Имея теоретические основы, которые раскрыли тайну гипноза и открыли универсальный механизм переноса, Фрейд был почти обязан предоставить лучшее понимание психологии лидерства; и он написал свою великую работу «Групповая Психология и Анализ Эго», книгу объемом менее 100 страниц, которая, по моему мнению, является, вероятно, самым потенциально освобождающим трактатом, когда-либо созданным человеком. В более поздние годы Фрейд написал несколько книг, отражающих личные и идеологические предпочтения; но Групповая Психология была серьёзной научной работой, которая сознательно вошла в давнюю традицию. Ранние теоретики групповой психологии пытались объяснить, почему же люди так похожи на овец, когда функционируют в группах. Они разработали такие идеи, как «психическое заражение» и «стадный инстинкт», которые стали очень популярными. Но, как быстро подметил Фрейд, эти идеи никогда не объясняли того, что происходило с их личными суждениями и здравым смыслом, когда люди попадали в группы. Фрейд сразу понял, что происходит: они просто вновь становились зависимыми детьми, слепо следуя за внутреннему голосом своих родителей, который теперь приходил к ним под гипнотическими чарами лидера. Они отдавали своё эго ему, отождествляли себя с его силой, пытались взаимодействовать с ним как с идеалом.
Важно не столько то, что человек - стадное животное, сказал Фрейд, сколько то, что он - стадное животное во главе с вождём. [14] Только это может объяснить «сверхъестественные и принудительные характеристики групповых образований». Вождь - это «опасная личность, к которой возможно только пассивно-мазохистское отношение, которой нужно уступить свою волю. Оставаясь с ним наедине, «смотреть ему в прямо глаза» - довольно рискованное предприятие». Одно это, говорит Фрейд, объясняет «паралич», который существует в связи между человеком, обладающим меньшей властью, и человеком, обладающим высшей властью. Человек обладает «чрезвычайной страстью к могуществу» и «хочет, чтобы им управляла неограниченная сила» [15]. Именно эту черту лидер гипнотически воплощает своей собственной властной личностью. Или, как позднее выразился Фенихель, люди «жаждут быть загипнотизированными» именно потому, что хотят вернуться к магической защите, участию во всемогуществе, «чувству, подобному океану», которым они наслаждались, когда их любили и защищали родители. [16] И, таким образом, как утверждает Фрейд, группы не выявляют ничего нового в человеке; они попросту удовлетворяют глубоко укоренившиеся эротические желания, которые люди постоянно несут с собой. Для Фрейда это было жизненной силой, которая объединяла людей в группы. Она функционировала как своего рода психологический цемент, который сцеплял людей в общую и бездумную взаимозависимость: притягательные силы лидера, питаемые виноватым делегированием воли каждого его воле.
Тот, кто действительно помнит, насколько опасно смотреть в глаза определённым людям или как блаженно доверчиво греться в сиянии чужой мощи, не станет обвинять Фрейда в психоаналитической риторике. Объяснив в подробностях ту силу, которая сдерживала группы вместе, Фрейд также смог показать, почему группы не боятся опасности. Члены группы не чувствуют себя одинокими наедине со своей собственной ничтожностью и беспомощностью, поскольку в их распоряжении есть силы героя-лидера, с которым они отождествлены. Естественный нарциссизм - ощущение, что человек рядом с вами смертен, но вы - нет, - усиливается доверительной опорой на мощь лидера. Неудивительно, что сотни тысяч людей выходили из окопов перед лицом яростного огня во время Первой Мировой войны. Они были, так сказать, частично загипнотизированы. Неудивительно, что люди грезят о победе вопреки невероятным шансам: разве за ними не стоит всемогущество родительской фигуры? Почему группы людей такие слепые и глупые? - всегда вопрошал человек. Поскольку они требуют иллюзий, отвечал Фрейд, они «постоянно превозносят то, что является нереальным, над тем, что действительно” [17]. И мы знаем почему. Реальный мир попросту слишком ужасен, чтобы его признавать; он напоминает человеку о том, что он - маленькое, дрожащее животное, которое разлагается и умирает. Иллюзия изменяет это, позволяет человеку почувствовать себя важным, существенным для Вселенной, в каком-то смысле бессмертным. Кто передаёт эту иллюзию, если не родители, навязывая макро-ложь культурной causa-sui? Массы надеются, что лидеры дадут им ту неправду, в которой они так нуждаются; лидер поддерживает иллюзии, что провозглашают триумф над комплексом кастрации и превозносят его до поистине героической победы. Кроме того, он делает доступным новый опыт, выражение запрещенных побуждений, тайных желаний и фантазий. В стадном поведении возможно всё, чему лидер даст отмашку. [18] Это словно как если вновь стать всемогущим младенцем, которого родители побуждают постоянно побаловать себя, или как на сеансе психоаналитической терапии, когда аналитик не осуждает вас, что бы вы ни чувствовали и ни думали. В группе каждый человек кажется всемогущим героем, который может дать полную волю своим аппетитам под одобрительным взглядом отца. И так мы осознаём ужасающий садизм стадной деятельности.
Это великая работа Фрейда по групповой психологии, по динамике слепого послушания, иллюзии, общинного садизма. В недавних своих работах Эрих Фромм особенно выделял непреходящую ценность идей Фрейда как части развивающейся и продолжающейся критики человеческой порочности и слепоты. От своей ранней работы «Бегство от Свободы» до недавней «Души Человека» Фромм развивал взгляды Фрейда о потребности в волшебном помощнике. Он сохранил фундаментальное понимание Фрейдом нарциссизма как основной характеристики человека: как она наделяет человека чувством важности его собственной жизни и обесценивает жизни других; как нарциссизм помогает проводить чёткие грани между «теми, кто похож на меня или принадлежит мне», и теми, кто «посторонние и чужие». Фромм также настаивал на важности того, что он назвал «инцестуозным симбиозом»: страх перед тем, чтобы покинуть семью и выйти в мир, тем самым положившись лишь на собственные ответственность и силы; желание человека держать себя в границах большего источника силы. Именно эти вещи составляют таинство «группы», «нации», «крови», «родины или отечества» и тому подобного. Эти чувства заложены в самом раннем опыте комфортного слияния с матерью. Как сказал Фромм, они держат человека «в тюрьме материнской расовой-национал-религиозной одержимости». [19] Фромм - увлекательное чтение, и нет смысла повторять или развивать то, что он уже и так хорошо сказал. Читателю стоит обратиться непосредственно к его работам и изучить, насколько убедительны его идеи, насколько хорошо они продолжают то, что важно во Фрейде, и применяют его идеи к современным проблемам раболепности, порочности и продолжающегося политического безумия. Это, как мне кажется, подлинная линия совокупной критической мысли на тему Человеческого Состояния. Удивительно то, что это центральное направление работы по проблеме свободы со времён Просвещения занимает так мало внимания и работы у учёных. Если мы хотим, чтобы эти науки имели какое-либо человеческое значение, они должны составить самый большой объем теоретических и эмпирических работ в области гуманитарных наук.
Развитие идеи после Фрейда
Сегодня мы не можем принять некритически любую из точек зрения Фрейда на групповую динамику или посчитать их полностью завершенными. Одной из слабых сторон теории Фрейда было то, что он слишком боготворил свой собственный филогенетический миф о «примитивной орде», попытка Фрейда реконструировать самые ранние зачатки общества, когда протолюди - такие как бабуины - жили под тираническим правлением доминирующей мужской особи. Для Фрейда эта тяга человека к сильной личности, их трепет и страх перед такой личностью, оставались базовой моделью для функционирования всех человеческих групп. Именно Редль в его важном эссе показал, что попытка Фрейда дать объяснение всему при помощи феномена «сильной личности» не соответствует действительности. Редль, изучавший множество различных групп, обнаружил, что доминирование сильной личности имело место в некоторых из них, но не во всех. [20] Тем не менее, он обнаружил, что во всех группах было то, что он называл «центральной личностью», что скрепляла группу благодаря некоторым своим качествам. Это смещение акцента незначительно и оставляет позицию Фрейда практически нетронутой, но оно дает нам возможность провести более тонкий анализ реальной динамики групп.
Например, Фрейд обнаружил, что лидер позволяет нам выражать запретные побуждения и тайные желания. Редль заметил, что в некоторых группах действительно есть то, что он точно называет «заразительностью неконфликтной персоны». Есть лидеры, которые подкупают нас тем, что у них нет тех конфликтов, которые есть у нас; мы восхищаемся их невозмутимостью там, где мы чувствуем стыд и унижение. Фрейд увидел, что лидер уничтожает страх и позволяет каждому почувствовать себя всемогущим. Редль несколько уточнил это, показав, насколько часто лидер был важен тем простым фактом, что именно он совершает «акт инициации», когда никто другой не может осмелиться сделать этого. Редль даёт этому феномену красивое название «магия инициативного действия». Этим инициативным актом может быть что угодно, от ругани до секса или убийства. Как указывает Редль, согласно такой логике убийцей является только тот, кто первым совершил убийство; все остальные - лишь последователи. Фрейд высказался в своей работе «Тотем и Табу», что действия, которые являются противоправными для одной личности, могут быть оправданы, если вся группа разделяет за них ответственность. Но такие действия также могут быть оправданы другим образом: если тот, кто инициирует подобное действие, берёт на себя за него и риск, и вину. Результат поистине волшебный: любой член группы может повторить такое действие без чувства личной вины. Последователи не несут ответственности, она лежит только лишь на лидере. Редль точно дает этому название: «магия приоритета». Но этот феномен делает нечто большее, нежели облегчает чувство вины: он фактически видоизменяет факт убийства. Этот переломный момент посвящает нас непосредственно в феноменологию групповой трансформации повседневного мира. Если кто-то совершает убийство без всякой вины, подражая герою, который берет на себя весь риск, тогда это уже совсем не убийство: это «святая агрессия». Однако, для инициатора это таковым не было. [21] Другими словами, участие в группе перерабатывает повседневную реальность и придаёт ей ауру сакральности - так же, как в детстве, игра создавала гиперболизированную реальность.
Этот проницательный словарь «инициирующих актов», «заразительности неконфликтного человека», «приоритетной магии» и так далее позволяет нам более тонко понять динамику группового садизма, абсолютную невозмутимость, с которой группы совершают убийства. Дело не только в том, что «отец разрешает» или «приказывает». Это нечто большее: волшебное героическое преобразование мира и самого себя. Это иллюзия, которой жаждет человек, как сказал Фрейд, и которая делает центральную личность таким эффективным средством выражения групповых эмоций.
Я не собираюсь повторять или обобщать тонкости эссе Редля. Давайте просто подчеркнём суть его аргумента о том, что «чары, наложенные людьми» - как мы их назвали - это очень сложное явление, включающее в себя гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Фактически оно может включать в себя всё, кроме самих чар. Редль показал, что группы используют лидеров для нескольких типов оправдания или облегчения конфликта, для любви или даже для совсем противоположных целей агрессии и ненависти, которые стягивают группу общими узами. (Как говорилось в одном недавнем трейлере популярного фильма: «Они смело следуют за ним в ад только ради удовольствия убить его и отомстить за самих себя».) Редль не ставил цели заменить основные идеи Фрейда, но лишь расширить и добавить к ним нюансы. В его примерах поучительно то, что большинство функций «центральной личности» связаны с виной, искуплением и недвусмысленным героизмом. Важный вывод для нас заключается в том, что группы «используют» лидера иногда не испытывая к нему личного уважения, но всегда с целью удовлетворения своих собственных потребностей и побуждений. У.Р. Бион в недавней важной статье [22] продлил эту линию мысли ещё дальше за пределы, проложенные Фрейдом, утверждая, что лидер является таким же творением группы, как и они его, и что, будучи лидером, он теряет свою «отличительную индивидуальность», так же, как и его последователи. У него не больше свободы быть собой, чем у любого другого члена группы, именно потому, что он вынужден отражать их притворство, чтобы в первую очередь претендовать на лидерство. [23]
Все это заставляет крепко задуматься о том, насколько не героичен среднестатистический человек, даже когда он следует за героем. Он попросту перекладывает всё на плечи героя; он следует за ними преисполненный сомнения, с коварством в сердце. Известный психоаналитик Пол Шилдер уже подмечал, что человек изначально впадает в гипнотический транс полным сомнений. Он проницательно заметил, что именно этот факт лишил гипноз «глубокой серьёзности, которая отличает каждую действительно великую страсть». И поэтому он назвал его «робким», потому что ему не хватало «великой, свободной, безоговорочной капитуляции». [24] Я считаю, что эта характеристика прекрасно подходит для описания робости «героизма» группового поведения. В нем нет ничего свободного или мужественного. Даже когда человек сливает свое эго с авторитарным отцом, «чары» отвечают его собственным узким интересам. Люди используют своих лидеров почти как оправдание. Когда они поддаются командам лидера, они всегда могут сохранить за собой чувство, что эти команды им чужды, что лидер несёт за них ответственность, что ужасные действия, которые они совершают, исходят от его имени, а не от их. Это ещё одна вещь, которая позволяет людям чувствовать себя невиновными, как отмечает Канетти: они могут представить себя временными жертвами лидера. [25] Чем больше они поддаются его чарам и чем страшнее совершаемые ими преступления, тем больше они могут чувствовать, что неправильные действия не являются для них естественными. Это всё так ловко, это использование лидера; это напоминает нам об открытии Джеймса Фрейзера, как в далеком прошлом племена часто использовали своих правителей в качестве козлов отпущения, которых, когда они перестали служить нуждам людей, казнили. Есть множество способов, как человек может играть в героя, по факту лишь трусливо избегая ответственности за свои действия.
