Отрицание Смерти

В качестве отправной точки давайте сначала подытожим всё, что охватывает проблему невроза, а затем будем рассматривать одну мысль за раз, чтобы показать, как они все сходятся в единое целое. Проблема невроза имеет три взаимозависимых аспекта. В первую очередь она относится к людям, которым не могут найти себе места, осознав истинный облик существования; этот случай универсален в том смысле, что каждому трудно жить с правдой жизни и платить за это жизненно высокую цену. Во-вторых, невроз может быть проблемой личного характера, потому что у каждого человека есть своеобразная стилистическая реакция на жизнь. Наконец, помимо этих двух аспектов, в третьем аспекте, возможно, кроется уникальный дар работы Ранка: феномен того, что невроз также во многом имеет историческое влияние, поскольку все традиционные идеологии, что его замаскировали и поглотили, канули в века, а современные идеологии слишком бедны на содержание, чтобы держать его в узде. И вот, так и появился современный человек: всё чаще прозябающий на кушетке психоаналитика, совершающий регулярные паломничества в психологические гуру-центры и терапевтические группы, заполняя всё больше и больше коек психиатрических больниц. Давайте же рассмотрим каждый из этих трёх аспектов более подробно.

Невротичный тип личности

Сперва поговорим о проблеме личного характера. Когда мы утверждаем, что невроз отражает истину жизни, мы снова подразумеваем, что жизнь - это непреодолимая проблема для животного, свободного от инстинкта. Человек вынужден защищаться от мироа, и ему доступен только один способ, как и любому другому животному: сужая мир, отключая переживания, развить забвение как в отношении ужаса, присущего миру, так и в отношении собственной тревожности. В противном случае он был бы лишён возможности действовать. Сложно переоценить великий урок фрейдистской психологии: подавление - это нормальная самозащита и творческое самоограничение - в подлинном смысле естественная замена инстинкта у человеческого вида. Ранк предлагает идеальный термин для этого естественного человеческого таланта: он называет его «парциализацией» и справедливо считает, что полноценная жизнь без него невозможна. То, что мы называем хорошо приспособленным человеком, это лишь способность разделять мир на удобные для взаимодействия с ними части. [2] Я использовал термин «фетишизация», что по факту является той же идеей: «нормальный» человек откусывает от жизни ровно такой кусок, который способен прожевать и переварить, не более того. Другими словами, человек не создан быть богом, чтобы вбирать в себя весь мир; он устроен, так же, как любое другое существо, для того, чтобы занять своё место. Боги могут воспринять всю целостность бытия, потому что только им оно полностью понятно, его причины и явления. Но как только человек поднимает свой нос выше травы и начинает принюхиваться к проблемам вечности, таким как жизнь и смерть, в чём смысл цветка или звёздного скопления, - он в беде. Большинство избавляет себя от таких задач, утыкаясь в мелкие житейские смыслы, общество же размечает им для этого рамки и путь чрез них. Это такие люди, кого Кьеркегор называл «непосредственными» людьми и «обывателями». Они «успокаивают себя тривиальным» - и поэтому могут вести нормальную жизнь.

Перед нами сразу открывается чрезвычайно плодородный горизонт, который виден во всех наших размышлениях о психическом здоровье и «нормальном» поведении. Чтобы адекватно функционировать, человеку должно начать с серьёзного сужения мира и самого себя. Можно сказать, что сущность нормальности состоит в отказе от действительности. [3] То, что мы называем неврозом, отражает именно суть этой концепции: у одних людей больше проблем со своей ложью, чем у других. Мир для невротика невыносим, и техники, которые он вырабатывает с целью того, чтобы держать мир в узде и ограничивать его, в конечном счете начинают душить его самого. В двух словах, невроз - это ошибка неуклюжей лжи о реальности.

В то же время, можно заметить, что нет чёткой границы между человеком нормальным и невротиком, поскольку все мы лжем и все в некотором роде связаны ложью. Невроз, таким образом, это что-то общее для всех нас; он универсален. [4] Или, другими словами, нормальность - это невроз, и наоборот. Мы называем человека «невротиком», когда его ложь начинает оказывать пагубное воздействие на него самого или на окружающих его людей, и он ищет клиническую помощь, чтобы избавится от невроза, или другие делают это за него. В противном случае мы называем отказ от реальности «нормальным», потому что он не вызывает каких-либо видимых проблем. Всё действительно так просто. В конце концов, если кто-то, кто живёт один, хочет вставать с постели полдюжины раз, чтобы убедиться, точно ли дверь заперта, или кто-то другой моет и сушит руки ровно три раза подряд или использует половину рулона туалетной бумаги при каждой необходимости - для человека постороннего в этом нет никакой проблемы. Невротики такого типа пытаются снискать свою уверенность перед лицом тварного бытия относительно безобидными и непритязательными способами.

Но все становится более сложным, когда мы видим, как ложь о реальности даёт сбой. В таком случае мы классифицируем человека как «невротика». И для этого есть множество поводов, исходя из широкого диапазона человеческого опыта. Говоря в общем, мы характеризуем невротичным любой образ жизни, при котором восприятие человека начинает сужаться настолько, что препятствует свободному движению вперёд, новому выбору и росту, которые могут быть желанными для человека и в которых он может нуждаться. К примеру, невротик, что пытается найти свое спасение исключительно в любовных отношениях и которого эта идея-фикс сокрушает. Он может стать чрезмерно пассивным и зависимым, опасаясь риска быть самому по себе, жить без своего партнёра, независимо от того, как этот партнёр с ним обращается. Объект стал его «Всем», поглотил его мир; и он свел себя к простому отражению другого. [5] Такой тип личности часто ищет клинической помощи. Он чувствует себя пленником своих зауженных перспектив, и хотя нуждается в своём особом «запределье», слишком боится сделать шаг вперёд. В терминах, которые мы использовали ранее, мы могли бы сказать, что его «безопасный» героизм не работает; он душит его, отравляет тупым осознанием того, что всё это настолько не связано с каким-либо риском, что в этом вообще нет чего-либо героического. Самообман по поводу личного потенциального развития - ещё один источник чувства вины. Это одно из самых коварных ежедневных внутренних терзаний, которое может испытывать человек. Помните, что чувство вины - это путы, в которые попадает человек, когда его усмиряет и останавливает что-то, чего он не понимает, когда силы мира, что его окружают, затмевают его собственную личность. Но несчастье человека заключается в том, что такое чувство вины может добраться до него двумя путями: как замешательство, пришедшее извне и изнутри - то есть, тупик потенциального развития. Вина возникает как следствие ощущения упущения жизни, “внутренней смерти”. [6]

Ещё более поразительными являются те небезызвестные нам сбои самообмана в отношении действительности, которые мы называем навязчивыми и иррациональными побуждениями, фобиями всех видов. В таких случаях мы наблюдаем результат слишком активной фетишизации или парциализации, слишком большого сужения мира, оказывающего влияние на нашу деятельность. В результате человек становится жертвой собственной ограниченности. Одно дело ритуально мыть руки по три раза; другое - намывать их до тех пор, пока руки не начнут кровоточить, проводя большую часть дня в ванной комнате. Здесь мы как бы видим в чистом культурном выражении то, что поставлено на карту во всех человеческих репрессиях: страх жизни и смерти. Безопасность перед лицом настоящего ужаса животного существования становится настоящей проблемой для человека. Он чувствует себя уязвимым - и на самом деле так и есть! Но он реагирует слишком категорично, слишком жестко. Он боится выйти на улицу, подняться в лифте или воспользоваться каким-либо транспортом. В этой крайности человек как бы говорит себе: «Если я вообще что-нибудь сделаю ... я умру». [7]

Мы можем увидеть, что такой симптом - это попытка жить, попытка дать себе волю, при сохранении должного уровня уверенности. Страх жизни и смерти заключён в этом симптоме. Если человек чувствует себя уязвимым, то это потому, что он ощущает себя неполноценным и посредственным, недостаточно великим или могучим, чтобы противостоять ужасам вселенной. И человек таким образом решает проблему своей потребности в совершенстве (значительности, неуязвимости), выраженную в таком симптоме как, скажем, мытьё рук или избегание секса в брачных отношениях. Можно сказать, что симптом сам по себе представляет собой локус проявления героизма. Неудивительно, что человек не способен отказаться от этого: такой отказ высвободит весь поток ужаса, который он пытается отрицать и преодолеть. Если все яйца сложены в одну корзинку, за неё нужно держаться всю жизнь. Это как если бы нужно было взять весь мир и вжать его в один объект или в один страх. Становится очевидной та же творческая динамика, которую личность использует при переносе, когда она вжимает весь ужас и величие творения в объект переноса. Вот что имел в виду Ранк, когда сказал, что невроз представляет собой творческую силу, сбившуюся с пути и поставленную в тупик. Человек на самом деле не знает, в чем проблема, но он находит хитроумный способ продолжать ее преодолевать. Стоит отметить, что сам Фрейд использовал выражение «невроз переноса» как собирательный термин для истерических страхов и неврозов навязчивых состояний. [8] Мы можем утверждать, что Ранк и современная психиатрия попросту упростили и довели до ума это базовое понимание, возложив бремя причинно-следственной связи на страх жизни и смерти, а не только на эдипальную динамику. Недавно один молодой психиатр красиво подытожил всё вышесказанное:

“Очевидно, что отчаяние и страдание, на которые жалуется пациент, не являются результатом таких симптомов, а скорее являются причинами к их существованию. На самом деле, именно эти симптомы защищают его от мучений глубоких противоречий, лежащих в основе человеческого существования. Индивидуальная фобия или одержимость - это то самое средство, с помощью которого человек ... облегчает бремя повседневных задач... то, что даёт ему силы... умерить чувство своей незначительности... Таким образом, невротические симптомы служат для уменьшения и сужения - волшебным образом преобразуют мир, так что невротик может отвлечься от мыслей о смерти, чувства вины и общей бессмысленности происходящего. Невротик, озабоченный своим симптомом, приходит к убеждению, что его главной задачей является противостояние его особой одержимости или фобии. В некотором смысле его невроз позволяет ему взять под контроль свою судьбу - преобразовать всё значение жизни в упрощённый смысл, берущий начало в его вымышленном мире.” [9]

Ирония состоит в том, что сведя себя на нет посредством невроза, человек стремится избежать смерти, но при этом он убивает столь весомую часть себя и ограничивает такой большой спектр своей деятельности, что фактически изолируется и делает себя слабее - становится тем же мертвецом. [10] У живого существа просто нет возможности избежать жизни и смерти, и, возможно, поэтическая справедливость заключается в том, что, если он слишком старается добиться этого, он уничтожает себя.

Тем не менее, мы до сих пор не исчерпали весь диапазон поведения, которое можно назвать невротическим. Можно взглянуть на проблему невроза с обратной стороны. Есть тип личности, которому попытки фетишизировать и “сводить на нет” даются не так просто; у него яркое воображение, он воспринимает слишком много опыта, пытается вобрать в себя излишний объём проявлений мира - и это тоже следует называть невротическим поведением. [11] Мы представили такой тип личности в предыдущей главе, где вели речь о человеке творческом. Мы установили, что такие люди чувствуют свою изоляцию, свою индивидуальность. Они выбиваются из стада, в меньшей степени встроены в нормальное общество, не так качественно запрограммированы на автоматическое культурное поведение. Трудности в парциализации опыта приводят к трудностям в жизни. Отсутствие способности к фетишизму делает человека восприимчивым к миру как к глобальной проблеме - со всем адом, который порождает это разоблачение. Мы заключили, что парциализация мира - это попытка откусить кусок, который по силам проглотить. Не имея такого таланта, человек обречен постоянно откусывать больше, чем сможет прожевать. Ранк рассуждает об этом следующим образом:

“Невротичный тип личности... включает окружающую его действительность в часть своего эго, что объясняет его болезненное отношение к действительности в целом. Ибо все внешние процессы, какими бы незначительными они ни были сами по себе, в конечном счёте беспокоят его... он связан неким магическим единством с целостностью жизни, что его окружает, гораздо больше, чем в случае с человеком приспособленным, который может быть удовлетворён своей частной ролью в общем процессе. Невротический тип принимает в себя потенциально всю полноту реальности.” [12]

Теперь мы можем видеть очертания проблемы невроза в соответствии с двойственными онтологическими мотивами: с одной стороны, человек сливается с окружающим его миром настолько, что отдаёт ему слишком большую часть себя, теряя тем самым свое право на жизнь. С другой стороны, человек отрывается от мира с целью категорического утверждения своего существования и, таким образом, теряет способность жить и действовать в мире на его условиях. Как высказал это Ранк, некоторые индивидуумы неспособны к разделению, а другие к объединению. Идеал, конечно, состоит в том, чтобы найти некоторый баланс между двумя мотивами, это характеристеризует наиболее приспособленную личность; она чувствует себя комфортно в обоих случаях. Невротик олицетворяет собой именно «крайность на одном из концов континуума»; для него что одно, что другое - бремя. [13]

Вопрос по теме психологии личности заключается в том, почему некоторые люди не могут сбалансировать свои онтологические побуждения, почему они стремятся к крайностям. Ответ, очевидно, нужно искать в истории личной жизни человека. Есть те, кто избегают переживания из-за больших опасений, связанных с жизнью и смертью. Они проходят через процесс взросления, не отдаваясь доступным культурным ролям. Они не могут бездумно потерять себя в играх, в которые играют остальные. Одна из причин заключается в том, что они не могут позволить себе положиться на других; им не удалось развить необходимые навыки межличностного общения. Принимать участие в играх общества с естественной лёгкостью означает играть с другими без чувства тревоги. Если вы не вовлечены в то, что другие считают само собой разумеющимся, пищей для своей жизни, то ваша жизнь становится тотальной проблемой. В этой крайности главным образом описан шизоидный тип личности. Классически это состояние называлось «нарциссический невроз» или психоз. Психотик - это тот, кто не может прикрыть форточку в мир, чьё подавление находится снаружи, чья защита больше не работает; и поэтому он уходит от мира в себя и свои фантазии. Он отгораживается и становится своим собственным миром (нарциссизм).

