Отрыв

5

Меньше чем через месяц это словечко, назойливым хвостиком тянущееся за мной по жизни, стало моим постоянным прозвищем, "именем" по здешней терминологии. Не скажу, чтобы я этому радовался. Но в тот момент, когда "именование" произошло, мне было откровенно наплевать — а потом я привык.

Свою норму вылетов "уткой" я к тому времени уже сделал. Новое пополнение ещё не прибыло, и мы менялись по жребию — просто тянули внутри троек на палочках, и командование молчаливо соглашалось с нашим выбором. Летать теперь приходилось чаще: нас стало меньше, а задачи остались прежними.

Занимались мы не только "утиной охотой". В нашем секторе происходило перебазирование мобильных пехотных частей, и на огневую поддержку наземников мы вылетали по несколько раз в сутки, иногда — штатно, в прикрытие или на разведку, чаще — экстренно. Наземникам приходилось туго. Нам, впрочем, тоже: ирзаи взорвали мост на трассе Берк-Самаи, и весь грузопоток к самайским рудоперерабатывающим предприятиям двинул через Тарское ущелье, так что мы едва успевали утюжить те места от ирзайских ракетчиков. Выматывались здорово, спали урывками между вылетами. И каждый день в бараке спотыкались взглядом об очередные койки, оставшиеся сегодня пустыми.

Погиб Карп. Я не участвовал в том вылете, но пережил неделю мрачных косых взглядов украдкой; впрочем, в длинной череде потерь эта смерть ничем особенным не выделялась, и подозрительность суеверия так и не выплеснулась в новый инцидент. Двоих парней увезли с ПСНА — в неадекватной стадии, что заставило меня вспомнить слова Василия.

Мой механик, Тарас, был, пожалуй, в те дни единственным человеком на базе, сохранившим способность радоваться. Я бы даже сказал — счастливым человеком. Он словно помолодел лет на десять с тех пор, как перестал слышать своё прозвище, сделался оживлён и говорлив, исчезла печать угрюмости, совсем недавно казавшаяся неотъемлемой чертой его характера. И ещё он расцветал, как хризантема, всякий раз, когда я сажал леталку на площадку. Тяжесть непонятной, иррациональной вины, долгое время прижимавшая его к земле, свалилась с плеч — его летун теперь возвращался. О стычке в бараке Тарас, к счастью, ничего не узнал.

В день, о котором идёт речь, ранняя утренняя побудка выдрала меня из чёрного провала сна, заставив оторвать от койки не успевшее отдохнуть тело. Я притащился к ангарам, на ходу пытаясь хоть немного проснуться — и застал Тараса непривычно хмурым. Механик почти забытым уже движением опускал голову, косил глазами куда-то вбок — в общем, делал всё, чтобы только не посмотреть на меня прямо. В другое время я бы непременно выяснил причину такого поведения. Но в тот момент я был слишком озабочен тем, чтобы привести себя в состояние, хотя бы приблизительно пригодное для полёта.

Впрочем, Тарас заговорил сам. Помявшись неуверенно, он вдруг выдал:

— Данилка, ты это… Поаккуратней там сегодня, паря, ладно?

И добавил совсем уж тихо:

— Сон я видел нынче… нехороший.

— Когда ты только успеваешь сны смотреть, — буркнул я, отчаянно растирая кулаками словно засыпанные песком глаза.

Ночью у группы было три вылета, все три — довольно напряжённые: дважды мы помогали огнём попавшим в переделку (и понёс же их черт ночью через перевал!) наземным подразделениям, а потом — уже почти перед рассветом — отбивали потерявший управление на переправе Биши и застрявший в прострельной зоне транспорт с оборудованием. Так что в промежутках меня хватало только на то, чтобы доползти до койки и рухнуть на неё, одновременно с этим проваливаясь в темноту; и я точно знал — пока я в воздухе, Тарас не спит тоже.

Механик отмолчался угрюмо.

Я поднял в воздух "Стрижа" — предстояло штатное задание, и была моя очередь лететь "уткой" — и вместе с остатками сна выкинул из головы мрачноватое предупреждение Тараса. Там разберёмся.

Мы успели проверить меньше половины намеченного квадрата, когда поступил новый приказ — прервать выполнение задания и двигать в указанную точку, на выручку попавшему в окружение отряду спецназа.