Например, очень немногие люди были впечатлены недавним «героизмом» «семьи Мэнсона». Если взглянуть на эту “семью” в свете обсуждаемой нами групповой динамики, мы можем лучше понять, чем же мы так шокированы - не только беспричинными убийствами, которые они совершили, но и чем-то другим, намного большим. Когда люди стремятся к героизму с позиции добровольного рабства, в этом нет повода для восхищения; это смотрится так непроизвольно, предсказуемо, жалко. Здесь же была группа молодых мужчин и женщин, которые отождествляли себя с Чарльзом Мэнсоном и существовали в мазохистском к нему подчинении. Они отдали ему всю свою преданность и смотрели на него, в некотором смысле, как на человека-бога. Фактически, он закрепил за собой понимание Фрейдистского «первоначального отца»: он был авторитарным, очень требовательным к своим последователям и большим сторонником дисциплины. Его взгляд был глубоким и сильным, и для тех, кто попал под его чары, не было сомнений, что он излучал гипнотическую ауру. Он был очень уверенным в себе человеком. У него даже была своя «правда», его мания величия в видении захвата мира. Его последователям такое видение казалось героической миссией, в которой они имели честь принять участие. Он убедил их, что только следуя его плану, они могли обрести спасение. «Семья» была очень тесной, сексуальные запреты отсутствовали, и члены имели свободный доступ друг к другу. Они даже свободно использовали секс с целью привлечения посторонних в семью. Из всего этого кажется очевидным, что Мэнсон объединил «пленительный эффект нарциссической личности» с «заразительностью личности у которой нет внутренних конфликтов». Каждый мог свободно сбросить подавление под руководством и приказом Мэнсона не только в сексе, но и в убийстве. Члены «семьи» не проявляли сожаления, вины или стыда за свои преступления.
Люди были поражены этим мнимым «отсутствием человеческих чувств». Но из динамики, которую мы изучаем, мы пришли к ещё более удивительным выводам о том, что сообщества убийц, такие как «семья» Мэнсона, на самом деле не лишены основ человечности. Что делает их такими ужасными, так это то, что они гиперболизируют склонности, которые присутствуют в каждом из нас. Почему же они должны чувствовать вину или раскаяние? Лидер берёт на себя ответственность за разрушительный акт, а те, кто несёт разрушение по его команде, уже не убийцы, но «святые герои». Они страстно желают услужить мощной ауре, которую он проецирует, и привести в исполнение ту иллюзию, которую он для них воплощает, иллюзию, которая позволяет им героически преображать мир. Под его гипнотическими чарами и со всей силой собственных побуждений к героической самореализации им нет нужды бояться; они могут убивать с хладнокровием. На самом деле они, похоже, чувствовали, что делают своим жертвам «одолжение», что, по-видимому, означает, что они своими действиями “освящали” жертву, включая её в свою «священную миссию». Как мы знаем из антропологической литературы, жертва становится святым приношением богам, природе или судьбе. Сообщество черпает жизнь из символической смерти жертвы, и поэтому жертва имеет привилегию услужить миру наиболее возвышенным образом, путём собственной самоотверженной смерти.
Таким образом, один из точных способов понимания сообщества убийц, такого как семья Мэнсона, состоит в том, чтобы рассматривать его как магическую метаморфозу, в которой пассивные и пустые люди, раздираемые личными конфликтами и чувством вины, получают свою дозу дешёвого героизма, поистине чувствуя, что они могут контролировать судьбу и влиять на жизнь и смерть. «Дешёвого», потому что всё это происходит не по их воле, не от их собственной смелости и не в тисках их личных страхов: всё делается под маркой лидера, лик которого отпечатан на их душе.
Более Широкий Взгляд на Перенос
Из этого обсуждения эффекта переноса мы можем извлечь одну великую причину масштабных разрушений, которые человек причиняет миру. Он не просто естественным образом и в высшей степени разрушительный зверь, который опустошает всё вокруг себя, поскольку чувствует себя всемогущим и неприступным. Скорее, он - тварь дрожащая, что свергает мир вокруг себя до уровня собственных плеч, цепляясь за защиту и поддержку, и трусливым образом утверждает свои слабые силы. Таким образом, качества лидера и проблемы людей сочетаются в естественном симбиозе. Я задержался на нескольких уточнениях психологии групп, чтобы показать, что сила лидера проистекает из того, что он может сделать для людей, помимо магии, которой он обладает. Люди проецируют свои проблемы на него, что придаёт ему его роль и статус. Лидер нуждается в последователях настолько, насколько последним нужен он сам: лидер проецирует на них собственную неспособность оставаться в одиночестве, свой собственный страх изоляции. Необходимо добавить, что если бы не было естественных лидеров, обладающих магией харизмы, люди должны были бы изобрести их самостоятельно, так же как и лидерам приходится создавать вокруг себя последователей, если таковых нет. Если мы акцентируем внимание на этой естественной симбиотической сторону проблемы переноса, мы придём к самому широкому её пониманию, которое составляет основную часть дискуссии - и на ней я сейчас хочу остановиться.†
Фрейд уже рассказал столько же о проблемах последователей, сколько и о магнетизме лидера, когда говорил о стремлении к переносу и о том, чего он позволял достигнуть. Но как раз здесь и кроется проблема. Как и всегда, он показал нам, где искать, но сам сфокусировался на слишком узком участке. У него было представление, как лаконично выразился Вольштейн, «о том, почему человек попал в беду» [26], и его объяснения проблемы почти всегда основывались на сексуальных мотивах. Тот факт, что люди были настолько склонны к внушаемости при гипнозе, был для него доказательством того, что это зависит от сексуальности. Притяжение переноса, которое мы чувствуем к людям, является просто проявлением самых ранних притяжений, которые ребёнок испытывал к окружающим, но теперь это чисто сексуальное влечение настолько погружено в бессознательное, что мы не понимаем, что действительно служит мотивом нашим притяжениям. По безошибочным словам Фрейда:
“... мы должны заключить, что все чувства симпатии, дружбы, доверия и так далее, на которые мы тратим время в жизни, генетически связаны с сексуальностью и развились из чисто сексуальных побуждений, путем ослабления их сексуальных целей, какими бы чистыми и не-чувственными они ни проявлялись в тех формах, которые они принимают в нашем сознательном самовосприятии. Изначально мы не знали ничего, кроме сексуальных объектов; психоанализ показывает нам, что те люди, которых в реальной жизни мы хотя бы уважаем или любим, также могут являтся сексуальными объектами в нашем подсознании.” [27]
Мы уже успели заметить, что подобный редукционизм по отношению к сексуальным мотивам довольно рано завёл психоанализ в тупик и что потребовалась череда мыслителей высочайшего уровня, чтобы выпутать психоанализ из силков этой навязчивой идеи Фрейда. Но в более поздних работах Фрейда не слишком беспокоила его одержимость, когда некоторые вещи требовалось объяснить в более широком спектре; то же самое относится и к его узкому сексуальному акценту на капитуляции в переносе. В 1912 году он сказал, что тот факт, что перенос может привести к полному подчинению, был для него «безошибочным» доказательством «эротического характера» этого феномена. [28] Однако, в своих более поздних работах, когда он всё больше и больше акцентировал внимание на ужасе человеческого состояния, он говорил о стремлении ребёнка к могущественному отцу как к «защите от непонятных высших сил» как следствие «человеческой слабости» и «детской беспомощности». [29] Тем не менее, эта формулировка не означает полного отказа от его более ранних объяснений. По Фрейду, «эрос» охватывает не только конкретные сексуальные побуждения, но и стремление ребенка к всемогуществу, к океаническому чувству, которое сопровождает слияние с родительскими силами. При таком обобщении у Фрейда могли быть одновременно и достаточно широкий, и вполне узкий взгляд на этот феномен. Это сложное сочетание частной ошибки и верного обобщения поставило перед нами трудную, требующую длительного решения задачу по отделению того, что является истинным и что является ложным в психоаналитической теории. Но, как мы уже выяснили ранее, обратившись к Ранку, кажется довольно убедительным, что если вы акцентируете внимание на ужасах внешней природы, как это сделал Фрейд в своих поздних работах, тогда вы говорите об общем состоянии человека, а не о конкретных эротических побуждениях. Можно сказать, что ребёнок в таком случае будет искать слияния с родительским всемогуществом не из желания, а из трусости. И теперь мы оказываемся на новой территории. Тот факт, что перенос может привести к полному подчинению, доказывает не его «эротический характер», а нечто совсем иное: его «истинный» характер, можно сказать. Как Адлер с полной ясностью увидел ещё задолго до Фрейда: перенос - это, по сути, проблема храбрости. [30] Как нас убедили Ранк и Браун, именно мотив бессмертия, а не сексуальности, должен нести наибольшее бремя нашего объяснения человеческой увлеченности. Что означает это критическое смещение акцента для нашего понимания переноса? Поистине захватывающий и всеобъемлющий взгляд на человеческое состояние.
Перенос как Фетишированный Контроль
Таким образом, если перенос опирается на трусость, мы можем проследить его восхождение к периоду детства; перенос отражает все стремления ребёнка создать обстановку, которая обеспечит ему безопасность и удовлетворение; он учится взаимодействовать и воспринимать своё окружение таким образом, чтобы изгнать из него тревогу. Но теперь к фатальности переноса: когда вы воздвигаете свой мир по принципу восприятия-действия с целью устранить то, что является для этого мира базовым (то есть тревогу), вы неизбежно и фундаментально его фальсифицируете. По этой причине психоаналитики всегда понимали перенос как регрессивное явление, некритическое, желаемое, как вопрос автоматического контроля над своим миром. Сильверберг дает этому классическое психоаналитическое определение:
“Перенос указывает на необходимость осуществить полный контроль над внешними обстоятельствами... Во всем многообразии и множественности проявлений этих обстоятельств... перенос можно рассматривать как устойчивый памятник абсолютного восстания человека против реальности и его упрямой настойчивости на пути незрелости.” [31]
По Эриху Фромму перенос отражает умопомешательство человека:
“Чтобы преодолеть чувство внутренней пустоты и беспомощности, [человек] ...выбирает объект, на который после проецирует все свои человеческие качества: любовь, интеллект, смелость и т.д. Подчиняясь этому объекту, он чувствует связь со своими собственными качествами; ощущает себя сильным, мудрым, смелым и защищенным. Потеря объекта означает опасность потери самого себя. Этот механизм идолопоклонничества, основанного на отчуждении личности, является центральным динамизмом феномена переноса, именно он придает переносу его силу и энергию.” [32]
Мнение Юнга было схожим: страстная увлечённость кем-либо - это, в действительности
“...попытка отдаться власти партнера, который, кажется, состоит из всех качеств, которые мы не смогли реализовать в себе.” [33]
Также полагал и Адлер:
“[перенос] ... по факту, является маневром или тактикой, с помощью которых пациент стремится утвердить свой привычный способ существования, основанный на непрекращающейся попытке лишить себя собственной власти и передать её в руки «Другого».” [34]
Я цитирую этих авторитетных авторов так подробно по двум причинам: чтобы показать общую истину их взглядов, а также чтобы впоследствии иметь возможность поднять значительные проблемы, которые поднимают эти истины. Уже сейчас мы можем понять, что перенос лежит не в поле какой-то особенной трусости, но скорее является частью проблем организменной жизни, проблем власти и контроля: силы противостоять реальности и держать ее в узде, чтобы иметь возможность развиваться и реализовываться.