Это может показаться смелым - принять в себя весь мир, вместо того, чтобы откусывать от него по кусочку и взаимодействовать только с подконтрольными частями, но, как указывает Ранк, это опять-таки защита от взаимодействия с этим самым миром:

“...эта очевидная эгоцентричность изначально была всего лишь механизмом защиты от опасной реальности... [Невротик] постоянно стремится расширить своё эго... ничем за это не расплачиваясь.” [14]

Жить - значит быть частью того или иного опыта хотя бы частично на условиях самого опыта. Человек должен быть частью тех или иных происшествий без каких-либо гарантий относительно его личного удовлетворения или безопасности. Никто никогда не знает, выйдет ли он сухим из воды или как глупо он будет при этом выглядеть, но невротик таких гарантий для себя желает. Он не хочет рисковать своей самооценкой. Ранк очень метко называет это «своевольной переоценкой себя», как если бы невротик попытался обмануть саму природу. [15] Он не желает платить ту цену, что берёт с него природа: старение, болезнь, травма или смерть. Вместо живого опыта он его мыслит; вместо того, чтобы привести это в действие, он продумывает все в своей голове.

Становится понятным, что невроз, главным образом, представляет собой опасность для символического животного, для которого собственное тело является проблемой. Вместо того, чтобы существовать биологически, человек живет символически. Вместо того, чтобы существовать в полумере, которую предоставляет ему природа, человек живёт в полноте, что возможно благодаря символам. Человек заменяет реальный, фрагментарный мир опыта волшебным, всеобъемлющим миром «я». Опять же, в этом смысле каждого можно назвать невротиком, поскольку каждый в некоторой степени отстраняется от жизни и позволяет своему символическому мировоззрению упорядочить за него некоторые вещи: для этого и существует культурная мораль. [16] И в этом смысле художник представляет собой самый невротичный тип, потому что он тоже воспринимает мир как некую совокупность и выводит из него в значительной степени символическую проблему.

Если невроз в определенной степени характеризует личность каждого человека и в наибольшей степени личность художника, то где же мы переходим эту грань «невроза» как клинической проблемы? С одной стороны, как мы поняли, мы переходим черту в момент проявления калечащих личность симптомов или чрезмерно ограниченного образа жизни. Человек попытался обвести природу вокруг пальца, ограничив свои переживания, но тем не менее, он остался восприимчивым к ужасу жизни на некотором уровне своего сознания. Кроме того, он не может утвердить свой триумф над жизнью и смертью в своем разуме или в своем узком героизме, не поплатившись за это: тот или иной симптом, или увязание в чувстве вины и тщетности бытия будут следствием неполноценной жизни.

Второй способ пересечь грань клинического невроза естественным образом следует из всего сказанного. Ранк задавался вопросом, как творческому человеку так часто удаётся избежать клинического невроза, хотя он в наибольшей степени должен быть ему подвержен из-за своего яркого воображения, своей открытости к самым высоким и широким аспектам переживаний, своей изоляции от общекультурного мировоззрения, которое удовлетворяет всех остальных. Ответ в том, что он принимает мир, но вместо того, чтобы быть угнетённым его воздействием, он перерабатывает его усилиями своей собственной личности и воссоздаёт в произведении искусства. Невротик - это человек неспособный к акту творчества, «artiste-manqué» //неудавшийся художник//, как это метко называет Ранк. Можно сказать, что и творческая личность, и невротик пытаются проглотить больше, чем они могут прожевать, но художник извергает что-то обратно в мир и пережевывает объективирующим образом в виде вещественного, в качестве внешнего, активного, рабочего проекта. Невротик оказывается не способен выстроить такую творческую реакцию, воплощённую в конкретной работе, и поэтому он задыхается от собственных интроверсий. У человека творческого есть подобные масштабные интроверсии, но он использует их как материал для переработки. [17] В концепции Ранка различие заключается в следующем:

“... именно факт идеологизации чисто психических конфликтов определяет разницу между продуктивным и непродуктивным типами, художником и невротиком; поскольку творческая сила невротика, как и у самого примитивного художника, всегда связана с его собственным Я и исчерпывается им, тогда как продуктивный тип преуспевает в превращении этого чисто субъективного творческого процесса в объективный, что означает, что посредством идеологизации он переносит этот процесс из границ своей личности в свою работу.” [18]

Невротик истощает себя не только своими заботами, такими как ипохондрические страхи и всевозможные фантазии, но также и другими способами: окружающие, от которых он зависит, становятся его терапевтическим рабочим проектом; он проецирует свои субъективные проблемы на них. Но люди не глина, которую можно лепить как вздумается; у них есть собственные нужды и воля к противодействию. Фрустрация невротика как неудавшейся творческой личности не может быть устранена ничем, кроме его собственного объективного и проактивного труда. Другой способ взглянуть на это - сказать, что чем полнее человек воспринимает мир в качестве проблемы, тем более уязвимым или «плохим» он будет ощущать себя. Он может попытаться устранить эту «негодность», стремясь к совершенству, и в таком случае невротический симптом становится его «творческим» трудом; или он может попытаться сделать себя идеальным с помощью своего партнёра. Но для нас очевидно, что единственный способ работать на совершенство - делать это в форме объективного труда, что полностью находится под нашим контролем и может быть точкой приложения реальных усилий. Либо вы гложете себя и окружающих, пытаясь достичь совершенства; либо вы объективируете несовершенство в своем труде, в котором затем высвобождаете свои творческие силы. В этом смысле некое объективное творчество - единственный ответ, который человек может дать на проблему жизни. Таким образом он удовлетворяет природу, которая требует, чтобы человек жил и действовал объективно как активное животное, погружённое в этот мир; но человек этим также удовлетворяет и собственную особую природу, потому что он погружается в свои символические смыслы, он перестаёт быть простым отражением мира, что он получает в процессе физического чувственного опыта. Он принимает мир в себя, делает из него общую проблему, а затем выдает сформированный, человеческий ответ на эту проблему. Это, как говорил Гете в “Фаусте”, является наивысшим достижением человека.

С этой точки зрения разница между художником и невротиком, по-видимому, сводится в основном к вопросу наличия таланта. Это похоже на разницу между неграмотным шизофреником и Стриндбергом: у одного вся жизнь задом наперёд, а другой становится героем культуры - при этом оба воспринимают мир одинаково, и различаются только качество и сила их реакций. Если невротик чувствует себя уязвимым перед лицом окружающего мира, которому он внимает, его реакция заключается в избыточной самокритике. Он не способен выносить самого себя или ту изоляцию, в которую его погружает индивидуальность. Одновременно он всё ещё должен стать героем, всё ещё должен заслужить свое бессмертие на основе своих уникальных качеств, а это значит, что для него актуален вопрос обретения славы собственной. Но он может прославлять себя только в своих фантазиях, так как не может создать творческое произведение, которое бы говорило от его имени в силу своего объективного совершенства. Он попадает в порочный круг, переживает нереальность воображаемого самовосхваления. На самом деле оценка человека невозможна, если она не исходит от других людей или ещё откуда-либо вне его самого - по крайней мере, невозможна устойчивая оценка. Человек попросту не способен к утверждению своего героизма посредством собственной внутренней символической фантазии, именно этот факт заставляет невротика чувствовать себя бесполезным и неполноценным. Это в значительной степени подростковая ситуация, когда молодой человек не обнаружил в себе внутреннего таланта. Человек творческий, с другой стороны, преодолевает свою неполноценность и завоевывает себе славу, поскольку для этого у него есть его талант. [19]

Из всего этого мы можем сделать вывод, насколько взаимозаменяемы понятия невроза, пубертатного периода, нормальности и личности творческой - с разницей лишь в степени или в особой характеристике, такой как «талант», что полностью меняет суть дела. Талант сам по себе, как правило, в значительной степени явление зависящее от обстоятельств - результат опредёленной доли удачи и труда, что делает взгляд Ранка на невроз правдоподобным. Творческий человек невротичен в такой же степени, в какой креативен; у величайших из них могут быть деформирующие невротические симптомы, и они могут нести вред окружающим своими невротическими склонностями и потребностям. Вспомните, что Карлайл сделал со своей женой. Нет сомнения в том, что творческая работа сама по себе делается в состоянии внутренней борьбы, часто неотличимой от чисто клинической одержимости. В этом смысле то, что мы называем творческим даром, просто социальная лицензия на одержимость. И то, что мы называем «повседневной культурой», является аналогичным позволением: пролетариат требует для себя одержимости работой, чтобы не сойти с ума. Раньше я удивлялся, как люди могут выносить поистине демонические тяготы работы за этими адскими рядами кухонных плит в крупных отелях, неистовое ожидание за дюжиной столиков одновременно, безумие офиса турагента в разгар туристического сезона, или пытка работать отбойным молотком весь день на жаркой летней улице. Ответ настолько прост, что ускользает от нас: безумие этих действий в точности соответствует условиям человеческого существования. Такие действия «правильны» для нас, потому что альтернативой им является естественное отчаяние. Ежедневное безумие такой работы - это повторяющаяся вакцинация против безумия нашего “ненормального” положения в мире. Взгляните на эти радость и рвение, с которыми рабочие возвращаются из своего отпуска к их навязчивым занятиям. Они погружаются в свою работу с невозмутимостью и лёгким сердцем, потому что она заглушает что-то более зловещее. Люди должны находится под защитой от реальности. Всё это ставит перед изощрённым марксизмом еще одну гигантскую проблему, а именно: какова природа навязчивого отрицания реальности, которое утопическое общество обеспечит, чтобы не дать людям сойти с ума?

Проблема Иллюзии

Мы рассмотрели невроз как проблему личностного характера и увидели, что к этой теме можно подходить с двух точек зрения: как к проблеме чрезмерной закрытости или открытости по отношению к миру. Есть те, кто находится в тисках своего мира, и есть те, кто витают слишком вдали от него. Ранк выделяет сверхчувствительного, открытого невротика в особый тип; и если мы рассмотрим его на континууме шизоидной шкалы, это, вероятно, окажется правдой. Тем не менее, очень рискованно пытаться принимать жёсткие и поспешные решения в отношении типов личности; существуют всевозможные виды помесей и комбинаций, которые не поддаются чёткой классификации. В конце концов, одна из причин, по которой мы закрываемся от мира, заключается в том, что на определённом уровне мы, должно быть, ощущаем, что жизнь для нас слишком масштабна и является угрозой. И если мы говорим, что обычный человек находит баланс во взаимоотношениях с миром, мы должны спросить себя, кто же такой этот “обычной человек”. Он может избежать психиатрической клиники, но кто-то должен за это поплатиться. Нам об этом напоминают те римские скульптурные портреты, что наполняют собой музеи: такой сдержанный образ жизни, как у среднестатистического добропорядочного гражданина, должен был гармонизироваться повседневным адом. Конечно, мы говорим не только о повседневной ничтожности и маленьких садизмах, которые практикуются в отношении семьи или друзей. Даже если обычный человек живёт в некотором забвении по отношению к чувству тревоги, то это только потому, что он уже воздвиг огромную стену подавления, чтобы скрыть для себя проблему жизни и смерти. Его анальность может защитить его, но на протяжении всей истории именно «нормальные, обычные люди», подобно саранче, опустошали всё вокруг, чтобы забыть в этом самих себя.

