случае, если Мадлен станет хуже, о её уже почти невыносимых страданиях.

Алкиона задумалась на минуту и спокойно ответила:

— Да, для матери все жертвы хороши, но я постараюсь компенсировать своими поцелуями болезненную действительность. Иисус поможет мне в том, чтобы она покинула этот мир, не зная этих ужасных истин. Она будет любить моего отца до конца, как символ счастья, которое ждёт её на небесах, и останется для меня святой на алтаре, тесно связанном с Богом; поскольку мой отец ещё жив, не было бы разумным сделать так, чтобы позже они соединились навсегда в вечности?

— А как же те печальные усилия, что всё это представляет для тебя? А ежедневные жертвы для достойного осуществления твоей задачи в подобной ситуации?

— Я словно стою перед уроками, которые вы мне преподавали в детстве. Может, всё это для того, чтобы мы в восхищении ждали возвращения Иисуса на землю? Разве Евангелие написано только для того, чтобы люди находили на его страницах причины для блестящих восхвалений? Разве не ваши слова, отец мой, всегда внушали мне, что мы находимся в этом мире со святой целью очищения своей души? Бог хочет, чтобы мы любили друг друга. Его милосердие время от времени случайно сводит врагов, чтобы проверить, готовы ли они к осуществлению святой задачи любви. Если божественное Провидение ведёт теперь меня в отцовские объятия, зачем и как сопротивляться его неизмеримым намерениям?!

— Да благословит Бог твои возвышенные намерения, — сказал глубоко растроганный священник, — завтра или чуть позже я нанесу визит Давенпортам, несмотря на своё состояние здоровья. Я должен вблизи увидеть героев нашей драмы, чтобы оправдать свои выводы. Я схожу к ним в качестве опекуна, чтобы утвердить присутствие отца Гильерма, и тогда поизучаю их лица и прозондирую их сердца. Но советую тебе быть осторожной, чтобы твоя мать оставалась в стороне от этих новых терзаний на своём пути. Кстати, было бы лучше, если бы ты выходила из коляски твоего отца не у самих дверей дома, а несколько поодаль, чтобы избежать любых неприятных сюрпризов.

Она согласилась, и она поговорили ещё немного, затем расстались, и священник снова посоветовал ей быть осторожной и хранить спокойствие.

Прошли два дня, и, преодолевая боль и страдания, Дамиан в компании Гильерма в коляске отправился в элегантное поместье в окрестностях Сен-Ландри. Предупреждённая накануне о его визите, семья Давенпортов ждала его с почтением, встретив со множеством знаков внимания.

С первых слов он смог констатировать, что Алкиона пользовалась здесь всеобщей симпатией, хоть отношение Сюзанны к ней выдавали её смутную враждебность. Завязался оживлённый разговор. Наставник из Блуа, уже пожилой мужчина, с седыми волосами, комментировал участие Церкви в воспитательном контексте того времени, подчёркивая ценную помощь священников, отлучённых от знания своей божественной миссии. Дамиан был приятно удивлён интеллектуальной живостью старого наставника. Сирил время от времени делал свои замечания, оставляя впечатление человека активного и трудолюбивого, но душа которого постарела в силу завесы печали, омрачавшей его лицо. Его жена казалась любезной, хоть и несколько экспансивной. В углу комнаты, рядом с юной Беатрис, в позе послушания сидела на диване дочь Мадлен.

Напрасно священник вначале искал средства вызвать воспоминания о прошлом, чтобы прочесть на лицах каждого из хозяев дома их впечатления. После обмена первыми словами он намеренно подчеркнул:

— Поскольку я уже стою у края могилы, мне радостно видеть, что Алкиона принята в такой благородный дом, который даст ей то благополучие, которое я ей желаю.

— Как так, преподобный отец Дамиан? — великодушно вмешался Жак. — Я вижу, какой вы крепкий, а вы говорите нам о смерти. Что уж мне говорить о своих неизлечимых болячках? Старость — это суровая школа, полная размышлений, но даже в этом случае я отказываюсь думать о смерти.

— Однако я намного старше вас.

— Благодарю за вашу любезность; вы знаете, что доброта — это ценный дар, но нельзя абстрагироваться от истины.

И, сменив тему разговора, продолжил:

— Что касается вашей воспитанницы, можете быть спокойны. Отец Гильерм был так вдохновлён, приведя к нам юную подругу для Беатрис и для нас самих. Она нам будет не служанкой, а дочерью. Можете быть уверены в этом.

— Без всяких сомнений, — искренне подтвердил Сирил.

— Что нас более всего изумило при её прибытии, — с любовью продолжал старик, — так это её чрезвычайное сходство с первой женой моего племянника, которую я считал своим собственным ребёнком. Я думаю, если бы она была дочерью Мадлен, она бы, возможно, так не походила на нашу дорогую усопшую. Капризы природы глубоки, поскольку в действительности мы никогда не забывали о ней.

В этот миг взгляд священника из Авилы пересёкся со взглядом хозяйки дома, и ему показалось, что он увидел в нём определённое смятение, оправдываемое недобрыми опасениями. Друг мадам Виламиль искренне захотел узнать подробности, касающиеся так называемой усопшей, но не чувствовал себя в состоянии напрямую коснуться такой деликатной темы. Это могло бы показаться неосторожным и дерзким для Давенпортов, которые принимали его со всей сердечностью и почтительностью. В этот момент их беседы посетитель заметил, что у старого Жака на лице есть следы перенесённой им оспы. Воспользовавшись этой подсказкой, он осторожно сказал:

— По тому, что я вижу, мсье Жак, оспа и вас не обошла стороной в своё время…

— Aх, да, оспа 63-го года, наши страдания были ужасны.

— Я тоже много страдал в то время здесь, в Париже, куда приехал по приглашению нескольких моих коллег. И пострадал до такой степени, — заметил он, улыбаясь, — что меня чуть не похоронили живым на одном из импровизированных кладбищ.

Дочь Жака ясно представила себе ту минуту, когда она спасла свою соперницу от подобной участи, и инстинктивно сделала жест удивления.

— В то время, — объяснял наставник, — мы жили в Блуа, но Сюзанна смогла увидеть всю печаль этого города, прибыв сюда на следующий день после кончины Мадлен.

— Прошу вас, мадам Давенпорт, — воскликнул Дамиан, выказывая всё своё внимание, — расскажите нам о вашем опыте. Я никогда не смогу забыть того ужасного момента, когда они грозили похоронить меня, хоть я ещё обладал некоторыми своими способностями. Это было очень страшно!

— Это очень горькие воспоминания, отец мой, — заявила внешне спокойная Сюзанна. — Как вы, вероятно, знаете, мой муж был женат первым браком здесь, в Париже, и он уехал в Америку, когда его семья испытывала огромные трудности, и когда разразилась эта чудовищная эпидемия. Мадлен Виламиль была мне как сестра. Письмо, написанное ею моему отцу в Блуа, было зовом, который мы не могли оставить без ответа. Как только стало возможно, я приехала сюда поддержать их. Но бедная женщина накануне была похоронена, однако я смогла найти её отца живым, и помогала ему в последние его моменты жизни. Дон Игнаций, старый испанский гранд, жил вместе со своим племянником по имени Антеро де Овьедо, который был незаменим для всех как помощник в эти трудные времена! Я помогала ему с похоронами его дяди, а рядом, на кладбище Невинных, мы организовали могилу его дочери. И во время моего приезда в Париж я смогла быть очевидцем грубости извращённых грузчиков, которые каждое утро занимались отвозом трупов из заражённых домов.

Священник из Авилы знал об этом достаточно, чтобы заключить из этого сговор Сюзанны в драме, разрушившей жизнь Мадлен, и добавил:

— Вы, должно быть, много страдали.

— Это, действительно, были дни, полные мучений. Я вернулась в Блуа под таким впечатлением, что только когда увидела себя в открытом море по дороге в колонию, почувствовала себя лучше. Конечно, в таком же состоянии был и Антеро Виламиль, который написал нам из Версаля и сообщил о своём решении уехать в испаноязычную Америку.

У Дамиана больше не было сомнений. Зловещая драма могла быть лишь делом рук Антеро и Сюзанны, когда Мадлен была прикована к постели, между жизнью и смертью, и извращённый план подчинялся их зловещим махинациям. С трудом скрывая волнение, он перевёл разговор на другие темы, чтобы смягчить атмосферу.

Возвращаясь в свою комнату, он напрасно искал средство прояснить ситуацию, заключив, наконец, что любая попытка в данном случае создала бы серьёзные проблемы. К чему было бы установление истины, если разрушается целая семья? Он подумал о маленькой Беатрис, о доверительном отношении Жака, о серьёзном и печальном лице Сирила, и убедился, что не стоит вмешиваться в ход событий, возлагая доверие на божественное Провидение.

Четыре дня спустя, когда Алкиона нанесла ему визит, он захотел узнать её впечатления.

— Со мной всё хорошо, — смиренно сказала она, — я постепенно начинаю понимать, что Бог ставит нас перед определённой ситуацией, чтобы мы исполняли его священную волю.

Дамиан разочарованно улыбнулся и добавил:

— Я почти уверен, что открыл интригу, разрушившую счастье твоей матери, но, тем не менее, думаю, что ничего невозможно сделать, чтобы восстановить истину. Как ученики Евангелия, мы должны понимать, что ни в коей мере нельзя оставлять поле сражения злу; но в данном случае, сражение должно происходить на территории молчаливой жертвы.

— Я понимаю и, как всегда, готова.

— Я не оскорблю тебя, если скажу, что мадам Сюзанна, по-моему, участвовала в трагедии, разрушившей жизнь твоей матери.

— Я могу лишь сожалеть об этом, но должна признать, что если Бог поставил меня на его путь, то я должна научиться чему-либо от контакта с ним. Что это? Я не знаю. Во всяком случае, я молю Иисуса не оставлять меня. Я признаю, что моя мать всё время испытывала бесконечные мучения, но преступники, отец мой, более несчастливы, чем наши страждущие. Мать, находясь в постели этой неизлечимой болезни, пользуется большим спокойствием, чем мадам Сюзанна в своём дворце. И в то время. Как Робби чарует нас своей любовью, Беатрис, кажется, ненавидит свою мать, постоянно изводя её. Сегодня перед моими глазами прошли великие уроки. И лучше тысячу раз пострадать от клеветы и одиночества, чем запятнать свою совесть знаком преступления. Такова, отец Дамиан, картина, которая у меня постоянно перед глазами.

— Ты права, — сказал священник, покачав головой.

— Мой отец и его вторая жена, — продолжила девушка, — глубоко несчастны в своей супружеской жизни. Иногда они долго спорят о мелочах общественной жизни. Нередко он удаляется в отчаянии, а она разражается слезами. Мне кажется, что Беатрис — единственное звено, связывающее их взаимными контрактами. Чем не горький урок?

Священник подумал над её здравыми замечаниями и согласился:

— Ты права. Но всё же, дочь моя, если бы не эти настоятельные обстоятельства, навязывающие нам молчание, мы должны были бы раскрыть это преступление, чтобы авторы не остались безнаказанны.

— Знайте же, — воскликнула Алкиона после некоторого размышления, — что каждым Божьим днём мадам Давенпорт наказана. Мы не сможем достоверно знать степень её соучастия в совершённом преступлении, но я могла видеть её искупительную борьбу. Размышления последних дней научили меня, что мы должны обращаться с грешниками, не как с извращёнными или нежелательными существами, а как с больными, которые нуждаются в постоянном лечении. Разве не так обращался с нами Иисус в своей божественной миссии? Теперь у меня есть убеждённость, что Учитель считал римлян особами, заражёнными болезнью амбиций и тирании; евреев, как больных тщеславием и разрушительным эгоизмом; и, конечно же, Иуду, как спутника, утратившего разум, а в Пилате видел брата, преследуемого болезнью страха.

Священник был взволнован. Подобные толкования для него были утешительным бальзамом. Едва он оправился от своего изумления, как Алкиона сказала ему:

— Думаю, это предположение достаточно справедливо, поскольку мы можем идентифицировать его в доброте Христа во всех деяниях его жизни, вплоть до последних моментов жизни на кресте. Поставленный меж двух воров, которых мы должны видеть как больных мира сего, достаточно было, чтобы один из них выказал своё искренне желание улучшиться, обретя здоровье, чтобы Господь пообещал ему рай.

— Да, — сказал взволнованный священник, — эти идеи должны идти с небес в твоё очищенное сердце. Бог оберегает тебя на долгих и мучительных путях, потому что такие благородные души, как твоя, появляются на земле, чтобы разделить печали Христа. Мир всегда готовит муки для христианских жизней, но тебе Учитель прибережёт венец жизни…

— Не говорите так, вы приписываете мне доброту, которая принадлежит вам. Я очень далека от истинного понимания Христа, но уверена, что пришла в мир сей не для отдыха и фиктивных радостей. Кстати, наши рассуждения должны быть просты: если Спаситель пришёл на землю прожить столь горькие свидетельства между кровью и слезами, зачем придаём мы столько значения нескольким каплям пота, пролитого в наших собственных интересах?

Дамиан поблагодарил её взглядом, полным глубокой радости.

И, деля свою юность между небольшим дворцом своего отца и скромным домиком своей матери, Алкиона Виламиль в своей тяжкой задаче молила Иисуса не оставлять её в этой тягостной миссии.

III
Свидетельство веры

Сражённый аргументами старого Гордона и уступая настояниям своей семьи, Сирил Давенпорт, в конце концов, женился на своей кузине вторым браком, окружённый своими друзьями и теми, кто выражал ему свою любовь в Новой Ирландии. Они решили жить вместе с Жаком, который, кстати, потребовал этого, желая найти в их присутствии хоть какое-то утешение своего вдовства. Вскоре рождение Беатрис укрепило супружеские связи, но сын Самуэля никак не мог обрести волнение счастья, которое он переживал во время своего первого брака. Его душа, казалось, умолкла, а Мадлен оставалась незаменимой в его глазах. Инстинктивно он избегал своего дома, всецело отдаваясь нескончаемой работе. Иногда какая-то особая странность овладевала его существом перед лицом любящего отношения Сюзанны к нему, но усилия молодой жены по их сближению не находили отклика в его сердце. На самом деле, он бился в горючей сентиментальности и признавал, что не утратил своего желания любить, но ему казалось, что лишь его первая жена была в состоянии проникать в его внутренний мир. Хоть он и старался быть покладистым, но домашняя атмосфера всегда хранила для Сюзанны тягостные сюрпризы. Простое расположение предметов было мотивом критики, тарелки всегда были не в его вкусе. Постоянно недовольный, неудовлетворённый, время от времени он нуждался в примирительном вмешательстве Жака, чтобы эти стычки не перерастали в конфликт. Иногда после долгих и жёстких пререканий Сюзанна в отчаянии и в слезах убегала в свою комнату, а муж удалялся в угол веранды выкурить свою большую трубку, говоря себе: — «С Мадлен всё было по-другому…». Благодаря упорству в работе, ему удалось собрать солидное состояние, у него было завидное положение в колонии, однако на его лице неизменно витала невыразимая печаль. Только его дочь, по глубокому духовному сходству, могла смягчать мучившие его страдания. Когда Беатрис минуло пять лет, между отцом и дочерью стала устанавливаться всё более тесная привязанность. Она казалось какой-то странно далёкой от матери, которая напрасно старалась обрести её уважение. Тревоги и преданность Сюзанны были бесполезны. Отцовское отношение Сирила, формировавшее душу своей малышки в согласии со своими идеями, делало материнскую задачу всё более трудно выполнимой. Никогда не достигавший совершенной гармонии в отношениях со своей второй женой, сын Самуэля, казалось, мстил за свою судьбу, отнимая дочь из-под её влияния и потакая всяческим капризам Беатрис. Очень скоро у Сюзанны уже не было никакого авторитета в отношениях с дочерью, которая подчинялась только отцу. В глубине своей души кузина Сирила чувствовала себя преступницей, которая хоть и была защищена людским правосудием, но жестоко платила за совершённое преступление. Она так и не нашла счастья, столь желанного ею в своих преступных мечтах. За редкие моменты супружеской радости она жёстко платила мучительными тревогами, и привыкла сравнивать своё счастье с каплей вина в бокале горечи. К тому же, её преследовали неумолимые угрызения совести. Если она видела какого-нибудь больного, она вспоминала о Мадлен; если посещала кладбище, перед её глазами возникало привидение жертвы. Когда кто-нибудь говорил о домашних радостях, она ощущала горечь своего опыта; если друзья возлагали надежды на её потомство, она вспоминала дочь дона Игнация и ещё больше испытывала муки совести.

Несчастье супружеской семьи было таким явным, что один священник советовал им более внимательно практиковать культ семьи по Евангелию. Два раза в неделю семья собиралась для чтения и комментариев уроков Христа. Однако Жак был, наверное, единственным, кто искренне пользовался этими наставлениями. Сюзанна в каждом произнесённом слове видела обвинение, и закрывала лицо, избегая любого улучшения. Сирил считал евангельские суждения простыми классическими формулировками религии, без какого-либо логического смысла для практической жизни, а маленькая Беатрис слушала чтения и толкования их своим дедушкой с большим уважением, но её детский ум ничего не усваивал. Однако старый наставник из Блуа не терял надежды.

Когда малышка стала проявлять первые симптомы охватившей её нервной болезни, её родители, словно обезумев, решили временно выехать в Старый Свет в поисках медикаментозного лечения. Напрасно Сюзанна настаивала на том, чтобы обустроиться в Англии. Сирил был непреклонен. Они останутся во Франции. И поскольку они вынуждены жить в Европе, он предпочитал Париж, где он будет чувствовать себя ближе к своим ранним воспоминаниям. Там он сможет лечить свою дочь и молиться над могилой своей первой жены. Сюзанне невозможно было его отговорить.

Вот так и вернулась в Старый Свет маленькая семья, без предусмотренной даты возврата, зная, что Сирил воспользуется случаем, чтобы сосредоточить здесь представительство обширной зоны Коннектикута для очень выгодной для того времени торговли табаком.

В Париже тревожная ситуация Давенпортов оставалась прежней, когда Алкиона вошла в их дом. Это был дом, очень богатый финансами, но бедный радостями и покоем.

Жак вместе с племянником возликовали, когда в их дом вошла девушка, своими любящими и пленительными манерами так походившая на их незабываемую усопшую. Беатрис, казалось, нашла в её компании необходимое ей лекарство. Долгие разговоры с гувернанткой постепенно изменяли её состояние. Однако в присутствии Алкионы усиливалось глубокое недомогание Сюзанны. Она не могла сдерживать смутную ревность и эгоизм, переполнявшие её. Всё шло и дальше в этом направлении. Она не выносила этой простой и приятной девушки, так похожей на её соперницу, которую она убрала со своего пути. К тому же, внимание, которое оказывал ей Сирил, сильно ранили её душу. И вдобавок, её старый отец, кК и её малышка, обожал юную служанку, оказывая ей очевидные знаки внимания и тёплые чувства. Напрасно она пыталась найти предлог, чтобы расстаться с ней. Всегда спокойная девушка всегда уступала всем её капризам. Это мягкое смирение выводило её из себя. И даже если она поднимала на неё голос и давала неуместные распоряжения, Алкиона с неизменным почтением и спокойствием слушала её. Вначале Сюзанна добавила ей некоторые другие обязанности к её работе гувернантки и воспитательницы. Девушка была вынуждена заниматься всеми другими лёгкими работами по дому, и даже шитьём. Заметив, что она с большим вниманием делает свою работу, Сюзанна однажды позвала её:

— Алкиона!

— Да, мадам!…

— Сегодня тебе надо будет заменить заболевшую прачку.

— Хорошо, мадам.

Она занималась в прачечной, стараясь как можно лучше выполнить эту необычную для неё работу, а маленькая Беатрис, заметив, что та выполняет не свои функции, не смогла сдержаться и, бросив на мать осуждающий взгляд, побежала к отцу, требуя, чтобы он отреагировал на это.

Что Сирил немедленно и сделал. Увидев, как гувернантка его дочери суетится в прачечной, он разозлился на свою жену и стал грубо упрекать её. Беатрис поддержала его в этом неодобрении. Сюзанна могла лишь оправдываться, говоря, что могла эффективно вести домашние дела, не приняв необходимых мер. Муж не удовлетворился этими извинениями, и Беатрис тоже обвиняла мать в том, что она нагружает Алкиону самой тяжёлой работой. Дочь Мадлен, опустив голову, со смирением трудилась, но когда увидела, как безутешно разрыдалась хозяйка дома из-за упрёков, направленных в её адрес, то мягко подошла к ним и сказала:

— Мсье Давенпорт, я надеюсь, вы извините меня за то, что вмешиваюсь в разговор, но знайте, что малышка Беатрис ошибается. Донья Сюзанна не приказывала мне заменить прачку. Когда я узнала, что та заболела, я сама предложила свои услуги, чтобы помочь и облегчить домашние работы.

— Aх, так! — слегка смущённый, сказал Сирил.

— Не беспокойтесь, — заключила Алкиона, — я привыкла к такой работе.

Эти слова были произнесены с такой искренностью и доброй волей, что глава семейства спокойно вернулся к своей работе, а его жена посмотрела на гувернантку, не скрывая удивления. Беатрис, сначала возмущённая решением матери, сменила своё отношение и подошла к девушке, желая помочь ей. Она с большой любовью посмотрела на Алкиону, сражённая её добротой, словно требуя объяснений. Дочь Мадлен, заметив этот вопрошающий взгляд, спросила её:

— Значит, Беатрис, ты считаешь, что очистка одежды — это трудная работа? Не верь этому. Чистота вещей, которые нас окружают, является священной необходимостью для всех нас.

— Но для этого есть прислуга, — ответила малышка, пытаясь оправдаться.

— Да, но мы должны быть в состоянии осуществлять все задачи, если они достойные. Если бы все слуги вдруг заболели, мы что, надели бы грязные одежды? Ты сама же не допустила бы этого. К тому же, следить за нужной для нас одеждой, должно было бы стать мотивом для удовлетворения.

Но проницательная малышка, которая очень уважала свою гувернантку, всё же возразила:

— Я всегда слышала, что каждый слуга должен быть на своём месте.

— Правильно, но эта истина не мешает тому, что наш долг в увеличении нашего опыта во всём и в любой честной работе. Или ты так мало чтишь уроки Иисуса? В Христе мы находим истинный дух труда. Божественный Учитель никогда не отлучался от своего возвышенного места, принадлежащего ему в Творении. И тем не менее, он был плотником в скромной мастерской Назарета; толкователь закона, докторам Иерусалима он подавал вино дружбы во время свадьбы в Кане; врач тёщи Святого Петра, санитар паралитиков, провожатый слепых, друг детей, а также слуга своих учеников, когда омывал им ноги в сенакле. И, несмотря на всё это и на контраст и различие задач, Иисус всегда оставался нашим Спасителем в любой момент.

Дочь Сюзанны в восхищении и волнении заметила:

— И правда… Как я не могла понять этого раньше?

И она принялась помогать работе в прачечной.

Эти небольшие домашние инциденты начали глубоко влиять на вторую жену Сирила. Откуда Алкиона могла черпать столько понимания и столько силы? Алкиона всегда была готова выполнять малейшие требования, не меняя спокойствия и преданности, которые словно жили в ней. Даже на кухне, к всеобщему восторгу, она прекрасно справлялась с порученными ей задачами.

Прошёл почти год, когда Сюзанна серьёзно заболела. Дочь Мадлен отдавала все свои силы уходу за ней. И тогда Сюзанна, перенося страдания, мучившие её, поняла всю доброту своей служанки, став ей искренней подругой. Резиденция Сирила переживала серьёзные изменения. Глава семейства вместе с Жаком настаивал на том, чтобы девушка окончательно переехала жить к ним, в их резиденцию на острове Ситэ, но Алкиона отговаривалась тем, что её мать парализована, что у неё есть приёмный брат, который нуждается в её помощи, и умирающий опекун, к которому она глубоко привязана.

Множество раз дочь Мадлен была вынуждена деликатно отклонять желание Сюзанны и её дочери нанести визит её больной матери.

— Позже, мадам Давенпорт, мы будем готовы принять вас у себя; пока что я прошу вас не приезжать к нам. Мне хочется иметь радость представить вам свою мать, когда ей действительно станет лучше.

И Сюзанна понимала её просьбу.

Изменения, происходившие в Беатрис, приносили большое успокоение духа отцовскому сердцу; Сирил не скрывал удовлетворения, глядя на её весёлость и здоровье. Он никогда бы не смог объяснить тот феномен любви, который происходил в нём, но уважение и восхищение, которые он питал к девушке были такими, что в глубине души он не знал, к кому из двух он испытывал больше нежности. Он никогда бы не доверил свои тайные впечатления, но с тех пор, как Алкиона вошла к ним в дом, он стал ощущать спокойствие, неведомое ему доселе. Было в ней что-то от его дорогой усопшей. Иногда, когда гувернантка сопровождала семью на кладбище Невинных, ему хотелось по-отцовски приласкать её, вытереть её обильные слёзы. В подобных случаях она вспоминала страдания каждого из героев этой тягостной драмы и тихо плакала. Семья Давенпортов относила это состояние к сентиментальности, к суперчувствительному темпераменту, и её поведение проходило незамеченным и без комментариев.

По средам и воскресеньям они в тесном семейном кругу практиковали домашний культ Евангелия.

В субботу, во время ужина, Жак напомнил:

— Алкиона, завтра мы начнём изучение и медитацию Нового Завета, и твоё сотрудничество будет нам в радость.

— Я много узнаю, послушав вас, — спокойно подчеркнула она.

Идея почтенного старика была поддержана общими аплодисментами. Сирил заметил, что было бы интересно послушать комментарии гувернантки Беатрис об уроках Иисуса. Алкиона с величайшим смирением уклонилась от этих доказательств уважения. Она придёт, чтобы учиться, любезно подчеркнула она.

На следующий день пополудни они все собрались вокруг большого изысканного стола, и отец Сюзанны тщательно стал пояснять:

— Какое-то время тому назад, дочь моя, — с большой любовью обращаясь к Алкионе, начал он, — по совету одного американского священника, мы решили создать наш культ, исходя из принципа, что семья — это наш первый алтарь.

— Это было решение, достойное похвалы, — с уважением и нежностью произнесла дочь Мадлен. — Моя мать тоже всегда говорила мне, что семья — наш первый божественный храм.

Очарованный мягкостью её слов, Сирил Давенпорт, желая достичь веры, которая облегчила бы жизненные сражения, спросил:

— Я согласен с этим принципом, Алкиона, но уже долго спорил со своим дядей. Зачем практиковать евангельский культ в семье, если в нашем распоряжении столько церквей? Только здесь, в центре, мы можем насчитать их более двадцати. Не говоря уже о других кварталах Парижа. А религиозные организации? Зачем всё это множество культов, если цели одни и те же? Не было бы более правильным приберечь набожность для религиозных служб общественного порядка?

Сын Самуэля так реагировал, поскольку он никогда не мог понять пользы практики домашнего культа. По его мнению, евангельские тексты открывали анализ, свойственный священникам, он почти считал их чтение бесполезным вдали от апостольских концепций. Внимательная Алкиона любезно ответила:

— По этой теме, мсье Давенпорт, поскольку речь идёт не о чьём-то личном мнении, а о наставлениях Учителя, я прошу простить мне мою откровенность. Я убеждена, что мы везде находимся в доме Отца нашего, и уверена, что придёт день, когда мы воспримем весь мир как Божий храм. Но в теперешних условиях ничего не стоит признать преимущества церквей и священный характер домашнего культа в том, что касается наставлений Иисуса. Как и в отношении комфорта наших домов, мы всегда расположены с большим вниманием заботиться о своих больных родителях, что не умаляет необходимости существования больниц. Любящие родители хорошо воспитывают своих дорогих детей, но это не значит, что школы бесполезны. По вопросу веры, странно, что мы систематически оглядываемся на религиозные распоряжения. Мы очень часто ссылаемся на священника в том, что надлежит делать нам. Священник может быть прекрасным наставником, указывающим прямой путь, но пока мы осуществляем переход к Богу, самое главное для нас — не останавливаться. Долг веры должен брать в расчёт единое целое, и чтобы христианские радости прекрасно вибрировали в наших душах, не надо забывать о необходимости практиковать культ Господа в нас самих. Под этим углом зрения семья является наиболее благородным храмом, поскольку даёт ежедневные возможности создания усилий и доказательства обожания. Всякое существо нашего окружения под одной крышей — это алтарь культа доброты, любви и понимания. Всякий домашний скандал — это возможность распределения надежды и веры. Всякий день труда — это новая возможность свидетельства нашего доверия Богу. Тогда как это имеет место в тесном кругу домашнего очага, религиозные организации могут действовать в больницах, полных страждущих духов, истинными складами пищи для изголодавшихся, источниками возвышенной информации для невежд. Любой больной там будет с надеждой ждать возвращения здоровья, постоянно сталкиваясь с ежедневными усилиями; голодный насытится, чтобы продолжать свой путь, а невежда обучится, чтобы мог применять на практике то, чему он обучился. Под этим углом зрения мы можем определить ценность небольших домашних реализаций. Думаю, что семья — это гнездо, где дух человеческий создаёт в себе самом, с помощью Отца Небесного, крылья мудрости и любви, с которыми он позже познает божественные тропы Вселенной.

Небольшое семейное собрание не могло скрыть своего огромного удивления. Давенпорты не могли и предположить такие доказательства духовных знаний у этой девушки с такими скромными манерами. Впервые Сирил слышал аргумент, который полностью его удовлетворял. К всеобщему изумлению, Беатрис оборвала тишину, обратив к своему деду следующие слова:

— Я же тебе говорила, дедушка, что она знает много нового об Иисусе.

— Не говори так, Беатрис, — скромно пробормотала Алкиона, — я просто интересуюсь евангельскими наставлениями. Поскольку в Авиле у нас был небольшой домашний культ, который мы практиковали почти каждый вечер, я немного знакома с этой темой.

— Без сомнения, — заметил Сирил, — твои объяснения, Алкиона, убедили меня. Материальные дела моей жизни всегда порождали во мне определённую атмосферу непонимания уроков Христа. Я всегда считал семью крепостью нашего счастья на земле, но никак не основу для обогащения духовными дарами.

— Это вполне естественно, — растроганно продолжала девушка, — силы, которые заключают наши сердца за решётки стольких преходящих проблем, чаще всего сильны и жестоки. Но Бог не перестаёт привлекать нас к своим милосердным рукам. Малейшие обстоятельства существования человеческого ведут нас к мысли об этом. Как только мы открываем глаза в этом мире, мы находим любящих родителей, ведущих нас к добру; наше детство почти всегда окружено мудрыми наблюдениями наставников, направляющих нас к истине. Неуклонно логическая мысль приходит к нам на ум: не для того ли столько добрых наставников на нашем пути, чтобы советовать нам, когда мы не видим практической пользы в своём собственном созидании? Есть много людей, с разными верованиями, которые перекладывают в руки властей то, что является их долгом, но это серьёзная ошибка. Бог зовёт нас так же, как Иисус искал своих учеников. Для осуществления божественного союза надо обрабатывать свою собственную «землю», несмотря на плохие дни и мрачные ночи!…

Сирил не мог скрыть своего восхищения. Теперь он чувствовал, как в его душе приоткрывался ослепительный мир, которого он доселе не мог видеть. Слова девушки внезапно меняли в нём все предыдущие толкования. Он начинал понимать, что жизнь, в некоторых своих аспектах, насыщена самыми глубокими значениями. Под этим углом зрения человек переставал быть изгнанником в нищете мрака, который позже окажется перед Богом или перед лицом вечного наказания. Земля превращалась в школу, где каждый человек получал божественную возможность из миллионов возвышенных и бесконечных возможностей.

— В храме публичных проповедей, — заключила дочь Мадлен, мы беспрепятственно можем получать внешнее вдохновение, тогда как практикуя домашний культ, мы входим в контакт с самими собой, таким образом получая божественные послания сознания. Различные религиозные службы состоят из условных формулировок; мы, в качестве священников собственного просветления, являемся обладателями свободных выражений нашей жизни.

Жак был погружён в долгое молчание, словно был перед лицом нового мира ценных откровений. А Сюзанна, видя словно застывшего своего мужа, сильно взволновалась:

— И в самом деле, Алкиона, твои рассуждения открывают новые горизонты нашему разуму. Мы всегда изучали Евангелие, но что касается меня, то я должна допустить, что мне несколько трудно приспособиться к наставлениям. Я чувствую себя такой достойной порицания и такой слабой человеческой личностью, что каждый урок отзывается во мне как раздирающая критика. Почему я ощущаю в этих святых писаниях подобные обвинения?

Девушка посмотрела на неё своими ясными глазами и объяснила:

— Подобные впечатления должны быть преходящи. Евангелие — это послание здоровья, и никогда — мучения. В действительности, мы знаем масштаб нашей бедности и степень наших слабостей; но божественное милосердие оставалось бы неподвижным без наших падений и наших тягостных нужд. Христианство никогда не будет учением неумолимых правил, поскольку это история и иллюстрация душ, преображённых с Иисусом, во имя славы Господней. Если бы уроки Учителя не были мотивом осуждения, кем были бы великие евангельские личности Марии Магдалены, Святого Павла из Тарса и стольких других? Но преображённая грешница стала посланницей воскрешения; обращённый несгибаемый и жестокий преследователь получил от Иисуса миссию просвещения язычников.

Сюзанна с волнением во взгляде слушала эти речи. Никогда она не ощущала подобного блаженного состояния при виде священных писаний. Она не могла через исповедь предотвратить большие ошибки своей жизни, и от священников получала лишь горькие упрёки. Они давали ей раскаяние, но не приносили облегчения. Она всегда приносила церкви ценные финансовые подношения, но приходила к заключению, что необходимо сотрудничать со всеми духовными энергиями для своего собственного совершенствования.

— Твои толкования, — заявила мадам Давенпорт, — в высшей степени утешительны. Вот уже какое-то время я с горечью размышляю о бесполезности многочисленных наставлений, полученных мною в детстве. Почему я выучилась добродетели, а не культивированию строгости? И с подобными внутренними сомнениями я стала смотреть на существа с глубоким пессимизмом, придя к выводу, что человечество вообще живёт в постоянном отрицании Иисуса.

Алкиона, с особым вниманием слушавшая эти мысли, согласилась:

— Действительно, к глубокому сожалению, тяжек груз наших слабостей в этом мире; но если Отец не унывает, предлагая нам ежедневно возможности возвыситься к Его любви, почему мы живём в подобном безверии? Жить без надежды — худшее из зол. Если мы искренне заботимся о своём духовном просветлении, мы тогда понимаем значение всего сущего на земле. Человеческая нищета сама имеет своё место и своё воспитательное выражение. Прежде всего, важно размышлять о протяжённости доброты Учителя. Вспомните, что Пётр трижды отрёкся от него в самый жестокий час; что Фома сомневался в его мудрости и его милосердной власти, и ни один, ни другой не были исключены из его божественного присутствия. В мире существуют множество преступников, эксплуататоров, ленивых и развратных людей, но все они должны рассматриваться под различными призмами. Грех — это болезнь духа. Через обильную пищу, отсутствие гигиены, беспорядок в мыслях, человек страдает от расстройств, которые могут оказаться фатальными для него. То же самое и с душой, когда мы не можем управлять своими желаниями, освящать свои чаяния, следить за своими мыслями. Я всегда считала, что болезни подобного типа — самые опасные, поскольку требуют средства, наиболее трудного в применении.

Сюзанна была в высшей степени удивлена. Подобные простые разъяснения трогали её сердце. Только теперь она могла определить свою духовную болезнь. В самые печальные моменты своей супружеской жизни, раздираясь между угрызениями совести и возмущением, она часто искала в себе самой причины, приведшие её в разрушению жизни дочери дона Игнация. В эти унизительные часы она даже приходила к тягостному заключению, что истинная любовь никогда не жертвует кем-либо ради своих импульсов. В обмен на свою жестокость она не приобрела ничего, кроме угрызений совести для себя и неудовлетворённости своего спутника. Может, было бы лучше содействовать неизменному счастью с Мадлен? Если бы ей не дано было построить свою семью, у неё бы, по крайней мере, совесть была чиста. Но, как говорила Алкиона, она поддалась хаосу желаний, она отошла от правильных чувств и нажила себе ужасную духовную болезнь. Наконец, она была взволнована до крайности, сверх всяких ожиданий, она была в слезах.

Сирил, в свою очередь, сильно взволнованный этими объяснениями, как и его старый дядя, погрузился в глубокие раздумья.

Прерывая вынужденное молчание, старый наставник из Блуа взял слово и мягко сказал:

— Толкования Алкионы новы и утешительны для нас. Очевидно, что она сможет помочь нам в том, что касается святых наставлений. Не будет ли лучше, если мы все послушаем её сегодня в нашем частном ритуале? Таким образом, мы узнаем, как действовал ваш домашний культ в Авиле, и сможем перенять ваш опыт.

Как всегда, скромная и искренняя, Алкиона хотела уклониться, но Сирил и Сюзанна поддержали предложение любезного старика, и ей не удалось избежать их деликатной просьбы.

Жак дал ей том Нового Завета, но прежде, чем открыть его, она пояснила:

— В семейной группе в Старой Кастильи мой опекун говорил, что изучение святых писаний сравнимо с обильным уловом света небесного. Река жизни, утверждал он, всегда активна, но нам также нужны и спокойная энергия, и страстная воля для наших поисков божественных ценностей. Пока человек угрюм, разочарован, равнодушен или пессимистичен, он с трудом может найти в Евангелии нечто другое, кроме возвышенных призывов Господа. Очень часто, когда мы пренебрегаем своими задачами, в подобных негативных условиях мы получаем приглашения Христа; мы званы на банкет истины и света и предстаём в нём приглашёнными неофитами, едва понимая, где начинается это обильное пиршество. Наставления Иисуса состоят из вибраций жизни. Так же, как самое простое изучение требует усилий сравнения, мы должны затрагивать Евангелие в этом же состоянии духа. Много тех, кто ищет в этих страницах источник утешения, забывая о его сути. Но не будет ли противным желание, чтобы Господь пришёл к нам из славных просторов бессмертия лишь для того, чтобы смягчить наши сердца, полные извращённости и слабостей человеческих? Иисус — это источник облегчения и высшей нежности. Это бесспорно. И тем не менее, мы признаём, что ребёнок, который получает лишь утешения и отцовские потакания, рискует навсегда отравить сердце ненасытной жаждой своих капризов. Нет, мы не можем считать, что Христос принёс в мир лишь утешительное и любящее слово, поскольку его наставления — это и линия труда, которую нужно знать и следовать ей, и там находятся самые великие трудности. Поэтому в первую очередь необходимо взять наши чувства и рассуждения за поле наблюдения и опыта, ежедневно работая с Иисусом над созиданием интимного ковчега нашей веры. Конечно же, это внутренне созидание не может абстрагироваться от адекватных принципов, составляющих добродетели и благородные знания, которые мы обретаем с ходом жизни. Это те элементы, которые мы ищем в нашем улове при свете небесном, чтобы, получая утешения Иисуса, мы были и активными тружениками.

Небольшое собрание в удивлении стало переглядываться. Все казались с каждый разом всё более ослеплёнными замечаниями юной толковательницы.

— В Авиле, — простодушно продолжала она, — мы всегда собирались и молили о помощи божественного вдохновения. Отец Дамиан всегда говорил, что Бог мог послать «огненные языки» своей мудрости лишь двенадцати ученикам Иисуса. Огонь его бесконечной любви согревает всё человечество. Достаточно вспомнить, что если знаки небесные были видны лишь на Апостолах в незабываемый день Пятидесятницы, то никто не сможет оспорить распространение преимуществ, полученных толпой, слушавшей их в ликовании радости. Откровение было обращено ко всем, удовлетворение небесное распространялось на всех без исключения. Основываясь на этом, мой опекун подчёркивал, что мы должны были заниматься изучением Евангелия не только с нашими пороками и нуждами человеческими, но и с молчаливой и невидимой помощью небес!…

После таких рассуждений, пробудивших глубинную доброту слушателей, она помолилась вслух, прося Иисуса даровать им благо своих священных вдохновений, чтобы они прониклись знанием Его воли. Закончив трогательную молитву, она взяла книгу и попросила:

— Мсье Жак, я бы хотела, чтобы вы сказали мне о методе чтения, принятом вашей семьёй.

— Мы обычно читаем пять-десять стихов каждый раз, и затем комментируем их. Теперь мы читаем Второе Послание Святого Павла к Тимофею, и на последнем собрании остановились на второй главе, стих 10.

— В Испании, — мягко объяснила девушка, — мы читали всего один стих и, кстати, нередко он становился темой для других изучений и был источником просветления для других ночей размышлений. Мы пришли к заключению, что Евангелие в своём наиболее полном выражении — это широкий восходящий путь, конца которого мы никогда не сможем достичь без знания и применения всех его деталей. Многочисленные прилежные ученики думают, что достаточно простого чтения для понимания урока Учителя. Это серьёзное заблуждение. Послание Христа должно быть познано, продумано, прочувствовано и пережито. В этом порядке обретения недостаточно быть проинформированным. Наставник научит нас читать; сам же Учитель учит нас действовать, делаясь необходимым на каждом этапе существования. Вот почему, за исключением стихов апостольского спасения, все остальные содержат грандиозные и бессмертные наставления, которые нам надлежит знать и использовать для своего собственного блага.

— Значит, для нас будет лучше, — заинтересованно сказал Сирил, — делать так же.

Алкиона поискала указанное Послание и прочла стих 11 второй главы:

— «Это очень достоверная истина, что если мы умираем с Иисусом Христом, то мы будем жить с ним».

Слушая упомянутые слова, все, за исключением Беатрис, остававшейся молчаливой, думали, что люди, привязанные к Иисусу, в конце своей жизни могли умирать в мире, уверенные, что Господь откроет им по ту сторону могилы славные двери искупления.

Выслушав мнение каждого, Алкиона выразилась следующими словами:

— Действительно, надежда в Христа всегда будет основным приютом в час отправления, но апостольское предупреждение призывает нас к более серьёзным выводам. Вспомним извращённых, которые принимают Иисуса в свой последний час. Много тех, кто как носители невыразимых преступлений проникаются верой на смертном ложе. А пока они в добром здравии и полны юности, они живут по своим капризам и беспорядочно; и настолько, что когда их тело устаёт и указывает на их скорую кончину, они становятся безумными и бросаются в молитвы, прося милости Божьей. Могут ли подобные существа ждать немедленной славы Христа? А те, кто жертвует собой в выполнении долга, пока у них остаются силы? Где была бы справедливость, если бы после всего добродетель смешивалась с преступлением, истина с ложью, труд с леностью? И даже если мы запятнаны по самую макушку, всегда будет полезно призвать к милосердию Господа, точно так же, как полезно верить, что для любой болезни существует соответствующее лекарство. Думаю, однако, что утверждение Павла не относится к жизни телесной, естественного феномена и достояния того, что есть правильного и неправильного, милосердного и безбожного. Ободрённый божественным вдохновением, друг язычников, конечно же, ссылался на смерть «старого существа», находящегося в каждом из нас. Это эгоистичная и дурная личность, которую мы носим в себе и которую должны преодолевать в любой момент, чтобы жить во Христе. Земное существование — это ученичество, которое мы медленно потребляем для достижения полноценности Учителя. Даже на уровне материальности мы можем наблюдать это требование закона. Детство, юность и старость в своих преходящих аспектах не могут представлять жизнь. Это фазы борьбы, демонстрация святой возможности, дарованной нам Богом, чтобы мы изгнали грубость чувств из наружного слоя несовершенств. Очень часто говорят, что старость — это гроб мёртвых фантазий, но это верно лишь для тех, кто не смог или не захотел «умирать» с Христом, чтобы достичь вечного источника славной жизни. Те, кто воспользовались божественной возможностью, чтобы питать напрасные иллюзии, находят лишь призраки своих капризных обманов. Но существо, идущее вперёд с глазами, устремлёнными в глаза Иисуса в мельчайших деталях своей задачи, конечно же, узнало секрет жизни, торжествующей над всеми враждебными обстоятельствами. Иисус живёт в своих деяниях, словах и мыслях. Его сердце в бедности или изобилии является цветком света, открытого солнцу вечной жизни!

Все слушали её с живейшим интересом. Изложение Алкионы затрагивало самые глубинные фибры их душ. Когда дочь Мадлен сделала долгую паузу, Сирил Давенпорт воспользовался ею, чтобы подчеркнуть:

— Теперь да, я вижу практический смысл в понимании евангельского сокровища. Толкуемое таким образом, оно даёт понять духовные ценности. Чем больше мы будем углубляться в размышления, в усилия и добрую волю, тем больше богатых рудных жил появятся перед нашими глазами.

Алкиона, довольная, улыбнулась. Среди присутствующих никто не мог бы понять степень её радости, поскольку на самом деле от отцовской исповеди она переполнялась внутренним счастьем.

— Вы действительно правильно сравнили, — сказала она. — Слова Учителя полны чудесных призывов, божественной помощи, небесных посланий. Нам достаточно постараться услышать его голос и принять его дары.

Жак оставался в глубоком изумлении.

— Знаете, — сказал он, — ваше религиозное воспитание очень отличается от того, которое мы до сих пор знали. Я подхожу к концу существования, посвящённого воспитанию, и, несмотря на свою страсть к древним авторам, я никогда не мог выйти за рамки своего времени, ограничившего служение вере актам обожания. Я никогда не понимал церковь как мастерскую активного труда, и домашний культ Евангелия как школу подготовки к земным усилиям. Однако, с помощью ваших комментариев, я чувствую, что существуют методы толкования, не известные мне, и могу сказать, что, после того, что я смог услышать от вашего юного ума, эти процессы ученичества кажутся мне привлекательными. Я хотел бы знать, насколько это распространено в школах и семьях Испании.

Девушка улыбнулась и объяснила:

— Этот свет, мсье Жак, я получила от моего опекуна во время наших семейных собраний в Авиле; но должна прибавить, что это направление не является общим для родины моей матери, в основном, это распространено в Старой Кастильи, где отца Дамиана дважды преследовала Святая Инквизиция после того, как он хотел привлечь внимание народа к этой системе обучения и толкования.

— Какой ужас! — воскликнул Сирил, сделав красноречивый жест, — невероятно, чтобы Церковь могла поддерживать подобную организацию.

— Мы не можем обвинять Церковь, — с чувством уточнила Алкиона, — христианство никогда бы не разрешило подобные организации. Этим мы обязаны дурным священникам, чьи сердца не могут ещё понимать высшего величия Христа.

Старый воспитатель, искренне впечатлённый услышанными словами, спросил:

— Где я мог бы увидеться с отцом Дамианом?

Алкиона грустно улыбнулась и ответила:

— Наш старый друг на своём смертном ложе в приходе Сен-Жак. Почти ежедневно, по вечерам, он делится со мной своими последними мыслями. Несмотря на борьбу, которую вот уже многие месяцы он ведёт со своей ужасной болезнью, дни его сочтены. С его кончиной я потеряю в этом мире своего второго отца.

Эта новость зловеще прозвучала в зале. Видя, какой печалью омрачилось лицо Алкионы, все почтительно умолкли. И тогда девушка напомнила:

— А теперь возблагодарим Бога за помощь, которую он послал нам через своё вдохновение. Чаще всего мы уверены, что именно своим собственным усилиям мы обязаны своему материальному хлебу насущному, но с духовной пищей это не так. Она идёт к нам всегда от Бога, от его отцовского сердца, предлагающего нам свои неистощимые ресурсы. На земле у нас есть закон потребностей, но у Господа есть закон обеспечения. Поблагодарим его святое милосердие и будем применять полученные нами дары, и тогда в наших душах появятся новые элементы от их неистощимых источников мудрости и изобилия.

Закончив семейное собрание молитвой признательности, Алкиона удалилась, оставляя семью Давенпортов под сильным впечатлением.

Она казалась глубоко вдохновлённой, когда говорила, что Дамиан стоит у ворот смерти. Придя домой в местечке Сен-Марсель, она обнаружила тревожное известие. Дома оказался гонец, который сообщил семейству Виламилей, что старый священник умирает. Частые ночные кровохарканья забрали последние силы старика. Несмотря на тягостную атрофию своих ног, Мадлен попросила дочь отвезти её к его изголовью в более простой карете, чтобы увидеть преданного друга в последний раз. Встревоженная дочь немедленно выполнила её просьб, и через несколько минут, с наступлением ночи, медленная карета уже выходила из местечка Сен-Марсель в направлении к резиденции отца Аманса. Алкиона попросила кучера вести карету с большой осторожностью. Прибыв к месту назначения, Мадлен Виламиль с большим трудом, но всё же смогла выйти из кареты. Двое мужчин принесли кресло, чтобы отвезти больную в комнату умирающего. С бесконечной любовью Алкиона помогала переноске своей матери.

При их прибытии умирающий немного вышел из оцепенения.

Робби с сестрой почтительно подошли к нему и получили благословение, а мадам Виламиль попросила, чтобы её кресло пододвинули к изголовью старика. Она взяла его правую, очень бледную руку и приветствовала его жестом братского утешения.

Глубоко проницательные и ясные глаза Дамиана светились, но его уже коченеющее тело выдавало тягостную агонию…

— Ну что, отец?… — в печали спросила она.

Он посмотрел на неё нежным взглядом и почти шёпотом ответил:

— Неизлечимая болезнь, Мадлен, это благословенный очиститель наших несовершенств. Что было бы с моей душой, если бы боль в груди не помогала мне удалять дурные мысли? Скольким я обязан своему одиночеству и страданиям? Господь, давший мне их, знает их бесценное значение. Я, не плакавший уже долгое время, снова обрёл благо слёз… Я так часто преподавал на кафедре, но постель приберегла мне более ценные уроки, чем книги.

Дочь дона Игнация хотела ответить, выказать свою бесконечную признательность, сказать ему, сколько она молила Бога исцелить его, но в тревоге она не находила слов, чтобы выразить своё отчаяние. Она тем более не могла сдерживать слёзы, которые в изобилии текли по её лицу.

После долгой паузы умирающий продолжил:

— Это дружественное и спокойное ложе принесло мне воспоминания о всех радостях и болях, оставшихся в далёком прошлом. Не в состоянии адаптироваться к этой жизни в Париже, я проживал почти всё время в своих старых воспоминаниях об Испании. Я так скучаю по нашей спокойной жизни в Авиле; по дружеским посиделкам нашей маленькой обители; по коллегам церкви Сен-Венсан. Но я уверен, Мадлен, что жизнь не кончается со смертью тела, и убеждён, что Бог соединит нас где-нибудь в другом месте, где нет ни слёз, ни смерти. Уже многие ночи меня посещают тени любимых мною существ, раньше меня ушедших в мир иной… Сегодня, после последнего кровотечения, мне показалось, что я видел свою мать, которая говорила мне слова утешения и ободрения. Несколько любимых детей из нашей старинной церкви в Кастильи, давно умершие, приходили повидаться со мной прошлой ночью и с любовью обнимали меня. Аманс думает, что я — жертва кошмаров, ввиду моего физического истощения, но я с этим не согласен.

Мадам Виламиль, воспользовавшись паузой, сделала усилие и с любовью сказала ему:

— Вы не должны думать об этом. Помните, мы нуждаемся в вашей отцовской поддержке. Бог вернёт вам здоровье, к нашей всеобщей радости. Что вы делаете для нашего путешествия в Америку?

Дамиан с трудом поймал взгляд Алкионы, давая понять, как много внимания она должна обращать на подобные обстоятельства, и заметил:

— Молите Бога за моё духовное здоровье, поскольку невозможно будет вернуть мне здоровье тела, дочь моя! Смерть — это не разлука навеки. Я уверен, что Иисус позволит мне вернуться к тебе, если это будет необходимо… Что же касается путешествия в Америку, то не волнуйся. Алкиона очень молода, а Робби ещё почти мальчик… Ты сможешь быть счастливой в их компании, и здесь же.

Мадлен вытерла слёзы и прошептала:

— Вы правы, отец мой! Я тоже вынуждена быть в постели и посвящать себя необходимым размышлениям. Мои парализованные ноги никогда не позволят мне осуществить столь долгое путешествие!

— Не жалуйся, думая об этих трудностях, будь уверена, что милосердие Всевышнего никогда не опаздывает. Если кажется, что оно задерживается, то лишь потому что к тому есть причина, которой нам не дано понять.

Дочь дона Игнация всё время тихо плакала. И старый священник пожелал сменить тему разговора, он сделал знак, чтобы позвали Робби к его постели. Взволнованный мальчик подошёл к нему.

— Почему ты не принёс с собой скрипку? — с интересом спросил старик.

— Алкиона сказала мне, что вы больны, — с почтением сказал он.

— Я хочу сказать, сын мой, что всё ещё хочу послушать тебя.

Стоя рядом с ним, Алкиона спросила у него с дочерней нежностью:

— Вы хотите что-нибудь послушать, отец мой?

— Да, Алкиона. Если возможно, «Песню Нотр-Дам», которую ты пела на первой мессе Шарля в церкви Сен-Венсан. Ты помнишь? Мы бы вспомнили о нашем старом друге и о нашем родном уголке в Кастильи, где мы так счастливо жили!…

— Я могу попросить отца Аманса одолжить нам скрипку из хора Сен-Жака, — воскликнула девушка, стараясь сдержать слёзы.

— Это было бы великим для меня утешением!

При этих словах один из трёх священников, находившихся в комнате, сразу же пошёл искать инструмент.

Через несколько минут хрустальный голос Алкионы наполнял комнату, чаруя слушателей таинственным духовным светом. Робби сопровождал каждую ноту возвышенной гармонией звуков. Умирающий, казалось, замер. Очень древнее пение открывало ему новые горизонты чудесного света. Мадлен держала у глаз платок, а слуга и священники в волнении плакали.

Когда она закончила, больной позвал девушку и слабым голосом сказал:

— Алкиона, да благословит тебя Бог за эту радость…

Затем он долго смотрел на мадам Виламиль и, обменявшись многозначительным взглядом с девушкой, снова сказал ей:

— Сделай всё, что сможешь, для духовного спокойствия своей матери! И если однажды ты будешь очень нуждаться, вспомни о Шарле, дочь моя! Я знаю, что ты не одинока в мире, но не могу забыть, что прежде всего мы должны считать его твоим братом!

Задыхаясь, Дамиан мог лишь произносить односложные слова. С согласия своей матери Алкиона подошла к умирающему и прошептала:

— Отец, я отвезу мать и Робби в Сен-Марсель, но вернусь сюда, чтобы остаться с вами!…

— Не беспокойся за меня, не оставляй Мадлен … ради меня.

Но проводив своих, Алкиона вернулась к отцу, чтобы до конца помогать своему старому другу.

Последние часы ночи он провёл в коме, окружённый любовью дочери Сирила, которая преданно вытирала холодный пот, стекавший по его лицу.

Когда своим розовым светом на горизонте заявила о себе заря, старый Дамиан испустил последний вздох и вернул душу Творцу.

Утром в резиденцию Ситэ прибыл гонец, принесший письмо от гувернантки Беатрис, где она объясняла причину своего отсутствия в этот день на работе.

Семья Давенпортов была взволнована. После полудня у дома Сен-Жак остановилась элегантная карета, откуда вышли Жак и Сирил, приехавшие отдать последние почести покойному.

Взволнованные горем, обе девушки высказывали слова утешения и поддержки. Сирил пошёл повидаться с отцом Амансом и захотел во что бы то ни стало оплатить все расходы по похоронам, прибавив к этому щедрую сумму, предназначенную слуге, который ухаживал за опекуном Алкионы.

Девушка со слезами на глазах поблагодарила его. Проведя час в утешении её, они оба деликатно удалились.

С наступлением сумерек дочь Мадлен с тяжёлым сердцем присутствовала на скромных похоронах. Она оставалась ещё долгое время в молчаливой обители покойных в трогательной молитве Всевышнему. И только поздно ночью, неуверенными шагами она возвратилась домой, охваченная неописуемой скорбью.

IV
Встреча

Через год после кончины Дамиана в скромном доме местечка Сен-Марсель произошло событие, озадачившее всех.

Получив весть о происшедшем из прихода Сен-Жак, Шарль Кленеген, встревоженный и взволнованный, стучал в двери дома Мадлен Виламиль. Несколько месяцев спустя после смерти своего дяди он решил расстаться с сутаной, несмотря на досаду, испытываемую его коллегами. Он никак не мог забыть Алкиону, не мог поддерживать истинное равновесие между долгом и порывами своей юности. Пока он получал длинные письма от Дамиана, любящее слово его опекуна смягчало его мучительные озабоченности; но как только он оказался без его успокоительных ценных советов, он решился и стал размышлять об изменении своего положения. Он страстно желал создать семью, никогда не отказывался от своей мечты стать отцом и счастливым мужем. После спора в Авиле в отстаивании своего решения и проигнорировав призывы своих вышестоящих по иерархии, ничего не сообщив об этом своей ирландской семье, он отрёкся от своего призвания, полный надежд на будущее. Его первым желанием было бежать в Париж, искать свою возлюбленную невесту. Как она примет его? Он знал чистоту её принципов и красоту её христианского характера. Он подозревал, что она не одобрит его решения, внимательный к её вере. Он сделает всё возможное, чтобы выказать ей свою огромную любовь, сумеет убедить её в своих чувствах к ней, тем более что она уже не могла рассчитывать на отцовскую помощь Дамиана, которого смерть вырвала из жизни. К тому же, из вестей, часто получаемых им в Старой Кастильи, он знал, что у неё теперь серьёзные материальные трудности ввиду неизлечимой болезни её матери. Возможно, мирские мучения привели бы её к изменению своего мнения в отношении спокойной и приятной жизни. Он предложил бы ей свою руку защитника, они вернулись бы в Испанию, где он собирался продолжить свою жизнь, будь то в Авиле или в Валладолиде, где он займётся торговлей. Опьянённый надеждами, в восторженном расположении духа, Кленеген строил чудесные планы. Они создали бы счастливую семью, Мадлен Виламиль была бы ему второй матерью, они предусмотрели бы образование Робби, и у них были бы любимые дети. Она не могла бы отказаться, если действительно желала их счастья перед Богом и перед людьми.

Несомый этими возвышенными проектами, он ждал, что кто-нибудь откроет ему двери. С трепещущим сердцем он увидел, как через несколько мгновений на пороге появился Робби, и с любовью обнял его. С большой радостью его встретила в доме дочь дона Игнация, хоть и была очень удивлена его решением отказаться от карьеры священника.

Обменявшись идеями и впечатлениями о жизни в Кастильи и о болезни, унесшей Дамиана, бывший священник воспользовался несколькими более интимными замечаниями, чтобы признаться:

— Как вы можете видеть, донья Мадлен, я не смогу забыть Алкиону, и знаю, что ваше сердце любящей матери понимает меня и поддерживает мои намерения. Я здесь, чтобы отвезти вас домой, если вы того пожелаете. Не хотели бы вы, мадам, вернуться Кастилью, чтобы снова пережить там более счастливые времена?

Слова были произнесены с такой любовью, что вызвали у мадам Виламиль слёзы признательности, выступившие у неё на глазах.

— Я не знаю, простит ли меня Алкиона, что я действую против её точки зрения, но что касается меня, я думаю, что делаю всё, не теряя достоинства. Я был логичен, искренен и последователен, уж поверьте. Зачем продолжать, если нет необходимого призвания? С тех пор, как вы оставили Авилу, я напрасно искал отдых моему измученному разуму. Желание создать семью стало для меня постоянной навязчивой идеей. Иногда, когда я поднимал святую облатку, я пугался от предложений природы. Пока отец Дамиан увещевал меня в своих письмах продолжать, я чувствовал поддержку в своих молчаливых сражениях; но затем я понял, что бесполезно сражаться против невозможного.

Бедная больная с необъяснимой печалью слушала его исповедь, а он, видя, что её материнское сердце затрудняется что-либо ответить, продолжил:

— Если возможно, помогите мне, прошу вас. Кто знает, может, вы снова обретёте здоровье, вернувшись со мной в Испанию? Если хотите, мы сможем жить в окрестностях Авилы, где займёмся небольшой фермой, как та, где вы прожили долгие годы, и которая живёт в моих воспоминаниях!…

Он говорил, как любящий сын, вкладывая в голос и взгляд всю нежность своего сердца. После коротких раздумий мадам Виламиль печально сказала ему:

— Я очень благодарна тебе за память обо мне! Ах, если бы Бог позволил мне вернуться под небо Испании, чтобы там дождаться смерти! Знаешь ли ты, что пейзаж Гвадаррамы никогда не оставлял моих мыслей…

И вытерев слёзы, вызванные этими горькими воспоминаниями, она сказала ему:

— Это город, кажется, отмечен самыми ужасными часам моей жизни. Здесь, в Париже, в своей юности я познала самую большую бедность, я переносила иронию и жестокость неблагодарных людей, здесь я потеряла своих родителей, здесь в последний раз обняла своего мужа! И здесь же меня настиг паралич, я увидела смерть отца Дамиана почти в полной нищете!… Со дня моего прибытия сюда я не могла покинуть постель, чтобы посетить могилу моих дорогих родителей. Не знаю, может, я буду приговорена к тому, чтобы здесь же испустить свой последний вздох. Что касается меня, я искренне хочу вернуться в Испанию; но я должны выслушать Алкиону, которая всегда была мне истинным ангелом-хранителем в самые трудные моменты нужды и страданий. Как мать, я не чувствую себя готовой к тому, чтобы склонить её к замужеству. Моя дочь, прежде всего, была мне бесценной советчицей. И было бы несправедливо заставлять её принимать мои идеи. Но можете поверить, что если будет её согласие, я получу его с большим удовлетворением. Я вернулась во Францию с намерением найти средства, необходимые на поездку в Америку, но когда отец Дамиан стал выказывать первые симптомы своей болезни, я потеряла всякую надежду!

Кленеген был настроен более оптимистично. Он чувствовал себя более уверенным во мнении матери Алкионы. Искренняя исповедь Мадлен поощряла его в своих притязаниях. Крайне подавленная бедная женщина вдохновляла его любовь и нежность. Как и со своей матерью, дочь дона Игнация видела, как зло постепенно обустраивалось в доме. Теперь её ночи были населены повторяющимися печалями и болью. К тому же, её ноги, которые должны были выдерживать одно и то же положение, опухли, и она чувствовала себя узницей многих других тревожных симптомов. Напрасно Алкиона и Луиза готовили отвары и втирали их во время изнуряющих бессонных ночей, мадам Виламиль становилось всё хуже. Вот почему замечания Шарля так сильно отдавались в её бедном сердце.

— Отлично, — с восторгом сказал ей племянник Дамиана, — Бог позволит, чтобы рядом со мной вы обрели заслуженный покой.

— Как решит Алкиона, — смиренно добавила больная. — Пока не выскажется моя дочь, я не могу сказать ничего окончательно.

Дружеский разговор продолжался, и Кленеген ждал прихода Алкионы, которая обычно вечером возвращалась домой.

Едва зажглись на небе первые звёзды, как дочь Сирила вернулась со своей ежедневной работы.

Удивление её чувствительной души было слишком сильным! Увидев его, она побледнела. В тягостном смущении она робко поздоровалась с молодым человеком. В этот момент воспитанник Дамиана, противостоя ей моральному превосходству, почувствовал себя вынужденным объяснить своё присутствие. Сначала девушка думала, что он приехал в Париж намерением посетить могилу своего усопшего дяди, чтобы отдать ему последнюю дань уважения, и поэтому получил специальное разрешение осуществить долгую поездку без сутаны. Но за несколько минут откровенного разговора Шарль поставил её в курс его истинных намерений. В потрясении Алкиона спросила:

— Как ты мог совершить подобное отречение?

Молодой человек, слегка сконфуженный, постарался объяснить:

— Я думал, так будет лучше… Я так больше не мог продолжать. С твоего отъезда я не мог найти себе покоя. Я просил Бога вдохновить меня на лучшее решение, я страстно молил небо придать мне необходимых сил, пока идея отречения от своих обязательств священника не взяла надо мной верх.

В глубине души дочь Сирила была глубоко взволнована невольной исповедью его слабости, но уверенная, что духовный долг должен быть выполнен до конца, она собрала все свои силы, чтобы сказать ему:

— Ты просил, но ты не молился. Как ты мог чувствовать поддержку в том, чтобы забыть свои обязательства, не принимая в расчёт вопрос своих собственных интересов? Это ли христианское смирение? Не думаю. Ты заявляешь, что молил вдохновения у неба и решил проблему, отдалившись от своих обязательств; но я ни в коей мере не могу допустить, что Бог освобождает нас от труда, который нам надлежит выполнить; скорее, именно мы отвечаем на призыв своей низшей природы и оставляем божественное служение, таким образом нанося себе вред.

— Я знал, Алкиона, — скромно сказал он, — что моё неожиданное отношение очень не понравится твоему сердцу, полному доброты. Тем не менее, то, что произошло, человечно, и я прошу тебя простить меня во имя всего доброго, что я ощущаю к тебе. Забудь об этой ошибке, скажи, что понимаешь меня, и я буду счастлив!

По ласковому тону, который использовал Кленеген, девушка поняла, что он желает возобновить их былые любовные связи. Она ощутила искреннее желание нежно взять его руки в свои, ответив его чаяниям, осознавая, как ей не хватало его, теперь свободного. И видя его в этом любящем состоянии, она вспомнила о молодых своего возраста, которые прогуливались по Парижу, выставляя напоказ своих избранников. Сколько раз она сопровождала Сюзанну в некоторых публичных церемониях, и сколько раз она вспоминала о нём, созерцая счастливые пары, прогуливавшиеся на площадях и в садах? И она ощущала тогда в сердце великий холод. Даже Беатрис, в свои пятнадцать лет, начинала принимать внимательные ухаживания своего будущего жениха. Дочь Мадлен долго смотрела на молодого человека, и ей захотелось уступить своему первому порыву, но сознание говорило, что она должна сопротивляться, что необходимо ставить волю Божью выше всех случайностей мирских, и что она ещё не выполнила все свои дочерние долги, чтобы позволить себе думать о собственном счастье.

Чувствительная к скромному о покаянному отношению своего возлюбленного, она сказала ему:

— Не думай, что я могу судить тебя в чём бы то ни было. Мне просто очень жаль того, что произошло, поскольку для меня нормально желать, чтобы ты оставался верным Иисусу до конца.

Искренне смущённый, бывший священник не знал, как связать её замечания со своими планами. Но мадам Виламиль пришла к нему на помощь, сказав:

— Дочь моя, Шарль даёт нас возможность вернуться в Испанию.

— Да, — продолжил молодой человек, — теперь, когда я свободен, я могу по-новому организовать свою жизнь, но ничего не хочу делать, не выслушав тебя. Как только мы увиделись, я понял, что Бог не мог бы предназначить мне другое женское сердце, кроме твоего. Поэтому я беру твою мать в свидетели всей той любви, которую питаю к тебе, и должен сознаться, что приехал в Париж за тобой. Я уверен, что ты веришь моей преданности тебе, и что мы соединимся навсегда, вечно счастливые в благословениях Божьих.

Девушка в печали посмотрела на него и, словно ощущая самый трудный час всей своей жизни, стала молить Иисуса дать ей вдохновения, а затем пробормотала:

— Это невозможно!…

При этих словах Кленеген побледнел. По взгляду своей любимой он понял, что это решение шло не от её сердца.

— Почему? — нетерпеливо спросил он, — что могло бы помешать нашему счастью на земле? Может, я так тебе противен? Со дня твоего отъезда я жил как безумец. Твоё отсутствие и тревога стали покрывать сединой мои волосы. Вернёмся в Кастилью, Алкиона! Мы возьмём с собой твою дорогую матушку, чтобы дать ей спокойную и счастливую жизнь!…

Подобные слова откликались в душе девушки нежной гармонией недоступного счастья. Она посмотрела на мать, которая, казалось, с тревогой ждала её решения, но сразу же вспомнила об обители на Ситэ, где её не менее больной отец переживал тайные боли. Она вспомнила о евангельских собраниях, где Сирил Давенпорт слушал уроки Иисуса и её объяснения, словно получая нежные послания с небес; она задумалась о преображении Сюзанны, об изменениях Беатрис, о нежной любви к старому Жаку. Её сердце сжималось. Она долго смотрела на него и затем неспешным голосом пояснила:

— Я не могу, Шарль! Счастье основывается на исполненном долге. Я ещё не закончила своей дочерней задачи, как же ты хочешь, чтобы я взяла на себя новые обязательства?!…

И пока она говорила всё это сквозь слёзы, воспитанник Дамиана, далёкий от понимания всех тревог и жертвенности этой героической души, принял её слова насчёт выполненного долга за обвинения в его отречении от призвания священника и тоном упрёка сказал ей:

— Ты хочешь сказать, что я ещё не закончил свои задачи духовенства, и уже хочу связать себя новыми обязательствами?

Раздосадованная тем, что её не поняли, Алкиона мысленно вновь увидела лицо отца Дамиана, вспомнила о его откровенности, которая иногда могла казаться горькой, и поняла, что ей понадобится много сил, чтобы достойно оборониться в этот момент. Обретя внутреннее спокойствие в мощной вере в Иисуса, она с большой добротой объяснила ему:

— Бесспорно, ты не закончил начатое служение; но видишь ли, Шарль, подобные обстоятельства — это уже дело моего понимания. Мы теперь словно два существа, за которыми сохранено наследие бессмертного счастья, при условии выполнения определённых задач. К сожалению, ты не смог придти к выполнению своих задач. Каждый раз, когда мы бежим от священных намерений Бога, мы вынуждены блуждать в лабиринте нерешительности и горечи. Разве ты не будешь страдать, если оторвёшь меня от долга, который Отец мне предназначил? Или ты считаешь, что любовь — это настолько хрупкая вещь, что её можно разрушить в любой момент, как только мы не удовлетворим сиюминутный чувственный каприз? Куда же ты помещаешь божественный союз душ? Наша концепция должна идти дальше галлюцинаторных впечатлений чувств.

Племянник Дамиана и больная слушали её в глубоком восхищении. Алкиона была словно преображена чрезвычайной бледностью, казалось, она пила слова из источника, чуждого материальной сфере. Слыша столько упоминаний об обязанностях, священник предположил, что его духовные обязательства не выходят за узкий семейный круг местечка Сен-Марсель и робко возразил:

— Я склоняюсь перед твоими призывами, но ты можешь верить, что я оставил сутану не только ради утоления своих человеческих желаний. Конечно, я просто человек, более не носящий одежд священника, но и у меня есть сердце. Если бесспорно, что я жажду лишь чтобы ты была рядом со мной, то тем более бесспорно, что я желаю заботиться о тебе. Что тебя сдерживает в Париже? Я же знаю, что ты истощена изнурительной работой. С другой стороны, я вижу донью Мадлен прикованной к постели, разлучённой с тобой в течение дня и нуждающейся в лучших условиях жизни; и затем — ваш Робби, которому нужно образование. А между ними обоими — ты, подавленная и тревожная, старающаяся выполнить свои обязательства. Разве не будет более разумным ответить на мои призывы? Ты бы постоянно заботилась о матери, а Робби занял бы место первого ребёнка в нашей семье. Я не думаю, что Иисус откажется благословить подобные похвальные намерения. Ты бы вышла из лабиринта своих превратностей и ответственности гувернантки, тебе не нужно было бы больше изводить себя ежедневными поездками в Ситэ, или печалиться в чуждом для твоей матери доме, когда на небе собирается гроза! Если бы ты могла забыть мой прошлое священника и подумать о том, что благодаря твоему вдохновению, я обрету новые силы, чтобы стать человеком, достойным жизненных сражений. Забудь то зло, которое я смог совершить во имя добра, которое я смогу совершить с твоей помощью. Подумай о будущем спокойствии доньи Мадлен, которая сохнет на глазах!… Неужели ни один из моих аргументов не может тебя убедить?

Тронутая мягким смирением своего дорогого просителя, Алкиона плакала. Он никогда не сможет понять силу её тревог. Она не могла уехать из Парижа, не разорвав своё сознание. Иисус не без причины привёл её в отцовский дом, где с ней обращались как с дочерью, несмотря на титул служанки, которым она представлялась. В своих глубоких размышлениях она словно ощущала взгляд своей матери, чьим искренним желанием было навсегда уехать из Парижа. Она догадывалась о её самых потайных мыслях. Прошли долгие мгновения, в течение которых она мучилась ужасной нерешительностью. Она припомнила последние слова Дамиана, когда он советовал ей в самые трудные моменты жизни искать помощи у Кленегена. Желая оставаться твёрдой в своих намерениях и сохранить чистым своё сознание до конца земных битв, она вытерла слёзы и вновь заявила:

— Я не могу… Я знаю, что мама страдает от физических и нравственных мучений уже долгие годы, и надеюсь, что Бог протянет ей руку, чтобы облегчить ей боль, но теперь я не могу покинуть Париж.

Мадлен жестом выразила своё смирение, тем самым уважая решение своей дочери. Но во взгляде воспитанника Дамиана уже светилось глубокое недоверие.

— A, теперь я понимаю, — разочарованно протянул он, — ты не можешь покинуть Париж! Я был безумец, полагая, что здесь ты останешься той прежней, как в Авиле. Парижские развлечения меняют человека.

Заметив его глубокую грусть, юная Виламиль ощутила смутную скорбь при виде его откровенного возмущения природой её святого долга, который делал её узницей, а тягостная истина чахла в его сердце. Задетая в своих самых благородных чувствах, она нашла в себе сила прошептать:

— Ты не должен так думать обо мне…

И под действием вопросительного взгляда молодого человека, который словно обволакивал её унизительными подозрениями, она заключила:

— Послушай, Шарль! Когда я завершу свой долг, когда я почувствую себя свободной, и совесть позволит мне, я найду тебя, где бы ты ни был! Мы с матерью будем хранить всю нашу признательность и доверие к тебе. Не важно, что ты отрёкся от духовного звания, потому что я буду чувствовать себя свободной, чтобы начать новую, наконец, счастливую задачу жизни.

Но Кленеген слушал её почти холодно, поскольку его сердце было отравлено ревностью. Для него, расстроенного внушениями низшего плана, которые приходили ему в голову, каждое утверждение Алкионы теперь звучало по-иному. Ему казалось, она в Париже оказалась узницей обещаний какого-то преступного и легкомысленного мужчины. Слова «когда я почувствую себя свободной» болезненно отдавались в нём. Всё в её манере думать казалось ему чуждым, и он мог лишь бормотать какие-то уклончивые намёки, пока не решил вернуться к себе в гостиницу.

Алкиона поняла, что с ним происходит, и, несмотря на задетое им её достоинство, позвала Луизу, чтобы помочь ей приготовить постель для больной матери, тщательно выполняя тем самым каждое из своих домашних дел. Мадлен Виламиль оставалась погружённой в молчаливую грусть. Делая всё возможное, чтобы отвлечься от своей боли, девушка постаралась развеять тягостную атмосферу, попросив Робби сыграть что-нибудь, пока она читала больной матери некоторые из её любимых страниц книги.

Очень рано утром на следующий день она, как обычно, вышла из дома, чтобы дождаться кареты, посылаемой за ней мсье Давенпортом на маленькую площадь у ближайшей церкви. Тихо, чтобы она не заметила, за ней следовала другая карета. Это был Шарль, которому Мадлен сообщила о выгодах и внимании, которыми пользовалась её дочь в доме, где она служила, и тот решил не покидать Парижа без доказательств странного преображения, которое он несправедливо приписывал избраннице своего сердца. Каждая деталь вчерашнего разговора с мадам Виламиль словно навсегда была вписана в его разум. Почему она ждала карету не у двери своего дома? Ей не обязательно проходить почти километр, чтобы сесть в карету. Раздосадованный своим первым наблюдением, он заметил элегантность упряжи, куда садилась Алкиона. Всё ему казалось таким необычным для той девушки, которую он знал в Авиле. Он последовал за ней на небольшом расстоянии, пока она не прибыла к месту назначения. Он увидел, как она выходит из кареты, как её с явным удовлетворением любезно обнимает мужчина, ждавший её у богатой ограды, ведущей в сад. Из нанятой им кареты он обратил внимание на благородную архитектуру дома, куда она входила. И, давая волю мрачным мыслям, он заключил, что Алкиона уже не тот нежный и любящий ребёнок, который продавал своё шитьё на мостовых города, где иногда они встречались, оба переполненные возвышенным и невинным идеализмом, свойственным юности. Озадаченный, питая тысячи ошибочных мыслей, он решил бежать в этот же день из французской столицы в направлении Гавра, откуда ему нетрудно будет добраться до Испании.

По возвращении в местечко Сен-Марсель он стал прощаться с Мадлен.

Когда он объявил о своём намерении уехать, бедная женщина не стала скрывать своего печального удивления:

— Не могу поверить, что ты так быстро уезжаешь, — доброжелательно сказала она.

— Не волнуйтесь, — воскликнул молодой человек, стараясь казаться спокойным, — я приезжал не для того, чтобы здесь задержаться. Кое-какие друзья ждут меня в Гавре.

Смешиваясь с его глубоким унынием, смирение больной его очень тревожило, но он не мог выносить интриги, жертвой которой он считал себя.

— Алкиона будет жалеть о твоём внезапном отъезде.

Шарль почувствовал, как сжалось сердце в груди, и ответил:

— Может, и нет. Во всяком случае, я отдаю себе отчёт в том, что она счастлива, и это утешает меня. Я бы очень хотел отвезти её на нашу далёкую родину, но признаю, что это невозможно, если не несвоевременно.

Мадлен жестом выразила свою досаду и прошептала:

— Я так хотела покинуть Париж, но моя дочь не согласна, и думаю, что у неё есть веские причины для этого.

— Но что это за причины? — с досадой воскликнул Кленеген.

— Полагаю, что мой врач не рекомендует мне подобную меру, поскольку вот уже долгое время я страдаю от серьёзных проблем с сердцем. Я чувствую, что Алкиона скрывает от меня подробности из-за любви ко мне, но должна сказать, что это никак не пугает меня. Я слишком много страдала, чтобы желать состариться в немощи.

Шарль не согласился, поскольку в глубине души приписывал слова бедной женщины простому плоду е материнской любви. После долгой паузы, упорствуя в своём несчастном состоянии ума, он спросил:

— К Алкионе всегда так хорошо относятся в доме, где она служит?

— Да, — уверенно подтвердила Мадлен. — Мы поначалу, по приезде в Париж, долго боролись с трудностями, когда заболел отец Дамиан, но с тех пор, как дочь нашла это место работы, мы больше не испытываем никаких нужд. Благодаря её заработкам, которые покрывают все расходы по дому, мы также имели радость помочь кое в чём нашему старому другу.

— И у вас есть информация по этой семье, которая пользуется её услугами гувернантки?

— Это семья одного богатого торговца табаком, — любезно ответила она[12].

— А вы никогда не посещали этих людей?

— До сих пор никогда. Я уже давно хочу познакомиться с теми, кто принял мою Алкиону, как собственную дочь; но я жду, когда мне станет лучше, чтобы сделать это.

Молодой человек умолк. Он хотел было высказать больной своё недоверие, открыть ей всю горечь, которая охватила его раздосадованное сознание, но мягкое смирение Мадлен Виламиль, прикованной к постели в таком состоянии, вызывало у него глубокое уважение к ней. Надо было бы обладать очень жестоким седцем, чтобы отнять последнюю частицу надежды и спокойствия у этой страждущей души жертвенной матери.

И тогда, со странным блеском в глазах, племянник Дамиана сказал:

— А куда делся Робби? Я хочу обнять его прежде, чем уехать.

Дочь дона Игнация ощутила в его словах глубокое раздражение и, поняв, насколько твёрдое отношение Алкионы в отношении отъезда в Испанию мучило его, смиренно сказала ему:

— В это время Робби, должно быть, находится в церкви Сен-Жак, помогает убирать помещение, которое доверил ему отец Аманс.

И заметив, что Кленеген собирается уезжать в плачевном состоянии духа, бедная женщина сказала: — Не думай плохо об Алкионе, Шарль. Поверь, что моя дочь никогда не забывала о твоей братской доброте и возвышенной любви. Возможно, что внутренне она желает найти счастье в твоём сердце, но, скорее всего, из-за меня она жертвует своими самыми дорогими желаниями. Я знаю её жертвенный дух. Я являюсь молчаливым свидетелем всех её сражений в этом доме, где её преданность является нашим источником благословений…

Бывший священник, однако, был ослеплён ревностью. На его глазах, обострённых воображением, словно лежала чёрная завеса, и он не обращал никакого внимания на то, что она ему говорила, поэтому его сомнения и подозрения оставались неизменными. С застывшим взглядом, словно чуждый всему, что его окружает, он попрощался с Мадлен, которая просила Бога хранить его. Чуть позже он обнял Робби в последний раз и, глубоко несчастный, отправился в путь назад, в Авилу.

Вечером Алкионе сообщили о поспешном отъезде молодого человека.

— Шарль показался мне очень подавленным и в глубоком отчаянии, — подчеркнула мать, — и я была искренне тронута, увидев его в таком состоянии.

С выражением неописуемой печали девушка заметила:

— Иисус даст его сердцу то, что мы пока что не смогли предложить ему.

— Почему, — с интересом спросила больная, — он так страдает? Он молод, талантлив, полон возможностей, и тем не менее, он уехал отсюда словно истинный изгой!…

— Не думаете ли вы, матушка, — с красноречивым жестом спросила Алкиона, — что в этом и состоит первое следствие отречения от данных обетов? Кленеген очень дорог нам, но мы не можем вывести его из-под удара горечи и соблазнов, которые существо должно испытать, когда оно избегает своего самого святого долга. Я поистине думаю, что чистая совесть — это самое большое сокровище в мире. Каким бы ни было состояние человека на земле, даже самый высокопоставленный человек всегда будет неизменно ничтожен без гавани того внутреннего алтаря, где Бог говорит с нами, утешая и просвещая нас своим бесконечным милосердием!

Больная стала размышлять над этими возвышенными истинами, тогда как дочь, догадываясь о волне острых тревог, переполнявших любимое ею существо, удалилась, чтобы помолиться в тишине о смягчении её собственных тревог.

Благодаря силе своей веры, Алкиона почувствовала облегчение и постаралась забыть о своих болях в многочисленных домашних хлопотах.

Не успел ещё пройти этот инцидент, как Мадлен Виламиль стала проявлять симптомы глубокой слабости. Её больное сердце уже не довольствовалось смутными спорадическими приступами. Появился ночной кашель, ожививший воспоминания последних дней её матери в стареньком доме квартала Сент-Онорэ. С мертвенно-бледным лицом, встревоженная, она долго смотрела на дочь, словно хотела дать ей понять, что близок её конец. Она проводила ночи в разговорах об опыте жизни, о нуждах Робби, о благодарности к своей доброй служанке, давая понять, что отважно готовится к великому переходу. Алкиона слушала её, сдерживая слёзы, полные дочерней любви. Она осознавала серьёзность болезни, от которой она страдала, и скрывала врачебный диагноз, говоря дочери, что верит в возможное улучшение. И даже в этом случае она не могла избавить свою любящую мать от неизменной грусти, затемнявшей её взор.

Однажды ночью, когда отвары уже не могли успокоить её боли, Мадлен позвала дочь и откровенно сказала ей:

— Алкиона, что-то говорит мне, что я скоро увижу твоего отца.

— Что вы, мама, — воскликнула встревоженная дочь, — гоните прочь печали! Доверьтесь Богу, он услышит наши молитвы.

И дозируя каждое слово с мягкостью нежных утешений, она продолжала:

— Как только вы сможете ходить, мы вернёмся в Испанию. Я заметила вашу грусть, когда отказалась от предложения Шарля; но если речь идёт о вашем здоровье, здесь уже другое дело. Думайте о том, что мы скоро найдём милосердное окружение, и не волнуйтесь о прошлых печалях. Рука Иисуса укажет нам путь.

Услышав эти слова утешения и дочернего милосердия, она взяла тонкую руку дочери и поцеловала её. Сказав при этом:

— Не мучай себя, дитя моё! Я никогда не усомнюсь и не утрачу веру в Бога; я буду продолжать жить, ожидая милосердного Отца, который следит за нами с небес; но я думаю также, что моё физическое сопротивление, после двадцати лет болезни, начинает уменьшаться… Эта одышка меня не обманывает.

Затем, нежно глядя на свою дорогую дочь, она меланхолическим тоном продолжила:

— Не сердись за то, что я слишком подвержена ностальгии. С тех пор, как уехал Сирил, я более никогда не ощущала радостей жизни, которые мы вместе делили… Я признаю, однако, что Господь великодушен, даруя мне своевременную помощь. Для этого достаточно, чтобы я вспомнила, что мой дорогой муж погиб в море, а меня поддерживает твоя любовь в океане слёз. Твоя любовь была мне святым утешением, светлым приютом на земле… Иисус дарует тебе всё, что я, бедная мать, не смогла дать!

Девушка слушала её любящие слова, и сердце её сжималось. Никогда мать не казалась ей такой печальной, Никогда она так не говорила, ни при каких других обстоятельствах. Алкиона заплакала, а её мать погладила её с нежностью и сказала:

— Не плачь… С твоего детства мы готовимся к этому часу. Я не знаю, каким будет день, когда часы вечности отметят мой последний вздох; но мы с тобой обе осознаём, что плотское тело — это просто иллюзия. Уверена, что Иисус вернёт мне компанию Сирила навсегда. И мы окружим тебя своей любовью и будем ждать тебя в более счастливом мире, где нет ни слёз, ни смерти. Если бы я могла, я бы осталась с тобой, чтобы мы уехали вместе; но что-то говорит мне, что мне не дано осуществить это желание. Если бы не твоя любовь и потребности Робби, я бы ушла без сожалений… Но совесть моя спокойна, даже если я не могу избежать мучений. Если я умру в любой момент, позаботься о Робби!… Это капризное существо, трудное для воспитания, но я не буду повторять советы, которые ты и без меня знаешь.

Перед таким смирением Алкиона почувствовала, что будет трудно обмануть печальную действительность, и в намерении утешить мать, желая казаться полной надежд, она с нежностью сказала:

— Прежде всего, мама, дуем уповать на Бога! Вы были так одиноки, вы слишком много думали о смерти. Я чувствую, что нашему дому нужна радость. Наберитесь мужества ради нас. Я попрошу несколько дней отпуска, чтобы остаться рядом с вами и тем, что я должна получить, и мы пойдём покупать клавесин. Кто знает, может, музыка, которую вы всегда так ценили, улучшит атмосферу в доме?

Мадам Виламиль слабо улыбнулась и ответила:

— Твои жертвы и так слишком многочисленны.

— Завтра же я попрошу у родителей Беатрис помощи в этой покупке. Это будет не трудно. Мы вспомним наш старый испанский репертуар, и я думаю, что вам будет очень приятно вновь пережить эти воспоминания.

— Да, конечно, мы почувствуем себя перенесёнными в Кастилью, где так часто мы находили счастье в самых простых вещах.

Заметив, что эта идея утешила больную, Алкиона мягко продолжила:

— O, как я счастлива видеть, как вы радуетесь этому. Эта покупка будет нам большим подспорьем. Вы снова обретёте оптимизм, а Робби, в свою очередь, сможет снова воспользоваться моей поддержкой в своих занятиях. Затем, когда вам станет лучше, мы серьёзно подумаем о нашем переезде в поисках более милосердного климата, где вы сможет выздороветь.

От любящих слов дочери больная почувствовала облегчение и сказала:

— Твои планы утешают меня своей нежностью, и я молю Бога благословить тебя за твою доброту. Но теперь я бы хотела две вещи, которые мучат меня.

Дочь долго смотрела на неё, а затем взволнованно ответила:

— Мама, вы должны не просить, а приказывать мне.

— Так вот, я бы хотела, — нерешительным тоном сказала она, — чтобы ты отвезла меня на кладбище, чтобы я могла помолиться над могилой своих родителей, таким образом удовлетворив мои давние чаяния. Я не смогу преклонить колени над ними, но, возможно, меня смогли бы перенести туда в кресле, как в тот день, когда я посещала отца Дамиана в последний раз.

Девушка не могла скрыть своего удивления.

— И второе моё желание, — продолжила она доверительным тоном, — чтобы ты привела сюда особу, которой ты служишь, и которая так щедра к тебе, и всё это для того, чтобы я попросила у неё материнской защиты, ввиду твоей юности, если я скоро умру, как я это, кстати, предчувствую.

Алкиона постаралась не выдать выражением своего лица те странные чувства, которые охватили её. Мадлен просила у неё две невозможные вещи. Но не желая расстраивать спокойствия своей матери, она согласилась, сказав следующее:

— Как только вам станет лучше, и вы сможете сидеть в коляске, мы поедем на могилу бабушки и дедушки, но думаю, что сейчас вы не должны об этом беспокоиться. Что такое могила, мама, как не кучка пепла? Что же касается матери Беатрис, я привезу её в Сен-Марсель при первой возможности, поскольку хочу, чтобы вы оставались сильной в вере в Бога, и чтобы ваша душа нашла облегчение в неисчерпаемой божественной доброте. Да, у нас много потребностей, но Всевышний даёт нам всё и ждёт лишь одного — чтобы мы поняли его милосердие.

Больная в смирении умолкла, а девушка стала поверять Иисусу свои страстные молитвы. Как уладить эту деликатную проблему? Она не знала, как решить подобные запросы, но рассчитывала на помощь Иисуса в нужный момент.

На следующий день, слегка смущённая, она подошла к Сирилу и сказала:

— Мсье Давенпорт, я надеюсь, что вы не обидитесь, если я попрошу у вас об одной услуге.

— Говори со всем откровением, дочь моя! — ответил глава семейства любезным тоном. — Можешь просить всё, что ты хочешь.

Она выразила жестом свою признательность и продолжила:

— Моя больная мать очень любит музыку, и вот уже довольно долгое время я вижу её в крайней печали. Поэтому я подумала, что могу попросить вас дать мне небольшой аванс, чтобы я могла купить подержанный клавесин. Думаю, это немного оживит дух моей бедной больной матери.

Сирил Давенпорт взволнованно слушал её.

— С удовольствием, — ответил он, — и если хочешь, я сам займусь этой покупкой.

— Нет, нет, — отрезала девушка, опасаясь давать ему свой адрес, — не стоит беспокоиться об этом. Отец Аманс из церкви Сен-Жак поможет мне. Он разбирается в этом деле и найдёт мне дешёвый инструмент.

Сирил посмотрел на неё, потрясённый её смирением, и заключил:

— Тогда я оплачу счёт, и можешь быть уверена, что я действительно счастлив помочь тебе.

Она хотела было сказать, что скоро вернёт эти деньги, но собеседник опередил её, сказав:

— Не думай возвращать мне деньги. Уже давно Беатрис просит меня подобный инструмент, чтобы подарить его тебе в знак вашей дружбы. Чем не идеальная возможность?

Алкиона была в восторге от такой щедрости.

Через несколько дней бедный домик в квартале Сен-Марсель уже наполнялся по вечерам чудесными мелодиями. Больную окутывали волны божественных звуков, в которых она находила нежные утешения своим каждодневным страданиям. Робби тоже стал понимать, что скоро его приёмная мать оставит их. В этой тревожной перспективе он сочинял на своём инструменте аккорды глубокой красоты, выражая через него ностальгию и неописуемые страдания. В свою очередь, Алкиона с неустанной любовью ухаживала за своей больной матерью. Каждый вечер они вспоминали старые кастильские арии, старинную музыку времён юности её матери, которые дочь дона Игнация слушала со слезами на глазах. Для Мадлен нежность её детей была славной компенсацией мира её невыразимой жертве жены и матери.

— Мне кажется, дочь моя, — с улыбкой говорила она, — что наш домик преобразился в храм. Я теперь почти уверена, что смогу спокойно уйти в духовную жизнь.

Её дочь множила формы утешения, и нежные мелодии вибрировали в воздухе, перенося больную в возвышенные состояния чистой духовной радости.

Так неспешно проходили недели, вплоть до того дня, когда Мадлен оказалась сражённой общей слабостью. В великом испуге, в глубокой тревоге Луиза ждала возвращения Алкионы домой. По возвращении Робби спешил попросить помощи врача. Едва отойдя от слабости, больная почти сразу же стала испытывать ужасные страдания.

Вечером, как обычно, Алкиона возвратилась домой, её ждало тягостное удивление при виде серьёзности ситуации. Не будучи в состоянии сдерживать слёзы, она обняла мать.

— Что случилось, мама?

Чувствуя подавленность, проглядывавшую во взгляде любящей дочери, бедная женщина постаралась успокоить её:

— Думаю, худшее уже позади!… Может, это просто расстройство желудка. Кстати, я никогда не чувствовала себя так хорошо, как в эти последние недели.

Но Алкиона догадывалась по этим опухшим глазам о тех усилиях, которые мать прилагала для её успокоения. Обе они были убеждены, что развязка близка. Девушка делала всё возможное, чтобы придать ей сил, ободрительно говоря:

— Я думаю, что скоро мы сможем поехать на кладбище и посетить могилу дорогих нам существ, как вы того желаете. Наберитесь мужества, мама! Думайте о прогулках, которые вы хотели бы совершить, думайте о своём здоровье, и вы увидите, что боли исчезнут.

Но в этот момент, скорее, именно мать старалась утешить свою встревоженную дочь.

— Ну же, девочка моя, — возражала она, с трудом улыбнувшись, — что мне делать на кладбище? Я просто не знала, что говорю, когда хотела навестить могилу папы и мамы! Потом я подумала и поняла, что это был просто мой каприз. Наших любимых существ там нет, в этой куче грязи. Я даже смогла увидеть во сне свою маму, которая говорила мне о неуместности моего желания, утверждая, что её сердце со мной, рядом, и придаёт мне сил в этот момент испытаний…

Успокоившись, Алкиона с удивлением слушала её. Задохнувшись, мадам Виламиль сделала долгую паузу, затем с одышкой продолжала:

— Но я надеюсь, что Бог поможет мне осуществить моё второе желание. Как ты считаешь, когда мы сможем навестить твоих нанимателей?

Алкиона сделала неопределённый жест и заявила:

— Думаю, что родители Беатрис не задержатся.

— И это прекрасно, потому что я хочу поблагодарить их за добро, которое они нам доставляли в самые трудные для нас моменты жизни в Париже.

Приход врача в сопровождении Робби прервал их диалог.

Он осмотрел больную со скрупулёзным вниманием, делая время от времени оптимистические замечания, которые Мадлен принимала с меланхолической улыбкой, но выйдя из комнаты, он позвал Алкиону и серьёзно сказал ей:

— Несмотря на наши усилия и твою преданность, моё доброе дитя, существование твоей матери подходит к концу.

Задохнувшись от волнения при этих словах, девушка не могла произнести ни слова, а врач тем временем продолжал:

— Любое лечение будет лишь полумерой, призванной продлить её жизнь. Но мои знания и опыт подсказывают мне, что она может в любой момент испустить дух, а в лучшем случае проживёт не более месяца.

Пока глубоко встревоженная Алкиона вытирала слёзы, врач утешал её, говоря:

— Доверься Богу, дитя моё. Не печалься при мысли потерять её, поскольку паралич твоей матери — это один из самых тяжёлых случаев, которые мне известны. Донья Мадлен героически страдала, и было бы несправедливо мучить её сердце в те дни, когда она придёт к концу своих долгих страданий.

Алкиона с признательностью посмотрела на него и сказала:

— Вы правы.

На следующий день юная Виламиль прибыла в обитель на острове Ситэ, охваченная глубокой печалью. Очень бледная, с впавшими глазами, она подождала, пока Сюзанна встанет, и когда деятельность по дому приняла свой обычный ритм, попросила разрешения поговорить с ней наедине:

— Мадам Давенпорт, к сожалению, положение, в котором я оказалась, вынуждает меня побеспокоить вас просьбой об отпуске на несколько дней. Думаю, моей матери осталось жить всего месяц… Вчера она перенесла серьёзный сердечный приступ, и врач заявил мне, что её дни сочтены.

Дочь Жака искренне посочувствовала гувернантке Беатрис, настолько сильными были волнение и смирение, с которыми она поверяла ей страдания своей семьи, и дружеским тоном ответила ей:

— Конечно же. Оставайся рядом с матерью всё то время, которое тебе понадобится. Я думаю, у тебя только один приёмный брат?

— Да, — ответила девушка, желая узнать причину такого вопроса.

— В таком случае, чтобы сделать всё более удобным и практичным, я договорюсь с Сирилом и твоей матерью, чтобы вы все втроём приехали и пожили у нас. Как ты знаешь, у нас достаточно свободных комнат. Думаю, настало время облегчить тебе твои обязанности, я уже давно собиралась предложить тебе возможность немного передохнуть и заняться заботами о своей матери. Кстати, я убеждена, что эта мера доставит удовольствие Сирилу. Здесь, на острове Ситэ, всё намного проще, и она будет также и нашей пациенткой.

Дочь Мадлен, обрадованная подобной любезностью, доказывавшей тем самым обновительную силу Евангелия на душу, взволнованно ответила ей:

— Знайте, мадам Давенпорт, что мы будем вечно признательны вам за вашу доброту, однако, она не сможет покинуть свой домик. Её невозможно будет перевезти.

— Ну, если так, — мягко пояснила Сюзанна, — то возьми одну из наших служанок, которая будет помогать тебе в подобных обстоятельствах.

— Большое вам спасибо, мадам, но у нас есть старая служанка доверия, которая занимается всем по дому. Вы можете быть спокойны, у нас есть всё, что нужно.

Но Сюзанна, желая хоть в какой-то мере быть полезной, взяла немного денег и выложила их в руки гувернантке, пробормотав:

— Тогда возьми эти несколько монет. На случай, если возникнут непредвиденные расходы.

Алкиона взволнованно приняла их и хотела удалиться, но предусмотрительная хозяйка спросила у неё:

— Дай мне свой адрес. Пока ты не ушла, я хочу знать его, чтобы Беатрис могла наведываться к тебе время от времени и приносила нам вести от тебя.

— Наш домик, — объяснила дочь Мадлен, скрывая своё замешательство, — ничем не приметный, но можете быть уверены, что я буду приходить к вам, как только смогу, и если случится что-то важное, я пришлю к вам гонца.

И снова Сюзанна была удивлена уклончивым ответом девушки, но не стала возражать. Вся семья чувствовала себя словно приобщённой к событиям и выражала девушке свои искренние пожелания солидарности и скорейшего выздоровления.

Погружённая в печальные мысли, Алкиона быстро удалилась, чтобы вернуться домой в Сен-Марсель. Она заметила у Сюзанны искреннее желание сближения. Что произошло бы, если бы Давенпорты узнали её адрес? К сожалению, состояние её матери не позволяло ей рассматривать возможность переезда в другую, более отдалённую деревню. Она стала молить Бога о помощи в решении тревожных мыслей, которые стали приходить ей в голову. Она обещала себе всегда возвращаться на остров Ситэ, чтобы избежать того, чтобы вторая жена её отца не наведалась к ним в Сен-Марсель, вызвав тем самым тягостные последствия для всех. По возвращении домой она заметила, что её больной матери не становится лучше. Она делала всё возможное, чтобы рассеять мучившие её мысли, целиком отдавшись медицинским заботам, окутав мать своим любящим вниманием.

Дни проходили в неизменных тревожных ожиданиях. Мадам Виламиль постоянно изводил кашель. Время от времени врач подавал какую-то надежду больной женщине словами утешения, но как только он оказывался наедине с дочерью Мадлен, он грустно качал головой, комментируя её состояние.

Бедная девушка не знала, что делать, видя перед собой всю сложность положения. Каждые три дня она прибегала в Ситэ, где, будучи сама расстроенной, старалась успокоить Давенпортов. На вежливые вопросы Сирила или Сюзанны она отвечала, что больной несколько лучше, она набирается сил, желая этими словами помешать им нанести визит своей матери.

Но ситуация складывалась совсем по-другому. На исходе третьей недели дочь дона Игнация уже выказывала очевидные симптомы близкого конца. Врач уже советовал привести священника. Заливаясь слезами, в сопровождении Робби, который не умел ещё скрывать своей огромной боли, Алкиона попросила помощи у отца Аманса, памятуя об их дружеских отношениях. Мадлен Виламиль исповедовалась и получила церковное благословение и последнее миропомазание. Старый священник Сен-Жака обратил к ней слова веры и утешения, которые благородная женщина слушала со спокойствием.

Но, несмотря на твёрдость религиозных принципов Мадлен, ничто не могло освободить её от муки при мысли о разлуке с дочерью и Робби, с двумя любимыми существами, которые поддерживали её страждущую душу в течение долгих лет ужасных испытаний. Вечером, который последовал за последними религиозными приготовлениями, умирающая, казалось, была в более ясном уме. Её глаза приобрели какое-то другое свечение. Она говорила, что видит внеземные пейзажи, которые служанка принимала за галлюцинации.

Робби тихонько плакал в саду, а Алкиона подошла к её постели и, как обычно она делала по ночам, спросила:

— Мама, хочешь, я почитаю тебе что-нибудь?

Умирающая была вся в поту. И пока дочь вытирала ей лицо, печально ответила:

— Сегодня, дочь моя, я хотела бы, чтобы прочла мне Новый Завет, глава о Страстях Христовых.

Сдерживая свою тягостную боль, девушка взяла книгу и медленно стала читать, видя глубокий интерес своей матери к печальному рассказу отрывка о Христе в Саду Олив.

В эту ночь, как Алкиона ни старалась, она не могла прокомментировать своё чтение. С огромными трудностями она сдерживала слёзы, блестевшие у неё на кончиках век. На вопросительный взгляд ясных глаз умирающей она ответила, обняв мать:

— Мама, сегодня вы выглядите уставшей. Мои слова могли бы потревожить вас… К тому же, я хочу приготовить вам несколько капель успокоительного, чтобы вы могли отдохнуть.

При этих словах умирающая, казалось, смирилась и спросила дочь:

— А где Робби?

Девушка сразу же отправилась за ним. По просьбе своей сестры мальчик вытер слёзы, взял себя в руки, как мог, и подбежал к изголовью своей дорогой приёмной матери. Мадлен протянула ему свою бледную руку, которую он нежно поцеловал; но заметив её крайнее истощение, её заострившийся от страданий нос, её посиневшие ногти и глаза, блестевшие последними ясными искорками, он не смог более сдерживаться и в рыданиях стал на колени. Мадам Виламиль взглядом молила дочь помочь ему и, погладив своей исхудавшей и дрожащей рукой его по голове, она спросила:

— Почему ты плачешь, дитя моё?

Пока Алкиона осторожно пыталась поднять его, Робби, желая облегчить свою боль при виде умирающей больной, которая всегда обращалась с ним с нежностью матери, в слезах сказал ей:

— Что будет со мной, если вы умрёте?

— Ну что ты, Робби! — сказала ему Алкиона, — мама просто больна и устала, ей просто надо поспать!…

Мадлен грустно улыбнулась, выказывая желание утешить его, и с огромным усилием сказала:

— Бог тоже Отец, сын мой, и он никогда не разлучит нас в духе… Смерть уничтожает тело, но душа неуничтожима… Не плачь так, поскольку такое отношение показывает то, что тебе не хватает веры во Всемогущего.

— Я знаю, что вы не забудете меня, — сказал взволнованный мальчик, — и что если однажды я также уйду, вы будете молить небо за меня. Но почему я, высмеиваемый всеми в этом мире, не могу уйти вместо вас? Без вас, мама, как мне вынести все насмешки улицы и ранящие издёвки тех же мальчиков, которые доверены моим заботам в музыке в церкви?

Видя, что Мадлен смотрит на свою дочь, словно желая дать ему понять, что его сестра всегда будет рядом с ним, чтобы заменить её в будущем, Робби жалобным тоном стал сетовать:

— Алкиона весь день работает, у неё не будет времени слушать меня… Луиза же не может понять меня. Если вы уйдёте, дом опустеет, станет одиноким.

Дочь дона Игнация уронила слезу.

— Если Бог призовёт меня, Робби, помни, что я всегда буду здесь в духе. Я с тем же интересом буду следить за твоей работой, за твоим здоровьем, я придам тебе силы, чтобы ты мог выносить неблагодарные слова этого мира, до тех пор, пока будет почитаем Всемогущий.

Алкиона, понимавшая тревоги матери, взяла приёмного брата за руку и заметила:

— Ну же, Робби! Успокойся. Луиза принесёт тебе укрепляющего, когда ты ляжешь спать. Кто сказал тебе, что мама собирается умирать? Не считаешь ли ты, что это неблагодарно с твоей стороны — мучить её своими мрачными мыслями?

Мальчик понял и удалился, поддерживаемый сестрой, нервно вытирая глаза.

Затем Алкиона вернулась в комнату больной, чтобы позаботиться о ней. Она постоянно проводила тонким платком по лбу, вытирая обильный пот, который выделялся на её лице. В какой-то момент Мадлен Виламиль успокоилась. Кашель на время дал передышку. Молясь, дочь заметила, что взгляд матери изменился, как это обычно происходит во время высокой температуры. Умирающая, казалось, бредила в радости. Так начался период расстройства в свойственный часу, предшествующему уходу в мир иной, когда мадам Виламиль уже не знала, на земле она или где-то в ином месте.

— Почему вы так долго отсутствовали, отец? — настоятельно спрашивала она, давая понять, что говорит с тенью.

— С кем вы говорите, мама? — в удивлении спросила Алкиона.

— С отцом Дамианом, он здесь… Ты не видишь его?

С опаской она посмотрела в угол комнаты, а умирающая спрашивала:

— А вы кто?

И почти в тот же миг с широко раскрытыми глазами она воскликнула:

— Мама!… Моя мама!…

Алкиона с болью следила за ней, моля Иисуса послать им божественную помощь в своём милосердии.

Через какое-то мгновение дочь дона Игнация вновь заговорила:

— Моя мать пришла прокомментировать евангельское чтение для нас. Да, у нас у всех целый сад агоний, который мы проходим в одиночестве, мужественно рассчитывая на свою веру. У всех нас тяжкий путь и Голгофа. Но над всем этим существо Божье найдёт воскресение и вечную жизнь.

Девушка, которая в слезах слушала её, не сомневалась в духовном посещении, свидетелем которого она стала. Через несколько мгновений, давая понять, что принимает голос невидимого существа, умирающая снова позвала тень:

— А как же Сирил, мама? Почему вы пришли без него?

Внезапно лицо Мадлен засветилось радостью.

— Завтра? — с большой радостью вскричала она.

Затем, путая духовные и физические проявления, она сказала своей удивлённой дочери:

— Завтра прибудет твой отец! Как мне сейчас хорошо, дочь моя! Наша комната полна света! Моя мать сказала, что час моего исцеления пришёл, и завтра вечером я уйду вместе с ней…

Алкиона вздрогнула. Её отец прибудет завтра? Как понять это утверждение? Идёт здесь речь о выражении утешения или просто об обещании духовного плана? В крайнем удивлении она просила Бога просветить её, чтобы понять божественную волю.

С этого момента Мадлен в полусознательном состоянии, казалось, готовилась к завтрашнему радостному дню.

— Иди, дочь моя, — озабоченно сказала она. — Открой большие чемоданы и принеси мне две большие тетради с записями твоего отца, старую Библию, книгу молитв…

Алкиона машинально подчинялась её просьбам. Через несколько минут малейшие воспоминания были выложены на деревенском столе среди медикаментов. Наконец, увидев всё это, больная окинула их нежным взором и спокойно ненадолго заснула, словно выполнив святой долг.

Но Алкиона оставалась настороже, уверенная, что её дорогая матушка проживает на земле последние часы. На рассвете приступы возобновились. Мадлен медленно оставляла своё тело, в тяжких приступах кашля и видениях духовного мира, которые наполовину затемняли её разум. Утром пришли две соседки, готовые помочь по дому. Алкиона оставалась всё время у изголовья постели матери, которая говорила вслух, не переставая. Дочь Мадлен продолжала свои молчаливые молитвы, прося вмешательства Иисуса в этот момент зловещего бреда.

Но вернёмся теперь в резиденцию на острове Ситэ, где, несмотря на успокоительные вести гувернантки Беатрис, царила определённая тревога из-за продолжительного отсутствия Алкионы. Им всем не хватало её, не столько в работе, сколько в помощи, которую оказывало им всем её девичье сердце. Домашний культ без её участия казался лишённым яркого света, который омывал внешне мрачные тексты, выражавшие божественные и утешительные откровения.

Накануне того дня, когда девушка готовилась к уходу матери, во время обеда Давенпорты комментировали её долгое отсутствие, и Сюзанна заметила:

— Вот уже пять дней прошло с последнего прихода Алкионы. Действительно, она успокоила нас вестями о состоянии здоровья больной, но я всё равно хотела бы навестить её.

— Отлично, — ответил Сирил, — я тоже проснулся сегодня с мыслью сделать то же самое. Значит, мы сможем завтра наведаться к ней.

— А адрес? — возразила жена, — в тот день, как я ни старалась, я не смогла получить его. Когда я спросила её насчёт адреса, Алкиона смутилась, и я прекратила всякое намерение сблизиться с её родными.

— Её смущение естественно, — захотел оправдать её глава семейства.

Здесь вмешался старый наставник из Блуа и сказал:

— Адрес? Нет ничего проще. Мы знаем, что у Алкионы есть друзья среди персонала церкви Сен-Жак. Достаточно вспомнить, что именно там мы навестили её опекуна в его последний час.

— Это правда, согласился Сирил, — как это я раньше не подумал об этом? Мы прикажем кучеру добыть эти сведения сегодня же.

Сюзанна, живейшим образом удивлённая замечанием своего отца, сразу же позвала слугу, чтобы поручить ему это дело.

— Итак, Сирил, — сказала хозяйка дома, — завтра утром мы поедем в Сен-Марсель, если ты, конечно, свободен.

— Я тоже поеду, — решительно сказала Беатрис.

Видя настроение своей внучки, старый Жак напомнил:

— Нам бы лучше ехать всем вместе. Кроме исполнения приятного долга, я думаю, что мы ещё и совершим прекрасную прогулку по окрестностям, мало знакомым нам.

Глава семейства с радостью согласился, несмотря на возражение, светившееся во взгляде жены.

На следующий день, около десяти часов утра, элегантная карета въезжала на скромную улицу, где в бедности жила Мадлен. Многочисленные обитатели улицы с удивлением переглядывались.

Оторванная от изголовья постели больной, чья агония тягостно длилась, Алкиона вышла к двери, чтобы увидеть, кто зовёт её с такой настойчивостью. При виде Давенпортов, с улыбками приближавшихся к дому, первым её порывом было спрятаться, таким было её удивление. Никогда она не переживала в своей жизни столь тягостного момента. Ей хотелось выйти им навстречу, улыбаться, казаться спокойной, но её губы оставались безмолвными, только странная бледность разливалась по лицу, на котором застыла маска удивления. Её сердце трепетало в груди. Что могло произойти в подобных обстоятельствах?

С рассвета умирающая вслух говорила о приходе своего мужа. Невозможно было Давенпортам не услышать этого. В момент просветления, однако, она вспомнила об уроках Иисуса и постаралась овладеть собой. Конечно же, Евангелие было написано не только для лёгких моментов, и было важно доказать его значимость при любых обстоятельствах жизни. Она инстинктивно посмотрела на небо и взмолилась: — «Господи, помоги мне понять Твою волю».

Краток был этот момент отсутствия. Мягкие энергии окутали её озабоченное сердце. Она не могла определить источник, но была уверена, что Иисус посылает ей своё благословение.

В течение этого времени посетители вошли к ней в дом, уже менее улыбающиеся, поскольку поняли по её настроению, что происходит нечто серьёзное и непредвиденное.

— Что случилось, Алкиона? — обнимая её, в тревоге спросила Сюзанна. — Почему ты такая бледная? Больной стало хуже?

Успокоившись, девушка нашла в себе силы прошептать:

— Мать умирает.

Сирил и Жак, искренне сочувствуя, с волнением обняли её. Беатрис, словно желая быть полезной, подошла к группе и вошла в дом. Алкиона проводила их в гостевую, которая выходила как раз на комнату умирающей. Она с любезностью, свойственной ей, пригласила их присесть, догадываясь, как они хотели бы ей помочь в этот момент, но её первым желанием было бежать в комнату матери и скрыть отцовские воспоминания, разложенные на столе, когда Сирил и Сюзанна, влекомый в комнату с больной, встали, желая войти и чем-нибудь помочь умирающей.

Девушка, побледнев, воскликнула:

— Пожалуйста, пока что не входите!…

Её голос пробудил целый мир скорби, который здесь ощущался во всём. Но Сирил, любяще погладив девушку по голове, захотел рассеять её тревоги:

— Не печалься, дитя моё! Мы разделяем твои страдания!…

И она, пошатываясь, проводила их в комнату..

В этот момент Мадлен испустила крик волнения и радости.

— Сирил!… Сирил!… — вскричала она, считая, что её посетил призрак, — почему ты так долго не приходил? Боже! Сколько долгих лет разлуки, сколько тревожных ночей! Но теперь ты унесёшь меня с собой в тот мир, где нет ни горестей, ни океана!…

Супружеской парой овладел страх. Притянутый какой-то странной силой, сын Самуэля словно приклеился к изголовью постели. Он не мог ошибиться. Это была Мадлен, постаревшая, уже наполовину мёртвая. Её руки восковой бледности, морщины на лице, волосы в беспорядке уже не отражали любящую и прекрасную спутницу его юности; но её глубокие и ясные глаза, её незабываемый голос не оставляли сомнений.

— Что это такое? Что я вижу? — пробормотал торговец табаком в диком изумлении.

Мадлен, словно одержимая радостью и болью, протягивая ему свои иссохшие руки, восклицала:

— Посмотри, как выросла Алкиона. Она стала красивой девушкой!… Никогда мы вместе не любовались нашей дочерью! Она была утешением моего вдовства, моим приютом в дни уныния. Посмотри, как беден наш дом! Но Бог обитает с нами в его святом покое! Прежде, чем пришла весть о твоём уходе на небеса, я уже утратила наше былое счастье… Я осталась одна, Сирил, но Иисус стал возвращать исчезнувшее счастье… Не будет в этом мире часа, более счастливого, чем этот, который соединяет нас навсегда, после столь долгой разлуки.

Алкиона, проявляя сильную нравственную энергию, подошла к матери, вытерла её лоб и прошептала:

— Мама, тебе надо успокоиться…

— У меня не галлюцинации, дитя моё, — со сверкающими глазами сказала ей Мадлен, — ты не видишь того, что я вижу на пороге смерти. Ты ещё не можешь различить черты твоего отца, который оставил могилу, чтобы придти за мной.

— Моя мать долго бредила, — робко воскликнула Алкиона.

Повернувшись, она увидела, как мраморно-бледная Сюзанна преклонила колени, а отец в ошеломлении смотрел на умирающую.

— Ты помнишь, — продолжала Мадлен, обращаясь к мужу, — я всегда хранила их в доме, вместе с нами, в каждое мгновение. Это твои тетради записей, твоя Библия, книга ирландских сказок…

Сирил Давенпорт не сдержал жеста глубокого удивления, словно хотел им подтвердить своё ошеломлённое состояние.

— Они в целости и сохранности… — продолжала умирающая, желая дать доказательства тщательного выполнения своего долга. — Каждую неделю мы повторяли работу по сохранению и чистке дома, думая о тебе, чтобы ты видел нас с небес!

Сын Самуэля, дрожа, в молчании подошёл к столу. Его бледность усиливалась по мере того, как он узнавал свои старые рабочие записи по Сорбонне.

В свою очередь, Сюзанна была охвачена тягостной тревогой. Она оказалась перед лицом того, чего никогда не могла предвидеть в своей извращённости прежних дней. Мадлен Виламиль была здесь, перед ней, бросая вывоз её совести, и так перегруженной угрызениями. Прошли годы тревог, внутреннего искупления. Сколько раз она искала в тени алтарей бальзам от мучений её сердца? Всё было бесполезно! И только недавно она почувствовала дыхание надежды вместе с домашним культом, где Алкиона так хорошо освещала слабости человеческие и доброту Божью. Те не менее, в этот момент она почувствовала себя призванной к унизительному доказательству. Только теперь она понимала своё первое чувство отвращения, когда Алкиона вошла к ним и оказалась такой любезной со всеми членами семьи. Алкиона не могла не знать ужасную тайну. И тем не менее, по словам умирающей, перед общей ситуацией, она поняла, что дочь Мадлен приносила почти нечеловеческую жертву. Дочь Сирила выносила роль служанки у неё в доме, и, будучи жертвой её преступления, никогда не повысила голоса, чтобы обвинить её. Кто мог придать столько сил такому простому существу, чтобы выносить подлость подобной судьбы, без малейшего жеста возмущения и отчаяния? Дочь Жака вспомнила о её чудесных вдохновениях во время домашнего культа Евангелия. Алкиона всегда говорила об Иисусе как о божественном хозяине её сердца. Именно из Учителя должен был появиться источник стольких сил. И именно так, противостоя своей жертве, находившейся в судорогах смерти, несчастное существо переживало своё искреннее и тягостное раскаяние. Страдания Мадлен и героизм Алкионы громко говорили ей о том Христе, которого она столько раз хотела, но не могла понять. Она поняла тогда, что один простой пример иногда может заменить миллионы слов. В этот миг, конечно же, Иисус навязывал исповедь в своём подлом преступлении. Тревожная битва начиналась в её внутреннем измученном мире. Куда делся Антеро де Овьедо, сообщник мрачного заговора? Может, лучше было бы ему приписать ошибку этого мерзкого деяния? Семья Давенпортов была уверена, что она одна присутствовала при кончине дона Игнация. Она всегда утверждала, что прибыла в Париж на следующий день после похорон своей соперницы, что доказывали документы кладбища. Её старый отец был свидетелем её отъезда из Блуа и мог сопоставить дату её прибытия в Париж. Она и так уже много боролась. Её брак, несмотря на привилегированную жизнь, которую он ей дал, никогда не был источником её столь страстно ожидаемого счастья. Несколько седых волос уже прорезали её шевелюру, выдавая её усталость жизнью. Не было бы лучше сохранить счастье Беатрис, избавив её от низкого воспоминания о матери? А ей почтенный отец? Как воспримет он эту тягостную исповедь? В этой яростной борьбе, где низшие порывы толкали её выставить себя ложно невинной, чтобы выставить единственным виновным племянника дона Игнация, Сюзанна Давенпорт чувствовала себя почти при смерти. Она бы тысячу раз отдала свою жизнь, чтобы оказаться на месте умирающей и умереть вместо Мадлен. Когда зло готово было свершиться, конкретизируя последнее деяние, она вспомнила об Алкионе в её ежедневной жертве. Сколько она должна была выстрадать, чтобы переносить служение, к которому был приведена в попытке выживания, не зная, что стучит в двери собственного отца? А Мадлен? Сколько жёстких и горьких лишений она пережила? Леденящее чувство стыда целиком охватило её. Затем она почувствовала себя затопленной евангельскими речами домашнего культа. Иисус будет всегда готов принять покинутых, несчастных, преступников и нераскаявшихся мира сего; но разве возможно сопротивляться. Учитель предлагал существу средства для исправления своих ошибок, и самое великое преступление было бы новое падение во зло перед Ним, уже осознавая Его наставления. Вулкан горящей лавы жёг ей грудь, пожирал её мозг, словно падающие раскалённые угли. В состоянии внутренней глубокой скорби мягкий голос израненной совести говорил ей: — «Покайся! Покайся и найдёшь путь, ведущий к Богу…».

В этот миг Сирил Давенпорт, сражённый документами, которые он держал в руках, повернулся к Алкионе в поисках объяснений, но, видя её спокойствие и такую чистую невинность, отказался ранить её сердце, так рано отдавшее себя в жертву, и автоматически направился к Сюзанне, молчаливой и коленопреклонённой.

Алкиона почувствовала, что начинается тяжкий процесс исправления и освещения, и села рядом с матерью, с любовью прошептав ей:

— Может, мама, вы желаете немного воды?

— Нет… нет… — сказала умирающая, не желая терять из виду силуэт Сирила. — Где Робби? Я хочу представить его Сирилу как приёмного сына.

Сирил, однако, в глубоком огорчении, удалился в угол комнаты, где стояла на коленях Сюзанна.

— Что ты думаешь обо всём этом? — чрезмерно побледнев, спросил он.

Ей показалось, что голос его прозвучал как ужасный приговор. И словно пробуждаясь от жуткого кошмара, она в смущении ответила:

— Это она!… Это же она!…

— Да объяснись же, — стал настаивать он, с искажённым страданиями лицом.

Дочь наставника из Блуа в крайнем усилии преодоления себя посмотрела на Алкиону, словно ища в её образе необходимую ей энергию для тягостной исповеди, и, наконец, заявила:

— Это было самое великое преступление в моей жизни!

Сирил сделал над собой большое усилие, чтобы не упасть навзничь.

— Что ты говоришь? — печально спросил он.

Сюзанна обхватила голову руками, её муж, шатаясь, сделал несколько шагов, открыл дверь и позвал старого Жака. По подавленному выражению лица племянника почтенный старец с одного взгляда понял, что происходит нечто очень серьёзное. Беатрис оставалась одна в комнате, листая страницы книги.

— Дядюшка, — горько воскликнул Сирил, указывая на умирающую, — перед вами Мадлен и Алкиона, моя дочь!

Старый Жак не мог придти в себя от шока. Ну да, это действительно была она! Несмотря на физическую подавленность в этот тяжёлый час, он прекрасно узнал дочь дона Игнация Виламиля. Он почувствовал, что задыхается от тягостного удивления. Он словно окаменел от боли. Он хотел поддержать Сирила, но всё его тело жестоко сотрясалось. Его собственный племянник подал ему руку, чтобы не дать ему упасть здесь же, перед умирающей. В этот миг Жак стал молить с жаром, который он никогда ранее не испытывал, прося дать ему силы выдержать ужасную картину момента. Когда прошёл первый шок, он нашёл в себе силы спросить:

— Как это можно объяснить?

Его дочь поднялась с колен, в рыданиях, взволнованная неизбежным доказательством, и, видя отца в тревоге, обняла старика, словно прося прощения у этого всегда такого благородного духа.

— Отец мой!… Отец мой! — взывала она к нему сквозь слёзы.

И тогда Сирил, отвечая на вопрос дяди, почти задыхаясь, воскликнул:

— Сюзанна, должно быть, всё знает!… Она уже подтвердила, что это было самое великое преступление в её жизни!

Ошарашенный старик машинально вспомнил ту далёкую ночь в Блуа, когда его дочь стала возмущаться тем, что он присоединился к планам своего племянника жениться на Мадлен Виламиль. Перед его глазами, казалось, вставала картина, которую время не могло стереть из его памяти, когда он слышал исповедь Сюзанны, также любившей молодого человека. Он вспомнил о её настроении в семье, о её постоянной неприязни к Мадлен, о её упорстве в том, что она выйдет за него замуж, когда он станет вдовцом там, на американских землях.

И он поспешно перелистал все свои ещё живые воспоминания, чтобы, наконец, устремить свой взгляд на умирающую и её дочь, печально анализируя тягостный путь этих двух жизней. Из каких краёв боли прибыла Мадлен Виламиль со своими морщинами, омытыми слезами, с преждевременно поседевшими волосами? Судя по тому, что говорила Алкиона, она, должно быть, провела долгие годы в Испании. Кто отвёз её в столь далёкие области? Пример её дочери в данный момент представлял доказательство духовной славы. Только сейчас он понимал тот мягкий и неотразимый магнетизм, который она производила на каждого из них. Однако надо было иметь сердце, постоянно соединённое с Богом, чтобы выражать такую любовь, как это делала скромная девушка, сохранив мужественное отношение к выполнению долга, насколько священного, настолько же и тягостного для неё. Эта картина произвела на него впечатление огромной драмы, которую он не забудет никогда. Размышляя над всем этим, Жак Давенпорт собрал все свои нравственные силы, чтобы сохранить необходимое спокойствие, и заметил:

— Представляю, как зловещее деяние посмеялось над нашими тревогами!…

И заметив, что оба они не способны преодолеть своё собственное волнение, он мудро напомнил:

— Сегодня Бог показывает нам горящие угли мучений, в которых Мадлен истратила свою энергию жены и матери! Мы можем представить, как нечто подлое покрыло её несчастьем. Но я думаю, что если жизнь бедняжки была сведена к подобному страданию, мы не должны мешать её сновидению последнего часа. Надо защищать покой умерших!

Произнеся эти слова, он обратился к дочери, сказав ей:

— Возвращайся домой вместе с Беатрис. Мы поговорим позже.

И обернув взор к племяннику, взволнованно прошептал:

— Что касается тебя, сын мой, то да придаст бог тебе силы!

Сюзанна посмотрела в последний раз на Мадлен, лежавшую на смертном одре, и, шатаясь, направилась к двери. Беатрис, спокойно ожидавшая её в зале, не стала скрывать своего удивления, видя искажённое лицо матери.

— Что случилось, мама? — озабоченно спросила она.

— Не пугайся, — с трудом сказала ей несчастная, — у Алкионы мать умирает… Едем домой. Отец с дедушкой ещё немного побудут здесь.

— Бедная Алкиона! — наивно прошептала девочка.

Пробило двенадцать часов, карета отъехала, а в скромной комнате Мадлен Виламиль продолжалась тягостная сцена. Жак один за другим узнавал документы, лежавшие на столе. Расплакавшись, он присел, в глубокой печали глядя на умирающую. Задыхаясь от боли, её муж стоял у погребальной постели, словно желая навсегда запомнить последние мгновения жизни умирающей. Никогда Сирил не испытывал такой горькой печали. Подчиняясь настоятельной просьбе матери, Алкиона привела Робби в комнату.

— Сирил, — сказала умирающая, — представляю тебе нашего приёмного сына… Я с любовью воспитывала его с того дня, как он родился… помолись вместе со мной за него во имя Иисуса! Никогда мы не оставим его в одиночестве!

И желая утешить мальчика, добавила:

— Ты видишь, Робби? Зачем бояться страданий мира, если у нас есть другая жизнь? Не придавай значения тем, кто насмехается над тобой, сын мой!… Всё проходит на земле! Зачем грустить, если ты будешь знать, что мы ждём тебя на небесах?

Она сделала долгую паузу, и никто не осмеливался прервать её. Через несколько мгновений, обращаясь к приёмному сыну, она с невероятным спокойствием произнесла следующие слова:

— Вот благословение твоего отца, Робби!… Попроси его также у друга, который сопровождает его[13].

И тогда произошла трогательная сцена, которая снова вызвала большое волнение. С искренним смирением мальчик послушался и поцеловал руки обоим мужчинам, ему не знакомым.

Сын Самуэля в глубоком волнении посмотрел на него. Никогда он не мог бы сказать, почему потомок рабов так сильно притягивал его внимание. Невольным жестом он с нежностью обнял его и сказал:

— Ты также будешь мне сыном!…

Прошли долгие часы, тяжёлые и печальные.

Вечером Мадлен Виламиль казалась более спокойной и просветлённой. В какой-то момент она позвала дочь и заявила:

— Прибыли также моя мать и отец Дамиан… Настал час уходить…

Алкиона вспомнила откровение накануне и преклонила колени. В молитве она просила Иисуса принять её мать в своё Царство истины и любви, смягчая её последние страдания. Умирающая выразила желание утешить свою дорогую дочь, давая любящие обещания материнской любви; но губы её остановились на этом последнем усилии. В глубоком отчаянии Сирил протянул руку, которую она сильно сжала, словно отпечатывая на ней вечный союз, и тихо впала в великий сон.

Возвышенные цвета сумерек окутывали природу, когда уходила Мадлен. Тяжкая тревога нависла над домом Сен-Марсель, где можно было слышать плач безутешного Робби.

Бодрствование над гробом прошло в присутствии многочисленных соседей, таких же бедных, как и семья Виламилей.

Сирил Давенпорт, в глубокой печали и отчаянии, принял все необходимые меры, которые требовала ситуация. Скромный дом наполнился слугами, которые предоставили Алкионе и старой Луизе немного отдыха, в котором они так нуждались. Тело было по-королевски похоронено. Присутствовавшие на похоронах, знавшие усопшую, были удивлены такой щедростью.

Супруг Мадлен Виламиль не мог бы объяснить, как он себя чувствует. Тысячи мыслей роились в его горячечной голове. Ему хотелось побыстрее узнать всё, что могла рассказать ему Сюзанна, чтобы оценить природу её преступления и беспощадно наказать. Он пытался вспомнить уроки домашнего культа в отношении доверия к Иисусу Христу и о прощении, но евангелические наставления казались ему сейчас далёкими от действительности. Мысль о возмездии за обиженную и жертвенную жену доминировала в его душе. Он постарается узнать весь масштаб преступления, которое привело его спутницу к такой неумолимой ситуации, и строго накажет её палачей. Он хотел сблизиться с воспоминаниями своей дочери, сев рядом с Алкионой со всей поэзией своего отцовского сердца; но сначала нужно было решить проблему со своей преданной женой. Как только совесть его успокоится, он займётся воспитанием Алкионы в должном для неё ранге. Он очень ценил её нравственные качества, величие её чувств. Сколько же она должна была страдать, прежде чем стать простой уличной певицей, каковой он впервые увидел её?! Он не умел ещё поверять Иисусу неизлечимые ситуации в этом мире, он желал удовлетворить своё затронутое самолюбие. По его мнению, прежде всего надо было восстановить её честь. Осаждаемый мрачными мыслями, он провёл ночь без сна, с воспалённым зловещими мыслями разумом. Что делала Мадлен все эти годы в Испании? Кто организовал подлог с её кончиной? Как она переживала такую ужасную разлуку? Предположения без ответа роились у него в голове. После визита на кладбище Невинных, на следующее утро он узнал, что открыть могилу в той же зоне, где похоронены заболевшие оспой в 1663 году, невозможно. И хоть он не мог удовлетворить своё желание похоронить свою любимую усопшую рядом с останками испанского гранда, он приказал, чтобы похороны прошли со всеми почестями. Алкиона со смирением почитала малейшие его желания. Отец Аманс очень внимательно заботился обо всех деталях похорон, не скрывая своего удивления настроением Давенпорта.

Вечером большая карета остановилась перед резиденцией в Ситэ, откуда вышли Жак и Сирил в сопровождении Робби и Алкионы. В старинном домике Сен-Марселя осталась лишь старая служанка, ожидая окончательного решения своего положения.

Сирил, несмотря на сильную тревогу, охватившую его, занялся распоряжениями слугам. Сюзанна встретила его с изменившимся лицом, подавленная, она, казалось, внезапно сильно постарела.

— У нас мало времени, — сказал он злобным тоном, — мы хотим выслушать тебя в зале для чтения. Где Беатрис?

— Сжалься! — в отчаянии воскликнула она, — избавь меня от стыда предстать преступницей перед дочерью!

— Не могу, — неумолимо ответил Сирил, — я не знаю, какие меры мне придётся предпринять, чтобы смягчить свою совесть, и не хочу, чтобы позже Беатрис несправедливо судила меня.

Побледнев, Сюзанна послушалась. По просьбе Алкионы старый слуга отвёл Робби спать.

В этот момент в сильном смущении дочь Мадлен оказалась рядом с Давенпортом, чтобы выслушать печальные откровения. Когда все расселись, Сирил обратился к Беатрис со следующими словами:

— Дочь моя, вчера мы узнали, что Алкиона является не твоей гувернанткой, а твоей старшей сестрой. Умирающая, которой мы нанесли визит, и которая сегодня днём была похоронена, была моей первой женой — Мадлен Виламиль! Я не мог знать о той жестокой драме, которая образовалась на моём пути, но твоя мать должна ясно помнить прошлое, и сейчас изложит нам кое-какие факты, которые позволят нам понять, что же произошло.

Юная Давенпорт стала мертвенно-бледной. Она никогда бы не могла представить себе, что за домашним счастьем стоят тайные тревоги, как те, что появились в этот незабываемый час.

Сюзанна сидела в углу комнаты как обвиняемая, съедаемая тревогой, не зная, как начать исповедь своего преступления.

Отмеченный своим долгим жизненным опытом, старый Жак смотрел на дочь с болью и стыдом. Глаза Сирила горели ярким тревожным огнём. Алкиона внутренне собралась и страстно молилась.

С огромным трудом несчастное существо начало откровение, пункт за пунктом, своей огромной жизненной ошибки. Время от времени удушающие рыдания прерывали рассказ. Её исповедь длилась более часа, и словно подчиняясь мощным императивам совести, Сюзанна не упустила ни одной детали. Взволнованная, она описывала своё состояние души в то время, когда она изучала все возможности своего преступного плана, чтобы завоевать любимого мужчину. В мельчайших подробностях она говорила о настроении Антеро де Овьедо, описывая обстоятельства знакомства с ним, их совместные прогулки, в течение которых племянник испанского гранда говорил с ней об огромной страсти к своей кузине. Наконец, трогательными фразами, она описала сцены эпидемии оспы 1663 года, посещения кладбища Невинных, зловещие мысли, внушённые именем, которое она случайно прочла в старом журнале умерших.

Когда она закончила под огорчённым взглядом своего отца и мужа и под приглушённые всхлипывания двух девушек, она стала на колени и взмолилась:

— Я осознаю всю мерзость моего преступления, и Иисус, который подготовил меня к этой ужасной и тягостной исповеди, свидетель долгих страданий, которые я вынесла. Страсть толкнула меня навсегда разрушить мир и покой своей души. Я осуществила истинное безумство, я воспользовалась всем, что было в моём распоряжении, расположением своих близких и друзей, чтобы женить на себе Сирила, веря в то, что, соединившись с Антеро в этом плане, я смогу исправить ошибку судьбы. Но истина в том, что я не нашла и унции счастья, столь страстно желаемого мной… Преступники никогда не могут пользоваться реальностью своего идеала. Я с ужасом узнала, что не может быть покоя вне исполненного долга; что нет радости без одобрения спокойной совести. Да, я разрушила жизнь Мадлен своей безумной любовью, точно так же, как я сейчас завидую духовному спокойствию искренней веры, с которой она отдала Богу душу в последний свой миг жизни! Бедная я! Материальный комфорт, предложенный мне миром, был насмешкой и иронией шанса. Для меня, блуждающей сквозь жизнь в неумолимых угрызениях совести, дворцы — это золочёные могилы, где всё сводится к кучке тени и нищеты! Я знаю, что для Беатрис я — бесчеловечная мать с жалкой душонкой; что для своего отца я являюсь образом непростительной неблагодарности; так же, как для Алкионы я — бессердечная женщина! Для Сирила я злобная и дьявольская женщина; но если вы можете, я на коленях молю вас помочь моему усталому разуму, простив мою огромную ошибку! Не знаю, сколько лет мне остаётся жить в этом мире, но обещаю смиряться в любой момент, стать служанкой каждого из вас, чтобы трудиться для своего спасения. Иисус дал мне мужество признать своё преступление, он не преминёт дать мне сил, необходимых для обновительного труда.

Здесь она сделала долгую паузу. Застывший Жак хранил молчание, Алкиона и Беатрис горько плакали. Несчастный муж, казалось, утратил разум, такой была его внутренняя боль. Его широко раскрытые глаза словно разглядывали тени прошлого, Сирил Давенпорт словно перенёсся в духе в 1663 год. Он на какой-то момент забыло всех трудах и обязанностях своего второго брака. Перед ним стояла Мадлен, обиженная, смиренная, преследуемая. Он чувствовал себя окружённым неумолимыми врагами, поселившимися в его собственном сердце. Мысль о мщении словно молотом била по его разуму с неукротимой силой. Несмотря на свои познания в Евангелии, он не мог освободиться от старого внушения, которое обязывало его смывать кровью затронутое достоинство. Впервые он чувствовал глубокое оскорбление своего имени, своей чести, своего затронутого самолюбия.

И пока он терялся в ужасных размышлениях, Сюзанна посмотрела на него и с раскаянием в голосе воскликнула:

— Прости меня, я найду в себе силы перемениться!

Горькие рыдания сопровождали этот призыв. Но сын Самуэля, обезумев, вынул из кармана кинжал, шатаясь и выкрикивая угрозы, подошёл к своей жене и вскричал:

— Нет прощения твоему преступлению, Сюзанна! Гнусных гадин надо давить.

Но в этой сцене Алкиона встала между ними обоими. И видя импульсивное и решительное настроение своего отца, она обняла дочь Жака, и, когда увидела, что вооружённая кинжалом рука его готова нанести удар, воскликнула незабываемым тоном:

— А как же Иисус, папа?

Мстительная рука застыла в воздухе. Надо было напомнить о том, кто пережил ужасающую перекладину креста. Сирил ощутил в себе странные чувства. Впервые Алкиона назвала его «папой». Почему не последовать её примеру страданий и жертвы? Мадлен ушла с миром. Кто знает, может, он смог бы сопровождать её с тем же спокойствием в сердце? Зачем рушить будущее отвратительным поступком? Он вспоминал теперь слёзы, катившиеся из его измученных глаз, евангельские уроки домашнего культа. Никому не дано лечить одно зло другим злом, спасти одно преступление другим. Охваченный жестокой печалью, он хотел свободно уйти, но ощущение внезапного недомогания лишило его сил. Он с трудом дотащился до дивана, поддерживаемый Алкионой, которая уже закончила помогать Сюзанне, и отдал ей своё опасное оружие, словно говоря ей, что отказывается от какой бы то ни было личной мести. Жак и Беатрис тогда поняли, что с Сирилом происходит что-то серьёзное, и подбежали к нему на помощь.

— Папа, папа, — говорила дочь Сюзанны встревоженным тоном, — не надо так убиваться!

Но он больше ничего не ответил на призывы своих родных. Он потерял сознание, и его в плачевном состоянии отнесли в его комнату.

Сирил Давенпорт не мог сопротивляться страданию, причинённому этим роковым признанием. Нарушение мозгового кровообращения привело его к смерти. Многие врачи пытались спасти жизнь богатому торговцу табаком, но вытащить его из комы было невозможно.

Беатрис была безутешна. Пока Жак и Сюзанна делали всё возможное, чтобы разобраться с тревожной ситуацией в комнате больного, Алкиона, что юность всегда более встревожена и сдержанна, отправилась в комнату своей сестры, чтобы подготовить её к худшему. Было важно оставаться над самими страданиями и исправить то, что ещё можно было исправить..

— Aх, Алкиона, — плача, воскликнула девушка, — как я ненавижу свою мать!…

— Не говори так! — взволнованно ответила собеседница. — Ты что, Беатрис, за столь короткое время уже забыла о прощении, которому учил нас Иисус? Помни о святом для нас дочернем долге!…

Дочь Сюзанны, однако, продолжая говорить о своих чувствах, была не согласна и раздражённо сказала:

— Но мать, которую дал мне Бог, вероломна и преступна!

— Почему не сказать, что она, скорее, нравственно заболела, когда были отмечены её первые девичьи мечты? Не было бы более благородно судить именно так? Почему надо видеть только зло, когда Иисус всегда склоняет нас видеть самые ценные качества в человеке? В этом доме есть старые служанки, прибывшие из Америки, которые каждый день благословляют твою мать за благодеяния, которые она раздаёт им… Ничто не теряется на пути жизни. Тот, кто находит в себе силу судить свои собственные ошибки, уже получил от Господа немного света.

И видя, что Беатрис старается уйти в себя. проливая слёзы, продолжила:

— Ты не почувствовала себя шокированной, видя, как она плачет, исповедуясь нам, что само по себе тягостно? Ты не заметила стыда и страданий, когда она стала на колени и молила о нашем прощении? Пусть умолкнут твои боли, постарайся понять послание Иисуса к нам.

— А как твоя мать, должно быть, страдала от последствий этого преступления!

— Да, она много страдала и много боролась, но сегодня она отдыхает от своей усталости на земле, благословляя, быть может, слёзы, пролитые в этом мире. И поскольку мы много плакали, было бы несправедливо мучить мать, которой Бог даровал тебя…

— Я понимаю твои осторожные замечания, я хотела бы сохранить их в своём разуме, но не могу! Воспоминание об исповеди этой ночи рушит моё счастье, что-то тревожит меня. Я хочу рассуждать, забыв о зле, и не могу.

— Это потому, что ты осмеливаешься противостоять боли мира без Христа. Мы живём на земле, чтобы обрести или дать доказательство своих добродетелей. Чтобы осуществить эту цель, мы не можем в одиночку бросать вызов сражениям, предстающим перед нами! Нам важно повернуться к нашему божественному Другу, чтобы вовремя просветиться! Иисус имеет слово, полное света для каждой ситуации, вдохновляющую энергию для каждого самого неблагодарного момента, как только мы начинаем искать Божьей помощи!

Юная Давенпорт глубоко прочувствовала возвышенное значение предупреждения и успокоилась, но немногим позже снова сказала:

— Да, я понимаю возвышенность твоих советов; но я опасаюсь, чтобы папа не пал в этой трагедии, сжимающей нам сердца… Я подожду, пока приедет Анри, чтобы рассказать ему о том, что произошло. Он много раз говорил мне о скорой возможности нам пожениться. Если папа не избежит смерти, я буду согласна, поскольку, по крайней мере, я смогу оставить маму и предоставить покой деду на все оставшиеся дни.

— И не думай об этом! Мы не сможем оставить твою мать. К тому же, ты ничего не скажешь мсье де Сен-Пьер. Мы не имеем права поверять кому бы то ни было тягостное откровение, которое касается только нас. Надо покрыть молчанием и покоем огонь мучительных заблуждений, чтобы наше существование не превратилось в адский вихрь.

Беатрис согласилась с этим.

Несколькими часами позже появился жених, полный нежности и внимания. В течение ночи последовали другие визиты. Изнемогая от усталости, Алкиона сохранила свою роль служанки, которую все знали. На рассвете Сирила не стало. Через двадцать четыре часа серьёзнейшего шока сын Самуэля оставил этот мир для духовной жизни.

Обитель на острове Ситэ была в трауре. Тяжёлая атмосфера царила в доме богатого торговца табаком.

На следующий день старый Жак занялся похоронами своего племянника рядом с могилой Мадлен Виламиль. Влюблённая пара, которая прожила в разлуке из-за недоброй хитрости мирской, теперь соединилась навеки.

Похороны Сирила были организованы с великой помпой вечером того дня, который последовал за его кончиной. На пышной процессии за гробом шли многие священники. Вдова, поддерживаемая Алкионой, державшей её под руку с сестринским милосердием, словно во власти галлюцинаций сопровождала кортеж. Но когда священники произнесли последние слова, посвящённые похоронам тела, в печальном и молчаливом окружении раздались странные возгласы и хохот.

Публика в изумлении и с любопытством стала переглядываться.

Сюзанна Давенпорт лишилась рассудка.

V
Искупительные испытания

Семейная жизнь на острове Ситэ стала печальной. Вдова Давенпорт утратила рассудок, в отупении ходила по комнатам. Старый Жак, охваченный жестокой скорбью, был прикован к постели и безутешно плакал. Дух, полный мечтаний, Беатрис не отошла ещё от тягостного шока и явно выказывала признаки подавленности.

Отвечая на требования долга, Алкиона проявляла доказательства многочисленных своих добродетелей, исходивших от веры. Она никогда не оставляла Сюзанну, которой стала преданной и любящей медсестрой. Робби, постоянно погружённый в глубокую меланхолию, всё так же трудился в Сен-Жаке, лишь три дня в неделю приходя в гости к своей приёмной сестре.

В один прекрасный день, когда старый наставник только начинал долгий разговор с молодым человеком, он позвал Алкиону и с любовью обратился к ней:

— Я не могу одобрить, что наш дорогой Робби продолжает отсутствовать в этом доме из-за своей работы. Думаю, что было бы лучше ему оставить церковь Сен-Жак и переехать жить с нами. Не забывай, что это твой брат, другими словами, приёмный сын нашей дорогой усопшей.

— Да, — ответила девушка, — я не против, но не будет ли серьёзной ошибкой лишать моего брата льгот, которые даёт ему эта задача?

Повернувшись к Робби, старик стал настаивать:

— Робби, Алкиона слишком больна, чтобы выполнять столько обязанностей.

— Но, мсье, разве вы не согласны со мной насчёт преимуществ, которые даёт активная жизнь? Не хочу казаться жестоким, и, чувствуя ваше участие в отношении меня, я признаю вашу добрую волю; но разве любовь к труду не является одним из самых благородных наследий, которое оставила нам мать? Достаточно вспомнить, что в течение всех этих лет, даже будучи парализованной, она смогла своим трудом портнихи поставить нас на ноги. Кстати, для больного самое важное — оставаться активным. Бездеятельность ведёт нас к дурным оценкам божественных планов, к нетерпению, к отчаянию и возмущению.

Видя, что старик с доброжелательным вниманием слушает её, она, обращаясь к брату, сказала:

— А разве не правда, что твоя преданность задаче всегда была тебе большим подспорьем, Робби?

— Да, бесспорно.

Но, давая понять, что хотел бы определённых изменений в своём положении, он добавил:

— Однако, если бы было возможно, я бы хотел переехать в Сен-Жак. Воспоминания о Сен-Марселе угнетают меня, и затем, саркастичные дети меня сильно мучают своими насмешками и инсинуациями.

— Ну же, Робби, — сказала Алкиона любезным, но строгим тоном, — ты всё ещё переживаешь из-за глупостей, идущих от невежественных детей?

— Она всегда делают замечания о моём уродстве…

— И что с того? Когда мы исполняем свой долг перед Богом и своей совестью, грубость или неблагодарность других отходят на второй план.

Старик смотрел на свою внучку в восхищении от её способности соединять вместе слова увлечения и слова нежности.

— Ты говоришь о воспоминаниях о Сен-Марселе, — с любовью продолжала девушка, — давая понять, как ты скучаешь по нашей маме, так вспомни, что она выполнила свой долг до конца, и никогда не просила более уютного дома и никогда не жаловалась на дождь, который проникал в нашу комнату, она оставалась всегда с иглой в руке, потому что Бог дал ей эту милость трудиться, стимулируя наши усилия… Раны тела, Робби, значат больше, чем раны души.

Молодой человек ощутил некоторое волнение, услышав последние слова. Отметив его оживление, Жак мягко вмешался в разговор:

— Алкиона права, — воскликнул он, — труд является благословением Божьим. Не беспокойся о трудностях, которые встречаются тебе на пути, мой дорогой Робби. Мы должны преодолевать все препятствия в жизни. Сам Иисус шёл далеко не по цветам.

Бросив многозначительный взгляд на свою внучку, он добавил:

— Несмотря на всё это, дитя моё, я надеюсь, что ты не будешь против, если я попрошу Анри сблизить твоего брата с нами. Он мог бы, к примеру, быть служащим в Сен-Ландри.

Приёмный сын Мадлен довольным взглядом поблагодарил его, а девушка дала своё согласие:

— У меня нет возражений, что отныне Робби будет продолжать открывать каждый преходящий день величие духа служения.

Позже Анри де Сен-Пьер, жених Беатрис, получил требуемое изменение, к великой радости молодого человека, который окончательно был переведён в Ситэ, таким образом будучи в состоянии ежедневно быть в контакте со своей приёмной сестрой.

Преданность Алкионы к вдове Давенпорт была трогательным примером любви, шедшей прямо в сердце родителей. Даже Беатрис уже казалась более сосредоточенной на проблемах жизни. Исчез её беззаботный внешний вид. Она стала более понятливой в отношениях с домашними слугами, с интересом слушала предупреждения деда, который уже не ощущал энтузиазма в противостоянии с сильными порывами жизни. Довольный, её жених замечал это преображение. Юная Давенпорт теперь соединяла в себе девичью красоту и добрую дозу рассудочности о проблемах страданий и судьбы. Боль открыла ей новые возможности религиозного вдохновения. Хрупкое физическое состояние и умственное расстройство её матери мешали практике домашнего культа; но каждый раз, когда она могла, она читала и долго и внимательно размышляла над Иисусовым Евангелием. Её речи становились богаче и глубже. Алкиона находила во всём этом великое удовлетворение.

Прошёл месяц, как умерла Мадлен Виламиль.

Умственное состояние вдовы ухудшалось. Она проводила целые ночи в тревожных криках, мучимая зловещими видениями. Ослабленный старостью, с сердцем, полным страданий и глубокой печали, дядя Сирила в смирении ждал прихода смерти. Беатрис занималась многочисленными задачами по дому, и только Алкиона заботилась о больной, выражая ей свою бесконечную любовь.

Иногда посреди ночи, с блуждающим взором, больная оживлёнными жестами выражала свой страх:

— Ты видишь, Алкиона? Прибыл сам Сатана со своими извращёнными часовыми. Aх! Что они хотят от меня? Я уже во всём покаялась… В этом доме нет места демонам! Возвращайтесь в ад!…

И она падала на колени, восклицая:

— Бог освободит меня от ярости дурного духа, потому что я сказала истину. Сатана[14], ты преследуешь мою душу! Но ты её не получишь, бандит!

— Не волнуйтесь, мадам Сюзанна, — мягко говорила ей девушка. — Мы будем молиться, прося у Бога спокойствия и смирения. Будьте спокойны! Сила мрака отступает перед божественным светом. Мы бежим в объятия Бога, как дети бегут в объятия своей матери, когда кто-то угрожает им!

Она стала молить бога вслух, а несчастная женщина повторяла слово в слово.

Когда молитва закончилась, Сюзанна казалась более спокойной, она поблагодарила Алкиону детской улыбкой и сказала ей:

— Только твоё сердце понимает мои нужды! Все говорят, что я безумна, что мой разум повреждён! Отец приказывает мне реагировать, но я не могу этого сделать; моя дочь считает, что я жертва галлюцинаций! Но, Алкиона, демон всегда приходит в мою комнату и бросает мне в лицо невыразимые упрёки! Когда ты молишься со мной, он соглашается уйти, но делает знак, что вернётся при первом удобном случае!…

— Успокойтесь, мадам Сюзанна. Думайте о доброте божественного Провидения. Если к нам будут подбираться дурные Духи, мы предложим им мысль глубокого доверия Богу. Попросим у них прощения за то зло, которое, возможно, мы причинили им в иные времена, смиримся, помня, что Иисус, будучи незапятнанным, принял крест, навязанный ему своими палачами.

Больная в ошеломлении слушала эти призывы, а затем ответила:

— Твои советы справедливы… Ты знаешь, что моё состояние держится не только галлюцинациями…

— Да, я знаю, что вы не лжёте.

Слушая её, Сюзанна Давенпорт в состоянии полного расстройства своих умственных способностей бросала одержимые взгляды и опровергала себя, полная жестоких раскаяний:

— Когда я посвятила себя матери, я солгала, но теперь я хочу только истины… И потому что я перестала лгать, Сатана мучает меня.

— Всё это скоро пройдёт! — терпеливо повторяла ей девушка.

— Да, это скоро пройдёт. Это пройдёт, — заключила больная, успокаиваясь.

Затем дочь Мадлен ухаживала за ней, моля, чтобы мать Беатрис могла побыстрее заснуть.

Но домашняя атмосфера оставалась тяжёлой.

Одним вечером в великой скорби Сюзанна обратилась к Алкионе, рыдая в конвульсиях:

— Не отпускай меня в тюрьму! И уже достаточно наказана, моя святая девочка! Не лучше ли, чтобы смерть унесла меня прямо здесь же, как пример для всех? Много людей на Ситэ, которые должны смогут избежать греха, когда узнают, что я умираю в жестоких мучениях, посреди всего, что принадлежало твоей матери.

— Не думайте об этом! — говорила ей благородная собеседница, успокаивая её. — Никто не уведёт вас отсюда. Этот дом ваш, и никто не сможет посягнуть на ваши права.

— Сегодня, — с испуганным взглядом воскликнула безумная, — я видела как отвратительный «булочник»[15]подошёл к моему отцу и прошептал что-то ему на ухо… А позже он с Беатрис решили выдворить меня из дома.

— Мадам, вы останетесь со мной, — прошептала юная Виламиль, чтобы утешить её, — прежде всего, вам не стоит волноваться, Бог никогда не оставит нас.

И действительно, на следующий день, во время обеда, давая понять, что он долго размышлял, Жак сказал им неуверенным тоном:

— Моя дорогая Алкиона, мы с Беатрис зрело поразмыслили насчёт стойкости твоих жертв и лучшего решения для положения нашей больной. Как ты, вероятно, знаешь, у нас есть учреждения в Париже, где больная могла бы подвергнуться лечению, не требуя твоей преданности.

— Значит, вы думаете выдворить её из семейного окружения? — ошеломлённо спросила дочь Мадлен.

— Ведь продолжительные твои бдения разрушают твоё здоровье. Моё же физическое истощение не даёт мне возможности помогать тебе.

— Нет, — твёрдо возразила Алкиона, — я не согласна. — Мадам Сюзанна не должна, не может уйти отсюда. Я привыкла следить за ней, к тому же, бедная женщина там намного больше будет страдать.

— Но там, куда мы хотим поместить её, она бы принимала прекрасное лечение.

— Но это ни в коей мере не гарантирует ей спокойствия или хоть малейшего улучшения, поскольку то, в чём она нуждается больше всего в силу своего состояния — это любовь. Конечно, там не будет недостатка в преданных медсёстрах, но даже если это и так, среди больных разного рода она всегда будет чувствовать себя покинутой нами, тогда как она может лечиться, будучи рядом с нами, не чувствуя отсутствия утешения и семейной нежности.

Беатрис, внимательно слушая аргументы своей сестры, возразила:

— Твоё отношение к ней благородно, но мы не можем оставить в стороне твоё здоровье. К тому же, замечания моей матери в состоянии безумия, в котором она проживает, оставляют слишком неприятное впечатление у тех, кто посещает нас.

— Что ж, я обещаю, что она будет исключительно под моим присмотром. А за меня не беспокойтесь. Я чувствую себя сильной. Заботы, которые я оказываю больной, приносят и мне большое утешение. Отсутствие ежедневного долга иногда склоняет нас к недостойным размышлениям. По этой причине компания мадам Сюзанны была мне полезной. С тех пор, как ушла моя мать, моя душа словно опустела. Сблизившись с больной, я уверена, что могу помогать её разуму. Возможно ли, чтобы вы хотели отнять у меня подобное удовлетворение своей ежедневной работой?

Беатрис, у которой было счастливое детство и юность, вспомнила тогда о своих чаяниях молодой девушки и, сравнивая себя с Алкионой, растрогалась до слёз. Ни она, ни её дед не осмеливались более говорить о переезде больной.

Меж тем, пока они выходили из-за стола и оставались лишь втроём, старый Жак воспользовался возможностью, чтобы привлечь внимание дочери Мадлен к проблеме, мучившей его:

— Алкиона, — мягко сказал он, улучив момент покоя, — должен сказать тебе, что я распорядился, чтобы слуга доверия нашёл твоё удостоверение о крещении в Версале; но всё заставляет меня считать, что ты крестилась в Испании по инициативе Антеро де Овьедо, поскольку в Версале ничего не нашли.

— Ах, так… — в смущении прошептала девушка, — я могу знать причину подобного распоряжения?

— Мы должны урегулировать вопрос об отцовском наследстве. Мы с Беатрис займёмся этим.

Юная Виламиль жестом выразила своё восхищение и воскликнула:

— Пожалуйста, не делайте этого!… Я добровольно отказываюсь в пользу Беатрис. Её счастье, её благо — это и моё счастье.

— Но это невозможно, дочь моя, — вежливо ответил старик, — речь идёт о твоём будущем, и будет правильным нам подумать об этом. Судьба делает множество поворотов, и было бы неразумным пренебрегать твоим положением, даже потому, что это святой долг!…

— Я благодарю вас за преданность, — твёрдо и нежно сказала девушка, — но я приняла решение отказаться от материального наследства отца и не могу изменить его.

— Но почему? — спросила Беатрис, желая разделить своё богатство с сестрой.

— Поскольку вы спрашиваете меня об этом, я объяснюсь. Очень скоро моя сестра выйдет замуж, и мы не имеем права портить образ мадам Сюзанны в глазах её зятя, который станет также и её сыном. Анри де Сен-Пьер всегда считал свою будущую тёщу своим искренним другом. В этот трудный период болезни он проявил к ней особую любовь. Разве правильно будет оставаться бесчувственным к подобному благородному отношению из-за простой финансовой причины, которая со временем забудется? Я так не думаю, Беатрис. Однажды ты, конечно же, получишь из рук Всемогущего детей, которых будешь лелеять всем своим сердцем. Что они будут думать, вспоминая о своей бабушке лишь по недостойным замечаниям? Во всяком случае, Сен-Пьер неспособен разорвать свадьбу из-за откровений прошлого, но он никогда не сможет смыть очернённый образ матери своей спутницы в своей будущей семье. Со временем подобное воспоминание могло бы стать для Беатрис слишком тяжким грузом. И не хватит всех денег мира, чтобы вернуть ей покой. Поэтому зачем нам делать мадам Сюзанну более несчастной, чем она уже есть? Если мы опустимся до объяснений процедуры наследства, мы навсегда очерним её память. Это было бы недостойным деянием с нашей стороны. Думаю, что мои родители, где бы они ни находились в духовном мире, полностью одобрят такое поведение.

Бравый старик и его внучка были в глубоком удивлении. Они никогда бы не могли представить себе, что отстранённость дочери Мадлен может достичь подобного отречения. Крайне взволнованная, Беатрис не знала, как выразить ей свою благодарность, которая звенела в её душе, и тогда старик прервал молчание следующими словами:

— Мы хотели бы восстановить истину, какой бы тягостной она ни была. Я уверен, что Анри охотно примет эту новую диспозицию, а Беатрис никак не пострадает, довольно и счастливо следуя твоему примеру. Кто знает, может, ты на досуге подумаешь обо всём этом и изменишь своё мнение?

— Нет, и не думайте об этом, моё решение принято, оно неизменно.

— Не будет ли это решение, Алкиона, — продолжал старый наставник, — пренебрежением к твоему отцу? Если бы Сирил мог видеть тебя и говорить с тобой, он, конечно же, спросил бы себя о причине твоего решения.

Девушка поняла, что подобный аргумент был решительно брошен, чтобы затронуть её внутренний мир и, возможно, заставить изменить своё решение, на что она со всей силой убеждений ответила:

— Моя совесть говорит мне, что наш дорогой усопший благословляет мои намерения. Тем более, что отец оставил мне настолько ценное наследство, что я не могу останавливаться на вопросах денег. Он дал мне благородного деда и преданную сестру. Разве я могу отказаться от такого ценного наследства?

Жак испытал чувство, которое не испытывал за всю свою долгую жизнь. Признательный и счастливый, он воскликнул:

— Да благословит Бог твой путь!…

— Ваши благословения, дедушка, для меня вечное сокровище.

Глубоко взволнованная, Беатрис со слезами на глазах обняла её, затем удалилась.

После нравственного отречения Алкионы ситуация в резиденции осталась прежней, без каких-либо изменений.

Больная, малейшие нужды которой исполняла её любящая медсестра, продолжала пользоваться уважением своих престижных парижских знакомых. Нередко благородные дамы двора наносили ей визит, таким образом свидетельствуя о своём особом внимании к ней. Но очень уходили они под сильным впечатлением от того что слышали.

— Знаешь ли ты, Марселина, — говорила больная своей коллеге юности, — что демон ежедневно следит за нами? Я постоянно вижу его, он пытается завладеть моей душой. У тебя, наверное, тоже есть ошибки для раскаяния? Если ты совершила что-нибудь серьёзное, как можно скорее освободи душу от угрызений совести! Сатана следит за нами…

И венчая свои рассуждения взрывами пронзительного смеха, она восклицала:

— A-а-а!…Снимем наши маски, снимем маски.

Посетительницы удалялись почти всегда ошеломлёнными и в то же время восхищёнными терпением медсестры.

Прошёл год, как Сирил и Мадлен ушли в мир иной, и старый Жак стал выказывать тревожащие симптомы. Старый врач семьи посоветовал по отношению к нему максимум внимания, существование больного держалось на волоске, он мог умереть в любой момент. Беатрис заливалась слезами, а Алкиона удваивала своё мужество, ухаживая за обоими больными. Просить присутствия Каролины и её близких на Север был послан гонец.

Когда прибыла мадам де Немур вместе со своими двумя сыновьями, её отец уже был на грани смерти.

Сестра Сюзанны очень редко наведывалась в Париж, а по случаю кончины своего зятя и болезни своей сестры она послала письмо вдове со своими соболезнованиями и пожеланиями скорейшего выздоровления. Но видя, что её старый отец собирается покинуть этот мир, она поспешила приехать, считая себя вправе претендовать на те небольшие деньги, что оставил бывший наставник из Блуа.

Каролина нашла свою сестру в плачевном состоянии и очень опечаленную. Несмотря на эгоистичные намерения своего алчного характера, она не смогла сдержать слёзы, обнимая Сюзанну. Несчастная вдова обратилась к ней с трогательными словами, которые тронули Каролину за душу.

— Ты, возможно, не знаешь, Каролина, — возбуждённо сказала она, — но я превратилась в преступницу в глазах людей и перед Богом… Я приговорила Мадлен Виламиль к изгнанию и нищете, чтобы выйти замуж за Сирила в Америке… Я делала всё, что хотела, и вот теперь Бог посылает ко мне дьявола рассчитаться за мои преступные действия.

— Успокойтесь… — воскликнула преданная Алкиона. — Вы слишком взволнованы прибытием вашей сестры.

— Что это за медсестра, которая так хорошо ухаживает за нами? — с интересом спросила Каролина у Беатрис.

Видя замешательство Беатрис, Алкиона поспешила ответить:

— Я — служу мадам Давенпорт уже многие годы, со времени, когда она ещё была в полном здравии.

— Хорошо, — ответила посетительница, довольная, что есть люди, которые усердно выполняют задачи и функции, которые им надлежит выполнять, — Бог будет тебе признателен за преданность, с которой ты выполняешь свой долг.

Каролина была в изумлении.

— Безумие Сюзанны действительно какое-то особое, — удивлённо сказала она. — Почему она говорит о преступлениях, которые она не совершала?

— Врач говорит, — внушительно объяснила медсестра, — что такое расстройство свойственно людям с умственными отклонениями. А поскольку мадам Сюзанна вышла замуж за своего кузена, который уже был однажды женат, то она всё время волнуется по этому поводу, ссылаясь на воображаемые ситуации.

— Это объяснение весьма правдоподобно, — добавила тётя Беатрис, — моя сестра была близка к Мадлен Виламиль, и совершенно естественно, что она вспоминает о ней в трудные моменты своего бреда.

— И надо добавить, — подчеркнула дочь Мадлен, — что моё имя Алкиона Виламиль, и это, должно быть, оказывает определённое влияние на больную, которая всегда находится в моей компании.

— Это очень любопытно, — сказала собеседница, — ваши манеры действительно очень похожи на манеры первой жены Сирила, когда она была ещё молода.

— Да, мне говорили об этом, — скромно подтвердила девушка.

Мадам де Немур не стала скрывать своей симпатии к медсестре, делая ей комплименты в присутствии Беатрис.

На следующий день, после долгих физических страданий, благородный старец в совершенном спокойствии покинул этот мир. Алкиона героически сопротивлялась всем этим трудностям, неся облегчение каждому, словно ангел-помощник.

После похорон один из сыновей Каролины стал настаивать на скорейшем возвращении домой, на Север, но напрасно. Жене мсье де Немура очень хотелось по секрету узнать об отцовском завещании. Её старый отец оставил после себя определённую сумму денег, и Каролина хотела знать о его последних распоряжениях по этому вопросу.

Но документ, открытый тремя днями позже, хранил огромный сюрприз для эгоистичной сестры Сюзанны. Жак Давенпорт оставил всё своё состояние Алкионе Виламиль. Он заявлял, что принял это решение потому, что его дочери и внуки находятся в очень комфортной финансовой ситуации, и его решение в завещании — знак благодарности к медсестре, к которой он испытывал чувства вечной признательности.

Алкиона заплакала от волнения при чтении последней воли старика, а Беатрис не могла скрыть своего удовлетворения, тогда как тётка пребывала в глубоком раздражении.

Из-за завещания Жака Давенпорта Каролина Давенпорт стала подумывать о возможности увольнения Алкионы. Вечером она подошла к дочери Сюзанны и серьёзно заговорила с ней.

— Беатрис, — начала она в лёгком раздражении, — я не могу скрывать в себе странное ощущение от завещания папы. Я искренне разочарована.

— Что ж, тётя, в том, что касается меня, то совсем наоборот. Я думаю, что дедушка совершил акт справедливости.

— Как это? Не вижу причины, которая могла бы оправдать его. Я никак не могла подумать, что мой отец забудет о своём потомстве ради оценки деятельности домашней прислуги. Я намерена требовать аннулирования завещания. Мой старый отец, должно быть, позорно заблуждается…

— Не говорите так! — ответила ей племянница, проявляя свою встревоженность. — Алкиона в доме была словно родная дочь. Я свидетель её чрезвычайно преданности. Кстати, вплоть до вчерашнего дня вы ведь сами рассыпали ей комплименты…

— Да, как служанке. Но я не могла предположить, что папа дошёл до такой степени в её оценке.

— Но вы, тётя, — деликатно, но решительно добавила Беатрис, показывая, что не расположена уступать, — реагируете так, потому что прожили вдалеке от этого дома многие годы. Естественно, вы не можете понимать высших качеств, носителем которых является Алкиона. И ещё хорошо, что вы можете отличать души, которые играют роль ангелов в этом мире. С тех пор, как вы вышли замуж, вы живёте спокойно в своём имении, рядом со своим блаженным мужем и детьми, разделяющими ваше благополучие, и это положение не менялось до сегодняшнего дня. Кстати, должна сказать, что таким было и мнение дедушки, который часто сетовал на ваше отсутствие. Что касается нас, то мы не можем разделить с вами вашу оценку событий. Кончина моего отца преподнесла нам очень горькие уроки, которые Алкиона научила нас понимать с помощью своей огромной доброты. Всё время болезни моей матери её преданность граничила с героизмом.

Собеседница, казалось, едва слышала эти аргументы девушки, сухо ответив её:

— Я не могу принять мнение столь юной и неопытной особы. В моих глазах Алкиона является существом с прекрасными качествами, но я не вижу в ней никого иного, кроме служанки.

И выказывая ревность, отравлявшую ей разум, перед таким предпочтением отца, она сказала, как отрезала:

— Сюзанна безумна, но я ещё не лишилась рассудка. Я не согласна с решением завещания и обжалую его в суде.

Её племянница властно посмотрела на неё и возразила:

— Я не могла себе представить, что вы дойдёте до подобного разбирательства, и всего из-за каких-то нескольких тысяч франков, пожалованных сироте щедрым сердцем. Но знайте, тётя, что я не буду сидеть, сложа руки перед судьями в Париже. Ваше заявление, возможно, добьётся своего, но тогда я дам Алкионе, причём публично, часть своего наследства, которое будет соответствовать её маленькому наследству, оставленному дедушкой. Таким образом, наши друзья узнают, что заявление идёт не из этого дома, а от уклончивого и ничтожного разума.

Видя такую решимость к сопротивлению, мадам де Немур жестом выразила своё неудержимое раздражение и недовольно пробормотала:

— Ты оскорбляешь меня? Ты слишком молода, чтобы спорить со мной. Я вижу, что вы с этой служанкой преуспели во влиянии на беднягу старика, доведя его до такого неслыханного завещания…

— Вы судите по своим ощущениям.

Каролина покраснела, в сильном возбуждении и раздражении, и затем сказала:

— Я сегодня же возвращаюсь домой. Знай, Беатрис, что нам не нужны ни деньги папы, ни твои деньги. И если я заинтересована в проблеме наследства, то лишь потому, что считаю своим долгом справедливость, а эти жалкие монеты мне совсем не нужны. И да хранит тебя Бог, чтобы эта выскочка служанка не причинила тебе более серьёзных разочарований.

Племянница окинула её своим взглядом и очень спокойно сказала:

— Я благодарю вас за это решение. Лучше, если этот скандал останется между нами, и вы откажетесь от вашего первого решения, которые вынудило бы меня публично стать вашей соперницей.

Несмотря на своё пожелание покинуть резиденцию на Ситэ в это же вечер, Каролина Давенпорт, удерживаемая своими детьми, дождалась следующего утра, чтобы выехать из Парижа, сухо распрощавшись с племянницей.

В это время Анри де Сен-Пьер более усердно начал заниматься делами былой резиденции Сирила. Видя столько боли и забот, он надеялся на покой лишь в перспективе брака с Беатрис. Его возлюбленная ждала улучшения здоровья своей матери, чтобы назначить дату свадьбы. Вот уже какое-то время молодой человек проявлял пожелание не откладывать надолго эту дату; но Беатрис неважно чувствовала себя и оставляла заботы о больной на ответственности Алкионы. Вследствие ухода старого наставника здоровье Сюзанны намного ухудшилось. Привязанные к ней, обе дочери Сирила сменяли друг друга, чтобы хоть как-то поддерживать больную в её нуждах. Алкиона была в подавленном состоянии. А впереди её ждали всё новые сражения.

Однажды вечером Робби, уже ставший почти мужчиной, задержался намного дольше, чем обычно. Встревоженная дочь Мадлен чувствовала, что произошло что-то серьёзное. И действительно, когда она делилась с сестрой мучившими её мыслями, гонец от аббата Дюрвиля, священника Сен-Ландри, срочно попросил её об аудиенции.

— Мадмуазель, — воскликнул он с почтением, обращаясь к девушке, которая в удивлении слушала его, — два часа назад мсье Робби стал жертвой несчастного случая, когда выходил из церкви…

— Что с ним случилось? — спросила Алкиона, не скрывая своей сильной тревоги.

— Молодой человек рассеянно шёл по улице, когда какая-то карета наехала на него! Лошади испугались, и у кучера не было времени избежать этого несчастного столкновения.

— И как он?

— Очень плох. Раны на груди сильно кровоточат, он лишь смог попросить аббата Дюрвиля срочно предупредить вас.

— Нам нельзя терять ни минуты, — пробормотала Беатрис.

Несколькими минутами позже карета Давенпортов вихрем вырвалась на улицу, увозя двух сестёр на место происшествия.

На углу церкви Сен-Ландри лежал приёмный сын Мадлен, чувствуя, как силы быстро покидают его. Из открытых ран хлестала кровь. Напрасно врач прилагал свою ограниченную наукой помощь. Даже если в каких-то местах поток крови прекращался, то из глубокой раны на груди он шёл, не стихая. Надежды больше не было. Дюрвиль и несколько его спутников поддерживали Робби, уверенные, что музыканту недолго осталось жить.

Увидев свою дорогую сестру, молодой человек собрал все свои силы, желая передать ей свои последние мысли. Его голос был слаб как дыхание. Алкиона склонилась над ним, стараясь не плакать; она обняла его с глубокой сестринской нежностью, затем села так, чтобы разбитый лоб брата был у неё на коленях. Раненый выдавил из себя лёгкую беспомощную улыбку, растрогавшую всех присутствовавших.

— Что же ты, Робби? Как это случилось? — спросила сестра, почти прижимая губы к его уху…

— Должно быть… исполнилась… воля Божья…

Взволнованная мягким смирением умирающего, она сказала:

— Я отвезу тебя домой. Мы вылечим твои раны. У ворот нас ждёт карета.

Раненый попробовал пошевелиться, но не смог, и лишь прошептал:

— Я больше не могу двигаться…

Беатрис поискала глазами врача, который уже снимал с себя передник, запачканный кровью, и попросила его отвезти молодого человека. Тот не согласился, сказав:

— Это бесполезно! Это лишь ухудшит страдания несчастного. Его минуты сочтены. Рана в груди от копыта животного неизлечима.

— Это так серьёзно? — в большом волнении спросила дочь Сюзанны.

— Кончина неизбежна, — в глубокой печали ответил врач.

Алкиона, понимавшая ситуацию, склонилась тогда над умирающим, словно лаская своего ребёнка.

— В момент, когда произошло несчастье, — громким голосом объяснил аббат Дюрвиль, — я хотел арестовать кучера, чтобы наказать его, но помешал мне, сказав, что он один виноват в несчастном случае.

Молодой человек вопросительно взглянул на сестру, словно ища одобрения его поведения. Дочь Мадлен поняла его молчаливое выражение и спокойно сказала ему:

— Ты хорошо сделал, Робби. Не надо спорить с жизнью, чтобы найти путь, ведущий к Богу.

Умирающий облегчённо вздохнул и, собрав оставшиеся у него силы, пробормотал:

— Когда я приказал жандармам освободить кучера, я понял, что сам виноват в случившемся… я чувствую, что у меня больше нет тёмной кожи, что мои рука и нога исцелены. Посмотри, Алкиона.

И сделав усилие, на которое его изуродованная рука почти не отвечала, он продолжил, шепча:

— У моей руки теперь пять пальцев… и мне кажется, что мои глаза навсегда исцелились. Но как только я отдохну… я почувствую себя намного лучше.

Проронив несколько слезинок, приёмная сестра сказала ему:

— Это искупительные испытания, мой дорогой Робби! Бог возвращает тебе здоровье души, таким образом считая тебя снова достойным.

Но стоявший рядом врач, говоривший с Беатрис и аббатом Дюрвилем, добавил:

— Я считаю, что бедная девушка не знает, что такое приближающийся смертный бред. Умирающий начинает заговариваться. Это, должно быть, конец.

Не слыша этих слов, Алкиона прижала своего брата к груди, вознося к Иисусу страстную молитву..

— Я … очень устал… — слабым голосом сказал Робби.

Дочь Мадлен с ещё большей нежностью погладила его, и музыкант покинул этот мир навсегда, чтобы пробудиться в вечности.

*

Это тягостный случай, забравший у неё приёмного брата в духовный мир, оставлял Алкиону в таком подавленном состоянии, в котором она ещё никогда не была. Сен-Пьер с большим усердием занялся похоронами. И как только закончилась погребальная церемония, которая, кстати, была трогательно скромной, юная Виламиль ощутила в себе тягостные тревоги и волнения. Никогда она не испытывала подобного одиночества.

Робби был последним связующим звеном с её детством и юностью. Горькое уныние охватило её сердце. Бывшая обитель Авилы была теперь далеко во времени. Долорес и Жак-де-Дье, добрые друзья детства, более не подавали признаков жизни, оставшись затворниками; отец Дамиан и её мать ушли в мир иной, её отец и дедушка последовали за ними, Шарль, из-за своего непонимания, отдалился от неё, и вот теперь её покинул и Робби.

Охваченная печалью одиноких душ, Алкиона вернулась в свою комнату. И против своей привычки, она горько и обильно разрыдалась. Она сжимала в руке старенькое распятие, возле которого так часто Маргарита и Мадлен проливали слёзы, повторяя слова:

— Oмой добрый Иисус, не оставляй меня!…

И в этот момент бедная безумная, видя, что Алкионы нет рядом с ней, подошла к её комнате и открыла незапертую дверь, с ничего не выражающими глазами, в невольном порыве воскликнула:

— Алкиона!… Алкиона!…

И сразу же девушка вытерла слёзы, поставила распятие на место, приняла благожелательный вид и, идя навстречу к больной, нежно сказала:

— Aх, кК же я могла забыть о вас, мадам!

И обняв бедную женщину, она с большой любовью отвела её в спальню.

VI
Горькое одиночество

После смерти Робби Сюзанна Давенпорт прожила ещё чуть более двух лет. Дочь Мадлен всё это время провела, принося себя в жертву дому и доказывая свою самую чистую любовь. У матери Беатрис была продолжительная агония, и она обрела рассудок лишь в последние часы своей жизни. Пристально глядя в глаза своей дочери, она взяла её руку и вложила в руку Алкионы, давая понять Беатрис, чтобы та никогда не забывала брать с сестры пример.

Алкиона теперь отдыхала от безмерной борьбы, но привыкшая всегда трудиться, она находила этот отдых странным.

Близкий брак Беатрис, со всеми многочисленными задачами его подготовки, рассматривался ею как облегчение перед тем одиночеством, которое уже начинало давить на неё. В любой час дня с любящей преданностью она посвящала себя вышиванию и шитью, удивляя сестру своим прекрасным вкусом и сноровкой в отношении любой мелочи. Беатрис не могла избавиться от груза тягостных воспоминаний, но её брак с любимым человеком придавал ей надежды. Обитель на острове Ситэ, всегда окутанная облаком ностальгии, оставляла впечатление покинутого сада, который вновь зацвёл. Слуги избегали упоминаний о смерти их бывших хозяев, чтобы не вытеснить ростки новой радости. Если случайно Алкиона видела свою сестру печальной, она настаивала на утешительных темах, чтобы Беатрис не предавалась грусти и смятению. Был восстановлен домашний культ Евангелия. Анри де Сен-Пьер сам присоединился к нему, с удовольствием разделяя их религиозные размышления. Вдохновение дочери Мадлен доставляло ему приятное удивление. Её размышления касались сложных тем существования, словно она прожила многие века в контакте с людьми. Для Анри подобные собрания носили провиденческий характер. Исподволь, чтобы он не знал о том, сестра невесты готовила его к святым задачам семьи по благо их брака. Молодой человек постепенно оставлял свои опасные приключения, которые очень часто могли нанести ущерб его имени и здоровью; жизнь открывала ему глубокие тайны, его сердце теперь казалось открытым божественной росе высших чувств. Неутомимая в работе, Алкиона расширяла воскресный культ для многочисленных слуг. Все разделяли благословения Иисуса в просторном салоне, который Беатрис радостно приказала приготовить. Семейное движение продолжалось в святых вибрациях братства и радости. Юная Виламиль организовала песнопения, полные преданности Богу, которые дети домашних слуг запевали с особым очарованием. Клавесин, казалось, гармонично говорил о вере под её проворными пальцами. Удовлетворение дочери Сюзанны было безмерным. Большая резиденция Сирила лишилась печали, приобретённой в ходе болезни вдовы Давенпорт. В доме установилась мягкая радость. Когда кто-либо демонстрировал внезапное недомогание, ему в голову приходили наставления Христа, а религиозное обучение завоёвывало сердца всех.

Свадьба Беатрис и де Сен-Пьера была очень простой, на ней присутствовали лишь самые близкие знакомые.

Алкиона, с восторгом сопровождавшая все приготовления к этому радостному событию, затем стала переживать период серьёзной меланхолии, откуда выходила лишь по случаю домашнего культа. Дочь Мадлен не могла забыть своих дорогих существ, ушедших в мир иной, и в то же время ощущала отсутствие активной работы, которая стала для её рук самой настоящей религией дела.

Это очень волновало её сестру. Что сделать, чтобы вырвать её из того уныния, который постепенно овладевал ею? Она уклонялась от выходов в свет, не склонна была к развлечениям того времени. Хоть ей уже было более тридцати лет, черты её лица хранили красоту её первой юности, в то же время выявляя зрелость ума. Беатрис серьёзно принялась побуждать её чувствительную душу к счастливому браку. Охваченная подобными мыслями, жена де Сен-Пьера однажды подошла к своей сестре и любезно сказала:

— Я последнее время много думала о тебе и хотела бы помочь изгнать печаль из твоего сердца и взора!…

— Почему ты волнуешься об этом, дорогая? Невольный отдых наших рук очень часто умножает усилия наших мыслей. Со мной всё в порядке, можешь мне поверить. Я просто чуть больше размышляю, и это приводит меня к воображаемым страданиям.

Беатрис нежно обняла её и сказала:

— Моё сердце говорит мне, что я не ошиблась. Ты чахнешь на глазах. Иногда, Алкиона, когда я прогуливаюсь с Анри, я не могу избавиться от того состояния, что моя радость смешана с угрызениями совести.

— Почему, Беатрис?

— Я не могу решиться быть счастливой, как подумаю, что ты намного больше заслуживаешь благословений неба, чем я.

После короткой паузы дочь Сюзанны продолжила:

— Как знать, может, ты могла бы совершить путешествие, которое отвлекло бы тебя? Это будет только справедливо после стольких лет борьбы и жертв. И даже если ты не хочешь ехать в зарубежные страны, ты могла бы отдохнуть здесь на пляже и восстановить силы в прямом контакте с природой.

— Но я себя хорошо чувствую и ни в чём не нуждаюсь!

Беатрис с любовью посмотрела на неё и почти умоляюще стала настаивать:

— Алкиона, надеюсь, что ты простишь меня за ту тему, которой я хочу коснуться в разговоре с тобой.

При этих словах её сестра разволновалась и ласковым тоном сказала:

— Говори, не бойся. О чём речь?

— Я страстно молила Бога даровать мне радость увидеть, как ты тоже создаёшь семью, в которой верный муж осветил бы тебе путь с благословением бесконечного счастья. Если бы я могла видеть тебя любимой искренним и верным мужчиной, окружённой любящими детьми, как я была бы счастлива!… Дай мне радость помочь тебе подумать об этом.

Беатрис заметила, что сестра едва сдерживает слёзы. Догадываясь о её замешательстве в ответе супруге Анри, она почувствовала одобрение и продолжила:

— Мой муж и я, мы часто думаем о далёкой колонии, где наше материальное имущество было бы высоко оценено. Теперь Анри заканчивает кое-какие дела и считает, что через несколько месяцев у нас будут новые возможности. Мои дядья настаивают на том, чтобы я возвращалась в Америку. Там у нас есть старые друзья отца, которые ждут нас с распростёртыми объятиями. Конечно, мы не можем обойтись без твоей компании и просим тебя подумать над этим прямо сейчас ради твоего будущего счастья. Как знать, может, на тех далёких землях ты найдёшь тёплые и преданные чувства? Может, Иисус приберёг там для тебя верного мужа-христианина, который станет для всем те, что мы тебе от всего сердца желаем.

Алкиона была глубоко тронута нежным почитанием Беатрис, деликатностью своего изложения плана, которая проникала в неё как небесный бальзам. Выказывая свой интерес к её преданности сестры, она с признательностью ответила:

— А если я сказала бы тебе, что моё сердце с самой юности является узником?

Открытая улыбка жены де Сен-Пьера обнажила радость, которую доставило ей такое признание. Если у дочери Мадлен уже есть избранник сердца, то будет нетрудно эффективно поспособствовать её счастью. Желая узнать побольше, Беатрис вопросительным взглядом стала настаивать:

— Ну, расскажи мне обо всём этом! По всей очевидности, счастливый избранник не из Парижа. Кто знает, может, это испанский дворянин, который давно ждёт твоего решения?

Признательная за искренность её сердца, Алкиона принялась рассказывать ей о своей юности, вспоминая лицо Кленегена, объекта всей её любви. Так они провели долгие часы в беседе на диване, перебирая свои дорогие воспоминания. Дочь Сюзанны следила за словами своей сестры в изумлении от её способности к самопожертвованию. В её глазах Алкиона росла с каждым разом всё больше. Чтобы завершить историю своих кисло-сладких воспоминаний, молодая женщина объяснила:

— Когда мы виделись в последний раз здесь, в Париже, я заметила, что он не может понять моих дочерних обязательств. Он был молчалив, возможно, раздражён отсутствием для него шанса. Он мог видеть во мне лишь невесту, которая соответствовала его мужскому идеалу, но у меня были ещё священные обязанности по отношению к родителям, и я не смогла вернуться с ним в Кастилью. При своём отъезде он попрощался не со мной, а с моей матерью перед тем, как отправиться в Гавр; и мама мне всегда говорила, что заметила в нём большие изменения, он словно стал подозрительным и отчаявшимся. Я много страдала от этого и всего того, что могла себе навоображать, и решила предать себя в руки Иисуса. Я отлично помню, что не могла открыть ему всего произошедшего между моей матерью и отцом, которых разлучила судьба. Я лишь пообещала ему, что найду его, как только обстоятельства позволят мне это сделать.

— И ты не испытывала желания приблизить этот час примирения? — спросила Беатрис в желании снова увидеть её оптимистичной.

— Об этом я уже несколько недель серьёзно размышляю, — согласилась дочь Мадлен, счастливая от того, что её понимают. — Я уверена, что Шарль доверяет моей искренности и не женится на другой женщине. В этой фазе моей жизни я, возможно, могу быть ему полезной, я могла бы помочь ему найти путь религиозной жизни, хоть и без надежды увидеть его в сане священника.

— Ты что такое говоришь? — спросила жена де Сен-Пьера с бесконечной любовью. — И не думай заставлять его снова заниматься служением, противным его призванию. Ты и столь любимый тобой мужчина имеете право радоваться жизни. Ты должна выйти замуж и найти счастье, которое казалось таким далёким и неосуществимым. Я хочу обнимать твоих детей в светлом будущем.

Лицо Алкионы осветилось, выявляя всю красоту самого таинственного женского идеала. Покраснев и почти счастливая, она спросила:

— Так ты думаешь, Беатрис, что Бог даровал бы мне подобное счастье?

— Почему бы нет? — сказала собеседница со спокойным оптимизмом, — ты молодая и красивая, как в свои двадцать лет. Мы должны тотчас же заняться контактами с Авилой.

Дочь Мадлен обратила на сестру свой многозначительный взгляд и сказала:

— А если бы я поехала туда одна? Я хотела бы удивит Шарля своим присутствием и тем, что собираюсь ему сказать.

— Конечно, — весело ответила Беатрис, видя, как в этой благородной и жертвенной душе рождаются новые надежды, — если бы было возможно, я бы сопровождала тебя, но боюсь, что не получится, но тем не менее, мы сделаем всё возможное, чтобы ты отправилась в Старую Кастилью при первом же удобном случае.

— Я поеду одна, — со сверкающим взором добавила Алкиона.

На следующий день, за обедом, Анри де Сен-Пьер уже разделял их энтузиазм.

— Беатрис сообщила мне о твоих намерениях, — дружеским тоном сказал он, — знай же, что я уже с нетерпением жду Кленегена. Мне нужен компаньон для развития наших дел. Нам не нужны денежные вливания, нам нужен трудолюбивый и верный работник, который поможет нам следить за обретённым наследием. Мне кажется, что твой будущий муж сможет решить эту нашу проблему.

— O, да, — улыбаясь, ответила Алкиона, — Шарль честный и трудолюбивый человек. Правда, он изменил своему долгу духовенства, что я с первого момента не могла одобрить; но о его верности ничего плохого не могу сказать. У него благородный характер и отважные чувства.

— Он будет нам братом, — довольно заметила Беатрис.

— Конечно, — продолжил внимательно слушавший Сен-Пьер, — вы уже договорились об отъезде в Новый Свет?

— Да, — решительно ответила дочь Мадлен.

— Отлично, — продолжал новый глава семейства, — Кленеген станет для нас членом семьи. Что касается тебя, Алкиона, мне известны планы твоего путешествия в Испанию, где ты хочешь преподнести приятный сюрприз своему возлюбленному. Мы с Беатрис хотели бы сопровождать тебя, но срочные дела держат нас здесь. Но я мог бы послать слугу в Гавр, чтобы узнать даты отплытия самых надёжных кораблей. Если хочешь, я мог бы назначить кого-либо для твоего сопровождения во время этого долгого путешествия…

Искренне признательная, девушка успокоила его:

— Это не обязательно, Анри. Я могу поехать одна, я знаю дорогу. Кстати, Авила — нечто вроде моей второй родины. Там у меня большое количество друзей.

— Мы не возражаем, и я молю небо, чтобы твоё счастье побыстрее осуществилось. Ты скажешь Шарлю Кленегену, что мы ждём его здесь с интересом и любовью. Алкиона, — с волнением добавил Сен-Пьер, — для меня ты всегда была не гувернанткой, а дорогой сестрой, соединённой святыми узами духа. Твой избранник будет святым человеком для нас. Как только ты прибудешь в Авилу, пригласи его как можно быстрее вернуться вместе с тобой. Мы будем ждать твоего возвращения, чтобы назначить дату нашего путешествия в колонию…

Фразами, полными деликатности, Алкиона выразила свою искреннюю благодарность, и её путешествие в Испанию было решено.

Таким образом, месяц спустя Беатрис с мужем провожали девушку в Гавр, откуда Алкиона села на корабль, который довёз её до порта Виго.

После прощаний, когда корабль отдалился от французского берега, несомый попутным ветром, дочь Мадлен снова оказалась одна, наедине со своими воспоминаниями. Образ матери, образ Робби и отца Дамиана приходили ей на ум, живые как никогда. Ей понадобилось много сил, чтобы удержаться от слёз, такой была ностальгия, сжимавшая ей сердце. Здесь, одна деталь моря впечатляла её приёмного брата; там, вид берега вызывал объяснения старого священника. Погружённая в свои мысли, дочь Сирила высадилась на испанской земле, с сердцем, полным надежды. Никогда более она не получала вестей от Кленегена, и возможно, что его нет в Старой Кастильи, но она говорила себе, что их знакомые в Авиле не преминут дать ей более точные подробности.

Путешествие к городу своего детства не было тяжёлым. За несколько дней она добралась до пункта назначения. Сам факт путешествия этой девушки в одиночестве вызывал реакции удивления у многих пассажиров, но Алкиона свысока реагировала на взгляды любопытных, которые, казалось, допрашивали её. Она не нашла разницы в пейзаже. Колыбель Терезы Иисуса покоилась на бедной земле, ревнивой к своим старым традициям.

В десять часов утра она вошла в скромную гостиницу. Устав с дороги, она решила не идти сразу же на поиски своих знакомых, а предпочла с комфортом устроиться, чтобы никого не стеснять своим неожиданным приездом. Очень скоро она стала узнавать лица своей юности, но была не так тесно знакома с ними, поэтому держалась от них на расстоянии. Отдохнув, она позвала служку гостиницы, попросив его в лёгком смущении:

— Друг мой, не мог бы ты сказать мне, где живёт здесь, в Авиле, некий мсье по имени Шарль Кленеген?

Подумав мгновение, мальчик ответил:

— Да, мадам, я его знаю.

Путешественница почувствовала, как сильнее забилось её сердце.

— Не знаешь, он не ирландец ли, который живёт в Кастильи уже несколько лет? — снова вежливо спросила она.

— Да, это так, и я также знаю, что он когда-то был священником. Сегодня он — богатый коммерсант.

Алкиона с волнением слушала его. Она не могла ошибиться. И тогда она решила удивить его в своей мягкой компании. Она пригласит его, послав ему сегодня вечером маленькое письмо, в котором попросит явиться к внутренней части церкви Сен-Венсан. Они встретятся в Божьем доме, где столько раз они ткали свои отношения, полные мечтаний и надежд, всегда разрушаемые порывами ветра тягостных реалий. Теперь им будет позволено заняться своим счастливым будущим. Не открывая своей личности, она напишет, что у неё есть письмо с вестями из Парижа, которые согреют ему сердце. Когда он войдёт в старый храм, он увидит её и убедится в её верности и преданности. И после их встречи они вместе посетят своих старых друзей, они пойдут по местам своего детства, а также в скромный домик, где её мать столько лет проработала, испытывая огромные трудности.

И так она стала действовать, вдохновлённая своими нежными ожиданиями, полными страстной и доверительной любви.

Мальчик, который отвечал ей, далёкий от истории любви новой гостьи, отнёс письмо бывшему священнику, который, достаточно заинтригованный, прочёл его. Шарль узнал бы этот почерк среди тысячи. Но, как он считал, было невозможно, чтобы Алкиона оказалась в городе. Автор сего послания, по какой-то случайности, должно быть, имел тот же почерк, что и она, почерк, который он так и не смог забыть за всю свою оставшуюся жизнь. Он не мог найти других объяснений. Нервное любопытство охватило его душу. Какие вести из Парижа могли бы согреть его сердце, поскольку он думал, что в контексте своих самых святых чаяний Алкиона навсегда потеряна для него. Поэтому он не мог ждать посланий от неё. Однако, думая об этом, он сказал себе, что это может быть послание от Мадлен Виламиль или от Робби, от друзей, о которых у него не было вестей с тех пор, как он вернулся из Франции, где думал найти себе невесту, отвечающую своим капризам страстного мужчины. Узник этих тревог, он озабоченно ждал наступления сумерек.

До наступления ночи Алкиона сходила в старую церковь, центр многих воспоминаний, священных для её чувствительного разума. Она преклонила колени и стала молиться перед нишей, вспоминая старого священника, которому она посвятила свою почти дочернюю преданность.

Пытливым взором она время от времени окидывала аллею, чтобы видеть, ответил ли Кленеген на её приглашение.

Наконец, когда небо уже расплывалось последними бликами сумерек, на паперти появился какой-то мужчина. Её сердце забилось в учащённом ритме.

Племянник отца Дамиана приближался. Алкиона заметила, что у него слегка подавленный вид, словно уставший от жизненных сражений. В её чувствительной душе зародилось сильное желание утешить его и поддержать.

Собираясь пройти через входную дверь церкви, бывший священник увидел, как кто-то идёт ему навстречу.

— Шарль!… Шарль!… — позвала дочь Мадлен с бесконечным волнением.

Вновь прибывший остановился как вкопанный. Сильная бледность разлилась по его лицу, он хотел идти дальше, но ноги задрожали, парализуя его порывы. Нежданное присутствие Алкионы наполняло его глубоким восхищением. Напрасно он искал слова, которые могли бы определить его состояние духа, когда радость смешивается с болью. Дочь Сирила взяла его за руку и с нежностью заговорила с ним:

— Ты меня не узнаёшь? Я пришла исполнить своё обещание.

— Алкиона!… — только и смог сказать собеседник, в смешении неописуемых чувств.

За этими словами последовали сердечные объятия. Понимая его естественное смятение, девушка постаралась помочь ему взять себя в руки:

— Aх, если бы я знала, что доставлю тебе такой шок, я бы не делала такого сюрприза!… Прости меня…

Шарль внутренне боролся, охваченный противоречивыми мыслями. Перед ним была женщина, столь любимая им, что никакие сражения жизни не могли заставить забыть её. Алкиона была всегдашним его чудесным и единственным идеалом. Пережитый им большой жизненный опыт, вдали от её преданности и её советов, были горькими испытаниями, которые постепенно разрывали ему сердце, полное святых надежд. Но в то же время он вспоминал её странное поведение в Париже, когда он не мог постичь все причины её возвышенных дочерних забот. Ему казалось, что его возлюбленная сменила его любовь на привлекательные мирские соблазны. Он никак не мог забыть резиденцию на острове Ситэ, куда вошла девушка под руку с каким-то мужчиной.

И едва он вышел из этих размышлений, как его собеседница снова сказала ему:

— Пойдём подышим свежим воздухом наступающей ночи. Бог дарует мне милость обновить наши былые отношения в этом уголке наших первых чувств..

Шарль машинально последовал за ней. Старая каменная скамья, казалось, ждала их, чтобы напомнить об их идиллиях.

Кленеген стал расспрашивать её о своих близких, и получил тягостную весть о кончине Мадлен и Робби. Он был тронут описанием несчастного случая, убившего молодого музыканта. Алкиона очаровывала его своими трогательными и здравомыслящими комментариями. Всё в её вибрирующей речи говорило о любви и преданности. Он жадно смотрел на неё, давая понять, как долго он ждал в тревогах этот божественный бальзам, исходивший из её уст. В какой-то момент, отвечая на замечание, которое она сделала с большой нежностью, бывший священник подчеркнул:

— Я никак не мог избавиться от боли, которую причинило мне твоё поведение. Тогда я чувствовал холодность твоего обращения со мной.

— В этом случае, Шарль Иисус просил меня проявить свою дочернюю любовь, и я не могла уклониться от этого, не пройдя через мрачные оборотные стороны жестокости.

Всё ещё не понимая всего размаха жертвенности избранницы его души, воспитанник Дамиана возразил:

— Но я же тебе предлагал отвезти мать и Робби вместе с нами? Мы могли бы быть бесконечно счастливыми, если бы ты не воспротивилась этому.

Интонация, с которой были произнесены эти слова, заставила собеседницу покраснеть и замолчать.

— Что ты делала в этом доме на острове Ситэ? Почему ты выходила из дома пешком, чтобы тайком сесть в карету? Ты, верно, не знаешь, что я тайком следил за тобой и заметил, как тебя обнимал какой-то мужчина у дома, в который ты вошла, улыбаясь? Aх, Алкиона, тебе не понять, какой яд ты бросила в мою доверчивую душу. Я никак не мог предположить, что Париж так изменит твою душу, что ты забудешь свой долг и станешь противоречить больной матери, которая хотела покинуть французскую землю, чтобы вернуться к своей скромной жизни в Авиле, где мы лелеяли столько надежд и были так счастливы!…

Девушка, внимательно следившая за его жестами и словами, заявила:

— Тебе не стоило бы заходить так далеко в своём осуждении. Теперь, когда мы оказались наедине, чтобы раз и навсегда понять друг друга, я должна рассказать тебе всё со всей откровенностью. Знаешь ли ты, кто был этот мужчина, встретивший меня с распростёртыми объятиями в то утро?

Она подождала ответа, но её спутник молчал, и она продолжила:

— Этим мужчиной был мой отец!…

— Твой отец? — воскликнул поражённый Кленеген.

И она не спеша принялась рассказывать обо всём, что случилось в Париже, с момента, когда болезнь отца Дамиана вынудила её принять на себя более практичные задачи. Слушая её откровения, Шарль становился всё мрачнее. Бывший священник всегда признавал за девушкой великие качества, но и предположить не мог, что она способна на такое смирение. Крайне взволнованная вызванными тягостными воспоминаниями, Алкиона заключила:

— Как, по-твоему, я исполнила свой святой долг? Поймёшь ли ты, что моё сердце не могло забыть о твоей преданности и твоей любви? С нашей первой встречи я ищу средство обогатить твою душу идеализмом и доверием. Я всегда мечтала о мира, полном благородного счастья для тебя. В прошлом твои обязательства священника навязали нам разлуку, но даже в этом случае я горела страстью украсить твой путь возвышенными чаяниями. Я боролась, чтобы ты не оставлял того, что я всегда считала блестящей задачей, но сегодня я стараюсь гармонизировать свои идеи с твоим решением и чувствую, что чистая совесть — это самый прекрасный подарок, который я могу принести нашему вечному союзу.

Слыша её такие благородные и доверительные слова, Кленеген почувствовал себя жалким и ничтожным.

— Прости меня!… — сказал он, омываемый слезами глубокого раскаяния.

— Теперь я готова понимать тебя, и это навсегда, — прояснила Алкиона, взглянув на него своим ясным взором, — но… почему ты плачешь? У нас ещё есть множество путей для служения Богу и нам самим. Я обещала, что приду за тобой, как только Иисус даст мне радость исполненного долга, и вот я сегодня здесь, чтобы заняться твоим, нашим счастьем. Я думаю, у тебя нет больших материальных трудностей, но муж моей сестры, который, кстати, не знает историю моего прошлого, которую я тебе доверительно рассказала, даёт в твоё распоряжение все средства, необходимые для нашего процветания в Америке. Если хочешь, мы могли бы в следующем году отправиться туда и начать новую жизнь на новой земле. Я помню, моя мать всегда надеялась познать Новый Свет… Кто знает, может, её добрая душа сегодня вдохновляет меня на этот путь, показывая нам возможность переезда?!… Анри де Сен-Пьер ждёт тебя как брата. К тому же, у меня тоже есть небольшие сбережения, которые я вложу в твои руки. Кроме тебя, ничто не важно для меня!…

И заметив, что молодой человек остаётся в молчании и в слезах, она озабоченно продолжила:

— Прости, если я говорю с тобой настолько открыто. Доверие моего сердца не может умереть. Скажи мне, хочешь ли ты попробовать новую жизнь в благословениях Бога. Уверена, что мы заживём счастливо, в вечном и святом союзе.

— Я не могу! — жалобно прошептал Кленеген.

— Почему? — доверчиво спросила Алкиона.

Он сделал робкий жест, выдававший стыд, который он ощущал, и с невыразимой печалью сказал:

— Вот уже более двух лет, как я женат.

Девушка почувствовала, как кровь стынет в её венах. Она и подумать не могла, что её возлюбленный будет способен забыть их былые клятвы. Это неожиданное откровение растоптало всю её душу. Идя из глубины её существа, горючие слёзы были готовы появиться на поверхности, но она постаралась сдержать их, пряча лицо в сумеречных тенях.

Видя, что она задерживается с ответом, Кленеген сжал ей руку и с деликатностью ребёнка спросил:

— Могла бы ты простить меня ещё раз?

Дочь Мадлен взяла себя в руки и спокойно ответила:

— Не беспокойся за меня, Шарль. Теперь я признаю, что воля Божья в отношении нас другая. Не плачь и не страдай.

Крайне взволнованный этим новым доказательством смирения, бывший священник признался:

— Я женат, Алкиона, но несчастлив. Я так и не смог забыть тебя. Конечно же, Бог создал нас для вечного союза. Каждая вещь в семье, каждая деталь домашней жизни напоминает мне о твоих благородных чувствах, поскольку моя жена не может заменить тебя в моём сердце.

— Да, — сказала девушка с огромной любовью, — я тоже думаю, что союз душ существует, и ничто не сможет разрушить его. Это, должно быть, наш случай. Мир разлучает нас, но Всевышний приберегает нам вечный союз на небе.

Воспитанник Дамиана чувствовал, как неописуемая печаль сживает ему грудь. Узник собственных колебаний, как это случается с теми, кто отклоняется от божественного долга, он снова заговорил:

— Кто знает, Алкиона, может, мы смогли бы отринуть наши земные цепи и построить своё счастье далеко отсюда? Мы с женой живём в постоянных конфликтах, я живу без мира в сердце, без действительно искренней преданности. Я готов следовать за тобой, если ты одобришь этот чрезвычайный шаг в моих теперешних обязательствах.

— Этому не бывать! — резко воскликнула дочь Мадлен. — Мы должны любить труд на земле, каким бы тяжким он ни был. Никогда на не построить гнезда счастья в тени преступления. Бог придаст нам мужества в этой трудной фазе жизни. Существование на земле — это не жизнь в её вечном измерении. Когда Господь развяжет путы, которыми ты прикован, охваченный порывом таким же естественным, как и человеческим, ты снова найдёшь путь к моему сердцу… Надежда непобедима, Шарль. Любая тревога, любая горечь приходят и уходят. Радость и доверие в вечное будущее остаются. Это блага божественного наследия вселенского плана.

Слыша её глубокие понятия, исходящие от мощной веры, характеризующей возвышенность её души, Кленеген плакал, погружённый в лабиринт раскаяния и страданий.

— Если бы было возможно, — великодушно продолжала девушка, — я хотела бы познакомиться с твоей спутницей. Возможно, я могла бы привести её к лучшему пониманию твоих нужд. Иногда достаточно простого разговора, чтобы изменить мнение. Как ты думаешь, могла бы я поспособствовать в твою пользу, тем или иным способом, с помощью такого сближения?

Несчастный Шарль был глубоко взволнован столь деликатным предложением, меланхолично ответив ей:

— Квитерия недостойна милости твоей доброты. Достаточно сказать, что, зная о нашей взаимной привязанности от моих постоянных ссылок и информации, получаемой от некоторых наших знакомых в Авиле, она всегда говорит о тебе ироничным и злобным тоном.

Дочь Сирила погрузилась в молчаливое размышление. Судьба не позволяла ей даже подойти к семейному очагу, созданному избранником её сердца. Её тёплые чувства, также как и дух смирения не были бы правильно поняты. Ей не оставалось ничего другого, как вернуться к Беатрис, смириться с новым положением и ждать Кленегена в мире ином, куда она будет препровождена смертью. На какое-то время меж ними установилось молчание. Именно в этот момент в ней родилась мысль посвятить себя одиночеству религиозной жизни, чтобы потрудиться на свой благородный идеал.

— Ты не очень обижена моей исповедью? — в тревоге спросил бывший священник.

— Никоим образом, — ответила она, стараясь казаться довольной, — твоя жена права. После посещения старого места моего детства и скромного домика, где так часто мать давала мне примеры смирения, я, не теряя времени, возвращаюсь во Францию.

— Когда же мы увидимся вновь? — озабоченно спросил он.

— Божья воля скажет нам об этом позже. А пока, мой дорогой Шарль, не забывай о преданности своему долгу и о подчинении божественным замыслам.

— Ты оставляешь меня в Кастильи в вечной печали. Думаю, мне никогда не стереть раскаяния, которое отныне будет омрачать мне душу. Я научусь не отвечать на первые порывы сердца. Если бы я не был так поспешен в своём суждении, я бы теперь мог предложить тебе свою вечную верность. Но я забыл об искупительной осторожности и погрузился в море мучительных тревог. Отныне я буду жить на земле как потерпевший кораблекрушение, не находя своей гавани.

И заканчивая горькие рассуждения, заключил:

— Молись обо мне Иисусу, чтобы отчаяние не сделало меня несчастным.

— Не стоит теряться в подобных мыслях, — воскликнула дочь Мадлен, овладев собой, — в этом мире мы временные, проходя через него в лучшую сферу. И наше счастье не сводится к удовлетворению мимолётных желаний, забывая о наиболее благородных обязанностях. Надо смотреть на трудности решительно. Борись против нерешительности, храня уверенность, что Бог — наш милосердный и справедливый Отец. Если мы снова разлучаемся, то потому, что должны осуществлять задачи, призывающие нас к более решительным доказательствам, пока не соединимся в вечном свете.

Кленеген очень внимательно слушал каждое её слово, полное мудрости и любви. После паузы Алкиона продолжала с любовью и пониманием:

— Не обижай свою жену каждый раз, когда её сердце действительно не может понимать тебя. И если возможно, старайся увидеть в ней дочь, поскольку даже если она не твоя плоть, она — дочь Бога, который является твоим и нашим Отцом. Доброта освобождает ненависть, а отчаяние отягощает ничтожные путы. Доверие, которое мы перелагаем на Отца нашего небесного, поможет нам в наших ежедневных испытаниях, преобразуя наш разум к возвышенной жизни, тогда как возмущение и жестокость духовно бросают наше существо в грязь самых низких печалей. Даже если твоя жена неблагодарна, прощай её как сочувствующий друг. Все мы грешные, Шарль. Зачем же осуждать кого-либо или поспешно действовать, если мы тоже нуждаемся в любви и прощении? Живи с оптимизмом человека, который трудится с радостью, уверенный в силе божественной. Перед нами открывается светлая вечность! Разлучённые на материальном плане, наши сердца остаются соединёнными, и никакая сила не сможет разъединить их. Многие обязательства временно могут отравлять наше существование на земле, но связи духовной любви идут к нам от Бога, и против этих связей любое человеческое распоряжение бессильно.

С такими здравомыслящими замечаниями Алкионы Шарль чувствовал некоторое утешение для возобновления очистительной борьбы. Лишь поздней ночью они расстались в тягостном прощании.

Дочь Мадлен, скрывая свою боль, строго выполнила своё обещание. Испив из чаши ностальгии, увидев места своих первых надежд, даже не возобновив контакты со старыми знакомыми, Алкиона вернулась в Виго, где задержалась почти на месяц в своих молчаливых и мучительных раздумьях. Её пребывание в Авиле могло бы стать источником осложнений в семейной жизни её избранника. Юная жена Кленегена, конечно же, умирала бы от беспричинной ревности. Каждый вечер Алкиона ходила на пляж и подолгу глядела на парусники, удалявшиеся по простору зыбких вод. Её сердце было охвачено глубокой ностальгией. Так она проводила долгие дни в неспешном воспоминании старых наставлений отца Дамиана, который в религиозной жизни решил удалиться от мира во имя одиночества великих мыслей. Она ни в коей мере не желала предаваться постоянному отдыху тени, но, будучи в полном обладании всей своей юношеской энергией, она говорила себе, что недопустимо было бы думать о кончине своего тела, и лучше посвятить себя делу, с сердцем, обращённым к Иисусу. Если бы она уехала в компании Беатрис, ей бы вполне хватало благословений семейной жизни, но она не могла смириться с мыслью о продолжительном отдыхе. Судьба не давала ей своей собственной семьи, где она могла бы целиком посвятить себя любимому человеку и детям, рождённым в их любви. Её родители уже ушли в лучшую жизнь, её приёмный брат последовал за ними. В своём женском состоянии она примет наряд монашки, чтобы запрячься в работу во имя Христа. Всегда хватало несчастных, больных, покинутых родителями детей, для которых Иисус продолжал проходить дорогами мира, распределяя свои силы и утешения. Она посвятит себя помощи страждущим. Она пойдёт навстречу Учителю, как можно более благородным образом используя время, отпущенное ей для жизни.

С этим решением в голове она вернулась в Париж, где в тревоге её ждала сестра.

Спокойная и усмирённая верой, она, однако, не смогла скрыть подавленность и грусть, витавшие в её чувствительной душе. В слезах она объявила Беатрис о результатах своей долгой поездки. Жена де Сен-Пьера, явно удручённая этим, пыталась хоть как-то её утешить.

— Всё со временем пройдёт. В Америке ты найдёшь утешение своему страждущему сердцу.

И тогда дочь Мадлен сообщила ей о своём решении пойти другим путём. Она выбирает одеяние монашенки, она посвятит себя Иисусу, насколько ей хватит сил в этом мире. Сестра пыталась разубедить её.

— А как же наша семья? — спросила дочь Сюзанны, желая заставить её изменить своё мнение. — Нам так будет не хватать твоей компании!

Алкиона хотела было сказать, ой одинокой она будет чувствовать себя вдали от своих первых привязанностей, но чтобы не смутить свою столь преданную сестру, она с большой нежностью сказала ей:

— Позже я попрошу разрешения посетить Америку, и мы всё время будем вместе, Кстати, не забудь, твои дети будут также и моими.

И ничто не могло заставить её изменить своё решение. Даже призывы Анри, мольбы сестры, любезные просьбы слуг. Дочь Сирила каждому находила любезные слова искренней благодарности, но оправдывалась священным характером своих намерений.

Переезд Анри де Сен-Пьера в Новый Свет был уже организован, когда Алкиона отметила дату своего вступления в скромный монастырь сестёр-кармелиток.

Накануне этого, никому не говоря ни слова, она посетила могилу матери, тем самым выражая своё дочернее почтение в этот серьёзный момент жизни. У могилы, погружённая в нежные воспоминания, она стала на колени и тихо прошептала:

— Aх, мама, вы, прожившая столько долгих лет в заточении и жертвенности; преданная и любящая матушка, помогите мне принести молчаливый обет Иисусу моей верности до конца дней моих! Не оставляйте меня в мрачные часы, когда ностальгия станет горькой моему сердцу. Вдохните в меня веру, терпение и понимание божественных вещей. Помогите мне в трудах, благословите моё свидетельство. Не забывайте там, в небесах, свою дочь, которую вы так любили на земле!…

Затем, после продолжительной молитвы, она вернулась в резиденцию на острове Ситэ, с любовью распрощалась со всеми слугами, и на следующий день Сен-Пьер с женой печально обнимали её на прощание у ворот монастыря.

Прошёл год ученичества, в течение которого дочь Мадлен дала очевидные доказательства чистоты своего сердца и добродетельной совести.

Накануне произнесения окончательного обета настоятельница монастыря вызвала её к себе в кабинет и строго спросила:

— Дочь моя, ты действительно решилась оставить мир и его радости?

— Да, матушка, — скромно ответила она.

— Ты должна знать, что ни один признак твоего прошлого не сможет сопровождать тебя теперь.

Девушка сделал выразительный жест и сказала:

— Я понимаю вас, но я прошу разрешения сохранить при себе одну вещицу, которая мне очень дорога.

— Что это за вещица?

— Старое распятие, принадлежавшее моей матери.

— Согласна.

После паузы настоятельница снова спросила:

— Что-то ещё, дочь моя?

Алкиона вспомнила о Шарле, которого не могла забыть, и о Беатрис, с которой она была связана своей бесконечной признательностью, и спросила:

— Я хотела знать, смогу ли я позже участвовать в некоторых работах в Америке, и смогу ли в будущем просить о моём переводе в монастырь в Испании.

— Всё это возможно, — ответила настоятельница. — А как насчёт твоего имущества?

— Завтра я подпишу дарственную всего, что у меня есть, в пользу нашего Ордена.

— В этот решающий момент твоей жизни Алкиона Виламиль должна умереть для невежественного мира. Какое имя желаешь ты принять в высшем союзе с Христом?

— Мария де Жезю Крюсифье (Иисуса Распятого), — искренне и естественно сказала она.

Опрос был закончен.

Наутро следующего дня, во время торжественной церемонии, окружённая восхищением своих спутниц и многочисленных священников, дочь Мадлен преклонила колени перед алтарём Иисуса в терновом венце и, глядя на чудесный символ Креста, с блестящими доверчивыми глазами, тихо повторила священную фразу: «Я — твоя служанка, Господи. Поступай со мной согласно воле Своей».

VII
Прощание

Мы в начале 18-го века. Своим спутницам Алкиона Виламиль стала настоящим примером христианской любви. Ей уже за сорок лет, но лицо её сохранило красоту мадонны, изваянной добродетелью. Очень часто в своём одиночестве, в первые дни после вступления в монастырь, она спрашивала себя, не лучше ли было бы, если бы она поехала с Беатрис в Америку. Но любовь к Шарлю говорила в ней сильнее. Точно так же, как это было с её матерью в моменты глубоких страданий, когда она была узницей воспоминаний о муже, дочь Сирила чувствовала себя настоящей и вечной вдовой в своём сердце. Кстати, она бы и не смогла поехать в Америку, где совершенно естественно, ей пришлось бы поставить свою веру и убеждения под вопрос, тогда как она знала, что её избранник находится на испанской земле. В своём ясном понимании жизни она видела в Кленегене слабого человека, а не преступника, и в глубине души своей питала надежду однажды сблизиться с его семьёй, чтобы быть ему полезной. Когда бы его жена увидела её в монашеском одеянии, она, конечно же, стала бы уважать её положение, воздержавшись от любых недостойных чувств в её адрес. В подобном состоянии духа попытка новой деятельности в Америке была неприемлема, пока она надеялась на возможность помощи воспитаннику Дамиана в нуждах его души.

Однако, несмотря на этот мощный магнетизм любви, она также питала желание нанести визит своей сестре в Коннектикут, желание, которое она до сих пор не смогла осуществить, ввиду своей привязанности к достойному служению, к великой радости ей спутниц.

Произнеся свои обеты, она оставалась во Франции не более года, затем её перевели в Испанию, по её просьбе, где она трудилась сначала в Гренаде в течение более пяти лет с детьми-инвалидами и брошенными детьми. Из-за своей преданности и смирения она стала живым примером для своих сестёр по апостольскому служению. Обычно в монастырях того времени всегда хватало интриг, а зависть и злоба были разменной монетой; она же вела себя по-евангельски, не признавая всей этой теневой деятельности, и посвящала себя единственно своей духовной задаче с Христом. Её пример оставался ценным символом для сообщества, окружавшего её. При контакте с ней многие спутницы меняли своё поведение. Её преданность служению завоёвывала другие сердца, соблазнённые величием её деяний и идеалов в рамках Евангелия. Ей никак не удавалось осуществить своё желание посетить Беатрис, но в качестве компенсации она создавала вокруг своей простой и сильной личности настоящую коллегию сестёр, дорогих её сердцу, которые восхищались ею и преданно следовали за ней. Через какое-то время ей удалось обосноваться в обществе кармелиток Медина дель Кампо. Но прежде, подчиняясь тайному зову сердца, она посетила Авилу, где прожила более двух недель. Но, к её великому удивлению, она не нашла там Кленегена, и ей сообщили, что ирландский коммерсант, после свалившегося на него огромного несчастья, уехал во Францию, оставив свою жену, которая опозорила его имя и семью. Некоторые друзья даже заявляли, что племянник Дамиана решился снова надеть сутану, если сможет получить согласие духовных властей. Другие думали, что бывший священник собирается уединиться в каком-нибудь дальнем монастыре, где он мог бы посвятить себя святым медитациям.

Слушая всё это, Алкиона глубоко сожалела об этом новом обороте в его жизни, и, согласно свойственной ей скромности, воздержалась от каких-либо замечаний. Эта весть, однако, была для неё немного странной. Почему Шарль вернулся во Францию? Собирался ли он увидеться с ней? Эта гипотеза была не правдоподобной, поскольку он знал о её намерении уехать в Новый Свет. Тягостные мысли витали в её чувствительном разуме, но, собравшись в вере, как обычно, она доверила Иисусу каждодневные боль и страстные желания, моля его о божественной помощи.

Вернувшись в Медину дель Кампо, в тени монастыря она занялась своими благородными задачами духовности, посвящённой Иисусу, и никогда более не получала вестей от Шарля, даже если пролетавшие годы ежедневно приносили ей новые надежды.

В это время Мария де Жезю Крюсифье уже выполняла задачи помощницы настоятельницы, поскольку уже некоторое время неизлечимая болезнь приковывала мать-настоятельницу к постели. Организация Медины выделялась своим активным духом, чьи обширные земли использовались для продуктивного труда в пользу наиболее неимущих. Здесь же были покинутые дети, активно действующая школа предлагала им основы образования. Страждущие матери получали достойную помощь от сестёр-кармелиток. Алкиона, которая была душой всех этих задач, становилась со временем объектом зависти и преследований. Пока старая мать-настоятельница находилась на излечении, её преобразовательная деятельность превращала монастырь в храм труда и радости.

В то время, как её благотворная деятельность начинала расширять круг своей деятельности, Генерал Иезуитского Ордена, ложно информированный, назначил священника из Мадрида, чтобы заменить честного духовника, который сотрудничал с дочерью Мадлен в осуществлении её новаторских творений, тем самым полностью перевернув ситуацию.

Брат Озорио прибыл в Медину дель Кампо с секретным поручением провести расследование того, что происходило под строгим руководством скромной кармелитки. Его прибытие в монастырь стало причиной серьёзных тревог. И действительно, всего за два месяца его пребывания уже несколько спутниц Алкионы горько жаловались ей на поведение нового священника. Озорио ещё не достиг пятидесяти лет, но его поведение выдавало в нём мужчину, зрелого в мирском опыте, несмотря на маску святости, которую он имел привычку натягивать на лицо. На самом же деле это было порочное и развращённое существо, для которого престиж власти был отдушиной для своего бреда. Вначале он пытался получить свидетельства недостойных деяний, которые компрометировали бы помощницу настоятельницы; но для большинства сестёр Алкиона была моделью дружбы и чистой благодарности. В противовес подобным учреждениям, эта организация оставляла в нём впечатление благородного и щедрого дома, открытого миру, без каких-либо характеристик непроницаемого монастыря, предназначенного для ленивого сбора даров милосердия. Видя такое положение вещей, новый духовник выказывал глубокое неудовольствие. Этот постоянный обмен с миром исходил из модели-кармелитки, свойственной другим монастырям Ордена. Монашки были очень активны в отражении соблазнов, а, значит, и более ловки в познании слабостей человеческих и преодолении соблазнов. Брат Озорио оказался в окружении, неведомом ему до сих пор. Все миссии подобного рода обычно были возможностью лёгкого приобретения многочисленных милостей. Бедные сёстры, отстранённые от мира, неизменно становились предметом жалкого исследования для его похотливых склонностей. А здесь, в этом монастыре, всё было по-другому. К тому же, во время внутренних собраний, помощница настоятельницы комментировала наставления Иисуса не так, как это делали теологи того времени; она позволяла каждой сестре заниматься служением по своим собственным критериям, она равномерно распределяла работу согласно склонностям и призванию. Было невозможно не признать разумный и ценный характер сообщества, но брат Озорио, не находя средств удовлетворения своих желаний в недостойных авантюрах, пообещал себе коренным образом изменить дух организации.

Его коварные усилия начались с исповедальни, где он развернул своё низкое мастерство, пытаясь убедить одну или двух монашек принять его непристойные предложения. Удручённые бедные существа, напуганные дьявольскими махинациями соблазнителя, в поисках совета обратились к своей благородной подруге. Алкиона была в шоке. Она не могла держать волка в овчарне, без опасности для самих овец; с другой стороны, любая жалоба настоятелям Ордена могла быть истолкована как бунт. После долгих недель размышлений она решила отдать этот случай на рассмотрение матери-настоятельницы монастыря. Любезная старушка, лежа в своей постели страдания и смирения, с тревогой выслушала тягостные откровения дочери Мадлен.

— Что вы посоветуете? — взволнованно спрашивала Алкиона. — Ваш опыт, матушка, это источник наставлений нам!

Больная грустно посмотрела на неё и ответила:

— Что касается меня, дочь моя, в своём ученичестве, чтобы найти правильный путь, с первых же дней я много страдала в этом мире. Бич Церкви оставляет нам своих недостойных священников. Как знать, сможем ли мы заставить Озорио следовать путём Христа?

— Не лучше ли попросить Генерала Ордена прислать нам другого духовника?

— Нет, — ответила больная, — если бы это сделали, мы бы вызвали неоправданные подозрения, и тогда, наверное, это церковное зло находилось бы в нашей компании ещё долгие годы… Было бы лучше, если бы ты поговорила с ним наедине и попросила во имя Иисуса придерживаться своих обязанностей.

Дочь Сирила хотела ответить, что не чувствует себя достаточно авторитетной, чтобы требовать от кого бы то ни было, но чувство подчинения заставило её скромно умолкнуть. Настоятельница, тем не менее, словно догадываясь о её тайных мыслях, добавила:

— Конечно же, дочь моя, ты не будешь взывать к священнику, который должен бы сам прекрасно знать, как исполнить свой долг, ты, скорее, обратишься к нему как к брату, чтобы он не расстраивал наш монастырь. Знаю, что в подобных обстоятельствах именно я должна была бы обратиться к этой задаче, но я слишком слаба, чтобы заставить ценить аргументы, как надо. К тому же, мы все знаем, что Господь даровал тебе светлое вдохновение в рамках евангельских наставлений. Я понимаю, чего тебе будет стоить это испытание, но не вижу другой сестры, которая могла бы заменить тебя.

Мария де Жезю Крюсифье ничего более не сказала.

Прошла неделя в жалобах напуганных сестёр и в страстных молитвах Алкионы, молившей у Иисуса сильной поддержки, чтобы как можно лучше выполнить поручение.

И однажды, воспользовавшись моментом, когда священник оказался один в часовне, дочь Мадлен набралась мужества и попросила разрешения обменяться с ним несколькими словами, наедине.

— Брат Озорио, — скромно начала она, — я знаю, что не имею права давать советы кому бы то ни было, поскольку я сама слаба и греховна; однако, осмелюсь говорить с вами, чтобы призвать к вашим братским чувствам…

— О чём идёт речь? — сухо спросил духовник.

Она бросила на него многозначительный взгляд и добавила:

— Я хочу попросить вашей помощи в пользу многочисленных юных сестёр, которых находятся здесь под вашей ответственностью.

Догадываясь о природе проблемы, собеседник принял лицемерную позу, как обычно он это делал, и ответил:

— Меня что, обвиняют в какой-либо ошибке? Я хотел бы видеть эту клеветницу.

— Никто вас не обвиняет, — осторожно ответила монашка, — мы слишком хорошо знаем свои собственные слабости, чтобы безрассудно критиковать одного из наших братьев. Мы только взываем к вашему сердцу, во имя Христа, чтобы помочь нам своим отцовским пониманием.

— Должен сказать, сестра моя, что считаю ваше поведение дерзким.

— Возможно, — пробормотала скромная Алкиона, — но я первая прошу прощения, надеясь, что вы простите мне эту дерзость.

— Этот призыв подразумевает серьёзные оскорбления, — лицемерно сказал Озорио, — довольно странно, что вы обладаете подобным мужеством.

— Я вам уже сказала, отец мой, что не имею права осуждать кого бы то ни было. Я обращаюсь к вам, как сестра.

Уличённый в своих низших намерениях, священник гневно оглядел её и возразил:

— Я признаю вас не сестрой-кармелиткой, а новатором, подпадающим под строгое осуждение. Ваши толкования Евангелия являются доказательством вашего неповиновения. Этот монастырь походит, скорее, на мирской приют, и я думаю, что все расстройства идут от вашего анархического влияния. Это учреждение уже долгое время живёт не в согласии с правилами, а по прихоти ваших капризов.

Собеседница оставалась молчаливой, ужасно разволновавшись. Приняв её поведение за признак трусости, священник продолжил:

— Где это видана подобная свобода, которую мы ежедневно наблюдаем внутри этих стен? Я ещё не слышал ни одного выражения почтения нашим теологам, сообщество только и думает, что о мирских занятиях, и не находит времени для служения поклонения. Наша обязанность — абсолютное повиновение власти!

Эти замечания были произнесены таким сухим тоном, что Алкиона почувствовала себя вынужденной взять на себя защиту Евангелия, настолько велика была её любовь к его божественному содержанию. В глубине души она ощущала всю хрупкость человеческую и никогда не приняла бы участия в споре; однако, в свете христианской истины, она обязана была принять совершенно другое отношение. Она не могла принять потворства злу. Озорио упоминал самого Христа для сокрытия своих мелочных деяний, и она должна была защитить чистый и простой урок Учителя, не теряя выражения любви, вибрировавшей в ней. И, как это часто случалось с ней в прошлом, Алкиона старалась рассматривать его как больного, нуждающегося в свете. Почти по-матерински взглянув на него, она спокойно сказала:

— Любая человеческая власть, если она вдохновлена справедливостью, почитаема в наших глазах; но не надо забывать, отец мой, что наша первая обязанность заключена в Иисусе.

Инспектор-духовник был очень удивлён новым отношением своей собеседницы. Когда монашка говорила о себе, она словно стиралась, демонстрируя этим своё великое смирение, но как только упоминала Христа, она казалась наполненной какой-то таинственной силой. Готовясь стать более жёстким, он произнёс с некоторой долей иронии:

— Обязанность в Иисусе? Мне не кажется, что вы этому придаёте должное внимание. Я замечаю здесь достаточно крупные дела с миром. Дочери Кармелы в Медине, под вашим, кстати, предосудительным руководством, не находят времени посвящать себя работе души. Каждый день под дверями монастыря стоят толпы людей. Ложное милосердие порождает хаос. Не в этом ли ваша обязанность в Иисусе?

Наблюдая за ним со всем своим благородством во взгляде, она ответила ему:

— В Писаниях Учитель не предстаёт отдалённым от мира в его служении, насколько я знаю. Евангелие не подаёт его закрытым или замкнутым в тенистой лености. Напротив, Иисус прошёл пешком большие расстояния в Палестине, обучая и практикуя добро. Иоанн Креститель, согласно записям от Луки[16], показывает его нам тружеником с лопатой в руке. Его апостольство было основано на действиях и осуществлении задач. Невозможно посвящать себя здоровью мира, удалившись от его нужд. Как следствие, мы видим Мессию среди фарисеев и сборщиков налогов на домашних празднествах и во время собраний на публичных местах, где он таким образом исполнял свою миссию любви. Как мы могли бы служить его божественному делу, предаваясь лености под предлогом ложного поклонения? Среди нас много есть таких, кто оставляет любовь своей семьи, чтобы посвятить свою энергию служению Христу. Но какова природа этого труда? Или вы думаете, Озорио, что Иисус нуждается в ленивых женщинах? Вы не можете допустить подобного абсурда. Деятельность Учителя, к которой мы были призваны, это преданное сотрудничество во имя мира и человеческого счастья. Вокруг наших монастырей стоят матери, плачущие под ударами насущных жестоких нужд, покинутые дети, которым нужна наша срочная помощь, почтенные пожилые люди, оставленные всеми. Разумно ли продолжать следовать нашим классическим отношениям ложного поклонения, когда Иисус продолжает идти по дорогам жизни, оживляя и утешая? Иногда, отец мой, во время наших торжественных месс, когда пышность алтарей затмевает наши глаза, я говорю себе, что Учитель стоит у дверей церкви для утешения босых и одетых в лохмотья вдов, которые не смогли войти в святилище из-за отсутствия пристойной одежды. Зачем поддерживать строгость правил человеческих, если наставления христианского милосердия так просты и чисты? Зачем нам повторять тысячу раз одну молитву во время празднеств Святого Креста и отвергать две минуты любящего общения с несчастными? Не здесь ли кроется странное поведение совершенного олицетворения равнодушного священника из притчи о добром самаритянине? Я рассматриваю веру не как средство достижения милостей с неба по нашей доброй воле, а как сокровище неба, которое земля ждёт через наше посредничество…

Глубоко раздосадованный и изумлённый, Озорио воспользовался небольшой паузой, чтобы возразить:

— Ваши мысли выдают нездоровое возбуждение. В контексте присущих мне обязанностей я осуждаю их в целом.

— А что вы понимаете под этой позицией? — спросила Алкиона с ярким светом во взоре. — Любой достойный человек имеет почтенные задачи, какими бы простыми они ни были. Так, священник принимает от неба божественную миссию. Священник должен быть отцом. Но тем не менее, во всех сообществах очень мало искренних учеников. Мир полон духовенства, но посланники среди них очень редки.

— Вы оскорбляете Церковную власть, — добавил раздражённый собеседник.

— Не заблуждайтесь. Мои утверждения могут быть оценкой нашей нищеты в этом мире, но мы не можем забывать, что Церковь Христа нерушима. Наши слабости не могут касаться её.

— Я вижу, что ваше мнение идентично мнению тех, кто теперь работает на разрушение веры.

— Это большая ошибка, брат Озорио, никто на земле не разрушит Иисусову Церковь. Даже если бы все люди стали замышлять против неё, то христианская организация всё равно останется чистой и неприкосновенной. Мы должны, однако, иметь в виду, что со временем все человеческие элементы, поставленные на её служение, должны будут измениться. Наши холодные и бесстрастные церкви однажды превратятся в дома любви, как Божьи семьи, где человеческие создания смогут найти настоящий культ вдохновения и возвышенную любовь. Монастыри выйдут из тени, чтобы Учитель определил их дароносицами веры и чистого милосердия. Мы, служители церкви, сумеем толковать божественное служение по-иному, посещая больницы, ясли, приюты и школы.

Ошеломлённый духовник посмотрел на неё и с иронией воскликнул:

— С таким пылким предвидением что вы предскажете нам, другим священникам?

Дочь Мадлен окинула его своим спокойным взором и, не колеблясь, ответила:

— Вы, конечно же, поймёте, что в домах, посвящённых Христу, денежные интересы должны будут исчезнуть. В эти времена, возможно, вы священники, как и Павел из Тарса, посвятите себя задачам созидания и молитв, чтобы наши братья по человечеству не обвиняли Церковь!… Возможно, вы станете, как Симон Пётр, верными до конца, после всего периода отрицания!

Не ожидавший такого решительного и глубокого ответа, посланник Генерала Ордена вытаращил глаза и, охваченный гневом, вскричал:

— Да вы еретичка!

— Если искренность и истина являются ересью, по вашим личным критериям, то я горжусь, что сознательно служу Господу.

В состоянии страшного гнева, словно собираясь отомстить, Озорио проревел:

— Вам известно, что я мог бы засудить вас и даже наказать за вашу дерзость?

Без малейшего опасения дочь Сирила ответила:

— Даже если бы все беды обрушились на меня, я знаю, что именно в Иисусе я найду всё, что мне нужно.

Словно инициируя основные пункты будущего приговора, брат Озорио продолжил:

— За неуважение, которое вы проявляете к нашим выдающимся теологам, я мог бы вас обвинить в бунте и измене принципам веры, в том, что вы сторонница дьявольских лютеран, и подлежите жестоким репрессиям.

— Бог знает мою внутреннюю убеждённость, и этого мне достаточно, — тихо, с глубоким смирением произнесла дочь Мадлен.

— Для своих дерзких толкований Нового Завета, а тем более для приобщения к своим идеям различных монашек, вы, конечно же, должны признать, что владеете секретами старинного колдовства.

— За то, что Учитель был всеми любим, — спокойно подчеркнула Алкиона, — многие священники иудаизма считали его колдуном.

При таком неожиданном сопротивлении инспектор-духовник с трудом скрывал охватившее его удивление, продолжая:

— В качестве помощницы настоятельницы вы отклонили некоторое количество ценных даров, предложенных этому учреждению, под предлогом ложной набожности, которую вы демонстрировали своим ближним, с полным безразличием к интересам Бога.

— Я не считаю, что интересы Отца нашего Небесного, — пояснила собеседница, — ограничиваются несколькими каменными стенами. — И пока я буду исполнять какую бы то ни было церковную функцию, полученные деньги будут отвечать не только нуждам, но и всем тем, кто может получить милости этого монастыря. Я убеждена в том, что нет творения без веры, так же, как нет веры без творения.

— Вы дорого заплатите за такую точку зрения. Священников, осуждённых за воровство, всегда хватает.

— Я отлично понимаю, куда вы клоните. Истина в том, что у меня ничего нет, кроме одежды.

— Ничто не мешает вам иметь сообщников за стенами монастыря.

Алкиона пристально взглянула на него и добавила:

— Я не могу запретить вам так судить об этом; однако, я могу осознанно утверждать, что Божьего суда мне будет достаточно.

Признавая её нерушимую твёрдость, Озорио злобно заметил:

— Я выдам вас Святой Инквизиции. У меня там есть всемогущий друг в свите Мадридского Инквизитора, который заставит вас искупить столь крупные преступления.

Монашка оставалась невозмутимой перед такой злобной и серьёзной угрозой, спокойно сказав ему:

— Можете поступать, как вам угодно. Что же касается меня, я буду просить за вас в молитвах, в лице Иисуса я имею истинного друга, который сможет отпустить вам грехи.

При этих словах она удалилась заниматься делами монастыря, оставив духовника задыхающимся от гнева.

На следующий день после инцидента, о котором сама мать-настоятельница не знала, ввиду молчания, в каком замкнулась дочь Сирила, брат Озорио отправился в Мадрид, готовя самые извращённые планы мести. Представив свой коварный отчёт Генералу Ордена, он навестил своего друга Жозэ дю Тресена, одного их помощников Инквизитора, чтобы выдать монашку из Медины дель Кампо, прося его о срочном использовании своего влияния, дабы наказать Марию де Жезю Крюсифье за её склонность к лютеранству, поддержав, таким образом, его пагубные намерения.

Братом Жозэ дю Тресеном на самом деле был Шарль Кленеген, обращённый в иезуита. После супружеской трагедии, которая уничтожила все его намерения светского человека и оставила его на милость судьбы и в крайнем отчаянии, воспитанник Дамиана вернулся к церковной жизни. Вначале ему пришлось побороться с определёнными трудностями, чтобы добиться своих целей, но дар всего своего имущества Иисусовой Компании открыл ему все двери знаменитого сообщества инквизиторов. Он думал, что Алкиона счастлива в Америке, возможно, даже вышла замуж на человека, достойного её ценных качеств, и, дав волю своему отчаянию, обрёл своё место в лоне Святой Инквизиции, чтобы преследовать тех, кто разрушали его честный семейный очаг. Обладая любящим сердцем, Кленеген теперь безумно жаждал ненависти. Чувствуя себя словно потерпевшим кораблекрушение, несомый ходом жизни, он не находил в своей вере сил, достаточных, чтобы полностью предаться любви Христа, и давал волю своему желанию мести. После многих лет, в течение которых он выказывал свою откровенную враждебность к людям, он получил важное место и функции Инквизитора испанской столицы, то положение доверия, которое позволило ему добиться своих целей, преследуя соблазнителя своей жены, заключив его в тюрьму в Кордобе. Постепенно он забывал о благородных идеалах прошлого. Свидания в Авиле, комментарии своего дорогого опекуна, советы и примеры Алкионы, дремавшие в его сердце, были почти забыты. Иногда он спрашивал себя, не очень ли он был сентиментален в своём далёком прошлом. Тяжёлая удушающая атмосфера ничтожных интересов мира усыпляла его дух.

Получив жалобу брата Озорио, одного из его верных сотрудников в преследовании несчастных Старой Кастильи, помощник Инквизитора пообещал ему свою полную и неограниченную поддержку.

Таким образом, инспектор-духовник, обладая теперь кое-какими документами, вернулся в Медину в сопровождении двух охранников, которым поручено обеспечить заключение выданной им монашки. Однако, зная, каким уважением пользуется дочь Сирила среди своих спутниц, Озорио воздержался говорить об этом в грубой тональности, он лишь сообщил им, что сестра-кармелитка уезжает с ними в Мадрид лишь для того, чтобы получить кое-какие необходимые предупреждения.

И как следствие, он решил организовать небольшое собрание, чтобы проинформировать об этом тех, кто уже был поставлен в курс дела, и как только монашки собрались, язвительно заговорил:

— Я попросил о присутствии преданных служек Христовых, обитающих под этой крышей, поскольку наш весьма почитаемый Отец-Генерал Ордена, с общего согласия властей добродетельных сестёр-кармелиток, принял решение пригласить помощницу настоятельницы Марию де Жезю Крюсифье предстать в Мадриде, чтобы получить определённые наставления, необходимые для правильного руководства этим монастырём. Как инспектор-духовник, я был вынужден изложить перед мудрыми руководителями Ордена недостатки этого учреждения, где служениями веры сильно пренебрегали из-за постоянного контакта с невежественным миром. Долгая болезнь настоятельницы дала возможность её помощнице угрожать этому творению чрезмерным идеализмом. Сближение с невеждами всегда оплачивается скандалами и жестокими попытками контакта с нераскаявшимися. Исполнив долг руководителя вашей деятельности, я должен действовать с осторожностью отца, чтобы вы не утратили милости Господней. Таким образом, наша сестра будет должным образом предупреждена и, и ей сообщат в дальнейшем о новых нормах в отношении служения в монастыре. Надеюсь, вы поймёте превосходство этой меры со всем смирением, которое всегда так выгодно отличало сестёр-кармелиток. Тем не менее, я даю слово помощнице настоятельницы, чтобы она, не изменяя милосердию Церкви, дала должное объяснение этому собранию.

Алкиона ощутила лицемерие, скрывавшее это постыдное поведение. Её спутницы заинтригованно смотрели на неё. Большинство, знавшее предосудительные деяния священника, с интересом ждали её справедливой реакции. Но очень скоро дочь Мадлен поняла, что бороться с ним, значит, бросить общество хрупких юных девушек против мощных и извращённых врагов. Она заключила из этого, что должна одна идти навстречу жертве. И пока раздавались притворные рассуждения инспектора, она вспоминала старого отца Дамиана. В мыслях она перебирала дорогие ей собрания в домашнем окружении Авилы, и ей казалось, что она ещё слышит ответы священника на свои детские вопросы, когда он говорил ей, что жертвенным цирком для искренних христиан сегодня является мир, а хищниками — сами люди. Выходило, что она в этот самый момент проверяла на себе точность его слов. Брат Озорио, так хорошо скрывавший истинные причины своей ничтожной враждебности, конечно же, прятал за этими упрёками более тягостные и жестокие меры наказания. Но она не будет пренебрегать свидетельством, которое ей предлагает Господь. Далёкая от желания подставлять своих сестёр и подруг в общем движении религиозного смятения, она с достоинством встала и объявила:

— Брат Озорио, что касается меня, то перед лицом свидетельств любви и признательности Иисусу, никакое смирение никогда не будет достаточно большим. Я готова подчиниться вашим приказам. Мне нечего больше добавить.

Горькое выражение уныния обрушилось на её спутниц. С видом победителя духовник добавил:

— Помощница настоятельницы должна быть готова к отъезду завтра на рассвете.

Собрание было распущено, оставив после себя тягостные впечатления. Затем Алкиона направилась в келью почтенной настоятельницы и доверительно сообщила ей обо всех фактах. В печали, старая подруга показала головой и сказала:

— Готовься, дочь моя, к тяжким испытаниям. Я это говорю не с тем, чтобы напугать твой чувствительный и достойный похвалы разум. Я говорю с тобой, как духовная мать, готовая покинуть этот мир, уставшая от жестоких зрелищ и неблагодарных опытов…

— Тогда помогите мне, моя добрая матушка, — с великим спокойствием ответила дочь Сирила, — просветите меня, чтобы я могла быть на высоте веры в Господа в неизбежной каре.

Почтенная старушка с нежностью оглядела её, с любовью обняла, вызывая в ней глубокие воспоминания о своей дорогой матери, и продолжила:

— Когда инспекторы-духовники говорят о предупреждениях, это значит, голод в тюрьме или казнь в зловещих пыточных залах. Может, Иисус избавит тебя от жертвы перед жестокими инквизиторами. За это, дочь моя, я неустанно буду молить о защите его милосердия для твоей благородной души, но не думаю, что ты избежишь позорной тюрьмы. Тем не менее, умереть в одиночестве в мерзких камерах Святой Инквизиции в тысячу раз лучше, чем выносить гнусные взгляды зловещих священников, которые предают беззащитных женщин жестоким пыткам. Я знаю сестёр, которые умерли на второй или третьей степени наказания, совершенно голые, отданные безжалостным мужчинам.

Дочь Мадлен не могла скрыть своего ужаса.

— Как правило, — продолжала почтенная собеседница, — очень редко мы, монашки, проходим через обычный суд, поскольку Инквизиция считает. Что наше поведение на глазах у публики представляло бы доказательство бунта, пытающегося деморализовать принципы веры. Поэтому почти всегда арестованные монашки гниют в лабиринтах тюрем, о них просто забывает та подлая организация, которая оскверняет наш путь в этом мире.

Алкиона задумалась на какой-то момент, затем сказала ей:

— Я убеждена, что Иисус не оставит меня, каким бы ни было свидетельство, предназначенное мне.

— Да, моё доброе дитя, — уверила её настоятельница, с любовью гладя ей руки, — он с нами, он следует за нами, как в первые дни преследований в катакомбах. Вспомним девственниц, которые погибли в цирках, лишённые любви, брошенные на растерзание диким зверям; вспомним распятых на кострах, служивших пищей для подлых празднеств Цезаря. Давай будем находить утешение в подобных тревогах, помня, что сам Мессия, наполовину обнажённый, был приведён к кресту наших жестокостей. Я сожалею, что моё ослабленное тело не позволяет мне последовать за тобой в этом испытании. Но Господь даст мне силы, чтобы разорвать цепи, удерживающие меня в постели старости и болезни, чтобы воспеть его славу!…

Глубоко взволнованная этими словами, полными искренности и чувств, помощница настоятельницы сказала ей, вытирая слёзы:

— Не говорите так, дорогая матушка! Я простая грешница, и в своём состоянии все страдания — ничто перед лицом необходимости моего духовного совершенствования.

Больная обняла её с огромной нежностью, говоря:

— Всегда помни, что ты оставляешь в этом доме старую подругу, которая по-матерински любит тебя!

Алкиона Виламиль погрузилась в серьёзные раздумья и после нескольких минут молчания, не изменяя своему обычному спокойствию, попросила свою собеседницу:

— Матушка, если я не вернусь в Медину, как я ожидаю, я хочу сказать вам прямо сейчас, что, вероятно, кто-нибудь будет расспрашивать обо мне. В этом мире у меня ещё остались два верных друга. Это моя сестра, живущая сейчас в Америке, и бывший священник, к которому я привязана священными узами духовности. Не могли бы вы передать им вести обо мне?

Любезная настоятельница сделала жест, словно запоминая просьбу, а дочь Мадлен в последний раз поцеловала её.

Утром следующего дня, в окружении двух посланников, помощница настоятельницы собиралась в дорогу в Мадрид, взяв с собой лишь старое распятие своей матери и томик Нового Завета. Путешествие было нелёгким, учитывая условия того времени, но закончилось без какого-либо серьёзного инцидента. Без малейшего уважения монашка была сразу же заключена в сырую и мрачную камеру одной из тюрем Инквизиции испанской столицы.

В момент её заключения один из палачей, сопровождавший её внутрь камеры, конфисковал у неё Евангелие, сказав при этом:

— Вы можете оставить себе распятие, но не можете хранить Новый Завет, поскольку отныне вы — обвиняемая в ереси и лютеранстве.

Она лишь отрицательно покачала головой.

— Брат Жозэ дю Тресен, достойный ассессор нашей власти, — лицемерно продолжал палач, — порекомендовал нам привести вас сюда, где вы будете получать ежедневный рацион хлеба, пока не наступит время выслушать вас.

Она хотела было осведомиться о дне своего слушания, но, опасаясь несправедливых упрёков, умолкла. Но охранник красноречиво продолжал:

— Естественно, вам будет дано время, необходимое для пробуждения памяти, чтобы исповедоваться в грехах. Святая Инквизиция никогда не наказывает без милосердия.

При свете лампы узница ничего не могла видеть в этой узкой и подземной камере, кроме жалкого матраса на сырой земле. После наглых рассуждений своего палача о великодушии инквизиторов она оказалась совершенно одна, в тяжёлой темноте, коленопреклонённая, прижимая распятие к своей груди.

Отныне она больше не знала, когда начинался день или заканчивалась ночь, лишь далёкое пение петуха говорило о смене суток. Она постоянно ощущала себя словно окутанной атмосферой теней. Время от времени тюремщик в молчании приносил новую порцию хлеба и воды, а затем — снова пустота и тишина. Иногда она могла слышать дальнее эхо криков или навязчивых стонов. Она догадывалась, что всё это шло из залов пыток.

В унижении и смирении прошла первая неделя, затем первый, второй, шестой месяцы.

Её одежда превратилась в лохмотья, её исхудавшее тело постоянно ныло. Как следствие недоедания и окружающей сырой атмосферы, её здоровье не могло более сопротивляться долгим неделям заключения. Монашка из Медины чувствовала жестокие приступы боли в груди. Вспоминая о страданиях отца Дамиана, она говорила себе, что, должно быть, чахотка стала делить с ней мрак её камеры. Когда же её будут судить? Теперь, более чем когда-либо, она вспоминала слова дорогой настоятельницы о жестокости, которую Инквизиция приберегает для монашек, обвинённых в ереси. Конечно же, её никто слушать не станет. Её поведение могло рассматриваться как деморализующее Церковь, и Святая Инквизиция предпочла бы, конечно, забрать из камеры её труп и выставить его на сожжение на костре. Иной раз, во время дремоты, сестра-кармелитка переживала страшные кошмары. В своих ужасных снах она видела себя перед жестокими палачами, которые сдирали с неё одежду и предавали жестокой расправе. Она в тревоге просыпалась в холодном поту, цепляясь за единственное воспоминание о своей матери, страстно читая молитвы. Сильная лихорадка начинала пожирать её хрупкий организм.

Прошли десять месяцев с момента жестокой расправы отца Озорио. В любящих молитвах и тягостных размышлениях дочь Сирила с каждым визитом палачей всё больше худела, удивляя даже охранников тюрьмы, которые иногда бросали на неё взгляд во время посещений её камеры.

К этому времени монашка из Медины достигла стадии почти полного истощения и, понимая, что её конец близок, обращалась к Богу в трогательных молитвах. Дни тянулись так медленно, что ей казалось, будто установилась постоянная ночь… После первого серьёзного приступа кровохарканья Алкиона почувствовала, что переходит на иной план существования. Камера, где она находилась, обычно мрачная, казалась залитой жарким светом. Свет был таким ярким, что её охватывало глубокое восхищение, она могла теперь видеть свой матрас и дорогое её сердцу распятие. И это было ещё не всё. Через несколько секунд в глубине камеры она смогла смутно увидеть три различимые фигуры. Это были её родители и старый Дамиан, пришедшие из областей смерти, чтобы утешить её. Больная, будучи в состоянии, предваряющем агонию, заключила из этого, что готова к уходу в мир иной. Взволнованная, с большой деликатностью, она вспомнила, что должна предстать перед дорогими посетителями в положении глубокого уважения, и, несмотря на свою слабость, стала на колени и воздела руки, чувствуя себя словно пронизываемой несказанными благословениями. Лучась радостью, она заметила, что её мать красива, как никогда ранее, обрамлённая сиянием света. И пока Сирил и Дамиан оставались в молчании, Мадлен Виламиль, нежно улыбаясь, подошла к дочери и, положив свою прозрачную руку ей на лоб, сказала:

— Алкиона, дорогая моя, после тягостных мучений славным будет твоё воскресение!

Дочь склонилась перед ней и, целуя ей ноги, в слезах восклицала:

— Я недостойна!… Я недостойна!…

Любящее существо, охваченное огромной нежностью, обняло её. И в этот момент, под сильным давлением страданий, которые она переживала в тюрьме, узница воздела руки, моля её тревожным голосом:

— Матушка, я знаю, что ни в чём не достойна Бога, но, если возможно, не дайте мне умереть посреди непочтения моих неумолимых палачей.

В рыданиях она заметила, что её мать тоже вытирает слёзы. Мадлен обняла её и нежно сказала:

— Не бойся, дочь моя! Ты уйдёшь при поддержке ангелов!

Но в этот момент тюремщик внезапно открыл дверь камеры, чтобы увидеть, с кем это вслух говорит монашка. При красноватом свете лампы возвышенно видение рассеялось. Надзиратель с удивлением посмотрел на узницу. В раздумье, со взглядом, ещё отмеченным неизведанным, сестра-кармелитка тихо лежала, и на её одежде ясно проступали большие кровавые пятна. «Она бредит из-за большой потери крови», сказал себе надзиратель. И, напуганный увиденным, он сразу же сообщил своему начальнику, что, по его мнению, у заключённой начинается предсмертный бред.

У Святой Инквизиции на службе было определённое количество врачей, которые очень часто давали своё мнение о природе и степени пыток, которым надлежит подвергнуть заключённых, под предлогом, что виновные должны быть наказаны с большим милосердием. Какое лицемерие! Сразу же вызвали врача, чтобы осмотреть и освидетельствовать общее состояние монашки из Медины. После визита к умирающей врач стал обходить кабинеты начальников, пока не дошёл до кабинета брата Жозэ дю Тресена. Поприветствовав его, он с опаской заявил:

— Виновная безвозвратно потеряна.

— И она не вынесет даже предварительных пыток? — осведомился представитель Инквизитора. — Речь идёт о жалобах одного моего друга, ему я многим обязан за доброту, которую он проявил ко мне.

— Это тело не выдержит ни малейшей пытки. Думаю, она доживает свои последние часы.

Собеседник сделал раздражённый жест и снова сказал:

— Это процесс, которого мы ждём уже десять месяцев, но я должен был ответить на более важные репрессии.

— Я утверждаю, — осторожно добавил врач, — что любое провидение духовного порядка должно быть совершено немедленно, поскольку завтра может быть слишком поздно.

— Сегодня вечером у меня уже есть дела, — ответил ассессор. — Я приду завтра рано утром, чтобы выслушать её последнюю исповедь.

И действительно, на рассвете, в сопровождении двух других священников, Жозэ дю Тресен спустился в подземную камеру для первого и последнего контакта с сестрой-кармелиткой из Медины дель Кампо. При свете фонаря он подошёл к приговорённой, лежавшей на грязной постели, обнимая своё особое распятие. Умирающая уже говорила лишь взглядом, который. Тем не менее, оставался таким же живучим, как и ранее. Её части тела и черты лица были словно стёрты, она была в плену непередаваемой слабости. И священник ощутил какое-то странное чувство, сделав шаг назад, но решил оставаться твёрдым и спросил:

— Мария де Жезю Крюсифье, может, вы решились раскаяться в вашем преступлении ереси, чтобы получить таинства соборования?

Узница, своим пронзительным взором выражая радость при виде его, воскликнула:

— Шарль!… Шарль!…

С гримасой ужаса иезуит покачнулся; книга, которую он держал, выскользнула из рук, и он машинально рухнул на колени. Приблизив фонарь к лицу умирающей, он воскликнул с непередаваемой тревогой:

— Алкиона! Алкиона!… Это ты? Это не сон? Или у меня галлюцинации?

Умирающая, которая, казалось, сосредоточила свои последние силы в неимоверном усилии, ответила ему:

— Да… Отец Небесный ответил на мои молитвы, и я не уйду в мир иной без твоего утешающего взгляда.

— Что ты делала в Медине? Что всё это значит, Бог мой?

— Не имея возможности приблизиться к твоему сердцу своими женскими чувствами, я искала тебя с мыслями о Христе… Я никак не могла забыть тебя!… Я приняла на себя одежды монашки, желая найти тебя, чтобы быть преданной сестрой для твоей жены и второй матери твоих детей. Напрасно я искала тебя там, куда мы обычно ходили… и тогда я с верой стала ждать этого божественного часа! Теперь я умру спокойной и счастливой.

Нисколько не заботясь о шоке своих присутствовавших спутников, священник в рыданиях горько признавался:

— Я проклят! У меня нет ни жены, ни детей, никого. Я потерял всё, потеряв тебя. Сегодня я приговорён скитаться по позорным дорогам. Воспоминание о тебе — это единственный луч света. Жена мне изменила, ложные друзья очернили мой дом, и я искал все силы на свете, чтобы исполнить мою жестокую месть! Aх, Алкиона, мог ли я хоть на миг представить, что буду убивать и тебя, в этих вонючих камерах! Почему этот жестокий удар должен был пасть на меня? Отныне я — ничтожество, мерзкий человек вне закона!

Умирающая, проявлявшая в своём ясном взгляде большую любящую тревогу, спросила его:

— Что ты сделал с Иисусом?

— Я виновный, не заслуживающий никакого прощения, — вне себя ответил иезуит.

— Не осуждай себя так, — с усилием прошептала Алкиона, — я знаю величие твоей души, она полна неожиданных сокровищ… Лишь отчаяние может ослепить тебе глаза.

— Всё действовало против меня в жизни, судьба всегда играла со мной! — рыдал Кленеген, узник невыразимых страданий.

— Неужели ты забыл наши бесценные верования, дорогой мой Шарль, ты больше не помнишь бледные лица тех детей, которые наведывались к нам в церковь Авилы? Ты забыл о наших больных, ты больше не думал о боли тех, которые были оставлены судьбой? Ты больше не беспокоился о нашей семье простых и страждущих друзей, к которым мы раньше принадлежали, ты забыл идеализм наставлений Иисуса!

— К несчастью, я, наверное, потерял моё священное желание союза с Богом! Ты столько сделала для меня, а я забыл о малейших долгах братства, не говоря уже о том, что в темноте ненависти я мог бы уничтожить и тебя, давшую мне всё! Какой ужасный урок!

— Успокойся, — с глубокой нежностью сказала ему умирающая, верь нашему Господу, который обновляет наши возможности искупления. Его милосердие снова сблизит нас, и однажды мы будем счастливы в уважении этой мысли: «любите друг друга»! Укрепим же наш дух без неоправданного отчаяния. Не будем забывать, что Учитель страдал на кресте жертвы во имя любви к нам всем, и ждёт нас все эти долгие века!… Не надо отрекаться от добра…

Племянник Дамиана горько плакал, не в силах что-либо ответить. Но после долгой паузы Алкиона продолжила:

— Выйди из кругов возмущения и мести!… Иисус предлагает нам братьев, защищённых со всех сторон. Не оставайся здесь, где царит преследование или разлука во имя Его… Возвращайся, Шарль!… Возвращайся к бедности, к простоте, к трудолюбивому усилию! Если надо, нищенствуй от двери к двери, прося хлеба насущного, но не ненавидь никого… Отчаяние делает тебя узником мирской суматохи! Пробудись снова к любви, которую Учитель принёс нам, и прощай прошлое за боли, которые оно принесло тебе…

Иезуит не знал, как определить тягостные эмоции, охватившие его.

— Но я виновен в твоих страданиях здесь, в тюрьме! Я — ничтожная жертва самого себя!

— Перестань обвинять себя! Ты, вместе с Христом, был моим постоянным гостем здесь, в этом доме, как везде, где я жила после нашей разлуки… Вера в твою любовь помогала мне рассеивать тени каждого дня, придавала мужества в самых трудных ситуациях! Никогда я не любила тебя так, как сейчас, когда мы снова расстаёмся. Но я верю, Шарль, что усопшие могут возвращаться к человеческому труду. Как только Бог позволит мне эту радость, я вернусь ещё раз, чтобы снова быть тебе верной… Страдай со смирением, преданно люби свои задачи искупления, и тогда (как знать?) мы скоро встретимся, чтобы создать наш очаг бесконечного счастья на земле или на других уровнях Вечности!

Священник заходился в рыданиях, а умирающая с трудом продолжала:

— Я никогда тебя не забуду… Иисус благословит идеал нашего возвышенного союза.

Она более не могла продолжать. Святые волнения этих незабываемых моментов забрали последние её силы. Она стала мертвенно-бледной, холодный пот струился по лбу. Дыхание стало частым и приглушённым. Кленеген понял, что настал её последний час, и горестно воскликнул:

— Скажи мне, Алкиона, скажи ещё раз, что ты прощаешь меня!

Возвышенное создание сделало крайнюю попытку, но её почти неподвижные губы издали лишь нечто нечленораздельное. И тогда дочь Мадлен захрипела, подняла своё старенькое распятие, её ясные глаза устремились вверх, словно напоминая Шарлю далёкую сцену из прошлого церкви Авилы. Затем она поцеловала образ Распятого и незабываемым жестом поднесла распятие к губам молодого человека, столь любимого ею, словно говоря ему, что никогда не отвергнет поцелуй вечной любви и вечного союза.

Брат Жозэ дю Тресен склонился над ней и долго плакал над святыми останками, испытывая неумолимую боль сердца, потонувшего в глубоком раскаянии.

И никто на земле в этой мрачной и сырой камере не имел возможности созерцать небесную картину, разворачивавшуюся в честь ученицы Христа, которая смогла победить во имя Его все трудности, все превратности и страдания жизни человеческой. В этот момент в воздухе вибрировали гимны ангельской красоты, великодушные посланники с бесконечной радостью пролетали в пространстве. Сирил, Дамиан и много других друзей Алкионы оставались в молитве. Большое число получателей её сестринской преданности склонились перед нею, желая выразить ей свою любовь и благодарность. Начиная с этого момента, под руководством Антенио, стали прибывать чудесные сущности Великой Семьи Небесной. Мадлен Виламиль, неся свою дочь на руках, с нежностью целовала её. Молитвы искуплённых присоединялись к возвышенным мыслям священной души, покидавшей землю. И пока мелодии чрезвычайной нежности исходили из духовного мира, блаженный Антенио, присоединяя свой голос к гармониям неба, повторял святые слова Нагорной Проповеди.

— Блаженны плачущие, ибо утешены будут! Блаженны кроткие, ибо унаследуют землю! Блаженны страждущие от преследования за любовь к справедливости, ибо им принадлежит Царствие Божье!