Что может быть более естественным, чем выбор человека, с которым станет возможным наладить этот диалог с природой? Фромм использует слово «идол» - очередной способ заговорить о том, что лежит под рукой. Вот как мы понимаем функцию даже «негативного» или переноса “ненависти”: он помогает нам закрепиться в мире, создать цель для наших чувств, даже если эти чувства разрушительны. Мы можем поставить наш организм на ноги как с помощью ненависти, так и с помощью подчинения. На самом деле ненависть придаёт нам даже больше сил, по этой причине мы наблюдаем проявленную ненависть в более слабых состояниях эго. Другой момент - ненависть гиперболизирует реакцию в отношении другого человека до большего уровня, чем тот этого заслуживает. Как сказал Юнг, «негативная форма переноса под видом сопротивления, неприязни или ненависти изначально наделяет другого человека несообразно огромной важностью ...» [35]. Нам нужен конкретный объект для нашего контроля, и мы хотим заполучить такой любым возможным способом. В отсутствие другого лица для установления диалога как почвы для контроля человек даже может использовать собственное тело в качестве объекта переноса, как это показал Сас. [36] Боль, которую мы чувствуем, болезни, которые являются реальными или воображаемыми, представляют для нас нечто, к чему мы можем обратиться, не дают нам выскользнуть из мира или увязнуть в отчаянии полного одиночества и пустоты. Одним словом, болезнь представляет собой объект. Мы совершаем перенос на наше собственное тело, как если бы это был друг, на силу которого мы можем опереться, или враг, который угрожает нам опасностью. По крайней мере, это заставляет нас чувствовать себя частью реальности и даёт нам небольшую точку опоры по ходу нашей судьбы.
Из всего этого мы можем сделать один важный вывод: перенос - это форма фетишизма, форма узкого контроля, которая закрепляет наши собственные проблемы. Мы собираем всю нашу беспомощность, нашу вину, наши конфликты, и крепим их к объекту из окружающей среды. Этим объектом для проецирования наших забот на мир может быть что угодно, даже наши собственные руки и ноги. Наши заботы являются ключевыми; и если мы посмотрим на основные проблемы человеческой раболепности, эти проблемы всегда бросаются в глаза. Как прекрасно выразился Юнг: «... если мы не хотим быть одураченными собственными иллюзиями, нам следует, тщательно проанализировав каждую из одержимостей, извлечь из них часть собственной личности, словно квинтэссенцию, и постепенно признать, что на жизненном пути мы вновь и вновь встречаем самих себя в тысячах разных обличий» [37].
Перенос как страх жизни
Однако это обсуждение ещё более отдалило нас от простого клинического подхода к феномену переноса. Дело в том, что очарование - это отражение фатальности человеческого состояния; и, как мы узнали из Первой Части этой книги, животное не способно вынести человеческое состояние; оно подавляюще. Именно на этом аспекте проблемы переноса я сейчас хочу задержаться. Из всех мыслителей, которые смогли это понять, ни один не писал с большей широтой и глубиной о значении переноса, чем Ранк.
Мы увидели в нескольких различных контекстах, как система мышления Ранка основывается на факте человеческого страха, страха жизни и смерти. Здесь я хочу подчеркнуть, насколько глобален и тотален этот страх. Как сказал Уильям Джеймс с его неизменной прямотой, страх - это «страх перед Вселенной». Это страх детства, страх появления во Вселенной, осознания собственной независимой индивидуальности, собственной жизни и переживаний. Как сказал Ранк: «Взрослый может бояться смерти или секса, ребёнок же боится самой жизни» [38]. Эта идея получила широкое распространение как «страх перед свободой» в нескольких книгах благодаря Фромму. Шахтель хорошо выразился, сказав о страхе выхода из «укоренённости». Вот как мы понимаем «инцестуозность» симбиоза с матерью и семьёй: человек остаётся, так сказать, «запертым» в защитной утробе. Это то, что имел в виду Ранк, когда говорил о «травме рождения» как о парадигме для всех других травм появления. Это логично: если вселенная фундаментально и глобально является устрашающей для естественного восприятия молодого человеческого животного, как оно может осмелиться войти в эту вселенную преисполненным уверенности? Только освободив её от ужаса.
Так мы можем понять суть переноса - как укрощение ужаса. Объективно вселенная представляет собой подавляющую силу. Вне себя мы чувствуем хаос. Сами по себе, мы мало что можем сделать с этой невероятной силой, за исключением одного: мы можем наделить ею определённых людей. Ребёнок испытывает естественный страх и ужас и фокусирует их на отдельных существах, что позволяет ему находить силу и ужас в конкретной точке, а не рассеянным по всей хаотической вселенной. Mirabile! Объект переноса, наделённый трансцендентными силами вселенной, теперь обладает силой контролировать, упорядочивать и противостоять ей. [39] По словам Ранка, объект переноса представляет для человека «великие биологические силы природы, с которыми эго связывает себя эмоционально и которые затем образуют сущность человека и его судьбу» [40]. Поскольку в конечном итоге власть означает власть над жизнью и смертью, ребёнок теперь может безопасно проявить себя по отношению к объекту переноса. Объект становится его локусом безопасной деятельности. Все, что ему должно сделать, - это подчиняться ему такими способами, какими ему удаётся научиться; расположить к себе, если вдруг этот объект станет ужасным; спокойно использовать его для рутинной ежедневной активности. По этому разумению, Ангьял вполне может заявить, что перенос - это не «эмоциональная ошибка», а переживание восприятия другого человека как целого мира - так же, как для ребёнка мир замыкается в пределах его дома. [41]
Эта всеохватность объекта переноса также помогает объяснить его амбивалентность. В некоторых сложных аспектах ребёнок должен бороться против силы родителей в их удивительных чудесах. Они столь же превосходны, как и фон природы, из которого они возникают. Ребёнок учится натурализовать их с помощью приемов аккомодации и манипуляции. В то же время, однако, он должен сосредоточить в них всю проблему ужаса и силы, сделав их центром для того, чтобы сократить и приспособить мир вокруг них. Теперь мы видим, почему объект переноса создаёт так много проблем. За счёт него ребёнок частично контролирует свою большую судьбу, но он становится его новой судьбой. Ребёнок связывает себя с определенным человеком, чтобы автоматически контролировать ужас, чтобы опосредовать чудо и победить смерть силой этого человека. Но затем он испытывает «ужас переноса»; ужас потери объекта, возможности вызвать его недовольство, неспособности жить без него. Ужас собственной тленности и бессилия всё ещё преследует его, но теперь именно в форме объекта переноса. Как безжалостно иронична человеческая жизнь. Объект переноса всегда кажется больше, чем он есть на самом деле, потому что он представляет всю жизнь и, следовательно, всю судьбу человека. Объект переноса становится центром проблемы личной свободы, потому что человек вынужденно зависит от него, он суммирует в себе все другие естественные зависимости и эмоции. [42] Это качество верно как для позитивных, так и для негативных объектов переноса. В случае негативного переноса объект становится средоточием ужаса, но теперь воспринимается как зло и принуждение. Это также является источником многих горьких воспоминаний детства и наших обвинений в адрес родителей. Мы пытаемся переложить на них единоличную вину за наши собственные несчастья в фундаментально демоническом мире. Мы притворяемся, что в мире нет ужаса и зла, во всём виноваты только наши родители. В негативном переносе такого рода мы также видим попытку установить автоматический контроль над нашей судьбой.
Неудивительно, что Фрейд окрестил перенос «универсальным феноменом человеческого разума», который «доминирует над каждым аспектом взаимоотношений человека с его окружением». [43] Также не удивительны мысли Ференци о «невротической страсти к переносу», «голодных до стимула аффектах невротиков». [44] Нам нужно говорить не только о невротиках, но и о голоде и страсти каждого к локализованному стимулу, который заменяет собой весь мир. Мы могли бы предположить: перенос доказывает, что каждый является невротиком, так как это универсальное искажение реальности путём этой искусственной фиксации. Из этого, конечно, следует, что чем меньше у эго человека собственной силы и чем больше в нём страха, тем сильнее выражается перенос. Это объясняет особую интенсивность переноса у шизофреников: полная и отчаянная концентрация ужаса и чуда в одном человеке, и самоуничижительная капитуляция перед этим человеком и тотальное ошеломленное гипнотическое поклонение ему. Только бы услышать его голос или прикоснуться к части его одежды, получить привилегию поцеловать или вылизать его ноги - это было бы истинным раем. Это совершенно логичная судьба для совершенно беспомощного человека: чем больше вы боитесь смерти и чем более опустошены, тем более вы населяете свой мир всемогущими фигурами отца, магическими спасителями. [45] Шизофренический перенос помогает нам понять, как естественным образом мы остаёмся привязанными к объекту даже в «нормальном» переносе: все силы по исцелению недугов жизни и болезней мира присутствует в объекте переноса. Как мы можем не быть очарованными?
Помните, мы говорили, что перенос на самом деле не доказывает «эротизм», как ранее думал Фрейд, а показывает определенную «правдивость» в отношении ужаса человеческого состояния. Радикальный случай переноса у шизофреника также помогает нам понять это утверждение. В конце концов, одна из причин того, что его мир настолько ужасен, заключается в том, что он видит его во многих отношениях без незатуманенным подавлением. И поэтому он видит и объект человеческого переноса во всем его благоговении и великолепии - об этом мы говорили в одной из первых глав. Человеческое лицо это в действительности грандиозное первородное чудо; оно естественным образом парализует своим великолепием, если вы обратитесь к нему как к чему-то фантастическому. Но зачастую мы подавляем эту чудотворность, чтобы функционировать невозмутимо и иметь возможность использовать лицо и тело для своих собственных повседневных нужд. Можно вспомнить, как будучи детьми мы встречали таких людей, с кем не смели заговорить или даже на кого взглянуть - вряд ли мы могли бы перенести такое восприятие в нашу взрослую жизнь, не нанеся себе серьёзного вреда. Но теперь мы можем также указать, что этот страх смотреть в лицо объекту переноса не обязательно является тем, чем считал его Фрейд: страхом перед пугающим первобытным отцом. Это, скорее, страх перед реальностью, перед интенсивным сосредоточением природного чуда и силы; страх быть потрясенным истиной вселенной в том виде, в каком она существует, поскольку вся эта истина сосредоточена в одном человеческом лице. Но Фрейд прав в отношении тиранических отцов: чем страшнее объект, тем сильнее перенос; чем больше могущественный объект воплощает в себе природную силу мира, тем страшнее он может быть на самом деле без какого-либо воображения с нашей стороны.
Перенос как страх смерти
Если страх жизни является одним из аспектов переноса, то сопутствующий ему страх всегда рядом. По мере того как подрастающий ребёнок осознаёт смерть, у него появляется двоякая причина укрыться за силами объекта переноса. Комплекс кастрации делает его тело объектом ужаса, и теперь на объекте переноса лежит ноша заброшенного проекта causa-sui. Ребёнок использует объект переноса, чтобы обеспечить собственное бессмертие. Что может быть более естественным? Я не могу воздержаться от цитирования другой небезызвестной цитаты Горького о Толстом, поскольку она так хорошо резюмирует этот аспект переноса: «Я не лишён этой земли, пока этот старик живет на ней». [46] Это исходит из всей глубины эмоций Горького; это не простое желание или утешительная мысль: это больше похоже на движущую веру в то, что тайна и нерушимость объекта переноса будут укрывать человека от всех бед, пока объект переноса продолжает жить.
Такое использование объекта переноса объясняет побуждение к обожествлению другого человека, постоянное возведение определенных избранных людей на пьедесталы, вложение в них дополнительных способностей: чем больше они имеют, тем больше на нас воздействует. Мы участвуем в их бессмертии и таким образом создаём бессмертных. [47] Как образно выразился Харрингтон: «Я произвожу куда более глубокое впечатление на Космос, если среди моих друзей есть знаменитый человек. Когда ковчег отчалит, я уже буду на нём» [48]. Человек всегда жаждет, как правильно выразился Ранк, материала для своего бессмертия. Группам это также необходимо, что объясняет постоянный голод до героев:
“У каждой группы, большой или маленькой, есть «индивидуальный» импульс к вечности, который проявляется в создании национальных, религиозных и художественных героев и заботе о них... индивидуальность прокладывает путь этому коллективному импульсу к вечности…” [49]
Этот аспект групповой психологии может дать объяснение тому, что вводит наше воображение в ступор: не удивляет ли вас фантастическое проявление скорби со стороны целых народов, когда один из их лидеров умирает? Неконтролируемое эмоциональное излияние, ошеломленные массы, собравшиеся на городских площадях, иногда целыми сутками на пролет, взрослые люди истерически плачут и рвут себя на части, топчут друг друга огромной волной по пути к гробу или погребальному костру - как найти смысл в таком массовом, невротическом «водевиле отчаяния»? [50] Это показывает глубокое состояние шока от потери защиты от смерти. На некотором грубом уровне своей личности люди понимают: «Наш локус силы, что контролировал жизнь и смерть, может сам умереть; оттого и наше собственное бессмертие находится под вопросом». Все эти слёзы и неистовства, в конце концов, сводятся к самому себе, не к кончине великой души, а к кончение собственной и неминуемой. Тут же люди начинают переименовывать городские улицы, площади, аэропорты по имени покойника: всё равно, что объявить, что он будет физически увековечен в обществе, несмотря на собственную физическую смерть. Сравните недавний траур американцев по Кеннеди, французов по Де Голлю и особенно египтян по Насеру, в случае с которым это было скорее примитивное и стихийное излияние: немедленно раздался клич к возобновлению войны с Израилем. Как мы поняли, только козлы отпущения могут облегчить человеку его собственный суровый страх смерти: «Мне грозит смерть - давайте же будем обильно убивать сами». При случае кончины личности, что олицетворяет собой бессмертие, тяга создать козла отпущения должна быть особенно сильной. Также сильна, как это показал Фрейд, и склонность к панике. [51] Когда лидер умирает, то устройство, что человек использовал с целью отрицания ужаса мира, мгновенно выходит из строя; что может быть более естественным в таком случае, чем чувство той самой паники, что всегда стояла стеной ужаса за спиной человека?
