Отвечая за себя

Окончательно или не окончательно. Бесповоротно или ещё есть шанс повернуть в сторону. Совсем уже или ещё не совсем. Весна или оттепель. Уже дно или снизу ещё стучат.

Когда человек становится взрослым? В 16, когда выдают паспорт? Или в 17, когда аттестат зрелости? Или когда замуж/жениться?

Это каждый решает по-своему.

Уже всё или ещё нет?

Слепому кажется, что впереди горизонт, а дальнозоркий видит тупик.

Шахматист видит мат за много ходов, а «чайник» не видит его до последнего хода.

Так что у нас в стране? Уже или ещё?

Слепые судят, не умеющие считать ходы принимают решения. Ничего не знающие пишут статьи в газеты и комментируют политику.

Хотите знать, где мы находимся, не доверяйте своим слабым глазам — разошлите разведчиков во все стороны и слушайте, что они скажут. Слушайте с сомнением и проверяйте всё по нескольку раз.

***

В поисках места философа я начинал с того, что обозначил это место географически — Минск. Минск — столица Беларуси, её витрина, та часть страны, которая выставляется напоказ. В 1990-е годы Минск был беден и убог. Такими были все города развалившегося Союза. Постепенно отдельные города восстанавливались и менялись, модернизировались. Минск опаздывал. Столицы балтийских стран быстро европеизировались. Но Минск проигрывал даже Киеву и Москве. Постепенно современные атрибуты жизни проникали и в Минск, строились бизнес-центры, разворачивались торговые сети, обновлялся внешний облик города, структурировалась территория, появились места с разным образом жизни, места для отдыха и развлечений, места для творческой публики, для людей, желающих странного, улучшались условия работы для тех, кто хотел работать. В Минске появилась возможность зарабатывать деньги и тратить их. Больше нет смысла ездить на закупки в Вильнюс или Варшаву.

Остальная Беларусь меняется ещё медленнее, чем столица, но меняется в ту же сторону. Уровень жизни хоть и медленно, даже лениво, но растёт, качество жизни оставляет желать лучшего, но только для тех, кому есть с чем сравнивать.

Но что-то всё же не так. Особенно если есть с чем сравнивать. А что именно не так?

— Экология? АЭС в Островце, аккумуляторный завод в Бресте, Светлогорск и другие опасности. Зелёные протестуют, большая часть общества им сочувствует, но без энтузиазма.

— Тунеядцы? Есть такая неприятность. Люди возбудились, даже выходили на улицы. Пошумели, власти не стали торопиться, но и не отказались от идеи видимости всеобщей занятости и перекладывания ответственности за свои неразумные действия на граждан.

— Беларуская мова? Есть значительная часть людей, крайне озабоченных этой проблемой. Может быть, она даже растёт. Но большинство смотрит на их активность равнодушно-добродушно.

— Дедовщина в армии? Страшно. Но «долг Родине» отдавать надо, и защищать западные рубежи России от НАТО, кроме Беларуси, некому.

— Права меньшинств? Самых разных, от этноконфессиональных до самых экзотических. Все сочувствуют.

— Наркомания? Все об этом знают, но никто не знает масштабов и размеров. Сети распространения расширяются, но наказываются не распространители, а потребители, чаще случайные и неопытные.

— Брошенные дети? Дети, отнятые у родителей по бюрократическому произволу? Каждый отдельный случай привлекает внимание общества, но вмешиваются в решение проблемы отдельные энтузиасты.

— Хоккеисты стали проигрывать? Спортивные достижения не соответствуют тем вложениям и усилиям, которые туда вкладываются. Обидно, но что поделаешь.

— Резня бензопилой в минском торговом центре? Убийство учительницы и ученика в Столбцах? Новости первой строкой.

— Домашнее насилие? Харасмент?

Что я ещё забыл?

В стране куча проблем. «Как страшно жить!» — может воскликнуть чувствительная натура.

Но это не специфические для Беларуси проблемы, это проблемы всего современного мира. Это всё есть в каждой стране, в каждом обществе. Ну, за редким исключением. Проблема беларускай мовы — это только у нас. У ирландцев, шотландцев, каталонцев похоже, но у нас больнее. Насилие встречается во всех армиях мира, но принимает разные формы, у нас это наследие советской армии — дедовщина.

А в остальном всё, как везде.

Правда, есть кое-что, которое — только наше.

Мы — единственная страна в Европе, где практикуется смертная казнь.

У нас больше полицейских на 100 000 населения, чем где бы то ни было.

У нас нет парламента. Нет выборов совсем, мы никого не выбираем.

Что ещё? Памятники Ленину и Дзержинскому? Линия Сталина? Последняя диктатура в Европе?

Однако у нас есть и нечто хорошее, чего нет в других странах и у других народов.

— У нас стабильность.

— Нет разнузданной преступности, по улицам можно ходить спокойно.

— Рубль стабилизировался, в карманах появились монеты, от которых мы отвыкли за 20 лет.

— Наш Декрет № 8 впереди планеты всей.

— И на детском Евровидении мы хорошо смотримся.

Что не так в стране? Чего нам не хватает?

***

Поставил вопрос «Что не так в стране? Чего нам не хватает?», не стал на него отвечать и выждал два дня. Комментариев было немного, ещё меньше ответов. Но вот что отвечали!

Не хватает доверия, гласности, справедливости, лёгкости, свежего воздуха, свободы…

Понятно, что у меня такая лента в «Фейсбуке». В ней нет «одноклассников». В ней нет тех, кому не хватает на хлеб, на самое необходимое. Тем, кому не хватает на самое необходимое, некогда сидеть в интернете и читать большие тексты, они, видимо, трудятся в поте лица.

Но вот что интересно! Смартфоны у них есть. И компьютеры у многих есть. А ведь это не самые необходимые в жизни вещи!

Может ли не хватать на хлеб человеку, у которого в кармане смартфон? Я не знаю, всякое в жизни бывает. Но для меня очевидно, что уровень жизни в стране сейчас существенно выше, чем в советские времена. Выше, чем в 1990-е годы, и даже выше, чем в 2008 году. А недовольных куда больше. Почему?

Да по Маслоу, нашему, Абрахаму!

Нижние уровни потребностей из его пирамиды в стране удовлетворены. И этот факт все знают, но мало кто с этим считается. Да, в стране есть нищие и очень бедные люди. Но такие люди есть и в самых богатых странах. В любом городе мира можно встретить бомжей, клошаров, попрошаек. При самых высоких темпах роста экономики есть безработные. Они недовольны по вполне понятным и видимым причинам.

Но массовое недовольство беларусов связано не с нижними уровнями потребностей, не с прожиточным минимумом, не с безопасностью и уверенностью в завтрашнем дне в смысле голода и холода. Недовольство вызвано другими потребностями. Вот их и называют комментаторы под моим предыдущим фрагментом.

Беларусский авторитарный режим имеет левый уклон. Он заботится о бедных, он держит прожиточный минимум на безопасном уровне, он гарантирует этот минимум и даже чуть выше минимума. Знаменитая планка «по 500» время от времени достигается, и средний доход беларусов колеблется вокруг этой цифры.

Левые политики и режимы умеют говорить о нижних уровнях потребностей по Абрахаму Маслоу. В прошлые эпохи о высших уровнях заботились скорее правые. Но после Второй мировой войны Европа и развитые страны справились с бедностью на своих территориях. Стали выделять огромные суммы на борьбу с бедностью в других регионах — в Африке, Азии. Было время, когда и постсоветские страны были реципиентами такой помощи.

Но времена изменились. Времена и обстоятельства меняются порой быстрее, чем сознание и риторика. Политическая риторика беларусских властей («чарка и шкварка», «по 500» ) откровенно архаична. Но ведь и риторика оппозиционеров практически такая же.

А люди нуждаются в доверии, уважении, свежем воздухе и т.д.

Доверие и уважение «обоюдоострые» сущности. Люди нуждаются в уважении к себе, и они хотят видеть тех, кто достоин их уважения. Людям нужно кому-то доверять, и они хотят, чтобы доверяли им.

То есть людям нужны сейчас некие нематериальные ценности. Структура потребностей беларусов изменилась.

А риторика политиков и чиновников осталась прежней, устаревшей.

Чего же хотят беларусы? Чего в стране не хватает?

Свободы не хватает. Справедливости не сыскать ни в учреждениях, ни в суде. Социологи говорят, что больше 80% беларусов никому не доверяют — не только в политике и государстве, но и в повседневной жизни доверия не хватает. Уважения не хватает. Любви, наверное, тоже.

Если попробовать коротко сформулировать недовольство беларусов, обозначить, чего не хватает в стране, что нам надо, чего мы хотим, то придётся вспомнить хрестоматийные слова Янки Купалы:

«А чаго ж, чаго захацелась iм? — Людзьмi звацца».

Вот это «Людзьмi звацца» и есть главное содержание современной политической ситуации в стране.

Если в стране и есть оппозиция режиму и лукашизму, то это те люди, которые хотят «Людзьмi звацца».

Но что это значит? И тут нужно пересмотреть начало этого стиха Янки Купалы, написанного в 1905‒1907 годах. Забыть о лаптях, худых плечах, о тех «горе, беде». Сейчас новые беды и новое горе.

Беларусский режим обессмысливает человеческое в человеке.

Поэтому, отвечая на вопрос, заданный самому себе в предыдущем фрагменте, я говорю:

― Нам не хватает смысла!

Это главное, что сейчас нужно искать и необходимо найти, — смысл.

Смысл человеческого существования. Не биовида, прямоходящего примата, а ЧЕЛОВЕКА.

Необходимо найти человека в человеке.

Человеку нужны свобода, справедливость, мечта, надежда, самореализация и самоактуализация.

А беларусу в своей стране везде выставлены препятствия, границы, стеклянный потолок.

Молодёжи негде учиться. Учиться не «чему-нибудь и как-нибудь», а современным знаниям, компетенциям, скилам.

Предприимчивым людям некуда расти, некуда развиваться.

Людям с честью и достоинством лучше не появляться на публике.

Куда податься «с умом и талантом»?

На что надеяться? О чём мечтать?

Вот это всё — самые главные и принципиальные вопросы актуальной политики в нашей стране. Всё остальное — производные от них вопросы, проблемы и затруднения.

Ну, и кто из политиков способен ответить на эти вопросы?

Никто, не политиков это дело.

Это философия.

Сначала ответы на эти вопросы, а уже потом политика.

Но кто ж станет слушать философские ответы на такие вопросы? Никто.

И что делать?

Ну, не всё сразу. Об этом чуть позже.

***

«Сначала хлеб, а нравственность потом» (рефрен песни из «Трёхгрошовой оперы»).

Жизнь и реальность даны нам в сознании. Сознание инерционно, оно не успевает за изменениями в жизни и реальности. Более того, сознание оформляет ту жизнь и реальность, которую воспринимает и осознаёт в словах и знаках, в языке. Языковые конструкции устойчивы и консервативны. Язык, которым мы пользуемся или который нами пользуется, описывает мир, жизнь и реальность в терминах и понятиях прошлого. Мы видим мир и жизнь не такими, какими они есть, а в образах, картинах и понятиях, которым нас когда-то научили. Или мы сами научились.

Мы привыкли описывать Беларусь бедной, несчастной страной. И даже когда бедности нет, мы её продолжаем описывать как бедную. И не просто описывать, мы её такой видим и так к ней относимся. И неважно, сколько у нас денег, сколько вещей, сколько метров в квартире и чем эти метры заполнены. Нищий — это сознание.

В США сейчас затеяли исследование детей и внуков тех, кто пережил репрессии: узников ГУЛАГа, нацистских концлагерей, жертв тоталитарных режимов. Проинтервьюировали и меня. Несколько вопросов были очень показательными.

Меня спрашивают, учу ли я своих детей и внуков доедать еду до последней крошки? Я отвечаю, что нет, этому я не учил своих детей. «Но ведь вас этому учили!» — продолжает допытываться интервьюер. Да, меня этому учили. Да, моя семья жила в бедности. Но это уже была совсем не та бедность, в которой жили мои родители и деды. Они прикладывали огромные усилия, чтобы выбраться из бедности. Да, они учили меня своим привычкам, сформировавшимся в ситуациях, где корка хлеба была неимоверной ценностью и даже могла сохранить жизнь. Но я уже не застал того времени. Я рос в других условиях. Мне было два года, когда мою семью освободили из ссылки. Я не застал голода, я его не знал. Как не знали голода мои дети, даже в самые тяжёлые 1990-е годы.

Но мои родители знали, что это такое. Я видел блокадников в Ленинграде, которые знали ещё более страшный голод, несколько лет жили на грани жизни и смерти. Смерти от голода и холода. У них сформировался комплекс привычек, принципов и установок на всю жизнь. И они учили этому своих детей. Дети учились этому плохо. Эти привычки и принципы не соответствовали той жизни, которая их окружала. Старших это волновало, обижало, раздражало.

Но вот что интересно: поведенческие привычки голодных времён у послевоенного поколения не сформировались, а язык голодных времён оно усвоило.

Мы имеем три слоя восприятия мира и жизни:

― реальность, как она есть;

― картина реальности в сознании;

― язык описания реальности, как она есть, и картины реальности в сознании.

Картины в этих трёх слоях не инвариантны.

В стране установился некий режим. Этот режим совсем не похож на тот, что был в советское время. Но сознание воспринимает и видит этот режим по-советски, структуры сознания сформировались у половины населения Беларуси в советское время. И эти структуры сознания взрослые волей-неволей передают своим детям, рождённым при современном режиме.

Взрослые рассказывают детям о реальности. Но не о той, какой она есть. Они рассказывают о том, как они эту реальность воспринимают. И рассказывают это в словах и категориях языка, которому сами обучены.

Дети видят: то, что им рассказывают, не соответствует тому, что они видят сами. Но у них не хватает интеллектуальных средств, критичности и рефлексивности, чтобы соотнести эти две картины между собой и решить, на какой из картин остановиться.

Хуже того, у них нет языка, на котором можно было бы описывать, обсуждать эту проблему несоответствия и искать его разрешения.

Языки описания реальности, окружающего нас мира и жизни заимствованы либо из описания прошлой, давно прошедшей реальности (Советского Союза), либо взяты из описания другой реальности (Запад, демократия, рынок) — то есть из образования, из того, что пишут в книгах и рассказывают в лекциях, в интернете, в телевизоре про другую реальность.

Бертольд Брехт написал свою «Трёхгрошовую оперу» по мотивам пародийной «Оперы нищих» Джона Гея. Пародия и сатира ХVIII века положена в основу остросоциального произведения ХХ века. Так бывает со структурами сознания.

Сознание, конечно же, отражает реальность, но кривовато, оно не только отражает то, что есть, но и проецирует на реальность свои химеры.

Сегодня (1 марта 2019 года) Лукашенко вываливает на беларусское общество химеры своего сознания, навязывает свою картину реальности — картину реальности, отражающую не столько саму реальность, сколько содержание сознания Лукашенко.

Аналогичную структуру сознания имеют и многие беларусы, включая тех, кто в оппозиции режиму.

Но хуже всего то, что и оппозиция (порой даже очень радикальная), и Лукашенко пользуются одним и тем же языком для описания картин своего сознания и самой реальности Беларуси.

А это отравленный язык и искажённые картины в сознании.

***

Неравная битва дискурса с нарративом.

Лет 50‒60 назад постмодернисты объявили, что время больших нарративов закончилось. Но они забыли уточнить, где, когда такое время было и где именно оно закончилось. Закончилось время нарративов в Германии, Франции, Бенилюксе, Скандинавии. Но в половине стран Европы господствовали именно большие нарративы. Самый большой и мощный нарратив тотально господствовал в СССР, и он же частично распространялся на большую часть Европы и разные другие регионы мира. Схожий с ним нарратив определял жизнь в Китае. И этим нарративам противостоял не меньший нарратив «свободного мира».

Постмодернисты поторопились хоронить нарративы. Они приняли локальную региональную ситуацию за глобальную. Обычный и заурядный евроцентризм, с которым они боролись.

При этом они так запутали само понятие «нарратив» обрывками структурализма и других модных подходов, что до сих пор распутать не могут.

Что такое «нарратив», лучше всего объяснил один из самых талантливых и ироничных постмодернистов Карлос Кастанеда. Он изобразил сам постмодернистский нарратив в форме мифологии и магической практики индейцев яки. Дон Хуан Матус использовал категорию «членство в описании мира» в том же самом смысле, в котором постмодернизм использует категорию «большой нарратив».

Нарратив — это язык плюс сумма повествований на этом языке, задающие описание мира. Люди принимают участие в нарративе, пользуясь этим языком, читая и слушая повествования о мире и транслируя эти повествования, что-то добавляя от себя, оспаривая отдельные утверждения. Сомневаясь, они только увеличивают, усиливают и укрепляют этот нарратив. Или, говоря словами дона Хуана, — принимают членство в описании мира.

Дон Хуан, Карлос Кастанеда, постмодернисты и феноменологи, которых пародировал Кастанеда, понимали и знали, что мир и описание мира (нарратив) не тождественны. Мир отличается от описания, причём отличается от любого описания, будь оно ближе к истине или дальше от неё. А сами описания мира (нарративы) конкурируют и враждуют между собой.

Так, как во времена холодной войны конкурировали и враждовали между собой монолитный псевдомарксистский нарратив («научный» коммунизм, истмат с диаматом) и плюралистическое описание мира в европейских и американских нарративах.

Причём в силу того, что на Западе существовало множество различных описаний мира и среди них было место и советскому псевдомарксистскому описанию, постмодернисты отказывались признавать западное плюралистическое описание мира единым нарративом. Может быть, это и правильно. А Александр Зиновьев совсем не прав в своей книге «Запад», объединяя и интегрируя основные положения всех европейских учений и идеологий в единый супермеганарратив. Не буду пока на этом останавливаться.

Мне важно другое. В Беларуси время большого нарратива не закончилось. Советский монолитный нарратив разрушен. Так же, как постмодернисты сочли разрушенными либеральный, националистический, коммунистический нарративы в 60-е годы ХХ века. Но свято место пусто не бывает: старый нарратив сменился новым.

Светлана Калинкина прокомментировала очередной многочасовой «большой разговор» Лукашенко словами: «Он так видит мир». Да, это мудрое замечание. Весь «разговор», который только имел видимость разговора и представлял собой длинный монолог, — это большой нарратив, повествование, развёрнутая картина мира, то есть описание мира в смысле дона Хуана.

Это очень важное обстоятельство.

Описание мира по учению шамана племени яки — это шаманское магическое действо. Для умелого шамана вовсе не обязательно кормить слушателей наркотическими кактусами. Европейские шаманы давно овладели этим искусством. Насколько силён шаман-маг Лукашенко, я не буду разбираться, без меня знатоков хватает.

Меня интересует в этом другой важный аспект: а кто является соучастниками того описании мира, которое присутствует в повествовании Лукашенко?

И я могу ответить: все, кто вступает с ним в общение, говорит с ним на одном языке (в данном случае различие беларусского и русского языков совершенно несущественно), развивает или критикует эпизоды, факты, умозаключения в этом повествовании.

Все, кто разговаривает с Лукашенко, и все, с кем разговаривает Лукашенко, — это всё соучастники и соавторы одного описания мира. Над всеми этими людьми господствует один большой нарратив.

В стране просто нет другого нарратива.

Мне могут возразить, приведя в пример Змитера Лукашука, подарившего шаману книгу «на другом языке», или любимца либеральной публики Ярослава Романчука, которые присутствовали на том «разговоре».

Да, вопросы и реплики нескольких людей выбиваются из общего повествования и вроде бы противоречат всему тому, что описывается и повествуется на этом массовом шаманском камлании.

Но это не нарратив. Это обрывки дискурса.

Дискурс — это не нарратив.

Дискурс отличается от нарратива своей последовательностью, линейностью. Иногда в дискурсе могут расходиться линии или идти параллельно, но линейность и последовательность сохраняется. Дискурс может быть логичным, может быть нелогичным, а ассоциативным, например, но в любом случае дискурс — это рассуждение. Более или менее доказательное и аргументированное, но доказательное и аргументированное.

У дискурса есть начало и конец. Дискурс от чего-то отталкивается и к чему-то приходит через несколько этапов, шагов рассуждений и доказательств.

Если оторвать у дискурса начало, отсечь конец, выкинуть несколько важных и необходимых этапов в доказательстве и аргументации, он перестаёт быть дискурсом. Часть целого не есть целое. Людям, знакомым с дискурсом Лукашука или Романчука, услышанные фрагменты указывали на целое, на развёрнутое доказательство и аргументированное рассуждение. Но сколько таких людей?

Для других слушателей реплики и вопросы, представляющие собой этапы, фрагменты и шаги дискурса, существуют только как элементы нарратива, большого нарратива.

А нарратив не последователен и не линеен. Он не логичен и не доказателен. В нём могут встречаться обрывки цепочек рассуждений, вопросы и ответы, логические связки, отдельные разрозненные аргументы. Но всё это нелинейно.

Что значит нелинейно?

Линия — прямая или кривая последовательность точек (но точкой можно обозначить и большие вещи, например, аргументы, логические условия в алгоритме и т.п.) между двумя особыми точками — началом и концом. Разновидностью линейности могут быть любые связные графы (дерево, звезда и т.д.).

А нарратив строится принципиально нелинейно. В нём всё разорвано и если и связано что-то с чем-то, то иллюзорно или в случайном порядке. Постмодернисты придумали для такой нелинейной организации специальный термин — ризома. Ризома — это бессвязный набор точек, отрезков, линий, ниоткуда не начинающихся, нигде не заканчивающихся.

В этом смысле нарратив повторяет структуру мира, мир кажется нелогичным и неразумным, соответственно, и картина мира должна быть такой же.

Требовать от нарратива логичности и последовательности не стоит. Там этого нет и быть не может. Отдельные фрагменты могут быть последовательными и логичными, но и они никак не связаны с другими логичными и последовательными фрагментами.

Это напоминает структуру нетканых материалов. В таких материалах могут встречаться спрессованные нити, но их структура, функции и назначение совсем не таковы, что у нитей в тканях.

Поэтому нарратив может ассимилировать разные дискурсы. Как диамат, например, мог ассимилировать любые научные теории, даже те, которые первоначально отвергались как буржуазные. Пересажав и расстреляв всех вейсманистов-морганистов, сталинисты вернули генетику в образование через 20 лет преследований. Легко.

Особенно легко нарратив потребляет обрывки дискурсов.

В принципе, законченный дискурс имеет существенное преимущество перед нарративом. Дискурс логичен, последователен, проверяем. И в этом отношении дискурс красив. Даже если он содержит в себе отдельные ошибки и неточности и далёк от истины. Но к нарративу истинность вообще неприменима. Да и в эстетическом отношении нарратив оставляет желать лучшего. Чем больше нарратив (например, собрание сочинений Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина или «Война и мир», «Люди на болоте»), тем меньше в нём истины, красоты и добра. В больших нарративах всего по чуть-чуть: любви и ненависти, добра и зла, насилия, преступлений, геройства, и всё это — в беспорядочной куче.

Таков и нарратив лукашизма.

Для чего на «большой разговор» приглашаются Романчук и Лукашук? Чтобы дать им слово, но не давать развернуть дискурс. Оборвать на полуслове, не дать закончить, ограничить время регламентом, чтобы, даже начав с чего надо и закончив правильным выводом, собеседник скомкал доказательную и аргументативную часть. И тогда вопросы и реплики смелых оппозиционных оппонентов легко включаются в ризому нарратива, становятся частью описания мира. А сами такие собеседники становятся членами в этом описании мира.

И что же делать, как нам быть, не убиться ли головой об стену?

Я бы рассказал, но…

Это уже 13-й шаг в дискурсе. Можно рассказать тому, кто проследил 12 предыдущих шагов в линейном разворачивании мысли, в цепочке аргументов.

Я и расскажу. Чуть позже.

А сейчас просто подведу черту в этом фрагменте.

Клин клином вышибают. Нарратив вышибают нарративом. Но не дискурсом. Тем более оборванным, скомканным.

Битва дискурса с нарративом изначально обречена на поражение. Лукашизму можно противопоставить только иное описание мира, иной нарратив. А это требует членства в нём.

***

Закон хайпа

Хайп не длится. Он вспыхивает и заканчивается. Продлить хайп нельзя. Его может сменить только другой хайп, с другим смыслом, не имеющим никакой связи с предыдущим.

Этот закон полезно знать пиарщикам и хайпмейкерам, чтоб не путать политику с попсой.

Очередное послание Лукашенко я не слушал.

Он настолько говорлив, что никогда никакой интриги в его выступлениях не бывает. Это просто свод в одну кучу всего, что говорилось в последний период перед очередным «большим посланием» в коровниках, в ПВТ, в Анкаре и где попало.

Печально то, как его слушают другие: и те, кому по должности положено его слушать, и оппозиция, и аполитичные обыватели.

Пока все слушают в стране только его, мне (да и любому философу на моём месте, если бы таковые были, и необязательно философу) поговорить ни с кем всерьёз не удастся.

А поговорить надо.

***

Два собеседника, каждый по-своему, требовали от меня разъяснений про смысл.

Один трактовал смысл слишком расширенно, вплоть до утраты всякого смысла.

Другой требовал определения смысла, что тоже лишено всякого смысла.

Поэтому — байка. Старинная.

Путешественник видит трёх человек, занятых одной и той же работой. По видимости, одной и той же, но только по видимости.

Спрашивает у каждого из трёх одно и то же:

― Что ты делаешь?

Первый отвечает:

― Разве не видишь? Камни таскаю.

Второй:

― Зарабатываю деньги, чтобы прокормить семью.

Третий:

― Храм строю!

Три разных смысла. Смыслы разные, а работа одна и та же — перетаскивание камней.

Чего же не понимают мои собеседники в смысле?

Кроме грузчиков и такелажников в строительстве храмов участвуют и другие специалисты, например менеджеры по кадрам.

Вот три объявления:

1. Требуются рабочие для перетаскивания камней.

2. Хорошая работа для вас, достойный заработок.

3. Приглашаем вас принять участие в строительстве храма!

Ну, и сюжет басни можно развить ещё в нескольких направлениях.

Возьмём, например, Беларусь.

1. Беларусь — страна для жизни, тут каждому гарантирована чарка и шкварка.

2. Я вам абешчаю — каждому па 500.

3. Граждане, есть идея — построим IT-страну!

Ну, и...

***

Смысл оказался очень тяжёлой категорией.

Я, конечно же, знаю, как путаются с употреблением категории «смысл» в семиотике, семантике, герменевтике, лингвистике, психологии, феноменологии, прагматизме, в других научных дисциплинах и философских направлениях. Но мне казалось, что в обыденном языке эта категория воспринимается проще, почти на уровне интуитивной очевидности. Но, оказывается, нет.

Дело, видимо, в том, что конкретный смысл путают с логической категорией. То есть, потеряв смысл (или не имея смысла), пытаются найти его в словарях, теориях, учениях. Очень глупое занятие.

Заглянул в словари. Оказывается, там есть даже статьи о «смысле жизни». И поисковик гугла показывает, что «смысл жизни» — популярный запрос.

Неужели кто-то ищет смысл жизни в гугле? Очень странно.

Да, я написал чуть раньше о том, что в нашей стране не хватает смысла. Там же я писал об утраченных надеждах, об отсутствии мечты. И я действительно так думаю и готов это повторять снова.

Но разве не глупо при возникновении вопроса о том, на что можно надеяться, искать ответ в определении понятия «надежда»? Разве не глупо на вопрос «О чём ты мечтаешь?» раскрывать категорию «мечта»?

Мечтать можно о любви. Но любовь — это любовь, и в мечте любви нет. Можно мечтать о новом автомобиле. Но автомобиля нет в содержании понятия «мечта». Можно надеяться на повышение зарплаты, но понятие «надежда» к этой надежде никакого отношения не имеет.

Смысла нет в вещах, объектах, предметах. Смысл может быть в отношении к вещам, объектам, предметам.

В том фрагменте, где я говорил про смысл, я упоминал пирамиду Маслоу. Мне рассказали, что это упрощённая схема. Конечно. Я и не стремлюсь к усложнению, наоборот, пишу здесь очень простые рассуждения о сложных, даже сложнейших вещах. Стараюсь выражаться как можно проще. Но не отуплять, не профанировать сложность. Просто рассказываю о сложном просто.

Итак, пирамида Маслоу нужна мне, поскольку о ней все (очень многие) теперь знают. Ну, и топика этой схемы, или модели Абрахама Маслоу, позволяет указывать на места размещения смысла.

Когда я спрашиваю сам себя и читателей этих рассуждений, чего же нам не хватает в нашей стране, и сам же уверенно отвечаю на этот вопрос, что в стране не хватает смысла, то не могу отнести это ко всем и каждому человеку в стране.

Это относится только к тем, кто пытается отвечать на вопросы «Что в стране не так?», «Чего нам не хватает в своей стране?» Именно тем людям, которые задаются такими вопросами, не хватает смысла. К тем, у кого таких вопросов не возникает, это не относится. У этих людей смысл есть.

Вообще, после Выготского, Бахтина, Витгенштейна и других мыслителей ХХ века искать «смысл» в какой-то иной действительности, кроме вопрошания-отвечания, нет никакого смысла (не могу удержаться от такой тавтологии). Ханс-Георг Гадамер после них признавался, что «называет смыслом ответы на вопросы». Без вопроса нет ответа, без ответа на вопрос нет смысла даже в самом вопросе. Даже если ответ только предполагается или может быть получен только через много лет после заданного вопроса.

Кто же не задаётся вопросами «Что в стране не так?» и «Чего нам не хватает?»

Наверное, это люди, у которых «всё так». Например, это те, кто нашёл смысл жизни в творчестве. Живопись, музыка, ремесло, поэзия — любые творческие занятия способны наполнить жизнь смыслом. Творческие муки и радости, поиск новых выразительных средств, знакомство с другими творцами в своей или в смежных областях — всё это придаёт смысл жизни, даже если вам чего-то не хватает. Может не хватать времени, красок, скрипки высокого качества, размеров мастерской, даже вдохновения. Но это всё не в стране, это у творца лично чего-то не хватает. Недостаток чего-то становится целью, оформляется в задачу. Например, надо найти нужные материалы, накопить денег на аренду большей и комфортной мастерской. Такие задачи — тоже компонент смысла жизни. Таким людям нет дела до суеты с выборами, им не до политиков, будь они диктаторами или его оппонентами. Им не до войны в Украине. Всё их сознание поглощено творчеством.

На другом полюсе находятся люди, которым приходится бороться за существование. Например, кто-то тяжело болен. Нездоровье и лечение поглощает все силы и помыслы. Это и есть их смысл, и для других смыслов просто нет места. Болезнь детей, родителей, близких — всё это тоже наполняет жизнь смыслом. Да, это не радостный смысл. Но человек понимает, зачем он живёт, понимает, что есть те, кому он нужен, кто без него пропадёт.

Бедные и нищие. Их смысл жизни ограничен физиологическими потребностями. Им приходится думать о том, что есть сегодня, некогда даже подумать про завтра. Приходится заботиться о том, как пережить зиму и дотянуть до весны. У таких людей просто не бывает свободного времени, чтобы подумать ещё о чем-то постороннем. Даже отдых для таких людей — это вовсе не свободное время, это время, необходимое для того, чтобы восстановиться.

Смысл жизни есть у увлечённых работой учёных, предпринимателей, изобретателей. Они могут не замечать некоторых неудобств в жизни и в быту. Могут одеваться лишь бы как, забывать вовремя поесть. Неудобства жизни в стране — это мелкие неудобства, если не отвлекают от любимого дела, не мешают отдаваться ему полностью. Если какие-то неудобства становятся невыносимыми, можно поменять условия — уехать в другую страну, где таких неудобств нет.

Почему-то под смыслом жизни некоторые люди понимают нечто высокое, чистое, светлое.

Да, такое тоже бывает. Но чаще бывает иначе. Смысл — это то, что позволяет понимать, зачем ты живёшь, понимать, что ты кому-то нужен, осознавать, что твоё дело для кого-то имеет значение, ценность. Смысл есть у тех, кто знает, что живёт не зря и его жизнь и он сам чего-то стоят.

Порой даже потери наполняют жизнь смыслом. Вас бросил муж, от вас ушла жена. Это больно, неприятно, обидно. Переживания переполняют душу и сознание. Можно преисполниться чувством мести, можно горячо захотеть нечто доказать другому, например, что он не прав. Можно просто страдать. И это составляет смысл жизни.

Смысл может возникать из недостатка чего-то на том или ином уровне потребностей в пирамиде Маслоу, а может происходить из полноты реализации своих способностей.

Но если это так, то что означает отсутствие смысла?

Я в этом контексте не буду рассуждать про «страдания юного Вертера», про юношеские и подростковые поиски смысла жизни. Это совсем другая тема.

Представим себе человека, у которого есть всё, что обеспечивает его потребности на нижних уровнях. У него есть крыша над головой, есть работа, приносящая хороший доход, есть дети, которые хорошо учатся или уже выросли. Всё необходимое в жизни уже сделано, и «всё как у людей». Что дальше?

Человеку, у которого удовлетворены все базовые потребности, нужно нечто большее — признание и уважение общества, участие в делах общества, самоуважение, осознание ценности себя самого, своего труда, своего мнения, в конце концов.

Человек работает в «вертикали», сделал карьеру, заработал на квартиру-дачу-машину. Он вроде бы успешен и многого достиг в жизни. Но его мнение никого не интересует. На службе он просто должен выполнять то, что приказывает начальство. Он был маленьким чиновником, выполнял поручения маленьких начальников, достиг министерского кресла — должен выполнять невнятные приказы верховного начальника. А смысл? Опыт жизни и работы доказывает глупость начальства, но ты не можешь ничего сделать по-своему. Ради чего всю жизнь горбатился и пахал? В чем был смысл всего этого?

Человек любит свою страну, интересуется политикой, экономикой, культурой. Имеет своё мнение. Это мнение совпадает с позицией кого-то из оппозиционных лидеров. Человек отдаёт на выборах свой голос за этого политика. Но выясняется, что его голос не считается, его мнение никого не интересует, его никто не учитывает. Впрочем, как и мнение того оппозиционера, за которого он голосовал и который из года в год к каждым новым «выборам» повторяет одно и то же. Так какой в этом смысл?

Человек изобрёл нечто интересное, а это никого в стране не заинтересовало.

Человек хотел вложить свой труд в благоустройство парка, а парк вырубили.

Человек хотел, у него было собственное мнение, у него были предложения, была энергия — и всё это никому не нужно. И никакие усилия ничего не приносят.

И хуже всего — у человека нет никакой возможности понять тенденции и направления движения страны и общества.

Он знает, куда страна не пойдёт. Она не пойдёт за цивилизованным миром, не пойдёт в один союз, не пойдёт в другой.

А куда пойдёт?

В стране переходный период, но никто не знает, откуда и куда переход.

Государственная идеология разрабатывалась 15 лет, потрачены огромные деньги, в её создании участвовали десятки, сотни, тысячи учёных и специалистов. А в итоге — набор пустых слов.

Будешь в бизнесе круче среднего — с большой вероятностью сядешь. Был «вшивой блохой», а станешь зэком. И никак тебе не помогут твои заслуги, твои друзья в прокуратуре или на самом верху. Даже откупиться и то не просто. Так какой смысл заниматься тут бизнесом?

Какой смысл заниматься в стране наукой при таком финансировании и при таком начальстве, если всё равно не догнать своих коллег из Европы и даже России?

Какой смысл учить детей, если программы устарели на десятки лет, а ничего нового не допускается?

Какой смысл лечить больных, если ты поставлен в условия, когда на каждого больного у тебя нет даже пяти минут, а на заполнение бумаг уходит в три-четыре раза больше времени, чем на осмотр?

Смысл нужен людям среднего класса, имеющим свободное время для участия в общественных делах, имеющим способности что-то сделать и быть полезными людям и обществу, имеющим чувство собственного достоинства и представления о чести.

И как раз у них этого смысла нет.

Вся общественная и политическая жизнь в стране — полная бессмыслица. Или того хуже — преступное бездействие. В судах нет справедливости. В образовании нет современных знаний. Предприятия не приносят прибыли. Армия никого ни от кого не защищает. Госаппарат не соблюдает законов и своих обязанностей без коррупционной смазки. А аккумуляторный завод строится, несмотря на бесСМЫСЛенные протесты. И будет построен, как АЭС. Голоса на выборах не считают, и кандидаты исполняют бесСМЫСЛенный ритуал.

Наше мнение никому не нужно, а если мы не согласны с официальным мнением, единственное, что нам предлагается, — уехать из страны.

У беднейших беларусов жизнь полна смысла — они борются за выживание, им нет дела до политики, культуры, общественных дел.

У творческих и увлечённых беларусов жизнь полна смысла — они творят.

А у большинства худо-бедно устроившихся в жизни беларусов смысла нет. Они могут либо исполнять бесСМЫСЛенные ритуалы, либо участвовать в бесСМЫСЛенных и безрезультатных планах режима, либо оСМЫСЛять всё это во внутренней или внешней эмиграции.

***

Вернёмся к противостоянию дискурса и нарратива.

Доверие к числам традиционно выше, чем к словам, к формулам и уравнениям оно выше, чем к вербальным текстам. Соответственно, доверие к математическим и естественно-научным утверждениям и рассуждениям выше, чем к гуманитарным.

Правда, сомнение в том, что алгеброй можно проверить гармонию, тоже имеет давнюю традицию.

Насколько математические доказательства применимы к словесным текстам? Например, можно ли выводы из теоремы Гёделя распространять на тексты гуманитарных наук, на политические, на любые другие тексты?

Жюль Ришар в начале ХХ века в попытках решения задач из списка Давида Гилберта провёл такое рассуждение.

Любое вещественное число можно выразить в словесной форме. Даже иррациональное. Так, число «пи» описывается словами «отношение длины окружности к длине её диаметра». Если каждое число можно описать словами, то каждому описанию можно присвоить номер и тем самым получить числовой ряд словесных описаний. С числовым рядом можно совершать математические операции, то есть получать точные выводы. Постулировав таким образом числовой ряд чисел Ришара, сам Ришар доказывает невычислимость положения числа Ришара в ряду чисел, или несовпадение вычисленного числа Ришара с его номером в ряду.

В практическом смысле парадокс Ришара означает алгоритмическую неразрешимость некоторых задач в программировании, или иначе: для решения некоторых задач может потребоваться неограниченное время и неограниченный объём памяти, что невозможно.

Ну, невозможно и невозможно, нам-то, гуманитариям, какое до этого дело?

А дело такое! Обе теоремы Гёделя, доказанные для формальных арифметических систем, могут быть справедливыми и для систем, описанных не числами, а словами, то есть для дискурса и нарратива. Как любая арифметическая формальная система не может быть и полна и непротиворечива, так и словесные системы либо непротиворечивы, либо неполны.

К дискурсу применимо требование непротиворечивости, и от дискурса нельзя ожидать полноты.

И, напротив, нарратив претендует на полноту и совершенно безразличен к противоречиям.

Умники развлекаются тем, что ищут и находят в нарративе Лукашенко разные противоречия, даже в одной и той же фразе. Но самого Лукашенко это нисколько не напрягает, как и любого, кто состоит членом в его описании мира.

Более того, в этот нарратив включается любое возражение на любое утверждение. Оппозиция или спикеры оппозиции, возражая Лукашенко, остаются внутри этого же нарратива и только укрепляют его.

Дискурс строится логично по схеме «если…, то…»

Нарратив строится диалектично по схеме «да…, но…»

Если дискурс сталкивается с фактом, который не вписывается в стройную логическую конструкцию, то этот факт выносится за скобки как нерелевантный, не имеющий отношения к делу. Правильно построенный дискурс, корректный и логичный, вырезает какую-то часть действительности и последовательно продвигается от постановки задачи к её решению.

Нарратив включает в себя всё, что подворачивается под руку, добавляя новые факты и новые идеи в общую картину. И вовсе не обязательно, чтобы одни идеи вытекали из других, чтобы факты хоть как-то были связаны друг с другом.

Дискурс аналитичен и эксклюзивен. Он членит и разграничивает, оставляя только нужное и существенное, исключая несущественное и ненужное.

Нарратив синтетичен и инклюзивен. Он объединяет и интегрирует всё, ничего не исключая, даже не выясняя, что важно, а что не важно. В нарративе всё пригодится.

Очень характерно выглядело противостояние дискурса Змитера Лукашука с нарративом «клуба редакторов» сразу после «большого разговора». Обсуждается книга, которую Лукашук подарил Лукашенко. Книга даёт логичную версию разворачивания войны России против Украины. Оппоненты Лукашука говорят, что читали эту книгу и книга очень плохая, в ней не представлена другая точка зрения, точка зрения России и ДНР/ЛНР.

Возражение выглядит абсурдно. Книга содержит логическое разворачивание истории новейшей войны с позиции одной из воюющих сторон. Откуда в ней может появиться точка зрения противника этой стороны? Это, как если бы в книге про победу советского народа в Великой отечественной войне излагалась позиция нацистов на эту войну.

Но «редакторам» в этом «клубе» этот абсурд не мешает. Они читали книгу, они слушают Лукашука, они вплетают его дискурс в свой нарратив и обессмысливают его.

То есть они лишают смысла логику, аналитику и позицию Лукашука, но наполняют всё это смыслами своего «описания мира». Если Лукашук ввязывается в спор с ними, то он вынужден ковыряться в деталях этого «описания мира», он добавляет свои слова и мысли в это длинное повествование, в этот большой нарратив.

Есть ли шанс у Змицера Лукашука выиграть спор с редакторами? Я даже не спрашиваю про спор с Лукашенко — хотя бы с редакторами? Вопрос риторический. В контексте того, что я уже написал, такого шанса у Лукашука нет.

Но можно подумать о другом. Некоторые адепты Зенона Позняка продолжают утверждать, что Лукашенко боится только Зенона. Что Зенон Позняк единственный, кто может противостоять Лукашенко.

Если бы я был в этом так же уверен, как и адепты и фанаты Позняка, я бы знал, что делать, что говорить, какую позицию занять. То есть я и так знаю свою позицию, но я не вижу, чтобы Позняк представлял хоть какую-то угрозу для режима и единоличной власти Лукашенко.

Представляет ли Позняк иной нарратив, нежели Лукашенко, или же всё, что он говорит, вписывается в рамки дискурса?

Да, Позняк представляет иной нарратив, нежели Лукашенко. Он видит мир иначе, описывает его в иных категориях и понятиях, пользуется другим языком. И этот нарратив можно и нужно понимать и описывать. Это потребовало бы специальной работы — много времени и много текста. Это даже отчасти сделано, и не мной даже. Пока ограничусь общим выводом.

Нарратив, или «описание мира», членом которого является Зенон Позняк и который он разворачивает, повествуя о Беларуси, относится к тем самым большим нарративам, о которых постмодернисты 1960-х годов заявили, что их время закончилось.

Национальный нарратив, или национализм эпохи модерна, — это одно из нескольких (включая коммунизм и классический либерализм) «описаний мира», которое утратило свою силу в Европе после Второй мировой войны.

Я уже говорил о том, что постмодернисты поторопились объявить конец больших нарративов, это была большая ошибка постмодернизма или их наивная мечта.

Кончилось время одних больших нарративов, и пришло время других.

Причём старые большие нарративы не исчезли совсем. Они были включены в качестве строительного материала в процесс создания новых больших нарративов. Это как матрёшка. Каждая матрёшка — самостоятельная игрушка. Но эти самостоятельные игрушки можно вставлять одна в одну, и внутри самой большой помешаются несколько меньшего размера.

Национальный, или националистический, нарратив модерна вставлен в постмодернистский нарратив, как в матрёшку. При такой процедуре все смыслы, присутствовавшие в старом большом нарративе, переинтерпретируются и переосмысливаются по-новому.

Возвращаясь к Позняку и Лукашенко. Нарратив Лукашенко включает в себя нарратив Позняка. Поэтому Позняк не конкурент Лукашенко — наоборот, он ему очень нужен. Примерно так же, как Троцкий был нужен Сталину, как Эммануэль Голдстейн был нужен Большому брату в книге Оруэлла. Если бы Позняка не было, Лукашенко пришлось бы его выдумать.

В 2006 году в стране произошло важнейшее историческое событие — оппозиция внутри страны была полностью уничтожена как политическая сила, как общественно значимое явление. От оппозиции осталось только имя, название. Больше никто не мог помешать режиму ни в чём. А режим лишился возможности списывать свои ошибки и поражения на то, что ему кто-то мешает.

Вместе с реальной оппозицией исчезает и образ врага, враг становится всё более призрачным, бесплотным. Ну кто из 10 кандидатов 2010 года мог рассматриваться как серьёзный враг Лукашенко, кто мог представлять для него угрозу? Никто.

Ну, а уж когда их выпускали из тюрем, то всем показывали их бессилие и политическую несостоятельность, несерьёзность.

А враг интересен, важен и полезен только тогда, когда он серьёзен. Поэтому чем меньше может оппозиция в стране, тем большее значение приобретает Позняк в эмиграции. Большее значение не в реальности, а в нарративе, в описании реальности.

Позняк нужен Лукашенко для укрепления его режима. Не настоящий Позняк, конечно, а Позняк из нарратива, из повествования о реальности.

Итак! Что же получается?

А получается два варианта.

― Господствующему в стране большому нарративу может быть противопоставлен такой же большой нарратив. Такой же полный, объёмный, описывающий все стороны и аспекты беларусской реальности. И спикером (главным повествователем) может быть фигура, равная Лукашенко по рейтингу, популярности и «отмороженности».

― Господствующий в стране нарратив может быть снят, то есть включён в больший нарратив, который полностью поменяет смыслы, существующие в сегодняшнем «описании мира».

Впрочем, эти варианты совместимы.

***

Вот вы говорите — модерн!

А что вы называете этим ничего не значащим словом?

Так называют архитектурный стиль (или шире — стиль в культуре). Его ещё называют югендштиль — то есть новый, или молодой, стиль. Называют и арт-нуво, что то же самое.

Но молодое стареет, всё новое становится старым. Вот этот самый стиль модерн возник как новый в конце XIX — начале ХХ века, пообносился и стал старым стилем уже во время Первой мировой войны. А после войны и вовсе стал старьём.

А вы всё говорите — модерн!

Вот и Павел Терешкович повторяет старую байку про то, что нация — это проект модерна.

И что он имеет в виду?

Вчера у меня возникло подозрение: он считает, что модерн — это нечто существующее или существовавшее в реальности, в исторической реальности.

Но это ошибка. Или наглая ложь.

Никакого модерна никогда не существовало. Или не так: модерном каждый мог называть время, которое непосредственно предшествовало тому, новейшему времени, в котором живёт и осознаёт себя говорящий.

Поэтому каждый, кто произносит слово «модерн», автоматически помещает себя в постмодерн.

Все всегда живут в состоянии постмодерна.

В этом смысле слова «модерн» и «вчера» означают примерно одно и то же. Это прошедшее время. Поскольку сказать «вчера» можно только сегодня. А завтра это уже будет позавчера, а словом «вчера» будет называться совсем другой день — тот, что вчера был сегодня.

Это понимают даже маленькие дети, но профессора культурологии об этом прочно забыли. Ведь они же не дети!

Так вот, не было никакого модерна. Этим словом называется время с середины XVIII века и до того, как в моду вошло слово постмодерн. То есть от забора и до обеда.

И когда повторяют банальную фразу «нация — проект модерна», думают, что этим что-то объясняют. Может, и объясняют, но уж точно ничего не понимают.

А чего не понимают?

Состояние культуры и мышления второй половины XVIII века современники (те, для кого тогда были свои «сегодня» и «вчера») характеризовали как эпоху Просвещения.

Что они имели в виду?

Они думали, что все общественные проблемы можно решить просвещением людей. Или образованием.

Если в предшествующее время (которое для Канта, Гёте, Русо, Дидро, Вольтера и их современников было «вчера») людьми считались аристократы, дворяне, священники, образованная публика, а все остальные никого не волновали, то тогда (для них «сегодня») людьми стали признавать всех без исключения (то есть белых европейцев, но ещё не рабов).

При таком расширении состава людей быстро выяснилось, что массы тёмные и тупые. Но они люди. Их надо вывести из темноты — просветить. Отсюда — Просвещение как главная задача и ценность эпохи.

И они стали учить. В Пруссии король, министры и чиновники задумались о всеобщем начальном образовании.

Несчастный одинокий Ян Амос Коменский думал об этом ещё «вчера». Евреи всех детей поголовно учили читать и писать. Протестанты в Америке тоже пошли по этому еврейско-коменскому пути.

Но это были частные партикулярные традиции. В Европе же царили абсолютистские государства и без указа, декрета, разрешения короля ничего не делалось.

Старый Фриц (Фридрих II Великий) начал строить нацию сначала из прусаков — даже не всех, а потенциальных солдат для регулярной армии. Ввёл всеобщее начальное образование. Отменил принцип религиозной идентичности.

Даже в те времена высокого Просвещения в разных частях Европы и мира всё было не так.

Для строительства нации (да-да, именно строительства, нации не заводятся от сырости) следует учитывать несколько важнейших характеристик и факторов культурно-исторической ситуации:

― Структура общества и хозяйственного уклада.

― Уровень массового образования народа, из которого делается нация.

― Состояние и скорость массовой коммуникации в этот период.

Можно учитывать и ещё множество факторов, в том числе и мешающие созданию нации, но я не диссертацию пишу сейчас.

Предположим, что первой нацией стал народ восставших Штатов Северной Америки, провозгласивший республику США. Что про это нужно помнить:

― Эта нация создавалась в доиндустриальную эпоху. Создавалась плантаторами-рабовладельцами, купцами и мануфактурщиками Новой Англии, мелкими лавочниками и пионерами, осваивающими новые территории.

― Начальное образование в североамериканских штатах хоть и не было всеобщим и обязательным, но было широко распространённым, почти все умели читать и писать, и им было что читать — Библию.

— Коммуникация в это время у них была самой интенсивной по сравнению с другими — раз в неделю они собирались в церквях своих общин, и им всем рассказывались одни и те же проповеди.

Хороший, классный опыт. Прецедент, достойный подражания.

Но после НТР, которая началась примерно в это время в Англии, этот опыт был уже мало полезен для других.

Другие стали брать пример с Франции, которая первая начала строить так называемую гражданскую нацию.

Это немного странное определение, потому что все нации гражданские, других не бывает. Этнической бывает только национальная мифология и политическая идеология. Но это особый разговор. Можно напомнить только трактаты того же Старого Фрица, которого ещё называли королём-философом: в отличие от его папаши-солдафона, он даже турок и язычников готов был признать гражданами. Такая вот Ангела Меркель трёхвековой выдержки.

Французская нация создавалась буржуазией, которая возжелала почти по-беларусски — «людзьмі звацца».

До этого (во французском «вчера») людьми считались аристократы и священнослужители, а горожане, буржуа и крестьяне были податным сословием, не очень-то считавшимися людьми.

Французы отменили сословия, признав всех равными, если у них была собственность и они умели зарабатывать. Но хозяйственный уклад Франции этого времени всё ещё был феодально-земледельческим, доиндустриальным, хотя и с развитыми городами. Потом это обстоятельство аукнулось в эпоху Реставрации и контрреволюции.

Французы развернули сеть начальных школ, где детей лупили розгами за то, что они не умели «гаварыць на нармальнам языке», а лепетали по-правансальски, по-баскски, по-кельтски, по-эльзасски. Насаждали единый унифицированный язык.

Но у французов — по крайней мере, грамотных — были газеты, листовки, книги, даже большущая энциклопедия всех наук. Коммуникация уже была достаточно интенсивной. А вот в церкви французы ходить перестали, и этот фактор коммуникации перестал им мешать.

Одним из последствий строительства французской нации из аквитанцев, шампанцев, гасконцев, бургундцев, нормандцев, бретонцев и проч. стало создание гибридных наций в Нидерландах, Бельгии, Швеции, Дании и целой кучи немецких княжеств, где насадили Кодекс Наполеона. Про них пока не будем.

Потом пришла очередь немецкой нации и итальянской.

Тут пришлось из самоопределённых и политически активных этнических, религиозных, городских сообществ создавать нечто общее и единое. Это страшно интересная история, но пусть её кто-нибудь другой расскажет.

Мне важно другое.

Немецкая и итальянская нации создавались из регионов и общностей с разным хозяйственным укладом, по большей части архаичным. Но создавали их социальные группы, активно участвующие в промышленной революции в эпоху заводов, газет, пароходов и железных дорог. Главными действующими лицами в строительстве нации были генералы (кайзеровские — в Пруссии, самозваные, как Гарибальди или Раморино, — в Италии) и капиталисты.

Это происходило в эпоху массового распространения начального образования. Можно сказать, что это были нации начальной школы и ликвидации безграмотности.

И это было время массовых газет, которые доносили новости с минимальным опозданием — в одну неделю.

И что общего тут можно найти между Францией и Италией с Германией? С какой стати всё это называть одним словом — модерн?

Это совершенно разные эпохи и времена.

Можно рассмотреть прецеденты создания наций из крестьянских народов: финнов, эстонцев, латышей, литовцев, беларусов и прочих чехословаков.

Тут совсем другая ситуация.

Чтобы вообразить себя нацией, у этих народов не было самого главного — материала и повода для воображения.

Материалом и поводом для воображения вообще и для воображения себя нацией нужна литература.

Причём не просто литература, а литература, соответствующая уровню достигнутого образования на том языке, на котором говорят народные массы.

Ни у финнов с эстонцами, ни у литовцев с беларусами, даже у чехов со словаками всего этого ещё не было.

Не было литературы на народном языке.

Не было достаточной массы читателей на этом народном языке.

Газеты в таком случае могли использоваться по прямому назначению бумаги, но не как средство информации и коммуникации.

Все эти будущие нации к середине XIX века были одинаково «тутэйшыми» в ареале своего обитания. Всем этим народам пришлось делать всё и сразу:

— создавать начальные школы для всех;

— создавать литературу, доступную людям, едва научившимся читать;

— рассказывать этим слегка грамотным людям, что они некая нация, отличная от других, даже живущих с ними рядом.

Какой на хрен модерн?

У французов ещё в XVII веке были Шарль Перро и «Красная шапочка». Был эпос о Роланде, была литература, сказки и песенки для малых деток, которым уже в пять лет можно было объяснить, что они французики, а не какие-то там кельты или галлы.

У немцев братья Гримм появились позже, но они были. И песенки со сказочками для промывания национальных мозгов были заготовлены заранее.

Было у французов и немцев что почитать и подросткам, воспитывавшимся в романтическом духе, и взрослым с их критическим отношением к потугам строителей нации.

А что было у финнов и беларусов?

У финнов был свой язык, у беларусов — свой.

Финнам разрешили учить деток на своём языке, а беларусам — нет. Предлагался на выбор либо польский, либо русский, да и то не для всех.

Научившись читать, детки должны получить в подарок хотя бы парочку книжек для чтения.

Финнам пришлось сочинить Калевалу, эстонцам по образцу — Калевипоэг, латышам — сказки про Лачплесиса, литовцам — мифы про древних князей.

У литовцев хоть князья были «ничьи». Поляки их не успели присвоить, беларусы их терпеть не могли, как и всех панов. А у эстонцев и финнов не было никаких князей и исторических героев, всё пришлось вообразить.

Причём так вообразить, чтобы всё это поняли люди с тремя классами начальной школы.

Тем, кто начитался детско-мифо-национальной литературы, нужно было предложить постоянное чтиво.

Стали выпускать настенный и настольные календари на национальных языках.

Календари до конца XIX века были самым быстрым и стремительным средством массовой информации в деревне.

Старший член семьи вечерком, поевши затирки, раздав по подзатыльнику всем домочадцам, срывал очередной листок календаря и при свете лучины (чуть позже керосинки) зачитывал прошлогоднюю новость на обороте листка.

Вот и всё Просвещение.

Вот на таких скоростях и с такими СМИ создавались нации финнов, латышей, эстонцев и литовцев.

И ещё вся будущая нация у эстонцев и латышей собиралась раз в несколько лет на общий праздник песни, поэтому они все знали одни и те же песни и репетировали еженедельно в церковном хоре.

Понятно теперь, почему эстонские парни такие горячие?

Беларусы успели вскочить в «последний вагон» этого «модерна». Правда, без своей Калевалы, без мифологизированных предков в лице Витовта и Альгерда. И отрывные календари у них висели рядом с иконами на русском и польском языках. Но были «Дудка беларуская» и «Смык беларускі», была газета з рысункамі, доносившая новости недельной давности.

Мы успели. А могли бы и не успеть.

Потому что в ХХ веке появилось радио.

А радио немного отличается и от отрывного календаря, и от еженедельной газеты.

Ни один народ, который не успел сложиться в нацию до появления радио, не мог уже ни на что претендовать.

Радио — это новости в реальном времени, а не рассказы про древних князей и тени забытых предков.

По радио поют космополитичную попсу, играют джаз, а не декламируют эпос. Правда, можно накачивать слушателей пафосом Нибелунгов, совращать Золотом Рейна и героизмом Зигфрида.

Нацизм и зомбирующий коммунизм — вот что строится в эпоху радио.

А вы говорите — модерн!

Модерн — это парусники в Бостонском чаепитии?

Это конная почта, доставлявшая скоростную депешу из Марселя в революционный Париж за 5 (пять) дней?

Это безграмотные крестьяне, которые, открыв рот, слушали короткий рассказик с оборотной стороны листка календарика, зачитываемый единственным грамотным членом большой семьи?

Этот текст потенциально попадёт через минуту на глаза семи тысячам потенциальных читателей. Человек 300 в Минске его прочтут. Несколько человек из них даже поймут и задумаются.

К вечеру всё забудут.

А модерн — это когда книга Иммануила Канта выходит тиражом в те же 300 экземпляров и расходится по всей Европе за год-два.

И что общего у этих времён и эпох?

А вы говорите — модерн!

Я говорю — Просвещение.

И имею в виду при этом только одно:

Во времена Канта и Гёте книги читали, было кому читать.

Обдумывали прочитанное и помнили.

Сейчас?

Не читают.

Соответственно, обдумывать нечего.

А помнить?

Что можно помнить, если в голове постоянно звучит... попса или любая другая навязчивая и громкая музыка?

***

Бесплодные поиски национальной идеи затянулись. Но этим заняты лучшие умы Беларуси. Лучшие умы лучше бы направить на что-то более модерное. Прошу прощения за это слово!

Направление ума — интенция, интенциональность.

Сегодня лучшие умы нации в своих бесплодных поисках интенционально ориентированы совершенно не туда, куда нужно. Они ищут не там, где находится то, поисками чего они заняты.

Нет никакой национальной идеи в прошлом.

Когда-то (вчера, кажется, лет 150‒200 тому назад) национальная идея была в прошлом. Не в настоящем (том, что действительно было) прошлом, а в воображаемом прошлом.

Поэтому нациостроители сочиняли эпосы (Калевалу и Калевипоэг, трилогию Сенкевича), собирали фольклор и выдумывали старинную мифологию своих народов или оформляли всё это в патетических формах искусства типа оперного цикла Вагнера. Всем этим будили массовое воображение. Так выдуманное прошлое придавало смысл настоящему. И совершенно не важно, что немец Вагнер пользовался скандинавским фольклором, а карельские сказки стали финским эпосом.

Можно сегодня придумать беларусскую мифологию (в конце концов, все славянские мифы этнографы собирали в Полесье), сочинить героический эпос (Владимир Короткевич даже сделал это отчасти), переписать летописи литовских князей на беларусский манер. Это интересно, занимательно и даже отчасти полезно. Но ничего из этого не получится.

Время вышло. Это было эффектно и эффективно, когда массовым было начальное образование, элита имела среднее образование, у интеллигенции было достаточно свободного времени, чтобы читать длинные произведения в стихах и прозе, медитировать над ними и ностальгировать.

Нет национальной идеи и в актуальной современности (в том, что сегодня). Ничего нельзя найти в искорёженной бесформенной современности. Ей самой нужно придать форму и направление развития.

«То, что должно быть, является основанием того, что есть».

В наше время (наш модерн, выбросив постмодернистские симулякры) все основания нужно искать в будущем.

Будущее — это то, что не похоже на настоящее и прошлое.

Не любое завтра становится будущим. Если в завтра протягивается сегодня, это только пролонгированное сегодня. Если в завтра контрабандой тащится советское вчера, это деградация, а не развитие.

Игра воображения безразлична к модальности времени. Можно нафантазировать что-то про прошлое, можно мистифицировать настоящее и можно мечтать о будущем.

Но мечта без рабочих усилий, без вложения труда ничего не стоит.

Мечта должна стать основанием для прожектирования и проектирования.

Мечту нужно оформить.

Можно оформить в художественный текст. Это будет утопия. Пока же в моде антиутопии. Тоже полезная штука, но это другое, это про то, чего мы не хотим брать в будущее. А что хотим?

Можно оформить в пафосный идеологический текст. Это будет манифест, декларация, доктрина. Но декларации и доктрины имеют смысл тогда и только тогда, когда к ним относятся серьёзно и ответственно. Есть такое доктринальное предложение — IT-страна. Серьёзность отношения проявляется в изучении доктрины, манифеста или декларации.

Можно оформить мечту в программу работ, список задач для решения, в стратегию.

Вот сюда нужно направить лучшие умы страны!

Но разве ж их куда-нибудь вообще можно направить?

Они же лучшие!

Да, пожалуй, ни я, и ни кто-то другой никуда не может направить эти умы. Не только лучшие, но и даже средние и заурядные.

Я могу только напомнить, что они всё же направлены, они интенциональны.

И напомнить, куда они направлены!

А направлены они, некоторые из них, на поиски прошлогоднего снега, в прошлое, либо бывшее, либо в выдуманное.

Есть ещё другие, которые направлены сами на себя, погружены в себя. Что они собираются там найти? Что можно там найти — это их тайна. Пусть. Не будем выковыривать их из погружения в себя.

Есть ещё умы, которые направлены на собственные и чужие фобии. Они подозревают, что будущее таки будет. Или может быть. И страшно его боятся. А вдруг чего? Вдруг им там, в этом будущем, не будет места.

Что ж, могу их успокоить — таки не будет.

И?

И кто же может оформить мечту в художественный текст, манифест, доктрину, проект, программу, стратегию?

Игорь Мамоненко за всех отдуваться должен?

Или методологи, которых все так не любят?

А, есть ещё Виктор Прокопеня!

Ну и господствующий нарратив. Который отрицает существование будущего на метафизическом уровне. Поскольку декретами будущее не вводится.

И новое время не наступает по календарю.

***

Сегодня участвовал в круглом столе по обсуждению проектного предложения IT-страны, которое делает Игорь Мамоненко.

Это самый продуманный и проработанный проект будущего Беларуси. И единственный по своей глубине и проработанности.

Если бы кто-то взялся «Думать Беларусь», думать о будущем всерьёз, то проект Игоря Мамоненко мог бы показаться не самым лучшим вариантом будущего, в нём можно найти прорехи, недотянутые аспекты.

Но таких людей почти нет.

Кто-то просто включается в реализацию проекта, раз есть такая возможность. Кто-то просто делает свою работу, не отдавая себе отчёта, что эта работа включена в проект. Кто-то относится к проекту как к утопии или как к любым проектам и прожектам.

Но проект требует к себе совсем другого отношения.

По тому, как сам автор подаёт и презентует свой проект, становится видно, что он не продуман до основания. Игорь Мамоненко называет много разных цифр: это и два с половиной миллиона рабочих мест в IT-секторе, и 3000 средняя зарплата, и ещё много всего. Но это не бухгалтерские цифры и не статотчётность. Это прикидочные цифры и ориентиры.

А начинать нужно с другого.

В цифровую эпоху нельзя легкомысленно относиться к цифрам.

Цифровая экономика — это не просто слова и не просто форма. Это новая промышленная и научно-техническая революция. Это смена всего уклада мирового хозяйства.

И если это так, то от революции невозможно спрятаться и укрыться.

Цифровая трансформация затронет всех и каждого.

В новый экономический уклад будут вовлечены не 2 500 000 работников IT-сектора, а все 100% беларусов.

Даже дети. Даже пенсионеры. Все.

И с этого нужно начинать.

Нужно поднять историю предшествующих трёх промышленных революций и НТР. Особенное внимание нужно обратить на социальные трансформации, ими вызванные.

Все НТР приводили к смене правящего класса и преобразованию элит.

Все НТР лишали огромные массы людей традиционных средств их существования (огораживание), но создавали совершенно новые (пролетариат).

Все НТР сопровождались контрреволюционными движениями, как социальными, так и разрушителями техники (луддиты).

Последствия НТР сказывались не только в тех странах, где они происходили, но и в очень далёких.

Английская промышленная революция плохо отразилась на Беларуси XVIII века. И Речь Посполитая, и ВКЛ сильно пострадали от первой английской промышленной революции потому, что не приняли её как неизбежность и не имели концепции и стратегии для развития. А вот Восточная Пруссия, хотя и переживала такие же последствия НТР на другом конце Европы, смогла воспользоваться ситуацией и стала ядром мощнейшего государства в следующем веке.

Так и сейчас. Цифровая трансформация экономики и всего жизненного уклада — это неизбежность. Хотим мы этого или не хотим — это происходит.

Можем ли мы воспользоваться всем тем новым, что несёт нам эта НТР в свою пользу?

Игорь Мамоненко оптимист. Он верит и знает, что сможем.

Я, как всегда, ворчу, потому что вижу опасности и риски.

Поэтому я знаю, что мы только тогда сможем воспользоваться глобальной цифровой трансформацией, если доведём проект IT-страны:

— сначала до ума и до совершенства;

— потом до реализации и воплощения в нашей Беларуси.

Тут думать надо! Крепко и ответственно.

И как бы парадоксально это ни прозвучало, первое и главное, чего не хватает прорабам и строителям IT-страны, — это гуманитарной грамотности и компетентности.

Страна — это гуманитарный объект. Её можно оцифровать, можно передать под управление искусственного интеллекта, но интенциональность и рефлексивность от этого не исчезнут.

***

Диктатура = бардак.

В медиапространство вброшена новая тема: диктатура.

Собственно, в теме нет ничего нового, кто только ни высказался о «последней диктатуре Европы», и уже давно все поправляют — предпоследняя.

Сам диктатор давно признал себя диктатором. Правда, его окружение это признание несколько коробило, и они пытались сделать вид, что это шутка.

Но недавно пресс-секретарь объявила, что в стране диктатура и что это хорошо, что диктатура может быть востребована в мире и это может стать брендом Беларуси.

Я давно говорю, что все ошибаются: в Беларуси не последняя диктатура. В Беларуси установлена первая диктатура XXI века. Поэтому для меня в заявлении Натальи Эйсмонт не было ничего удивительного.

Да, диктатура.

Да, в Европе распространяется мода на диктатуру.

Раньше диктатура была чем-то стыдным, её старались выдать за некую особую специфическую форму демократии.

Но в эпоху постправды, фейковых новостей, сакрализации мнений в противовес знанию и истине диктатура может стать привлекательной, может стать проявлением свободы мнений.

Собственно, так оно и есть. Лукашенко — диктатор, он очень нравится россиянам и украинцам, которым кажется, что порядок лучше бардака.

Но им извне не видно, что Лукашенко диктатор бардака.

В стране бардак, полный плюрализм, и именно это обстоятельство делает возможным диктатуру.

В Беларуси установилась первая диктатура эпохи полного постмодернизма. И хотя она установилась в 1994 году, она стала предвестником политической моды XXI века.

Беларусская диктатура совсем не похожа на диктатуры индустриальной и постиндустриальной эпохи.

Все диктатуры индустриальной эпохи, кроме большевистской, были националистическими, некоторые с элементами фашизма, не придававшего значения этническим признакам и крови, другие с элементами нацизма, где кровь и этнос становились центральными стержневыми элементами идеологии.

Большевистская диктатура в СССР в первые десятилетия казалась совсем не националистической. Главным её признаком считался интернационализм. Но это объяснялось надеждой на всемирную диктатуру пролетариата и на мировую перманентную революцию. Когда надежда на это померкла, Сталин вернул национализм в идеологию. Это был национализм не нацистского типа. Он был больше похожим на фашизм, хотя и с элементами антисемитизма в отдельные периоды, с элементами геноцида в отношении отдельных малых народов и с намерением стереть все этнические различия в будущей «новой исторической общности — советский народ».

Советский народ должен был стать чем-то похожим на американский. Точно так же, как американцы могли помнить о своих этнических корнях, но все становились американцами ирландского, итальянского, еврейского, польского и т.д. происхождения, так и советские люди могли помнить, что их предки были таджикам и татарами, чухонцами, латышами или беларусами, но становились все одинаково советскими.

Для нежелающих растворяться в общеамериканской общности индейцев созданы резервации. Нечто аналогичное для «коренных народов» было бы создано и в СССР, если бы он вовремя не развалился.

Но это мне сейчас не так важно.

Важно другое!

Диктатуры индустриальной эпохи были идеологическими, они вводили единомыслие. В идеале — полное единомыслие, с уголовным преследованием инакомыслия и мыслепреступления.

Некоторые исследователи выделяли два типа диктатур ХХ века: авторитарные и тоталитарные.

Авторитарные — это недоделанные тоталитарные.

Тоталитарные добивались полного единомыслия, карали и убивали инакомыслящих.

Авторитарные режимы мирились с инакомыслием, просто держали его под контролем.

Мне такое разделение не кажется существенным для ХХ века и индустриальной эпохи. Авторитарные диктатуры просто не успевали развиться до тоталитарных. Это скорее этапы становления одного типа режимов, чем разные типы.

А вот для XXI века такое разделение может оказаться эвристичным. Дело в том, что современные диктатуры не нуждаются в идеологии и в единомыслии своих наций.

Напротив, современные диктаторы (Лукашенко — первый, Путин — второй, Венгрия, Польша — следом) паразитируют на плюрализме.

Чем больше мнений в обществе, разных и не сводимых друг к другу, тем безопаснее диктатору и его режиму.

Не надо путать плюрализм мнений с инакомыслием. Плюрализм мнений — это скорее немыслие, чем инакомыслие.

При таком плюрализме точка зрения неотличима от кочки зрения. Люди придерживаются своего мнения не потому, что они пришли к нему путём размышления, а просто усвоили его в импринтинге как иррациональную установку.

Такое мнение принимает форму мема, это просто докса (общепринятое мнение), оформленная в словах, как правило, не имеющих смысла и значения.

Поэтому человек доксы не способен критически отнестись к своей кочке зрения. Она есть, и всё. Иное просто немыслимо.

То есть к такой доксе вообще трудно применять категории «мыслимо-немыслимо». Скорее, не представимо. Нечто отличное от своей доксы (мнения, кочки зрения) просто невозможно представить.

Представить невозможно, но каждый постоянно встречается с иными мнениями, видит других, взгромоздившихся на других кочках, имеющих другое зрение.

Поскольку понимание иного мнения обязательно требует критического отношения к своему мнению, а усвоивший своё мнение иррациональным путём (внушением, тупым заучиванием, зомбированием, конформистским соглашательством) совершенно неспособен к критике, то ко всем иным мнениям вырабатывается только два типа отношения:

— полное неприятие, выражающееся в оценке иного мнения как глупости, абсурда или вражеской пропаганды;

— полное безразличие. «У тебя такое мнение, а у меня другое». «Я тебя не трогаю, ты меня не трогай».

Безразличие доходит до того, что люди имеют мнения, противоречащие сами себе, типа «православного атеизма» или «союзного государства», «рыночного социализма» и т.п.

И чем бессодержательнее докса, чем противоречивее мнение, тем большим ортодоксом становится человек.

Занимая с таким мнением свою кочку зрения, человек становится неспособным к коммуникации с другими.

Постмодернисты называют это обществом диссенсуса.

Диссенсус — это противоположность консенсуса.

В обществе диссенсуса люди не могут договориться друг с другом, а со временем даже перестают пытаться.

Именно этим свойством, состоянием диссенсуса современного общества, пользуются диктатуры XXI века.

Им не нужно единомыслие или консенсус в обществе, которых добивались Гитлер с Геббельсом и Сталин со всей партией.

Им достаточно уже того, что ортодоксы с разными мнениями не могут договориться между собой и выработать планы сопротивления диктатуре.

Самым страшным для диктатур ХХ века было инакомыслие. Для диктатур XXI века самым страшным является «мыслие» — просто мысль.

Мысль предполагает рациональный путь порождения мнения. Мысль — это не мнение, хотя и может включать в себя мнение — либо как начало мысли (мышления как процесса), либо как вывод. Вывод мышления не всегда совпадает с исходными посылками или гипотезами.

Рациональное мнение — это уже знание, претендующее на нечто запретное в обществе диссенсуса — на истину. Или на правильность в некоторых рамках и обстоятельствах.

Ничто так не раздражает постмодернистских диктаторов, как претензия на истинность. Они готовы признавать, даже поддерживать самые глупые, самые паралогичные и абсурдные мнения, но со всей силой своего гнева обрушиваются на любое мнение, даже гипотетически претендующее на истинность или хотя бы правильность.

Так что Наталья Эйсмонт знает, что она говорит и делает. Четверть века диктатуры, первой диктатуры XXI века, первой диктатуры общества диссенсуса, первой диктатуры цифровой эпохи, кое-чему научили первого диктатора и его окружение.

Граждане Беларуси!

Свободные граждане, знающие свои права на собственное мнение!

Восседайте на свои кочки зрения!

Никого не слушайте, ни с кем не соглашайтесь!

Остерегайтесь консенсуса с кем бы то ни было и в чём бы то ни было!

Хуже консенсуса может быть только истина! И здорово, что её не существует!

Все заблуждаются, кроме вас лично.

Лукашенко тоже заблуждается, но имеет на это право, в отличие от тех, кто занимает кочки зрения от вас поблизости.

Лукашенко диктатор, и есть мнение, что это хорошо!

Да продлится его диктатура вечно!

Да станет она национальным брендом Беларуси!

А это песня и гимн диктатур ХХ века. К нам это уже не относится.

Там все скованные одной цепью, связанные одной целью. И только один стиляга против всех.

У нас все против всех, у всех свои цели и свои индивидуальные кандалы.

Поэтому править нами даже легче.

***

«Как вы относитесь к плюрализму?» — спросили у одного из членов политбюро в разгар перестройки.

Он ответил вполне в духе перестройки, в архаичной форме коммунистического единомыслия:

— О плюрализме двух мнений быть не может!

По-моему, это один из самых прекрасных мемов перестройки.

То есть может быть ровно два: правильное и неправильное.

Правильное: плюрализм — это хорошо и жутко демократично.

Неправильное: любое другое.

Плюрализм для них — священный мем, сверхценность. О нём задумываться не надо.

Я же человек старорежимный. Для меня не бывает священных слов и запретных слов тоже не бывает («как это, жопа есть, а слова нет»).

До плюрализма я дойду, но сначала о демократии.

Демократия — это хорошо?

Ну, конечно, хорошо. Вот Афинская демократия. Отлично. Афины при Перикле процветали, и у каждого афинянина было по одному-два раба! Что может быть лучше?

Южные штаты во времена Линкольна и гражданской войны были не менее демократичными, чем северные, но только для белых. Тоже хорошо.

В Украине демократии куда больше, чем в Беларуси и России. Но почему-то украинцам хочется чего-то ещё.

Я-то согласен с Черчиллем, что демократия — худшая форма правления, просто все остальные ещё хуже.

Вот древние римляне свергли развратную династию и установили республику. Республику постоянно сопровождали конфликты и скандалы, бардак и всё такое. Но свободные римляне готовы были это терпеть, понимая, что лучше бардак, чем развратный Тарквиний.

Но с бардаком можно жить в мирное время, а вот в военное время римляне вводили диктатуру.

Могу ли я сделать вывод, что демократия хороша в мирное время, а диктатура — в военное?

И наоборот: диктатура плоха в мирное время, а демократия — в военное?

Ну, по крайней мере, древние римляне так считали. И я в чём-то с ними согласен.

Тогда вернёмся к демократии. Демократия — это хорошо?

Ну конечно! Только не надо делать из демократии священную корову. Любые коровы гадят большими лепёшками. Даже самые священные.

Вот и демократия в Германии привела к власти Гитлера, а единственные демократичные выборы в Беларуси привели к власти диктатора, отменившего выборы, чтоб неповадно было. Но! Вы этого хотели!

Хорошо ли разбрасывать камни?

Конечно, когда пришло время их разбрасывать.

И плохо разбрасывать камни, когда время их собирать.

Так нужно относиться к любым словам, понятиям и явлениям.

Плюрализм — самое благоприятное условие для манипуляторов и демагогов.

Представим себе группу в 20–30 человек.

Перед группой выступает спикер со слабым невнятным тезисом. Его поддерживают три-пять человек в группе, остальные не определились.

— Если с места звучит иной тезис, оспаривающий то, что сказал спикер, то возможно развернуть дискуссию, и все участники смогут определиться, какую точку зрения им поддерживать.

— Если с места прозвучал иной тезис, но вместо обсуждения встаёт ещё кто-то и говорит третий тезис — как построить обсуждение? Как определиться?

Кто-то четвёртый думает: «А чем я хуже?» — и выдвигает ещё один тезис. Потом кто-то пятый и т.д.

Что происходит дальше?

А дальше возможны несколько вариантов развития событий:

— Спикер разумен, и, видя такой плюрализм, нежелание обсуждать его тезис, он просто прекращает этот бардак, уходит или распускает собрание.

— Спикер — манипулятор с диктаторскими наклонностями. Для начала он стравливает второй, третий-пятый тезисы друг с другом и обесценивает — как тезисы, так и тех, кто их высказывает. Дальше — дело техники: спикер-манипулятор с помощью двух-трёх помощников берёт под контроль десятки человек.

Именно так начинали все диктаторы — от древнеримских до нашего «ацечаственнага».

Мысль разворачивается на тезисе-антитезисе, то есть на двух точках зрения, не более. Разобравшись с двумя тезисами и придя к консенсусу, можно двигаться дальше: согласованному тезису противопоставить следующий тезис и снова разбираться с тезисом и антитезисом.

Если стразу вывалить в коммуникацию пять-десять тезисов и мнений, то ничего, кроме бардака, не получится.

Будет базар вместо коммуникации.

И будет диктатура — волевое решение вместо разумно согласованного.

Не знаю, могу ли я ещё проще объяснить свою мысль?

Мне кажется, проще уже некуда.

Я всегда ухожу из любой группы, где пытаются обсуждать больше трёх мнений сразу. Пока их три, я ещё пытаюсь, если удаётся, выстроить антитезисы в очередь. Не всегда удаётся.

***

Карать и миловать.

Журналист спросил: «В прошлом году акция, посвящённая 100-летию БНР, прошла в центре Минска мирно и празднично, без проблем для властей. Почему в этом году чиновники не разрешили отпраздновать годовщину БНР в заявленных организаторами местах?»

Я отвечал развёрнуто, но не всё вошло в интервью.

Мне порой трудно понять, почему некоторые простейшие вещи не принимаются во внимание людьми. Те, которые мне представляются простейшими и очевидными.

Одно дело, когда для понимания чего-то нужны специальные средства, специальное образование и подготовка.

Ну, такое бывает в науке, в философии, в технике. Там нужно многому научиться, чтобы понимать немногое. Правда, и само понимание таких вещей нужно немногим.

Бывает и так, что люди хорошо понимают сложные вещи в той области, в которой специализируются, и не понимают обыденных вещей. Просто потому, что они об этом не думают.

Другое дело, когда люди вместо того, чтобы видеть вещи и явления такими, какие они есть, видят их через очки абстрактных теорий и категорий, приписывают вещам и явлениям то, чего в них нет.

Приписывают явлениям и событиям смысл, которого в них нет, и не видят тот смысл, который налицо.

Начну издалека.

На «большом разговоре» главный говорящий среди прочего рассказал, как он выпустил из тюрьмы бизнесмена, за освобождение которого ходатай заплатил немало миллионов. Не называя имени этого счастливчика, президент заявил, что и так все понимают, о ком идёт речь.

Я не знаю о ком, мне это неважно. Тут важно другое. Что именно этим сказал президент?

— Президент признал, что выпустил человека из тюрьмы он, а не суд. А ведь это прерогатива суда, а не его!

— Выпустил человека не потому, что признал его невиновным (хотя, опять же, это не в его компетенции), а потому, что за него заплачено. То есть озвучил факт коррупции.

Зачем он это сказал и что он тем самым сделал?

Сделал он следующее:

— Признал коррупцию на самом-самом верху режима.

— Признал узурпацию функций суда президентом. То есть отсутствие в стране разделения властей, основополагающего принципа республиканской формы правления.

— Признал превышение собственных полномочий, то есть признался в должностном преступлении.

Это понятно? Ну, кому-то, может быть, даже это непонятно. Тогда это многое говорит об этом «непонятливом» человеке.

Итак, что он сделал, что признал и что сказал — понятно. Это яснее ясного. А зачем он это сделал?

Ведь здоровый, здравомыслящий человек в трезвом уме и твёрдой памяти обычно скрывает свои преступления и признаётся в них только под давлением доказательств, чтобы смягчить наказание. А тут признание делается добровольно, да ещё и с вызовом, даже с гордостью.

А сделал он это вот зачем:

— Идут разговоры об амнистии капиталов. Это хорошо. Разговаривайте себе, но имейте в виду — амнистия будет только по моей милости: захочу — амнистирую, захочу — нет.

— В стране за решёткой много бизнесменов. Все гадают, кто виноват, кто не очень? Почему невиновные сидят, а виновных выпускают и прощают? Так вот не надо гадать! Захочу — любого посажу, а захочу — любого выпущу. Ваша судьба зависит не от того, виновны вы или нет, а от моей милости.

— Вы увидели в миллионах, которые заплачены за известного бизнесмена, коррупцию? Так я вам объясняю: коррупция — это то, что я называю коррупцией, и не ваше собачье дело, что такое коррупция, что такое преступление, злоупотребление властью!

— Я — диктатор, но я добрый, а не злой. Если меня хорошо попросить (немного миллионов украшают просьбу), то я всё решу по-доброму.

Теперь все поняли? Понятно ли, что он хотел сказать этим заявлением? Понятно ли, зачем он его сделал?

Если это понятно, то должно быть понятно и то, почему и зачем Наталья Эйсмонт рассказала про диктатуру как страновой бренд.

Если это понятно, то должно быть понятно и то, почему в прошлом году разрешили День воли, а в этом году не разрешили.

И совершенно неважно, хорошо ли прошло всё в прошлом году. Есть ли опасность беспорядков в этом году. Не надо искать других причин, кроме милости диктатора.

Нет в этом году никакого запрета на День воли. Просто нет милости диктатора. В прошлом году была, а в этом нет. Вот и всё.

Пойдём дальше.

Если это понятно, то ведь это фашизм!

А это понятно?

Кажется, впервые я произнёс публично слово «фашизм» в отношении к режиму Лукашенко в апреле 1995 года.

А ведь тогда режим ещё не успел сфальсифицировать ни одни выборы: первые выборы после избрания президента будут только через месяц.

Тогда ещё не было в стране политзаключённых.

Ещё ни один оппонент режима не был убит (убиты были Артименя и ещё один могилёвский деятель, но это были бизнес- или бандитские разборки), ни один человек не пропал без вести.

Какие же основания у меня были для квалификации режима как фашистского?

Я тогда написал в «Апрельском катехизисе»: «Достаточно ли лёгкого избиения депутатов в здании парламента, чтобы назвать режим фашизмом?»

Сергей Наумчик до сих пор не может простить мне эту фразу. Он не обратил внимания на фашизм и обиделся только на «лёгкое избиение». Но избиение было действительно лёгким: никому не проломили череп, никого не убили и не покалечили. Двое из тех побитых 25 лет спустя присутствовали на последнем «большом разговоре» и даже хвалили мудрого президента.

Но уже тогда было видно, что в страну пришёл фашизм.

Правда, кому было видно?

Некоторые мои коллеги по партии тогда зашикали на меня, заявляя, что я могу накликать беду, называя это фашизмом.

Они не хотели видеть и понимать того, что происходит.

Не хотели!

Поэтому сами сделали возможным референдум через месяц, государственный переворот через полтора года. Убийство политических оппонентов через четыре года. И всё остальное.

Но ведь и теперь не все видят, что в стране фашизм.

Фашизм — это когда в стране нет закона, а всё решается по милости отдельных людей, по их произволу.

Никто не может ничего сделать по праву, которое ему гарантировано конституцией и законами. Если кто-то что-то получает, то не потому, что имеет на это право, а потому, что ему разрешили это по милости президента. А иногда и по милости самого мелкого чиновника.

Именно к такому отношению приучает людей режим.

К тому, чтобы все понимали: чиновник может разрешить, а может не разрешить.

Ему даже не нужно ничего запрещать. Никто в стране не имеет безусловного права на что бы то ни было. Всё обусловлено волей и милостью человека в должности.

Все и каждый зависят от милости и доброй или злой воли некоего человека, который может карать и миловать по своему усмотрению.

Книги и фильмы создали представление о фашизме как о чём-то страшно жестоком — с пытками, морем крови, миллионами смертей.

Да, так и было в Германии. Но в Италии, Испании, Португалии всё было гораздо мягче.

А в маленьких странах и вовсе не было всех этих ужасов.

Режим Улманиса в Латвии 1930-х годов тоже называли фашистским. И не только советская пропаганда: многие демократы в самой Латвии так считали. Но за всё время диктатуры Улманиса было всего несколько политзаключённых.

Аналогично обстояли дела в хортистской Венгрии, при режиме Антонеску в Румынии.

Фашизм может привести к ужасам и массовым убийствам. Но может иметь и очень мягкий вид.

Поэтому жестокость и репрессии — это не сущностный признак фашистского режима.

Сущность фашизма — это личностный произвол и волюнтаризм.

Нет закона, нет прав, нет правил — есть только воля личности, одного главного лица или тех лиц, кому произвол позволен и дарован по милости главного. Причём этой милости каждый может лишиться в любой момент.

Так зачем запретили праздник Дня воли? А вот затем и запретили, чтобы все понимали, что в прошлом году разрешили не потому, что изменился курс, что началась какая-то «мягкая беларусизация» или «либерализация», а потому, что режим проявил милость.

Единственный смысл всех решений — карать и миловать без всякого порядка и закона, без какого бы то ни было курса, плана и стратегии.

Есть две фундаментальные ошибки в восприятии таких режимов.

1. Интельское абстрактное гадание после каждого события о том, изменилась ли политика, программа, стратегия режима.

2. Приписывание причин решений настроениям лица, принимающего решения.

Немного разъяснений на этот счёт.

Наивные «пикейные жилеты» после каждого события придумывают некую смену курса. То обнаруживают, что режим «повернулся на Запад», то началась «мягкая беларусизация», то вдруг некая «либерализация». Это всё не имеет никакого отношения к тому, как принимаются решения волюнтаристским режимом.

Нет никакой стратегии у такого режима. А если нет никакой стратегии, то она не может измениться. Нет планов, нет программ. То есть всё это пишется на бумаге. Но это ничего не значит. Тысячи специалистов разрабатывают законы, концепции «развития малого и среднего предпринимательства», что-то там ещё. Люди заняты «делом», они видят в этом некий смысл.

Иногда им даже удаётся пробить некий декрет, закон, постановление. Получить на что-то разрешение.

Но это происходит не потому, что режим принял другую концепцию, взял другой курс. Нет. Просто он нечто кому-то разрешил. Проявил милость.

И гадания о сменах курса, стратегии, изменении концепции — это пустое.

Такого не бывает. Более того, если такое случится, это будет означать конец режима. Начало конца.

Концепции, стратегии, курсы — это всё предполагает некие правила принятия решений, правила поведения — как самого режима, так и других людей. Но если есть правила, то от воли чиновника и главного лица не всё зависит.

А вот этого такой режим никогда и никому позволить не может.

И второе: наивно думать, что волюнтаризм режима определяется настроением лица, принимающего решение.

Так думают двоечники, когда идут на экзамен, и интересуются, в хорошем настроении сегодня преподаватель или в плохом. Возможно, на экзамене это имеет смысл.

Но диктатор не руководствуется в принятии решений своим настроением. Он не может себе этого позволить. Ведь тогда смена настроений может рассматриваться как закон, по которому принимаются решения. И тогда тот, кто знает этот закон, сможет управлять или манипулировать диктатором. Можно будет подольститься к диктатору и получить нужное разрешение.

Это само по себе нестрашно. Тем более он уже сам рассказал, что его милость можно купить за несколько миллионов.

Страшно другое: кто-то из ближайшего окружения сможет сделать продажу милости диктатора своим маленьким бизнесом, иметь с этого свой гешефт.

Оказывая диктатору маленькие услуги (изменяющие его настроение), можно добиваться нужных решений для нужных людей.

И это значит, что кто-то будет управлять и манипулировать самим диктатором.

Ни один диктатор, пока не впадёт в маразм, такого не допустит.

Но к старости маразм настигает всех, и диктаторы не исключение. Они тоже люди.

Престарелыми диктаторами управляют их секретарши, повара, шофёры, лечащие доктора.

И тут наступает полный апофигей диктатуры.

Не спрашивайте меня, что делать?

Сначала постарайтесь понять сказанное.

Только при понимании есть смысл спрашивать, что делать. И отвечать.

А делать надо многое. Если не хотим дожить до маразма диктатора, впав в собственный маразм.

***

Самое хорошее и правильное решение проблемы порождает новые проблемы.

Найденный способ решения проблемы сам становится проблемой, поскольку проблема, для решения которой он был создан, уже решена, а способ остался и живёт своей жизнью.

Успешные способы решения старых проблем становятся традицией, старые проблемы уже решены, но для решения новых они не пригодны.

Чтобы традиции не выглядели пустыми и глупыми, приходится симулировать или имитировать старые проблемы, делая вид, что они решаются традиционными способами.

Новые проблемы с трудом и большим опозданием осознаются как индивидуальным человеком, так и обществом, а старые всем хорошо известны. Поэтому новые проблемы не решаются, а все силы тратятся на имитацию решения уже решённых проблем.

Нерешённые новые проблемы не позволяют нормально жить и развиваться, а энтузиазм имитации борьбы со старыми проблемами создаёт иллюзию полноты жизни и симуляцию смысла.

Никогда не надо решать старые решённые проблемы. Они уже давно не проблемы, раз найдены их решения, а просто мелкие неприятности.

Решать нужно только новые проблемы.

Но новые проблемы могут видеть только те, кто решил старые.

Современная Европа борется с тоталитаризмом и национализмом первой половины прошлого века, который давно побеждён и уничтожен.

И ничего не делает против нового тоталитаризма эпохи новой научно-технической революции.