Это было неширокое, но крутое ущелье, на дне которого пошумливал под камнями почти невидимый глазом водный поток. На одной стороне каскадом круглых, похожих сверху на термитники домов лепился к склону ирзайский (простите, вайрский) поселок. Напротив — изломанной линией уходила вверх шеренга массивных стоек ветроулавливателей, и виднелась плоская крыша аэроэлектростанции. А ниже того и другого, загнанный массированным огнём в узкую расщелину на простреливаемой со всех сторон круче, беспомощно и бесцельно погибал взвод спецназа.

Мы шли тройкой, как на "утиной охоте", лишь слегка перестроившись: впереди, ведущим — Василий, получивший в последнее время прозвище Утюг и очень им гордившийся; за ним ведомым — Мика, занявший место погибшего четыре дня назад Санька; я болтался над ними в верхнем эшелоне, осуществляя обзор, и чувствовал себя не на месте в своём "Стриже". "Стриж" для огневого контакта не слишком приспособлен: его хоть и называют лёгким истребителем, но по сути это — разведчик, из вооружения он несёт только относительно короткострельные плазменные пушки, и с наземной батареей на нём не очень-то поспоришь. Оба "охотника" шли сегодня на "Торнадо" — серьёзных боевых машинах, отягощённых к тому же солидным грузом ракет.

Огонь вёлся преимущественно со стороны посёлка, и это было плохо — по населённым пунктам как ювелирно не работай, все равно начнётся вопёж по поводу жертв среди мирных вайров. Хотя словосочетание "мирный вайр" и стало уже притчей во языцех у всех наземников: нечто, что теоретически существует, но чего никто пока не встречал. "Они просто становятся мирными, когда умирают" — цинично и горько пояснил однажды пехотинец, снятый нами с высотки, на которой держал последний рубеж обороны — единственный выживший из группы, отправленной в числившийся лояльным посёлок на переговоры к старейшинам. А этот конкретный населённый пункт, по-моему, вполне напрашивался на то, чтобы его стёрли с лица планеты. Наша цель была горячей, очень горячей — не меньше трёх батарей лупили одновременно из разных точек, замаскированных скоплением вайрских домов; по всему посёлку высверкивали зловещей иллюминацией вспышки плазмобоев. На подлёте я засек пуск из ручника откуда-то с окраины; ракета вмазалась в противоположный склон, осыпав в расщелину, где укрывались спецназовцы, град скальных осколков.

— Ручник на три-пять-семь, — предупредил я Василия. — Не подсунься.

— Вижу, — лаконично отозвался тот.

Облаков здесь не было — возможно, их разметал постоянно дующий в ущелье ветер — и заходили мы со стороны солнца, пытаясь хоть так отыграть себе необходимые для атаки секунды.

— Я по северной, Мика по восточной, — отрывисто скомандовал Утюг. — Данил, тебе ручник. Работаем.

Это было логично: мне с моими короткими пушками батарею из укрытия не выковырнуть, они меня раньше достанут. А вот из ручника засадить в атакующего "Стрижа" куда как сложней, чем в тяжеловесный "Торнадо".

Я свалил машину в штопор.

Случившиеся в следующие несколько мгновений события произошли практически одновременно — и так же одновременно я их воспринимал, слышал и видел, не в силах что-либо предпринять; все они произошли прежде, чем мой со свистом скользящий с высоты "Стриж" вынырнул из штопора.

— Группе Бета — отбой, зеро, отбой, зеро, — отчаянно, как заведённая, засигналила база; "зеро" означало немедленное, сиюсекундное выполнение приказа независимо от боевой ситуации.

В тот же миг с держателей обоих "Торнадо" сошли отстреленные ракеты.

В скошенной, неестественно гладкой площадке-насыпи перед зданием электростанции разверзлась широкая шахта, и два белых зонтика ракетного пуска заслонили собой опоры ветроулавливателей.

Северная батарея накрылась, захлебнувшись месивом вспучившейся земли; по восточной Мика мазанул — возможно, дрогнув от раздавшегося в момент сброса верещания базы — снаряд ушёл за пределы посёлка, нарисовав кипящее вулканическое жерло на месте мирного козьего выпаса.