Пустота заняла место бессмертной субстанции. Её оставила за собой непоправимая кончина лидера. Очевидно, эта пустота слишком болезненна, чтобы её сохранять, особенно, если лидер обладал мощной маной или был олицетворением какого-то великого героического проекта, что вёл за собой людей. Нельзя не задуматься о том, как одно из самых передовых научных обществ 20-го века прибегло к достижениям методов Древнего Египта - мумификации, с целью забальзамировать лидера своей революции. Кажется, что русские не смогли отпустить Ленина даже после его смерти и поэтому похоронили его как вечный символ бессмертия. Это, якобы «светское» общество, что совершает паломничество к могиле и хоронит своих героев под «священной стеной» Кремля, в «священном» месте. Независимо от того, сколько церквей закрыто или как лихо заявляет о собственном гуманизме лидер или общественное движение, никогда не будет ничего до конца светского в человеческом страхе. Человеческий ужас - это всегда «священный ужас» - поразительно уместная популярная фраза. Ужас всегда относится к крайностям жизни и смерти.[52]
Онтологические мотивы-близнецы
Многое из того, что мы уже сказали о переносе, выставляет человечество в нелестном свете; настало время сменить тон. Действительно, перенос - это отражение трусости перед лицом как жизни, так и смерти, но он также отражает наше стремление к героизму и саморазвитию. Это выносит наше обсуждение переноса на совершенно другой уровень, и на этой новой точке зрения я хочу задержаться.
Одна вещь всегда поражала человека, - его собственное стремление к добру, внутренняя чувствительность к «тому, как всё должно быть», и мучительно тёплое и тающее влечение к «правильности» в красоте, добре и совершенстве. Мы называем эту внутреннюю чувствительность «совестью». Для великого философа Иммануила Канта это была одна из двух возвышенных тайн творения, этот «моральный закон внутри» человека, и не было никакого способа объяснить его возникновение - он просто был дан. Природа несёт это чувство прямо в своём собственном «сердце», в глубинах живущих организмов. Это самочувствие в природе более фантастично, чем любой научно-фантастический факт. Любая философия или любая наука, которая хочет рационально вести разговор о смысле жизни, должна принимать этот факт во внимание и относиться к нему с величайшим почтением - что понимали мыслители 19-го века, такие как Винченцо Джоберти и Антонио Росмини. [53] Любопытно, что эта важнейшая онтология организменного самочувствия, которая была центральной темой для таких мыслителей как Томас Дэвидсон и Анри Бергсон, едва вызвала отклик в современной науке, пока не появилась новая «гуманистическая психология». Уже один этот факт, как мне кажется, объясняет невероятное бесплодие гуманитарных наук в наше время и, в особенности, их готовность манипулировать человеком и отрицать его. Я думаю, что истинное величие вклада Фрейда проявляется, когда мы видим, что оно напрямую связано с этой традицией онтологической мысли. Фрейд показал, как определённые правила добра или совести были встроены в ребёнка в данном обществе, как он изучает правила хорошего самочувствия. Показав искусственность этих социальных правил для хорошего самочувствия, Фрейд наметил мечту о свободе Просвещения: разоблачить искусственные моральные ограничения на экспансивное самоощущение жизненной силы.
Но даже признание таких социальных ограничений по-прежнему оставляет необъяснимым внутреннее стремление человека чувствовать себя хорошим и правым - то самое, что внушало благоговение Канту, кажется, существует независимо от каких-либо правил: насколько мы можем судить - как я это уже выразил - “Каждому организму хочется чувствовать себя в порядке с самим собой”. [54] Каждое существо старается максимально усилить это чувство. Как уже давно отметили философы, это словно сердце природы пульсирует в собственном радостном саморазвитии. Конечно, когда мы рассматриваем уровень развития человека, этот процесс приобретает наибольший интерес. Он наиболее интенсивен именно в человеке и только в нём относительно не определён - он может пульсировать и развиваться как в организменном смысле, так и в символическом. Это развитие принимает форму всесильного стремления человека к ощущению полной «правоты» в отношении себя и своего мира. Мне кажется, что эти, возможно, неуклюжие изречения подводят итог тому, что человек на самом деле пытается сделать, и почему совесть - это его судьба. Человек - единственный организм в природе, которому суждено разгадать, что на самом деле означает чувствовать себя «правильным».
Но помимо этого особого бремени, природа устроила так, что человек не может прямым способом почувствовать себя «правым». Здесь мы должны ввести парадокс, который, по-видимому, имеет прямое отношение к сердцу организменной жизни и который особенно заметен в человеке. Парадокс принимает форму двух мотивов или побуждений, которые кажутся частью сознания существа и указывают в двух противоположных направлениях. С одной стороны, существо стимулируется сильным желанием отождествиться с космическим процессом, слиться с остальной природой. С другой стороны, оно хочет быть уникальным, выделяться как нечто отличное и особенное. Первый мотив - слиться и потерять себя в чём-то большем - исходит из человеческого страха одиночества, страха быть отвергнутым, оставленным наедине со своей слабостью; человек чувствует себя безмерно маленьким и бессильным перед трансцендентной природой. Если он уступает своему естественному ощущению космической зависимости, желанию быть частью чего-то большего, это приносит ему покой и единение, дает ему чувство саморазвития в более высоком смысле и, таким образом, повышает уровень его существования, придавая ему чувство поистине непостижимой ценности. Это христианский мотив Агапе - естественное слияние сотворённой жизни в «Творении-В-Любви», которое превосходит её. Как сказал Ранк, человек жаждет «чувства близости со Всем». Он хочет «освободиться от своей изоляции» и стать «частью большего и высшего целого». Человек естественным образом тянется к самости за пределами самого себя, чтобы узнать, кто он такой на самом деле, чтобы почувствовать, что он принадлежит Вселенной. Задолго до того, как Камю написал слова эпиграфа к этой главе, Ранк сказал: “Ведь только живя в тесном союзе с божественным идеалом, воздвигнутым вне собственного эго, человек вообще способен жить” [55].
Сильнейшая сторона работы Ранка, позволившая ему нарисовать столь безошибочный и всесторонний психологический портрет человека, заключалась в том, что он связал психоаналитическое клиническое понимание с основными онтологическими мотивами человеческого существа. Таким образом, он, насколько это возможно, проник в корень человеческого мотива и создал групповую психологию, которая в действительности была психологией человеческого состояния. С одной стороны, мы смогли увидеть, что то, что психоаналитики называют «идентификацией», является естественным побуждением личности присоединиться к подавляющим силам, превосходящим человека. [56] Идентификация в детстве - это всего лишь частный случай этого побуждения: ребёнок сливается с олицетворителями космического процесса - то, что мы назвали «фокусировкой переноса» на ужасе, величии и власти. Когда человек сливается с превосходящими его родителями или социальной группой, он, можно сказать, пытается жить в более широком смысле. Мы упускаем сложность героизма, если не понимаем этого; нам не хватает этого полного понимания личности - не только в поддержке силы, которую даёт ей выход за свои границы, но и в воплощении её всей в радости и любви. Стремление к бессмертию - это не просто отражение тревоги смерти, а стремление всего существа к жизни. Возможно, эта естественная экспансия существа самого по себе может объяснить, почему перенос является такой универсальной страстью.
С этой точки зрения, мы также можем понять идею о Боге как логическое воплощение стороны Агапе в природе человеческого существа. Фрейд, похоже, воспринимал с презрением идею об Агапе, так как относился скептически к религии, что её проповедовала. Он считал, что человеческая жажда Бога на небесах представляет собой всё незрелое и эгоистичное в человеке: его беспомощность, его страх, его жадность до максимально полных защиты и удовлетворения. Но Ранк понимал, что идея Бога никогда не была простым отражением суеверного и эгоистичного страха, как утверждали циники и «реалисты». Напротив, это результат подлинного стремления к жизни, стремления к полноте смысла, как учил нас Джеймс. [57] Кажется, что податливый элемент героической принадлежности присущ самой жизненной силе, одной из истинно возвышенных загадок сотворённой жизни. Кажется, что жизненная сила естественным образом выходит за границы даже самой Земли, и это одна из причин, почему человек всегда представлял себе Бога именно на небесах.
Мы сказали, что человек не может почувствовать себя «правым» каким-либо прямым способом, и теперь мы можем понять почему. Он может расширять свое эгоистическое чувство не только благодаря слиянию Агапе, но и посредством другого онтологического мотива Эроса, стремлению к большей жизни, к захватывающему опыту, к развитию собственных сил, к развитию уникальности своей индивидуальности, к импульсу, что позволит встать в полный рост и сиять. В конце концов, жизнь - это вызов, захватывающая возможность расправить крылья. С психологической точки зрения, это побуждение к индивидуации: как мне реализовать свой отличительный дар, внести свой вклад в мир через самостоятельное развитие?
Теперь мы видим то, что мы можем назвать онтологической или бытийной трагедией, которая так свойственна человеку: если он поддаётся Агапе, он рискует не развить себя, свой активный вклад в оставшуюся жизнь. Если он излишне устремляется к Эросу, он рискует отрезать себя от естественной зависимости, от долга перед большим творением; он отстраняется от целительной силы благодарности и смирения, которые он должен естественно ощущать за то, что был создан, за то, что ему была предоставлена возможность жизненного опыта.
Таким образом, человек находится в состоянии напряжённого дуализма. Индивидуация означает, что человеческое существо вынуждено противопоставить себя остальной природе. Это создаёт именно ту изоляцию, которую нельзя стерпеть - и которая всё же необходима для самобытного развития. Это создает различие, которое становится тяжким бременем; это подчёркивает ничтожность и исключительность личности в одно и то же время. Это первородный грех. Человек воспринимает это как «низость» или «негодность», как глупую внутреннюю неудовлетворенность. [58] И причина вполне реальна. По сравнению с остальной природой, человек - не самое удовлетворительное создание. Он пронизан страхом и бессилием.
Проблема обретает характер того, как избавиться чувства негодности, от первородного греха, но на самом деле является попыткой изменить свою позицию в отношении Вселенной. Это вопрос достижения масштаба, значимости, долговечности: как стать больше и лучше, чем ты есть на самом деле. Вся суть стремления к добродетели заключается в том, чтобы стать чем-то ценным, непреходящим. [59] Создаётся впечатление, что мы понимаем это интуитивно, когда утешаем наших детей после ночных кошмаров и других их испугов. Мы успокаиваем их, говорим, что они «хорошие», и ничто не может им навредить, и так далее: доброта это безопасность и особый иммунитет. Вы можете сказать, что стремление к нравственности основано исключительно на физическом положении человека. Человек морален, поскольку он чувствует свое истинное положение и то, что его ожидает, тогда как другие животные - нет. Он использует мораль, чтобы попытаться приобрести чувство особой принадлежности и увековечивания во Вселенной - и делает он это двумя способами. Во-первых, он преодолевает зло (незначительность, ненужность, конечность), подчиняясь правилам, установленным представителями естественной силы (объектами переноса); таким образом его чувство защищённой принадлежности к большему гарантировано. Это также естественно: мы говорим ребёнку, что он хороший, чтобы он не испытывал страх. Во-вторых, человек пытается преодолеть зло, развивая действительно ценный героический дар, становясь особенным.
Интересно ли нам, почему одной из главных характеристик человека является его мучительное недовольство собой, его постоянная самокритика? Это единственный доступный ему способ преодолеть ощущение безнадёжной ограниченности, присущей его положению. Диктаторы, возрожденцы и садисты знают, что людям нравится, когда на них обрушиваются обвинения в их собственной ничтожности, поскольку это отражает их истинное отношение к себе. Садист не создаёт мазохиста; он находит его уже готовым. Таким образом, людям остаётся один способ преодоления ничтожности: возможность идеализировать себя, поднять себя на действительно героический уровень. Таким образом, человек устанавливает комплиментарный диалог с самим собой, что естественно для его состояния. Он критикует себя, потому что он не может оправдать своих героических идеалов, которым должен соответствовать, чтобы стать поистине грандиозным творением.