Возможно, это сочетание нормальности и невроза станет ещё более ясным, если мы рассмотрим проблему не только как личностную, но и с другой общей стороны: как конфликт реальности и иллюзии. Здесь Ранку вновь удалось проявить высшую степень проницательности. С точки зрения всего, что мы сказали до сих пор, этот взгляд на невроз будет легко понять. Для нас очевидно - то, что мы называем человеческой личностью, на самом деле является ложью о природе действительности. Проект causa-sui - это притворство о том, что человек неуязвим, потому что защищён силой своих ближних и их общей культурой; что он имеет какой-то вес в общей системе вещей и как-то способен повлиять на мир. Но из-за кулис этого проекта шепчет голос возможной истины: человеческая жизнь может быть не более, чем бессмысленной интермедией в жестокой драме плоти и костей, которую мы называем эволюцией; что Создатель может заботиться о судьбе человечества или об увековечивании его отдельных сынов не больше, чем Он заботился о динозаврах или тасманийцах. Это та же мысль, что так неприятно исходит со страниц Библии голосом Екклесиаста: всё - суета, суета сует.

Некоторые люди более остальных чувствительны к обману общекультурной жизни, к иллюзиям проекта causa-sui, в которые другие так бездумно и доверчиво вовлечены. Невротик испытывает проблемы с балансом культурной иллюзии и естественной реальности; возможная ужасающая истина о своем положении и мире в целом просачивается в его сознание. Среднестатистический человек, по крайней мере, уверен в том, что культурная игра - это истина, непоколебимая, долговечная правда. Такой человек способен завоевать своё личное бессмертие в условиях господствующей идеологии бессмертия своей эпохи. В этом случае всё так просто и ясно. Но не в случае с невротиком:

“[Он] воспринимает себя фальшивкой, а реальность невыносимой, поскольку в его случае механизмы поддержания иллюзии перестают быть чем-то окутанным мраком и разрушаются самосознанием. Он больше не может обманывать себя и обрушивает иллюзии даже относительно своего собственного идеала личности. Он воспринимает себя как нечто негодное, отягощенное чувством вины, низшее, словно какое-то маленькое, слабое, беспомощное существо, и в его понимании это все в той же мере верно и для человечества в целом. Это же в своё время обнаружил и Эдип в крахе своей героической судьбы. Всё остальное - это иллюзия, обман, необходимый, чтобы иметь возможность выносить себя и, следовательно, саму жизнь.” [20]

Другими словами, невротик изолирует себя от других, он оказывается неспособен свободно вступать в их парциализацию мира и, таким образом, не может жить общей иллюзией человеческого состояния. Он выносит себя за рамки “естественной терапии” повседневной жизни, за рамки активной, самозабвенной вовлечённости; и поэтому иллюзии, которые так увлекают других, им уже не воспринимаются. Это мера вынужденная. [21] Подобно художнику, невротик не способен создать новые иллюзии. Как наглядно об этом выразилась Анаис Нин: “Картикатурная сущность жизни проявляет себя, как только уходит опьянение иллюзии”. [22] Разве не пьёт человек, чтобы выбросить из головы все навязчивые мысли об отчаянии своего истинного положения? Человеку необходимо всегда воображать и верить в параллельную реальность или лучший мир, чем дан ему природой. [23] В этом смысле невротический симптом является способом взаимодействия с правдой о том, что иллюзия собственной неуязвимости - это ложь. Позвольте привести в качестве цитаты ещё один отрывок из мыслей Ранка о этой проблеме иллюзии и реальности:

“С правдой жить невозможно. Чтобы жить, нужны иллюзии, не только внешние, такие как искусство, религия, философия, наука и любовь, но и внутренние, которые определяют внешние [т.е. надёжное ощущение своих собственных сил и возможность рассчитывать на силы других]. Чем более человек способен принять действительность за правду, кажущееся за существующее, тем звучнее, приспособленнее, счастливее будет его жизнь. Такие устойчивые и эффективные процессы, как самообман, притворство и ошибочность восприятия, не являются психопатологическим механизмом…” [24]

Ранк называет это парадоксальным, но глубоким проникновением в суть невроза и резюмирует его словами, которые мы использовали в качестве эпиграфа к этой главе. Фактически, он полностью подрывает всю основу нашей концептуализации нормальности и адекватности, делает их проблемой относительной ценности. Невротик отказывается от жизни, потому что у него проблемы с поддержанием своих иллюзий по поводу неё, что доказывает не что иное, как невозможность жизни без иллюзий.

Таким образом, вопрос, который встанет перед наукой о ментальном здоровье, станет абсолютно новым и революционным, и в то же время будет отражать суть человеческого состояния: насколько иллюзорно мы живём? [25] Мы поймём всю значимость этого вопроса в конце этой главы, но сейчас необходимо напомнить себе, что когда речь заходит о необходимости иллюзий, в этом нет ничего циничного. Коненчо, в культурном проекте causa-sui много фальши и самообмана, но в нём есть и необходимость. Человеку необходим “параллельный” мир. Мир человеческого смысла, новая реальность, пригодная для жизни, драматизации и воспроизводства. “Иллюзия” подразумевает творческую игру на самом высоком уровне. Культурная иллюзия - это необходимая идеология самоутверждения, героическое измерение, что замещает собой жизнь для символического животного. Потерять надёжность героической культурной иллюзии значит то же самое, что и умереть - вот что означает “декультуризация” первобытных людей и что она с ними делает. Она убивает их или опускает до животного уровня хронических драк и блуда. Жизнь становится возможной только в условии постоянного алкогольного помрачения сознания. Многие из старшего поколения Американских Индейцев почувствовали облегчение, когда Большие Вожди в Оттаве и Вашингтоне взяли контроль в свои руки и прекратили этим войну и враждебность. Это было спасением от постоянной тревоги из-за страха смерти их близких, если даже не самих себя. Но они также осознавали, с тяжелым сердцем, что это затмение их традиционных систем героизма для них означает то же, что и смерть. [26]

Невроз как историческое явление

Наш третий масштабный подход к проблеме невроза лежит в плоскости истории. И он, на самом деле, является наиболее важным из всех, поскольку включает в себя все остальные. Мы поняли, что феномен невроза на базовом уровне можно рассматривать как проблему личностную, а на ином уровне - как проблему иллюзии, творческой культурной игры. Исторический аспект включает в себя оба этих подхода. Качество культурного спектакля, творческой иллюзии, варьируется в зависимости от типа общества и исторического периода. Другими словами, индивиду проще перейти черту клинического невроза в тех моментах, где задача жизнеутверждения решается им самим за счёт его собственных сил. Ранк смог обосновать вопрос о неврозе как проблему историческую, а не клиническую. Если история представляет собой триумф идеологий бессмертия то, в таком случае людские проблемы можно трактовать как критику таких идеологий. Можно судить о степени их всеобъемлемости, убедительности, о той легкости, с которой им удается придать человеку чувство уверенности и безопасности в рамках своего героизма. Современную жизнь характеризует крах всех традиционных идеологий бессмертия, их неспособность к тому, чтобы пробудить и впитать в себя человеческое стремление к само-увековечиванию и героизму. Сегодня невроз является проблемой мирового масштаба ввиду исчезновения убедительных мифов о героическом апофеозе человека. [27] Всему этому подведен лаконичный вывод в небезызвестных наблюдениях Пинеля о том, как больница для душевнобольных Сальпетриер опустела во времена Французской Революции. Все невротики нашли драму для коллективного участия и реализации своей героической идентичности. Этого было вполне достаточно.

Кажется, будто бы современный человек более не способен отыскать свой героизм в повседневной жизни, как это делали люди традиционного общества, просто выполняя свои рутинные обязанности по продолжению рода, труду и поклонению символам. Современному человеку нужны всё новые и новые революции и войны, как только прежним приходит конец. Такую цену платит современный человек в дань утрате актуальности духовного аспекта своей жизни. Стоило ему свергнуть идеи души и Бога, как он оказался безнадёжно оставленным на волю себя самого, собственных сил и тех немногих, кто есть рядом с ним. Даже наши любимые и родные остаются ловушкой разочарования, поскольку они не могут заместить собой абсолютную трансцендентность. Можно сказать, что они представляют собой весьма неубедительную иллюзию, в смысле нашего обсуждения. [28]

Ранк увидел, что такая высокая степень самоосознанности оставила современного человека с опорой только на ресурсы собственные, Ранк назвал его “психологическим человеком”. Это подходящий эпитет во многих смыслах. Современный человек стал психологическим из-за изоляции от защитных коллективных идеологий. Ему пришлось утверждать себя изнутри самого себя. Но ему также пришлось стать психологическим, по причине такого вектора эволюции современной мысли, когда она вышла из контекста религии. Внутренняя жизнь человека традиционно представлялась как область души. Однако, в 19-ом веке, учёные захотели перехватить эту тотальную область суеверия у церкви. Они хотели сделать внутреннюю жизнь человека свободной от мистики и подчинить закону причинности. Учёные отказались от слова “душа” и начали говорить о “я”, изучать как оно развивается в ранних отношениях ребенка и матери. Великие чудеса языка, мысли, морали теперь могли рассматриваться как продукт социальный, а не результат божественного вмешательства. [29] Это был великий прорыв в науке, который завершился только работами Фрейда; но именно Рэнк увидел, что эта научная победа поставила больше проблем, чем решила. Наука думала, что навсегда избавилась от проблем души, сделав внутренний мир предметом научного анализа. Тем не менее, немногие были готовы признать, что такой подход оставил нетронутой душу как понятие, объясняющее внутренние энергии организмов, тайну сотворения и основания жизни. Не имеет значения, если мы обнаружим, что внутренние принципы человека относительно его самого, его мира, даже его самосознания в языке, искусстве, смехе и слезах, - всё встроено в него социумом. Нам так и не удалось объяснить природу внутренних сил эволюции, что привели к развитию животного, способного к самосознанию, что мы до сих пор подразумеваем под “душой” - тайну смысла организменной осознанности, внутреннего динамизма и пульсаций природы. С этой точки зрения, истерическая реакция верующих в 19-ом веке на Дарвина только показывает всю ненадёжность и закостенелость их веры. Они не были открыты к прямому и простому благоговению и изумлению, принимая слишком многое на веру и, когда Дарвин лишил их чувства “исключительной изумленности”, они оказались не живее мёртвого.

Однако, у триумфа научной психологии было больше неоднозначных эффектов, помимо того факта, что он оставил нетронутой душу, которую был призван изгнать. Если свести душу к “я”, а “я” к ранней обусловленности ребёнка, что остаётся? Остаётся индивидуальный человек, и от этого никуда не деться. Я имею в виду, что обещание психологии, как и всей современной науки, состояло в том, что она откроет эру счастья человека, показывая ему, как все работает, как одно вызывает другое. Затем, когда человек познает причину событий, всё, что ему останется сделать, это овладеть природой, включая его собственную, и его счастье наверняка обеспечено. Но здесь нам предстоит столкнуться с заблуждением психологического самоанализа, которое среди учеников Фрейда фактически осознал один лишь Ранк. Учение о душе показало человеку причину его посредственности, никчёмности и виновности; и оно дало ему средство, с помощью которого он мог избавиться от этого зла и обрести счастье. Психология также надеялась показать человеку, почему он себя так чувствует; надежда была на то, что если отыскать людские мотивы и показать человеку, почему тот чувствует себя виновным и плохим, он сможет принять себя и стать счастливым. Но на самом деле психологии удалось отыскать лишь часть причины чувства несовершенства, никчёмности и вины - часть, вызванная движущими мотивами - попытка быть достойным чего-то, страх перед чем-то, страх потерять что-то и подобного рода вещи. Мы не собираемся отрицать, что это уже много. Это представляет собой великое освобождение, которое мы можем назвать “ложная негодность”, конфликты, искусственно вызванные ранним окружением человека и происшествия, касающиеся рождения и места в мире. Так как данное исследование раскрывает одну часть обмана causa-sui, оно даёт волю определённому уровню честности и зрелости, которые ставят человека в положение большего контроля над собой и, тем самым, вносят лепту в достижение некоторого уровня свободы и счастья.

