Озаренные

1

Прямо с вокзала Алексей позвонил в министерство. Он не был уверен, что застанет кого-нибудь: Москва только начинала свой день.

Но Каржавин уже был в кабинете.

— Где сейчас — на Курском, на Павелецком? — приветливо расспрашивал он. — Отдыхать после дороги не собираетесь? Тогда приезжайте.

— Быстро добрались, товарищ Заярный, — сказал Каржавин, тиская руку Алексея. — Значит, знаете Москву?

Не выпуская руки Алексея из своей, он приоткрыл массивную, обитую коричневым дерматином дверь и окликнул секретаршу:

— Лидия Павловна, я запрусь. И меня нет. На часок. Скажете — уехал. А нам чайку пусть принесут...

Этот собранный, живой человек — в каждом слове и жесте энергия — понравился Алексею.

— Недоумевали, наверное, зачем вызвал я вас? — спросил Каржавин. — Здесь пришлось все одно к одному — письмо ваше получил, совещание у нас должно состояться по машинам. Министр приказал просмотреть, что испытывается.

Девушка внесла чайный прибор, быстро расставила его на круглом столе.

— Первый раз от изобретателя получаю такое письмо, — обратился к Алексею Каржавин. — Сам себя, как говорят, раздел.

— Что же скрывать, если не получается.

— Мы собирались к вам на «Капитальную» комиссию посылать — машину принимать. И вдруг — письмо: стоп. Другие сами настаивают — давай скорей принимай. Обвиняют в бюрократизме. Жалобы пишут. Только успевай объяснения сочинять. А вы наотмашь — не удалось!.. Ну, выкладывайте, что у вас там произошло?.. На чем споткнулась машина.

Алексей стал рассказывать об испытаниях комбайна. Каржавин слушал сосредоточенно, отхлебывая большими глотками чай, изредка задавая вопросы.

«Хорошо знает машину», — удивленно подумал Алексей, когда речь зашла о быстро изнашивающихся клеваках, и вслух добавил:

— Вы, оказывается, каждую деталь изучили?

— В Горловке «академию» проходил. В конструкторском бюро... Там научили уважать детали. У меня наставник был главный конструктор — чех Губка. Вот знал дело! Принесешь ему чертеж, посмотрит, потом молча ткнет в какой-нибудь узел карандашом и перечеркнет. Все, — значит, рассчитан с ошибкой. Доискивайся сам... Ну, давайте документацию. Что у вас есть?.. Небогато, небогато, — улыбнулся Каржавин, взвешивая на ладони поданную Алексеем тощую папку с диаграммами, таблицами, хронокартами.

Быстро просматривая таблицы, Каржавин складывал их стопочкой и прессовал ладонью.

— Скудно, Алексей Прокофьевич. Скудно. И не то, что нужно, — увесисто прихлопнул он всю стопочку после просмотра. — Опыты вели, а наблюдений за ними не организовали. Ну вот, скажем, — поднявшись из-за стола и медленно проходя по ковровой дорожке, говорил Каржавин, — почему в последние дни часто рвался канат под нагрузкой? Кто это объяснит? Какая нагрузка на мотор, когда машина на рабочем ходу?.. Что бы динамометр в лаве установить! Замыслы у нас одни, а природа вносит свои поправки. Нужно было все засечь, каждую поступь машины. Все графически изобразить. Наши киты словам не поверят. И правы: в таких делах на слово верить — себя обманывать. — Каржавин говорил мягко, без жестов. — Ну, с чем будете выступать на комиссии?.. Знаете, что такое машину принять на производство? Десятки миллионов израсходовать да тысячи людей занять. А мы здесь за каждую тысячу ассигнований воюем... Все жидко, — указал он на стопочку бумаг, снова усаживаясь за стол. — Статистическая водица, не убедительно.

Алексей сидел, нахохлясь, растерянно перекладывая синьки, таблицы: «Прав, конечно. Впустую полтора года возился. Никаких следов от испытаний, даже нагрузки мотора не догадался зафиксировать. Вот черт! Крепость углей тоже не выведена».

— Только не закисать, — взглянув на Алексея, добавил Каржавин. — Я ваше письмо показывал министру. Он-то и приказал вызвать вас. Идея скалывания угля верная. А раз так, нужно добиваться, чтобы она на пользу пошла. Вспомните, сколько с врубовкой возились, пока, как говорят, ее в люди вывели. Споров сколько было! А с комбайном «Донбасс»?..

Глухой бой стенных часов прервал его.

— Ого, половина двенадцатого. Совещание у меня в двенадцать. Сегодня доложу министру о вашем приезде. Машину вашу пошлем на экспертизу...

— Так ведь уже была экспертиза, — с настороженностью произнес Алексей.

— Экий вы розовый и пуховый, — засмеялся Каржавин. — Бывает, что серии выпускают, а потом снова все просматривают. Пусть в «Гипромашстрое» вашему комбайну устроят выверку.

— В «Гипромашстрое»? — воскликнул Алексей. — Там за пять лет ни одной работоспособной машины не создали...

— Машин не создали, а лауреатов полно. Авторитеты, — улыбнулся Каржавин. — Так положено: проектный институт должен дать заключение... Сами-то вы уверены, что машину стоит внедрять?

— Я написал вам, что думаю.

— Это все беллетристика. Тут каждое слово нужно расчетом подкрепить. У нас, техников, один язык. Записал формулой то, что думаешь, сумел обосновать — победил. Не сумел — тебя положат на обе лопатки...

Каржавин подошел к письменному столу, стал укладывать в портфель бумаги.

— Сейчас я на совещание отправляюсь, а вы сходите в АХО — там вас жильем обеспечат.

Алексей собрал все привезенные им материалы.

— Нужно вам с академиком Верхотуровым встретиться, — вспомнил Каржавин, когда они выходили из кабинета. — Знаете патриарха механизаторов? Хорошо бы он чертежи вашей машины почитал. Попробую созвониться с ним. Может, выкроит время. Он душевный человек. Я потом вам дам знать. Судьбу вашего комбайна будем решать на техническом совете. Примерно через недельку.

2

Среди каменных громад чувствовалось дыхание весны. Робко постукивала капель. Первые солнечные зайчики обжигались о холодный асфальт и испуганно отпрыгивали. Улица зарябила веселыми пятнами легких пальто, шляп, беретов, кепи.

Алексей шел по улице Горького, бездумно наблюдая кипучий и ритмичный людской поток. Незаметно он очутился за площадью Маяковского. Увидев витрину с головными уборами, вспомнил: нужно купить кепи.

В магазине была банная духота, толчея.

Алексей начал примерять кепи перед широким зеркалом и вдруг замер: всего в нескольких шагах от него стояла Варя. Варя Горенко! Воротник и шапка из серого каракуля подчеркивали смуглость ее лица, черноту бровей и ресниц. От неожиданности Алексей застыл с поднятой рукой.

Варя не заметила его. Повернувшись, она отошла и сразу затерялась в толпе...

Алексей окинул взглядом магазин. Вари нигде не было видно. Работая локтями, он протискался через зал в женский отдел.

Ни одной женщины, хотя бы похожей на нее! «Показалось? Обознался? Тогда поразительное сходство».

Но только теперь он заметил, что в магазине две двери. Да ведь Варя могла выйти через вторую! Алексей выскочил на улицу и тут вспомнил, что не заплатил за кепи. Он вернулся к прилавку, попросил выписать чек.

— Свою шапку возьмите, — напомнила удивленная продавщица.

Уже на улице Алексей подумал: «Все-таки это была Варя! Как же так?! Увидеть и потерять! Нужно было сразу выйти из магазина».

Он обошел весь квартал. Но Варю так и не встретил. Побывал в соседних магазинах, перешел на другую сторону улицы, к справочному бюро.

Как назло у справочного стояла очередь. Алексею казалось, что все получали ненужные справки: девушка в дубленой шубейке и снежно-белом шерстяном платке узнавала, как проехать в Третьяковку, школьники расспрашивали, где находится ТЮЗ, пожилой мужчина долго выписывал адреса магазинов...

— Справки об адресах только через два часа, — сообщила Алексею дежурная и просунула в окошко зеленый бланк. — Заполните.

«В каком году родилась Варя? — вспоминал Алексей. — В сорок первом ей было семнадцать...»

Оказалось, что он не помнил ее отчества! Андреевна? Сергеевна?.. Где родилась? Опять приходится гадать: не то в Дружковке, не то в Краматорске.

Заполнив почти весь листок, он вдруг сунул его в карман и торопливо отошел от будки.

«А что, если она теперь не Горенко?.. Замужем. Ну, конечно, замужем — столько лет минуло!»

Он свернул в тихий кривой переулок с деревянными домами. Переулок оказался безлюдным. Алексей, раздумывая, медленно шел.

Тысячеголосый орган города варьировал свою тягучую бесконечную фугу, неожиданно переходя с бравурных маршевых аккордов моторного гула на эллегически тихие стеклянные звоны капели.

Алексей продолжал свой путь по переулкам и улицам, не замечая прохожих, всего творящегося вокруг.

Память сводила его с давним прошлым. С поразительной явственностью возникали кадры, эпизоды встреч с Варей. Вспомнилось, как впервые за год до окончания института он увидел ее.

После того как по соседству со студенческим городком заселили дом металлургов, он стал часто встречать на остановке высокую стройную девушку с синими глазами, тонкими, строго сжатыми губами и однажды дерзнул заговорить с ней. Девушка доверчиво поделилась с Алексеем своими предэкзаменационными тревогами. На следующий день они уже встретились на остановке как старые знакомые.

Хотя у обоих была горячая пора — Алексей готовился к защите дипломного проекта, Варя — к выпускным экзаменам, — они стали встречаться ежедневно. Они не задумывались над тем, во что выльются их встречи. Но с каждым днем эти встречи становились для них все необходимее.

Получив назначение на шахту, Алексей накапливал выходные дни, частями получал отпуск, чтоб только побывать в областном городе, повидать Варю, провести с ней три-четыре дня. Варя стала студенткой медицинского института.

Пятнадцать лет Алексей хранил последнее письмо Вари. Она хотела после экзаменов в июне тысяча девятьсот сорок первого года поехать с Алексеем в Святые горы, куда выезжала на дачу ее сестра.

Больше он ничего не слыхал о Варе. В годы войны Алексей разыскивал ее, но из Центрального бюро эвакуации скупо отвечали: «В списках не числится». Товарищи по институту, работавшие в Кузбассе и Караганде, тоже не могли сообщить ничего определенного. Лишь один из них написал, что металлурги того завода, где работал отец Вари, выехали первыми эшелонами в Нижний Тагил. Но дирекция завода ответила, что мастер Горенко и его семья эвакуировались самостоятельно.

Что могло произойти? Алексей был уверен, что Варя ни в коем случае не осталась бы в оккупированном городе. Могло случиться самое страшное: дороги от Приазовья к востоку были перерезаны уже в первые месяцы войны, их беспощадно бомбили.

После демобилизации Алексей по пути к отцу в город Шахты завернул в свой студенческий город. Два дня, напрасно потраченные на розыски, окончательно убедили его, что ему не дано отыскать Варю. Поразительно было, что подруги Вари, которых он встретил, последний раз видели ее лишь в начале июля 1941 года и больше никогда ничего не слыхали о ней. Как оскорбление прозвучал полунамек одной соученицы Вари: «Может, уехала на работу в Германию...»

После этой поездки в родной город Варн Алексей уже не наводил справок о ней.

Сейчас, поглощенный только одним воспоминанием о Варе, Алексей переживал какое-то смешанное чувство радости и тревоги. Он возвратился в мир юности, первого захватывающего чувства. Но рассудочная трезвость снова переносила его в действительность. Слишком много пережито, чтоб восстановить неповторимость первых порывов сердца...

Из раздумья его вывел смех. Парень и девушка в спортивных синих костюмах, в шерстяных шлемах, с коньками под мышками, выбежав из калитки дворика, тащили друг друга в разные стороны, изнемогая от хохота.

Смех гулко звучал в узком коридоре переулка — ясный, зовущий голос весны.

Когда-то он также забегал за Варей, чтобы успеть на каток, танцы, в кино. Теперь осталось только завидовать молодым. И вспоминать. И грустить...

3

Седая высокая женщина открыла Заярному дверь и запросто, видно, в этом доме часто бывали посетители, пригласила:

— Вы к Евгению Корнильевичу? Пожалуйста, раздевайтесь, проходите, прямо в кабинет.

Сильный свет заливал высокий узкий коридор. Справа, вдоль глухой стены, тянулись шкафы и стеллажи, источавшие сладковатый, душный запах лежалой бумаги. В конце коридора весело поигрывала лаком ясеневая дверь. Алексей постучал в филенку. Дверь приоткрыла девочка в школьной пелеринке, низенькая, с веснушчатым вздернутым носиком. Она стояла журавликом — на одной ноге.

— Дедушка, к тебе, — сказала школьница и запрыгала к дивану.

За письменным столом с кусачками и детской туфелькой в руках сидел хозяин дома.

— Прошу, прошу, — произнес Верхотуров, вставая из-за стола и приветственно поднимая, как вымпелы, туфельку и кусачки. — Товарищ Заярный? Мне звонил Каржавин. А меня Олечка в холодного сапожника переквалифицировала. Получай из срочного ремонта...

Девочка, схватив туфлю, выбежала из кабинета.

— Садитесь, пожалуйста. Пока я руки помою, можете заняться. — Верхотуров показал глазами на книжные полки.

Академик был высок, жилист, моложав, седина лишь начинала опрядать виски. Было в нем что-то от степняка, оставившего седло.

Кабинет мало походил на академическую обитель. На многоступенчатом стеллаже у окна — образцы руд и минералов. Письменный стол с хохломским чернильным прибором. На простеньких книжных шкафах — ружья в чехлах, в углу — рыболовный сачок. На небольшом столике — кусок обуглившейся стойки под стеклянным колпаком.

Профессиональное любопытство заговорило в Алексее, он подошел к столику и, приподняв колпак, стал ощупывать стойку. Стойка казалась высеченной из угля. Может быть, подарок какого-то шахтерского коллектива?

— Интересно? — спросил Верхотуров, входя в кабинет, показывая взглядом на стойку. — Редкостная штука. Из Кузбасса прислали...

— Высекли из угля?

— Горное давление сработало. Силища. В уголь превратило, — восхищенно произнес Верхотуров. — Вот вам и наглядный метаморфизм древесины — сразу из дерева уголек. Пятьсот тонн на квадратный сантиметр — не меньше. Большое зерно в этой случайности. Может быть, научимся когда-нибудь уголь из дерева прессовать... Садитесь. И условимся — знакомы мы с вами, ну, скажем, лет двадцать. А потому без всяких стеснений и деликатностей.

Академик подошел к двери в соседнюю комнату.

— Даша, — позвал он негромко. — У меня Дарья Николаевна первый консультант, — пояснил Верхотуров. — Ей еще профессор Бокий говорил, что она горное дело на три с плюсом знает, а самому себе Борис Иванович четыре ставил, и то только в хорошем настроении. Чертежи захватили? Чудесно. Ну, давайте, выкладывайте. Почитаем... По-чи-таем...

Верхотуров надел очки, развернул на письменном столе общий чертеж машины, поданный Алексеем. Алексей стоял, следя за его взглядом, жестами, как перед экзаменатором. Для него Верхотуров был живым классиком горного дела. Много отраслей добычи полезных ископаемых были связаны с именем академика. Один из основателей горной науки, он прославился своими расчетами горных машин, по его формулам конструировались первые врубовки, углепогрузочные машины, шахтные конвейеры.

Вошла женщина, та, что открывала Алексею дверь, а за нею — работница с подносом. Они накрыли стол возле окна.

— Ну, прошу, — отложил в сторону чертеж Верхотуров. — Мне покрепче, Даша... Интересную машину вы задумали, — беря Алексея под руку, подводя к чайному столу, говорил академик, — что же вас натолкнуло на искус сотворить?..

Сама собой исчезла связанность. Алексей чувствовал себя так, будто в самом деле десятилетия был знаком с гостеприимными хозяевами и не раз бывал в этом кабинете, гостевал за этим столом. Он стал непринужденно рассказывать о своей работе на шахте, первых поисках, успехах и неудачах.

После института весной 1940 года Алексея направили в Лисичанск, старейший горняцкий город Донбасса, на должность начальника участка шахты.

Здесь добывали уголь отбойными молотками из пластов крутого падения. Участок Алексея был самым отдаленным. Сжатый воздух просачивался в трубопроводах, терял упругость, к отбойным молоткам доходил вялым. Порою пики молотков лишь царапали пласт.

Быт лисичанских шахтеров мало чем отличался от быта горловских. И их беседы перед сменой, где-нибудь в «нарядной» или в садике, у конторы, были похожи на беседы горловчан. Среди многих забот шахтеров главной была забота о машинах, о том, чтобы люди избавились от тяжелого физического труда. Горняки мечтали о дне, когда из шахты навсегда уйдут забойщики, бурильщики, лесогоны.

Эти разговоры воскресили у Алексея студенческие замыслы — сконструировать универсальную машину для зарубки и выемки угля на крутопадающих пластах. Он стал доискиваться, когда и где велись исследовательские работы в этой области. Все ограничивалось задачей применить врубовую машину, образующую вруб — щель в основании пласта. Трудно было управлять тяжелой машиной, спускаемой к забоям почти отвесно. Лопались удерживающие ее канаты. И уголь затем приходилось отбивать вручную.

Алексей перечитал все, что отыскал в шахтерской библиотеке по технике угледобычи. Ни один автор не давал ответа на вопросы, которые волновали Алексея. Но в юности хорошо мечтается, четко, остро чувствуется новое...

Начались искания. Они захватили его, на работе он думал только о том, как бы скорее подняться из шахты, чтобы продолжить расчеты. Он был настойчив и терпелив, как садовник. Наблюдать за работой шахтеров, их приемами — стало его страстью. В движениях людей он отыскивал формы движения деталей будущей машины. Он набрасывал схемы, эскизы строгальных параллелей, фрезерных дисков, скольных клевак. Машины, по замыслам, замечательно вынимали и сбрасывали на конвейер уголь. Каждой управлял только один человек. Но все эти не воплощенные в металл машины страдали одним убийственным недостатком — они были тяжелы: для подъема их и передвижения потребовались бы мощные моторы, сложные передаточные механизмы.

Алексей беспощадно перечеркивал все наброски.

Однажды он обнаружил, что на самом верхнем уступе забоя крепежные стойки были расставлены не по техническим расчетам. И горное давление раздробило, как стекло, метровый пласт угля; он весь покрылся причудливой вязью трещин. Забойщики еле касались поверхности угля пиками молотков — и отрывали целые глыбы. За людей работал тот горный отжим, о котором он столько слыхал. «Да ведь не нужно машину заставлять рубить или резать уголь! Нужно использовать горное давление, сделать его послушным, покорным воле людей. Направить всю эту могучую силу тяжести лежащих над углем известняков, глин, сланцев на дробление угля. Ведь это готовый пресс с давлением в сотни тонн... А потом останется только скалывать раздавленный уголь».

Это было находкой инженерного решения. «Уголь нужно не резать, не отбивать, не ломать, а скалывать». Но как? Чем скалывать?

Шла вторая весна работы Алексея на шахте.

Как и все жители города, он с нетерпением ждал, когда тронется Донец. После работы уходил за город, на крутой, обрывистый берег. Заречные лесные дали дымились голубоватым паром. Прогретые поля набухали, чернели.

Река трогалась медленно. Неохотно просыпаясь, она недовольно ворчала подо льдом. Сперва маленькие трещины и полыньи бороздили отшлифованный лучами весеннего солнца лед. Казалось, солнцу не проломить глянцевую броню — останется река скованной навеки...

Как-то перед сменой, когда темное низкое небо начинало робко светлеть, Алексей вышел к Донцу.

У берега толпились люди. Ледоход обычно начинался внезапно. Каждому хотелось не упустить эту минуту. Донец зло гудел под ледяным панцирем. Гул все нарастал. Восход пробивался багровыми пиками сквозь пороховую гущу облаков, прикрывавших горизонт у заречных степных балок и суходолов.

Вдруг гул оборвался. Послышался звонкий треск, а за ним хлынул водопадом могучий шум, оглашая все окрест.

Лопался, оседая, лед посредине реки. Его быстро заливала мутная, вырывавшаяся из трещин вода. От берега отделялись и неслись по течению ломкие льдинки. Вода разливалась по прибрежному песку, выплескивала прелые ветки, щепу, перегнивший камыш.

Алексей увидел, как тяжелое, набухшее бревно, подхваченное течением, легко раскалывало припаянные к берегу льдины. «А что если пустить заточенную стальную болванку вдоль угольного пласта, раздробленного горным давлением? Она будет откалывать куски антрацита...» Воображение дорисовало картину: идет стальная болванка, касаясь угольного массива острием своего ножа, и скалывает уголь.

В тот же день в лаве он предложил установить крепи на полметра шире, чем обычно. К концу смены Алексей ликовал — уголь легко рубился.

«Это под отбойными молотками! А если начнет работать скалывающий механизм?..»

За первым опытом последовал второй. Крепи были поставлены на расстоянии полутора метров от груди забоя. Глыбы угля вылетали из целика от одного удачного толчка. Смена увеличила добычу в полтора раза.

Но при этом были нарушены элементарные правила техники горной безопасности...

Потом Алексей почти ежедневно стал варьировать способы крепления. Это была опасная игра с тем титаническим прессом горного давления, который каждую минуту мог смять людей, похоронить их в пластах.