Вы можете увидеть, что человек хочет невозможного: он хочет потерять свою изоляцию и одновременно сохранить её. Он не может вынести чувства обособленности, и всё же не может допустить полного удушья своей жизненной силы. Он хочет расшириться путем слияния с чем-то могущественным извне, что превосходит его, и все же хочет при слиянии остаться индивидуальным и отчуждённым, работая над своим личным и мелкомасштабным саморазвитием. Но этот подвиг невозможен, потому что он опровергает реальное напряжение дуализма. Очевидно, что человек не может слиться с высшими силами и одновременно развивать собственную личную власть - во всяком случае, не без амбивалентности и некоторой степени самообмана. Но можно обойти проблему следующим способом: можно, так сказать, «контролировать явную очевидность противоречия». Можно попытаться выбрать один из двух стульев, на котором вам кажется наиболее естественным практиковать самокритику и самоидеализацию. [60] Другими словами, пытаться соблюдать зону комфорта. Основное использование переноса, которое лучше назвать «героизм переноса», - это практика безопасного героизма. В нём мы можем разглядеть истинный охват онтологического дуализма мотивов человека, и теперь мы можем подвести итог этой теме.
Перенос как Жажда Высшего Героизма
Смысл нашего краткого обсуждения онтологических мотивов состоит в том, чтобы прояснить, как перенос связан с основами организменной жизни. Теперь мы можем увидеть полную картину того, как неправильно было бы смотреть на перенос совершенно уничижительным образом, когда он служит таким важным стремлениям человека к целостности. Человек должен наполнять свою жизнь ценностью, чтобы он мог назвать её «хорошей». В таком случае, объект переноса является естественной фетишизацией высочайших стремлений и потуг человека. И снова мы видим, каким чудесным «талантом» является перенос. Это форма творческого фетишизма, создание места, из которого жизнь cможет черпать силы, в которых мы так нуждаемся и которых так желаем. Что может быть более желанным, чем сила бессмертия? Как прекрасна и легка возможность взять всё наше стремление к бессмертию и сделать его частью диалога с одним человеком. На этой планете мы не знаем, что вселенная хочет от нас или какие испытания она нам уготовила. У нас нет ответа на беспокоящий Канта вопрос о том, каков наш долг, что нам следует делать на земле. Мы живем в полной тьме относительно того, кто мы и почему мы здесь; тем не менее, мы знаем, что какое-то значение у нас быть должно. Тогда что может быть более естественным, чем взять эту невыразимую тайну и тут же её развеять, направив нашу героическую активность на другого человека, ежедневно убеждаясь, таким образом, достаточно ли это действие, чтобы заработать нам вечность. Если что-то идёт не так, мы понимаем это по его поведению, и поэтому можем мгновенно это исправить. Ранк резюмирует этот жизненно важный вопрос в особо чутком абзаце:
Здесь мы сталкиваемся с извечной проблемой добра и зла, изначально подразумевающей право на бессмертие в его эмоциональном смысле - то есть быть или не быть любимым другим человеком. На этом фоне… личность человека формируется в соответствии с жизненной потребностью доставить удовольствие другому человеку, которого мы делаем нашим «Богом», чтобы не навлечь на себя её или его немилость. Все извращения ... «я» с его искусственным стремлением к совершенству и неизбежными «рецидивами» в плохое - результат этих попыток очеловечить духовную потребность в добре.” [61]
Как мы увидим в следующих главах, можно питать и расширять свою идентичность за счёт различных “богов”, как небесных, так адских. То, как человек решает свои естественные стремления к саморазвитию и значимости определяет качество его жизни. Героизм переноса даёт человеку именно то, что ему нужно: некоторую степень чётко обозначенной индивидуальности, точку отсчёта для его практики добродетели, всё это в пределах надёжного уровня безопасности и контроля.
Если бы героизм переноса был безопасным, мы могли бы счесть его унизительным. Героизм по определению - это вызов безопасности. Но подчеркнём, что стремления к совершенству, изгибы и извивания, удовлетворяющие других, не обязательно являются трусливыми или неестественными. Что делает героизм переноса унизительным, так это то, что этот процесс неосознан и рефлексивен, а не полностью контролируем. Психоаналитическая терапия непосредственно обращается к этой проблеме. Кроме того, другие люди - это естественные спутники судьбы каждого человека. Он вынужден прикладывать силы, чтобы быть добрым к своим сородичам, поскольку они формируют его самое непреодолимое и непосредственное окружение, — не в физическом или эволюционном смысле собрания подобных существ — а скорее в духовном смысле. Человеческие существа - единственные, кто опосредует значение, то есть они придают единственное человеческое значение, которое нам доступно. Юнг написал несколько особенно гениальных и проницательных страниц на тему переноса, и он увидел, что жажда настолько сильна и естественна, что он даже назвал его «инстинктом» - «либидо родства». Этот инстинкт, по его словам, не может быть удовлетворён каким-либо абстрактным способом:
“Оно хочет именно человеческой связи. Это ядро всего феномена переноса, и его невозможно игнорировать, потому что отношение к самому себе - это в то же время отношение к ближнему…” [62]
Столетием ранее Герман Мелвилл вложил ту же мысль в уста Ахава:
“Ближе! стань со мною рядом, Старбек, дай мне заглянуть в человеческие глаза, это лучше, чем смотреть в небо и на море, лучше, чем взирать на бога! Клянусь зеленеющей землёй, клянусь пылающим очагом! вот он, волшебный кристалл, друг; я вижу мою жену и моего сына в твоём взоре.” [63]
Смысл этой потребности в других людях, чтобы утвердить себя, прекрасно видел теолог Мартин Бубер. Он назвал это «воображением реального»: видеть в другом человеке самопревосходящий жизненный процесс, дающий человеку большую поддержку, в которой он нуждается. [64] В терминах нашего предыдущего обсуждения мы могли бы сказать, что объект переноса содержит свою собственную природную удивительность, свою собственную чудесность, которая заражает нас значимостью нашей собственной жизни, если мы уступаем ей. Как это ни парадоксально, но капитуляция перед “истиной другого” ( даже если только в его физическом существе) в форме переноса даёт нам чувство героического самоутверждения. Неудивительно, что Юнг сказать, что с этим «невозможно спорить».
Неудивительно, в конце концов, что перенос - это универсальная страсть. Он представляет собой естественную попытку исцелиться и стать целостным посредством героического саморазвития в «другом». Перенос представляет собой бОльшую реальность, в которой мы нуждаемся, поэтому Фрейд и Ференци уже могли сказать, что перенос - это психотерапия, «самостоятельные попытки пациента излечить себя». [65] Люди создают реальность, в которой нуждаются, чтобы раскрыть себя. Значение этих замечаний, возможно, не очевидно, но оно необъятно для теории переноса. Если перенос представляет собой естественное героическое стремление к «запредельному», дающему самоутверждение, и если люди нуждаются в этом утверждении, чтобы жить, тогда психоаналитическое представление о переносе всего лишь как о нереальной проекции неверно. [66] Проекция необходима и желательна для самореализации. В противном случае человека раздавит его одиночество и изоляция, само бремя жизни отвергнет его. Как мудро заметил Ранк, проекция - это необходимое освобождение для индивидуума; человек не может жить замкнутым на себе и для себя. Он должен проецировать смысл своей жизни вовне, причину своей жизни, даже вину за неё. Мы не создали себя, но мы застряли в себе. Технически, мы можем сказать, что перенос - это искажение реальности. Но теперь мы видим, что это искажение имеет два измерения: искажение из-за страха перед жизнью и смертью и искажение из-за героической попытки обеспечить саморазвитие и тесную связь своего внутреннего “я” с окружающей природой. Другими словами, перенос отражает всё человеческое состояние и поднимает самый большой философский вопрос об этом состоянии.
Насколько большой кусок «реальности» может откусить человек, не исказив её окончательно? Если Ранк, Камю и Бубер правы, человек не может оставаться в одиночестве, он должен обращаться за поддержкой. Если перенос является естественной функцией героизма, необходимой проекцией, чтобы противостоять жизни, смерти и самому себе, возникает вопрос: что такое творческая проекция? Что такое иллюзия, улучшающая жизнь? Это вопросы, которые выводят нас далеко за рамки данной главы, но мы увидим их ответы в нашем заключительном разделе.
Глава восьмая
Отто Ранк и Завершение Психоанализа по Кьеркегору
По всей видимости, человеку нелегко осознать тот факт,
что существует разделение между его духовными
и чисто человеческими потребностями
и что удовлетворение для каждой из них следует искать в разных сферах.
Как правило, мы находим эти два аспекта
безнадежно запутанными в современных взаимоотношениях,
где один человек становится богоподобным судьей
над хорошим и плохим в другом человеке.
В долгосрочной перспективе такие симбиотические отношения
деморализуют обе стороны, поскольку быть Богом так же невыносимо,
как и находиться в положении абсолютного рабства.
—Отто Ранк [1]
Когда мы смотрим на историю, мы видим, что сознание существа всегда поглощено культурой. Культура противостоит природе и превосходит её. Культура в своем самом сокровенном смысле - это героическое отрицание тварности человека. Но в одни эпохи это отрицание действеннее, чем в другие. Когда человек жил в безопасности под покровом иудейско-христианской картины мира, он был частью великого целого; пользуясь нашей терминологией, его космический героизм был полностью очерчен, он был безошибочно верен. Такой человек пришел из невидимого мира в видимый благодаря Божьей воле, выполнил свой долг перед Богом, прожив свою жизнь с достоинством и верой, женился во имя долга, произвёл потомство в дань ему, предложил всю свою жизнь - по заветам Христа - своему Отцу. В обмен на это, он был прощён Отцом и вознаграждён вечной жизнью в невидимом измерении. И никакого значения не имело то, что земная жизнь для него была юдолью слёз, ужасных страданий, несоизмеримости, мучительной и унизительной повседневной ничтожности, болезни и смерти, местом, где человек чувствовал себя чужим, «неправильным местом», как сказал Честертон [2], местом, где человеку нечего ожидать, нечего достигать. Но это не имело никакого значения, потому что всё это служило Богу и поэтому служило слуге Божьему. Одним словом, космический героизм человека был гарантирован, даже если сам по себе он был ничем. Это самое примечательное достижение христианского мировоззрения: то, что оно смогло принять в себя рабов, калек, слабоумных, простачков и людей могущественных и наделить их всех надёжным образом героя, попросту сделав шаг назад из мира действительного в мир иной, имя которому рай. Или, как мы могли бы лучше выразиться, христианство взяло сознание человека - то, от чего он более всего хотел отгородиться - и сделало его ключевым условием для достижения космического героизма.
Романтическое решение
Как только мы осознаем, в чём суть религиозного решения проблемы, мы поймём, как современный человек загнал себя в невыносимое положение. Ему всё ещё необходимо ощущение героизма, необходимо знать, что его жизнь что-то значит в общей схеме вещей; он всё ещё должен быть “хорошим”, чтобы соответствовать какой-то действительно особенной цели. Кроме того, ему всё также приходится сливаться с каким-то высшим, всепоглощающим смыслом в доверии и благодарности - что мы видели в качестве универсального мотива слияния по типу Агапэ. Если у человека больше нет Бога, как такое может быть возможным? Как заметил Ранк, одним из первых способов, что пришел человеку в голову, было «романтическое решение»: он сосредоточил свое стремление к космическому героизму на другом человеке в форме объекта любви. [3] Самовосхваление, в котором человек так нуждался по своей глубинной природе, он теперь искал в любовном партнере. Любовный партнер становится божественным идеалом, что может наполнить жизнь человека. Все духовные и моральные потребности теперь сосредоточены на одном человеке. Духовность, что когда-то ссылалась на другое измерение вещей, теперь низвергается на эту землю и обретает форму в другом индивидууме. Само спасение больше не относится к абстракции, подобной Богу, но может быть найдено «в беатификации другого». Мы могли бы назвать это «беатификацией переноса». Человек теперь живет в «космологии двух». [4] Безусловно, на протяжении всей истории происходило соревнование между объектами человеческой любви и объектами божественности - подумаем об Элоизе и Абеляре, Алкивиаде и Сократе или даже о Песне Соломона. Но главное отличие состоит в том, что в традиционном обществе человеческий партнер не вбирает в себя всё измерение божественного; в обществе же современном такое происходит.