А в следующее мгновение оба "Торнадо" вспухли багрово-оранжевыми облаками взрывов, разнесённые в клочья наведённым в упор ракетным залпом — залпом, от которого не уйдёшь, будь ты хоть нейродрайвер, хоть бог, хоть чёрт, хоть то и другое в одном флаконе.

И я, с натугой выводя машину из затянувшегося штопора почти над головой распластавшегося по закруглённой крыше ирзая с ручником — широкое, изъеденное язвами пусков дуло только начинало поворачиваться в мою сторону — все же влепил в него заряд всех своих пушек, прошив носом "Стрижа" выросшее на месте дома облако гари и пыли.

И нырнул вниз, к руслу реки, успев ещё увидеть, как черным дождём падают на посёлок обгоревшие обломки "Торнадо".

Меня не достали — пронесло, то ли прохлопали, то ли просто не успели — и я так и пошёл, прижимаясь к дну ущелья, в непрострельной зоне над прячущими реку валунами.

— Летун, ты куда, летун? — широкополосной передачей ворвался вдруг в эфир чей-то надтреснутый голос. — Смываешься, летун? Очко заиграло?

Я понял — спецназовцы. Живы ещё, значит.

Злость — от обречённости. Расклад им ясен. Как бы там ни было, я — ушёл. Им — оставаться.

И подыхать.

Я запросил базу.

— Отбой, зеро, отбой, зеро, — монотонно повторили мне.

И тут же взорвались сердитым:

— Приказ ясен? Почему не отвечаете?

— Приказ ясен, — сказал я. — Третий и Шестой сбиты, вызываю подкрепление. Тут стационарная ракетная установка, сдвоенная, в шахте под электростанцией. Повторяю — сдвоенная стационарка в шахте под электростанцией. Координаты…

Я называл координаты, а думал о спецназовцах. Так и так им кранты. Наши взорвут вместе с установкой или ирзаи додолбят. И не снимешь парней никак — отвес, приткнуться негде. Опять же, огонь из посёлка не подавишь, пока там установка торчит.

Замкнутый круг.

— Возвращайтесь на базу, — велели мне.

А вслед неслось:

— Летун, сука… твою…, что ж ты…, своих…, хоронишь заживо, мы ж… здесь…!

И вдруг — резким диссонансом с многоэтажным матом:

— Летун, не бросай нас!

Чёрт.

В "Стрижа" больше одного человека не вместишь, хоть тресни. Такая уж это леталка маломерная.

Я снова вызвал базу.

— Ну, что ещё? — спросили у меня совсем не по-уставному.

— Вы уже выслали подкрепление?

— Тебе……, что за дело? — отозвалась база.

Вот это да.

— Так выслали или нет? — упрямо уточнил я.

— Седьмой, мать твою, — прорезался на волне базы голос комбата, — ты… недоделанный, заткнёшься сегодня или нет? Я сам, блин, на устав плевал и плюю, но не до такой же, блин, степени, это, блин, разговоры не для эфира. Вы мне, энтузиасты…, и так уже подкузьмили. Пол посёлка спалить, блин, приют ещё какой-то на мою голову, я, блин, вовек не отмоюсь! А чтоб прояснить твою психованную башку, скажу: электростанция — стратегический объект, мы по тому району вообще больше не работаем, ты понял или нет… твою?

Так там был приют? Не видел что-то. Шквальный огонь — видел, приют — нет.

А место для батарей мы, что ли, выбирали? А обломки двух "Торнадо" на посёлок свалить — это как тогда?

Чёрт.

— Подготовьте мне "Шквал", — сказал я. — Без боезапаса. Я сниму парней.

"Шквал" — малый штурмовик. Шестиместник, и если не брать ракет, человек двенадцать на нем увезти можно. Он манёвренней, чем грузовик, а главное — только штурмовик защищён настолько, чтобы выдержать прямой огонь плазменных батарей.

— Хрен тебе, а не "Шквал", — выплеснулось в эфир. — Мы по тому району больше не работаем, ты что, не понял? У тебя…, со слухом плохо? Духу твоего близко там не будет…, на губу сядешь по прилёту……!

— Сам ты…… и…, - отчётливо произнёс я.

В эфире воцарилась тишина.

На базе я посадил леталку возле площадки со штурмовиками — и сразу увидел со всех ног бегущего по полосе Тараса. Надо полагать, механик, как всегда, слушал в своём закутке наши переговоры по снятому со списанной машины волновику. От командного поста тоже кто-то нёсся, но те откровенно запаздывали — скорей всего, не ожидали, что я перейду от слов к делу.

А Тарас вот догадался. Умница.

— Который из "Шквалов" готов? — спросил я его с ходу, вываливаясь из леталки. — Который?

Механик запыхался и тяжело дышал, едва не складываясь пополам после быстрого бега. И первыми его словами, торопливыми, взахлёб, были:

— Не надо, Данилка.

Черные глаза-вишни смотрели умоляюще.

Да что за день сегодня, и впрямь.

— Я могу сам определить. Но это дольше. Который?

— Приказа ведь не было, — тоскливо проговорил Тарас. — Куда ж ты без приказа-то? Не те, свои ведь собьют. Не лезь, Данилка, а? И эти ещё… "поводки" у вас. Пропадёшь же, паря.

— Который?

Не дожидаясь ответа, я направился к штурмовику.

— Не этот, — страдая, словно от боли, сказал механик. — Тот, что слева.

И негромко протянул-простонал мне вслед:

— Данилка-а…

Вот чёрт.

Я поднял машину, на лету приноравливаясь к тяжёлому ходу штурмовика — сразу после "Стрижа" это чувствовалось особенно остро. И тут же услышал голос комбата в эфире.

— Парень, — произнёс он неожиданно вкрадчиво, — не шали. Погорячились и будет. Ругань я тебе спущу, дело мужское, не такое бывает. А штурмовик — это уже серьёзно, это дело расстрельное, слышишь? Не подводи себя, сажай леталку.

— Сяду, — пообещал я. — Сниму спецназ и сяду. Я не буду стрелять по посёлку, не волнуйтесь.

— Не делай глупостей, парень, — посуровел комбат.

По-моему, он мне не поверил.

Зону ПВО базы я пересёк с замиранием сердца, каждую секунду ожидая нацеленной в брюхо, наведённой по коду опознавателя ракеты — своей ракеты, которая не промахнётся.

Обошлось.

— Перевёл дыхание? — спросил комбат. — Зря. Мне собственный штурмовик гробить не резон. Пока другие возможности есть. Про поводок ты помнишь?

— Я только сниму спецназ.

— Мне без разницы.

— Я сниму спецназ и вернусь!

— Мне без разницы, парень. Я обязан дать сигнал на активацию. При малейшем нарушении приказа. Даже при подозрении на нарушение. Дальнейшее — уже не моя ответственность. Не моя головная боль и не мой выбор.

Очень буднично он это сказал. Буднично и отстранённо. Только слово "выбор" подчеркнул интонацией.

Выбор.

Чей-то палец на кнопке. Кто-то безликий взвешивает проблему, решает — дать шанс… Завершить миссию…

Лопнувшая ампулка в теле. Яд, начинающий медленное движение по жилам. Или быстрое. Предатель, сидящий внутри тебя.

И сразу показалось, будто уже кружится голова.

— Я могу вытащить этих парней!

Не спорить, оборвал я сам себя.

Не спорить, не втягиваться в дискуссию.

Не просить.

Ты принял решение.

Выполняй его.

Я прибавил скорость.

В ущелье ничего не изменилось. Да, собственно, и не должно было — это только мне показалось, будто много времени прошло. А на деле-то — минуты.

Впрочем, вру. Спецназовцам эти минуты тоже наверняка короткими не казались.

Много секунд в минуте. Особенно — если тебя две батареи прицельным огнём из-под земли выковыривают.

Я вышел на волну, на которой так недавно слушал виртуозный мат.

— Живы? — спросил.

— Ты кто? — настороженно поинтересовался хриплый голос.

— Летун. Тот, который сука и прочее.

— И что?

— Вас сколько?

— А тебе-то?

Ну вот. Ещё и с ними препираться.

— Вы, крысы наземные, — не отказал я себе в удовольствии. — Сможете жопы свои в леталку за четыре секунды погрузить? Больше я не удержу.

Четыре секунды — тоже та ещё эквилибристика выйдет. Прикидывал-то я на голой интуиции. Штурмовик — он для зависания не предназначен.

А другая леталка не уйдёт из-под батарей.

— В твоего комара? — удивились на той стороне.

— Парни, — сказал я. — Я серьёзно. Я гоню "Шквал". Подставлю вам крыло. Ныряйте в люк. Только быстро.

— Сделаем, — делово отозвался уже другой голос. — Нас семеро живых. Двое ранены. Остальные…

— Трупы не тащить, — отрезал я жёстко. — Завалимся все.

Спецназовец коротко ответил:

— Есть.

Обычно эти ребята тела своих не бросают. Не от сентиментальности. Но то, что с ними делают ирзаи, если находят — лучше не видеть.

Не тот случай.

Вести штурмовик вдоль извилистого каменистого русла, прижимаясь ко дну ущелья, было ощутимо сложней, чем "Стрижа". В какой-то момент я даже подумал, не переоценил ли свои силы, задумывая эту операцию.

Справлюсь.

— Внимание, — просигналил я. — Захожу снизу.

— Готовы.

Я заходил вдоль склона, едва не брея брюхом чахлые кустики травы; движок, запросто разгоняющий тяжёлую махину до космических скоростей, подвывал глухо, потея непривычно на нижнем режиме.

Лишь бы не захлебнулся.

От системы наведения ракетной установки склон меня прикроет. Если не высунуться. А вот от батарей на другом берегу…

От батарей — только броня. Иначе никак. Хорошо хоть, ракетчика с ручником я снял. Если там второго нет.

Ещё хорошо, что из плазменных пушек штурмовик так просто не прошибёшь. Не та весовая категория.

Плохо, что эти пушки я прочувствую кожей.

Настроиться.

"Ты — не леталка, — снова напомнил я себе. — Ты — нейродрайвер, ты — внутри брони".

Всего несколько секунд. Удержать машину. И — можно будет драпать.

Содрогаясь на грани сваливания, "Шквал" медленно выполз в прострельную зону.

Штурмовик — тяжёлая машина, даже малый штурмовик. Но все же это — боевая леталка, рассчитанная на почти непредсказуемые условия, с многократно расширенным диапазоном и запасом мощности движка, по манёвренности достигающая максимально возможных для своей массы показателей. Надёжная, хорошо сбалансированная машина. По огневой мощи "Шквал" намного превосходит любой из истребителей; даже не полностью вооружённому, ему ничего не стоило бы стереть с лица земли навязший в зубах посёлок, а уж с полным боезапасом — вместе с половиной горы, к которой он прилепился.

Я знал это, когда брал леталку. Но только сейчас понял, как удивительно, что до сих пор жив. Что мне хотя бы дали время на попытку.

То, что я задумал, действительно выходило за грань возможного. Я признал это в миг, когда две мощные наземные батареи сосредоточили на мне свой огонь.

"Шквал" хорошо защищён. Но тут есть парадокс.

Пилот, управляющий машиной с пульта — даже самый лучший пилот — всегда остаётся за барьером запроектированного. Любой вынужденный шаг через этот барьер — неоправданный риск, потому что он не знает, не может знать, простит ли ему этот шаг леталка.

Нейродрайвер способен заставить машину выйти за рамки предписанного и дозволенного, выложиться до дна, предъявив все заначки, все то, что осталось скрытым для самих проектировщиков. Найти баланс между процентом технологического разброса на микроуровне и случайными перехлёстами, индивидуальными для каждого аппарата. Он способен на это именно потому, что сам чувствует себя леталкой.

Однако пилот принимает решения, сидя внутри машины, защищённый броней. Нейродрайвер открыт; в бою машина — это он. И никакие тренинги, никакие настройки не помогут, если он потеряет сознание от боли.

Ад.

Я не верю в бога, но если все же существует ад, то это был он.

Он обрушился на меня. Как удар. Обрушился и остался со мной.

Я полз вверх вдоль вздрагивающего в судорогах склона.

Отчаянно захлёбывалось пошедшее вразнос сердце.

Мир вокруг горел. Нет. Горел я, а мир разбился в осколки, рассыпался на куски, оставив мне только этот склон, боль и неустойчивое равновесие на острие тяги, как на конце иглы.