Алексеем овладел азарт поисков.

Однажды крепи были поставлены в трех метрах от забоя. Добыча вначале шла отлично, потом кровля лавы стала быстро «садиться» — опускаться. Горное давление превращало стойки в щепу. Забойщики еле успели выбраться к вентиляционному штреку. Вскоре лава «села» — кровля сомкнулась с почвой. Люди могли оказаться зажатыми между пластами.

Больше месяца тянулось расследование, окончившееся для Алексея выговором. Алексей был переведен на работу в трест. Отстранение от добычи угля — самое обидное для горняка.

Но работы над машиной он не оставлял. Вскоре был готов эскизный чертеж «Скола» — механического забойщика. Такая машина, по его твердому убеждению, должна была работать!

Алексей отослал эскиз в управление угольного комбината области. Через неделю его вызвали в отдел изобретательства.

Пожилой инженер, куда-то спешивший, безразлично задал несколько незначительных вопросов. «Пошлем в Москву, проконсультируем, — прощаясь, сказал начальник бриза. — Утвердят — тогда будем думать об изготовлении первого образца».

А 22 июля 1941 года Алексей выехал из Лисичанска в областной город, в формировавшуюся там шахтерскую дивизию.

В январе 1945 года начальника штаба отдельного артдивизиона 1-го Украинского фронта старшего лейтенанта Заярного неожиданно вызвали в Москву.

Оказалось, что в наркомате угольной промышленности были извлечены из архивов проекты угледобывающих машин, предложенные изобретателями накануне войны. По каждому из них комиссия специалистов в области горного дела и машиностроения должна была дать повторное заключение.

Отыскался и проект Заярного — один из немногих проектов машины для шахт с крутопадающими пластами, дающих самый ценный — коксующийся — уголь.

— Долго помощником врубмашиниста работал? — спросил Алексея нарком.

— Два года.

— Не забыл, как уголек дается?

Алексей улыбнулся: этого не забудешь...

— Не забывай. Тогда свой «Скол» доведешь до рабочего состояния... Мне некоторые инженеры говорят: «Скол» — пустая затея. Стоят на том, что уголь нужно резать, а не скалывать. А я верю, что твоя идея правильна. Готовь опытную машину.

Несмотря на поддержку наркома, «Скол» изготовляли почти шесть лет. Небольшой ремонтный завод, куда отослали чертежи, был оборудован наспех. Многие детали «Скола» обрабатывались с грубыми нарушениями технологии, приходилось потом кропотливо подгонять одну к другой. К тому же в первую очередь выполнялись заказы для восстанавливаемых шахт... Когда конструкция была готова на три четверти, снова в министерстве усомнились в целесообразности выпуска «Скола». Так еще на два года оттянулось дело. Только в конце пятьдесят пятого «Скол» прибыл на «Капитальную».

Начались испытания...

4

Есть люди, с которыми, несмотря на разницу в возрасте, знаниях, сближаешься с первой встречи. Они притягивают душевной простотой, размахом мысли, энергией.

Как в дипломном проекте, Верхотуров скрупулезно проверял расчеты деталей «Скола».

— Ну, вот зачем вы эту шестеренку здесь втиснули? — просматривая схему редуктора, недовольно спрашивал академик. — Для красоты? Для усложнения?! Вам же скорости надо снижать!.. Синтезом механизмов, друже, еще не владеете... Тогда начнем с азов. Отчего зависят формы траекторий, тех, что описывают звенья?.. Учтите — от соотношений между размерами звеньев. Создавая машину, нужно золотое деление найти! Именно самую короткую траекторию. А то подвернулась в атласе деталей симпатичная фигуренция — давай втискивай ее в механизм. Конструировать — это не с атласов копировать. Нужно пригонять детали к детали. И знать природу того тела, на которое должна воздействовать машина. Для нас, горняков, — природу угольных пластов. Синтезировать механизмы — это девиз конструктора.

Алексей неожиданно стал убеждаться, что плохо знает металлы, их природу, так же как и природу угля. Это с особенной ясностью выявилось, когда начали выверять прочность деталей.

— Все по ГОСТу да по ГОСТу, — аккуратно расставляя знаки вопроса на синьках чертежей, беззлобно подтрунивал над Алексеем Верхотуров. — Ого! Это что же такое? Тридцать два килограмма на миллиметр!.. Снова коэффициент запаса? Ну, меня им не припугнете, — добродушно смеялся он. — Коэффициент запаса это коэффициент нашего незнания. Не знаем — потому запасаем. Думать! Думать надо. Искать! Дерзать! Не годится простая сталь — подобрать хромовую, ванадиевую. Новую заказать металлургам. Вон сколько выпускают теперь легированных. Эти выдержат... Нужно наблюдать, что вокруг вас в технике делается. Нужно губкой быть — впитывать все. Если самому от Адама все начинать, тогда тысячу лет вместо семидесяти жить нужно. Читали об облегченных профилях проката?

Алексею приходилось стыдливо отмалчиваться.

Видно было, что сам Верхотуров жадно впитывал все новое, что появлялось в технике. Он рассказывал Алексею об изменениях в теории механизмов и машин, пересмотре прочностей в машиностроении, о работах теоретиков машиностроения. Он открыл для него еще малоизученную область усталости металлов.

Академика увлекло корректирование узлов машины так, будто не Алексей, а он был автором ее. Замечая на поле чертежа пусть даже слабый, едва пробивающийся росток нового, Верхотуров испытывал волнение молодости, снова становился дипломником. И уже не было у него ни ученых степеней, ни почетных званий, не было сотен грифов, поставленных им на своих и чужих работах.

На другой день Алексей снова был у академика.

— Нагрузку моторов подсчитали? — раскрывая папку с чертежами, спросил Верхотуров. — Нет? А я подсчитал!.. — вдруг меняясь в лице, с юношеским задором воскликнул он. — Мощностей ведь на две машины хватит. Моторы вы ставили так — лишь бы в коробку втиснуть?.. Ну, так ведь? Так? — словно поймав Алексея на плутовстве, посмеивался он.

— По ГОСТу, Евгений Корнильевич, полагается или шестидесятикиловаттный, или стокиловаттный, — смущенно объяснял Алексей.

— Намудрили. Превратили ГОСТы в казенную затею... Каждая отрасль себе работу облегчает, а другим усложняет. Электромашиностроителям хорошо, выпускают лишь несколько типов моторов — меньше хлопот... Подсчитайте, сколько лишних киловатт энергии ваш «Скол» будет забирать.

— Что-то больше ста в сутки.

— Видите, больше ста. Только один. А ежели тысяча «Сколов» станет работать? Целую электростанцию загрузят попусту!.. Плохо еще мы бережем энергию, труд людей. На этих припусках, излишествах столько мощностей теряем.

Верхотуров подошел к столу, отыскал в ящике ученическую общую тетрадь и, усевшись в кресле за столом, взглядом пригласил Алексея сесть поближе»

— Читал на днях статью Бернала. С увлечением. Есть у него любопытная цифра. Надо полагать — обоснованная. Четыре пятых добываемого сырья теряем! Четыре пятых! Натолкнуло это меня на мысль подсчитать: а как же с углем? Оказалось, еще хуже. Только одну десятую, пожалуй, с пользой расходуем... Не верите? И мне не верилось после первых подсчетов…

Верхотуров поднялся из кресла, молча прошелся по кабинету, потом, подойдя к Алексею, с тихим возмущением стал доказывать:

— Достанется нам от потомков за транжирство этого благороднейшего камня. Попыхиваем мы им в печах и печурках. Дымим так, что небо угольным становится. В стихах эти космы восхваляем. В пейзажах разрисовываем... Варварство, пожирательство! Тысячи людей в глубоком подземелье, в духоте, полумраке, сырости долбят пласты, а у нас котлы дымогарные... Ды-мо-гар-ные! Слово-то какое гадостное — скифское... Дым с гарью. Доменные печи до сих пор на коксе. Чем это отличается от горна? Только величиной да тем, что кожух печи из железа.

— Пока не удаются другие способы, — неуверенно вставил Алексей.

— Не удадутся, если будем выжидать, когда они готовыми на чертежи лягут. Искать, вынюхивать надо. Сотни дорожек испробовать. Придираться ко всему. А нужен ли кокс? Что он дает? Горючее — углерод. А если этот углерод по-иному ввести в печь? Например, сжигать в домне тощие угли. Потом с помощью катализаторов разлагать на углерод и кислород. Тогда и кислородное дутье будет не нужно! Кто над этим работает?.. Мне не известно! Нужно с детства вставлять в людей этакую пружину бережливости. Отметки в школе ставить — за бережливость. Этим уважение к человеческому труду прививать... Уважение! Не сожаление, не оханье, — ах, бедные труженики, ах, им тяжело, — а уважение!

Евгений Корнильевич безнадежно махнул рукой и отошел к окну. За стеклами в электрической метели плавились строгие кубы, амфитеатры ночной Москвы. Где-то у горизонта в светящемся молоке ночи маячили бетонные трубы электростанции.

— Извольте, любуйтесь, — указывая кивком головы в их сторону, сдержанно негодовал Верхотуров, — новая стройка, а дымоходы как при царе Косаре. Сыпь все на город. Золу! Дым! Космы-то, космы какие! Давай! Гони! Шуруй!..

Он сердито отвернулся от окна и снова сел в кресло.

— У нас говорят — лес нужно беречь... А уголь — мертвый минерал, жги его беспощадно... Лес — ты береги, но и уголь не транжирь. Лес за человеческую жизнь можно вырастить, а уголь ведь не вырастишь. Он миллионы лет лежит под прессами... Пора всему этому транжирству заслоны поставить. С барской привычкой «лей не жалей» нужно покончить...

Алексей слушал этот неожиданный монолог, смущаясь и в то же время восхищаясь академиком, его страстностью, молодым бунтарством, горячностью. Он только сейчас оценил свою беззаботность, с которой делал расчеты электрической части машины. Да и делал ли он их? Просто так, по студенческой инерции, вписал в коробку те из моторов, что отыскались в прейскуранте. В этот миг он особенно глубоко осознал великую ответственность конструктора за каждое решение...

Пауза была долгой, напряженной. Алексей не находил, что сказать.

Верхотуров снова подвинул к себе чертежи «Скола» и, прикрыв ладонью моторы, произнес:

— Нужно продумать, что с электрической частью делать. А так у вас половина добытого угля на расходы по выработке энергии уйдет... Кто по вашей машине экспертизу подготавливает?

— Кажется, «Гипрогормаш».

— «Кажется». Вас это не интересует? Так уверены в себе? Дело, конечно, не в светилах из «Гипрогормаша»... Нужно к новым испытаниям как следует подготовиться... Хорошо сказал один инженер-француз: «За один день эксплуатации находится во сто раз больше случаев испортить мою машину, чем я смог предусмотреть за год творческой работы». Нужно самому выдумывать препятствия. Загонять машину в ловушку. Ставить ей барьеры. Тренировать ее. Какая твердость пласта по техническим условиям? Восемь единиц? Берите десять. Максимальную! Какая нагрузка на канат? Пять тонн? Берите семь-восемь. Каждый день тренировать нужно свое изобретение. Вот увеличивайте мысленно сейчас же нагрузку на канат. Что будет происходить? Куда пойдет машина? К забою? От забоя? Садитесь, рассчитывайте!

Алексей вооружился справочниками, интерполировал, интегрировал.

Верхотуров тоже уселся за стол.

Через некоторое время он спросил задорно:

— Готово?.. Ну и тихоход же вы, батенька. У меня под такой нагрузкой канат порвался — машина загремела по лаве к штреку... Ищите выход.

Десять дней под наблюдением академика Алексей производил всевозможные расчеты. В гостиницу возвращался усталым, но в таком приподнятом, боевом настроении, что в любую минуту готов был сразиться с самым придирчивым оппонентом.

Накануне технического совета Верхотуров дольше обычного занимался с Алексеем. Они просматривали схему работы конвейера.

— Мечтатель! — восклицал Верхотуров. Глаза его с милой хитрецой глядели на Алексея. — Втащил под землю конвейер и уверен, что он станет работать — перетаскивать уголь. Умозрительная конструкция! Да только у вас, что ли? Законов горного давления не знаем. Не знаем еще природы горной механики. На законы наскоком не подействуешь, они от резолюций и от мнении авторитетов не изменятся. Что нам известно о горном давлении? Ну, что? — уже, как бы экзаменуя, выжидательно смотрел академик на Алексея. Ну, вот вам карандашик подсчитайте, какое» сопротивление пласт оказывает вашему «Сколу».

— Условно мы принимаем... — начал было Алексей.

— «Условно». К чертям драповым! Надуманно, — сдергивая очки, строго сказал Верхотуров. — Мало, очень мало, Алексей Прокофьевич, знаем мы. Есть горное искусство, рожденное опытом. Горная наука пока еще в пеленках. Только попискивать начинает... Первые формулы Бокий, Протодьяконов, Терпигорев стали полвека назад выводить. Потом антрактики солидные получались. Не до формул было. Самое великое интегральное уравнение решали — то война, то разруха... — говорил он отрывисто. Потом подошел к чертежам и вдруг перечеркнул конвейер красным карандашом.

Алексей оторопел:

— Евгений Корнильевич, что вы?

— Гниль! Все эти грузовые телеги под землей — игра в технику, а не техника.

— Что же вместо них? — обиженно нахохлясь, пробормотал Алексей.

— По-ду-ма-ем... по-ду-ма-ем, — повторил Верхотуров, барабаня карандашом по звенящему, как жесть, ватману, — и найдем... Найдем. Я уже кое-что надумал... Есть у меня в запасе одна штука. Впрочем, вам самому нужно умишком пораскинуть. Что я вам все салазки на горку вожу? Попробуйте сами. А сейчас чаевничать пойдем. — Он пригласил Алексея в гостиную.

За чаем Алексей попытался осторожно узнать, что надумал Верхотуров, чем он собирается заменить конвейер.

— Чай дело святое. Говорят, горкнет от деловых разговоров, — отшутился академик и неожиданно спросил: — С вами, что ж, и семья на «Капитальной», пока машину испытывали, жила?

— Я не женат.

— Что же так? — осуждающе, искоса поглядел он на Алексея. — Имелись веские причины или, так сказать, по убеждению холостячествуете?

Алексей промолчал.

— Если причин не имеется, неоправданно. Человек без племени — пустое цветение... Много развелось увеселяющихся личностей. У нас доцент есть один в институте. Этакая лысая шустрая особь. «Я, — говорит, — не могу обзаводиться семьей, я пока еще кандидат. Мне самому оклада не хватает». А моя матушка восьмерых на пенсию до институтов дотащила. Героическая женщина... Вы меня не браните, — положив на руку Алексея свою сухую, жилистую руку, сердечно сказал Верхотуров. — Это я так, по-стариковски ворчу...

Позднее, когда Алексей уже собрался уходить, академик спросил:

— Узнали, кто завтра о вашей машине будет докладывать?

— Логанов...

— Логанов, — недовольно повторил Верхотуров. — Туманность в горной науке. С большим самомнением... «Избранник», аристократ от техники. Такие считают, что сегодня человеческий гений может проявить себя только в инженерном творчестве. Раз Логанов докладывает — гадать не нужно, как вашу машину встретят. Имени у вас нет, связей нет, ни к чьей школе вы не принадлежите. Только под их ветер паруса не перевязывайте...

Он не мог работать в этот вечер. Пытался читать, но раздумья отрывали от страниц. Взволновали слова Евгения Корнильевича о семье. Чудесная вещь человеческое слово. Порой шероховатое, а от него веет лаской, теплом; порой вежливое, а обидит, как насмешка; порой мягкое, а звучит как приговор.

Как бы ни хотели мы вычеркнуть из прошлого иные страницы нашего бытия, они вдруг предстают перед нами еще более ощутимые, нежели в былые годы.

Алексею хотелось напрочно забыть лето пятьдесят первого года. В то лето он заканчивал монтаж «Скола» на ремонтном заводе под Ворошиловградом. В начале июня в механический цех прибыла группа выпускников машиностроительных институтов, среди них была технолог Лида Красницкая. Спортсменка, с высокой талией, с золотистыми густыми волосами, задорным лицом.

Лиде поручили составление технологических карт в том пролете, где монтировали «Скол». Алексей стал часто встречаться с ней. Лида чувствовала, что она нравится Алексею. А он стеснялся проводить ее домой, пригласить в кино, на футбольный матч.

Она оказалась решительнее его.

— Вашего приглашения, кажется, не дождешься, — сказала Лида однажды, подавая Алексею билеты на спектакль областного драматического театра, и тоном военного приказания шутя добавила: — Прибыть для сопровождения дамы на зрелищное мероприятие в девятнадцать ноль-ноль. Форма одежды любая, исключая этот пиджак с медными пуговицами и всякими техническими эмблемами.

Потом они часто ездили вместе отдыхать в воскресенье на Донец, вечерами отправлялись в ближайший шахтерский городок, там гуляли в саду, просто бесцельно бродили по улицам.

Ему нравилось в Лиде все, кроме ее некоторых взглядов. Однажды, рассказывая о своей приятельнице, вышедшей недавно замуж, Лида заметила:

— Ошиблась дурышка. С ее данными могла бы выбрать мужа позавиднее...

— А разве мужа выбирают? — озадаченно спросил Алексей.

— Когда есть выбор, — неопределенно ответила Ляда.

— У тебя странные взгляды на отношения людей.

— Не странные, а правильные. От жизни нужно брать больше. Она не повторяется...

И все же его тянуло к Лиде — он убедил себя, что эти высказывания ее случайны. Она нравилась ему, а тем, кто нравится, прощается многое.

— Я хотел бы, чтоб у меня была такая жена, как ты, — как-то решился сказать ей Алексей.

— А я еще подумала бы, выходить ли замуж за такого нерешительного, — не то шутя, не то серьезно ответила Лида.

В конце июля его срочно вызвали в министерство: бригаду конструкторов посылали для проверки машин, выпускаемых Прокопьевским заводом в Сибири. Он думал задержаться не более двух недель, но в командировке пробыл около двух месяцев. Он часто писал, но Лида не отвечала на его письма. Он терялся в догадках: заболела, уехала к матери? Вызвал ее к телефону — она не явилась на переговорную.

— А та барышня, за которой вы ухаживали, замуж вышла, — сообщила Алексею хозяйка квартиры, когда он вернулся на завод.

— Вы что-то путаете! — оборвал он ее.

— Ничего я не путаю. Как вы уехали, из Москвы приехал один инженер с комиссией на завод и сделал предложение. Теперь она в Москве живет.

5

Техническое совещание вел член коллегии инженер Туляков — хмурый, скупой на слова. Он неторопливо доложил повестку дня. Предстояло утвердить список опытных машин, изготовлявшихся на заводах горного машиностроения, в мастерских проектных институтов и трестов.

Неподалеку от председателя расположился тучный, широкоплечий, серебристо-седой старик Макар Калиныч Лобачев, член коллегии министерства, бывший забойщик. Рядом с ним утонул в кресле щупленький, широколобый академик Вяткин. Позади Вяткина перелистывал альбом чертежей мясистый, хмурый, с носом дятла, раздраженно сводивший брови, профессор Ветлужников. Верхотуров сидел у колонны, чуть в стороне от длинного, покрытого ярко-зеленым сукном стола, протянувшегося вдоль всего зала заседаний. С краю за столом, обложившись таблицами, чертежами, схемами, возвышался красивый с волнистой шевелюрой и волевым лицом профессор Скарбеев.

С самого начала заседания разгорелись страсти в полемике между эксплуатационниками и проектировщиками. Браковались почти все машины — одни из-за недоработки, другие из-за того, что принципы, положенные в основу их конструкций, не были проверены, третьи еще по каким-либо причинам.

«Наверное, и под мою подберут какую-нибудь статью, — встревожился Алексей. — Ну, так просто не сдамся». Он обвел взглядом зал — Каржавина не было.

Затянулся спор о достоинствах и недостатках центрифуги для отделения золы. Алексей слушал выступления рассеянно, все время ожидая прихода Каржавина.

Распахнулась дверь в стене за президиумом... Может быть, Каржавин? Но вошла стенографистка — девушка, похожая на Варю, поразительно напоминавшая ее не только лицом, но и манерами. Он с симпатией стал наблюдать за ней. Сами собой возникли в памяти события довоенных лет...

Он вспомнил защиту дипломного проекта. Самой большой радостью тогда была для него не отличная оценка комиссии, а взволнованное поздравление Вари... Она сказала тогда, что не сможет жить и работать вдали от людей, плавящих сталь и добывающих уголь. У нее было свое призвание — лечить этих собранных, веселых и упрямых добытчиков угля и металла.

Шум в зале прервал размышления Алексея. Объявили перерыв. Алексей вышел в коридор. Раскуривая папиросу, он услыхал, как за колоннами, у лестничной площадки, кто-то басил:

— Сегодня опять без обеда. Сходить бы в буфет.

— Это не беда — без обеда, — ответил медлительный баритон. — Похоже на то, что опять без ужина.

— Что у нас на очереди? — после долгой паузы спросил бас.

— «Скол», — пренебрежительно ответил баритон.

— «Скол»? Это еще что такое?

— Ну, «Скол» быстро проскочит, — вмешался чей-то металлический тенорок. — Логанов докладывает. У него многие уже «путевки» получали...

— А все-таки интересно: на каком принципе основан этот «Скол»? — допытывался бас.

— Как дранку колят, видел? Ну, вот тебе и весь принцип...

Зазвонил колокольчик. В коридоре зашумели, зашаркали ногами.

Когда Алексей вошел в зал, на трибуне стоял инженер Логанов. Синьки с разными проекциями «Скола», обильно исчерканные красным и зеленым карандашом, были приколоты к большому стенду.

«Что он там начеркал?» — вскипел Алексей.

Он только успел сесть за стол, как Логанов начал доклад.

— Погрешности в технике бывают двух родов, — уверенно произнес докладчик. — Одни идут от плохого знания теории, другие — от плохого знания практики. В данном случае налицо и то и другое.

«Каюк», — мысленно произнес Алексей и еще раз осмотрел зал: Каржавина все не было.

Логанов вышел из-за трибуны, приблизился к стенду и, медленно водя карандашом по синькам, передвигался от одной позиции к другой. Он ловко подбирал один за другим недочеты конструкции, приводил на память допуски на разрывы, скручивания, сгибы, «ломал» коэффициентами сопротивления углей детали машины... Алексей торопливо записывал в блокноте все его замечания и чувствовал, что приближается время самого беспощадного приговора.

Но вдруг это мысленное шествие по логановским следам остановилось. Возник барьер.

— А сие еще терра инкогнито! — насмешливо произнес Верхотуров.

— Не понимаю вашей реплики, Евгений Корнильевич, — недоуменно развел руками Логанов.

— А я не понимаю ваших замечаний. О какой теории резания углей идет речь? Где она — вы ее, что ли, создали? Почему тогда от нас в секрете держите? — осаждал докладчика Верхотуров.

Наступила пауза. Логанов прошел к кафедре, взглянул в тетрадь, разложенную на подлокотнике, потом, захватив ее, вернулся к синьке и прежним тоном продолжал докладывать о неудачных подсчетах, больших или малых допусках. Узлы машины, детали ее крошились, ломались, срезались, встречая сопротивление угля. Но теперь Алексей спокойно улыбался: это ведь была игра в расчеты. «Ведь нет же еще теории резания углей. Нет», — торжествовал он, с благодарностью поглядывая на Верхотурова. Евгений Корнильевич сидел, углубившись в какой-то журнал. «Вся критика на допусках».

Логанов окончил неопределенно. Он ничего не предлагал, ни на чем не настаивал.

— Видите ли, — говорил выступивший затем главный инженер «Главгормаша», — конструктор ставил перед собой задачу высвободить людей от затрат мускульной энергии на выемке и транспортировке угля по лаве. Оформление машины находится на должном уровне, и можно предположить, что при поправках в кинематической схеме она должна показать известные результаты…

Он окончил, добросовестно использовав свое время.

Алексей внимательно слушал выступавших, изредка посматривая на Верхотурова.

Академик сидел, сосредоточенно глядя в какую-то незримую точку.

Слово получил Скарбеев. Он медленно поднялся со стула, вскинул голову, осмотрел зал.

— Можно извинить досадную ошибку бывших руководителей Наркомугля, пустивших в опытное производство это... это... ну, так сказать, самодельное произведение товарища Заярного…

Алексей почему-то почувствовал, что под маской покладистого добряка в Скарбееве живет человек «себе на уме».

— Известно, — продолжал Скарбеев, — что дело было на исходе войны, изучить предложение молодого инженера как следует не сумели. Что ж, ввели в заблуждение себя и его! — Скарбеев взглянул в сторону Алексея и улыбнулся. — Правда, тогда еще не были ясны судьбы, перспективы угольного комбайностроения; каждая ласточка делала весну. Но теперь, когда в ходу угольный комбайн «Донбасс», когда он показал себя, свои качества, — стоит ли испытывать эту явно ненадежную машину? Просмотрим детали и узлы этого изобретения. — Он перебрасывал одну за другой страницы лежавшего перед ним альбома, умело выискивал недоработки в расчетах передач, сцеплений, подающих механизмов. — Но самый главный недостаток машины в том, что она построена на принципе скалывания. Это эмпирей. Взлет фантазии! Скалывать можно сахар, но не уголь. Уголь резали, режем, будем резать! Все расчеты вслепую, все проектирование на ощупь. Спросите конструктора, почему он поставил мотор мощностью в шестьдесят киловатт? Он, конечно, не ответит. Может, следовало обойтись мощностью в двадцать киловатт?.. На каждой детали можно продемонстрировать эти выкладки «с запасом».

Выступление Скарбеева настроило многих присутствовавших против «Скола». Разбор дефектов машины был настолько убедительным, что в конце зала прошелестел шепоток: «Похоже, здесь и решать нечего. Убытки списать да новых не наживать».

— Я думаю, что Евгений Корнильевич тоже разделит эту обусловленную логикой точку зрения, — добавил Скарбеев, усаживаясь в кресло.

— А я, представьте, за скалывание, — с азартом выпалил Верхотуров, легко срываясь со стула, — и за... — он выдержал паузу, — за «Скол».

— М-м-м... Я понимаю вас, как ученого-горняка, — замялся Скарбеев, опешивший; от такого поворота. — Скалывание — перспективная вещь. Но оно не изучено. М-м-м, это предположение, так сказать, без опыта.

— Резание ведь тоже у нас мало изучено, — тихо, будто рассуждая сам с собой, проговорил Верхотуров.

— Но мы уже режем угли, режем, многоуважаемый Евгений Корнильевич! — расставаясь со своим спокойствием и вскипая, снова встал из-за стола Скарбеев. — А эта машина не могла скалывать! Ведь проводили испытания. Притом не работал конвейер.

— Конвейер, кстати, не нужен, — категорически заявил Верхотуров.

Все недоуменно переглянулись. Скарбеев пожал плечами:

— Уважая авторитет Евгения Корнильевича, я не стану спорить. — И, еще раз пожав плечами, сел.

— Да, не нужен, — обводя взглядом настороженную аудиторию, говорил Верхотуров. — Машину следует испытывать на крутопадающих пластах! И уголек пойдет самоходом без конвейера. Самоходом!

«Вот почему он перечеркнул вчера конвейер!» — обрадовался Алексей.

Все внимательно смотрели на Верхотурова.

— «Скол» — это машина с большими задатками, — продолжал он. — А нам теперь нужна не любая машина, а та, которая войдет с нами в будущее. Все недостатки «Скола» — пустяк по сравнению с тем, что в нем заложено... Пока еще машина слепа. Но можно сделать ее зрячей.

— Привить импульсы, — не без ехидства произнес Ветлужников.

— Да, импульсы! Чтобы она видела породу, уголь, осязала их, сама находила дорогу.

— В общем, создать новую машину? — сдержанно спросил Скарбеев.

— Машина есть! По-моему, отличная машина! — уже с запалом воскликнул Верхотуров. — Нужно видеть ее. Самое страшное — опровергать рутину. Мы привыкли все резать: металл, дерево, минералы, уголь. Его дробит горное давление. Отжимает. А мы режем. Горное давление должно работать на нас. Этот принцип прекрасно использован в машине Заярного. И нам нужно помочь сделать ее зрячей, научить ее чувствовать, находить дорогу — вот о чем надо говорить сегодня... Тогда мы через несколько лет спустим в шахты механических забойщиков.

— Автоматического короля Марка четвертого!..

— Да здравствует король, — произнесли два голоса одновременно за колонной.

Все громко рассмеялись. Намек был прозрачен: у всех в памяти сохранился фельетон, разносивший ученых, которые увлекались новой отраслью техники — кибернетикой.

— Не знаю, как назовут такую машину, — упрямо продолжал Верхотуров, — но ее пошлют в шахту. И пошлют не архаисты и фельетонисты, проспавшие новую технику, а Заярные. «Скол» — это уже часть механического забойщика.

— Евгений Корнильевич, да ведь машина Заярного с электрическим мотором, — раздался тенорок Ветлужникова, — как же вы ее поставите на пласты с таким обилием метана? Это все равно, что зажженную спичку в пороховой погреб вносить. Заискрит мотор — и заказывай панихиду. Помните, что в шестнадцатом на Калиновке было?

— Это не проблема. Мотор можно изолировать, — не сдавался Верхотуров.

И началась словесная дуэль.

Ветлужников доказывал, что в Донбассе все крутопадающие пласты обильно насыщены метаном — газом, воспламеняющимся от ничтожной искорки. Каждому горняку было понятно, что испытывать в них машину с электрическим приводом опасно. Верхотуров предложил электрический привод заменить пневматическим.

Скарбеев и Ветлужников упорствовали — они были убеждены, что пневматический мотор не «поднимет» нагрузки, «Скол» не будет действовать. Евгений Корнильевич настаивал провести испытания сперва с электрическим приводом на наиболее безопасной шахте, а затем установить на «Сколах» пневматические приводы.

— Не выйдет! — уже горячась как студент, возражал Скарбеев. — Законы газоносности нам не подвластны.

— Изучим — себе подчиним эти законы, — спокойно парировал Верхотуров. — Познавать ленимся. — Это был прямой упрек многим представителям институтов. — Да, да, да, ленимся, — ловя их недовольные взгляды, саркастические улыбки, утверждал академик. — Есть у нас карта газоносности пластов? Есть у нас научные прогнозы выделения метана?.. Газ — это лисица: он хитрит, он мечется из норы в нору, из щели в щель. Нужна облава! Методическая облава. Ее не организовали... Крохоборничаем, сверлим дырочки, скважины, думаем — выпускаем газок на поверхность из пластов... а он от нас в норки. В щелки! В закоулки! Куда, как, почему — не знаем. Не знаем и, признаться, не желаем...

Но дело повертывалось все же не в пользу Алексея и его авторитетного покровителя. На пути «Скола» вырастал огромный вал. Его дружно насыпали Беликовы от науки.

Кто-то за спиной Алексея переговаривался:

— Чудит Верхотуров. Заболел техническим филантропизмом.

— Новаторов поддерживает. Слава не дает покоя.

Алексей вышел по темному переулку к Москве-реке.

Было тихо. С низкого неба лениво тянулась пушистая снежная пряжа. В вечернем сумраке огромной елочной игрушкой светился МОГЭС.

В памяти возникла сцена из «Кремлевских курантов». Кажется, где-то здесь Ильич беседовал с матросом. Припомнился и другой эпизод: Ленин поручает нашим торгпредам собрать прейскуранты горных машин. Может быть, вот в такую ночь, там, за стенами Кремля, гениальный кормчий мира продумывал, какие машины должны освободить шахтеров от тяжелой, изнурительной работы.

— Все! — с ожесточением произнес вслух Алексей, останавливаясь у решетки набережной. — Приговорили. На пологих не вышло, на крутые нельзя пустить — опасно. Правы? Безусловно. Случайная искра от мотора — и все к чертям. На воздух.

Он вспоминал, как шло обсуждение. Никто, кроме Верхотурова, не поддержал его. Председатель промолчал...

Алексей был недоволен своим выступлением. Нужно бы говорить прямее, резче. Ведь перед совещанием он все продумал, взвесил, но реплики, вопросы сбили его. Он объяснял, почему машина плохо работала в последние дни испытаний на «Капитальной», а следовало сказать о том, что ему не помогали — никто из ученых не заинтересовался принципом скалывания. Он хорошо знал себя — надо бы заранее написать выступление...

Мысленно полемизируя с оппонентами, он разносил свою застенчивость, нерешительность. «Все равно я докажу, что уголь можно скалывать! У меня с вами прения продолжатся... Не в кабинетах. В лавах. — Он со злостью стукнул кулаком по перилам. — Мы еще потягаемся. Поставим пневматический мотор. Хватит мощности или нет — черт его знает! А поставим обязательно. Что вы тогда скажете, уважаемый профессор Скарбеев? Найдете новую причину?.. Пусть тысячи причин, а машина будет работать...»

— Что, браток, перебрал? — вывел его из раздумья голос. Рядом стоял милиционер. — Бывает. Может, попутную остановить? Где живешь?

— Спасибо, я пешком, — улыбаясь тому, что милиционер принял его за пьяного, сказал Алексей и пошел вдоль набережной. «Наверное, говорил вслух, размахивал руками, — мысленно подсмеивался над собой Алексей. — После такого разноса заговоришь...»

Поздней ночью Алексея разбудил телефон.

— Как самочувствие? — раздался приветливый голос Каржавина. — Досталось вам сегодня в академической бане? Попарили! Это у нас могут. Я очень хотел быть на совещании, но пришлось срочно выехать в Подмосковье... Что будем теперь делать?

— Совершенствовать машину, — твердо произнес Алексей. — Критиковали отдельные узлы. Вот их и буду улучшать.

— А что решили? Продолжать испытания, прекратить? — участливо допытывался Каржавин.

— Решения не принимали. Но, боюсь, будет не в мою пользу. Скарбеев настаивал, чтоб на газовых пластах запретили испытания с электрическим мотором. А мы мотор заменим! Теперь есть мощные пневматические... Наверное, министр решать судьбу «Скола» будет. Здесь без вашей помощи я не обойдусь... Но после этого совещания я в скалывание еще больше верю. Не сдамся!

6

Утром по пути в министерство Каржавин заехал в гостиницу к Алексею. Алексей, склонясь над столом, набрасывал в блокноте какие-то детали.

— Работаете?.. Это мне нравится! — одобрительно воскликнул Каржавин, раздеваясь. — Значит, настроение наступательное. Ну, рассказывайте, что вчера на нашей технической ассамблее было. Жаль, не смог присутствовать, сопровождал представителей английской фирмы на подмосковные шахты. Пока стенограмму совещания расшифруют, неделя пройдет. Нам нужно действовать по горячему следу. Все, все по порядку рассказывайте.

Каржавин внимательно слушал рассказ Алексея о совещании, то подсаживаясь к столу, то прохаживаясь по комнате. Его интересовала каждая частность критики комбайна.

Когда Алексей стал рассказывать о выступлении Верхотурова, Каржавин заинтересованно спросил:

— Кто же про короля Марка четвертого вспомнил?

— Кто-то из профессуры. Я так и не понял, к чему реплика эта относилась.

— Значит, не следите за спором о кибернетике. Напрасно! Евгений Корнильевич один из энтузиастов этого направления в технике. Досталось ему в прошлом году от неких философов и теоретиков. Те его в реакционеры зачислили. За что? По принципу параллельности линий. Если одна линия параллельна другой, то и третья, параллельная второй, параллельна первой. Мол, раз за границей многие поклонники кибернетики идеалисты, то и наши ученые, разрабатывающие положения этой отрасли техники, тоже идеалисты. Критики, как теперь определилось, сели в лужу. Ибо кибернетика не сегодня родилась. О ней еще Лейбниц раздумывал. В первых счетных машинах ее принципы заложены. Техника ждала только прихода великого электронного счетчика — тригерную схему... Вы по этому вопросу перечитайте все, что есть. Обязательно. Литературы не так уж много. В математическом анализе сильны? Тогда знакомство легко пойдет. Евгений Корнильевич прав. Нам нужны не просто машины, а те, что с заделом в будущее, для автоматического производства. До этого вся техника рассчитывала на управление машинами с помощью клеток мозга. А теперь мы обязаны машины заставить делать все и самоуправляться по нашим заданиям. Будем их разрабатывать на недели, если не на месяцы. Над кибернетиками скептики посмеиваются: «Задумали разумные машины создать, наделить их человеческими чувствами». Дело не в чувствах. Хватит машинам поручать только выполнение работы, нужно, чтоб они сами управляли процессом. Послали в шахту врубовку, значит, должны ей дать устройство, которое чувствовало бы, какие идут угли — твердые или мягкие, вязкие или хрупкие, чтоб не машинист полз по лаве за машиной и регулировал ее ход, нагрузку, а пульсирующее устройство. Машина ведь реагирует на сопротивление металла — угля, породы, их твердость, плотность, хрупкость. Замечали, как угольные машины, встретив твердую прослойку пласта, начинают вибрировать? Вот это напряжение машины и должен «запомнить» специальный прибор, чтоб усилить нагрузку мотора. Не понимаю, почему Скарбеев против скалывания? Живой, инициативный человек. Неужели не знает, что резать уголь невыгодно и трудно. Ни один зубок больше двух-трех дней не работает. Сталь деформируется.

От слов Каржавина на Алексея повеяло ветром поисков.

— Что же теперь будем делать? — вдруг обрывая рассказ и садясь за стол напротив Алексея, спросил Каржавин.

— На днях схожу в техническое управление, узнаю решение.

— А если оно будет отрицательным?

— Пойду в ЦК.

— Это мне нравится! Крепко вас накалили. Только в ЦК еще незачем идти. У министра обязательно побывать надо. Но перед этим один ход нужно проделать. Ход конем. Обязательно поедемте сейчас со мной, — скомандовал Каржавин, глядя на недоумевающего Алексея. — Нам нужно союзниками обзаводиться, теми, кто станет испытывать ваш «Скол». То, что у вас было на «Капитальной», иначе, как технической канителью, не назовешь. Ну, одевайтесь, поехали.

Через полчаса Каржавин уже говорил из своего кабинета с донецким городом Белополье.

— Управляющего трестом Черкасова! Нет? В области? Тогда начальника шахты «Глубокая» Звенигору... Здравствуй, Кирилл Ильич!.. Ничего не случилось. Твое выступление на активе министерства вспомнил. Помнишь, ты техническому отделу наказ от всей своей шахты передавал, чтобы скорее отбойный молоток комбайном заменили. Сейчас у нас есть такая машина. «Скол» называется... Правильно догадался, скалывать будем, а не резать. Согласен! Пусть даже выдувает или вымывает уголь из пласта, лишь бы шахтеры с ручной добычей распрощались. Но предупреждаю: на «Капитальной» она испытаний не выдержала.

Каржавин коротко изложил историю испытаний, дискуссию о «Сколе» на техническом совещании министерства.

— Говоришь, пусть в лаве продолжается спор? Это верно, — довольно произнес Каржавин, весело поглядывая на Алексея. — Значит, не будешь возражать, если мы ее на испытание вам пришлем?.. С управляющим трестом я договорюсь. Ну, спасибо, Кирилл Ильич... Выводи машину на широкий простор.

— Вот это и есть тот ход конем, — вешая трубку, довольно произнес Каржавин. — Нам нужно к министру явиться с готовым предложением: «Есть, мол, такая шахта, на которой станут машину испытывать с душой и огоньком». Звенигора не из тех начальников, которые только о плане думают, с заглядом в завтра человек... Теперь нам, Алексей Прокофьевич, ждать приезда министра нужно. Вы пока займитесь подбором пневматических моторов вместо электрических. Кажется, ленинградцы начали такие выпускать. А я стенограмму еще внимательно почитаю. Нужно выловить, что у некоторых выступающих было между строками. Будем отбивать атаку приемами противника.

7

Никогда не чувствовал Алексей себя еще так уверенно, как в эти дни. На «Капитальной» казалось ему, что он «сам по себе», одиночка в большом мире техники. Знакомство с Каржавиным, Верхотуровым, согласие начальника шахты «Глубокая» Звенигоры принять машину на испытание даже после неудач на «Капитальной» взбодрили его, зарядили на новые поиски. Он был поглощен сейчас одной задачей — найти мощный пневматический мотор.

Целые дни проводил в библиотеках, на выставках, в проектных институтах, в гостиницу приходил поздно.

— Вас ждет товарищ, — сказала однажды дежурная по этажу, — он в вестибюле.

Оказалось, Юра Коликов!

Хотя он никогда не был в товарищеских отношениях с заносчивым и пронырливым Коликовым, все же искрение обрадовался: первый институтский коллега, которого встретил в Москве.

Коликов в отлично сшитой из тяжелого драпа шинели, в щегольской шапке из каракуля, надменный, медлительный, раздобревший. Тонкие усики шнурочком окантовывали самодовольно выпяченную губу.

— Решил проведать тебя, — важно говорил Коликов, входя в номер, — неплохо устроился... Кстати, где ты живешь постоянно? — Он медленно снял шинель, сел в кресло у стола.

— Жил на «Капитальной». Теперь собираюсь обосноваться на «Глубокой», — усаживаясь на диван, произнес Алексей.

— В Донбассе, значит? Я думал, в Харькове или в Днепропетровске. Наши проектные институты там.

— Я работаю самостоятельно.

— Вот как! Скучаешь, наверное, на шахте? Пора перебраться в город.

— В работе не скучно, — нехотя ответил Алексей.

— Мне не рассказывай. Знаю я все донбасские прелести. Осенью, когда грязь развезет, из дому не выйдешь. Пойти некуда. Работа — это только средство для жизни. Человек жить должен. Не люблю современных пуритан: работа, работа, работа. Как будто в этом весь смысл жизни человека... Ханжат многие для показа. Ну, ты сам с семьей?

— Я не женат, — холодно произнес Алексей. Его раздражала эта высокомерная болтовня Коликова.

— Молодец! — воскликнул Коликов. — Это мне нравится. Правильный товарищ. Я ведь тоже не женат. Успеем еще себя закабалить, Алеша. Нужно пожить! В наше время обзаводиться семьей? На мои две тысячи рублей? Потом ходить в штопаных носках, не позволить себе ничего. Знаешь, Вертинский хорошо поет:

— Почему осложнять? — резко перебил его Алексей. — Миллионы людей не осложняют свою жизнь.

— Эх, Алеша, ты идеалист!.. — рассмеялся Коликов и, подойдя, снисходительно похлопал его по плечу. — Над своими чертежами возишься, не видишь, как люди живут... Я у Петрякова как-то был...

— Сергей здесь? — обрадовался Алексей. — Где работает?

— В проектном институте. Конструкторишкой, — поморщился Коликов. — Женился на Вере Голубевой. Помнишь, была лаборанткой у профессора Бондарева.

Алексей невнимательно слушал Коликова. Он вспомнил и Сергея Петрякова, соседа по общежитию, неутомимого затейника, организовывавшего эстрадные оркестры, вечера отдыха, и маленькую Веру Голубеву — ее за светло-желтые пушистые волосы прозвали одуванчиком.

«Вот кто должен знать о Варе что-нибудь, — подумал Алексей. — Она дружила с Варей».

— Прихожу раз к нему, — продолжал насмешливо Коликов. — Живет где-то на Ярославском шоссе, у чертей на куличках. Комнатуха в пятнадцать метров. Двое ребят. Шум, писк, гам. — Коликов манерно зажал уши. — Сергей делает какие-то выписки из справочников и сына качает на ноге. Вера белье гладит. Семейная идиллия! Сели ужинать — тарелки разных мастей. Сервиза даже купить не на что. Вера мечтает платье... из штапельного полотна заказать. Ха-ха-ха! Ты представляешь, мечта! На тысячу восемьсот рублей не разгонишься. У нас начальники главков живут — персональный оклад, машина, дачи...

Слушая Коликова, глядя на его выхоленное лицо, наблюдая его манеры, Алексей думал: как могут меняться люди! В институте на комсомольских собраниях Коликов всегда выступал обличителем мещанской жизни, людей сытенького довольства, много говорил о практической работе на шахтах, о «миссии» будущих инженеров.

— Значит, только работая в главке, и можно обзаводиться семьей? — иронически спросил Алексей.

— Нет! Конечно, не только в главке. Вообще, когда человек обеспечен. Когда у него перспективы есть! — не поняв иронии Алексея, убежденно продолжал Коликов. — Мы с тобой в ином положении. У нас все впереди... Между прочим, как у тебя дела с твоей машиной?

— Неплохо.

— А у нас говорят, ее зарубили на техническом совещании.

— Где это у вас? — вспылил Алексей.

— У моего шефа. Я ведь в министерстве... Скарбеев рассказывал о твоей машине, о выступлении Верхотурова... Чудит, чудит дедушка! В фантастику ударился. Проекты шахт будущего составляет. Ну, ты не огорчайся. Дело поправимое. Нужно царя в голове иметь.

Алексей вдруг посмотрел на часы, поднялся с дивана.

— Ты что, спешишь куда?.. Имей в виду — можно все выправить... Я с Леонидом Васильевичем уже говорил. Леонид Васильевич все может!

— Мне не нужно ни помогать, ни выправлять, — резко произнес Алексей и стал вынимать книги из портфеля.

— Не кипятись, Алеша. Сидишь ты у себя на шахте и жизни не знаешь. Ты думаешь, у Волчкова пошел бы углепогрузчик, если бы он кое-кого в соавторы не пригласил? Нужно уметь не только конструировать, но и устраивать конструкции.

— Кого ты мне в соавторы предлагаешь? — насмешливо сказал Алексей и подумал: «Так вот что тебя занесло, друг любезный, ко мне в гости?»

— Никого. Здесь дело проще. Видишь ли, Леонид Васильевич пишет кандидатскую диссертацию. Ему нужны данные по скалыванию углей. Дело новое — литературы нет.

— Подбирать для него материальчик, — перебил Алексеи Коликова. — Это не по мне работа.

— Напрасно ты горячишься. Не подбирать. Если бы ты письменно обобщил свои опыты! Тебе нужно познакомиться с Леонидом Васильевичем. Он пригодится тебе, мужик напористый.

— Слушай, твоего шефа еще в ЦК не вызывали по вопросам диссертаций? — напористо произнес Алексей.

— Ты не так все понял это, — не смущаясь, продолжал Коликов. — Я по-товарищески предложил тебе. У тебя материал пропадает, а человеку он нужен. Диссертацию Леонид Васильевич и без тебя напишет. Подумай. Позвонишь мне. — Коликов неторопливо оделся, постоял, ожидая, очевидно, ответа Алексея. Алексей молча продолжал раскладывать книги на столе.

— Звони, — сказал Коликов, выходя из номера.

Алексей даже не оглянулся. «Какая гадость!» — подумал он.

8

Министр по пути из Кузбасса задержался в Челябинске. Алексей уже перестал надеяться на его скорое возвращение и по-прежнему продолжал работать над заменой электрических моторов пневматическими.

— Вам звонят, звонят, прямо телефон оборвали, — на исходе второй недели ожидания сообщила Алексею дежурная по гостинице. — Звоните вот по этому телефону.

Оказалось, срочно вызывали в министерство.

В шестом часу вечера Алексей вместе с Каржавиным входил в кабинет заместителя министра. В огромной комнате с окнами на площадь Ногина было пусто и скучно. Скуку навевали обои из коричневого линкруста.

Заместитель министра, невысокий, лысеющий, с желтоватым усталым лицом, казался школьником за огромным, как бильярдный, столом, на котором одиноко белел блокнот.

Он приподнялся и, неловко нагибаясь, подал через стол руку Алексею.

— Наш «мозговой трест» всегда приглашать надо, — недовольно сказал заместитель министра и нажал кнопку звонка. Но в это время в кабинет уже вошел председатель технического совещания и с ним молодой осанистый инженер.

— Садитесь. А вы рассказывайте, что у вас там на «академии» вышло, — сказал заместитель министра председателю технического совещания. — Ох, и мастера проволочек...

— Савва Антонович, мы переслали вам протокол, — предупредительно сказал молодой инженер и осторожно опустился в кресло.

— У меня не хватает времени с совещания на совещание попадать, — резко произнес заместитель министра, — а у вас, особенно в техсовете, пишут протоколы объемом не меньше, чем псалтырь... Почему завалили «Скол»? — обратился он к председателю технического совещания. — Министр и заместитель узнают в последнюю очередь... Я сегодня в ЦК докладываю, что испытывается машина со спряженным конвейером, а выходит — ее сняли с испытаний. В ЦК уже известно!

— Товарищу Заярному не стоило жаловаться раньше времени, — сказал председатель технического совещания.

— Я не жаловался, — вспылил Алексей.

— А хотя бы и жаловался, — перебил его заместитель министра, — он своего добиваться должен...

— Мы не вынесли определенного решения по «Сколу», — вставил молодой инженер.

— Еще хуже, — разозлился заместитель министра и поднялся из-за стола. — Просто замариновали... Чем плох «Скол»? Почему не пошел на «Капитальной»?

Заместитель министра прохаживался вдоль стола, выслушивая объяснения начальника технического совещания, а Алексей пытался догадаться: кто сообщил в ЦК — Каржавин, Верхотуров? Или, может, кто-то из аппарата ЦК был на техническом совещании.

— Да ведь все это натасканное, — останавливая председателя технического совещания, сказал заместитель министра. — Надуманное! Вы это должны понимать, Андрей Андреевич. Конвейер отказал! Уголь не угрызли! Любую машину нужно доводить... Чего добились тем, что испытания прекратили? — И после короткой паузы добавил, уже обращаясь к Алексею: — Будем испытывать вашу машину. Продолжим испытания.

— Академик Верхотуров советует испытывать на пластах крутого падения, — сказал Алексей.

— Тут уже вы хозяин. Каржавин вам поможет подобрать шахту.

— На «Глубокую» передать надо, — сообщил Каржавин.

— Составь записку — объясни, где и что для этого нужно, — снова усаживаясь за стол, сказал заместитель министра. — Только протоколов не пиши, как техсоветчики, а действуй...

— Сегодня вечером засядем вместе с Заярным! — весело поглядывая на председателя технического совещания, произнес Каржавин.

— Газовая шахта. Инспекция не разрешит, — уверенно заявил молодой инженер.

— Нам разрешит! У нас теперь в резерве кое-что есть, — еще задорнее произнес Каржавин.

— А вы объяснение садитесь писать, почему со «Сколом» ничего не решили, — хмуро сказал заместитель министра председателю технического совещания. — От меня ЦК требует...

9

По субботам в Белопольском угольном тресте проходили совещания.

В двухсветном зале заседаний, обставленном резной дубовой мебелью, собирались начальники шахт района обсудить итоги прошедшей недели.

В районе эти совещания называли «большой обедней», в отличие от «малых обеден» — совещаний по селектору, — они тянулись по три-четыре часа.

Управляющий трестом Яков Иванович Черкасов любил поучать. Он прямо-таки вдохновлялся на совещаниях. Вспоминал разные случаи из своей жизни, разносил проштрафившихся начальников шахт.

Сегодняшнее совещание обещало быть особенно затяжным и бурным — три шахты треста вторую неделю не выполняли плана.

«Опять в воскресенье отдыхать не будем, — жаловались начальники шахт, глядя на доску показателей. — Устроит Яков Иванович день повышенной цикличности или день повышенной добычи. Задергали: ни ремонтом, ни горными работами нет времени заняться».

Черкасов начал совещание рассказом о том, как он был недавно на заседании в Москве и к нему — первому! — перед началом заседания подошел секретарь ЦК.

— Первому руку пожал! — многозначительно подчеркивал Черкасов. — Это не просто так! Это значит — нам, шахтерам, первое внимание, особый почет, а мы как его оправдываем? Я из-за вас должен прятаться теперь при встрече с руководящими товарищами.

Среднего роста, с шарообразным розовощеким лицом и всегда удивленными глазами, он становился необычно подвижен во время выступлений.

Рассказ о встрече с секретарем ЦК был вступлением к бурному и бесцеремонному разносу начальников шахт. Яков Иванович не стеснялся в выражениях, не отбирал слова: он выпаливал любое, приходившее ему на память.

— Разве же это руководители? Это ланцепупы! Настоящие ланцепупы, — смаковал Черкасов слышанное им где-то заумное слово. — Совести у вас нет. Месяц к концу, а вы шахты посадили.

— Три раза энергию сбрасывали, Яков Иванович. Учтите, — попытался возразить кто-то из начальников шахт.

Реплики действовали на Черкасова, как керосин на костер. Он вспыхивал после них с новой силой.

— Значит, кто виноват? Трест? Ну, конечно, во всем трест виноват! Я! Черкасов! — покаянным голоском выкрикивал он. — Черкасов всегда на других вину сваливает, чтоб самому выкрутиться...

Начальники шахт, привыкшие к разносам, равнодушно выжидали, когда Черкасов выговорится. Хорошо было известно, что после вступления Черкасов перейдет к диалогу с каждым начальником шахты.

Сегодня вступление особенно затянулось.

— Говорят, нужно искать новое. Правильно! Но только нужно искать с толком. С толком! Помните, как в Донбассе цикличность вводили в тридцать пятом году? Что из этого вышло? Пшик! Говорильня! Не та техника была, чтоб цикличность внедрять... Кое-кто прославиться захотел... Думаете, сейчас нет таких товарищей? Хочется кому-то славу заработать. Начинает думать, что-то надумает и пошел на всю губернию звонить — «у нас новое, мы новаторы»... Потом хлоп — в лужу, не вышло. Новое нужно внедрять обдуманно, хорошо подготовясь...

Начальники шахт переглядывались: издалека начинает заезд к чему-то управляющий. Неспроста.

Начальник шахты «Каменка» с улыбкой подтолкнул начальника шахты «Глубокая» Звенигору.

— Слышишь, Кирилл Ильич? Новое в репертуаре Якова Ивановича. Полозья к кому-то подбирает. Катать будет.

— Кое-кто думает, управляющий привык по-старинке работать? — прохаживаясь по ковровой дорожке, рассуждал Черкасов. — Я тоже за новое. Но вводить его нужно обдуманно. Проверив со всех сторон. Все взвесив... Можно сесть, с маху написать любой проект. Ну, скажем, перевести шахту на одну добычную смену...

— Сейчас меня гвоздить начнет, — наклоняясь к начальнику шахты «Каменка», сказал Звенигора.

Неделю назад он подал расчеты и план перевода лавы на односменку — по предложению Шаруды, бригадира забойщиков.

— А о какой односменке может идти речь? В две смены еле-еле план выполняем... фантазеры.

К удивлению Звенигоры Черкасов больше ничего не сказал об односменке — стал давать распоряжения по организации дня повышенной цикличности на каждой шахте.

Совещание окончилось лишь в пятом часу.

На следующий день Звенигора, войдя в кабинет Черкасова, сразу увидел на столе управляющего свою докладную записку.

— Садись, начальник, — пробубнил Черкасов и, злыми глазами глядя на Звенигору, притворно вздохнул. — Все выдумываешь, изобретаешь!.. «Скол» будешь испытывать, односменку организуешь. Прямо во всенародные герои прешь. Ну скажи, что тебе даст односменка? Хочется лучше других быть? Что, у тебя все лавы хорошо работают?.. Ты бы лучше выправил дело на пятом участке, а потом изобретал всякие реорганизации.

— Я односменку Шаруды поэтому и поддерживаю, — усаживаясь в кресло у стены, сказал Звенигора. — Хочу положение с порожняком выправить. Это же снизу идет, Яков Иванович, не от меня. Люди хотят свои силы попробовать — производительность увеличить.

— Снизу идет! Знаем мы эти низы. С Кореневым намудрили, а Шаруде подсказали. В герои лезете.

— Предложение Шаруды нужное, — не обращая внимания на слова Черкасова, говорил Звенигора.

— Может, ты еще и на шестичасовку задумаешь перейти? — язвительно осведомился Черкасов и деланно рассмеялся.

Звенигора не смутился:

— Будем цикловать во всех лавах, тогда и о шестичасовке подумаем.

— Это кто же тебе позволит? — вскочил из кресла Черкасов и наклонился через стол, будто собирался схватиться с Звенигорой. — Правительство для шахты «Глубокая» и для Кирилла Ильича Звенигоры особый декрет издаст?! — Он торопливо вышел из-за стола, прошелся несколько раз по комнате. Лицо его стало багровым.

— Ну, делай, делай. Посади шахту. Посмотрим, что тогда из тебя сделают. Тогда с тобой не только в горкоме, но и в области займутся. Да, кстати, возьми это свое сочинение об односменной работе. Хочешь, проводи по своей воле... Ты же начальник шахты, а не я, — с насмешкой взглянул на него Черкасов. — Ты и «Скол» без меня на испытание принял. Ну и доводи дело до конца сам.

Звенигоре стало понятно, чем он настроил управляющего против себя: Черкасов не терпел, если кто-либо без его согласия и ведома проявлял даже незначительную инициативу.

— «Скол» не я принял... Вы же знаете, как получилось, — начал объяснять Звенигора. — Позвонил Каржавин, вас не застал, потом позвонил мне. Я решил — машина нужная!..

— Решил! Хо-хо-хо... — Черкасов тихонько, как бы украдкой, захохотал. — Ну что же, если решил, сам и расхлебывайся. — Притворно усталым голосом он предупредил: — На испытания «Скола» никто скидок не даст: сколько у тебя лав? Восемь! Так! Значит, одну лаву со счета придется сбросить и разложить двенадцать процентов добычи на остальные семь лав. Испытания не месяц протянутся, а дай бог, чтобы за год закончились. Машину для крутых пластов создавать — это не хату из самана лепить.

— Ничего, справимся. План выполним и семью лавами, — уверенно произнес Звенигора, поднимаясь с кресла. — Дело нужное.

— Справимся? — снова багровея, громко крикнул Черкасов. — Что ты видел? Ты видел, как комбайн «Донбасс» работает, как с ним возятся? Это на пологих пластах! Там до сих пор за комбайном лаву зачищают, пачку сбивают. А у нас на крутых пластах машине еще труднее. Я не против машин, но испытывать их нужно на опытной шахте. Нам добычу наращивать нужно. Шахтеры трудятся, чтоб план скорее закончить, а мы эксперименты затеяли. Ну, черт с ней, с добычей. Пусть ради всех пострадаем. Пусть. Но ты посмотри, что происходит. — Он стал ворошить бумаги, что лежали на столе, нашел какую-то тетрадочку в зеленой обложке и, быстро переворачивая страницы, выискивал в ней что-то. — Вот послушай. Производительность до войны по области на одного шахтера была двадцать восемь тони, а стала — двадцать две. Это что?

— Как подсчитали?

— А подсчитали правильно. Поделили то, что добыто, на всех занятых.

— Странные получились результаты. Ведь на пологих пластах комбайны...

— Слепыми глазами на механизацию не нужно смотреть. Твой друг Каржавин рад стараться любую машину совать на шахту, лишь бы механизмы значились. Там, где раньше вручную две тысячи человек работало, теперь работает две с половиной. А выработка одна и та же — две тысячи тонн. Электроцех появился — раз, электровозное депо — два, на участках слесари и электрослесари. А потом — за комбайном крепят вручную, конвейер перетаскивают вручную. Вот производительность и поехала вниз. Механизировать комплексно надо. Все от забоя до ствола. А то машину с руками соединяют. Комбинаторы.

«А ведь он, пожалуй, прав, много народу толкается возле одного механизма... Но на опытных шахтах уже пробовали испытывать: оранжерейные условия».

— Все-таки машину надо испытывать.

— Ну и испытывай! — садясь за стол и нажимая кнопку селектора, буркнул Черкасов. — Ему твердишь одно, а он другое... Посмотрим, как ты через полгода в трест прибежишь — помощи запросишь... Но теперь попробуй откажись от машины! Приказ министром подписан. В антимеханизаторы еще не хватало попасть... Теперь принимай и возись... Пройдет месяц-два — поймешь. Мне анекдот рассказывали: в каком-то городе две группы купцов задумали вместе строить общественную баню. Одни внесли деньги и другие. Только как начнут обсуждать что-либо, так на месяцы спор. В общем, все-таки построили. Осталось полы настлать. Вдруг одна группа заявляет: нужно доски построгать, чтоб занозы в ноги не попадали, а другая возражает: строгать, мол, не надо, будет скользко, люди падать будут. Пошли к одному мудрому старику. Старик и говорит: построгайте, только строганными сторонами вниз прибейте... И тем и другим угодил.

Яков Иванович расхохотался:

— Построгайте и наоборот прибейте... Это для хозяйственника анекдот. Министерству лишь бы доски были выстроганы...

Выйдя от Черкасова, Звенигора направился в горком, чтобы посоветоваться насчет испытаний «Скола» и о переходе на односменку.

Он шагал под деревьями, густо опушенными инеем. «Сумасшедшая зима, в феврале ростепель была, в грязи плавали, а сейчас — морозы стоят». Звенигора остановился. любуясь городом, с праздничной щедростью оплетенным кружевами и бахромой инея. «А небо все же высокое. Недолго уже куролесить зиме...»

Секретарь горкома Серегин принял его сразу.

— Сдаешь, товарищ начальник, сдаешь, — не дослушав Звенигору, скороговоркой стал его журить Серегин. Он резко поднялся из-за стола, головой едва не задев люстру. Недаром все в районе звали Серегина за рост — полтора человека. — Нужно большевиком быть, не зазнаваться... Вот я тебе говорю, а ты сделал мину такую, что, мол, не знаешь и не понимаешь... Хуже работать шахта стала, товарищ Звенигора. Вот сведения. — Он взял со стола книгу в прочном кожаном переплете. Их не переспоришь: первого — сто шесть процентов, второго сто пять, третьего — сто три, а четвертого — сто.

— Таких показателей у нашей шахты не было!

— Я их, по-твоему, выдумал? — На продолговатом бесцветном лице Серегина забегали желваки. — Мне плановый отдел треста дал. Подтягиваться нужно. Мы тут с Черкасовым тебя хотели на селекторном совещании прогреть, да на первый раз отставили... а будешь так работать — и на бюро вытащим... Ну, с чем пришел? Выкладывай скорее, мне нужно в область уезжать.

Звенигора рассказал о предложении Шаруды.

— Односменка?.. В одну смену — две? Это нужно серьезно продумать. Это, собственно, дело хозяйственников, мы в их дела влезать не будем. Ты с Черкасовым посоветуйся, Яков Иванович человек опытный.

Звенигора передал разговор с Черкасовым.

Серегин неодобрительно взглянул на Звенигору.

— Значит, жаловаться ко мне пришел? Ну, я на Черкасова жалоб не принимаю. Яков Иванович хозяйственник умелый, думающий, с перспективой. Таких поискать надо. Ты сколько лет шахтой руководишь? А он только трестом — пятнадцать! У него глаз наметан. Раз Черкасов говорит — не надо, значит, на это имеются основания... Вы у него, как у Христа за пазухой... Односменка дело хозяйственное — с хозяйственниками и решай. Ссориться тебе с Черкасовым не советую. Учиться у него надо.

И Серегин стал укладывать бумаги в портфель.

10

За короткой пристанционной улочкой начиналась донецкая степь. Вдали ярко светились огни поселков, эстакад, терриконников. Порывы ветра вздымали серебристую снежную пыльцу.

Может быть, только морю дано так захватывать, волновать душу, как степным просторам. Всматриваешься в их раздолье — и начинаешь понимать, почему степняки, видевшие леса Сибири, алтайские белки, карпатские полонины, кавказские отроги, все же больше любят родные края...

Каждый раз, когда Алексей возвращался в Донбасс, его охватывало радостное чувство. Все воспринималось как-то особенно — даже воздух здесь был не таким, как в иных краях, и звезды сияли небывало ярко, и поселки казались красивее, уютнее, чем в любом другом уголке земли.

— Вот и наша шахта, — сказал шофер, кивнув в сторону крутого холма, у подножия которого раскинулся поселок. — Весной — картинка! Распустится все — аж домов не видать, то сирень цветет, то акация, то жасмин.

На другой день Алексей проснулся необычно поздно, в одиннадцатом часу. Сразу же после завтрака он направился в шахтоуправление.

Был тот день, когда еще крепка морозом зима, но уже в заигрышах солнца, в мягкости ветра, сладковато-прелых запахах земли, оттаявшей на полуденной стороне, ясны приметы скорого вторжения весны.

Ветерок доносил запахи вишни.

Нигде так не пахнут вишни, как в Донбассе. Даже зимой, в самую лютую стужу вдруг потянет сладким ароматом от какого-то занесенного по макушку садочка, от дичняка, растущего в безводной балочке, какими изборождена донецкая степь, словно лицо пожившего человека морщинами.

С холма, на котором находилась гостиница, хорошо был виден весь поселок шахты «Глубокая» и начинавшийся за ним шахтерский город Белополье; когда-то Алексей проходил здесь преддипломную практику. Тогда Белополье было небольшим поселком, упрямо взбиравшимся на лбище известнякового холма. Теперь в центре города возвышались красивые многоэтажные здания с колоннами. От вершины холма к балкам протянулись лучи улиц, застроенные каменными особняками. Голубые, белые, розовые дома сверкали под ослепительным светом степного солнца. Молодые деревца ровными рядами окаймляли улицы города.

Иней одел деревья в богатые меха. Над домами колыхались стальные султаны дыма. За городом листом жести сверкал каток. Далеко в степь — по обочинам древнего Муравского шляха — убегали мережки саженцев.

Сколько потребовалось любви и упорства, чтобы они окрепли в выжженной солнцем, суховеями-азовцами и метелями степи!

На выезде, как сторожевые башни, стояли копры шахт. Упругие, нацеленные в небо, они парадно поблескивали алюминиевой краской.

Там, где теперь была шахта «Глубокая», в первой пятилетке на голые выходы известняковых пластов, скудно прикрытых дерном, привезли бурильный станок. Перед Отечественной войной на бугре уже вырос поселок, вступила в строй большая шахта. Фашисты сожгли поселок, взорвали клуб, разобрали и увезли в Рур копер, насосную станцию, другие шахтные установки. Казалось, смерть прочно ступила ногой на это место и жизнь не возвратится на пепелище, фундаменты и завалы поросли бурьяном, чертополохом.

Но минуло только четыре года после того, как выбили с бугра батальон фашистов, и снова ожили улицы поселка, во весь свой исполинский рост поднялся смонтированный краматорцами копер; свинцовую тишину разбудили гудки маневровых паровозов.

Шахта стала лучше, поселок краше. Белопольцы «вылечили» искалеченные войной деревья, насадили новые.

Железобетонный двухэтажный корпус бытового комбината с колоннадой, с высокими светлыми окнами, залитыми щедрым мартовским солнцем, походил на здание театра. Над порталом высилась бронзовая статуя шахтера.

На комбинатом виднелся ажурный копер, еще дальше — врезался в небо силуэт террикона.

...Алексей открыл резную дубовую дверь, из коридора шахтоуправления на него пахнуло домашним теплом.

В приемной секретарша печатала на машинке.

— Мне главного инженера.

— Его сейчас заменяет главный механик. Если хотите, зайдите, но лучше вам подождать начальника шахты...

Алексей все же зашел в кабинет.

Главный механик сдержанно приподнялся из-за стола. Пожимая Алексею руку, он назвался Барвинским и пригласил сесть.

— Значит, у нас будете испытывать свою машину? — после короткой паузы спросил Барвинский.

— Так решили в министерстве.

— Шахта у нас капризная. Почва «дуется», а уголек с колчеданом, с «изюмом», как шахтеры говорит. — Барвинский пристально смотрел на Алексея.

— Это и хорошо! — невозмутимо проговорил Алексей. — Такую шахту я как раз искал...

— Вот смотрите, — Барвинский подошел к стене, откинул кисейную занавеску с плотной дубовой рамы, в которой висела схема геологического разреза района: изогнутые линии схемы были круто устремлены вверх. Казалось, каменные волны застыли в бурном накате, так и не сумев прорваться к поверхности земли.

— Восемьдесят градусов падения. Недаром «мазуркой» окрестили. Перевал за перевалом. Метана у нас больше, чем в любой другой шахте... Часто бывают выбросы. О нашем недавнем происшествии слыхали?.. Хорошо, что выброс случился в третьей смене, никого не было в шахте. Четыре тысячи тонн выбросило!.. Четыре тысячи! Какая сила!.. Все оборудование в стальные панцири приходится одевать, чтобы не только искры — святой дух сквозь них не проникал. У нас перед войной одну машину испытывали. Врубовку с двумя барами... Не пошла. Тяжелая. Нам нужна машина легкая, как перо, прочная, как вольфрам, простая, как рычаг. Взял под мышку и понес.

«Зачем это он все так расписывает мне? Похоже, что отпугивает от шахты».

Зажглась лампочка на панно селектора:

— Товарищ Барвинский, — услышал Алексей чей-то бас, — засыпались углем на третьем. Порожняка нема.

Барвинский нажал кнопку селектора и спокойно спросил:

— Дорошко, почему с третьего не качаете?

— Вагонов не дают, — ответил хрипловатый голос.

— Заберите со второго участка.

Барвинский отключил микрофон.

— Да, многое от нас не зависит. — Снова обратился он к Алексею. — Вот хочется работать по часовому графику, а работаем из-за нехватки порожняка по-старому.

— Начальник шахты надолго уехал? — спросил Алексей.

— Завтра или послезавтра приедет. Главный инженер наш на Кавказе отдыхает. Не дождусь, когда вернется... Приходится за двоих тянуть воз... Инженерными делами некогда заниматься, то на запросы отвечаешь, то с заседания на заседание скачешь.

Было ясно, что с Барвинским бесполезно вести разговор об испытаниях «Скола».

11

На шахте «Глубокая» заканчивала работу вторая смена.

Клеть подъемника беспрерывно доставляла на поверхность покрытых угольной пылью, усталых людей с удивительно белыми, сверкающими зубами и расширенными, горевшими от долгого пребывания в полутьме зрачками. Выходя из клети, люди жадно вдыхали морозный воздух, разминались на звонких листах железного настила и медленно, валкой походкой матросов проходили в здание бытового комбината — там их ждала жарко натопленная баня.

В мягкой темени переливались огни шахт, вспыхивали фары, вырывались на простор прожектора паровозов. Как на поверке, перекликались рудники, заводы, депо.

От дальних байраков и суходолов тянуло сладковатым холодком.

Яркие полосы света из окон домов промывали колею дороги, бурый снег, льдинки в копытнях...

Последней поднялась из шахты бригада Миколы Петровича Шаруды.

Коренастый, с крутыми сильными плечами, Шаруда, в короткой брезентовой куртке и кожаной каске, сдвинутой на затылок, походил на подростка-крепыша. Серые глаза его, казавшиеся голубыми от угольной пыли, глубоко въевшейся в веки, молодо и задиристо глядели из-под широких бровей.

— Зайдемте, соколята, в столовку? — предложил он. — Хочется мне про одну думку вам рассказать.

Шаруда остановился, помолчал, взглянул на небо, вздохнул:

— Кавуном пахнет, хлопцы. От чудно! Как весна приходит, так в воздухе кавуном пахнет.

Было просто, но уютно в столовой — выбеленные известью стены, пестрядные дорожки, расшитые крестом скатерти, комнатные цветы в больших кадках рядом с обеденными столами.

Сюда приходили не только обедать, ужинать, но и поговорить за кружкой пива, скоротать время перед сменой.

Бригада уселась за крайним столом под веселым золотистым абажуром.

По радио передавали закарпатскую «Верховину», грустную и широкую песню, будто ветер с Карпат долетел в эти шахтерские края и принес с собой шум семерек над Черной Тиссою, запахи гор, гул быстрой воды, вырвавшейся на волю из гранитных ущелий.

— Хорошая песня, за сердце хватает! — прислушавшись, сказал Шаруда.

Подали закуску, борщ.

— Знаете, хлопцы, чего я с вами сегодня сюда зашел? — Шаруда пристально взглянул на своих «соколят», а «соколята» были все как на подбор. Статный, чернобровый, с тонкими чертами лица и задумчивыми глазами Василь Шеремет; кряжистый, широкоплечий, чуть-чуть курносый Коля Бутукин; плотный и слегка сутуловатый буковинец Мариан Санжура; известный на весь район гиревик Женя Пастухов; сухощавый, с острым и цепким взглядом Фахри Асадулин.

— Машина к нам идет — слышали? Угольный комбайн для крутых пластов. Нужная машина, — продолжал Шаруда.

— Говорят, провалилась на «Капитальной», не угрызла пласта, — заметил Коля Бутукин.

— Ну, ты это брось, не паникуй раньше времени. Помолчи, если не понимаешь. Наша машина. Будем испытывать... Там провалилась, а у нас не провалится. Не дадим провалиться.

Шаруда помолчал и в раздумье повторил:

— Будем... Только не каждому дадут испытывать ее.

— С ней возни не меньше, как на год, а то и больше, — не унимался Коля Бутукин.

— Откуда ты знаешь? Кто тебе такое сказал? — Шаруда даже привстал и через стол наклонился к Бутукину, глядя на него в упор. — На базаре?.. Может, ворожки нагадали? Эх, Коля, а я думал, что ты настоящим шахтером стал.

— Я ж ничего, Петрович. Только догадка такая у меня.

— А ну тебя, с твоими догадками, — глухо вымолвил Шаруда. — Как камнем привалил.

— Ты на него не обращай внимания, дядя Коля, он может бухнуть такое, что самому потом целую неделю чудно, — старался сгладить размолвку Женя Пастухов.

— А я надеялся, что мои хлопцы меня поддержат, — обиделся Шаруда.

Хмурясь, он стал отхлебывать жирный, пахнущий укропом борщ. Потом отодвинул тарелку и, вынув папиросы, положил их на середину стола.

— Послухайте меня, хлопцы!.. Я сорок лет этими руками тепло для людей из-под земли выгребал. — Он медленно поднял над столом свои сильные руки в ссадинах и синих крапинках въевшегося под кожу угля. — Рылся в таких норах, что вспомнить страшно, — каждый день сам в могилу заползал. А в двадцатом году, когда пришел к нам приказ Ленина Донбасс восстанавливать, на душе заря заиграла. Я тогда бойцом был, в сорок восьмой дивизии. Слыхали про такую?

— У нас в Щербиновке шахту так называют — «Сорок восьмая дивизия», — обрадованно воскликнул Коля Бутукин.

— Ее наша дивизия восстанавливала, по ленинскому приказу, — продолжал Шаруда. — И тогда же к нам в Донбасс первые машины-врубовки привезли. Ленин их прислал. Только на крутых пластах ими нельзя было уголь рубать... На антрацитах они пошли... Но я уже с думой про то, что машинистом стану, не расставался... Все ждал, когда нам такую машину-комбайн дадут, какая на пологих пластах работает. Вы думаете, соколята, мне не надоело вручную, хоть и отбойным молотком, а не обушком, в пласты вгрызаться. Каждому хочется, чтоб работать не руками, а головой, чтоб больше угля дать. Добрый заработок иметь. А ты, Коля, сбиваешь на то, щоб мы от такой машины отказались. Эх, хлопцы, хлопцы, соколята мои.

— Тату, — нашел нужное слово Мариан Санжура, — берите машину, мы все за вас будем. Поддержим... Как один...

— Добре, хлопцы, — глаза Шаруды заблестели. — Только такой почет — испытывать машину — заслужить надо... Работой... Я такое, хлопцы, надумал. Давайте начнем в одну смену работать вместо двух.

— Как в одну смену? — будто по команде, в один голос спросили Бутукин, Санжура, Асадулин.

— А так... Давали за две смены триста тонн — столько же будем давать и за одну. Я все рассчитал. У нас на шахте двенадцать лав. С порожняком трудно, с воздухом тоже. На две смены всего не хватает. В одну смену будем рубать столько, сколько за две — тогда и воздуху хватит, и людей вдвое меньше нужно будет... Так чи ни?..

— Так никто еще не работал, — заявил Женя Пастухов. — А вдруг...

— Ну, и что ж? С бухты-барахты и мы не будем начинать. Я ж все обдумал и десять раз пересчитал. Давно эта думка со мной ходит.

Бригада Шаруды уже не один год считалась лучшей на шахте, но Микола Петрович, когда заходила об этом речь, скромно говорил:

— Работаем, как все... Пороху не выдумали, а угля в пластах еще много.

За этими словами чувствовалось, что старому горняку даже отличная работа не предел, что есть у него своя заветная цель найти новое в труде, «выдумать порох» в дорогом, кровном шахтерском деле.

Микола Петрович Шаруда вырос в семье донецкого проходчика. Первое, с чем связывались его воспоминания о детстве, — был уголь. Уголь окружал все: из него складывали огромные штабеля, похожие на крышки гробов, он лежал конусообразными кучами возле шахтерских казарм, его можно было видеть на траве, на деревьях, на снегу.

Первыми словами, которые услыхал Шаруда, были слова об угле — его одновременно и проклинали и прославляли. В детском уме запечатлелось: уголь — основа жизни, мир стоит на нем, как дом на фундаменте.

Подростком Шаруда знал наизусть названия угольных пластов. Ему нравились эти гордые, звучные слова: «Великан», «Могучий», «Хрустальный», «Золотой», «Алмазный», «Атаман», «Кипучий».

Семи лет он впервые побывал в шахте, пробравшись туда тайком от старших через запасный ствол; в девять лет уже выбирал породу на угольной сортировке.

Не было ни одной угольной профессии, которую не познал бы Микола Петрович. Он доставлял шахтерам лампы в забой, работал коногоном — водил составы вагонеток по подземным путям, лесогоном — гонял крепежный лес в лавы, проходил стволы и штреки, наваливал подорванный уголь, бурил шпуры.

Но особенно он любил специальность забойщика — «первую среди шахтерских».

Шаруда работал на многих шахтах Донбасса, побывал в Кузбассе, Караганде. По первому приказу Микола Петрович снимался с обжитого места: в Кузбасс — осваивать новые месторождения, в Караганду — передавать опыт казахским горнякам.

Жена, недовольная частыми переездами, порою пыталась склонить мужа отказаться от нового назначения.

— Ты шо, Ганна? — останавливал ее Микола Петрович и улыбался глазами, как будто говорил с девочкой, а не с женщиной. — Меня не знаешь? Характера не изучила? Я партийный рядовой. Прикажет партия: собирайся, Шаруда, на Северный полюс. Зачем? Добывать уголь. И на полюс поеду. Не задумаюсь. Это же мое призвание — добывать уголь.

В дни освобождения Донбасса от фашистских оккупантов его назначили на восстановление «Глубокой».

Приходилось круто: жили в землянках, отапливали их кое-как — пламя войны сглодало все горючее до щепки, работали «рядом со смертью», восстанавливая нафаршированные минами, как перец морковкой, стволы, размытые водой подземные коридоры. Вокруг лежала холодная мертвая степь, молчали заводы. Но людям не терпелось сделать вновь Донбасс огнистым, шумным, многоликим. У времени в работе широкий шаг. Через два года после начала восстановления «Глубокая» дала первый уголь, бригада Шаруды стала одной из лучших не только на шахте, но и в области. Но успокаиваться на этом Микола Петрович не собирался.

Давно предлагали Миколе Петровичу стать начальником участка, переводили в горный надзор, но он, посмеиваясь, отказывался:

— Понимать нужно — я еще нормы своей не вырубил. Как миллион тонн будет, так сдам молоток и на пенсию. А пока порубаем. Есть еще сила в казацких жилах!..

Ни одно начинание передовых горняков не проходило мимо его внимания, и все дельное, сулящее успехи в работе он применял в своей лаве, не ожидая команды начальства. Применял с любовью найденное другими и упорно искал свою «новину» в деле, как называл он рационализацию труда. И в эти дни, когда шахта получила особенно напряженное задание, Микола Петрович задумал осуществить переход на односменку — то, что вынашивал в течение многих месяцев.

Известие об испытании комбайна «Скол» на «Глубокой» сделало его более решительным, ободрило, наполнило уверенностью в том, что односменка удастся. И сейчас, беседуя со своими хлопцами, он уже не сомневался, что в односменке как раз заложен тот порох, выдумать который он стремился долгие годы.

Долго еще сидел Микола Петрович в столовой, рассказывая, как он расставит людей, сколько потребует порожняка, как должны быть налажены подготовительные работы. Когда бригада Шаруды вышла из столовой, звезды низко висели над степью в каленой синеве. Казалось, — только дойди до горизонта и снимай их тогда пригоршнями.

12

Утром, после ухода соседей по номеру гостиницы, снабженцев, людей неутомимых на досужие разговоры, Алексей достал из чемодана папки с набросками и расчетами, сделанными в Москве. Он намеревался лишь привести их в порядок. Но, просматривая эскизы, уже не мог просто разбирать содержимое папок, стал варьировать наброски деталей.

Работалось почему-то особенно хорошо. Удачно решались те задачи, которые раньше на недели заводили мысль в тупик.

Поездка в Москву, встречи с Каржавиным, Верхотуровым, схватки на техническом совете наполнили Алексея уверенностью, что он успешно завершит испытания своего «Скола», доведет конструкцию до совершенства, и можно будет начать серийный выпуск. В успехе он не сомневался: видный теоретик механизации стал его наставником, сторонником принципа скалывания углей.

И та мимолетная, почти мгновенная встреча с Варей тоже ободряюще подействовала на него. Порою он мысленно виделся с нею по несколько раз в день. Незначительный повод вызывал воспоминания о ней: имя, услышанное в радиопередаче, упоминание о книге, которой она когда-то восхищалась, возвращало его к прошлому.

Вчера по дороге из шахтоуправления Алексей встретил девушек, которые несли в руках белые цветочки-пролиски, как их зовут в Донбассе, первые вестники весны. Возникли в памяти картины того года, когда он готовил дипломный проект и выкраивал время, чтоб побродить с Варей по пригородным балкам, там, где зеленые стрельчатые листки пролисков пробивали источенный ветрами крахмально-глянцевитый снег.

Сейчас, набрасывая заново эскиз клеваков машины, подсчитывая нагрузку на каждый клевак, он вдруг бездумно начинал вычерчивать кружевные абрисы пролисков. И снова, как после короткого забытья, принимался проверять расчеты детали, набрасывать новые конфигурации их.

Нет, он не мог согласиться с тем, что его машина, как все угледобывающие, будет иметь рабочий ход только в одном направлении — от верхнего коридора шахты к нижнему. Она должна работать и возвращаясь в исходное положение.

Работают же на станках умелых строгальщиков два резца: один на поступательном, другой на возвратном ходу.

Ох, эта схема клеваков двойного действия! Алексей давно уже ломал над ней голову, заносил эскизы ее в блокнот, рисовал на оборотах чертежей.

В Москве некогда было всерьез заняться этими эскизами, выверкой их. Теперь он стал хозяином своих суток. Он проверял наброски, переделывал эскизы клеваков, чертил новые схемы их действия. Выходило, что нужно было устанавливать второй редуктор, привод. Он мысленно дискутировал с собой: «Не годится: громоздкая телега, а не машина. Ее тяжело спускать и поднимать по лаве». Карандаш тоже спорил на бумаге с геометрическими построениями — беспощадно перечеркивал им же вычерченные фигуры.

«Нужен легкий металл, небольшие компактные детали», — решал Алексей и, отшвырнув карандаш, давал надолго ему отдохнуть, начинал рыться в справочниках, таблицах сопротивления материалов, благо, чемодан был набит ими.

Шелестели страницы, из-за цифр показателей сопротивления на скручивание, срезывание, сгиб зримо вставали то сверкающие крупными зернами мартеновские стали, то спрессованное из мельчайшей матовой крупы порошковое железо, то сильные, способные принять тысячетонную нагрузку вольфрамовые стали.

«Почему только стали и чугуны, бронзы и меди во всех справочниках? Где новые металлы, легированные ванадием, торием?» Он мечтал о них, как художник мечтает о секретах красок мастеров Возрождения. Из этих металлов можно было создать легкие и прочные машины для разработки пластов крутого падения.

Алексей отшвыривал справочники, подходил к окну. За Белопольем виднелась заснеженная степь волнистого Нагольного кряжа, синеватый снег, полные искрящегося света дали. Всматриваясь в них, Алексей думал о людях, навсегда полюбивших этот простор, о тех, кто добывал клады солнца в глубинах донецкой земли...

И снова он возвращался к столу, снова ватман позванивал под нажимами карандаша.

Потом он — уже в который раз! — делал подсчеты. И опять выходило, что наброски схем неверные: металл не выдерживал сопротивления пласта. Детали ломались, скручивались, срезались, упираясь в угольный монолит.

Алексей не сдавался. Пробегая глазами по шеренгам цифири, он набрасывал новые и новые эскизы.

«Может, не страховать себя? Плюнуть на все эти таблицы сопротивления углей, составленные по лабораторным наблюдениям. Доктора наук, профессора! А играют в условные наблюдения. Вырезают кубик угля из пласта и начинают испытывать его под разными нагрузками в лабораториях».

Вместо клевака карандаш вычерчивал незатейливый цветочек, словно рукой водила весна...

Стук в дверь прервал раздумья Алексея.

На пороге комнаты стояли двое в одинаковых синих пайковых стеганках, в кожаных шапках-ушанках, в высоких сапогах. Один среднего роста, с глазами такими открыто ясными, что сквозь них, как через окна, виделся характер — и строгий, и привлекательный в одно и то же время. Другой — высокий, широкоплечий, с добродушным лицом, на котором улыбалось все — черные большие глаза, толстые губы, обветренные, румяные от мороза щеки. Казалось, даже мясистый нос, и тот улыбается.

— Мечтаете? — протянул высокий Алексею большую жилистую руку. — Будем знакомы — начальник шахты Звенигора. А это наш парторг Коренев Владимир Михайлович. Пришли проведать, посмотреть, как устроились. Ну что ж, отдыхать тут можно. — Окидывая взглядом комнату, добавил: — а работать нельзя... Устроим. У нас жилья хватает. Теперь, как поступил на шахту человек, сразу комнату даем... Разбогатели!

Парторг молча, немного раскачиваясь, подошел к Алексею, крепко пожал руку, спокойно и внимательно смотря прямо в глаза.

— Мы уже думали, что вы в область подались, — усаживаясь на стул, продолжал Звенигора.— А я только вернулся, мне говорят: изобретатель приехал. Вот с парторгом и решили проведать вас. Не помешали?

Глядя на начальника шахты, Алексей повеселел. Был в этом уже пожилом человеке юношеский задор.

— Мне тут на днях Яков Иванович такой бенефис из-за вашей машины устроил, смеясь рассказывал Звенигора. — Вы нашего управляющего, Черкасова, не знаете? Узнаете. Это личность замечательная! — Звенигора поднялся со стула и, подражая Черкасову, отдуваясь, стал ходить по комнате, поглаживая живот: — «Ты, товарищ Звенигора, еще молодой хозяйственник. Тебя еще жареный петух не клевал. Зачем ты на испытание «Скол» принял? Ты мне одну лаву без ножа зарезал! Вы все меня посадить хотите. Не хочешь признавать своей ошибки сейчас — признаешь потом, да уж поздно будет». — Звенигора снова уселся за стол. — А вы хотите вокруг огня, Яков Иванович, ходить и спину не опалить?.. Я тех людей, кто ошибок не делает, не уважаю. Как закричит: «Ты, значит, право на ошибку защищаешь? Это для всякой шантрапы лазейка». А для меня, если человек никогда не ошибался, ни черта не стоит, значит — либо не делал ничего, либо ни разу не дерзнул свое найти, все за чужим умом прятался. Я бы таких непогрешимых ни к руководству, ни на какую живую работу не допускал. Сиди в канцелярии, подшивай исходо-входящие.

«Кажется, с ним легко будет работать», — подумал Алексей.

— Яков Иванович стал со мной после этого тихосенько разговаривать, — продолжал Звенигора. — Он всегда, когда злится, почти шепотком говорит. «Ты не думай, что я против новой техники. Но не так нужно вести испытания. Опытные машины — на экспериментальную шахту». А я слушаю его и думаю: пой, пой, Яков Иванович, план-то мне план, да я над планом пан. А тебя другое раздирает: как так я без твоего ведома на испытания согласился!..

Звенигора стал расспрашивать Алексея о машине, об испытаниях ее на «Капитальной».

Алексей почувствовал в нем человека, любящего горное дело, и, разложив чертежи «Скола», пояснял, как будет действовать машина.

— Сколько же рабочих останется в лаве? — спросил Коренев. — Только четыре! Машинист с помощником и два крепильщика. Здорово! — Карие глаза его жарко блестели. — Значит, высвободим пятнадцать человек в каждой смене... Как ты думаешь, Кирилл Ильич, освоим мы эту умную машину? — обратился он к начальнику шахты.

— Не освоим, так нас нужно с шахты прогнать взашей, Владимир Михайлович, — серьезно заявил Звенигора. — Куда мы тогда, к черту, годимся? Это же только с «Капитальной» могли ее легко отпустить. А я бы ее запер в лаве и часовых выставил... И конструктора бы тоже запер — никуда не отпустил бы... Организовать испытания нужно, Владимир Михайлович, так, чтобы все сказали о глубокинцах: умели молотком рубить, сумели и машину приручить. Именно приручить — объездить, как коня объезжают... Вам, товарищ конструктор, мы такие права предоставим, что каждое ваше слово законом будет. Народ у нас дружный, партийная организация боевая.

Парторг сидел, склонясь над схемой «Скола», о чем-то думал, делая заметки на листе бумаги.

— Это ничего, что я выписываю кое-какие данные? — вопросительно взглянул он на Алексея.

— Я вам синьку дам, у меня есть запасные..

— Знаете, привык продумать иногда с карандашиком на досуге какую-нибудь новинку, — объяснил свое любопытство Коренев. — Интересная машина ваш «Скол». А когда на интересные вещи смотришь, интересные мысли рождаются. От вашей машины таким хорошим — завтрашним днем повеяло. Всего четыре человека в лаве останутся! Потом и этих четырех в штрек подымем... Так ведь? Нам теперь не остановиться. — Он произносил слова неторопливо, но с такой убежденностью, будто уже давно был знаком и с замыслами, и с исканиями Алексея. — Пришло время дать человеку машину на любой работе.

Сколько времени прошло с тех пор, как началась эта бесхитростная беседа? Не больше получаса. А Алексею казалось, что он хорошо знаком с Звенигорой и Кореневым. Давно уже нужно было встретиться с ними, поделиться своими замыслами. Запросто стал рассказывать, над чем будет работать, если успешно закончатся испытания «Скола», заговорил о программе, подсказанной Верхотуровым. Вывести всех людей из лавы — его затаенная мечта.

— Шахту нашу вам показали? — спросил вдруг Звенигора. — Тогда пошли, покажу вам нашу «Глубоченькую». Потом пообедаем и обсудим, как будем машину испытывать. Я как раз собирался на участках побывать. Три дня не был! За три дня у нас, горняков, многое может случиться. Сводки сводками, а глаз глазом.

13

Звенигора показывал Алексею «поверхность» шахты — эстакады, бункерные площадки, машинный зал, подъездные пути. Он откровенно любовался сооружениями и машинами, будто сам впервые видел их. На шахте все было заново отстроено после фашистского нашествия и разорения. Мощный подъемник со скоростью курьерского поезда выбрасывал из недр партии тяжелогрузных вагончиков, они автоматически маневрировали, степенно катились к огромным железобетонным слонам — бункерам.

После осмотра «поверхности» шахты Алексей и Звенигора переоделись в просторные, жесткие, пахнущие углем брезентовые костюмы.

— А теперь в нашу Швейцарию, — сказал Звенигора, — под горное солнце...

В большой комнате все голубело, как на вершине ледника, отражающего горное солнце, у столбиков фотария стояли шахтеры в трусах и синих очках. Их тела омывал густой свет. Неподалеку, у сверкающих никелированными деталями приборов, поднявшиеся из забоев шахтеры вдыхали пары масел.

— Швейцария! — воскликнул Звенигора и, как школьник, проворно разделся, встал на освободившееся место у столбика фотария.— После такого солнышка сырость не страшна.

Минутный спуск на клети в сырость, тьму. Свистящая в ушах быстрота, и вот уже подземный дебаркадер... Лязг, грохот вагонеток с углем, сигналы во влажном воздухе с острым запахом серы. Самая настоящая товарная станция на трехсотметровой глубине. То из одного, то из другого туннеля выползает электровоз с длинным составом вагонеток. В черно-серой непроницаемости выработок никнут бусы ламп, они кажутся висящими в воздухе, отчетливо видны только входные арки туннелей — они открывают дорогу к пластам, перерезают их.

Алексей шагал за Звенигорой по квершлагу — широкому и высокому, как туннель метро.

Тысячелетия минули, пока человек научился пробивать эти подземные ходы сквозь толщу пород, подавать в них воздух, укрощать силу горного давления, обуздывать все эти оползни, плывуны, обвалы, сдвиги, оседания почвы; создавать шахты — эти города без неба, под землей, с главными проспектами, боковыми улицами, переулками, тупиками — квершлагами, штреками, лавами.

Сложно и трудно открывать дороги к пластам, к кладовым солнечной энергии.

Вот лежат они, зажатые между слоями известняков, песчаников, глин, сланцев, веками недвижимые и непоколебимые, простирающиеся иногда на десятки километров в длину и на сотни метров в ширину. Кажется, никакие силы не в состоянии сдвинуть их с места, нарушить покой монолитных глыб, миллионами веков спрессованного кладбища тропических лесов, водорослей. Но стоит только вынуть лишь небольшою долю богатств этой подземной кладовой, как приходят в движение силы земной коры. Они сдавливают пласты, дробят их, порою выжимают из окружающих пород так же легко, как крем из пирожного.

Бывает, что выдавливаемый пласт наступает на штрек — перекрывает его.

Но все укрощает воля человека — он обуздал титанические горные силы.

Не раз плывуны, хлынув из засады, заливали все жидким и леденящим илом, не раз оседали верхние породы, грозя завалом, сдавливая все, как соломинку. Человек упрямо шел к пластам.

Нередко поперек его пути вставала плита красноватого песчаника, врезаясь в которую, сдавали, крошились, плавились даже самые крепкие стали, — человек проходил и через нее.

Порою газы выбрасывали тысячи тонн угля — и это не устрашало человека.

Он не отступал, он упрямо шел к кладам огня, света, энергии...

Алексей и Звенигора свернули в ближайший туннель, и тишина стала вплывать в уши. Сажевая тьма с гнездышками света. Парной воздух, будто над рекой после летнего дождя.

Звенигора проходил по шахте как садовник по саду, где каждое дерево выпестовано им. Он любил эти квершлаги, штреки, ходки, шахтные коридоры. Каждый выступ в штреке напоминал ему о той борьбе, которую вел коллектив шахты за путь к пластам.

Есть что-то общее в характере и облике моряков и шахтеров. Этих мужественных, напористых людей роднит борьба со стихиями.

Стихия тверди, выведенная из извечного покоя, не менее опасна, чем стихия моря. Подобно тому, как романтика моря манит к себе людей, так горняков увлекает романтика борьбы со стихией тверди...

Звенигора вдруг останавливался и ласково, как живую, поглаживал опорную железобетонную балку:

— Второй год стоит — сила! На ней сотни тонн лежат... А раньше мучились: там сдавило, там перекосило, там завалило. Несколько лет назад Никита Сергеевич Хрущев на областном совещании услыхал жалобы на плохое крепление и пристыдил: «До каких пор вы будете все соломинками скалы подпирать — везде бетон уже внедрили, пытливые люди методику этого дела создали. А у вас все на деревянных стойках...» После этого стали мы железобетонные опоры ставить. Вечные! Штат крепильщиков в пять раз сократили...

В тупике, освещенном прожектором, стоял состав порожних вагонеток. Люковой приподнимал задвижку деревянного закрома у конца лавы, и в подкатившие вагонетки с грохотом врывался поток угля.

— А дальше хоть не води! — вздохнул Звенигора. — Стыдно! Все механизировали, а в лаве долбим уголек отбойным молотком...

Сквозь какую-то щель они пролезли в лаву. Угольный пласт залегал почти вертикально, между известняками и песчаниками.

Алексею, сотни дней проведшему в горных выработках, эта показалась особенно душной, темной, узкой. По диагонали в сажевой мгле мерцали большие светляки почти на равном удалении один от другого — лампы шахтеров, работающих за уступами пласта. То, что пласт разрабатывали не ровным фронтом, а уступами, обеспечивало безопасность шахтеров — они были укрыты за стенкой уступа от глыб и кусков угля, летевших из-под отбойных молотков из верхней части лавы. Полулежа, упираясь ногами в стойки, работали забойщики.

— Воздух дают, Бородай? — голос Звенигоры зааукал в темной глубине.

Забойщик выключил отбойный молоток, повернулся к начальнику шахты.

— С перебоями, Кирилл Ильич. Наверное, где-то утечка.

— Какая утечка? Мощностей не хватает. Компрессор дополнительный нужно устанавливать.

Алексей смотрел на забойщика, на угловатое лицо, запорошенное угольной пылью. Зубы Бородая ослепительно сверкали, глаза были необычно большими и яркими.

Бородай снова нажал на пуск отбойного молотка. Пика стала вгрызаться в пласт, откалывая большие куски.

Под ярким до меловой белизны светом аккумуляторной лампы уголь сверкал, переливался мириадами мельчайших граней, казалось, будто на рештаки падают камни, покрытые алмазной пылью. Молодой забойщик работал не спеша, но легко. Он как бы распарывал пикой отбойного молотка какой-то шов, скреплявший слои пласта.

— Здорово находит кливаж! — сказал Алексей Звенигоре.

— Глаза, как линзы микроскопа, — согласился Звенигора. — Первой руки мастер!

Бородай на минуту прекратил отбойку угля, посмотрел на начальника шахты, на незнакомца, снова нажал на спусковую кнопку. Еще быстрее посыпались глыбы на рештак. Забойщик вел пику уверенно по кливажу, едва заметной полоске, тому следу, что остался от древнейшей поры, когда под исполинским прессом пород сжимались стволы деревьев, погребенных океаном, превращаясь в тонкий слой угля. Умение находить кливаж было одним из главных в профессиональной выучке забойщика, тогда начинали действовать внутренние силы пласта, разрушение его облегчалось, пика молотка выводила эти силы из состояния покоя.

Из лавы Звенигора и Алексей поднялись в вентиляционный штрек, присели на свежевыструганные доски.

Здесь, в недрах земли, в щели между пластами, было особенно приятно вдыхать запах сосновой смолы.

— Прямо на поляне в бору! — произнес Звенигора. — Такой бы воздух в лаву подавать к месту работы... Думаете, фантазия? Станем побогаче — будем лесной воздух для шахтеров вырабатывать... — Он помолчал, к чему-то прислушиваясь. Из густой темноты доносился глуховатый, как шум воды на мельничном ставу, отзвук работы каких-то механизмов. — Проходчики трудятся, разбуривают породу. Третьи сутки грызут. Наскочили на красноватый песчаник и никак не пробьем... Вот эту лаву, по которой лезли мы, для вашей машины отведем. Сегодня заходите ко мне домой — пообедаем, план набросаем, что будем делать. Это же красота — все уступы срезать и людей вывести из духоты и мрака. — Чувствовалось, что начальника шахты всерьез увлекают предстоящие испытания. — Давно прошу комбинат: дайте любую машину. Не век же мы «ручниками» будем. Один ответ — нет. А она, оказывается, есть, существует! Вы бы сразу с ней к нам. Мы бы давно окрестили и в люди пустили.

Когда они поднялись из шахты, в «нарядной» уже собирались шахтеры второй смены. Людно, шумно было в зале и коридорах. Покрывая все шумы, из радиорупоров неслась музыка.

К Звенигоре подошел горный техник в фуражке набекрень. Из-под козырька выбивались кудрявые смоляные волосы. Сухощавый, хорошо сложенный, с энергичным лицом, он был живописен — бери и пиши казака из понизовой вольницы.

— Ну что же это такое, Кирилл Ильич? — жаловался техник. — Опять на четвертом участке целика не оставили?

— Это ты с главным инженером выясни. Я только сегодня утром из области вернулся.

— Это вы будете выяснять!.. Я в обком телеграмму пошлю, — спокойно, но многозначительно сказал техник.

— Куда угодно, — отмахнулся Звенигора. — Надоели твои телеграммы.

— Представитель горной инспекции — Стерняк. Придется и вам с ним дело иметь, формалист, въедливый, как клещ...

14

Во второй половине марта лава, в которой работала бригада Шаруды, была переведена на односменку. Две смены предназначались для ремонтных работ, одна для разработки пласта. Раньше за две смены добывали 300 тонн угля, теперь столько же нужно было взять за одну. По расчетам все выходило гладко.

В первый же день работы по-новому оказалось, что при расчетах не учли некоторых особенностей шахты. То, что порою из-за слабого давления сжатого воздуха отбойные молотки, как истощенные дятлы, понуро клевали пласт, не так беспокоило и возмущало шахтеров, как нехватка порожняка для погрузки угля. Порою приходилось на час-другой прекращать отбойку угля. Весь низ лавы — «магазин», как называют его горняки, был завален горючим. Составляя план односменки, надеялись, что количество вагонов обеспечит погрузку всей добычи за смену, но практически не проверили пропускную способность ствола. Почти ежедневно состав с углем долго простаивал у подъемника. Было и так, что порожняк, возвращенный с поверхности, выжидал, когда пройдет встречный груз по однопутевому штреку.

За неделю всего один раз удалось выполнить график цикличности.

— Поспешили! — досадовал Звенигора, беседуя с парторгом наедине в своем кабинете. — Не подготовили дело с транспортировкой.

Последнюю неделю Звенигора почти не спал. Он осунулся, глаза глубоко запали.

— Ты не расстраивайся, Кирилл Ильич, наладим. В технике так не бывает, чтобы сразу рванул и пошел, как паровоз по рельсам... Есть неучтенные нами силы трения. Они везде действуют — и в экономике и в технике. Чтобы их выявить, нужно пробовать. Без опыта их не познаешь. Все наладим.

— То, что наладим, верно... а вот с подвижным составом. Тут дело не только в просчетах. Какой черт составлял проект реконструкции? Ствол только три тысячи тонн может пропускать в сутки. Уже сейчас можно было бы три с половиной смело давать, а через узкую горловину их не откачаешь. Вагонеток, конечно, достанем, а пропускать их негде — все штреки однопутные...

— На двухпутные нужно переходить.

— Не разрешат. В тресте говорят, что есть приказ министерства — идти только узким ходом: чтоб не сдавливало горных выработок.

— У нас не сдавит. Боковые породы крепкие. Выстоят.

— Я это понимаю, но в тресте понять не хотят. Там по циркуляру... Черкасов, думаешь, не понимает?.. Его в незнании горного дела не обвинишь.

— Наверное, на «большой обедне» уже распекал за то, что лава на втором участке отстает?

— Молчит. Ни намека. Яков Иванович покричать любит, но там, где наверняка будет прав... Мне кажется, что он и за односменку, и за испытания «Скола».

Коренев улыбнулся:

— Недоволен, что его обошли. Это у него старая слабость. Любит всем верховодить. Сложная штука — человеческая психология. Люди применительно к обстановке перестраиваются. Встречал я тех, кто работал на «Зимянской», когда Черкасов был начальником, — не нахвалятся: все, что нужно делать, сперва с рабочими обсуждал. А теперь приедет на шахту — хотя бы для формы побывал на рабочем собрании...

— Шахтеры кое за что его с наждачком прошлифовали бы, — безобидно рассмеялся Звенигора. — Под ветром даже дуб гнется. На Черкасова слава крепко подула. Организатор он дельный — этого не отнимешь... Нам теперь бы штреки расширить.

— Был бы Лабахуа, все по-иному бы шло. Барвинский все по приказу делает. Он только свою механику знает — горные работы для него дело подсобное. Да и гонору у него, как у шляхетного пана.

— Да, ершистый мужик. Я на днях с ним завел разговор о работе электрослесарей. Вскипел. Как всегда с ультиматумом: «Могу освободить шахту от своего присутствия, если не гожусь...»

— Ты понимаешь, самое главное в односменке — ритма добиться. Нужно, чтоб каждую долю времени люди чувствовали. Я бы так хотел: пришел на участок, посмотрел на доску учета — семьдесят вагончиков отправили на-гора — значит, два часа прошло после начала смены... Чтобы я время по добыче проверял — как час, так тридцать пять тонн... Мечтаем, мечтаем... А вот что шахтерам на наряде скажешь? Нужно каяться: мы, мол, не начальство, а шляпы!.. Люди большое дело начали, а мы им не помогли, не обеспечили даже воздухом...

Вошел Барвинский.

— Ты, Анатолий Сергеевич, как с локатором ходишь — на расстоянии чувствуешь, где твоя помощь нужна. Вот сидим мозгуем, как дальше быть, с односменкой у нас конфуз.

— Никакого конфуза. Была заминка с воздухом, сегодня наверстаем.

— Анатолий Сергеевич, я ж не вчера на шахту пришел! Заминка, заминка! — вскипел Звенигора. — Шахтерам на наши заминки начхать. — Он стал перекладывать папки с одной стороны стола на другую...

Барвинский сел на стул у окна, взглянул на шахтный двор, вынул из кармана маленький блокнот, карандаш:

— Сразу все не делается, Кирилл Ильич. Это мы все расписали, как по команде, раз, два, три — готово. В жизни все сложнее.

— Что сложнее? Подземный транспорт нужно налаживать — вот и все сложности.

— Подвижной состав по нашему желанию не вырастет.

— Хватает его, — заметил Коренев. — Использовать не умеем. Чего ждать, если начальник транспорта не знает, какой электровоз ко второму участку прикреплен. Потом другое — на трубопроводе авария, а горного мастера вчера разыскивали полсмены.

— Я его не назначал... — вспылил Барвинский и резко поднялся со стула.

— Верно, — согласился Коренев и подошел к нему. — Наша вина. Мы не провели должной подготовки. Хорошо расчеты не проверили. Но почему вы от этого в стороне? Что, для вас это чужое дело? Вы против односменки? Тогда почему молчали на бюро, на техсовете? Вот этого я не пойму.

Барвинский ничего не отвечал, он медленно достал портсигар, посмотрел на него удивленно, как на находку, раскрыл и положил на край письменного стола. Разминая папиросу, он сосредоточенно смотрел на ее ободок.

— Слушай, Владимир Михайлович, — нарушил неловкое молчание Звенигора, — нужно созвать наших инженеров, пусть расскажут, как они будут транспорт налаживать. Сумеем подготовиться за два-три дня? — взглянул он на Барвинского.

— Доложить можно и сегодня, — раскуривая папиросу, медленно, как бы поучая, произносил слово за словом Барвинский. — Но пока мы на двухпутевые штреки не перейдем, толку не жди... В технике не голосуют, а рассчитывают.

Звенигора подскочил с кресла:

— Значит, еще полгода ждать?! Силен!.. Нас же шахтеры выгонят с шахты и правильно сделают... Можно так график движения построить, что состав за составом пойдут. Клети у нас пока без графика используют?! Второй электровоз на участок можно дать?.. Вот что, Анатолий Сергеевич, все в сторону, сейчас же составляй заново расчеты, графики. Сумеешь сам подсчитать? — Звенигора знал, что последней фразой он больно задевал самолюбие Барвинского.

— Из Харькова пришел мотор восьмидесятикиловаттный, — сдержанно, после небольшой паузы, доложил Барвинский. — Звонили со станции. Думаю посмотреть, в каком виде...

— Всю текучку в сторону, Анатолий Сергеевич. Пошли электриков осмотреть мотор. Главное — подсчитать снова наши возможности, выявить ошибки.

Барвинский взял портсигар со стола, звонко щелкнул им и вышел из кабинета.

— Норовистый, чертяка, — кивнул вслед ему Звенигора. — В стороне от всех. Для формы и на совещаниях присутствует и на собраниях. Но всегда молчит... Однажды говорю ему: «Вы бы выступили и высказали свою точку зрения». — «По-моему, нужно не высказываться, а делать... И так слишком много говорим».

Коренев подошел к окну. Раскрыл форточку: сырая струя тумана влилась в комнату.

— Мне кажется, что у него эта отстраненность — из-за скрытой обиды, из-за неудовлетворенности своим положением. Почти четверть века работает на шахтах и все главным механиком. Все товарищи по выпуску стали профессорами, командуют трестами. Такому инженеру по плечу большая работа. Бывает и так: не попадешь в обойму — не выстрелишь, хоть и заряд хороший. Пробовал с ним как-то разговаривать, поинтересовался, почему не готовится к защите степени. Оборвал разговор и с такой горькой усмешкой говорит: «Время для степеней ушло... Мне теперь только на дожитие рассчитывать». Думаю — это от обиды. Не использовали всех сил и способностей человека. Самое скверное, когда человек проживет, как нераскрытая почка...

15

В «нарядной» — высоком двухсветном, с окнами в два яруса, зале, украшенном лепкой и росписью, в которой художники, не скупясь, разбросали яркие цветы и травы, было людно, шумно, говор нарастал — все время подходили шахтеры.

Возле помоста, в глубине зала, на боковых скамейках разместились молодые забойщики. Перед ними на корточках сидел невысокий курносый шахтер средних лет, с безобидно плутоватыми глазами, с пеньковыми волосами. Он живо что-то рассказывал, то вскакивая, то приседая. Алексей сразу опознал в нем крепильщика горных выработок. Под мышкой у рассказчика был зажат топор — неизменный спутник всех шахтных плотников.

Алексей невольно прислушался к рассказу крепильщика.

— Ну, прикормил я место. Порядок! Клюет прямо раз за разом! Рыба летит, как по конвейеру, в корзину. Каждый день плетушки приношу — и карпа, и щуку, и леща, и плотву. В общем, весь рыбный народ. Жена уже к кровати не подпускает — насквозь пропах рыбной сыростью. Порядок! Так до осени ловлю. Всю начисто рыбу в Еланчике переловил. Все рыболовы аж лопаются от зависти. Порядок! Осенью, уже заморозки были, пришел я на прощальную рыбалку ну, согревательную порцию пропустил, как предписано, и немножко вздремнул. Проснулся. Заморозок. Звезды высыпали. А время — не пойму сколько. За часы. А их нет. Порядок!

Глядя на крепильщика, на его мину, руки, торопливо шарящие в карманах, шахтеры оглушительно хохотали. Рассказчик артистически имитировал тип простака. Это был один из тех народных артистов, которых встречаешь во многих коллективах людей физического труда. В паузах на работе они овладевают благодарной аудиторией, довольствуясь только одним гонораром — щедрым смехом и одобрением слушателей.

— Я туды... Я сюды. Обшарил все вокруг — нема часов. На карачках до дому от речки прополз, все прощупал. Нет. Как провалились. Порядок! Было мне от моего домоуправа! А тут кто-то еще жену завел на полную пружину: мол, я еще весной продал часы и на них рыбу куповал, а сам по шалманам раков ловил. И всю зиму была мне проработка — признавайся, кому часы сбыл. Я уже на все совещания стал ходить, чтоб дома допроса не было. Надо не надо — хожу, собрания своим присутствием пополняю. Порядок! Ну, зиму я прогоревал, а весною тайком пошел на зорьке на старое место. Сижу и слышу — тик-тик-тик-тик. Как мои часы тикают. Я испужался, думаю, это памороки спирт забил. Может, горячка началась. Бывает такая от перебора. Так нет же, явственно тикают. Слухаю, а самого оторопь берет — нечистая сила. Порядок! А где тикают — не пойму. Тикают и все. Клюет так, что круги от берега к берегу, а мне не до клева. Удку утянуло — без внимания. Рассвело — вижу, под самым жабуриньем у куста лежат часы. Моя «Победа» — в натуре. И сидит возле них лягушка. Что же ты, думаю, зеленая, делаешь возле моего добра? А она лапки протянула и головку заводную вертит. Заводит! Чтоб ты луснула; всю зиму заводила. Порядок! Принес я их домой; и душевно рассказал Васильевне, как нашлись часы. Не обрадовался — лучше б я их кому продал. Началось все сызнова — теперь, говорит, я уж точно знаю, что ты их заложил. За зиму денег накопил, выкупил, а мне байки про лягушку рассказываешь. Я уж не рад, что домой часы принес. Утром встал пораньше, мотнулся на барахолку, загнал часы за полцены, принес деньги. Привязалась, как милиционер, — рассказывай, где закладывал, с кем пропивал.

Хохот заглушил последние слова рассказчика. Не войди парторг с начальником шахты в «нарядную», все еще продолжал бы неутомимый рассказчик свое повествование.

— А мы вас разыскиваем в доме приезжих, — сказал Коренев, увидя Алексея. — Ну, будем начинать. До смены еще сорок минут.

Парторг взошел на помост. Гул в зале резко падал. Парторг выждал, когда стало тихо.

Огромный зал был заполнен до отказа. Люди в пропитанных угольной пылью шахтерках, с лампочками, топорами, отбойными молотками, только поднявшиеся из шахты, стояли в проходах, выглядывали из кабинок; пришедшие на смену в ватниках, бобриковых пиджаках, кожанках плотно уселись на скамейках.

Трудно людям других профессий понять весь торжественный и деловой процесс оформления нарядов на работу под землей. Это подобно разводу караулов в армии, но одновременно это и проверка прошлого дня, итогов труда и своих сил на начинающийся с получением задания рабочий день.

Звенигора коротко сообщил новой смене, как работала шахта, участки, предыдущие смены. Он был доволен — почти на всех участках добыча угля шла равномерно и успешно.

— А теперь, — заканчивая короткий обзор производственной работы шахты, сказал Звенигора, — Владимир Михайлович вас познакомит с таким человеком, про которого будут книги писать, а может, и сказки сочинять... Теперь наши изобретатели всех сказочников обогнали.

— Сегодня у нас наряд необычный, — сказал Коренев, — сегодня не только смена, а вся шахта, весь коллектив наш будет принимать наряд на испытание техники будущего. К нам приехал изобретатель машины для разработки крутопадающих пластов...

Волна воздуха прошла по залу от дружных аплодисментов.

Алексей взошел на помост. Никогда он еще не испытывал такого смешанного чувства приподнятости и неловкости. Сотни взглядов вопросительно, дружелюбно, но вместе с тем с ласковой строгостью смотрели на него в упор. Нужно было рассказать о «Сколе» просто, ясно, искренне.

— Алексей Прокофьевич расскажет нам о своей машине, — сказал парторг и вместе с Звенигорой сел на свободные стулья в первом ряду.

Алексей окинул взглядом и сидевших впереди пожилых, сосредоточенных шахтеров, и стоявших за дальними скамьями молодых, и техников, собравшихся возле кабинки главного инженера. Хотя он не знал никого, кроме начальника шахты и парторга, но сразу почувствовал себя в родной семье, как в комсомольские годы на родной шахте «Кочегарке».

Многие шахтеры были удивительно похожи на тех, кого он знал на родном руднике. Вот тот, пожилой крепильщик с крутым лбом, хмурым взглядом, широкоскулый, напоминал его первого наставника электрослесаря Калинычева, а высокий, плечистый забойщик казался двойником прославленного Никиты Изотова.

Алексей начал свой рассказ ломким, пересохшим голосом.

Но внимание аудитории успокоило Алексея. Он откровенно рассказывал о своих неудачах на «Капитальной», о том, что мнение некоторых авторитетов обрекло его изобретение на полную неудачу. Горечью были пронизаны слова об этом. Он видел, как хмурились лица стариков, как строгими становились лица молодых. И уже не стесняясь, он просил товарищеской помощи шахтерского коллектива.

— Нужна ваша помощь. Судьбу машины решат испытания — испытывать будем в самых трудных условиях. Без вашей помощи никак не обойтись. Я уверен, что может она работать безотказно, избавить людей от ручного труда на пластах крутого падения.

Сойдя с трибуны, он встал у стены под широким окном. Густо сочился синеватый свет. Поскрипывали под ветерком фрамуги.

Снова на помост взошел парторг.

— Серьезная задача, товарищи. Как знаете, испытывать машину — дело сложное, трудное, хлопотное. Без охоты испытывать — только замысел губить. Вот тут и рождается производственный риск. Нужно пораздумать, как, где вести испытания, на каком участке. Кому слово? — Сразу несколько рук взметнулось в разных концах «нарядной». — Ого! Заговорила громада. Значит, близкое дело!.. Микола Петрович Шаруда. Редкий гость на этом месте, — добавил он, когда Шаруда уже взошел на трибуну.

— Машину будем испытывать — это уже министр решил. И мы с ним согласны, — грудным голосом произнес Шаруда. Он взглядом обвел всех. — Не найдется же ни одного настоящего шахтера, шоб против машины был. Так?.. — В зале одобрительно загудели. Микола Петрович пристукнул кулаком. — Так! — Шаруда улыбнулся и продолжал: — Як бы мне сказали: рубай каждый день по две смены, шоб только машина була доведена до ладу, я б год так проработал. И про отдых не вспомнил бы. — Он сошел с трибуны и обеими ладонями сжал руку Алексея.

— Значит, одну лаву со счета сбрасывай, — негромко, но четко произнес кто-то в зале, — на испытаниях уголька по плану не жди. Передать бы ее на опытную шахту.

— Голосовать кто за, кто против не будем, — поднимаясь со стула и оборачиваясь лицом к шахтерам, пояснил Звенигора. — Есть приказ министра — наше дело с честью его выполнить. А сейчас мы, так сказать, торжественно изобретателя в свой дом принимаем. Как испытания проводить, это мы еще не один раз обмозгуем.

— Испытывать надо. А что одна лава выйдет из строя, подумаешь, беда! — загремел с места, не ожидая слова, бригадир второго участка Матвей Саньков. Тот, что походил на Никиту Изотова. — Это зачин важный! На весь мир зачин. Испытаем, а потом и объявим: вот, господа Морганы, моргайте, шоб вам повылазило, чего советские шахтеры достигли, шо изобрели: сама рубит, сама валит, сама в вагон погружает. Тут и обсуждать нечего.

Алексей встретился взглядом с Звенигорой. Начальник шахты, улыбаясь глазами, кивнул головой в сторону зала: хорошо, мол, принимают.

— Значит, товарища Заярного зачисляем в наш курень славной сечи шахтерской? — уверенно сказал парторг. — Голосовать не будем! А помогать будем по-шахтерски — и поддержкой, и доброй критикой, и ладным советом. Думаю, наш изобретатель пенять не станет на нас за то, что будем говорить так, как совесть и опыт подсказывают.

После собрания бригады затеяли профессиональный спор, где, в какой лаве лучше всего испытывать машину, кому доверить это хлопотное, строгое дело.

Каждый понимал: если успешно завершатся испытания, быть их участникам друзьями большой славы, знатными людьми страны.

— Знаем, Микола Петрович, с чего ты свою односменку затеял, — наступал Саньков на Шаруду. — С первого шагу все известно, как заговор в столовой состоялся. Только посмотрим, кто это право получит! У меня в бригаде тоже есть такие муромцы, что две нормы в день как закон у них... Мы не уступим. Мы тут все организации притянем к решению, чтоб по законности.

— Чего ты гвалт поднял, Матвей? — добродушно смеялся Микола Петрович. — Ну, обгонят нас твои муромцы, я ж им первый скажу — молодцы, хлопцы, нас учите, как работать треба. Чи мы первый год с вами соревнуемся? У кого твои хлопцы учились, как цикловать лаву нужно?.. Давай так — по-шахтерски, без шуму, без крику: кто по полтора цикла будет давать, тому и машину на испытание доверяйте. От тут начальник шахты — при нем и договорились.

— Микола Петрович, що вы? — настороженно сказал Мариан Санжура, стоявший рядом с бригадиром. — Мы же еще цикла не даем.

— Будем, Марьяне, давать и цикл, и полтора. Есть еще сила в казацких жилах!

16

Для обитателей: уютного домика на улице Коммунаров наступили тягостные дни.

Никогда еще не возвращался Микола Петрович таким раздосадованным с работы, никогда Ганна Федоровна не видела мужа таким хмурым. Он и ел как-то нехотя: попробует первого, прикоснется ко второму — и идет в сад к своим зеленым друзьям.

Ганна Федоровна, наблюдая за мужем, видела, что и в саду он работает без настроения — подрежет ветки на одном дереве, сядет на лавочку и долго сидит в раздумье.

До глубокой темени Микола Петрович не уходил из сада.

Ганна Федоровна знала, что лучше не беспокоить мужа расспросами, но как-то не вытерпела, пришла к нему в сад.

Микола Петрович подрезал смородину.

— Ну, шо ты сумуешь, Коля? — ласково, как сына, спросила она певучим своим голосом. — На работе, наверное, что-нибудь не так?

— Не так! — угрюмо ответил Микола Петрович. — Сидай, молодыця. — Она осторожно села рядом с ним на скамье под молодым, острым, как пика, осокорем с голубой корой.

Еле уловимый запах абрикосовых почек, душистость вишневой коры, винные испарения прелой земли — все смешивалось в густой, бодрящий аромат весны.

— Ну, шо же у вас там, Коля? — душевно расспрашивала Ганна Федоровна.

В темноте ее лицо с крутыми дугами бровей казалось смуглым.

— Придумали на одну смену перейти, а не выходит. И из-за трутней. Савку Быковца знаешь? Машиниста электровоза... Ох, дорвусь я до него! Сегодня два часа простояли из-за недотепы. Порожняк есть, уголь есть, пути свободные — вези! А он ходит по штреку, как индюк, важничает, все по телефону звонит, шоб ему аккумуляторов прислали. Я ему говорю: ты, чертов посыпака, не тогда корми собак, когда на охоту... «А что я сделаю, если аккумуляторы сели»... — Де ж ты раньше был — от барбос!.. Ну, и недодали десять вагончиков. Уголь есть, лежит в лаве, не успевают вывозить. А потом находят тысячи всевозможных причин — то подъемник не принимал, то пути заняты.

Микола Петрович рассказывал жене обо всем, что мешает нормальной вывозке угля в одной смене.

Ганна Федоровна слушала его внимательно, будто ей самой предстояло завтра вместе с бригадой спуститься в шахту.

— А ты, Коля, в партком и до товарища Звенигоры сходил бы, — посоветовала она.

Шаруда горько усмехнулся.

— А шо, Галя, Звенигора, шо партком? Это ж от нас все зависит. И начальник, и партком про все знают. Их подталкивать не нужно, а вот таких, как Быковец, чем подтолкнешь?

Уже ломтик месяца скатился за Саур-Могилу и над балками поплыли лохматые ленты тумана, а они продолжали беседовать.

— Ну, треба спать, Галю. Сил набраться.

Часто вставал, курил, долго вспыхивал огонек его папиросы в полумраке комнаты.

«Изведется... Ну, чем ему помочь, чем», — сокрушалась Ганна Федоровна.

После долгих раздумий она решила все же посоветоваться со Звенигорой, в то время, когда Микола Петрович был в шахте.

...Вечером, как бы ненароком, начальник участка Бутов и Звенигора зашли к Шаруде.

— А Коля где, Ганнушка? — мягким басом спросил Бутов. — С деревьями возится — садовник он у тебя. И для людей, и для растений садовник.

— Вы проходите в комнату, а я сейчас позову его, — засуетилась Ганна Федоровна.

— Ну кто же в такой вечер станет в комнате сидеть? Мы к нему пойдем, — отказался Звенигора.

Микола Петрович, угадывая, что не случайно явились сразу вдвоем Звенигора и Бутов, стал заканчивать работу, собирать инструмент.

— А ты делай, делай свое, Петрович, не торопись, — посоветовал Звенигора. — Я по твоему участку поброжу. Посмотрим, что за чудеса ты тут выращиваешь. Давно собирался твой сад посмотреть.

Звенигора и Бутов пошли между деревьями. Сад был действительно чудесным, и не один садовод позавидовал бы Шаруде. Здесь, на степной земле, где росли раньше только чернобылы, полыни, чертополохи, сошлись зеленые питомцы севера и юга, востока и запада.

Нежными веточками приветливо кивали кусты жасмина, заигрывая с китайскими яблонями; рядом с рябиной пышно разрослась лавровишня; абрикосы соседствовали с грушами и курской антоновкой, над ними высился острый шпиль лиственницы.

Глаза Бутова заискрились блеском удивления и зависти, когда он увидел молодой, густой, как казачья папаха, куст.

— Микола Петрович! Да это, никак, мушмала? Когда же ты ее раздобыл? Где?

— Из Нальчика выписал... А ну, идем, Ларя, я тебе еще не то покажу, — довольно улыбнулся Шаруда. Он взял за локоть Бутова и проводил его в самый дальний угол сада. Там за зарослями малины, обнесенная серебристой металлической сеткой, выбросила три опахала пальма.

— Канарская! — восхищенно шепнул Шаруда. — Я в прошлом году под Батуми достал. Всю зиму в комнате выращивал, а сегодня высадил. Боюсь, замерзнет. Красуня! — Он сильной шершавой рукой осторожно коснулся веерообразного опахала ее.

— Эх, Ларион! — мечтательно проговорил Шаруда. — Если бы людям не нужно было угля, я б садовником стал. Ей-богу, садовником! — он посмотрел на Звенигору. Глаза его осветил яркий огонь волнения. — И деревья я сажал бы всюду. На полях, на межах, на дорогах, на берегах. Шоб цвели все лето! Отцвела черемуха — цвети акация. Отцвела акация — цвети липа. Пусть люди идут по дорогам, а над ними — кроны вишен, яблонь, груш. Захотелось человеку пить — сорвал он яблоко или какой другой фрукт...

Звенигора удивленно слушал лучшего забойщика шахты. «Так вот проживешь с человеком годы, — думал Кирилл Ильич, — и не увидишь, что в нем заложено...»

— Кирилл Ильич, Ларион Кузьмич, — позвала их Ганна Федоровна, — шо вы там робыте? Коля, приглашай гостей в хату — уже другой раз самовар ставлю.

За чаем Бутов завел разговор о садоводстве. Потом стал расспрашивать, как учатся Игорь и Надя.

Беседу поддерживала Ганна Федоровна, Микола Петрович сосредоточенно, молча поглядывал то на Бутова, то на Звенигору.

— Знаешь, Петрович, — сказал Звенигора, —тебе отдохнуть нужно.

— Еще шо, Кирилл Ильич, мне треба? Придумывай! — горько усмехнулся Шаруда...

— Есть у меня путевка в Гагры, — продолжал начальник шахты, — в лучший санаторий.

— Может, мне на пенсию перейти? — хмуро отшутился Микола Петрович. — Ларя, сколько лет я тебя знаю? — спросил он Бутова.

— Можно посчитать... В пятнадцатом мы на Богодуховском вместе коногонили...

— Ото ж... а ты думал, Кирилл Ильич, приду до того дурня Шаруды, скажу ему, шо он самый лучший забойщик на свете, да дам ему путевку — и с глаз долой, шоб головы не морочил, он и затанцует. Нет, Кирилл Ильич, не вы проворонили, а мы. Ларя начальник участка, а я — бригадир... Как говорят: «Плыли, плыли, та у берега утонули». Работали по сорок лет, а как настоящая работа пришла, сели в лужу. Срам, Ларя! Не хватает порожняка! Это все верно. А мы с тобой должны были все проверить. Нашей горняцкой арифметики хватит на то, шоб высчитать, когда чего нужно. Шо ж тогда рипались? На шо надеялись? Начальник транспорта свое подсчитал, главный механик — свое, а все вместе не свели. Сегодня мне Колька Бутукин говорит: придет получка — только распишемся в ведомости. Человек за работу должен получить так, шоб жить по-настоящему, шоб у него настроение звенело. Это я всю историю начал, — со вздохом добавил он. — Подвел хлопцев.

— Правильно сделал, Петрович, что начал, — убеждал его Звенигора. — Наладим односменку! У этого дела большое будущее. Просчитались кое в чем — выправим.

— Оттого, Кирилл Ильич, мне досада душу выела, шо будущее большое, а мы сразу не подготовились — плюхнулись. Та, теперь я знаю, як выбираться. В долгу не останемось. За меня никто другой работать не будет. К вам просьба — пусть воздух с перебоями, но когда уже воздух дают, пусть вагоны под лавой стоят. Можно и за четыре часа сделать то, что за шесть. У меня в запасе одна штука есть. — Микола Петрович стал увлеченно рассказывать, как можно поднять добычу.

— Ты смотри, Ларя, шо мы делаем сейчас? — Он чертил прямо на скатерти ногтем. — Режем куток. А потом ставим стойки возле самого пласта. Зачем? Мы же породу поддерживаем, шоб на пласт не давила... Так! А на шо? Шоб больше возиться с зарубкой. А теперь, как смену закончу, буду ставить стойки на полметра от груди забоя... Понимаешь, шо получится? Порода будет давить на пласт. За ночь раздавит его. Тогда только трогай уголь, сам подсыплется из пласта.

Бутов сидел молча и, слушая рассказ Шаруды, думал: «Я-то тебя, старый друже, знаю. Утешать тебя не нужно было. Пока своего не добьешься, не успокоишься».

Ганна Федоровна тревожно смотрела на мужа: не помогла даже беседа с испытанным товарищем.

Ох, и характер у тебя, Микола Петрович!

17

Вечером Звенигора занес Алексею телефонограмму — первый секретарь обкома Ручьев просил изобретателя приехать в один из свободных дней.

— Поезжайте завтра же, — посоветовал Звенигора. — Познакомьтесь с Дмитрием Алексеевичем. Он понравится вам. Душевный человек.

Алексей собирался выехать за «Сколом» на «Капитальную».

— Об этом вы уж не беспокойтесь. На «Капитальную» я пошлю за машиной толковых людей, все сделают. Берите, Алексей Прокофьевич, мою «Победу» и выезжайте.

Алексей обрадовался случаю побывать в областном городе, где прошли студенческие годы, где познакомился с Варей. Может, что-то удастся разузнать о ней.

Он выехал с шахты в полдень. Предстояло пересечь почти всю область. Белополье с областным городом соединял Харцизский шлях.

Шумной жизнью живут донецкие шляхи — громыхают по ним караваны трехтонок, пролетают нарядные легковики, юркие малолитражки, проезжают колхозные брички и мажары, скачут верховые — нарочные.

Шляхи донецкие великие, потом и кровью политые, миллионами ног исхоженные, славой овеянные!

В седых веках проходили ими пращуры наши — славяне Артании. Вздымали на них пыль полки северцев, курян, черниговцев, отстаивавших Киевскую Русь от половецких орд.

Пробирались забытыми шляхами вольные люди на Дон и Донец, в Муравскую заповедную сторону, в дикие необжитые земли, богатые черноземной целиной, обилием птицы и зверья в байраках, рыбы в реках, руд в недрах, лесов на водоразделах.

Уходили по шляхам черкасские и донские казаки от бояр, шляхты — тягловые и оброчные, приписные и коронные холопы, пытанные железом, битые батогами, клейменные тавром. Громили они турецких янычар, всякую иную погань, посмевшую ступить на земли отчичь и дедичь.

Пролегали по шляхам секретные пути между вольными казацкими республиками Днепровской и Донской — между «сечью» и «кругом», пути дружбы извечно, кровно родных русского и украинского народов.

Гремели на шляхах тулумбасы булавинских повстанцев.

Гнали по степным трактам каторжников в Лисий, Государев и другие байраки на первые угольные рудники.

Полегли на шляхах горные надзиратели, пытавшиеся скрыться от гнева «работных людей» первого металлургического завода на Лугани.

Собирались степными путями в девятьсот пятом дружинники рабочей гвардии на выручку горловских шахтеров, окруженных карателями-драгунами.

Завьюженным шляхом донецкой степи в девятнадцатом году прошел юго-западный фронт, сметавший белогвардейцев и интервентов в Черное море.

В мартовские дни двадцатого года направлялись по большим и малым дорогам Донецкого кряжа солдаты Трудовой армии к затопленным рудникам — возвращать им жизнь.

Золотой осенью сорок третьего года в донецкой степи советские воины разрубили железобетонные узлы миусской обороны фашистов, протянувшейся вдоль древнего таганрогского чумацкого шляха.

Тесно вплетены в историю Родины нашей шляхи донецкие, великие, славой овеянные!

И нет, наверное, нигде просторов, подобных тем, по которым пролегли донецкие шляхи.

Станешь где-то на донецком шляху возле Снежной или под Горловкой, в Краматорской или под Лисичанском — и развернутся перед твоим взором такие просторы, такие дали, что захватит дух.

Синеют горные цепи терриконов, подпирают небо колонны — кауперы домен, градирни и башни химзаводов, сверкают миллионы зеркал — застекленные крыши цехов, серебрится паутина железнодорожных магистралей. Протянулись во все стороны бескрайнего плоскогорья выбеленные дождями полотна асфальта.

Величав донецкий край днем, но еще величавее он ночью, когда по небу раскинутся огненные короны домен, как гербы по синему звездному знамени.

...Пять часов пути до областного города пролетели незаметно. Поселки, города тянулись непрерывной цепочкой. Только кончался поселок одной шахты, как начиналась улица другого.

Всюду строили новые дома, прокладывали водопроводы, возводили мосты, заливали асфальтом улицы, рыли ямы для насаждений, разбивали стадионы, скверы, парки.

Местами вдоль обочин шляха тянулись двойные аллеи. Деревья были унизаны зеленой росой набухающих почек. Дышал теплом весеннего возрождения сытый, богатый влагой чернозем колхозных полей, свежо зеленели степные перелоги, тянуло весенней прелью из балок и суходолов. Легкий, как кисея, колыхался вдали пар над прогретой степью.

18

Областной центр, как все города, подчиненные ритму жизни шахт и заводов, просыпался рано.

Алексея разбудил не шум троллейбусов, не голоса гудков, а солнце — оно плавило окна.

Алексей подошел к окну: на востоке, там, где центральная улица упиралась в ворота металлургического завода, из-за корпусов поднимался огромный солнечный диск.

Торопливо одевшись, Алексей вышел из гостиницы. Ему не терпелось осмотреть свой студенческий город. Больше десяти лет минуло после того мимолетного наезда, когда, круто изменив маршрут служебной командировки на завод, где строили «Скол», он приехал сюда, пытаясь что-нибудь разузнать о Варе. Вместо города на гребне кряжа громоздились завалы бетона, кирпича, трудно было даже найти улицы. Люди жили в землянках, подвалах.

Теперь город протянулся разноцветной каменной лентой от шахт к заводу.

На центральной, широкой, как бульвар, улице все было застроено. Красивые многоэтажные здания, ни одного похожего на другое.

Алексей знал город серым и черным, приземистым и грязноватым, теперь в нем преобладали светлые тона. Прозрачная зелень обрамляла проспекты и улицы. Ветерок играл шапками молодых деревьев. По асфальтированной улице торопливо пробегали переполненные металлургами, химиками, шахтерами троллейбусы. К Индустриальному институту — огромному параллелепипеду из стекла и бетона — направлялись шумные группы студентов в форменных горных тужурках с блестящими вензелями на густом бархате погон.

Незаметно для самого себя Алексей оказался в этом говорливом потоке. И ни о чем не думая, пошел по той дороге, по которой ходил изо дня в день пять лет. Казалось, время отвело свою стрелку на годы назад, за рубежи войны, и вот сейчас самым главным вновь стало — не опоздать на лекцию... Только у ступеней института Алексей остановился. Он стоял, любуясь новым корпусом, символически светлым и устремленным ввысь.

Долго еще бродил потом Алексей по городу, то взбиравшемуся на бугры, то стремительно сбегавшему озорной гурьбой домишек в балку. Он прошел к пруду за парком. Над берегом его плыл зеленый шум почковавшихся кленов, ясеней, бересклетов.

Здесь в карнавальную майскую ночь Алексей сидел с Варей. Тогда на другом берегу пруда, в парке, звучал вальс, взлетали фейерверки, шумела толпа. Гигантское колесо, усеянное лампочками, неутомимо вертелось в воздухе. Казалось, что веселые, счастливые люди взбираются по нему на небо...

Они сидели молча, лишь порою взглядывая друг на друга. Пахло горькими смолами молодой зелени, душной прелью вспаханной земли. От коксовых печей набегал сладковатый дымок, казалось, что там в раскаленных камерах тоже что-то расцветает. Весь мир был тогда в цветении для них.

Алексей медленно обошел пруд, не хотелось уходить отсюда. Он старался продлить эту встречу с прошлым. Время проверяет чувства. Сколько бы ни было у человека и жизни ярких встреч, но всегда будут для него особенно ярки и дороги те, что выпали на годы юности. Неповторимы они своей искренностью, свежестью чувств.

Бывает так — разойдутся люди на долгие трудные годы, но когда-нибудь вспомнят они свои юношеские встречи, и пахнет на них ветром мечтаний. По-иному забьется сердце, легче вздохнется.

Если в такую минуту станут влажными глаза — не стоит стыдиться своей восторженности. Будь благословенна та живая струя, что тепло и нежно разлилась в душе твоей при воспоминаниях о годах юности.

В памяти возникали все подробности давнего вечера, и Варя, как всегда полусерьезно, полунасмешливо, смотрела на него, откидывая взмахом головы пружинистую прядку с обветренного лба.

В город Алексей возвращался другой дорогой. Там, где были свалки, каменоломни, пролегли улицы, стояли корпуса заводов.

В десять часов он вошел в кабинет секретаря обкома.

— Товарищ Заярный? Хорошо, что приехали! Садитесь, — внимательно посмотрев на Алексея, сказал Ручьев и нажал кнопку звонка.

Вошел помощник секретаря. Ручьев набросал что-то на листке бумаги и передал его помощнику.

— Попросите всех этих товарищей из угольного отдела прийти сейчас же.

В ожидании приглашенных секретарь прошелся по кабинету, потом достал из стола фото какой-то новой машины и начал рассказывать о ней Алексею.

Входя в кабинет, работники угольного отдела усаживались за столом, протянувшимся вдоль всего кабинета.

— Скоро вашу машину привезут? — обратился секретарь обкома к Алексею. — Скорей бы надо. Боюсь, Громадин задержит, — взглянув на заведующего угольным сектором Древалева, продолжал Ручьев. — Это он не знает, что из его области машина уплывает, а то сейчас же забил бы тревогу...

— Думаю, что не задержит, — заметил Алексей. — За два года, пока монтировали ее и испытывали, ни разу не поинтересовался.

— Напрасно так думаете! Он мне о вашей машине сам рассказывал... Времени, наверное, не хватило, чтобы посмотреть самому. У нас на партийной работе порою сутки очень короткие. Одни сельские дела триста дней в году просят, а кроме них, хватает разного, как говорят колхозники, по завязку. Что нужно, Алексей Прокофьевич, для нормальных испытаний «Скола»?

Дверь легонько приоткрыли.

— Матвей Данилыч, — сказал Ручьев тому, кто открыл дверь, — вовремя пришел.

Это был угловатый, могучего сложения пожилой человек с высеченным из воли и спокойствия лицом.

— Атаман угольных куреней нашей области товарищ Несветай, — познакомил Ручьев Алексея с вошедшим. — Изобретатель «Скола» Заярный, — в свою очередь представил он Алексея Несветаю. — Мы вот заглазно со «Сколом» знакомимся. Ну, скажи по-шахтерски: у тебя на эту машину надежды большие?

— Принцип скалывать уголь — новый. Посмотрим в работе, — усаживаясь в кресло у стола Ручьева, с явной холодностью ответил Несветай.

— Ты сам с ним знакомился? — продолжал расспрашивать Ручьев.

— Мне докладывали.

— Чужими глазами на новое смотрел! — укоризненно воскликнул Ручьев.

— Механизаторы докладывали. Там народ знающий.

— Сонные души у тебя в отделе механизации, — с досадой произнес Ручьев. Специалисты строчить докладные. Только и читаешь: «по нашим сигналам» да «наши сигналы не приняты». Стрелочники какие-то, а не инженеры. Механизацию нужно людям со взлетом доверять... Влюбленным в машины. Ненавидящим дубинушку. У нас ее в угольной промышленности еще хватает.

— В отдел мы подобрали народ опытный, — пытался оправдаться Матвей Данилыч.

— По части составления актов... — сказал кто-то из обкомовцев.

— Мастера! — продолжал Ручьев, — ничего не скажешь. «Двадцать восьмую» оборудовали автоматами. Институт три миллиона ухлопал на это дело. Моторы без мотористов, насосы без дежурных, вентиляцией тоже приборы командуют. По шахте идешь, как фантастическую повесть читаешь... А сейчас работают на «Двадцать восьмой» автоматы?

— Все демонтировали. Ремонтируют, — отметил Несветай. — Механизаторы здесь ни при чем. Оранжерейную автоматику установили. Во время морозов отказала. Пришлось везде ставить людей.

— Это потому, что к зиме готовились после первого снега, — доказывал Ручьев. — А товарищи из отдела механизации наблюдали, что выйдет. Анекдоты сочиняли о том, как автоматы за кожухами побежали. А мы об этом только весной узнали... Теперь придется «заслуженных деятелей» автоматизации выявлять.

— По механизации наша область все же впереди других, — вставил Несветай. — А автоматику водоотлива и вентиляции на «Двадцать восьмой» наладим...

— Все же впереди! — рассмеялся Ручьев, поднявшись из-за стола. Он подошел к окну, приоткрыл форточку. — Какая это механизация, если до сих пор крепим вручную! Конвейеры перетаскиваем вручную! На крутых пластах уголь вынимаем вручную... Поток должен быть: машина с машиной во взаимодействии. И чтобы управлять всем этим комплексом механизмов можно было на дистанции. А мы до сих пор за рукоятки их дергаем, как извозчики вожжами лошадь понукают...

Алексей удивленно слушал Ручьева: раздумья секретаря перекликались с раздумьями Верхотурова.

— Я на химкомбинате был, — прохаживаясь вдоль стола, говорил Ручьев, — вот там молодцы! Там настоящие механизаторы. Они варягов от техники не зовут. Сами проектируют автоматы, сами заказывают или готовят у себя в мастерских. Идешь по цеху — безлюдье. Один оператор.

— Кустарничать будем — механизация влетит в копеечку, — сказал Несветай.

— А ты о людях думай, потом уж копейки подсчитывай. Сколько у тебя на одних простоях теряют? — Ручьев сел за стол. — Были бы механизмы, этого не случалось бы... Вы хоть на одной шахте дистанционное управление наладьте.

— Химикам проще, — сказал заведующий угольным сектором Древалев, — там сама технология поток определяет. Там сама продукция сигнализирует: реакция закончилась и — сигнал.

— Угольщики должны поток начинать, — уверенно сказал Ручьев, — вы металлургам и химикам сырье даете. Оно должно однородным быть. Этого без потока не добьешься. От угольщиков весь поток индустрии зависит. И дело здесь уже не в технологии. А в психологии. Свыклись люди с ручной работой.

— Ну, это не так! — горячо возразил Матвей Данилыч Несветай.

— Ты хочешь сказать — не все свыклись... Верно. Шахтеры за механизацию, а у твоих механизаторов еще много разных причин, и объективных и субъективных. Только и знают писать объяснения о невозможности в горных условиях применить то одно, то другое новшество. А потом пришивать выводы: «Пока наиболее выгодные результаты дают ручные операции». За всем этим одно: свыклись! Свыклись с ручной работой, с ручным управлением механизмами. Ваша машина нам вот как нужна, — обращаясь к Алексею, сказал Ручьев. — Познакомьте нас с ней пока хотя бы по чертежам.

Ручьев сосредоточенно слушал объяснения Алексея о принципах конструкции машины.

«Какая уже по счету попытка механизировать труд на шахтах с крутым падением пластов! И все без результатов, — думал он. — А печальная история с этой академической машиной, за которую получили звание лауреатов восемь человек... Дело, конечно, не в лауреатстве. Можно и за неудачное дерзание награждать. Неудачи бывают разные. Но ведь те восемь просто авантюристы от техники».

Секретарь снова почувствовал себя раздраженно-неловко, как всегда при встрече с шахтерами той шахты, где испытывали машину этих ловкачей.

Алексей, увлеченный объяснениями, не замечал раздраженности Ручьева, но инструкторы ловили каждый взгляд секретаря обкома. Это чувствовал хорошо Ручьев, и это еще больше нервировало его: смотрят, как бы не промахнуться. Быстро привыкают к этой повадке. Может быть, потому, что становятся штатными, «аппаратчиками».

«А ведь хорошая машина, кажется», — подумал Ручьев и взглянул на Древалева. Тот сидел, что-то записывая в блокнот. «Наверное, уже решение пишет».

Секретарь знал страсть Древалева к решениям.

Алексей делился всем, даже своими сомнениями: ему казалось, что скалывающие резцы будут быстро срабатываться, не выдержат долгого сопротивления углей.

— Не беда, — ободрил его Ручьев, — попросим наших металлургов специальную сталь прокатать. Сопротивление углей дело не страшное... Не было бы другого сопротивления. Знаете, какое самое страшное? Человеческое. Косность! Это превзойдет все металлы и минералы... И думаю, что с таким сопротивлением вам придется встретиться. Есть еще люди, шарахающиеся от техники. До войны мне пришлось одну нелепую историю наблюдать в Савурском районе. Там две шахты — больше предприятий нет. В лавах работали саночники. Знаете эту дикую специальность — тащит человек лямкой на четвереньках короб с углем по лаве. Бурлак под землей. Решили установить конвейер. Саночники — протест: оставьте санки. Что за черт? Людей от дикого труда освобождают, а они протестуют. Собрали их, стали выяснять, в чем дело. Оказывается, каждый саночник сельским хозяйством занят. Работа в шахте для него — дело подсобное, сезонное. Таскает он санки, пока не поставит дом, не купит корову. А заработки на санках хорошие. Один из них выступил на собрании и говорит: «Я на санках четыре тысячи в месяц выгоню, а на машине дадут ставку, да и заговей». Внедрить машину — это не меньше, чем изобрести ее.

Ручьев что-то пометил в блокноте и стал расспрашивать, какую зарплату будут получать машинисты «Скола».

— Это дело не последнее, — подчеркивал он. — Хороший забойщик две с половиной — три тысячи рублей зарабатывает. Вот такую зарплату и машинистам установим... Вы на меня не обижайтесь, что я к вам на шахту не приехал, — пожимая руку Алексею, говорил Ручьев. — Как только прибудет «Скол», обязательно побываю. А сейчас время посевное, некогда. Но вы поддерживайте со мной связь... Мне стыдно приезжать на шахты, где до сих пор ручная добыча. Придешь в «нарядную» — кажется, что каждый забойщик на тебя с укором смотрит, когда, мол, вы, товарищи руководители, займетесь по-настоящему механизацией на крутопадающих пластах? За подготовкой испытаний сам проследи, — обращаясь уже к Матвею Данилычу, наказывал Ручьев. — Черкасов почему-то к этому делу с холодком отнесся.

— Не отказался же он испытывать машину, — возразил Матвей Данилыч.

— Черкасов конь выезженный, — улыбнулся Ручьев, — отказываться не отказывался, а молча отстранился...

Из обкома Алексей проехал прямо в гостиницу. В вестибюле его окликнул низенький, розовощекий горный инженер в большой фуражке, налезавшей на уши. «Федя Белевцев! Друг дорогой! Милый, восторженный товарищ студенческих лет!..» Они обнялись и расцеловались. Вот это встреча!

— Я тебя, Леша, первого с нашего курса встречаю, — тараторил Белевцев. — Ты в гостинице? В сто пятом? Почти по соседству! А я приехал вчера, хожу как по незнакомому городу. «И некому здесь шляпой поклониться». Только одного встретил — профессора Кемарского. Помнишь его?

Они медленно поднимались по лестнице на третий этаж. Белевцев, возбужденный встречей, спешил все выложить о себе:

— Я в Снежном, маркшейдером в тресте. Женился. Двое ребят. Ходил за книжками для них. И ни черта не нашел — хоть домой не приезжай... Ну, а ты женат? Наверное, на Варе!

— Нет, не женат, — грустно ответил Алексей.

— А Варя, Варя где? Ты ее видел?

— Разыскиваю, не могу найти...

— Получше искать нужно — найдешь... Постой, постой! Моя Клавдия ведь с ней дружила. Э, теперь мы найдем твою Варюшу! Сегодня позвоню на шахту, мы Клавдию на розыски пустим. Клава найдет! Моя Клава даже утерянные пласты находит... Ты не смейся. Она у меня помощником. Тут, брат, такое было раз с «пережимом». Ну, потеряли пласт, и баста! Хоть закрывай шахту. Профессора Оглоблина пригласили для консультации, а найти не можем. Вернулась Клавдия из отпуска, неделю поработала — нашла.

Встреча со старым товарищем ободрила Алексея.

На другой день выяснилось, что Клава видела Варю последний раз в мае 1941 года.

Никого из ее родственников Алексей не сумел разыскать в областном городе.

Затерялась капля в океане...