Если мы склонны забывать, насколько обожествлен объект романтической любви, популярные песни постоянно напоминают нам об этом. Они говорят нам, что предмет нашей любви - это «весна», «сияние ангела» с глазами «подобными звёздам», что переживание любви будет «божественным», «словно сами небеса» и так далее и далее.; популярные любовные песни, несомненно, имели это содержание ещё с древних времен и, вероятно, будут иметь таковое до тех самых пор, пока человек остается млекопитающим и двоюродным братом приматов. Эти песни отражают жажду реального опыта, серьёзную эмоциональную тоску со стороны существа. Дело в том, что если объект любви - это божественное совершенство, то и сущность самого человека возвышается, присоединяясь к нему своей судьбой. Объект любви становится высшей мерой для идеального стремления человека; все внутренние конфликты и противоречия, многие аспекты вины - всё это человек может попытаться смыть с себя в идеальной консуммации с самим совершенством. Это становится истинным «моральным искуплением в другом». [5] Современный человек ищет удовлетворение своему стремлению к саморасширению через объект любви так же, как когда-то он делал это посредством Бога: «Бог как ... представление нашей собственной воли не противостоит нам кроме тех случаев, когда мы сами этого хотим, и так же мало противится нам любовник, который, уступая, подчиняет себя нашей воле» [6]. Одним словом, объект любви встаёт на место Бога. Как гласит индуистская песня: «Мой возлюбленный подобен Богу; если он принимает меня, моё существование оправдано». Неудивительно, что Ранк смог заключить, что любовные отношения современного человека - это проблема религиозного толка. [7]
Понимая это, Ранк мог сделать большой шаг за пределы познаний Фрейда. Фрейд считал, что моральная зависимость современного человека от другого человека является результатом Эдипова комплекса. Но Ранк видел, что это был результат продолжения проекта causa-sui, отрицания сотворённости. Поскольку теперь не было никакой религиозной космологии, в которую можно было бы вписать такое отрицание, человек ухватился за партнёра. Человек перешёл к «Вы40», когда умерло мировоззрение великого религиозного сообщества, нахожящегося под надзором Бога. Таким образом, зависимость современного человека от любовного партнёра является результатом утраты духовной идеологии, так же как и его зависимость от родителей или психотерапевта. Ему всё равно нужен кто-то, какая-то «индивидуальная идеология обоснования», чтобы заменить приходящие в упадок «коллективные идеологии». [8] Сексуальность, которую Фрейд считал сердцевиной Эдипова комплекса, теперь понимается как то, чем она является на самом деле: ещё одним поворотом и углом в процессе нащупывания человеком смысла своей жизни. Если у вас нет Бога на небесах, невидимого измерения, которое определяет видимое, тогда вы берёте то, что ближе всего под рукой, и решаете свои проблемы с помощью этого.
Как мы знаем из собственного опыта, этот метод даёт значимые и реальные преимущества. Некто угнетён бременем собственной жизни? Пусть возложит это бремя к ногам своего обожествлённого партнера. Самосознание слишком болезненно? Тяготит ощущение отделённой индивидуальности, мучительные попытки придать хоть какое-то значение жизни, себе самому и так далее? Можно растворить всё это в эмоциональной уступке своему партнеру, забыть себя в сексуальном экстазе и при этом чудесно оживиться в этом опыте. Кто-то отягощён чувством вины за своё тело? Обузой его животного происхождения, которое преследует и отравляет победу над разложением и смертью? Но именно для этого и существуют комфортные сексуальные отношения: в сексе тело и мысль о теле более не разделены; тело больше не является чем-то, что мы считаем инородным для себя. Пока партнёр полностью принимает его таким, какое оно есть, наше самосознание не включается; оно сливается с этим телом, с сознанием и телом нашего партнера. Четыре фрагмента существования сливаются в цельное единство, и вещи перестают быть разрозненными и гротескными: всё является «естественным», функциональным, выраженным так, как должно быть - и поэтому всё для нас успокоено и оправдано. Более того, даже чувство вины покидает нас, когда тело находит своё естественное применение в производстве ребёнка. Затем сама природа провозглашает невиновность человека: насколько уместно, что человек обладает телом, ведь в сущности, он - животное для воспроизводства. [9]
Но мы также знаем из опыта, что всё не так гладко и однозначно. Причину не придётся долго искать: она лежит в основе парадокса создания. Секс принадлежит телу, а тело - смерти. Как напоминает нам Ранк, в этом смысл библейского описания конца рая, когда открытие секса приносит смерть в мир. Как и в греческой мифологии, Эрос и Танатос неразделимы; смерть приходится сексу родным братом-близнецом. [10] Давайте немного задержимся на этом моменте, потому что он очень важен для объяснения непригодности романтической любви для решения человеческих проблем и тесно связан с фрустрацией современного человека. Когда мы говорим, что секс и смерть - близнецы, мы понимаем это как минимум на двух уровнях. Первый уровень - философско-биологический. Животные, которые создают потомство, умирают. Их относительно короткая продолжительность жизни так или иначе связана с их деторождением. Природа побеждает смерть не путём создания вечных организмов, а путём предоставления возможности смертным организмам размножаться. С точки зрения эволюции, это, кажется, сделало возможным появление действительно сложных организмов на месте простых - и почти в буквальном смысле вечных - размножающихся бесполым путём.
А теперь перейдём к проблеме с точки зрения человека. Если секс является исполнением его роли в качестве животного, это напоминает ему о том, что он сам не что иное, как связующее звено цепи бытия, взаимозаменяемое с любым другим и точно также невосстановимое само по себе. Таким образом, секс олицетворяет животное сознание и, соответственно, аннулирование индивидуальности и личности. Но именно свою личность хочет развить человек: представление о себе как об особом космическом герое с особыми дарами, значимыми для вселенной. Он не хочет быть простым блудливым животным - в этом нет по-настоящему человеческого смысла, по-настоящему особенного вклада в мировую жизнь. Таким образом, с самой его основы половой акт представляет собой двойное отрицание: физической смерти и отличительных личных дарований. Этот момент крайне важен, так как объясняет, почему сексуальные табу были в основе человеческого общества с самого его зарождения. Они утверждают триумф человеческой личности над животным единообразием. С помощью сложных кодов сексуального самоотречения человек смог нарисовать культурную карту к личному бессмертию на теле животного. Он создал сексуальные табу, потому что ему нужно было одержать победу над телом, и он пожертвовал удовольствиями тела ради высочайшего удовольствия из всех: самосохранения в качестве духовного существа в вечности. Это замещающее поведение описал Рохайм в своём проницательном обзоре жизни австралийских аборигенов: «Подавление и сублимация первичной сцены лежит в основе тотемистического ритуала и религии» [11], то есть отрицание тела является аспектом исключительно человеческой жизни.
Это объясняет, почему людей раздражает секс, почему их возмущает, когда их сводят к одному лишь телу, почему секс до некоторой степени их пугает: он представляет собой два уровня отрицания самого себя. Сопротивление сексу - это сопротивление смертельному исходу. По этому поводу Ранк написал несколько своих самых ярких строк. Он понял, что сексуальный конфликт, таким образом, является универсальным, потому что тело является универсальной проблемой для существа, которому суждено умереть. Человек чувствует себя виноватым по отношению к телу, потому что тело является обузой, оно затмевает нашу свободу. Ранк понял, что эта природная вина берёт своё начало в детстве и приводит к тревожным вопросам ребёнка о сексуальности. Он хочет знать, почему чувствует вину; более того, он хочет, чтобы родители сказали ему, что его чувство вины оправдано. Здесь мы должны напомнить себе о том, что обсуждалось в Первой Части при описании человеческой природы. Мы увидели, что ребёнок стоит прямо на перекрестке человеческого дуализма. Он обнаруживает, что у него есть тело, которое подвержено ошибкам, и он узнаёт, что существует целое культурное мировоззрение, которое позволит ему одержать победу над этим фактом. Таким образом, вопросы о сексе, что задает ребенок, на фундаментальном уровне вообще не касаются секса. Они о значении тела, об ужасе жизни бок о бок с телом. Когда родители дают прямой биологический ответ на сексуальные вопросы, они вовсе не отвечают на главный вопрос ребёнка. Он хочет знать, почему у него есть тело, откуда оно взялось, и что это значит для осознающего себя существа быть ограниченным этим телом. Он спрашивает о высшей тайне жизни, а не о механике секса. Как говорит Ранк, это объясняет, почему взрослые страдают от проблемы сексуальности не меньше ребёнка: «биологическое решение этой проблемы человечества также неуместно и неадекватно для взрослого, как и для ребёнка» [12].
Секс - это «разочаровывающий ответ на загадку жизни», и делать вид, что этот ответ является адекватным, значит лгать и себе и своим детям. Как метко подчеркивает Ранк, в этом смысле «половое воспитание» это своего рода принятие желаемого за действительное, рационализация и отговорка: мы пытаемся убедить себя, что, давая инструкции по механике секса, мы объясняем тайну жизни. Можно сказать, что современный человек заменяет жизненный трепет и удивление пособием «Как это сделать». [13] Мы знаем почему это происходит: если скрыть тайну творения за простыми шагами человеческих манипуляций, можно тем самым изгнать ужас смерти, который присущ нам как животным сексуального типа. Ранк заходит в своих размышлениях так далеко, что приходит к выводу: ребёнок чувствителен к такому виду лжи. Он отказывается от «корректного научного объяснения» сексуальности, и он также отказывается от мандата на сексуальное наслаждение без вины, которое оно подразумевает. [14] Я считаю, что причина, вероятно, заключается в том, что если ребёнок хочет стать героем бессмертной культуры, у него должен быть явный антагонист, особенно в начале его борьбы за формирование культурного проекта causa-sui. Поскольку тело является явной проблемой, над которой ему нужно одержать верх, чтобы вообще хотя бы иметь возможность построить культурную идентичность, он должен на определённом уровне противостоять попытке взрослых отрицать, что тело является его соперником. Мы могли бы сказать, что ребёнок всё ещё слишком слаб, чтобы выдерживать конфликт попытки быть и личностью, и животной особью одновременно. Взрослый человек тоже слаб, но он смог разработать необходимые механизмы защиты, подавления и отрицания, которые позволили ему найти пространство для служения сразу двум господам.
После этого напоминания об основных проблемах ребёнка и взрослого, о которых мы говорили в Части I, я надеюсь, что мы сможем лучше понять корни критики Ранком «романтического» психологического типа, появившегося в наше время. В этом случае становится совершенно ясно, что он имеет в виду, когда говорит, что «личность в конечном итоге разрушается сексом и через него» [15]. Другими словами, сексуальный партнёр не представляет и не может представлять собой полное и долговременное решение человеческой дилеммы. [16] Сексуальный партнёр представляет собой своего рода реализацию свободы от самосознания и вины; но в то же время он является отрицанием отличительной индивидуальности. Можно сказать, что чем больше секса без вины, тем лучше, но только до определенного момента. В гитлеризме мы видели страдания, которые возникли, когда человек смешал два мира, когда он пытался добиться явной победы над злом, совершенства в этом мире, которое могло быть возможным только в мире более совершенном. Личные отношения несут ту же опасность путаницы между реальными фактами физического мира и идеальными образами духовных сфер. Романтическая любовь «космологии двух» может быть гениальной и творческой попыткой, но, поскольку она всё ещё является продолжением проекта causa-sui в рамках этого мира, она остается ложью, которой суждено потерпеть неудачу. Если партнер становится Богом, он может также легко стать и Дьяволом; причина всегда будет под рукой. Прежде всего, человек становится связанным с объектом любви в отношениях зависимости. Это необходимо для самоутверждения. Можно быть полностью зависимым от объекта любви - неважно, нужен ли человеку объект любви как источник силы в мазохистском смысле, или он нужен для того, чтобы человек чувствовал собственную распространяющуюся силу, садистски манипулируя партнёром. В любом случае саморазвитие человека ограничено объектом, поглощено им. Это слишком узкая фетишизация смысла, и человек начинает негодовать и раздражаться по отношению к объекту своей любви. Если вы найдёте идеальную любовь и попытаетесь сделать её единственным судьёй добра и зла внутри себя, мерой своих устремлений, вы станете просто отражением другого человека. Вы потеряете себя в другом, так же, как послушный ребёнок теряет себя в семье. Неудивительно, что зависимость в отношениях, будь то в роли бога или раба, несёт в своей основе так много чувства обиды. Как сказал Ранк, объясняя историческое банкротство романтической любви: «человек больше не хочет, чтобы его использовали в качестве души для другого, даже с соответствующими компенсациями» [17]. Если вы путаете личную любовь с космическим героизмом, вы неизбежно потерпите неудачу в обеих сферах. Недостижимость героизма подрывает любовь, даже если сама любовь была реальна. Как метко говорит Ранк, этот двойной провал вызывает чувство полного отчаяния, которое мы наблюдаем у современного человека. Невозможно получить кровь из камня, получить духовность от физического существа, и поэтому человек ощущает себя «неполноценным», так как его жизнь почему-то не удалась, он не осознал своих истинных талантов и т.п. [18]
В этом нет ничего удивительного. Как один человек может быть богоподобным «всем» для другого? Никакие человеческие отношения не смогут вынести бремя божественности, и попытка такого рода обязательно будет иметь негативные последствия для обеих сторон. Причины этому вполне очевидны. Главный аспект, что делает Бога совершенным духовным объектом, заключается именно в том, что Бог является абстракцией, как об этом говорил Гегель. [19] Он не является конкретной личностью, и тем самым Он не ограничивает наше собственное развитие личной волей и потребностями. Когда мы ищем «идеальный» человеческий объект, мы ищем человека, который позволит нам полностью выразить свою волю без какой-либо фрустрации или недопонимания. Мы желаем, чтобы этот объект отражал поистине идеальный образ нас самих. [20] Но никакой человеческий объект не способен на такое; у каждого человека есть своя воля и контрволя /способность противопоставить свою волю воле других (по О. Ранку)/, и каждый способен противостоять нам тысячей разных способов, аппетиты других оскорбляют нас самих. [21] Величие и сила, присущая Богу, - это то, чем мы можем питаться сами, его силы не подвержены влиянию нашего мира. Ни один человеческий партнер не сможет дать таких гарантий, потому что он, в свою очередь, находится в мире реальном. Сколько бы мы ни идеализировали и ни мнили партнера своим идолом, он неизбежно будет олицетворять земную тленность и несовершенство. И поскольку он является нашей идеальной мерой ценности, это несовершенство отразиться и на нас самих. Если ваш партнер является для вас «Всем» с большой буквы, то любой недостаток в нём становится серьёзной угрозой уже для вас лично.