Пошатнувшееся равновесие. И приплясывающий, расширяющий амплитуду качания склон.

— Летун, эй, летун! — окликнул меня озабоченный голос.

Я понял, что проседаю.

Теряю, уже почти потерял ту точку баланса, что позволяла мне удерживать на острие многотонную махину своего тела.

Теряю вместе с расползающимся от меня миром.

Мгновенно возникло искушение — дать тяги, на последних осколках сознания вытащить себя из этого неестественного, нелепого положения.

Уйти.

— Летун, эй, летун!

Летун — это я.

И я — нейродрайвер. Не леталка. Нейродрайвер.

Поэтому мне так больно.

Поэтому я все ещё держу машину.

И удержу, если удержу сознание.

Я снова пополз вверх.

Расщелина нырнула под крыло, как выпрыгнувший из бутылки чёртик — неожиданно и резко.

Скорость всё же великовата. И ещё — не забудь о том, что у спецназовцев нет твоей брони.

Убавить тягу.

Больше дифферент на хвост — леталка пританцовывает, как вставшая на дыбы лошадь.

Ещё больше.

Довернуть, подставляя крыло, прикрывая корпусом устье расщелины. Распахнуть люк.

Убавить.

Ещё убавить.

Мгновение проседания — как срыв споткнувшегося на скаку сердца…

Есть.

Вот она, мёртвая точка. Фокус разнонаправленных сил. Как в сказке про лебедя, рака и щуку.

Угол крыла получился неудачным. Но иначе никак. Либо ребята справятся, либо нет.

Только бы не подвёл задыхающийся, оскорблённый таким насилием движок.

Секунда. Что же они медлят?

— Давайте, — просипел я в эфир.

Две секунды.

Три.

— Мы не можем, — сказал в ответ усталый, очень усталый голос. — Мы не допрыгнем. Спасибо, летун, это была хорошая попытка.

Что за…

Я навскидку оценил расстояние до люка. Перевёл в человеческие пропорции.

Правы, чёрт меня задери. И крыло не в помощь — стоит почти вертикально.

Чёрт.

Нейродрайв чреват такими вещами. Мне следовало помнить об этом. Оценки легко смещаются, когда ощущаешь себя многотонной громадиной.

Обидная ошибка.

И ведь это я подарил парням надежду.

Движок заходился в предсмертных судорогах, а я никак не мог решиться уйти.

Надо уметь отступать, когда сделано всё от тебя зависящее; я не умел никогда, и это частенько подводило меня в жизни. И — я так и не научился этому искусству.

Медленно-медленно, очень нежно я стал опускать нос леталки — почти без тяги, всей кожей чувствуя под собой непривычную пустоту. Пустоту, неспособную удержать неподвижную машину — ни по каким законам.

Я, нейродрайвер, гордившийся тем, что понимаю леталку лучше, чем собственное тело, твёрдо знал — то, что я делаю сейчас, завершится беспомощным падением в пропасть. И всё же зачем-то продолжал делать это.

Может быть, ради глупой веры в справедливость.

Я так напряжённо ждал мига, когда окончательно исчезнет призрачная опора под крыльями, что едва не пропустил момент, когда на скользкое, изогнутое крутой дугой ребро крыла прыгнул спецназовец. Это был отчаянный прыжок — почти без шансов на успех — но такие вещи всё же иногда вознаграждаются. Немыслимо изогнувшемуся в бешеном усилии телу помог порыв ветра — и парень, толкнувшись от крыла, кувыркнулся в люк, практически на лету цапанул за поручень карабин страховочного троса, заорал:

— Зацепился!

И тут же я добавил тяги, снова задирая нос.

Им не понадобилось, пожалуй, даже четырёх секунд — этим ребятам, которых я легкомысленно обозвал наземными крысами. Они справились — прыгая на крыло тройками, раненый в центре, страхующие по краям, толкаясь от плоскости тяжёлыми шипованными ботинками, втягивая себя в люк по тросам — слаженно, будто репетировали этот трюк всю жизнь.

Мой движок пережил эти дополнительные секунды.

Я тоже.

Когда последняя тройка оказалась на крыле, я саданул по расщелине прямой наводкой — помня о телах, оставленных там по моему указанию.

И плавно прибавил тяги.

А вот разворачиваться начал только тогда, когда все оказались внутри и я закрыл люк.

И тут же нырнул вниз, к спасительному руслу реки, серой извилистой лентой уводящему меня из этого проклятого места — хоть бы мне не видать его больше никогда.

— Летим, — без выражения сказал спецназовец, первым прыгнувший мне на крыло — капитан и командир группы, как я выяснил позже.

— Группа на борту, — просигналил я базе. — Двое ранены. Принимайте.

Мне никто не ответил.

Наплевать.

Наверное, в тот момент я улыбался.

— Что это с ним? — изумлённо и испуганно спросил вихрастый парень, и даже в слиянии меня неприятно резанул его испуг. — Он живой вообще-то?

Они с капитаном стояли на пороге пилотской кабины, и речь шла обо мне.

Раненых, как смогли, разместили на полу в стрелковом отсеке; там же вщемились в тесные кресла ещё трое спецназовцев. А вот вихрастый с капитаном вошли в пилотскую — вошли и замерли на пороге, словно увидев призрак. Нет, я несправедлив к капитану. Замер вихрастый, заслонив и без того узкий проход.

— Жив, раз летим, — скупо бросил капитан, мягко подвигая вихрастого в сторону.

— А на вид, как вчерашний покойник.

— Нейродрайвер.

— Из этих, из штрафников, что ли?

— Он может нас слышать, между прочим, — заметил капитан задумчиво.

— Да вряд ли. Не похоже.

— Сядь в то кресло и помалкивай.

— Долететь бы ещё, блин, — пробормотал вихрастый, опускаясь на сиденье. — Командир, а может, у него уже того, крыша отъехала?

— Может.

— И что делать?

— Заткнись и молись, — отрезал капитан, устраиваясь в штурманском кресле.

Из леталки я вышел последним. Вышел на своих ногах, хотя и двигался словно сквозь густую, вязкую патоку. Так бывает во сне: когда бежишь изо всех сил — и остаёшься на месте; пружинящий воздух замедляет движения, не пускает тебя, и чем сильнее ты рвёшься, тем прочней увязаешь в неосязаемом аморфном киселе.

Раненых уже положили на носилки, над ними суетились медики. Комбат оживлённо обсуждал что-то с капитаном спецназовцев. Вообще вокруг было полно народу; я выделил обеспокоенное лицо Тараса, мрачное — Одноглазого, непонятно зачем припёршегося на поле.

— Джалис. Марш на губу, — бросил комбат через плечо спецназовца.

Ровно, не повышая голоса. И тут же продолжил разговор.

Я ответил:

— Есть.

Капитан оглянулся, подмигнул мне сочувствующе. На его чёрном от пыли и копоти лице весело сверкали белки глаз.

Когда я только разорвал слияние с замершей на площадке леталкой и у открытого люка началась суета, капитан задержался в кабине.

— Летун, помощь нужна? — спросил он.

Я выдавил:

— Нет.

— Ребята перенервничали сегодня. Ты не в обиде?

— Нет.

— Ну, тогда я пошёл?

Я удивлённо поднял глаза. Он у меня спрашивает?

— Я не много понимаю в леталках, — тихо проговорил капитан. — В нейродрайве — ещё меньше. Ты прости, если что не так. Но… В общем, спасибо тебе. И… Да. Спасибо.

Он помялся и вышел, а я так и не разобрался, что же он хотел сказать.

Навстречу мне шагнул Одноглазый. Пожевал губами.

— Псих, — изрек весомо. — Правильно тебя народ с ходу-то определил. А я, дурак старый, колебался. Психом тебе и зваться.

Я бы пожал плечами. Но мне было настолько все равно, что я не сделал даже этого.

Кажется, мне что-то говорил Тарас. Я уже не слышал. Я шёл в звенящей тишине, и сделал ещё шагов с десяток, прежде чем серый бетон лётной площадки вдруг вздыбился подо мной, рванул навстречу, и уже вблизи я удивился, какой же он, оказывается, ноздреватый и неровный, и Тарас почему-то хватал меня за руки, отчаянно разевая рот в беззвучном крике, это выглядело беспомощно и смешно, но смеяться не хотелось, и я просто закрыл глаза.