А теперь к сути нашего вопроса: ранняя обусловленность и конфликты с объектами, чувство вины по отношению к конкретным лицам и тому подобное - лишь часть проблемы человека. Ложь causa-sui направлена на всю целостность природы, не только на ранние объекты. Как говорят экзистенциалисты, психологии удалось узнать о невротичном чувстве вины или косвенной, преувеличенной, неисследованной личной вине; но ей нечего было сказать чувстве вины у естественного сотворённого существа. Психология попыталась полностью подчинить себе проблему несчастья, когда на самом деле она могла сделать это только частично. Вот что имел в виду Ранк, когда говорил об этом:

“...психология, что постепенно пытается вытеснить религию и идеологию морали, способна на это лишь частично, поскольку в своей сути, это преобладающе негативная и разделяющая идеология…” [30]

Психология сводит причину личного несчастья к самому человеку, оставляя его наедине с собой. Но нам известно, что универсальная и основная причина личной порочности, вины и неполноценности находится в рамках земного существования и отношения к нему человека как символического животного, которому нужно найти своё безопасное место. Проанализируй он хоть весь мир, это не даст ему возможности узнать кто он такой и почему он здесь, на земле, почему ему суждено умереть и как ему достичь триумфа в своей жизни. И вот, когда психология притворяется ответом на такие вопросы, когда предлагает собой полное толкование человеческого несчастья, в этот момент она превращается в обман, ставит современного человека в тупик, из которого у него нет выхода. Или, говоря другими словами, психология ограничивает своё понимание человеческого несчастья рамками личного жизненного опыта индивидуальности и не принимает во внимание, как весомая доля персонального несчастья сама по себе является проблемой исторического характера, в широком смысле, проблемой упадка надёжных коллективных идеологий искупления. Ранк говорит об этом так:

“Невротик, который представляет собой продукт краха всей человеческой идеологии Бога, также является наглядным олицетворением психологического смысла этого явления. Ему не было объяснения с точки зрения Фрейдистского психоанализа, который охватил пациента только с позиции деструктивного процесса его персональной истории без учета культурного развития, которое породило этот тип.” [31]

Неспособность понять это ведёт к риску поставить невротика в куда более затруднительное положение, оградив его от широкого взгляда на мир, который ему так необходим. Как говорит Ранк:

“...наконец-то нашелся понимающий психоаналитик, что вернул осознанного невротика к самым истокам самопознания, от которого тот пытался скрыться. В целом, психоанализ провалился с терапевтической точки зрения, поскольку он более провоцировал человеческое самокопание, нежели исцелял от его интроспекции.” [32]

Или лучше будет сказать, несостоятельность психоанализа как терапии проявилась, когда он фетишизировал причины человеческого несчастья в проблеме сексуальности и стал претендовать на всеобъемлющую интегральность. С опорой на Ранка мы можем заключить, что религия “ничем не хуже психологии”, которая пыталась стать для неё заменой. [33] В каких-то случаях она очевидно даже лучше, поскольку она затрагивает действительные причины универсального чувства вины; в каких-то случаях многим хуже, ведь, как правило, она укрепляет родительские и социальные авторитеты, и придаёт узам косвенной вины куда более сильный и деформирующий характер.

Невозможно ответить на разрушительную релятивизацию Ранка касательно современной психологии. [34] Достаточно оглянуться на растущий рынок гуру психологии, чтобы понять живой исторический колорит этого явления. Современный человек начал смотреть внутрь себя в 19 веке, потому что он надеялся обрести новое и надёжное бессмертие. Он желал героического апофеоза, как и все люди всю свою историю - но теперь уже никто не даст ему этого, кроме его психологического гуру. Человек сам завёл себя в тупик. В этом смысле, как сказал Ранк (с вероятной долей юмора и иронии): “психотерапевты, так сказать, продукт невротика в дань его болезни.” [35] Современному человеку нужна сущность, к которой можно обратиться в смысле духовной и моральной зависимости, и, так как час Бога прошёл, терапевту требуется Его заменить - также, как это делали любовник или родители. Уже несколько поколений психоаналитики, не осознающие исторического аспекта проблемы, пытаются выяснить по какой причине “прекращение переноса” в терапии зачастую является столь дьявольски сложной проблемой. Если бы они читали и понимали Ранка, они бы быстро поняли, что “сущность” терапевта представляет собой нового Бога, который призван заменить былые коллективные идеологии освобождения. Поскольку индивидуум не может выполнять роль Бога, это даёт порождает поистине дьявольскую проблему. [36]* Современный человек приговорён искать смысл своей жизни в психологической интроспекции, посему его новым духовником должен стать высший авторитет по теме интроспекции, психоаналитик. А если так, “предел” пациента ограничен диваном аналитика и мировоззрением, которое тот проецирует.₊

В этом смысле, как чутко заметил Ранк, на самом деле психоанализ притупляет эмоциональную жизнь пациента. Человек желает сфокусировать свою любовь на абсолютном измерении силы и ценности, а аналитик говорит ему, что всё сводится к эпизоду его раннего возраста, и поэтому относительно. Человек жаждет найти и испытать непостижимое, а аналитик рассказывает насколько все в мире прозаично, насколько клинически объяснимы все наши глубочайшие онтологические мотивы и чувства вины. Человек, таким образом, остаётся лишенным той абсолютной загадки, которая ему так необходима, единственное всемогущее, что остается, - это человек, который это объяснил. [37] И поэтому пациент изо всех сил цепляется за аналитика и боится завершить анализ.

Ранк и Кьеркегор: Слияние Греха и Невроза

Чем больше мы постигаем, изучая Ранка, тем более его мысль сходится с Кьеркегором - и это наиболее примечательно, как мы теперь понимаем со всей полнотой, ввиду куда большей сложности клинического психоанализа. Теперь должно быть ясно, что такое смешение Ранка и Кьеркегора - не слепое повиновение идеологии, но действительная научная переработка проблемы человеческого характера. Они оба пришли к одному и тому же выводу после самого исчерпывающего психологического поиска: что при самом глубочайшем подходе в научном описании, психология вынуждена уступить “теологии” - то есть, мировоззрению, что способно принять в себя все конфликты и чувства вины индивидуума и предложить ему возможность какого-либо героического апофеоза. Человек не способен вынести свою собственную никчёмность без возможности перевести её во что-то полное смысла на самом высшем уровне. Здесь Ранк и Кьеркегор сходятся в одном из самых изумительных исторических слияний мысли: что грех и невроз это два способа говорить об одной и той же вещи - полной изоляции индивидуума, его дисгармонии с остальной природой, его гипериндивидуализме, его попытке воссоздать свой собственный мир из самого себя. И грех и невроз представляют собой желание индивида быть больше, чем он есть на самом деле, его отказ признать свою космическую зависимость. Невроз, как и грех, является попыткой воздействовать на силы природы, притворством, что проекта causa-sui действительно достаточно. В грехе и неврозе человек фетишизирует что-то узкое, понятное и притворяется, что весь смысл и непостижимость мироздания этим ограничивается и что именно это способно принести ему высшее блаженство. [38]

Резюме Ранка на тему мировоззрения невротика в то же время подходит и классическому грешнику:

“Невротик утрачивает всякую коллективную духовность и совершает героический жест, ставя себя полностью в предел бессмертия своего собственного эго, как это ясно показывают наблюдения и космические фантазии психотиков.” [39]

Но мы знаем, что такая попытка обречена на провал, попросту потому что человек не способен утвердить свой собственный героизм; он не может найти себе места в его собственном космическом устройстве и заставить себя в это поверить. Он вынужден жить в мучительных сомнениях, если он вообще остаётся в контакте с реальностью. Как только невротик эту связь теряет, все сомнения исчезают - это и есть определение психоза: полностью нереальное убеждение в самоутвержденнии космического героизма. “Я есть Христос”. В этом смысле, как говорит Ранк, невроз представляет собой стремление к “индивидуальной религии”, самостоятельному бессмертию. [40]

У греха и невроза есть и другая сторона: это не только лишь их нереальное самовозбуждение из-за отказа принять свою тварность, но и наказание за обострённое самосознание - неспособность найти утешение в общих иллюзиях. Результатом служит то, что грешник (невротик) чрезмерно сознателен в том самом аспекте, что он пытается отрицать: его тварности, ничтожности и негодности. [41] Невротик вынужден воспринимать человеческое состояние в его истинности, что изначально являлось причиной его изоляции и индивидуации. Он попытался выстроить приукрашенный личный внутренний мир из-за своей внутренней тревоги, но жизнь берёт своё. Чем больше он отделяется и расширяет себя, тем больше в нём тревоги. Чем больше он искусственно идеализирует себя, тем более подчёркнуто он себя критикует. Он колеблется между двумя крайностями - “Я всё” или “Я ничто”. [42] Но совершенно очевидно, что если человек собирается быть чем-то, он должен быть надёжной частью чего-то ещё. Нет способа избежать того, чтобы не отдать долг зависимости и уступке большему значению остальной природы, плате в виде страдания и смерти, что она требует; и нет никакого способа оправдать эту плату изнутри, как бы сильно вы ни старались.

Но теперь мы можем увидеть историческую разницу между классическим грешником и современным невротиком: и тот и другой испытывают естественность человеческой неполноценности, только сегодня невротик лишён символического мировоззрения, идеологии Бога, что бы придала смысл его никчёмности и перевела её в героизм. Традиционная религия превратила осознание греха в условие спасения; но мучительное ощущение пустоты у невротика теперь даёт ему право только на жалкое угасание, милосердное освобождение в одинокой смерти. Нет ничего плохого в том, чтобы быть ничем vis-à-vis Богу, что Своим неизведанным путём справляется в одиночку; другое дело быть ничем по отношению к себе, и так считая себя ничем. Ранк подводит этому итог следующим образом:

“Невротический тип страдает от осознания греха в той же степени, как и его религиозный предок, даже без самой веры в концепцию греха. Именно это и делает его “невротиком”: он чувствует себя грешником без религиозной веры в грех, поэтому ему нужно новое рациональное объяснение.” [43]

Таким образом, положение современного человека состоит в следующем: грешник, который даже не знает себе правильного обозначения или, даже хуже, когда он пытается найти его в словаре по психологии и этим только обостряет проблему собственной отделенности и чрезмерной сознательности. И снова, это безвыходное положение Ранк подразумевал когда охарактеризовал психологию как “преимущественно негативную и дезинтегрирующую идеологию”.

Здоровье как Идеал

На данный момент мы осветили три аспекта проблемы невроза: как результат формирования личности, как проблему противопоставления реальности и иллюзии и как результат исторических обстоятельств. И все эти аспекты сливаются в один. Человек живёт своими противоречиями, к лучшему и худшему, в своего рода культурном проекте в данный исторический период. Невроз - это ещё одно слово для обозначения общей проблемы человеческого состояния; это слово приобретает клинический смысл, когда личность увязает в проблеме - когда её героизм находится под сомнением или становится саморазрушающим. Люди невротичны по своей природе и всегда таковыми были, но время от времени им бывает проще скрывать своё истинное состояние. Люди могут избегать клинического невроза, когда им удаётся с доверием проживать собственный героизм в какой-либо превосходящей их драме. Современный человек проживает свои противоречия худшим образом, поскольку в сейчас убедительные драмы героического апофеоза, творческой игры или культурной иллюзии претерпевают своё затмение. У невротика нет всеобъемлющего мировоззрения, на которое можно было бы полагаться или слиться с ним, чтобы замаскировать свои проблемы, и поэтому подобрать «лекарство» от невроза в наше время - трудная задача. [44]

В этом заключается разрушительный вывод Ранка, в духе Кьеркегора: если невроз это грех, а не болезнь, тогда единственная вещь, что способна его “исцелить” - это мировоззрение, своего рода позитивная коллективная идеология, в которой человек может разыграть живую драму своего принятия как тварного существа. Только таким образом невротик может выйти из своей изоляции и стать частью большей и высшей целостности, которую всегда собой представляла религия. В антропологии это называется мифо-ритуальными комплексами традиционного общества. Не хватает ли невротику чего-то за пределами самого себя, чтобы утолить своё стремление к идеальности? Не съедает ли он себя навязчивыми идеями? Мифо-ритуальный комплекс - это социальная форма для таких навязчивых мыслей. Мы можем сказать, что творческая одержимость таким образом становится доступной каждому человеку, что и является функцией ритуала. Именно об этой функции говорил Фрейд, когда рассуждал об аспекте одержимости в примитивных религиях и сравнивал этот аспект с феноменом навязчивых идей невротика. Но Фрейд не уловил всю естественность происходящего, тот факт, что вся социальная жизнь это навязчивая ритуализация контроля в той или иной форме. Такая структура автоматически обуславливает безопасность и изгоняет отчаяние, заставляя людей не смотреть дальше кончика своего носа. Победа над отчаянием - это не интеллектуальная проблема для живого организма, но проблема самостимуляции через движение. Далее определенной точки человеку помогает не большее «знание», а только то, что он живёт и действует частично самозабвенно. Как говорит Гёте, нам следует окунуться в опыт, а затем задуматься над его значением. Всякая рефлексия без погружения сводит нас с ума, как и всякое погружение без рефлексии делает из нас животных. Подобные изречения Гёте писал именно в то время, когда индивид потерял защитную оболочку традиционного общества и ежедневная жизнь стала для него проблемой. Он уже не знал правильной дозы для опыта. Эта безопасная доза жизни - именно то, что предписано традиционным обычаем, который ритуально маркирует все важные решения жизни в целом и даже каждодневные события. Невроз - это изобретение частного обсессивного ритуала, призванного заменить социально-приемлемый ритуал, который был утрачен в результате упадка традиционного общества. Обычаи и мифы традиционного общества представляли собой полную картину интерпретации смысла жизни, пережёванного для человека; всё, что ему оставалось сделать, это принять такую жизнь за истинную. Современному невротику следует поступать именно таким образом, если он хочет “исцеления”: он должен приветствовать живую иллюзию. [45]

Одно дело вообразить себе подобное “лекарство”, но совсем другое - “прописать” его современному человеку. Насколько пустым звуком оно должно ему казаться. С одной стороны, он не может жить мифо-ритуальным образом, этими глубоко укоренившимися наследуемыми социальными традициями, которые до сих пор являются опорой для человека, по рецепту в аптеке за углом. Всё это недоступно для него даже в психиатрических лечебницах и терапевтических сообществах. Современный невротик не может волшебным образом найти тот мир, который ему нужен, что для него является предпосылкой к созданию собственного. В этом ключевом смысле невроз - это современная трагедия человека; исторически он сирота.

Вторая причина тщетности нашего восприятия невроза заключается в следующем. Если нет таких готовых традиционных взглядов на мир, в которые человек мог бы включиться с чувством опоры и доверия, религия становится делом категорически личным - настолько личным, что вера сама по себе кажется невротической частной фантазией и решением, принятым исходя из слабости. Вещь, недоступная современному человеку, по описанию Кьеркегора: уединённый прыжок в веру, наивная личная вера в своего рода трансцендентную поддержку жизни человека. Эта поддержка теперь не зависит от внешних ритуалов и обычаев жизни: церкви и сообщества либо не существует, либо они не имеют за собой убедительности. Именно при такой ситуации вера становится фантастической. Для того, чтобы что-то представлялось истинным человеку, оно должно быть ощутимо оправдано каким-либо образом - живым, внешним, убедительным. Людям нужны шествия, толпы, массы, особые календарные дни - объективный фокус навязчивой идеи, что-то способное придать форму и тело внутренней фантазии, что-то внешнее, чему можно отдаться. В противном случае, невротик возвращается к тому, с чего начал: как он может поверить в своё одинокое и сугубо внутреннее чувство собственной исключительности?_&

Третья проблема заключается в том, что современный человек является жертвой собственного разочарования; он был лишён наследства своей аналитической силой. Характерной чертой современного ума является изгнание тайны, наивной веры, простодушной надежды. Мы делаем акцент на видимом, ясном, причинно-следственном отношении, логическом - всегда логическом. Мы знаем разницу между снами и реальностью, между фактами и выдумками, между символами и телами. Но сразу мы видим, что эти характеристики современного ума в точности соответствуют характеристикам невроза. Типичным для невротика является то, что он «знает» свою ситуацию в отношении реальности. У него нет сомнений; вы ничего не можете сказать, чтобы поколебать его, вселить в него надежду или доверие. Он - жалкое животное, чье тело разлагается, которое умрёт, которое уйдёт в прах и забвение, навсегда исчезнет не только в этом мире, но и во всех возможных измерениях вселенной, чья жизнь не служит никакой мыслимой цели, которая также может не родились, и так далее, и тому подобное. Он знает Истину и Реальность, мотивы всей вселенной.

Дж. К. Честертон сохранил дух Кьеркегора и наивного христианства в современной мысли, например, когда он продемонстрировал, что черты, которыми гордится современный ум, являются в точности чертами безумия. [46] Нет никого более логичного, чем сумасшедший, более озабоченный мелочами причины и следствия. Безумцы - величайшие мыслители, которых мы знаем, и эта черта - одна из составляющих их гибели. Все их жизненные процессы заключены в разуме. Чего же недостаёт в рассудочности? Способности быть беззаботным, не обращать внимания на внешность, расслабляться и смеяться над миром. Они не могут себя освободить, не могут поставить на игру всё своё существование, как Паскаль. Они не могут делать того, о чем всегда просила религия: верить в оправдание своей несгибаемости, они не могут рисковать всем своим существованием, как Паскаль, делая фантастические ставки. Они не могут делать то, о чем всегда просила религия: верить в оправдание своей жизни, которое кажется абсурдным. Невротик лучше знает: он абсурден, но все остальное не абсурдно; это «единственно верно». Но вера требует, чтобы человек доверчиво расширялся до нелогичного, до поистине фантастического. Это духовное расширение - единственное, что современному человеку кажется наиболее трудным именно потому, что он замкнут в себе и ему не на что опереться, нет коллективной драмы, которая заставляет фантазию казаться реальной, потому что она переживается и разделяется.

Позвольте мне поспешить заверить читателя, что я не разрабатываю апологию традиционной религии, а только описываю обнищание современного невротика и некоторые его причины. Я хочу дать некоторую основу для понимания того, насколько центральным является сам Ранк в традициях Паскаля, Кьеркегора и Честертона по проблеме веры, иллюзий или творческой игры. Как мы узнали от Хейзинги и более поздних авторов, таких как Йозеф Пипер и Харви Кокс, единственная надежная истина, которую имеют люди, - это то, что они сами создают и драматизируют; жить - значит играть смыслом жизни. Результатом всей этой мыслительной традиции является то, что она учит нас раз и навсегда, что детская глупость - призвание зрелых личностей. Именно так Рэнк прописал лекарство от невроза: как «потребность в законной глупости» [47]. Проблема союза религии, психиатрии и социальных наук содержится в одной этой формуле.

Ранее мы говорили, что вопрос человеческой жизни заключается в следующем: на каком уровне иллюзии живёт индивид? Этот вопрос ставит совершенно новую проблему перед наукой о психическом здоровье, а именно: какая иллюзия является «лучшей» для жизни? Или какая самая законная глупость? Если вы собираетесь говорить об иллюзиях, улучшающих жизнь, то вы действительно можете попытаться ответить на вопрос, какая из них «лучше». Вам нужно будет определить «лучшую» в терминах, имеющих непосредственное значение для человека, связанных с его основным состоянием и его потребностями. Я думаю, что на весь вопрос можно было бы ответить с точки зрения того, сколько свободы, достоинства и надежды даёт данная конкретная иллюзия. Эти три вещи поглощают проблему естественного невроза и превращают её в творческую жизнь.

Мы должны искать ответ на проблему свободы там, где меньше всего: в переносе, в смертельном и сокрушительном порабощении людей. Перенос фетишизирует тайну, ужас и власть; он держит человека своей хваткой. Религия напрямую отвечает на проблему переноса, распространяя трепет и ужас на космос, которому они принадлежат. Она также берет на себя проблему самооправдания и снимает ее с подручных объектов. Теперь нам нужно удовлетворять не окружающих нас людей, но сам источник творения - силу, которая нас создала, а не тех, в чью жизнь мы случайно попали. Наша жизнь перестает быть рефлексивным диалогом со стандартами наших жен, мужей, друзей и лидеров и вместо этого становится измеряемой стандартами высочайшего героизма, идеалами, действительно подходящими для того, чтобы вести нас вперед и за пределы самих себя. Таким образом, мы наполняемся независимыми ценностями, можем принимать свободные решения и, что наиболее важно, можем опираться на силы, которые действительно поддерживают нас, а не противостоят нам. [48] Личность действительно может начать проявляться в религии, потому что Бог как абстракция не противостоит индивиду, как другие люди, а вместо этого наделяет его всеми силами, необходимыми для независимого самооправдания. Что может быть безопаснее, чем уверенно опираться на Бога, на Источник творения, самую страшную силу из всех? Если Бог скрыт и неосязаем, тем лучше: это позволяет человеку расширяться и развиваться самостоятельно.

Таким образом, проблема переноса, как и все человеческое, отчасти является проблемой ценностей, вопросом идеалов. Фрейд пытался удержать его в научной плоскости, показывая, насколько преувеличены и ложны переносные представления о реальности, что в значительной степени, конечно, верно. Но какова норма «истинного» восприятия? Здесь самому Фрейду приходилось уклоняться от прямого ответа. Что может быть более нереальным, чем восприятие нормального влюбленного человека, который самими своими преувеличениями доводит себя до восторга и расширяет своё бытие? [49] Ван дер Леу, великий психолог религии, видел проблему интроекций переноса шире, чем Фрейд. Он цитирует древнеегипетский текст, в котором некий Пахери описывает свою внутреннюю совесть как голос Бога, пребывающий в человеке; а затем Ван дер Леу говорит:

“Теперь, конечно, Ницше и Фрейд могут приписать «странность» голоса, который предостерегает нас, инфантилизму; «Не голос Бога в сердце человека, но голос некоторых людей в человеке» [говорит Ницше].”

Но ван дер Леу делает удивительное заключение: «Однако мы можем предпочесть и египетское объяснение; в этом вопросе феноменология не может принимать решения» [50]. Другими словами, мы можем предпочесть его из-за большей экспансивности бытия, которое оно предлагает, поскольку оно более образно связывает человека с высшими таинственными силами. Богосознание - это не только регрессивный перенос, но и творческая возможность. Но в отличие от Ван дер Леу мы утверждаем, что в этом вопросе психология должна принять решение: она может говорить о менее ограничивающих формах переноса.

Лучше всего, конечно, религия решает проблему смерти, которую не может решить ни один живой человек, как бы они нас ни поддерживали. Таким образом, религия дает возможность героической победы в условиях свободы и решает проблему человеческого достоинства на самом высоком уровне. Встречаются два онтологических мотива человеческого состояния: потребность полностью отдать себя остальной природе, стать ее частью, приписав все свое существование какому-то высшему смыслу; и потребность развиваться как индивидуальная героическая личность. Наконец, только религия дает надежду, потому что она открывает измерение неизвестного и непознаваемого, фантастическую тайну творения, к которой человеческий разум даже не может приблизиться, возможность многомерности сфер существования, небес и возможных воплощений, которые являются насмешкой над земной логикой - и тем самым снимают абсурдность земной жизни, все ограничения невозможности и разочарования живой материи. С религиозной точки зрения, «увидеть Бога» - значит умереть, потому что создание слишком маленькое и конечное, чтобы быть способным нести высшие смыслы творения. Религия забирает у человека самую творческую сущность, ничтожество и делает это условием надежды. Полная трансцендентность человеческого состояния означает безграничные возможности, невообразимые для нас. [51]

Что же тогда является идеальным для психического здоровья? Живая, неотразимая иллюзия, которая не лжет о жизни, смерти и реальности; иллюзия достаточно честная, чтобы следовать своим собственным заповедям: я имею в виду, не убивать, не отнимать жизни других, чтобы оправдать себя. Ранк рассматривал христианство как истинно великую идеальную глупость в том смысле, в котором мы его обсуждали: детское доверие и надежда на человеческое состояние, которое оставило открытым царство тайн. Очевидно, что все религии далеки от своих идеалов, и Ранк говорил о христианстве не в том смысле, как его постулируют на практике, а в его идеальном смысле. Христианство, как и все религии, на практике усилило регрессивный перенос в ещё более удушающую форму: отцам даётся санкция божественной власти. Но в своём идеале христианство во всём, что мы перечислили, стоит высоко, возможно, даже наиболее высоко в некоторых жизненно важных аспектах, как убедительно утверждали такие люди, как Кьеркегор, Честертон, Нибур и многие другие. [52] Любопытная вещь - как мы теперь можем окончательно убедиться - заключается в том, что Ранк после целой жизни работы построил сферу самого психоанализа на этой традиции мысли. В этом он стоит бок о бок с Юнгом, как так хорошо показал Прогофф. [53]

Наконец, если психическое здоровье - это проблема идеальной иллюзии, остаётся один значимый вопрос, связанный с человеческим характером. Если мы говорим о «наилучшем» идеале, мы должны также поговорить и о цене меньших идеалов. Какой урон наносится человеческой личности её неспособностью полностью удовлетворить двойные онтологические потребности? Мы снова возвращаемся к проблеме в жизни Фрейда: какова цена отрицания абсолютной трансцендентности, попытки сфабриковать собственную религию? Если человеку не удаётся черпать силы своего существования из высочайшего источника, какова расплата для него самого и для окружающих? Мы даже не начали обсуждать подобные вопросы в характерологии, но мне кажется, что они являются основными и необходимыми, ключевыми вопросами, без которых мы даже не можем вести обоснованный разговор о психическом здоровье. Ранк поставил основной вопрос: он спросил, способен ли человек вообще «утверждать и принимать себя из самого себя». Но он тут же уклонился от ответа, заявив, что «этого нельзя сказать». По его мнению, только творческий тип может до некоторой степени это реализовать, используя свою работу как оправдание своего существования. [54] Я сам поставил этот вопрос как центральный для науки о человеке, ещё не зная о работе Ранка. [55] Я думаю, что на это можно ответить так, как ответил сам Ранк - и мы это видели в предыдущей главе: даже творческий тип в идеале должен подчиняться более высоким силам, чем он сам. [56] Именно Юнг с его аналитической проницательностью увидел также причину этого, заключающуюся в том, что необычный человек возвращает свои проекции переноса обратно в себя. Как мы уже говорили в предыдущей главе, одна из причин его творчества заключается в том, что он видит мир на своих собственных условиях и полагается на самого себя. Но это приводит к опасному виду мании величия, так как делает его слишком наполненным своими собственными смыслами. Более того, если не фетишизировать мир с помощью переноса, совокупный опыт ложится огромным бременем на эго и рискует его уничтожить. Творческий человек слишком насыщен и собой, и миром. [57] Опять же, поскольку творческий человек имеет те же личностные проблемы, что и невротик, и тоже откусывает от целостного опыта, ему нужно какое-то разрешение в новой, более сильной зависимости - в идеале, в свободно выбранной зависимости, как сказал Ранк.

Мы отчётливо видели на примере Фрейда, что самые сильные из нас лишаются чувств, как дети, когда их подталкивают к необходимости взять на себя весь смысл жизни, поддержать его своими скудными созидательными силами. В конце шестой главы мы говорили, что Фрейд не мог сделать шаг от научного к религиозному творчеству. Как слишком хорошо понимал Юнг, это означало бы, что Фрейд отказался от своей особой страсти как гения. Юнг, должно быть, понял это на собственном опыте: он сам никогда не мог заставить себя посетить Рим, потому что, как он признавал, Рим поднимал вопросы, «с которыми я не мог справиться. В старости - в 1949 году - я хотел исправить это упущение, но упал в обморок, когда покупал билеты. После этого планы поездки в Рим были раз и навсегда отложены». [58] Что мы должны делать со всеми этими гигантами, падающими в обморок перед перспективой того, что нам кажется простым туризмом? Фрейд тоже не мог побывать в Риме до более поздних лет и возвращался каждый раз, когда приближался к городу.

Я думаю, что мы можем полностью понять эту проблему теперь, когда мы обсудили закольцовывание идей Ранка и Кьеркегора, особенно психологию творческой личности. У этих людей были проблемы, о которых не знает простой турист: они были новаторами, которые пытались придать совершенно новый смысл творению и истории, а это означало, что им приходилось поддерживать все предыдущие смыслы и все возможные альтернативные смыслы только на своих плечах и оправдывать их самостоятельно. Вероятно, Рим воплотил эти значения в себе, своих руинах и своей истории, и поэтому у них дрожали ноги. Сколько человеческой крови было пролито на его почве; сколько человеческих драм было разыграно с тем, что должно показаться с точки зрения истории такой бесчувственной и экстравагантной расточительностью? Это поднимает проблему, подобную проблеме динозавров, беспокоивших Фрейда, или деформированных младенцев, высмеивающих Лютера, только на уровне всего человечества. В шестой главе мы упоминали, что, когда сам Фрейд пришел проанализировать свое сопротивление поездкам в Рим и свое странное переживание в Акрополе, он увидел, что каким-то образом память об отце выносит на суд его собственные достижения; он сказал, что его беспокоит чувство «благочестия» перед ним. Я думаю, что если мы доведем анализ до его конечной точки, мы должны сказать, что каждый земной отец обвиняет нас в нашем бессилии, если мы становимся поистине творческими личностями; они напоминают нам, что мы рождены от людей, а не от богов. Ни один живой человек не может дать гению силы, необходимые для понимания смысла мира.

Тем не менее, что мы можем сказать об этой проблеме, если даже Юнг, который всегда полагался на Бога, все еще мог потерять сознание под бременем жизни? Вероятно, в конечном счете только это: что все люди приходят сюда, чтобы исчерпать себя, и проблема идеальной иллюзии никого от этой необходимости не избавляет. Он касается только вопроса о наилучшем качестве работы и жизни, которого могут достичь люди в зависимости от их убеждений и способностей, на которые они опираются. И этот предмет, как мы уже сказали, является предметом обсуждения самой эмпирической науки психологии. Мы должны рассуждать о наивысшей актуализации, которой может достичь человек. В своей конечной точке психологическая наука снова встречается с вопрошающей фигурой Кьеркегора. Какое мировоззрение? Какие полномочия? За какой героизм?

Глава десятая

Фрейд был прав, увидев центр всей картины в фаллической матери и связав это напрямую с комплексом кастрации. Но он ошибался, обозначив сексуальную сторону вопроса как суть этого образа – иными словами, взяв производное (сексуальность) и сделав это первичным (экзистенциальная дилемма). Желание, испытываемое по отношению к фаллической матери, а также ужас перед женскими гениталиями вполне может быть опытом, универсальным для человеческого существа – в равной степени для девочек и мальчиков. Причина же этого в том, что ребёнок хочет видеть всемогущую мать, чудесный источник всей его защищённости, поддержки и любви, как настоящее богоподобное существо, цельное, стоящее выше случайного разделения на два пола. Страх перед кастрированной матерью является, таким образом, страхом перед угрозой всему его существованию, так как его мать оказывается существом животным, а не трансцендентным ангелом. Его судьба, которой он вследствие этого страшится, которая отвращает его в ужасе от матери, заключается в том, что он – тоже «павшее» телесное существо, то самое, которое он так тщится превозмочь в своей анальной стадии. Ужас перед женскими гениталиями, таким образом – это шок крошечного ребёнка, который весь внезапно – до достижения шестилетнего возраста – обращается в философа, трагического актёра, который должен стать взрослым человеком задолго до того, как пришло его время, и который должен полагаться на мудрость и силы, которых у него нет. И снова это бремя «первичной сцены»: её суть не в том, что она пробуждает не похороненные сексуальные вожделения в ребёнке или агрессивную ненависть и зависть по отношению к отцу, а скорее в том, что она полностью запутывает его представления о природе человека. Ромм наблюдала у своего пациента следующее:

«Своё недоверие ко всем он объяснял, главным образом, разочарованием, вызванным его открытием наличия сексуальных отношений между его родителями. Мать, которая мнилась ангелом, обратилась в человека, созданного из плоти.»

Это просто восхитительно: ну как можно доверять людям, которые выступают за приоритет культурно обусловленного морального кодекса, «ангельскую» защищённость от разложения тела, и кто в то же время отбросил всё это в своих самых интимных отношениях? Родители – это боги, которые устанавливают стандарты для самой большой победы, и чем более однозначно они сами воплощают это, тем более надежным будет подающая надежды личность ребенка. Когда они сами вовлечены в хрюкающие и кряхтящие занятия животных, ребенок находит это "отвратительным": чувство отвращения возникает, когда подрывается прямое значение происходящего. Вот почему, если он никогда не был свидетелем первичной сцены, ребёнок часто сопротивляется откровенным рассказам своего уличного приятеля о том, что его родители тоже, как и все остальные, вступают в половую связь. Насколько уместным было замечание Л.Н. Толстого о том, что столь многое отделяет его от новорожденного ребёнка, но столь малое – от ребёнка пяти лет; за эти пять лет ребёнок должен взять на себя все экзистенциальное бремя человеческого состояния. В действительности, не так уж много остаётся ему узнать об основах своей судьбы за всю свою оставшуюся жизнь.

Юнг увидел желаемое значение и центральную роль гермафродитного образа с большой ясностью и историческим размахом, так же, как и Ранк во всех своих работах, и Босс, и Браун. Нет ничего более красноречивого и точного, чем слова пациентки психоаналитика, фетишистки, которая «порицала отвратительную оболочку своего тела», сказав: «Я бы хотела сорвать эту кожу. Если бы у меня не было этого дурацкого тела, я была бы такой же чистой снаружи, какой чувствую себя внутри».

Тело – это, определенно, препятствие для человека, гниющее бремя вида поверх внутренней свободы и чистоты личности. В этом смысле основная проблема жизни состоит в том, будет ли вид (тело) преобладать над индивидуальностью (внутренним я). Этим объясняется вся ипохондрия: тело представляет собой главную угрозу для существования человека как самовоспроизводящегося существа. Это также объясняет сны детей о том, что их руки превращаются в когти. Эмоциональный посыл состоит в том, что они не могут контролировать свою судьбу, что случайное попадание в тело препятствует и ограничивает их свободу и определяет их. Одна из любимых игр детства – «прикалывать ослу хвост». Есть ли лучший способ избавиться от беспокойства по поводу случайности распределения физических форм, чем играючи переустроить природу с той же небрежностью, с которой она, кажется, разместила части тела? В душе дети – это Пикассо, протестующие против произвола внешних форм и утверждающие приоритет внутреннего духа. Тревога по поводу тела проявляется также в «анальных» снах, когда люди обнаруживают себя испачканными содержимым туалетов, чьей-то брызжущей мочой – будучи в своих лучших нарядах в разгаре самых важных дел. Несомненно, фекалии – это угроза человеческому роду. Мы видим эту путаницу между символической трансцендентностью и анальной функцией в психоаналитической литературе. Пациент Роммса: «Когда бы он ни чувствовал себя социально, финансово или сексуально незащищенным… у него развивались метеоризм и диарея». Или вот ещё: «Ему снился отец, выступающий перед аудиторией. Внезапно он заметил, что пенис его отца обнажился». Иными словами, в чём правда состояния человека? В телах или в символах? Если это не так очевидно, значит, где-то скрывается ложь, которая представляет собой угрозу. Другой пациент коллекционировал книги «и всегда испытывал потребность испражниться, когда заходил в книжный магазин». Его собственное литературное творчество сдерживалось его телесными страхами. Как мы неоднократно отмечали, дети действительно приучаются к туалету из-за экзистенциальной тревожности тела. Нередко вызывает жалость то, насколько они бывают разбиты, если случайно намочили штаны, или как быстро и легко они уступают общественной морали и больше не мочатся и не испражняются на улице, «где кто-то может увидеть». Они делают это совершенно самостоятельно, даже будучи воспитанными самыми раскрепощёнными родителями. Очевидно, что их сдерживает смущение перед своим собственным телом. Можно сделать довольно категоричный вывод о том, что ипохондрии и фобии – это очаги ужаса перед жизнью и смертью, которые охватывают такое животное, которое не хочет им быть. Уже в ранней статье Фрейда о «Человеке-крысе» ясно указывалось, что смерть и разложение являются центральными темами синдрома навязчивой идеи, и недавно это было блестящим и бесспорным образом развито в работах европейских экзистенциальных психиатров, особенно Штрауса. Психоаналитическая литература по фетишизму после Фрейда очень ясно показывает то, что Ранк уже замечал до него: что ребёнка действительно беспокоит телесность. Филлис Гринакр представила окончательное клиническое заключение по этому поводу в серии очень важных статей, где утверждается, что страх кастрации задолго предшествует фактическому эдипальному периоду; это в большей степени проблема чувства глобальной уязвимости, чем сугубо сексуальная проблема. Это значительное развитие идей Фрейда.

На своем любимом техническом языке психоаналитики говорят, что тревога кастрации «в особенности отягчена... сильной примесью оральных и анальных тенденций». Другими словами, это проблема всей телесной ориентации на реальность. В истории фетишистов мы снова и снова видим, что они подвергаются ранним травмам, связанным с телесным разложением и смертью.

Наиболее значительными травмами являются те, которые вызваны свидетельством какого-то особенно калечащего психику события: увечья, смерти или несчастного случая, операции, аборта или домашних родов. Если мы посмотрим на статью Фрейда 1938 года, в которой он очерчивает развитие случая фетишизма и подчеркивает вид женских гениталий, совмещённый с мастурбацией и угрозами кастрации как раз в начале фаллической фазы, и заменим «угрозу кастрации» на «вид изуродованного и истекающего кровью тела», я думаю, мы можем представить себе, что происходит с некоторыми детьми.

Это было бы естественно, в особенности, если бы сам ребёнок перенёс травмирующую болезнь или болезненную операцию. У одного из пациентов Фенихеля было выпадение прямой кишки, которую его матери приходилось возвращать на место каждый раз после того, как он опорожнял кишечник. Неудивительно, что его преследовал страх, что его кишечник может выпасть в унитаз. Представьте, себя уязвимым в такой степени, что вас нужно собирать по частям. Неудивительно, что пациент был одержим страхом смерти, что его тревога о кастрации была непреодолимой, что он думал, что его мёртвая мать или пенис сестры могли быть спущены в канализацию, как фекалии и вода в ванне – или как его кишечник. Мир не особо разбирается в том, что смывает с тел; вещи просто таинственным образом исчезают. Один из пациентов Лоранда, мальчик четырех лет, не мог понять, почему у девочки, которую он видел в лагере, не было пальцев на руке или почему у одного из его родственников не было ноги. Он не мог войти в одну комнату с мужчиной и убегал с криками при звуке его голоса. Он спрашивал доктора тихо и со страхом в глазах: «Вы ведь не сделаете так, что я исчезну?». Здесь мы снова видим в ребёнке философа, наравне с Уайтхедом выражающего озабоченность одним из двух величайших бед организменной жизни: тем, что «вещи исчезают».

Один из основных выводов, к которому Гринэкр пришел касательно фетишистов, заключался в том, что их излишне раннее развитие было вызвано рядом схожих вещей: сильными травмами, нарушениями в отношениях матери и ребёнка, неполноценными условиями жизни в семье при отсутствии отца или с очень слабым отцом, не дающим ребёнку качественную модель поведения сильного взрослого. Подобные факторы приводят к одному основному расстройству: у этих людей не было уверенности в своем теле, выражаясь не-клиническими терминами. Саймон Наглер в своей значимой статье проследил всю проблему фетишизма вплоть до низкой самооценки, чувства неполноценности и, следовательно, страха перед мужской ролью. Эти акценты являются важной модификацией позиций Фрейда, так как подчеркивают роль развития, а не инстинкта. Фрейду не хватало богатой теории развития, которая появилась с тех пор, поэтому для него должно было оставаться загадкой, почему одни люди становятся гомосексуалистами, а другие фетишистами, и всё же подавляющее большинство не становятся ни тем, ни другим, но в то же время преодолевает ужас перед женскими гениталиями. Если бы дело было в инстинкте, относительно незатронутом опытом развития, то действительно эти вещи были бы загадкой. Этот упор на единообразный инстинкт, а не на индивидуальное развитие, был одним из главных недостатков ранних работ Фрейда. Саймон Наглер же заходит так далеко, что хочет полностью отвергнуть идею страха кастрации; он также ставит под сомнение образ фаллической матери. Однажды я согласился с ним в некоторых из моих нескромных и неполноценных попыток понять фетишизм; но теперь уже стало ясно, что такое его чрезмерное упорство во взглядах было глупым. Комплексная теория фетишизма должна признать центральную роль неуязвимой фаллической матери, гермафродического образа; она должна принять общий страх кастрации как базовое чувство уязвимости тела; и она должна включать в себя историю развития, которая делает одних людей более слабыми и более тревожными, чем другие, перед лицом опыта.

Идея низкой самооценки, конечно, значительна, но мы должны помнить, что самооценка – это прежде всего не символическая проблема, а активная, организменная проблема. Она укореняется через элементарный физический опыт младенца, который даёт ему уверенный нарциссизм, чувство неуязвимости. Высокая самооценка означает сильное чувство неуязвимости, которое можно приобрести тремя основными способами. В первую очередь это проистекает из силы другого человека – матери, в том случае, когда она является надёжной опорой и не слишком сильно мешает собственной деятельности ребенка, а также от фигуры сильного отца, с которым ребёнок может идентифицировать себя. Второй источник сил для преодоления уязвимости – это тот, о котором мы уже упоминали: надёжное владение собственным телом как безопасным местом под своим контролем. Очевидно, что эта безопасность может быть ослаблена травмами, а также качеством семейного окружения в раннем возрасте. Третий способ обретения власти – это, конечно, культурный проект causa-sui, символика и инсценировка нашего преодоления животной уязвимости. (Мы вскоре увидим, насколько важен этот третий источник для фетишизма.) Только эти три вещи, взятые вместе, могут дать нам целостное представление о динамике фетишизма.

Проблема личной свободы против видового детерминизма

Итак, большинство людей избегает крайнего фетишизма, потому что каким-то образом они получают возможность использовать свое тело «так, как задумано природой». Они выполняют свою видовую роль в половом акте с партнером без особенной угрозы для себя. Но когда тело действительно представляет огромную угрозу для своего хозяина, тогда, по логике, видовая роль становится пугающей рутинной работой, возможно, даже уничтожающим опытом. Если тело настолько уязвимо, тогда человек должен бояться умереть, когда полностью погружается в телесные активности. Я думаю, эта идея хорошо иллюстрирует то, что переживает фетишист. С этой точки зрения мы могли бы рассматривать любые извращения как протест против подавления индивидуальности стандартизацией видов.

Ранк развил эту идею в своей работе. Единственный способ, которым человечество могло действительно контролировать природу и возвыситься над ней, - это преобразовать половое бессмертие в индивидуальное бессмертие. Ранг очень убедительно резюмирует последствия этого:

... по сути, сексуальность – это коллективное явление, которое человек на всех этапах цивилизации хочет индивидуализировать, то есть контролировать. Этим объясняются все [!] сексуальные конфликты в личности, от мастурбации до самых различных извращений, и прежде всего, стремление сохранять тайну своей сексуальности и сексуального поведения отдельными людьми как выражение личной склонности индивидуализировать в ней как можно больше коллективных элементов.

Другими словами, извращение – это протест против видового сходства, против погружения индивидуальности в тело. Это даже центр личной свободы по отношению к семье, собственный секретный способ заявить о себе вопреки всяким стандартам. Ранк даже выводит захватывающую мысль о том, что Эдипов комплекс в классическом понимании Фрейда может быть попыткой ребёнка противостоять семейной организации, послушной роли сына или дочери, поглощённости коллективом, утверждая свое собственное эго. Таким образом, даже в своем биологическом выражении Эдипов комплекс может быть попыткой превзойти роль послушного ребенка, обрести свободу и индивидуальность через секс, через слом семейной организации. Чтобы понять это, мы должны ещё раз подчеркнуть основной мотив человека, без которого нельзя понять ничего, связанного с жизнью – самовоспроизводство. Человеческий опыт делится на два вида – физический и ментальный, или телесный и символический. Таким образом, проблема самовоспроизводства проявляется в двух различных формах. Одна – тело – стандартизирована и дана изначально; другая – «я» – персонализируется и достигается. Как именно человек собирается добиться успеха, как он собирается оставить после себя копию самого себя или часть себя, чтобы продолжить жить? Он собирается оставить после себя копию своего тела или своего духа? Если он производит потомство телесно, он решает проблему преемственности, но в более или менее стандартизированной видовой форме. Хотя он увековечивает себя в своем потомстве, которое может напоминать его и может нести часть его «крови» и мистические качества его семейных предков, он может не чувствовать, что действительно увековечивает свое собственное внутреннее «я», свою особую личность, свой дух как он есть. Человек хочет добиться чего-то большего, чем просто животная преемственность. Отличающей человека проблемой с незапамятных времен была потребность одухотворить человеческую жизнь, перевести её в плоскость бессмертного, за пределы циклов жизни и смерти, которые характерны для всех других организмов. Это одна из причин того, что сексуальность с самого начала находилась под табу; её нужно было поднять с уровня физического оплодотворения на духовный.

Подходя к проблеме преемственности или самовоспроизводства в её полной, дуалистической природе, Ранк смог понять более глубокие значения греческого гомосексуализма:

В этом свете любовь к мальчикам, которая, как говорит нам Платон, постоянно нацелена на улучшение и совершенствование любимого юноши, определенно выглядит как. . . духовное совершенствование в другом человеке, который превращается в достойного преемника уже здесь, на земле; и это происходит не на основе биологического воспроизводства собственного тела, а в смысле духовного символизма – бессмертия в ученике, младшем.

Другими словами, греческий человек стремился произвести впечатление на любимого юношу своим внутренним «я», своим духом или душой. Эта духовная дружба была предназначена для появления сына, в котором сможет выжить душа старшего наставника:

В любви к мальчику мужчина оплодотворял как духовно, так и физически живой образ своей души, который, казалось, материализовался в эго, столь же идеализированном и максимально похожем на его собственное тело.

Это блестящее предположение позволяет нам понять некоторые из идеальных мотивов гомосексуализма не только греков, но и особо индивидуалистичных и творческих личностей, таких как Микеланджело. Для такого человека, по-видимому, гомосексуализм не имеет ничего общего с половыми органами любимого человека, а скорее представляет собой борьбу за организацию собственного перерождения по «максимально возможному подобию», которое, как говорит Рэнк, очевидно, можно найти в человеке своего пола. В рамках нашего обсуждения мы видим, что эта попытка представляет собой законченный проект causa-sui: создать самостоятельно духовную, интеллектуальную и физически подобную копию самого себя: идеально индивидуалистичный символ самовоспроизведения или бессмертия.

Если комплекс кастрации представляет собой признание ребенком того, что его животное тело является несостоятельным проектом causa-sui, что может быть лучше, чем бросить вызов телу, полностью отказавшись от его сексуальной роли? В этом смысле извращения равнялись бы полной свободе от комплекса кастрации; они – гиперпротест против видового сходства. Но Рэнк так старался подчеркнуть положительную, идеальную сторону извращения, что почти затенял общую картину. Мы больше не древние греки, и очень немногие из нас – Микеланджело; одним словом, мы не руководствуемся идеальными мотивами и не обладаем высшими гениальными способностями. Обычные извращения – это протесты из-за слабости, а не из-за силы; они воплощают собой отсутствие таланта, а не его квинтэссенцию. Если невротик – это «artiste manque», то тем более обычный гомосексуалист – «греческий manque», Микеланджело без силы и таланта. Извращенец – это неуклюжий артист, отчаянно пытающийся создать контр-иллюзию, сохраняющую его индивидуальность, но на основе ограниченного таланта и сил: отсюда страх сексуальной роли, страх быть поглощённым женщиной, поглощённым собственным телом, и так далее. Как указывал Ф. Х. Аллен, более ранний последователь Ранка, - гомосексуалист часто выбирает тело, подобное своему собственному, из-за своего ужаса перед различием женщин, из-за отсутствия у него силы поддерживать такое различие. Фактически, можно сказать, что извращенец представляет собой стремление к индивидуальности именно потому, что он совсем не чувствует себя индивидуальностью и не имеет силы поддерживать собственную идентичность. Извращения представляют собой жалкое и смехотворное притязание на резко очерченную личность со стороны тех, кто меньше всего подготовлен для реализации такого притязания. Если, как говорит Ранк, извращения – это стремление к свободе, мы должны добавить, что они обычно представляют собой стремление тех, кто наименее к ней подготовлен. Они бегут от видового рабства не из-за силы, а из-за слабости, из-за неспособности поддерживать чисто животную сторону своей природы. Как мы видели выше, детский опыт имеет решающее значение для развития уверенного чувства собственного тела, твердой идентификации с отцом, сильного контроля эго над собой и надёжных навыков общения. Только если кто-то достигнет этого, он сможет «выполнять видовую роль» самозабвенным образом – таким, который не угрожает погрузить его в тревогу аннигиляции.

Если подытожить, становится ясно, что есть несколько способов преодолеть ощущение секса как угрозы стандартизации для самого себя, большинство из которых почерпнуты в отчаянии и изобретательности, а не в уверенности в себе и контроле. Идеальный, «высший» путь, конечно же – это переживание любви. Здесь человек полностью идентифицируется с партнером и устраняет угрозу обособленности, беспомощности, тревожного самосознания по отношению к телу. Любящий даёт себе радость и самозабвенное удовлетворение, тело становится драгоценным проводником для апофеоза, и человек испытывает настоящую благодарность именно за видовое сходство. Иметь стандартное тело – это благо, потому что оно допускает любовный союз. Но даже без идеальной любви можно уступить сильному физическому желанию и позволить себе «быть унесённым» в самозабвение, чтобы его видовая принадлежность не представляла угрозы для его индивидуального внутреннего «я». Это прослеживается в фаллическом нарциссизме и в некоторых формах того, что называется «нимфоманией». Здесь человек как бы с удвоенным усердием поддаётся видовой идентичности, чтобы полностью погрузиться в неё. Возможно, это занятие помогает человеку избавиться от бремени собственного «я» и его дуализма. Часто это может быть тем, что психоаналитики называют «контрфобической» позицией: всем сердцем принимать то, чего боишься, в качестве средства протеста против того, что это может быть поводом для беспокойства. Также и садомазохизм во многих формах должен представлять собой погружение в «истину» тела, утверждение физического в качестве первичной реальности, как грамотно предположил Фромм. Наконец, у шизоидных людей тревога, связанная с видовым телом, настолько велика, что они могут просто отстраниться от своего тела даже во время полового акта. Таким образом они сохраняют неприкосновенность своего внутреннего «я» от разрушения тела. Проституткам также советуется активно практиковать этот вид диссоциации тела и себя, чтобы сохранить свою личную идентичность нетронутой и чистой, независимо от того, насколько униженными они могут чувствовать себя физически. Как одна девушка-шизофреник заметила самым небрежным тоном: «Мне кажется, меня изнасиловали по дороге сюда». Это есть мстительное утверждение превосходства внутреннего духа, полной свободы от загрязнения телом. Снова становится очевидным, что шизофрения представляет собой крайнюю форму человеческого существования, отчаянное решение проблемы дуализма, которую на нас возложила эволюция. Такое отчаяние обязательно имеет карикатурный характер: человек не может избавиться от своего тела, даже если он его выбросит, - перефразируя Гёте. При жизни человека не может быть абсолютного превосходства надо видовой ролью. Когда даже величайшие таланты Микеланджело оставляют нас полными сомнений в отношении человеческой победы, что мы можем сказать о жалких усилиях меньших существ, которым всё ещё приходится таскать свои тела на протяжении всей жизни и использовать их, чтобы общаться с другими?

Фетиш-объект и инсценировка

Как только мы поймём проблемы гермафродитной целостности, «я» и тела, силы и слабости, видового детерминизма и личной свободы, мы сможем получить некоторое представление о том, что пытаются делать фетишисты. Это, безусловно, самая увлекательная область этой проблемы, в чём мы можем убедиться, даже немного её изучив. Одна из главных загадок заключалась в том, что представляет собой объект фетишизма: что означает обувь или корсет, кожа и меха, или даже искусственная нога. Фрейд и его последователи твердо утверждали, что он представляет собой «совершенно особенный пенис» - пенис матери. Также утверждалось, что объект фетишизма представляет собой отрицание пениса, влагалища, фекалий и тому подобного. Всё это, кажется, указывает на то, что то, что он представляет, неясно, что он может представлять разные вещи для разных фетишистов, что, безусловно, является истинным. Но несомненно другое: фетиш связан с проблемой полового акта. Босс показал это самым блестящим образом. Из его исследования, а также из прекрасной серии статей Гринакра пришло новое и более полное понимание объекта фетиша. Если фетишизм представляет собой тревогу перед половым актом, опасность видового функционирования для символического животного, то чем должен быть фетиш, если не неким магическим заклятием? Объект фетиша представляет собой магическое средство для преобразования животного мира в нечто трансцендентное и, таким образом, обеспечения освобождения личности от стандартной, мягкой и привязанной к земле плоти. Такое освобождение даёт человеку смелость совершить половой акт, поскольку он не привязан к нему животным образом, но уже символически превосходит его. Фрейд был прав, когда сказал, что фетиш спас человека от гомосексуализма, но не потому, что объект фетиша воплощал пенис – за исключением, возможно, как говорит Босс, самых слабых мужчин. Скорее, фетиш – это способ преобразования реальности. Вот что Босс говорит об одном из своих пациентов:

Когда он видел или касался [женских сапог], «мир чудесным образом менялся», - рассказывал он. То, что только что казалось «серым и бессмысленным посреди унылых, одиноких, полных неудач будней, внезапно отступает – и от кожи ко мне исходят свет и глянец». Эти кожаные предметы, казалось, имели «странный ореол», проливающий свет на всё вокруг. «Это смешно, но я чувствую себя сказочным принцем. Невероятная сила, Мана, исходит от этих перчаток, меха и сапог и полностью очаровывает меня ». . . . Обнаженные женщины или женская рука без перчатки или особенно женская нога без обуви. . . казались безжизненными кусками мяса в мясной лавке. В самом деле, женская босая нога была ему действительно противна. … Однако, когда женщина надевала перчатку, кусочек меха или сапог для верховой езды, она сразу «поднималась над своим высокомерным, излишне человеческим состоянием». Она превозносилась над «мелочностью и дефективной определённостью обычной женщины» с ее «отвратительными гениталиями» и поднималась в сверхиндивидуальную сферу, «сферу, где сверхчеловеческое и недочеловеческое сливаются в единое божественное».

К такому поразительно проницательному откровению нечего добавить. Фетиш берет «видовое мясо» и ткёт вокруг него магическое заклинание. Безличное, конкретное, животное требование высокомерно и оскорбительно: вам противостоит тело, и вы вынуждены обращаться с ним только на его условиях – условиях, полностью определяемых плотью и полом. Пациент Босса говорит: «Почему-то я всегда думаю, что половой акт – это большой позор для людей». Фетиш меняет всё это, изменяя всё качество отношений. Все одухотворено, эфирно. Тело больше не является плотью, больше не является безличным требованием вида; оно имеет ореол, излучает свет и свободу, становится действительно личным, индивидуальным.

Как убедительно доказывал Гринэкр, пилюли и гранулы также являются формами фетишей, способов преодоления тревоги, бремени тела вселяющим надежду магическим способом. Объекты фетишизма разнятся в диапазоне от таблеток до меха, кожи, шёлка и обуви. Таким образом, существует целый спектр предметов для упражнений в своего рода символической магии: человек гипнотизирует себя фетишем и создает свою собственную атмосферу волшебства, которая полностью преображает угрожающую реальность. Другими словами, люди могут использовать любые изобретения культуры как амулеты для выхода за пределы естественной реальности. В действительности это продолжение центральной проблемы детства: отказ от тела как проекта causa-sui в пользу новой магии культурного превосходства. Неудивительно, что фетишизм универсален, как заметил сам Фрейд: все культурные приспособления – это устройства для самогипноза – от автомобилей до ракет для полётов на Луну, способы, которыми крайне ограниченное в возможностях животное может обеспечить себе волшебные способности для превосходства над природной реальностью. Поскольку никому не может быть абсолютно комфортно, когда его индивидуальное внутреннее «я» затмевается видовой определённостью, все мы используем некоторые магические заклинания в наших отношениях с миром.

Если объект фетиша является магическим оберегом, то он, естественно, обладает магическими качествами, то есть должен обладать некоторыми свойствами предмета, которым он стремится управлять. Следовательно, чтобы управлять телом, он должен проявлять некоторую интимную связь с телом – сочетаться с его формой, обладать сходным запахом, утверждать его опредлённость и животную суть. Вот почему, я думаю, обувь – самый распространенный фетиш. Это предмет, самый близкий к телу, но всё же не тело, и он связан с тем, что почти всегда кажется фетишистам самым уродливым: презираемая ступня с мозолистыми пальцами и пожелтевшими ногтями. Ступня является абсолютным и безоговорочным свидетельством нашей деградирующей животной природы, несоответствия между нашим гордым, богатым, живым, бесконечно превосходящим, свободным внутренним духом и нашим земным телом. Кто-то из моих знакомых прекрасно резюмировал это: «Ступня выглядит так глупо». Фрейд думал, что обувь была фетишизированной, потому что, поскольку это было последнее, что видел ребенок перед тем, как поднять взгляд на ужасающие гениталии, он мог спокойно остановиться внизу и сохранить свое отрицание. Но ступня и сама по себе ужасна; более того, этот ужас сопровождается поразительным и непреодолимым контрастом с туфлей. Гениталии и грудь, правда, контрастируют с нижним бельем и жёсткими корсетами, которые популярны как объекты фетишизма, но ничто не может сравниться с уродливой ступни и туфелькой в контрастности и культурной изобретательности. У обуви есть ремешки, пряжки, мягчайшая кожа, элегантейшая изогнутая арка, самая твердая, гладкая и блестящая пятка. Я полагаю, что в природе нет ничего лучше, чем высокие каблуки с шипами. Одним словом, здесь квинтэссенция культурных изобретений, настолько контрастирующих с телом, что уводят от него в безопасный мир, даже оставаясь с ним тесно связанными.

Кроме того, если фетиш является амулетом, он должен быть очень личным и секретным, как утверждает Гринэкр. Из социологии и работ Зиммеля давно известно, насколько важен этот секрет для человека. Тайный ритуал, секретный клуб, секретная формула – всё это создает новую реальность для человека, способ превзойти и трансформировать повседневный мир природы, придав ему измерения, которыми он иначе не обладал бы, и управляя им таинственными способами. Секрет подразумевает, прежде всего, способность контролировать данное посредством скрытого и, следовательно, способность превосходить данное – природу, рок, судьбу животных. Или, как выразился Гринэкр, «... секрет относится на самом примитивном уровне к органам и процессам тела ... если более фундаментально, он представляет собой борьбу со страхом смерти ...».

Иными словами, секрет – это, преимущественно, иллюзия человека, отрицание телесной реальности его судьбы. Неудивительно, что человек всегда был в поисках источников молодости, святого Грааля, закопанных сокровищ – некой всемогущей силы, которая мгновенно изменила бы его судьбу и естественный порядок вещей. Гринэкр также замечательно уместно вспоминает, что Герман Геринг спрятал в анусе капсулы с ядом, используя их, чтобы покончить с собой в последнем проявлении дерзкой силы. Это реверсирование вещей с удвоенной силой: использование центрального воплощения животной уязвимости в качестве источника превосходства, вместилища для секретного амулета, который обманет судьбу. И всё же это, в конце концов, сущностный смысл анальности: это протест всех культурных изобретений как анальной магии, призванный доказать, что из всех животных один человек ведёт волшебную жизнь в великолепии того, что он может вообразить и вылепить – того, что он может, образно говоря, вытолкнуть из ануса.

Последняя характеристика таинственных ритуалов состоит в том, что они инсценируются; и именно поэтому деятельность фетишистов и связанных с ними извращенцев, таких как трансвеститы, всегда привлекала внимание наблюдателей. Они разыгрывают сложную драму, успех которой зависит от точной постановки сцены; любая мелкая деталь или несоответствие точной формуле портит всё. Нужные слова нужно произносить в нужное время, туфли должны быть расположены определённым образом, корсет правильно надет и зашнурован и так далее. Фетишист готовится к половому акту самым правильным образом, чтобы сделать его безопасным. Страх кастрации можно преодолеть только в том случае, когда преобладают правильные формы вещей. Это поведение охватывает всю идею ритуала – и, опять же, всей культуры: созданные руками человека формы вещей, преобладающие над естественным порядком, укрощающие его, трансформирующие и делающие безопасным.

Именно в трансвестизме видна особенно богатая постановка драмы превосходства. Нигде мы не наблюдаем так ярко дуализм культуры и природы. Трансвеститы верят, что могут трансформировать животную реальность, облачая её в культурные одежды – точно так же, как и все люди, которые пышно одеваются, чтобы отрицать, как выразился Монтень, что, каким бы грандиозным ни был трон, они сидят на нём «на заднице», как и любое животное. Однако клинический трансвестит даже более предан своему делу, чем среднестатистический человек, он кажется более простодушным, полностью одержимым этой властью одежды создавать идентичность. Часто у него в прошлом присутствует история одевания кукол или игр с сестрой, в которых меняли одежду, а вместе с ней и личность каждой из них. Очевидно, что для этих людей «игра – это главное», и они, как сценические личности, увлечены стремлением быть тем, чем их делает одежда.

Кем они хотят быть? Кажется, что они хотят опровергнуть комплекс кастрации, преодолеть видовую идентичность, гендерное разделение, случайность пола, присущего конкретной личности, и его ограничивающую судьбу, незавершенность внутри каждого из нас, тот факт, что мы являемся фрагментом не только природы, но даже полноценного тела. Трансвестит, похоже, хочет доказать реальность гермафродитизма, обладая пенисом, но при этом представляясь женщиной. «Я хочу быть моей сестрой и при этом сохранить свой пенис», - сказал один пациент:

Занимаясь извращенными практиками, он имел обыкновение сразу же после семяизвержения срывать одолженную одежду как можно быстрее. В связи с этим у него возникала ассоциация, как будто его предупредили, что, если часы пробьют полночь, пока он корчит рожи, его лицо останется таким, каким было в момент удара. Таким образом, он боялся, что он действительно может «застрять» в своей женской роли, и это повлечет за собой утрату пениса.

Очевидно, это один из способов подтвердить, что игра – это по-настоящему, игра – это реальность, и если кого-то поймают за игрой, когда часы пробьют двенадцать, он может потерять все. Бак сообщает о своем пациенте аналогичным образом:

В его практике долгое время присутствовало одевание и раздевание перед зеркалом. Пенис был перевязан и очень сильно перетянут назад, а яички вытолкнуты обратно в паховый канал. За такими эпизодами следовала сильная кастрационная тревога - он боялся, что его стержень сломан, что его пенис искривлен, что семявыводящий проток разорван и он будет бесплоден.