Если женщина теряет свою красоту или слабеет, показывая, что у неё нет былой силы, что она не так надёжна, как мы когда-то думали, что она теряет остроту ума, или не оправдывает наши собственные особые к ней ожидания любым из тысячи возможных способов, получается, что все, что мы когда-то вложили в неё - скомпрометировано. Тень несовершенства падает на нашу жизнь, а бок о бок с ней идут смерть и поражение космического героизма. «Она угасает»= «Я умираю». Это является причиной такого обилия горечи, вспыльчивости и взаимных обвинений в нашей повседневной семейной жизни. Мы смотрим в отражение, что исходит от объектов нашей любви, которое кажется нам меньшим, чем та планка духовной силы и совершенства, которые необходимы нам, чтобы вскармливать самих себя. Мы чувствуем себя униженными из-за человеческих недостатков других. Наше естество чувствует себя опустошенным или болезненным, наша жизнь - лишенной ценности, когда мы видим неизбежную ничтожность, что присуща нашему миру, которая выражена через людей в нем живущих. По этой причине, мы также часто нарушаем границы близких и пытаемся низвергнуть их, унизив. Мы видим, что наши боги стоят на глиняных ногах, и поэтому мы желаем срубить их, чтобы спасти самих себя, дефлировать нереальные и чрезмерные инвестиции, что мы вложили в них, чтобы подкрепить собственный апофеоз. В этом смысле, дефляция партнера, в которого было вложено слишком много сил, родителя или друга - это творческий акт, который необходим для коррекции последствий от той лжи, которой мы жили. Необходим, чтобы повторно утвердить нашу собственную внутреннюю свободу экспансии, которая выходит за пределы этого конкретного объекта и которая никак к нему не привязана. Но не каждый способен на такое, потому что многим из нас нужна ложь, чтобы жить. У нас может не быть другого Бога, и можно предпочесть разочарование в самом себе, чтобы сохранить отношения, даже если мы видим невозможность такого исхода и не согласны с тем раболепством, к которому это нас сводит. [22] Такие рассуждения являются одним из прямых объяснений, как мы увидим позже, феномена депрессии.
В конце концов, чего мы хотим от своего любовного партнера, когда возвышаем его до уровня Бога? Мы жаждем искупления - и не каплей меньше. Мы хотим избавиться от собственных ошибок, от ощущения ничтожности. Мы хотим быть праведными, знать, что наше существование не было напрасным. Мы обращаемся к любовному партнеру за чувством героизма, за подтверждением собственной правильности; мы ожидаем, что они «сделают нас хорошими» через любовь. [23] Излишне говорить, что человеческий партнер не способен на такое. Любовник не может “выписать пилюлю” космического героизма; он не может дать отпущение грехов от своего имени. Причина в том, что как существо тленное он также обречён, и мы считываем эту обречённость в его собственных недостатках, в его неидеальности. Искупление может прийти только извне индивида, из нашей концептуализации ультимативного источника всех вещей, совершенства творения. Оно может прийти только при том условии, как заметил Ранк, что мы оставим свою индивидуальность, откажемся от неё, признаем нашу тварность и беспомощность. [24] Какой партнёр смог бы позволить нам сделать это, смог бы вынести нас, если бы мы это сделали? Партнёру мы нужны как сила, равная Богу. С другой стороны, какой партнёр смог бы когда-либо захотеть дать искупление - если он не сошел с ума? Даже тот партнёр, который играет роль Бога в отношениях, не сможет делать это долго, так как на каком-то уровне он знает, что не обладает ресурсами, которых требует и жаждет другой. У него нет идеальной силы, совершенной уверенности, надёжного героизма. Он не может вынести бремя божественности, и поэтому он приходит к недовольству своим рабом. Кроме того, всегда должно присутствовать неудобное осознание: как можно быть подлинным богом, если твой раб так жалок и недостоен?
Ранк также заметил, по логике своей мысли, что духовное бремя современных любовных отношений было настолько велико и невозможно для обоих партнеров, что они реагировали на это, полностью лишая отношения духовности и персонализации. Результатом этого является загадка Playboy: чрезмерный акцент на теле как на чисто чувственном объекте. [25] Если у меня не может быть идеала, который наполняет мою жизнь, то, по крайней мере, у меня может быть секс без чувства вины - так, по всей видимости, рассуждает современный человек. Но мы можем быстро прийти к выводу о том, что это решение обречено на провал, потому что оно возвращает нас обратно к ужасному приравниванию секса к неполноценности и смерти, к миру животному и отрицанию своей отличительной личности, настоящего символического героизма. Неудивительно, что сексуальная загадочность - такое поверхностное кредо. Ему должны следовать те, кто отчаялся в поиске своего космического героизма, кто свёл смысл своего существования до одного лишь тела и только до мира бытового. Неудивительно также, что люди, которые практикуют это, приходят в такое же замешательство и отчаяние, как и романтические любовники. Желать слишком малого от объекта своей любви также саморазрушительно, как хотеть от него слишком многого.
Даже когда вы сводите свои смыслы к нашему миру, его измерениям, вы всё ещё находитесь в поиске абсолюта, высшей самопревосходящей силы, тайны и величия. Только теперь вы должны найти их в категориях этого мира. Романтический любовник ищет её в глубоком внутреннем мире женщины, в её природной загадке. Он ищет в ней источник мудрости, уверенной интуиции, бездонного колодца постоянно обновляющейся силы. Сенсуалист, в свою очередь, уже не ищет абсолют в женщине, которая является для него самой обычной земной вещью, требующей земных усилий. Таким образом, он должен найти абсолют в самом себе, в жизненной силе, которую женщина пробуждает и высвобождает. Вот почему мужественность становится для него превалирующей проблемой - она является его абсолютным самоутверждением в этом мире. Майк Николс недавно противопоставил романтика и сенсуалиста в своем великолепном фильме «Познание Плоти»: романтик сходится с 18-летней хиппи, которая «умна не по годам» и которая проявляет себя с неожиданной стороны, из глубины ее естественной женственности; сенсуалист завершает 20-летний период сексуальных завоеваний, сосредоточившись на проблеме собственной мужественности. В изумительной сцене в конце фильма мы видим, что хорошо обученная проститутка вызывает у сенсуалиста эрекцию, убеждая его в собственной внутренней мощи и естественной силе. Оба эти типа встречаются в фильме в золотой середине полного замешательства по вопросу того, что же следует получать от мира грудей и ягодиц, и восстания против того, что требует от них их животная сущность. Сенсуалист изо всех сил старается избежать брака, чтобы победить свою животную роль, сделав сексуальность чисто личным делом завоеваний и мужественности. Романтик возвышается над браком и сексом, пытаясь одухотворить свои отношения с женщиной. Ни один из типов не может понять другого, кроме как на уровне элементарного физического влечения; и фильм оставляет нас с размышлением о том, что оба погружены в жалкое и слепое ощупывание человеческого состояния, в стремление к абсолюту, который можно было бы увидеть и испытать. Как будто сам Ранк помог написать сценарий; но это было то современное художественное «Ранкианство» любовных отношений, которое осуществил сценарист Джулс Файфер.
Иногда, правда, Ранк, похоже, так стремится привлечь наше внимание к проблемам, выходящим за пределы тела, что создаётся впечатление, что он не смог оценить то жизненно важное место, которое тело занимает в наших отношениях с другими и миром. Но это совсем не так. Великий урок Ранка по обесцениванию сексуальности заключался не в том, что он преуменьшил роль физической любви и чувственности, но в том, что он увидел - подобно Августину и Кьеркегору, что человек не может создать абсолют из своего состояния, что космический героизм должен превосходить человеческие отношения. [26] На карту поставлен, конечно же, вопрос свободы, качества жизни человека и его индивидуальности.
Как мы увидели в предыдущей главе, люди нуждаются в «запредельном», но сначала они достигают самого к ним ближайшего; это наполняет их удовольствием, в котором они нуждаются, но в то же время ограничивает и порабощает их. Таким образом можно взглянуть на всю проблему человеческой жизни. Вы можете задаться вопросом: что это за предел, через который хочет преступить человек; и какого уровня индивидуации он добьется в этом? Большинство людей перестраховываются: они выбирают предел стандартных объектов переноса, таких как родители, начальник или лидер; они принимают культурное определение героизма и пытаются быть «хорошим кормильцем» или «солидным» гражданином. Таким образом они получают видовое бессмертие как субъекты продолжения рода, или коллективное и культурное бессмертие как части некоторой социальной группы. Большинство людей живут таким образом, и я не имею в виду, что в стандартном культурном решении проблем человека есть что-то неправильное или малодушное. Это решение отражает истину и трагедию человеческого состояния: проблему посвящения чему-то своей жизни, её смысла, естественного повиновения чему-то большему - эти движущие потребности, которые неизбежно разрешаются с помощью того, что есть у нас под рукой.
Женщины в особенности захвачены этой дилеммой, которую «женское освободительное движение», что сейчас активно разрастается, ещё не осмыслило. Ранк понимал эту проблему целиком, как в необходимом, так и в ограничительном аспектах. Женщина как источник новой жизни, часть природы, может с лёгкостью добровольно подчиниться репродуктивной роли в браке, что является естественным воплощением мотива Агапэ. В то же время, однако, это приобретает само-отрицающий или мазохистский характер, когда она жертвует своей индивидуальностью и талантами, превращая мужчину и его достижения в собственный символ бессмертия. Капитуляция перед Агапэ естественна и представляет собой освобождающую самореализацию; но рефлексивная интернализация жизненной роли мужчины - это уступка собственной слабости, размывание необходимого мотива Эроса в отношении собственной личности. Причина, по которой женщинам так сложно отделить проблемы своей социальной и женской ролей от проблем их отличительной индивидуальности, заключается в том, что эти вещи спутаны. Граница между естественной самоотдачей, желанием быть частью чего-то большего и мазохистической самоотрицающей капитуляцией действительно крайне тонкая, как это заметил Ранк. [27] Проблема еще более осложняется тем, что женщины, как и все остальные, не хотят признать собственную естественную неспособность остаться в одиночестве при условии радикальной свободы. Вот почему почти каждый соглашается заработать свое бессмертие популярными способами, размеченными обществом, преступая пределы других, а не самого себя.
Творческое Решение
Выводом из всего вышесказанного является тот факт, что личный героизм посредством индивидуации является крайне смелым предприятием именно потому, что он отделяет человека от комфортных ему «пределов». Для этого требуется сила и смелость, которых у обычного человека нет и которые даже не доступны для его понимания, - так указывает Юнг. [28] Самое страшное бремя для тварного существа - быть изолированным, что и происходит в индивидуации: человек отделяет себя от стада. Этот шаг повергает человека в ощущение раздавленности и уничтоженности, так как он начинает выделяться и должен нести очень многое внутри себя. Это те риски, что подстерегают человека, который начинает сознательно и критически выстраивать соотнесённые с самим собой рамки героизма.
Вот точное определение творческого типа или созидательного типа в целом. Мы переступили порог нового типа взаимодействия с человеческой ситуацией. Никто не писал об этом типе ответной реакции человека более проницательно, чем Ранк; и из всех его книг, “Искусство и Художник” - самый надёжный памятник его гению. Я здесь не хочу вдаваться в мучительно тонкое понимание художника, которое высказал Ранк, или пытаться представить всеобъемлющую картину его взгляда; но мы будем вознаграждены, если воспользуемся этой возможностью, чтобы заглянуть немного глубже в проблему личностной динамики. Это также подготовит нас к обсуждению взглядов Ранка на невроз, которые, насколько я знаю, не имеют аналогов в психоаналитической литературе.
