Отрицание цивилизации: каннибализм, инцест, детоубийство, тоталитаризм

3.1. Детей убивали всегда

Жестокое обращение с детьми вплоть до их убийства можно с полным основанием назвать самым тяжким грехом не только потому, что они совсем беззащитны и целиком находятся во власти взрослых, но и потому, что такие посягательства на них противоречат наиболее глубинному смыслу человеческого существования. Действительно, если люди будут жестоко относиться к детям и даже убивать их, то общество рискует погубить собственное будущее, сделать бессмысленным свой труд и творчество. Понятно, что такое отношение к детям безнравственно, но оно к тому же формирует абсолютно безнравственные личности.

Что же нужно понимать под жестоким обращением с детьми? По-видимому, это не просто пренебрежение своими родительскими обязанностями, невнимание, эмоциональная холодность или даже грубость по отношению к ним. Жесткое обращение — это умышленное применение физического или (и) психического насилия в виде убийства, нанесения телесных повреждений или побоев, издевательства, унижения человеческого достоинства, покушения на сексуальную неприкосновенность детей в возрасте до 14–16 лет.

В данной главе будут рассмотрены убийства детей.

Наш век дает потрясающие примеры жесточайшего отношения к детям — от убийства детей последнего русского царя, от гибели детей в немецко-фашистских лагерях уничтожения, во время бомбардировок, обстрелов и в кровавых межнациональных конфликтах до «бытовых» убийств детей, сексуального насилия над ними, их смерти от голода. История со всей убедительностью доказывает, что соображения, о гуманном отношении к ребенку никогда не останавливали ни убийц, ни грязных растлителей и насильников, религиозных фанатиков, ни преступных правителей.

О том, что дети приносились в жертву Богам и духам, известно давно. Э. Б. Тайлор выделяет такие жертвоприношения, в которых их ценность для жертвователя значительно превосходит предполагаемую ценность для божества. Наиболее поразительные случаи подобного рода, встречающиеся у народов уже сравнительно культурных, мы находим, пишет Э. Б. Тайлор, в истории человеческих жертвоприношений у семитских народов. Царь моавитян, увидев, что победа склоняется не на его сторону, принес в жертву на городской стене своего старшего сына. Финикийцы приносили в жертву (с целью умилостивления богов) своих самых любимых детей. Они увеличивали ценность жертвы тем, что выбирали ее из благородных семейств, полагая, что угодность жертвы измеряется тяжестью потери. Это убеждение было у них настолько сильно, что ежегодную праздничную жертву составляли только единственные дети. Гелиогабал перенес этот отвратительный азиатский обычай в Италию, избирая в жертвы своему солнечному божеству мальчиков из самых благородных семейств страны. Карфагеняне, потерпевшие в Пуническую войну неудачу и теснимые Агафоклом, приписали свое поражение гневу богов. В прежние времена их Кронос получал в жертву избранных детей своего народа, но впоследствии они стали для этой цели покупать и откармливать чужих детей. Карфагеняне подчинялись естественному стремлению жертвователя к замещению дорогих жертв, но теперь, в годину бедствий, наступила реакция. Решено было устроить чудовищное жертвоприношение, чтобы уравнять счет и компенсировать подставные жертвы. Двести детей из благороднейших семейств страны были принесены в жертву идолу. У них была медная статуя Кроноса с руками, наклоненными таким образом, что ребенок, положенный на них, скатывался в глубокую яму, наполненную огнем[42].

Д. Д. Фрезер отмечал, что при раскопках в городе Гезере, в Палестине, были найдены детские скелеты, зарытые в кувшинах под землей на территории храма; эти скелеты, по общему мнению, свидетельствуют о практиковавшемся обычае приносить в жертву местному божеству первородных детей тотчас по рождении. Подобные детские гробницы-кувшины найдены также вокруг высеченного в скале капища в городе Таанахе (Палестина), и факт этот был одинаковым образом истолкован. Д. Д. Фрезер полагает, что принесение в жертву не взрослого, а ребенка объясняется тем, что она приносилась для закрепления договора. Его нарушитель должен был умереть бездетным, как тот ребенок, которым жертвовали. Если учитывать свойственное семитам страстное желание иметь потомство, то становится ясно, что для них означало проклятие в случае нарушения договора[43].

Не следует думать, что принесение детей в жертву практиковалось лишь в восточном полушарии. В Виргинии индейцы приносили детей в жертву (аллегорически или на самом деле) и думали, что «оки», или дух, высасывает из их левой груди кровь. Когда в Перу заболевал инк или другой важный человек, он приносил в жертву божеству одного из своих сыновей, умоляя принять эту жертву вместо себя самого. Со временем детям, как и взрослым, стали находить замену. Так, вместо девушки стали приносить лань Артемиде в Лаодикее, вместо мальчика — козу Дионису в Потнии. Здесь просматривается некоторая связь с семитизмом, что ясно видно из истории принесения тенедосскими эомейцами Меликерту (Мелькарту) новорожденного теленка вместо новорожденного ребенка, причем жертва обувалась в сапожки, а с матерью-коровой обращались, как с матерью-женщиной[44].

Библейский патриарх Авраам был готов принести в жертву Богу своего единственного сына Исаака. И хотя Бог предотвратил жестокое убийство Авраамом своего сына, от данного факта никуда не уйти. Вот как об этом рассказано в Библии: «И пришли на место, о котором сказал ему Бог, и устроил там Авраам жертвенник, разложил дрова и, связав сына своего Исаака, положил его на жертвенник поверх дров. И простер Авраам руку свою и взял нож, чтобы заколоть сына своего» (Быт., 22:9, 10).

Как мы видим, религия допускает возможность уничтожения ребенка в своих высших целях — для подтверждения верности Богу. Конечно, Бог все-таки спас мальчика, и все это было им предпринято для проверки Авраама. Но сам-то Авраам был готов пожертвовать сыном, и для нашего анализа это наиболее важный момент. Не надо думать, что древние иудеи недостаточно любили своих детей и их отношение к ним существенно отличалось от взглядов и чувств современного человека. Напротив, та же Библия свидетельствует о горячей любви этого народа к своим сыновьям и дочерям, об их постоянной заботе о потомстве. Очевидно, ценность Бога неизменно выше всего остального, и его милость необходимо сохранить в интересах всех живых.

Этот библейский эпизод получил громадный резонанс в христианской культуре, к нему многократно обращались художники, писатели, философы (например, Кьеркегор), конечно же, богословы.

Внимательный анализ народных нравов показывает, что, к сожалению, жестокость в отношении детей и сейчас отнюдь не такая уж редкость и во многих случаях она оправдывается обыденным сознанием. Вместе с тем дети и весьма «легкая» жертва, ибо не способны к активному сопротивлению, а их беспомощность для них подчас единственная защита. Конечно, древний человек небезосновательно полагал, что если ценность приношения для него значительно превосходит предполагаемую ценность его для божества, то желания скорее сбудутся. Но все-таки этот расчетливый первобытный индивид намеренно уничтожал детей, чтобы добиться выгоды именно для себя. В ту пору, когда взгляды на ценность личности были совершенно иными, чем сейчас, расчет мог строиться на том, что лучше пожертвовать несколькими детьми, чтобы спасти всех других — и детей, и взрослых. Этот примитивный расклад исключительно на арифметическом уровне уместен был тогда в ситуациях войны, массового голода, стихийных бедствий. Ну а как быть в случае с древнеперуанским папашей, который, заболев, ни в коем случае не хотел погибнуть и, чтобы сохранить себе жизнь, убил сына. Надо полагать, что сановным перуанцем двигал обычный страх смерти и, жертвуя не кем-нибудь, например рабом или пленным, а сыном, он рассчитывал на еще большую помощь божества.

Детоубийство отмечается у современных австралийских аборигенов, обычно в кризисные периоды: во время засухи или голода, чаще всего в зоне пустынь. Более или менее широкое распространение оно получило только в тех группах аборигенов, культура которых сильно деградировала под воздействием контактов с европейцами[45]. Имеется описание практики таких убийств у австралийских курнаи: «Часто бывает трудно таскать с собой маленьких детей, в особенности когда их много. При их бродячей жизни это очень трудно. Иногда случалось, что перед рождением ребенка отец говорил своей жене: «Нам приходится таскать слишком много детей, лучше оставь этого, когда он родится, в лагере». Так новорожденный оставался в лагере, а семья переходила в другое место. Ребенок, конечно, погибал. Курнаи считали, что у них никогда не было случая, чтоб родители убивали своих детей, они только оставляли новорожденных. Ум туземца, по-видимому, не представляет себе ужаса осуждения невинного ребенка на смерть в покинутом лагере… Возможно, что чувство любви, возникающее в силу близости и зависимости, в подобном случае еще не успело возникнуть, и естественное родительское чувство, по-видимому, уступает место тому, что считается давлением обстоятельств»[46].

Д. Д. Фрезер писал: «Существовали многие народы и люди, которые упорно придерживались привычек, оказавшихся в итоге для них губительными. Полинезийцы из года в год убивали две трети своих детей. Таково же, как говорят, число новорожденных, умерщвляемых в Восточной Африке. В живых оставляли только детей, рожденных в определенных положениях. Сообщают, что воинственное ангольское племя йагов умерщвляло всех своих детей без исключения, чтобы нe обременять женщин в походных условиях. Свои ряды племя пополняло путем усыновления мальчиков и девочек тринадцати-четырнадцати лет из других племен, родителей которых убивали и съедали. Женщины южно-американского племени мбайа убивали всех детей, кроме последнего или того, которого считали последним. Если после этого женщина беременела еще раз, новорожденный был обречен. Едва ли стоит удивляться тому, что обычай этот привел к гибели народа мбайа, многие годы являвшегося самым страшным врагом испанцев»[47].

Чтобы понять такое поведение, необходимо смотреть на него глазами человека той далекой эпохи, когда уничтожали тех, кто не мог приносить ощутимую и немедленную помощь или был обузой (старики в том числе), что было условием выживания всех. Поступая так, племя или народ освобождались от лишних ртов, приобретали большую мобильность, что было важно для кочевников, или в случае военных действий могли заслужить благоволение божества или духов и т. д. Наверное, матери сопротивлялись убийству детей, но уступали давлению группы, устоявшимся традициям, мифологическим и религиозным представлениям. Морального осуждения не было, да и не могло быть в обществе, которое больше зависело не от собственных усилий, а от внешних условий. Такое общество можно сравнить с человеком, который жестоко зависим от обстоятельств собственной жизни и переживаний, порожденных его отношением к этим обстоятельствам. Подобный человек скорее совершит аморальный поступок, чем тот, кто свободен от названных привязанностей. Жестокие действия и первобытного сообщества, и описанного человека — это следствие неумения овладеть условиями своего существования.

Сказанное, разумеется, не надо рассматривать как единственную причину жестокого обращения с детьми и жестокости в глубокой древности, особенно если помнить, что такие проявления часто встречаются и во вполне процветающих странах.

Ф. Ницше в небольшом отрывке под выразительным названием «Священная жестокость» приводит следующую сцену: «К одному святому подошел человек с новорожденным младенцем на руках. "Что мне делать с этим ребенком? — спросил он. — Он жалок, уродлив и недостаточно живой, чтобы умереть". "Убей его, — вскричал святой ужасным голосом, — убей его и держи его затем три дня и три ночи на руках, чтобы сохранить себе об этом память: тогда ты не родишь ребенка, покуда не придет и твое время рожать". Услышав это, человек ушел разочарованный, и многие осуждали святого за жестокий совет убить младенца. "А разве не более жестоко оставить его в живых?" — сказал святой"»[48].

В этой сцене на первом месте — парадокс между статусом святого и безнравственностью его совета. Но святой у Ф. Ницше не похож на ту же фигуру в обыденном сознании. По Ф. Ницше, это скорее человек, свободный от предрассудков и штампов и даже бросающий им вызов, и это нехристианский святой, что тем не менее не делает его совет приемлемым. Однако реалистическая основа, если перейти по ту сторону добра и зла, в «рекомендации» святого, конечно же, имеется, поскольку у народов, терпящих свирепые лишения и нужду, первыми погибали дети и старики, а тех, которые, на первый взгляд, были нежизнеспособны («недостаточно живые, чтобы умереть»), просто уничтожали. В последней фразе святого, и мимо этого нельзя пройти, звучит все то же бухгалтерское соображение; что более жестоко — оставить в живых или убить больного и уродливого ребенка? Ницшеанский святой бросает вызов тем, которые осуждали его совет. Впрочем, последний можно принять к руководству и буквально, что многие и делали на родине Ф. Ницше в известные годы. Совет не такой уж безобидный, как может показаться вначале. Весьма выразительно и название отрывка — «Священная жестокость», значит, жестокость может быть священной, т. е. полезной, оправданной, нужной и т. д.

Уместно напомнить, что в средневековой Европе дети наряду со взрослыми подвергались уголовному наказанию и даже смертной казни. В нашей стране вплоть до принятия в 1960 г. нового уголовного закона за некоторые преступления уголовная ответственность наступала с 12 лет. Статья 12 Уголовного кодекса РСФСР 1926 г. предусматривала: «Несовершеннолетние, достигшие двенадцатилетнего возраста, уличенные в совершении краж, в причинении насилия, телесных повреждений, увечий, в убийстве или попытке к убийству, привлекаются к уголовному суду с применением всех мер наказания». Правда, смертная казнь к ним не применялась. Но достаточно вспомнить те годы, массовую детскую беспризорность, всеобщую разруху и нищету, чтобы в должной мере оценить всю жестокость и безнравственность применения к детям «всех мер наказания» даже за кражи.

В июне 1990 г. Верховный суд США признал конституционным применение смертной казни в отношении убийц с 16 лет. В штатах Луизиана и Арканзас разрешается казнить подростков с 15 лет, в штате Алабама — с 14 лет, в штате Миссисипи — с 13 лет. В Иране, Ираке, Бангладеш казни и убийства несовершеннолетних были привычным делом.

Отчаяние и безысходность охватывают при чтении сообщений в газете, что торговцы наркотиками, купив у (нищей бирманской семьи семилетнюю девочку, убили ее, удалили внутренности и набили тело своим товаром, чтобы под видом похорон пройти заградительные кордоны. Отчаяние и безысходность потому, что это гнуснейшее преступление совершено не по страсти, не в кровавом месиве войны, не в припадке бешеной злобы на всех и даже не вследствие темной похоти, а хладнокровно, расчетливо, взвешенно.

3.2. Материнское убийстве

Те, кто профессионально изучают преступность и называют себя криминологами, обязательно должны быть пессимистами в душе. Но кроме этого они не могут не называть вещи своими именами, даже если это иногда странно и непривычно звучит для обывателя, всегда готового воспринимать только штампы и верить им.

Руководствуясь этими соображениями, я назвал данный раздел так необычно: «Материнское убийство». Оно должно быть противопоставлено материнской любви, но лишь как самый крайний, самый негативный вариант. Разумеется, откровения здесь с моей стороны нет: люди и без криминологии знают, что матери иногда убивают своих сыновей и дочерей. Я же хочу сформулировать общую научную проблему материнского убийства, причем намерен рассмотреть ее в трех основных аспектах: убийство матерью взрослой дочери или взрослого сына (что случается очень редко), убийство матерью своего ребенка, но не новорожденного (что тоже бывает достаточно редко) и убийство матерью своего новорожденного ребенка, т. е. сразу после родов (что случается часто).

Проблема причин убийств родителями (особенно матерями) своих детей принадлежит к числу самых сложных загадок человеческой природы, загадок, к которым, судя по мифу о Медее и некоторым другим легендам, люди обращались с древнейших времен. Отгадать ее трудно и в силу векового штампа, поскольку мать всегда олицетворяла защиту ребенка, да и подобных случаев не так уж много. Но, думается, убийство ребенка надо рассматривать в контексте всей проблемы жестокого обращения с детьми в семье. Между тем существующая информация по этим вопросам не обладает глубиной и разносторонностью, мало что объясняет. Установить такие факты непросто, поскольку каждая семья имеет свои секреты или, как говорил С. Моэм, «свой скелет в шкафу». Однако задача любого серьезного научного исследования антиобщественных явлений состоит не в простой констатации и описании фактов, пусть достоверных и даже ошеломляющих, а в их объяснении. Важно понять, что происходит вокруг, и, быть может, что-то изменить в желаемую сторону.

Можно предположить наличие следующих обстоятельств, порождающих жестокое обращение с детьми в семье.

Несомненно, что часть родителей, применяющих неприкрытое насилие к детям, поступает так, как поступали в отношении них собственные мать или (и) отец. Но эта в общем-то верная мысль страдает некоторой поверхностностью, охватывая лишь наиболее заметные межличностные психологические связи. Дело в том, что отнюдь не все родители, сами пережившие грубую тиранию в детстве и отрочестве и знающие, естественно, ей цену, действуют подобным образом в отношении своих сыновей и дочерей. С другой стороны, с ними поступают жестоко и те взрослые, которых родители в детстве не унижали и не избивали.

Поэтому можно предположить, что помимо всяких неблагоприятных социальных влияний существует немало людей, начисто лишенных родительских эмоций и чувств и только по ошибке природы ставших отцами и матерями. Дети им совсем не нужны, они их отталкивают, отвергают от себя, делают козлами отпущения, видят в них виновников своих несчастий и невзгод, срывают на них раздражение, гнев, обиды по поводу разных обстоятельств (например, в связи с работой).

Данная гипотеза не столь уж беспочвенна, если вспомнить аналогичное поведение некоторых животных, не только бросающих своих детенышей, но иногда даже поедающих их. Конечно, человек облачен в социальные одежды, но часто приходится видеть, с какой легкостью и быстротой он сбрасывает их, причем делает это с явным облегчением. Женщины, которые убивают своего новорожденного ребенка, проявляя при этом просто поразительную жестокость, думается, лишены великого родительского инстинкта. Некоторые их действия наводят на мысль, что они не воспринимают его в качестве живого существа и тем более как человека, любая связь с ним — физиологическая, психологическая, иная — как бы начисто отрицается. Мы уже не говорим о том, что у таких женщин полностью отсутствует элементарная жалость. Более того, во многих случаях даже проявляется ненависть к ребенку, как к чему-то, что может быть только обузой в жизни и, конечно, не имеет никакой ценности.

Известный дореволюционный русский криминолог П. Н. Тарновская описывает случай, редкий даже в судебной практике. Некто Елизавета, 22‑х лет, забеременев в отсутствие мужа, родила в хлеву, тут же придушила младенца и оставила его на соломе. Свинья выволокла трупик из хлева и стала глодать его на улице. Рассказывая об этом ужасном случае, Елисавета смеялась, а на вопрос «почему?» ответила: «Я вспомнила, как свинья наша его по улице таскала и потрошила».

Анализируя убийства матерями новорожденных, нельзя пройти мимо такого весьма информативного факта: большинство таких убийц не надеялись скрыть свои действия и избежать уголовной ответственности. Это означает, что они скорее готовы нести наказание, чем иметь ребенка, иначе говоря, им лучше быть наказанными, провести часть жизни в местах лишения свободы, чем сохранить ребенка, воспитывать его, заботиться о нем и т. д. То же самое можно сказать об убийствах вообще, поскольку большинство из них совершается в условиях очевидности, и уже поэтому виновные не могут рассчитывать на безнаказанность. Стало быть, им выгоднее, в первую очередь психологически, убить, чем остаться на свободе, и даже подвергнуться смертной казни за это преступление. Могут возразить, что во время убийства или непосредственно перед его совершением человек вовсе не думает о последствиях своего поступка для себя. С этим вполне можно согласиться. Действительно, связанные с таким преступлением решения чаще всего не осмысливаются, все происходит на бессознательном уровне. На этом уровне главное — непреодолимое стремление уничтожить другого человека.

Очень важно отметить, что матери убивают чрезвычайно редко сыновей и дочерей подросткового возраста. Отцы, напротив, столь же редко убивают младенцев, особенно только что родившихся, однако сравнительно чаще лишают жизни собственных детей-подростков. Пытаясь разгадать эту сложную загадку природы, можно высказать следующую гипотезу: в младенческом возрасте ребенок больше контактирует с матерью, сразу после рождения он связан с ней крепчайшими узами, что, по-видимому, в отдельных случаях и вызывает его отторжение. Как можно догадываться, подобный контакт у некоторых матерей способен порождать сильную психотравму или какую-то иную нежелательную реакцию, природа которых еще недостаточно ясна, но которые порождают насилие по отношению к младенцу. Отец же вступает в более тесное общение со своим сыном или дочерью, когда они начинают взрослеть и в их межличностном взаимодействии возникают чувства враждебности, соперничества, мести и т. д. Из сказанного можно сделать предварительный вывод: тесный, неразрывный контакт является исходной точкой или первоисточником будущего кровавого конфликта.

Многие исследователи причин убийств своих детей (особенно новорожденных) матерями отмечают, что эти преступления являются следствием безвыходного положения женщины, как правило, молодой и часто несовершеннолетней, нежелания отца ребенка жениться на ней или хотя бы взять на себя какие-то заботы о нем. Говорится также о том, что такие матери боятся гнева родителей, осуждения окружающих, у них обычно недостаточно хорошее жилье, и они плохо обеспечены материально.

То, что подобные факторы действуют, не вызывает никаких сомнений. Однако убийство ребенка, новорожденного или постарше, отнюдь не является единственным выходом из самой неблагоприятной, тяжелой жизненной ситуации. Излишне приводить доказательства того, что подавляющая часть матерей готова, не задумываясь, тут же пожертвовать собой ради своего малыша. Следовательно, убийство ребенка совершается потому, что таковы особенности матери как личности, что это для нее (только для нее!) наиболее естественный, субъективно-целесообразный и приемлемый путь, это то, чему ее научила жизнь.

Убийца-мать уступает давлению внешних обстоятельств потому, что для нее важнее сохранить свой статус в среде, приемлемое для себя положение в глазах окружающих, свою свободу, чем ребенка — эту ненужную обузу. Эта проблема имеет для женщины бытийное значение, и она решает ее не в пользу младенца.

По мнению некоторых юристов, смягчающим ответственность обстоятельством является то, что во время родов роженица находится в особом психическом состоянии и плохо контролирует свое поведение. Но это не так. Во-первых, если она недостаточно контролирует свое состояние, то почему после родов она убивает, а не совершает какие-либо другие действия, скажем, не «просто» проклинает ребенка как источник родовых мук. Во-вторых, ознакомление с обстоятельствами соответствующих уголовных дел показывает, что такие матери заблаговременно готовятся к убийству новорожденного, для чего запасаются ножом, веревкой, коробкой (чтобы в ней потом выбросить труп), куском материи (для той же цели) и т. п., выезжают для родов в незнакомую местность, заблаговременно договариваются с любовником, реже — с мужем, о сокрытии следов преступления.

Например, Н., 18-ти лет, родила внебрачного ребенка в общежитии, когда никого в комнате не было, и сразу же перерезала ему горло заранее приготовленным ножом. Труп через некоторое время выбросила в кучу мусора. М., 19-ти лет, жительница села, родила ребенка в туалете и сразу же задушила его веревкой, которую все время перед родами носила с собой для убийства. Труп выбросила в выгребную яму, но когда вышла из туалета, потеряла сознание из-за потери крови.

Е. Б. Кургузкина, которая провела весьма содержательное исследование проблем убийств матерью своего новорожденного ребенка, высказывает по соответствующим вопросам соображения, которые я хотел бы привести здесь как можно подробнее.

Она пишет, что страх, появляющийся в плоде на перинатальном уровне, существует в бессознательной сфере, а при стечении определенных условий он вырывается в сферу сознания. У женщин этот взрыв происходит в ситуации, когда ее социальному и биологическому существованию грозит опасность, зачастую только кажущаяся ей. В этот период все неосознанные страхи вырываются в бессознательное, а возможно, и в сознание, побуждая женщину к определенным действиям. Боязнь лишиться той социальной среды, к которой она привыкла, опасения отвержения, негативного мнения о ней окружающих, а также то, что ребенок станет помехой ей, заставит изменить привычный образ жизни, потребует от нее излишних физических и моральных затрат, толкает женщину с проснувшимся генетическим животным страхом на убийство новорожденного ребенка. Такие женщины не учитывают духовные цели и ценности, легко подчиняются одним только естественным порывам, исключая из него материнство.

Вместе с тем Е. Б. Кургузкина обращает внимание и на то, что в период беременности и родов в организме женщины происходят определенные гормональные сдвиги под регулирующим воздействием центральной нервной системы, направленные на сохранение беременности и осуществление родового акта. Психологический анализ показал, что переживания у женщин, вынашивающих нежелательную беременность, существенно отличаются от переживаний тех, у которых беременность желательна. Есть два основных варианта психологического статуса при нежелательной беременности. При первом варианте всю беременность женщины чувствуют себя хорошо, у них пониженная чувствительность к шевелению плода, общая слабая эмоциональная реакция на факт беременности и искажение представлений о ее сроках. При втором варианте выражены страх и депрессия, сознание заполнено поисками путей плодоизгнания. Беременность на всем протяжении сопровождается глубоким чувством отвращения, брезгливостью и даже ненавистью к будущему ребенку, что порождает особо яркие и мучительные фантазии, в которых они терзают и убивают своего будущего ребенка. С самого начала толчки и шевеление плода вызывают неприятные, болезненные реакции.

Таким образом, при вынашивании нежелательной беременности эмоциональные проявления женщин резко поляризованы. В одних случаях это устойчивый негативный депрессивный фон настроения, в других — эмоциональная невключенность, безразличие и даже эйфория. Поэтому у таких женщин не формируется привязанность к ребенку, его образ вообще отторгается. На этом фоне женщина зачастую решается на уничтожение объекта, вызывающего фрустрацию и даже ненависть.

Е. Б. Кургузкина отмечает также, что в большинстве случаев, как показало изучение уголовных дел, над женщинами-детоубийцами довлеют тяжелые в эмоциональном плане образы близких. И для того, чтобы не отойти от требований этих призрачных образов, чтобы преодолеть свою тревогу, чувство отчуждения и страх смерти, даже наперекор реальным обстоятельствам, преступницы решаются на убийство неугодных им младенцев. Зачастую они из-за этого страха не в состоянии сделать выбор: оставить жизнь новорожденному, пойдя против групповых обычаев и взглядов, или совершить убийство, которое осуждается обществом гораздо суровее, сем внебрачные роды[49].

Соглашаясь с приведенными Кургузкиной соображениями, хотел бы добавить, что беременность вначале может вызывать некоторый дискомфорт, а затем и страх погибнуть во время родов. В силу этого плод и образ будущего ребенка могут восприниматься как угрожающий жизни объект, который поэтому должен быть уничтожен. Названное стремление тем более осуществится, если во время родов имели место сужение сознания и снижение уровня самоконтроля.

Многое из того, что здесь сказано о причинах убийства матерью новорожденного, может быть использовано для объяснения причин убийств матерью ребенка, которому исполнилось несколько месяцев или лет. Это, так сказать, отсроченное убийство новорожденного — нелюбимого, ненужного, мешающего, ненавидимого. Она его не убила сразу, но все равно убьет.

М., 16-ти лет, забеременела от своего соученика по техническому училищу. Долгое время не знала, что делать; мысли об убийстве ребенка были, но достаточно смутные. Отец ребенка после родов ее бросил. Она жила с родителями, отношения с которыми были очень конфликтными, особенно с отцом, и они еще больше обострились после рождения ребенка. Отец ее постоянно ругал и избивал, сломал палец, перебил кость на кисти, выбрасывал детские вещи. Когда ребенку исполнилось 5 месяцев, М. после одного из скандалов дома понесла его в подвал, где ударила головкой об выступ фундамента и бросила там. При этом она не пыталась скрыть совершенное и уничтожить следы преступления.

Есть, конечно, среди женщин, убивших своих младенцев, такие, которые вовсе не опасаются общественного мнения или ухудшения отношения к ним родных и близких, но они просто не знают, что им делать с ребенком, где с ним жить, как прокормить и воспитать, к кому обратиться за помощью и т. д. Но это все внешние условия, которые при желании можно преодолеть, главная причина подобных убийств — отсутствие материнских эмоций, материнского инстинкта, возвращение на животный уровень. Думаю, что Елизавета, описанная П. Н. Тарнавской, того же уровня, что и свинья, которая таскала и потрошила убитого этой женщиной младенца.

Убийства детей матерями могут совершаться по причинам, связанным с любовными переживаниями женщины.

Обратимся к образу легендарной Медеи, миф о которой был воссоздан Еврипидом и Сенекой в одноименных трагедиях, отражен в поэзии Брюсова, трагедиях Корнеля и Ж. Ануя, послужил темой для нескольких балетов и опер. Известны картины Веронезе, Пуссена, Делакруа, посвященные Медее.

Миф о Медее связан со сказанием о походе аргонавтов. Когда они во главе с Ясоном прибыли в Колхиду, покровительствовавшие им боги внушили Медее страстную любовь к Ясону. За обещание жениться на ней она помогла Ясону преодолеть испытания, которым его подверг Ээт, отец Медеи, и завладеть золотым руном. Вместе с Ясоном она бежала из Колхиды. Чтобы задержать преследовавшего аргонавтов Ээта. Медея убила своего брата Апсирта, а затем разбросала куски его тела по морю, рассчитывая на то, что пораженный горем отец прекратит погоню и начнет собирать части тела сына для погребения. Вернувшись на родину мужа, Медея помогла ему отомстить узурпатору Пелию, убившему его отца и брата. По совету Медеи дочери Пелия, надеясь омолодить отца, разрубили его на части и бросили в кипящий котел. Обман Медеи выяснился, ее и Ясона изгнали из страны, они стали жить в Коринфе. Когда Ясон задумал жениться на дочери царя Коринфа Главке, Медея послала сопернице пропитанное ядом свадебное одеяние; надев его, Главка сгорела заживо вместе с пытавшимся спасти ее отцом. После этого Медея убила обоих своих детей, рожденных от Ясона, и улетела на колеснице, запряженной крылатыми конями.

Такова легенда. Исключительное внимание к ней в искусстве определяется, как можно предположить, неистовой любовью Медеи к Ясону, которая ради нее не останавливается ни перед чем, сметая любые препятствия, и самой необычностью ее поступков — особенно собственноручным убийством обоих детей. В этом отношении к Медее очевидно преклонение перед ее необыкновенно страстной натурой, ее все испепеляющими, экстатическими эмоциями, но есть и элементы религиозности, поскольку такое чувство ей внушили боги. Нас же интересует только один аспект — убийство героиней мифа своих детей. Этим она не только отомстила Ясону, но и уничтожила его, да и свое тоже, продолжение на земле. Подобный образ действий — убийство — отнюдь не случаен для нее, это привычный способ разрешения жизненных проблем. Она убила своего брата, узурпатора Пелия, Главку и ее отца — всего шесть человек, предала своего отца. Неистовую Медею поистине можно считать воплощением зла, но зла не банального: ведь любовь к Ясону ей внушили боги.

Влияет ли общество на уровень жестокости к детям и их убийство в семье и каким образом? Наличие такого влияния не вызывает сомнений, поскольку семья — и это простейшая истина — тысячами нитей связана с обществом. Последнее может предписывать строго определенное обращение с детьми, что характерно для тоталитарных и военизированных сообществ, а также для народов, находящихся на первобытной стадии развития и терпящих большие лишения. Предписанное обращение может быть достаточно жестоким, а в ряде случаев даже содержать указание на уничтожение нежизнеспособных детей. Кроме того, суровые нравы и обычаи со многими элементами насилия могут существовать в той микросреде, в которую включена семья и в которой постоянно общается ребенок или подросток.

Наше общество на данном этапе создает в семье особую атмосферу постоянной тревожности, неуверенности, беспокойства, ощущения враждебности окружающего мира. Чтобы достигнуть чего-либо, заработать даже на такие элементарные вещи, как продукты питания или предметы одежды, людям сейчас необходимо прилагать огромные усилия; в повседневной жизни они очень часто терпят горькие поражения. Это в свою очередь порождает раздражение, гнев, агрессивность, резко обостряет семейные отношения, отчего больше всего страдают наименее виноватые — дети. Именно на них чаще всего отыгрываются за обиды, пережитые оскорбления и жизненные провалы. Это один из основных путей социального наследования зла. Поэтому дети бегут из дома и из детских учреждений, где, как уже отмечалось, также имеет место жестокость. В стране за самовольный уход из дома ежегодно задерживается до 700 тысяч детей и подростков.

Жестокость к детям в семье особенно пагубна. Семья самой природой предназначена быть им защитницей и попечительницей, именно такого отношения они ждут от нее. Родительская жестокость почти во всех случаях приводит к трагическим результатам, ломает судьбы, выступает в качестве первопричины полной жизненной катастрофы. Ребенок, ставший жертвой насилия своих родителей, тем самым выбрасывается за борт нормального человеческого общения, не может впоследствии должным образом приспособиться к жизни, создать семью, начинает жестоко относиться к своим детям, вообще сравнительно легко решается на применение насилия к другим людям, он обычно не сострадает и не сочувствует им. Наши исследования показали, что подавляющее большинство преступников — это в прошлом отвергнутые семьей дети. Многие из них подвергались в детстве жестокому обращению. Уже тогда мир стал для них враждебным. Но от разрушающей, все врем угрожающей среды надо защищаться, а поэтому их собственная агрессия выступает в качестве средства обороны.

Психиатрическое изучение лиц, совершивших детоубийства, показало, что детоубийц значительно больше среди тех, кто был признан невменяемым (среди вменяемых убийц членов семьи — 6%, среди невменяемых — 25%). По всей видимости, это отражает общелогическую общечеловеческую закономерность — запрет на уничтожение потомства, вернее, на разрушение этой врожденной поведенческой установки при глубоких психических расстройствах. Такие расстройства, наверное, снимают запрет, заложенный и природой, и социумом. Впрочем, я здесь не очень точен — природа «запрещает» убивать детенышей своего вида, но отнюдь не чужого. Социум, вообще запрещая убийства, но постоянно прибегая к нему, бесспорно и категорически запрещает лишение жизни любых детей и подростков.

Психиатры относительно редко изучают детоубийц. В отечественной научной литературе последней крупной психиатрической работой, специально посвященной этой проблеме, была кандидатская диссертация В. П. Мартыненко «Общественно опасные действия женщин, больных шизофренией, направленные против детей» (1974). Автор пришла к выводам, которые небезынтересны и в наши дни.

В. П. Мартыненко считает, что наибольшую социальную опасность среди детоубийц представляют больные шизофренией, причем чаще с непрерывной и приступообразнопрогредиентной с преобладанием аффективных расстройств и параноидной симптоматики. Более распространены аффективно-бредовый синдром и его депрессивно-параноидальный вариант.

Самую большую опасность больные представляют в периоды изменения состояния, характеризующегося появлением тревоги, растерянности и страхов, при усложнении синдрома или непосредственно перед развитием острого состояния. Экзогенные факторы (психогенные реакции, роды, алкоголизм и др.), предшествующие совершению преступных действий, усиливают социальную опасность женщин, больных шизофренией. Психогенные реакции как реакции на факт убийства своих детей могут возникать у женщин, больных шизофренией различного типа и одинаковой продолжительности заболевания. Однако наиболее часто они наблюдаются у больных с аффективно-бредовыми синдромами, в ряде случаев маскируя истинную картину заболевания. Появление психогенных реакций свидетельствует о дальнейшем неблагоприятном течении шизофрении.

Убийства детей женщинами, больными шизофренией, совершаются, по мнению В. П. Мартыненко, чаще всего по бредовым мотивам, но встречаются импульсивные (безмотивные) убийства, убийства под влиянием императивных слуховых галлюцинаций, убийства по так называемым «психологическим мотивам». Последние у таких больных только по внешним признакам имеют сходство с аналогичными мотивами, свойственными психически здоровым женщинам. У больных шизофренией объективно существующие реально-бытовые факторы преломляются сквозь призму болезненно измененной психики. Поэтому их действия, несмотря на связь с внешними факторами, отличаются немотивированной (очевидно, здесь автор имела в виду то, что внешние обстоятельства не оказывали влияния на мотивацию — Ю. А.) жестокостью, непоследовательностью и отсутствием последующей реакции на содеянное.

Очень важен сделанный Мартыненко вывод, что предупреждение общественно опасных действий этого вида требует осуществления целого ряда комплекса лечебных и социальных мероприятий, направленных на своевременное распознавание шизофрении, систематическое наблюдение диспансерами за такими больными с выявлением обострений заболевания и акцентом внимания на течение послеродового периода у больных шизофренией.

Мартынено приводит историю болезни испытуемой, которая иллюстрирует особенности динамики галлюцинаторно-бредового синдрома в рамках непрерывной шизофрении.

К., 40 лет, обвинялась в умышленном нанесении тяжких телесных повреждений своей приемной дочери, в результате которых девочка умерла. Судебно-психиатрическая экспертиза в институте им. Сербского проводилась в 1968 г.

Дядя К. по линии матери страдал каким-то психическим заболеванием. Мать испытуемой замкнутая женщина, находящаяся целиком под властью своей дочери. По характеру К. с детства была тихой, но обидчивой и впечатлительной, сторонилась людей. С 7 лет стала посещать школу, училась посредственно, так как на уроках была рассеянной, часто жаловалась учителям на слабость, пропускала из-за этого занятия. С родными и близкими знакомыми матери была груба, несдержанна, иногда в состоянии раздражения бросалась на них с ножом, угрожала им убийством. В возрасте 17 лет дважды перенесла крупозное воспаление легких, а спустя 3 месяца после повторного заболевания заболела пневмонией, стала отмечать у себя сонливость, ухудшение памяти.

Позднее начала испытывать затруднения при чтении, «буквы прыгали» перед глазами, пропускала буквы при письме, изменяла слова, иногда писала подряд несколько раз одно и то же слово. В это же время отмечала, что язык ее стал «топорным», глаза «покалывало иголками», а в голове «щекотало», появилась повышенная раздражительность. Однако, несмотря на все эти ощущения, закончила 10‑й класс и в мае 1941 г. была стационирована в психиатрическую клинику, где находилась 20 дней.

При поступлении в клинику была напряжена, угрюма, ощущала, как в голове что-то «шевелится», в боку «передергивает», конечности «немеют». Высказывала суицидальные мысли. В дальнейшем то становилась веселой, манерной, то вдруг повышенное настроение сменялось чувством апатии, вялости и бездеятельности. В отделении ничем не занималась, мысли ее «терялись», «путались», временами «совсем исчезали». По ночам плохо спала, испытывала страхи. Иногда окружающее представлялось измененным, необычным. Настоящий контакт с окружающими отсутствовал. Была выписана с диагнозом: «энцефалит Экономо».

После выписки пробовала учиться в техническом вузе, но оставила учебу из-за «плохого самочувствия» и поступила работать в детский сад воспитателем. На этой должности работала до момента ареста.

Временами наступало ухудшение в состоянии здоровья: то появлялось безразличие ко всему окружающему, то накатывала тоска — в такие моменты не хотелось жить, то возникали беспричинные страхи, «путались мысли». В эти периоды была особенно груба со своей матерью. По показаниям свидетелей, часто побивала ее, не раз пыталась душить, однако последняя тщательно скрывала все от окружающих.

Последние 10–15 лет К. стала замечать, как у нее «воруют» мысли. В эти моменты она становилась рассеянной, не знала о чем разговаривать с детьми и обычно уходила домой, ссылаясь на недомогание. В связи с учащением периодов пониженного настроения у К. появилась мысль взять на воспитание ребенка, так как думала, что ее тоска в заботах о детях пройдет. В 1966 г. обратилась в детски дом и удочерила девочку Светлану, 5 лет. Приемная дочь была худенькой, слабой, малоразвитой, плохо говорила, мочилась в постель. Так как К. вела замкнутый образ жизни, то никто из родственников и сотрудников на работе не знали о том, что К. воспитывает девочку, а соседям она говорила, что девочка является ее родной дочерью.

Со слов К., она очень любила девочку и сама занималась ее «воспитанием», «специально» подавляла в себе естественное стремление приласкать девочку и часто держалась с ней подчеркнуто сухо, «дабы не изнежить и не разбаловать ребенка». «Учила» дочь не только правильно сидеть за столом, но и разжевывать пищу. Для «развития» девочки «придумывала» игры и задачи, купила ей аквариум, чтобы «девочка, ухаживая за рыбками, познавала добро и зло». Кроме зоопарка и кукольного театра ходила с девочкой в кинотеатр, подбирая довольно странный репертуар. Так, водила ее на кинофильм «Фатомас», считая, что девочку необходимо познакомить с «новейшими транспортными средствами». Вместе с тем ко всем окружающим относилась подозрительно и с недоверием. Девочке запрещалось играть в доме с детьми, брать от взрослых и детей что-либо, так как она считала, что девочку могут отравить. Девочка почти никогда не выходила из помещения, а если гуляла, то с матерью и поздно вечером. Никаких прививок девочке не делала, детским врачам не показывала, а в случае болезни лечила ее сама.

Соседи, проживающие в квартире рядом, часто слышали детский плач, видели, что девочка всегда одета очень бедно и не по сезону. Летом она ходила на улице в пальто и валенках. Однако К. под окна своей квартиры натаскала земли, насыпала ее прямо на тротуар, воткнула голые ветки в землю, а впоследствии, когда общественность дома ликвидировала этот «сад», поместила ветки вместе с землей в своей ванной комнате, решив у себя создать «зимний сад», а девочку с тех пор мыла в маленьком тазу.

На работе сослуживцы К. отмечали у нее такие странности: она часто кричала на детей; однажды, когда один мальчик долго не засыпал во время тихого часа, положила ему на лицо подушку и сама села на нее. Иной раз сотрудники детского сада видели, как она умывала детей из помойного ведра и вытирала им лицо грязной тряпкой. Прежде чем причесать девочек, К. поднимала их за волосы с пола и только потом начинала причесывать. Иногда, придя в сад за ребенком, родители не заставали детей там. При этом оказывалось, что К. повела всех детей, не разделяя их по возрасту, на длительную прогулку по Москве.

Дети боялись своей воспитательницы, а родители требовали ее устранения. 29 ноября 1967 г. К. прибежала в поликлинику и сообщила о том, что умирает ее дочь. Врачи, посетившие квартиру, увидели, что помещение захламлено, все окна занавешены, на раскладушке лежит девочка, одетая в платье, пальто, рейтузы и обутая. Пульс у ребенка отсутствовал, тело было холодным. При судебно-медицинском исследовании эксперты констатировали множественные повреждения на теле и голове, нанесенные тупыми твердыми предметами и носящие характер истязаний. Экспертиза также указала на резкое истощение ребенка при отсутствии патологических изменений в органах. Смерть ее наступила в результате ушиба мозга левой височной доли, сопровождавшегося кровоизлиянием под оболочку мозга.

Первое время при прохождении судебно-психиатрической экспертизы К. была малообщительный, на вопросы отвечала неохотно, формально. Часто ответы ее носили противоречивый характер, но это ее не волновало. В дальнейшем она стала более разговорчивой. Речь ее отличалась большой обстоятельностью и своеобразными оборотами. Говорила монотонным голосом, мимика лица оставалась на протяжении всей беседы маловыразительной.

Довольно отчужденно рассказывала о своей приемной дочери. Свои методы воспитания детей в саду и дочери считала правильными. Сожаления в отношении гибели девочки носили характер пустого рассуждательства. Объяснения относительно возникновения повреждений на теле ребенка были нелепыми.

В отделении незначительные поводы вызывали у К. бурные аффективные вспышки, характеризовавшиеся злобностью и агрессивными тенденциями. Периоды возбуждения у нее сменялись вялостью и апатией с ощущением внутренней измененности. Жаловалась, что в голове «появляется пустота», «мысли исчезают», «мысли ее воруют». Была убеждена в том, что делается это какими-то людьми с целью присвоить мысли. «Воровство» мыслей, по ее словам, осуществлялось при помощи радиотелевизионных установок. При этом К. чувствовала, что «говорит не теми словами». Собственные движения ей представлялись отчужденными. Кроме того, испытуемая ощущала, как внутри у нее все изменялось, «замирало», «исчезало». И в тот момент К. чувствовала себя автоматом. Сознание своей болезни отсутствовало.

Экспертная комиссия пришла к выводу, что К. страдает хроническим душевным заболеванием в форме шизофрении. В отношении инкриминируемого ей деяния была признана невменяемой, и было рекомендовано принудительное лечение в психиатрической больнице общего типа.

Находясь на лечении в Московской городской психиатрической больнице, К. была крайне ипохондричной. Так, она надевала на себя несколько халатов, делала на спине прокладки из газет, боясь простуды. На все вопросы отвечала уклончиво. Продолжала жаловаться на то, что у нее «воруют мысли». Временами становилась возбужденной, напряженной, периодически отмечала у себя «душевные надрывы», при которых «тоска разрывала грудь». Мимика лица не всегда соответствовала высказываниям больной. Во время беседы с врачом то плакала, то улыбалась, то декламировала стихи, то напевала песенки. К больным относилась подозрительно, незаметно для персонала жестоко избивала слабых больных. В связи с невозможностью нахождения в условиях общей психиатрической больницы, она была в 1960 г. переведена в психиатрическую больницу специального типа системы МВД, где находилась до 1973 г. Поведение и высказывания К. оставались прежними. В результате длительного лечения нейролептическими препаратами и шоковыми дозами инсулина бредовые идеи у К. несколько поблекли, поведение ее стало более упорядоченным, но отмечалось отсутствие критического отношения к своему болезненному состоянию, резкое эмоциональное огрубление, отсутствие реальных планов на будущее.

Разбирая этот случай, можно отметить, что К. с детства были присущи такие особенности характера, как замкнутость, обидчивость, возбудимость, впечатлительность, которые укладывались в рамки шизоидной личности. В пубертатном возрасте на фоне соматического неблагополучия возникло острое психотическое состояние, проявившееся в расстройствах памяти, сна, неприятных, необычных ощущениях в теле, сопровождавшихся чувством внутренней измененности, выраженных колебаниях настроения, страхах, злобности, мыслях о нежелании жить. Имели место псевдогаллюцинации и симптомы психического автоматизма.

Это состояние испытуемой было расценено психиатрами как энцефалит Экономо. Однако дальнейшее наблюдение полностью опровергало этот диагноз. Постепенно у К. формируется новое мировоззрение паранойяльной структуры, появляется своя «система» воспитания детей, которую испытуемая применяет на практике как в детском учреждении, так и в отношении своей приемной дочери. При всем этом она ведет крайне замкнутый и странный образ жизни, избегая общения со своими родственниками, тщательно скрывает от сослуживцев приемного ребенка.

Все это говорит о текущем шизофреническом процессе, начавшемся остро в молодом (пубертатном) возрасте. Жестокое и немотивированное убийство приемной дочери произошло на фоне имеющихся паранойяльных идей, идеаторного компонента синдрома Кандинского-Клерамбо и неправильного поведения К. вследствие ее болезненных переживаний.

После совершенного убийства у К. наблюдались дальнейшие усложнения синдрома психического автоматизма: появление наряду с чуждостью мыслей симптома отнятия этих мыслей, появления бреда преследования и физического воздействия.

В результате длительного лечения отмечалось ослабление психотической симптоматики. Однако ведущими в состоянии больной оставались грубые нарушения в эмоционально-волевой деятельности: холодность к близким, извращенность чувств, несдержанность аффектов, огрубение, эмоциональное оскуднение, отсутствие критики к своим болезненным переживаниям, своему настоящему поведению. Все это привело К. к социальной дезадаптации и сделало ее постоянным обитателем психиатрических лечебниц.

На мой взгляд, особо обращает на себя внимание крайне жестокое отношение К. к окружающим, включая мать, приемную дочь и детей в детском саду, больных в психиатрической больнице. Физическая расправа с ними — для нее привычное явление. В сущности, она является садистской личностью, причем других людей она воспринимает в качестве неких объектов, которыми манипулирует так, как это представляется ее болезненным построениям. Страдания, причиняемые ею людям, не имеют для нее никакого значения, она их просто не видит, нет у нее никакого сожаления и в отношении убийства приемной дочери.

Думается, что материнские чувства у нее не только не проснулись, но и не могли проснуться, поскольку их просто не было; она удочерила девочку не ради ее самой, а для того, чтобы в заботах о ней прошла ее тоска, т. е. лично ради себя.

В свете сказанного надо оценить отношение К. к собственной матери, точнее, ее избиение. Данный факт есть иллюстрация прямого отрицания связи «мать — дочь» (или «дочь — мать», последовательность здесь не имеет значения), что потом было еще раз продемонстрировано убийством К. своей приемной дочери.

Как мы видим, в анализируемом случае шизофрения уничтожила весь тот цивилизованный слой в личности К., который определяет отношения «мать — дочь». Пусть дочь и не родная, а приемная — это мало что меняет, ведь цивилизация строго предписывает заботиться о всех младших и слабых, тем более об удочеренном ребенке.

3.3. Детоубийство из любви и детоубийство как самоубийство

Убийствами из любви, несмотря на некоторую внешнюю парадоксальность, можно назвать категорию «родственных» убийств — убийств своих родственников, чаще жены и детей, с целью таким образом проявить заботу о них, защитить их. т. е. эти действия связаны с любовью к ним. Иными словами, убивая, преступник спасает своих близких от чего-то, что представляется ему страшным, хотя при этом и не принимается во внимание, что нет ничего страшнее смерти близкого и из ситуации, субъективно воспринимаемых как весьма опасные, могут быть и другие выходы. В самом сочетании понятий «убийство» и «любовь» нет ничего неожиданного, и анализируемые преступления выступают в качестве частных случаев переплетения любви и физического уничтожения. Такое же переплетение можно часто наблюдать, когда убивают из ревности, причем жертва действительно любима и жизнь без нее ощущается как полная катастрофа. Известны случаи убийства своей семьи, когда ей грозит голодная смерть или реальная опасность попадания в руки безжалостного врага, в том числе во время войны.

Те случаи, которые будут проанализированы ниже, в криминальной практике встречаются достаточно редко, и виновные обычно страдают различными расстройствами психической деятельности, иногда их даже признают невменяемыми. Однако наличие указанного расстройства само по себе не объясняет, почему человек совершил столь чудовищный поступок: большинство психически больных и, тем более, психически аномальных подобных действий не совершают. Психическая патология может способствовать уголовно-наказуемому деянию, но никогда не является его причиной, во всяком случае единственной. Другое дело, что почти во всех изученных нами случаях убийцы «из любви» были в нетрезвом состоянии, когда снимаются внутренние социальные запреты и освобождаются инстинкты, утрачивается должная ориентировка в конкретной ситуации, какие-то ее обстоятельства принимают угрожающие масштабы.

Следующие примеры не только служат иллюстрацией этих редких преступлений, но и помогают уяснить их субъективные причины.

П., 33‑х лет, ранее не судим, житель небольшого города, выстрелами из ружья убил сначала сына (Сережу) 9-ти лет, потом жену (Марину); пытался покончить самоубийством, но попытка не удалась. Из уголовного дела известно, что убийца часто и помногу пил, а жена вообще страдала запоями. С будущей женой П. учился в школе, после ее окончания 4 года они не виделись, а когда встретились, начали жить вместе и через год поженились. По его словам, она и до него пила часто, «ведь ухажеров у нее было много и каждый угощал». Во время совместной жизни систематически выпивали вместе, но в целом жили хорошо. По словам П. и многих свидетелей, он любил жену и сына, заботился о них.

Об обстоятельствах преступления более чем красноречиво рассказал сам обвиняемый во время допроса: «Я пришел домой, был выпивши, Марина мне сказала, что ее сглазили, она и раньше говорила об этом, меня тоже хотели сглазить разные бабки, но до этого им это не удавалось. Марина разговаривала со стеной, прося отпустить ее. Выбежала из дома и побежала к сараям, потом к карьеру, крича, что ее ждут. Вернувшись домой, полезла в подпол, сказав, что ее оттуда позвала какая-то бабка. Сережа, сын, тоже сказал, что слышит голос из-за стены, я стал проверять это. Потом опять у жены начались галлюцинации, она просила нашу знакомую Галю, соседку, оставить ее в покое, поскольку ей надо растить сына. Я пошел к Гале, и тоже стал просить ее оставить Марину. Сережа, когда я вернулся, тоже винил Галю. Мы втроем стали ловить Галю между сараями, Сережа видел, как она там качается в воздухе. Не смогли ее поймать и, вернувшись домой, заперлись. Марина сказала, что ее преследует ведьма, напускает на нее капельки, и что она умрет в 12 часов ночи. Марина предложила спастись у другой соседки; посидев у нее втроем, мы вернулись домой, и жена стала бить ведьму доской, сказав, что мужья ведьмины придут, надо отстреливаться, а то они порежут на куски Сережу и меня. Уже в 3 часа ночи я взял ружье, Марина стала следить за дверью, а я — за окном. Марина выстрелила в окно, сказала, что за дверью стоят трое, я открыл дверь и сразу выстрелил наружу. Жена сказала, что колдун лежит на полу, и я, не целясь, выстрелил в него. Перед стрельбой я посыпал пол порохом, решив, что подожгу его, когда они захватят дом. Спустились опять в подпол, там она увидела колдуна, и я в него выстрелил. Затем вернулись в квартиру и забаррикадировались на кухне. Марина опять сказала, что нас окружили колдуны, их очень много и они нас разрежут живыми. Тогда я выстрелил в Сережу, который стоял у окна, потом в жену. Стрелял в себя, но промахнулся, второй раз не пытался, а то никто бы и не узнал, как все произошло».

В беседе П. добавил, в частности, следующее: «Еще утром, в тот день, сын сказал, что видит душу. Я ее тоже видел, она была голубоватая. Еще сын сказал тогда, что на него действуют через стену. Жена все время пряталась, ее облучали через стену и раньше, у нее даже останавливалось дыхание. Я в Бога не верю, но какие-то силы есть, могут появиться души, инопланетяне, об этом писали в газетах, и я это вырезал. Человека можно сколько угодно сглазить».

В его бесхитростном повествовании поражает непроизвольное нагнетание страха, потом безмерного ужаса в той обстановке, которая завершилась убийством двух людей. Совершенно очевидно, что действующие лица трагедии, в том числе и мальчик, действительно потеряли голову, полностью утратили чувство реальности, их охватило плотное кольцо невидимых, но грозных сил, и из него они не могли вырваться. В те ночные часы весь их кошмар стал для них подлинной реальностью. П. и его жена были в нетрезвом состоянии. Плотное кольцо невидимых, но грозных сил — отнюдь не преувеличение. Такие силы принимали различный облик: бабок, соседки Гали, ведьмы, ведьминых мужей, колдунов, голубоватой души. Их было несметное число, гибелью грозила даже стена. Марина, если верить ее мужу, явно проявляла наибольшую активность и страшилась больше всех, что, очевидно, связано с ее алкоголизацией. В злых духов поверил 9-летний сын, без сомнения, под воздействием родителей. Сам убийца верил в них давно, но до того вечера не придавал им такого значения, какое придавала его жена. Однако ночью в атмосфере группового психоза поддался общему настроению. Все они занимали круговую оборону, открывали беспорядочную стрельбу (в доме обнаружили множество следов от пуль), но, казалось, — ничто не могло их спасти. Когда страх быть уничтоженным достиг наивысшей точки. П., спасая жену и сына, застрелил их.

Из изложенного можно сделать вывод: весь период, предшествующий убийству, это преступление зрело. Оно исподволь, субъективно готовилось будущими участниками трагедии, готовилось в их психике, где прочно засела идея злых сил, неизменно грозящих семье. Страх постепенно овладел ими всеми. Растущая алкоголизация П. и особенно его жены усугубляла переживания, делала несомненной реальностью образы и фигуры бреда и галлюцинаций.

П. признан вменяемым. Мотивы совершенного им убийства достаточно ясны, тем более что его показания соответствуют свидетельским показаниям и результатам осмотра места происшествия.

Рассмотрим еще один случай. Здесь субъективные причины произошедшего не столь очевидны и требуют более глубокого психологического анализа.

М., 23-ти лет, ранее не судим, в состоянии опьянения (не очень сильного) убил своего сына, которому было всего 9 месяцев. Ребенок сидел в маленьком подвижном креслице, когда отец нанес ему 25 ножевых ранений (в грудь — 15, в живот — 3, в спину — 7), можно сказать, что он изрешетил его ножом.

Об М. известно, что он воспитывался вместе с братьями, закончил школу, служил в армии, через год после демобилизации женился на женщине, у которой уже был ребенок 6,5 лет. Жена во время допроса показала, что муж очень радовался рождению ребенка, заботился о нем, его отношение к ее ребенку от первого брака тоже было хорошим и ровным.

Как видим, он любил своего сына и младенцу вроде бы ничего не грозило. На данном этапе анализа нужно констатировать тот факт, что убийцу с сыном связывала любовь. Что касается опасностей, которые могли бы погубить малыша, то тут дело обстоит гораздо сложнее. М. остро, болезненно ощущал, что ребенку грозит исключительная беда — повторить его судьбу. В этой связи отметим два важнейших обстоятельства.

1. Сразу после демобилизации М. совершил преступление. При обследовании было установлено, что он болен шизофренией (по данному уголовному делу признан невменяемым). Его поставили на учет в психоневрологический диспансер, несколько раз помещали в психиатрическую больницу, что им всегда очень тяжело переживалось. В периоды обострения болезни бывал подавлен, раздражителен, ничего его не радовало, возникали суицидальные мысли. Как раз такой период предшествовал убийству. В тот день, когда это произошло, М. вместе с женой ходил к психиатру, который предложил поместить его в больницу, но затем ограничился (после их уговоров) выпиской лекарства с условием, что больной через несколько дней будет вновь освидетельствован. М. обрадовался, что на этот раз избежал «психушки», но остался крайне угнетенным и раздраженным. Придя от врача, даже подрался со своим братом, который жил неподалеку. Их мать настаивала на помещении его в психиатрическую больницу и упрекала жену, что та посчитала это излишним. Убийство ребенка было совершено сразу же после этого.

2. Свое детство М. считал крайне несчастливым, что для психологического анализа имеет первостепенное значение. Во всех своих бедах М. винил собственную мать, в которой видел главного врага с первых лет жизни. Он рассказал, что мать хотела «извести», убить его еще ребенком, она якобы вставляла ему в обувь иглы, и боль от этого он чувствует по сей день. В детстве у него гноились глаза, и он был уверен, что это мать залила ему глаза мочой. Враждебные отношения с матерью сохранились на всю жизнь, ненависть к ней была столь велика, что М. был твердо убежден: она неродная мать, о чем говорил много раз. Находясь под стражей, категорически отказывался принимать от нее передачи. Его отец умер, когда ему было 14 лет, мать еще дважды выходила замуж, что стимулировало еще большую вражду в сыне.

В рассматриваемом случае неважно, действительно ли мать относилась к М. плохо и какую роль в формировании его отношения к ней сыграло психическое заболевание, здесь мы не пытаемся раскрыть одну из самых загадочных тайн — причину вражды между родителями и детьми. Самое главное то, что М. убежден: мать — его смертельный враг. Данный бесспорный факт имеет первостепенное значение для понимания судьбы этого человека и совершенного им чудовищного преступления.

Чтобы полнее уяснить, насколько трагичны подобные отношения с матерью, необходимо отметить, что если мать не выполняет возложенные на нее природой и обществом обязанности по отношению к своему ребенку, у него появляются ощущение своей незащищенности и беспокойство, а если они в дальнейшем прогрессируют, то формируется тревожность, в ряде случаев достигающая уровня страха смерти. Отсутствие или значительное сужение эмоциональных контактов с отцом и особенно с матерью, отвергание ими сына или дочери приводят затем к их дезадаптации в обществе, их отчуждению от людей и негативному отношению к ним. Человек начинает чувствовать себя ненужным, глубоко несчастным. Отчуждение усугубляет и психические расстройства. Одним словом, ощущение нелюбви матери, даже вражды с ее стороны, способно стать источником катастрофы всей жизни.

В случае с М. две линии его жизни — психическая болезнь и несчастное «по вине» матери детство — слились воедино, чтобы на бессознательном уровне мощно мотивировать его действия. Одна линия мотивации — снять на психологическом уровне психотравмирующие ощущения своего детства, уничтожив его живого носителя — ребенка, другая — избавить его тем самым от злосчастной судьбы психически больного, каким является отец. То, что М. любил сына, означает, что он достаточно полно идентифицировал его с собой, следовательно, остро переживал грозящие ему беды и хотел защитить. Почему убийца нанес сыну такое множество повреждений, ведь младенцу было достаточно одного-двух. В уголовном деле нет ни малейших указаний на то, что М. был в неистовстве, не мог остановиться или в аффективном состоянии не владел собой. Напротив, он был поразительно спокоен. Поэтому можно думать, что ему было необходимо полностью уничтожить объект агрессии, стереть его с лица земли. Только в этом случае М. мог быть уверенным, что сыну уже ничего не грозит.

Еще один пример, иллюстрирующий мотив «убийства из любви», можно найти в кандидатской диссертации В. П. Мартыненко.

Н., 40 лет, обвинялась в убийстве своей 13-летней дочери. На стационарной судебно-психиатрической экспертизе в институте общей и судебной психиатрии им. В. П. Сербского Н. находилась в 1968 г.

Бабушка по матери и мать испытуемой страдали психическими заболеваниями в форме шизофрении, обе покончили жизнь самоубийством. С детства росла замкнутой, близких подруг не имела, избегала шумные и подвижные игры. Однако в школе отлично успевала и окончила ее с золотой медалью. В дальнейшем окончила Московский технологический институт и по окончании устроилась работать в техническое училище вначале в должности преподавателя, а затем — заведующей учебной частью. Во время обучения в школе и в институте, по словам отца, предпочитала быть одной, много читала. Близкие никогда не видели ее веселой, часто находили задумчивой и в то же время отмечали подчеркнутую заботу о своем отце, она боялась, как бы с ним не случилась какая беда.

В 1953 г. вышла замуж. И хотя семейная жизнь сложилась удачно, она, по словам мужа, никогда не была веселой. С первых дней совместной жизни с ним вела замкнутый образ жизни, отличалась большой мнительностью. Постоянно опасалась за свою жизнь. Испытывала страх перед выходом на улицу, при переходе улицы, площадей, боялась выходить на балкон. Периодически жаловалась своим близким на бессонницу и головные боли. После рождения дочери проявляла чрезмерную заботу о ней, постоянно звонила с работы домой, справлялась о ее здоровье. Ей казалось, что в ее отсутствие или ночью, когда она будет спать, с дочерью может произойти несчастье. Н. сама провожала девочку в школу и встречала из школы, так как боялась несчастного случая на улице.

С 1960 г. родственники среди полного внешнего семейного благополучия заметили резкое ухудшение в состоянии Н. У нее участилась бессонница, усилились головные боли, появились очерченные периоды тоскливого и повышенного настроения. В периоды тоски ничего не хотела делать, трудно становилось работать на производстве, так как темп мышления резко замедлялся, она почти ничего не ела, плохо спала, боялась темноты, опасалась за жизнь своих близких, иногда появлялась мысль о том, что она сходит с ума. Эти состояния длились несколько недель, иногда несколько месяцев и проходили самостоятельно. Периоды повышенного настроения характеризовались непродолжительностью, «сумбурностью» в мыслях и поступках, непродуктивной деятельностью, иногда неадекватными поступками.

С 1966 г. стала замечать у себя повышенную утомляемость, неприятные ощущения в голове, туловище: «мозги ворочались», «в голове токало», болел желудок, «переворачивался» кишечник. Временами отмечала, что в голове нет ни одной мысли, «голова пустая». Иногда же наблюдалось обратное: в голове «все перемешивалось», «мысли перебивали одна другую», нарастали тревога и страх за свое здоровье, появлялась раздражительность, хотелось плакать. Она обращалась к разным специалистам, но они ничего не находили. Тогда появилась твердая убежденность в том, что она больна неизлечимой болезнью, а врачи скрывают и не говорят ей об этом. В то же самое время окружающие люди казались «чудными», а глаза их «бессмысленными».

Периоды пониженного настроения у испытуемой появлялись все чаще и становились более продолжительными. К началу 1968 г. тоскливый фон настроения являлся доминирующим. С марта 1968 г. «наблюдала», как с дочерью тоже «творится что-то неладное». Девочка «дико озиралась по сторонам», «ступала на мыски», «играла с медвежонком», «раскладывала обертки от конфет и шоколада», «стала плохо спать по ночам и бояться своей матери».

По настоянию родственников Н. обратилась 6 марта 1968 г. к психоневрологу с жалобами на постоянную бессонницу, отсутствие аппетита, общую слабость, повышенную утомляемость, раздражительность, обидчивость, плаксивость и пониженное настроение. Врач поставил диагноз «астенодепрессивное состояние» и рекомендовал обратиться к психиатру. На приеме у психиатра с плачем рассказала врачу о том, что за последнее время у нее совсем пропал аппетит, она тревожно спит, считает, что должна умереть. Высказывала опасения в отношении здоровья своей дочери, сообщила врачу о «странностях» девочки (у дочери пропал интерес ко всему она стала рассеянной). От предложенного лечения в условиях стационара Н. категорически отказалась, но обещала врачу привести дочь на консультацию к детскому психиатру. Вечером в день преступления Н. написала письмо, адресованное мужу, отцу и сестре. В нем обращает их внимание на тот факт, что над ней постоянно тяготела наследственная болезнь, но самое страшное то, «что случилось с нашей Ирочкой. Мутится у нее рассудок или от переживаний, что я таю, или от перенесенного недавно гриппа. Был сильный насморк, потом слезились глаза, а потом пропал сон, стала только дремать. Последние дни танцует, чего за ней не наблюдалось последние 2–3 года, поднимается на тахту и все что-то перебирает быстро, быстро» и т. д. В конце письма Н. просила не осуждать ее за содеянное, так она не хотела оставлять свою дочь на мучение. Около 1 часа ночи Н. заранее заготовленной опасной бритвой вначале перерезала горло своей дочери, а затем пыталась покончить с собой, нанеся себе той же бритвой ранение в область шеи. Длительное время лечилась в хирургическом стационаре.

Психическое состояние: испытуемая была грубо ориентирована во времени, пассивно включалась в беседу, во время опроса врачом вздрагивала всем телом, плакала, потом вдруг начинала повизгивать, хваталась за голову, охала, стонала, стереотипно раскачивалась из стороны в сторону, монотонным голосом повторяла одну и ту же фразу: «Что я наделала, моя дочь…». Ответы ее носили отрывочный характер и сопровождались вздохами, отдельными нечленораздельными звуками и стереотипными движениями. На протяжении всей беседы мимика оставалась застывшей, однообразной. За все время пребывания испытуемой на экспертизе поведение ее не менялось. Обхватив голову руками, быстрыми шагами ходила по палате, совершая при этом определенный путь и равномерно раскачиваясь всем туловищем из стороны в сторону; иногда засовывала обе ладони себе в рот и пыталась разодрать его, а то вдруг начинала сдавливать себе шею пальцами до появления синюшности на лице. Все движения сопровождались монотонными завываниями, плачем, стереотипной фразой: «Моя дочь, что я наделала». Постоянно высказывала суицидальные мысли, выражение лица ее при этом не менялось, оно было застывшим, маловыразительным.

Решение судебно-психиатрической комиссии: Н. страдает хроническим психическим заболеванием в форме шизофрении. Невменяема. Направлена на принудительное лечение в психиатрическую больницу общего типа.

В результате лечения в Пензенской психиатрической больнице Н. успокоилась, однако нередко у нее появлялось подавленное настроение. В такие периоды она высказывала мысли о том, что жить ей теперь не для кого и незачем, сторонилась от больных, спала тревожно, плохо ела, незначительные физические нагрузки вызывали у нее разбитость и усталость. После того, как муж Н. женился на другой женщине и категорически отказался от раздела квартиры, сославшись при этом на то, что у больной есть опекун — отец, у которого ей и надлежит жить, Н. стала вновь подавленной, уединялась от всех, говорила о том, что ее никто не выпишет из психиатрической больницы, просила отца написать в суд заявление о снятии с нее принудительного лечения.

22 февраля 1972 г. Н., воспользовавшись отсутствием медицинской сестры, оставила больницу и в тот же день покончила с собой, бросившись под поезд.

Анализируя данный случай, В. П. Мартыненко отмечает, что Н. с детства были присущи замкнутость, мнительность, отсутствие интересов, свойственных детскому и подростковому возрасту, наличие пониженного фона настроения. Начиная с 25-летнего возраста на фоне внешнего семейного благополучия у нее появились очерченные немотивированные колебания настроения, неврозоподобная симптоматика, выразившаяся в неоправданных опасениях за жизнь своего отца, свою собственную жизнь, боязни темноты, улиц, площадей, высоты, расстройствах сна и головных болях. Наряду с этим на фоне пониженного настроения у больной выступала определенная паранойяльная убежденность, проявляющаяся в опасениях за свое здоровье и жизнь (она больна неизлечимой болезнью, сходит с ума).

В дальнейшем имеющиеся у Н. болезненные идеи имели тенденцию к углублению, расширению и систематизации патологических переживаний. Наблюдался перенос своих бредовых переживаний на ребенка (страдает не только она, но и ее дочь), этот переход болезненных переживаний у Н. сопровождался появлением суицидальных мыслей и «альтруистических» чувств — убить ребенка для его же блага, чтобы девочка не мучилась в дальнейшем, а также нарастанием депрессивного аффекта, который к моменту правонарушения достиг своего наивысшего напряжения. Само правонарушение у испытуемой носило характер незавершенного классического расширенного суицида, обусловленного прежде всего наличием депрессивного настроения, депрессивно скрашенных бредовых переживаний в сочетании с «альтруистическими» чувствами в отношении своей дочери.

Хотя и не прямо, В. П. Мартыненко высказывает, в сущности, то же суждение о мотиве убийства, совершенного Н., — желание спасти от мучительной судьбы.

Возвратимся к высказанной другими авторами гипотезе о том, что родители, жестоко обращающиеся со своими детьми, поступают так, как с ними поступали в их детстве, т. е. на психологическом уровне начинают возвращать удары. Однако можно предположить и другое: избивая, унижая своих детей, они тем самым пытаются уничтожить собственные психотравмирующие воспоминания детства. Ощущение огромной жизненной значимости подобных воспоминаний возникает на бессознательном уровне.

Приведем пример совершенного с особой жестокостью убийства девятилетнего мальчика его отчимом К. Между ними были достаточно хорошие отношения, ребенок был привязан к нему и называл папой. Убийца ни во время следствия и суда, ни потом, уже отбывая наказание, ни разу не высказывал никаких претензий по поводу поведения пасынка. Преступление произошло после очередной ссоры с женой, которая, рассердившись на него, ушла из дома. Мальчик в это время спал. К., который был в нетрезвом состоянии, облил комнату керосином и поджог ее, запер дверь на ключ и ушел. Соседи по коммунальной квартире пытались взломать дверь, но это им не удалось. Они все время слышали крики заживо сжигаемого ребенка. Следствие и суд квалифицировали действия К. как совершенные по мотивам мести жене, однако обстоятельное изучение его личности и особенно жизненного пути позволяет прийти к совсем иным выводам.

Во-первых, К. и раньше ссорился с женой, в том числе из-за ревности, оснований для которой было немало. Однако он ни разу не применял никакого насилия ни к жене, ни к ее сыну. Отношения же с последним у К. были вполне хорошие, что мы уже отмечали. Во-вторых, нами установлено, что у этого несомненно опаснейшего преступника было поистине трагическое детство, поскольку его родители жестоко, в кровь избивали его, выгоняли из дома, постоянно унижали, попрекали куском хлеба, пока, не повзрослев, он не смог уйти из семьи.

Из сказанного можно сделать вывод, что субъективным смыслом, мотивом крайне жестокого преступления К. является стремление ликвидировать психотравмирующие воспоминания собственного детства, уничтожив ребенка как живого носителя таких воспоминаний, предварительно психологически слив себя с ним.

Эту же мысль можно выразить иначе: мальчик воспринимался им как живой символ его несчастного детства. Поэтому он должен исчезнуть, а с ним и все столь значимые для него переживания. Немаловажно, что убийство совершено с помощью огня, т. е. способом, который обладает максимальной разрушительной силой, уничтожает практически все.

О том, что переживания детства продолжают играть в жизни К. исключительно важную роль, свидетельствует его рассказ о себе. Он вспоминает о жестокости к себе с гневом, так страстно, как будто все это произошло с ним, тридцатилетним человеком, совсем недавно. Сам К. совершенное им преступление с отношением к нему родителей никак не связывает. Неудивительно, что подобные переживания столь актуальны для него. Психологическое изучение выявило такие личностные черты, как ригидность, застреваемость эмоций и в то же время ранимость. Вспомним также, что он совершил убийство в нетрезвом состоянии, когда был снят контроль сознания.

Кроме упомянутых, есть и другие виды детоубийства, в первую очередь из корысти, когда детей могут убить, чтобы завладеть имуществом или недвижимостью, которые им причитаются, в том числе и по наследству. Корыстными детоубийствами следует признать те, которые совершаются ради завладения органами и тканями несовершеннолетнего или использования его трупа для транспортировки и сокрытия запрещенных для обращения вещей, прежде всего наркотиков. Чаще всего такого рода деяния совершают не родственники, а посторонние люди.

Это тоже отрицание цивилизации.

Детей иногда убивают ради сексуального удовлетворения, как это делал, например, Чикатило, либо для того, чтобы скрыть совершенные в отношении то же подростка уголовно-наказуемые сексуальные поступки (изнасилование, развратные действия и т. д.).

Это тоже отрицание цивилизации.