Ключ к пониманию творческого типа личности состоит в том, что он отделён от простого порядка общих смыслов. В его жизненном опыте есть нечто, что заставляет его воспринимать мир как проблему; в результате он вынужден находить свой личный смысл. Это справедливо в отношении всякого творческого человека в большей или меньшей степени, но это особенно очевидно в случае с художником. Существование становится проблемой, требующей идеального ответа; но когда вы больше не принимаете коллективное решение проблемы существования, вы должны создать своё собственное. Таким образом, произведение искусства является идеальным ответом творческого типа на проблему существования в том виде, в каком он её воспринимает, - не только существования внешнего мира, но и в особенности его внутреннего: кто же он такой, до боли отдельный человек, не имеющий ничего всеобщего, на что можно было бы опереться. Он должен дать ответ бремени своей крайней индивидуации, своей столь болезненной изоляции. Он хочет знать, как заслужить бессмертие благодаря своим собственным уникальным талантам. Его творчество является одновременно выражением и утверждением его героизма. Это его «личная религия», как выразился Ранк. [29] Его уникальность даёт ему личное бессмертие; это его собственное «запредельное», не чужое.
Не успели мы это сказать, как уже можем увидеть необъятную проблему, что стоит перед нами. Как можно утвердить свой героизм? Человеку должно быть подобным Богу. Теперь мы ещё лучше видим, как неизбежно чувство вины для человека: даже будучи творцом, он остается тварью, что поражена самим процессом творения. [30] Если ты так сильно выделяешься из общей картины природы, что сам должен создать почву для собственного героизма, это уже слишком. Вот так мы понимаем что-то, что кажется нелогичным: чем больше ты развиваешься как свободный и критически мыслящий человек, тем больше в тебе чувства вины. Сама твоя работа порицает тебя; заставляет чувствовать себя уязвленным. Какое право ты имеешь играть в Бога? В особенности, если твоя работа великолепна, абсолютно нова и необычна. Вы вопрошаете, где же взять власть для представления новых смыслов в мир, сил вынести это. [31] Все сводится к следующему: произведение искусства - это попытка художника объективно утвердить свой героизм в конкретном творческом акте. Это свидетельство его абсолютной уникальности и героической трансцендентности. Но художник по-прежнему существо тварное, и он может чувствовать это сильнее, чем кто-либо другой. Другими словами, он знает, что работа является его отражением, а поэтому она «плоха», эфемерна, потенциально бессмысленна - если только она не обоснована извне, вне себя и его самого.
С точки зрения Юнга, как мы отмечали ранее, работа для художника является собственной проекцией переноса, и он понимает это сознательно и критически. Что бы он ни делал, он привязан к самому себе, не может спокойно выйти из и за пределы самого себя. [32] Также и само произведение искусства удерживает его. Как и любое материальное достижение, оно видимое, земное, непостоянное. Каким бы великим оно ни было, оно все же в некотором роде меркнет по сравнению с непреодолимым величием природы; и поэтому это двусмысленный, вряд ли надежный символ бессмертия. Даже в своём величайшем гении человек по-прежнему остается объектом насмешки. Неудивительно, что исторически у искусства и психоза были такие близкие отношения, что путь к творчеству проходит так близко к сумасшедшему дому и зачастую в нём и заканчивается. Художник и сумасшедший попадают в ловушку своих собственных измышлений; они погрязли в своем комплексе анальности, в своем протесте, что они в действительности являются чем-то особенным.
Весь вопрос сводится к определенному парадоксу: если вы хотите стать героем, вы обязаны отдавать свой дар. Если вы самый обычный человек, вы отдаёте свой героический дар обществу в котором вы живёте, и он оговорен обществом заранее. В случае с художником, он создает индивидуальный личный дар, обоснование собственной героической идентичности, что означает, что он всегда нацелен, хотя бы частично, поверх голов своих собратьев. В конце концов, люди не способны дать бессмертия личной души. Как утверждал Ранк в заключительных главах своего бесподобного произведения «Искусство и Художник», для художника невозможно перемирие с его работой или с обществом, которое её принимает. Дар художника всегда обращен к процессу творения как таковому, к высшему смыслу жизни, к Богу. Мы не должны удивляться тому, что Ранк пришёл к тому же выводу, что и Кьеркегор: единственным выходом из конфликта человеческой природы является полное самоотречение, дарование своей жизни высшим силам. Искупление должно прийти из абсолютного запределья. Как и Кьеркегор, Ранк показал, что это правило применимо к самым сильным, наиболее героическим типам - не к дрожащим и пустым слабакам. Отречься от мира и самого себя, передать свой смысл в руки созидающей силы - те вещи, что человеку достичь труднее всего, и поэтому вполне уместно, что эта задача выпала на долю самого сильного типа личности, обладающего самым большим эго. Великий научный мыслитель, что потряс своими открытиями все мироустройство, Ньютон, был тем же человеком, что всегда держал под рукой Библию.
Даже в таких случаях сочетание полного самовыражения и отречения встречается крайне редко, как мы это увидели в Шестой Главе, когда размышляли о проблеме личности Фрейда, что преследовала его всю его жизнь. Основываясь на всём, что мы сейчас охватили - самость в контексте истории и личного творчества - мы, возможно, сможем еще ближе приблизиться к пониманию проблемы Фрейда. Мы знаем, что он был гением, и теперь мы можем увидеть действительную проблему, что присуща гению: как человеку создать творческое произведение со всей силой его энтузиазма, труд, что способен спасти его душу, и в то же время отказаться от иллюзии того, что произведение само по себе способно дать спасение. В творческом гении мы наблюдаем необходимость сочетать самый интенсивный Эрос самовыражения с наиболее полной Агапе самоотдачей. Пожалуй, нельзя столь многого хотеть от человека - чтобы он умудрился в полной мере испытать обе эти интенсивности онтологического стремления. Возможно, людям, наделённым меньшими дарами, с этой точки зрения жить легче: небольшая доза Эроса и комфортная дистанция с Агапе. Фрейд до полного предела и наиболее честно жил жизнь демонами своего Эроса, и это поглощало его самого и других вокруг него, как это всегда происходит в большей или меньшей степени. Психоанализ был его личной героической заявкой на бессмертие. Как сказал Ранк: «...он сам мог так легко признаться в собственном агностицизме, хотя сам создал для себя частную религию...». [33] Но именно это и были путы Фрейда; как агностику ему некому было предложить свой дар - никому, у кого было больше уверенности в бессмертии, чем у него самого. Даже само человечество не было в безопасности. Как он признался, призрак эпохи динозавров всё ещё преследует человека, и так будет всегда. Фрейд был антирелигиозным, потому что он не мог передать дар своей жизни религиозному идеалу. Он видел такой шаг как слабость, пассивность, которая поставила бы в тупик его собственное творческое стремление к большему чувству жизни.
Здесь Ранк сходится с Кьеркегором в убеждении, что человеку нельзя останавливаться и ограничиваться в своей жизни пределами, что лежат под рукой, или немного дальше, или созданы им самим. Человеку следует достигать высшего предела религии: человек должен воспитывать покорность самоотречения по отношению к высшим силам, сколь трудной задачей это ни было бы для него. Все, что меньше, - это меньше, чем полное развитие, даже если лучшим мыслителям это кажется слабостью и компромиссом. Ницше бранил иудео-христианскую мораль самоотречения; но, как сказал Ранк, он «упустил из виду глубокую потребность человека именно в такой морали ...» [34] Ранк заходит так далеко, что говорит о том, что «потребность в истинно религиозной идеологии... присуща человеческой природе, и удовлетворение этой потребности является основой любой социальной жизни». [35] Считали ли Фрейд и остальные, что отдать жизнь Богу - это мазохизм, что само опустошение это унизительно? Что ж, отвечает Ранк, напротив, это - самый дальний предел самого себя, высшая степень идеализации, доступная человеку. Это воплощение любовной экспансии Агапе, достижение поистине творческого типа. Только таким образом, говорит Ранк, только отдавшись величию природы на высшем, наименее фетишизируемом уровне, человек способен победить смерть. Другими словами, истинное героическое обоснование жизни человека лежит за пределами секса, за пределами других людей, за пределами частной религии - всё это временные решения, что делают человека слабее или ограничивают его, оставляя на растерзание неопределенности. Человек чувствует себя неполноценным именно тогда, когда ему не хватает «истинных, внутренних, личностных ценностей», когда он является лишь отражением чего-то, что находится рядом с ним, и не обладает стабилизирующим внутренним гироскопом, не имеет центра в самом себе. И чтобы заполучить подобную целостность, человек должен смотреть за пределы своего «непосредственного собеседника», за пределами утешения от принадлежности другим людям и категориям нашего мира. [36]
Как заключил Ранк, человек - «существо теологическое», а не биологическое. Всё это как будто уже говорил Тиллих, а за ним Кьеркегор и Августин; но что делает Ранка выдающимся в современном мире науки, так это то, что его выводы - это выводы психоаналитика, а не теолога. Эффект внутренней взаимосвязанности ошеломляет, и кому-то, имеющему узкое образование в области науки, вся концепция покажется беспорядочной. Такое сочетание глубокого клинического инсайта и чисто христианской идеологии просто потрясающе. Сложно понять, какую позицию следует принимать с точки зрения эмоционального отношения; кажется, что такая концепция “тянет воз” в нескольких противоречивых направлениях одновременно.
В этот момент «здравомыслящий» учёный (как такие любят себя называть) захлопывает книгу Ранка и с содроганием отворачивается. «Какой позор, что ближайший соратник Фрейда оказался столь слабоумным, предал психоаналитическое знание, добытое ценой больших усилий, удобным утешениям религии». Так бы он подумал - и был бы неправ. Ранк сумел подвести итог психоанализа, опираясь на теории Кьеркегора, и сделал он это не от большого желания или слабости. Он сделал это из соображений логики понимания человека с точки зрения истории и психоанализа. Критикуя Ранка, нельзя закрывать глаза на эти аспекты. Если критик считает, что Ранк не слишком расчётлив или привержен эмпирике, причина этому в том, что критик на самом деле не осознал всей сути труда Ранка - его уточнений природы невроза. Это ответ Ранка тем, кто вообразил, что он оборвал себя на полуслове в своих научных поисках или проявил нерешительность из личных побуждений. Понимание Ранком феномена невротичности - ключ ко всей его мысли. Он имеет ключевое значение для полного постфрейдистского взгляда на человека и в то же время представляет собой локус тесного слияния мыслей Ранка с идеями Кьеркегора в тех терминах и языке, которые сам Кьеркегор счёл бы уместными. Давайте же рассмотрим это более подробно в следующей главе.
Глава девятая
Современная мысль в психоанализе
Если верно то, что чем более человек
нормален, здоров и счастлив, тем успешнее он может...
подавлять, вытеснять, отрицать, рационализировать,
преувеличивать себя и обманывать других,
то из этого следует, что страдания невротика происходят…
от мучительной правды... С духовной точки зрения невротик
уже давно находится именно в той точке,
куда психоаналитики безуспешно стремятся его привести -
где взгляд преломляется через обман чувственного мира,
фальшь реальности.. Он страдает не от патологических
механизмов, что необходимы для жизни и целостности
с точки зрения психики, но из-за самого отказа
от этих механизмов, который как раз и лишает его иллюзий,
необходимых для существования...
[Он] психологически намного ближе к истине,
чем другие, и это как раз то, от чего он страдает.
— Отто Ранк [1]
Ранк писал о неврозе на протяжении всей своей деятельности, строку или абзац там, страницу или две здесь; и он дал неврозу множество разных и даже противоречивых определений. Иногда он раскрывал невроз с позиции нормальности и универсальности, иногда он видел это как нездоровое и личное явление; порой он использовал этот термин для описания небольших жизненных проблем, в других случаях обозначал им самый настоящий психоз. Такая эластичность позиций Ранка не связана со спутанным мышлением: на самом деле, как мы вскоре увидим, невроз суммирует все проблемы человеческой жизни. Тем не менее, Ранк мог бы чрезвычайно упростить жизнь своей собственной работе, если бы навел концептуальный порядок в своем понимании феномена психического заболевания. Если мыслитель беспорядочно исторгает слишком много бессистемных и изобилующих идей, становится сложно ухватиться за его мысль. То, что он пытается осветить, остаётся таким же трудным для понимания, как и до его разъяснений. Нет сомнения в том, что своим выдающимся положением Фрейд обязан в немалой степени своей способности ясно и просто систематизировать все свои идеи и всегда сводить наиболее сложную теорию к нескольким фундаментальным понятиям. В случае с Ранком вам придётся сделать это самостоятельно, сложность заключается в том, что для этого придётся упорядочить весь его труд. Хоть Ранк и понимал, что это несправедливо ни по отношению к читателю, ни к нему самому, он так и не нашел человека, способного переписать его книги; и поэтому мы сами должны попытаться выйти за пределы этой идейной путаницы и проникнуть в саму суть проблемы.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги