Озаренные

1

Прибыл с «Капитальной» «Скол». В мастерскую, специально оборудованную для монтажа «Скола», часто заходили шахтеры взглянуть на необычную машину. У других угольных комбайнов бары в виде рамы с бесконечными цепями, зубками, а у этого стальные спирали — шнеки с клеваками. Начинались расспросы: как будет действовать, на какую глубину зарубать пласт, сколько добудет за смену?

Микола Петрович со всей своей бригадой занимался на курсах машинистов «Скола», изучал устройство его, способы управления. Нередко занятия проходили в мастерской. Не было среди слушателей более пытливого, нежели пожилой бригадир. Он подолгу рассматривал какую-либо деталь, допытывался, нельзя ли упростить ее, сделать более выносливой, устойчивой.

Алексей делился со своими слушателями не только инженерными решениями, но и поисками, новыми замыслами.

В скромной шахтной мастерской нередко возникали споры о будущем техники, об эволюции шахтерского труда.

— Мне бы дожить до такого дня, — размечтавшись, говорил Шаруда, — когда в лаве все будут делать машины... Будет так, что люди ими из штрека командовать станут.

Настроение его поднималось с каждым днем. Упорядочили подачу порожняка на участок, где работала бригада Шаруды. Халатных машинистов компрессоров и равнодушных движенцев заменили людьми с «горняцкой душой», как сказал Звенигора. День за днем ритмичнее становилась работа, почти всегда удавалось в одну смену давать добычу двух, простои почти совсем исчезли. И во второй смене стало вдосталь порожняка, увеличилась выдача угля на-гора. Односменка получила признание у всех, от сдержанных, расчетливых плановиков шахты до подземных рабочих. Уголь теперь не задерживался в магазинах участков.

— Твоя взяла, Петрович... Накрепко, — подошел как-то перед сменой к Шаруде Матвей Саньков, тот, что шумно спорил о том, на каком участке испытывать «Скол». — Тебе и машину испытывать. Крепок еще старый конь. За тобой не угонишься. Теперь кати на курорт, погрейся, а потом и за новое дело.

Но не об отдыхе помышлял Микола Петрович.

Какой-то Тихон Косульников с «Дуванной» стал добывать 1200 тонн в месяц отбойным молотком. Пятьдесят тонн в смену. В полтора раза больше, чем он в лучший день!

Что же там за богатырь объявился?!

Каждый день перед сменой Микола Петрович внимательно просматривал газеты — нет ли чего нового о работе Косульникова. Все ограничивалось короткими заметками — вырубил столько-то. А как работает?

— Тут разное может, Коля, быть, — рассуждал начальник участка Бутов, — может, уголь в пласте мягче стал... Может, какое приспособление сделали. Вон я на «Кипучей» работал, там был участок такой, что беги прямо от угля. Чуть тронь его — водопадом льется. Завалит весь магазин, крепи сшибет. Не знаешь, как в лаву забраться. Тебе про это раздумывать не стоит. Скоро на машину перейдешь...

— Нет, там что-то новое придумал тот Косульников — каждый день просто так пятьдесят тонн не возьмешь!..

Микола Петрович поделился новостью с Ганной Федоровной. Ганна Федоровна тоже стала следить за успехами Косульникова.

— Опять ничего про Косульникова? — спрашивал обычно, возвратившись домой, Микола Петрович. — Смотри ты, сказали раз и молчок. Это же пятьдесят тонн на выход, — подсчитывал вслух Микола Петрович. — А мои хлопцы пока дают только тридцать — тридцать пять... Как же он дает пятьдесят тонн?

Цифра рекорда — 50 тонн — разожгла и профессиональное любопытство Бутова. Как-то в «нарядной» он спросил Шаруду:

— Где он работает, твой Косульников?.. Знаешь, Микола, давай съездим на «Дуванную». Посмотрим на нового шахтерского богатыря. Для такого дела Звенигора на командировку не поскупится.

Через несколько дней Бутов, Шаруда, Пастухов и Санжура покатили на «Дуванную» к Косульникову.

Ехали Таганрогским шляхом, пролегшим через крупные города и поселки. Было ясное утро. Во всем — в липких почках деревьев, сочных стрелках травы, в нежном холодке воздуха, в ясности просторов — ощущалось весеннее ликование.

Ехали молча, подремывая...

Только когда машина выбралась на крутой двугорбый юр, похожий на спину верблюда, Бутов, разглаживая свои жесткие усы, заметил:

— Савур-Могила. Я бы на этой горе памятник поставил и на нем всю историю Донбасса описал, когда и кого мы били, за что, а внизу подпись сделал бы: «Чтоб другим неповадно было».

— Море! — изумленно воскликнул Мариан, когда стали спускаться с Савур-Могилы. — Смотрите. Вон там море!

Вдали у самого горизонта синела еле заметная жидкая полоса. Она то уменьшалась, то расширялась.

— Верно, Марьян, море, — подтвердил Бутов, — отсюда до него километров сорок-пятьдесят.

Маленькая полоска, почти сливавшаяся на горизонте с небом, манила. На нее, не отрываясь, смотрели все. Она все ширилась, становилась синее, мерно колыхалась. Показалось, что от нее тянет свежестью. Бутов потягивал своими крупными ноздрями воздух.

— Свежак просоленный. Этот легкие прочистит. Всю угольную пыль сдует.

Потом дорога ушла в глубокий овраг, но все еще чувствовалась свежесть большой воды, казалось, что в небе отражается ее синева.

На «Дуванную» приехали как раз перед спуском очередной смены в шахту.

Шаруда, читая об успехах Косульникова, представлял его пожилым, крепко сложенным, похожим на Матвея Санькова. А забойщик, привлекший внимание всей области, оказался щуплым пареньком. На его худощавом лице, с острым носом, были густо посеяны веснушки.

С ласковой завистью смотрел на него Шаруда.

— Ты скажи, яка чертяка! Хлопчик — а к нему учиться приехали.

Глубокинцы спустились в шахту вместе с Косульниковым.

Лава Косульникова была такой же, как и на участке, где работал Шаруда. И кровля, и почва, и пласт схожие. Микола Петрович, наблюдая, как Косульников рассматривает крепление забоя, кровлю, раскладку леса, подталкивал Бутова и, не выдержав, восхищенно заметил:

— Хозяин! От чертяка, а не хлопец!

Косульников быстро и ловко совершал все рабочие операции: проверил воздухопровод, включил воздух, продул шланг и цепко взялся за рукоятку отбойного молотка. Молоток заиграл, ожил в его руках.

Ритмично, уверенно вел Косульников зарубку угля. Все у него было слаженно, пригнано — как детали в хорошем механизме. И, самое главное, не чувствовалось того напряжения, той зависимости от инструмента, что торопит руку неопытного рабочего.

Косульников будто на специальной тщательной репетиции отработал все свои движения.

И в соседних уступах, как по сговору, повторяли товарищи Косульникова его приемы. Видно, это был ладный коллектив, четко размеривший весь свой трудовой день.

— Ты смотри, он же «кутка» не режет, — дернув за руку Санжуру, удивленно сказал Шаруда.

Это в самом деле было необычным. Испокон веков забойщики начинали свой трудовой день с нарезки «кутка» — углубления в пласте, потом «сгоняли», отбивали уголь. Косульников просто глубоко подбивал пласт, вгрызаясь в него молотком на полметра. Врубовая щель пересекала массив пласта и прослойку углистого сланца в нем.

Закончив первый вруб, Косульников стал делать другую щель, а потом начал легко сгонять, вырубать уголь между щелями.

Не видно было, как отрывались куски и глыбы угля, но слышалось — грохотали они по доскам рештака, звенели, ударяясь о крепежные стойки, скатывались вниз по лаве.

Шаруде стало понятно, что, образуя щель внизу пласта, молодой забойщик способствует раздавливанию угля породами, налегающими на пласт.

— Изобретатель! Золотая голова у парня, — несколько раз повторил Шаруда, не отрывая взгляда от пики отбойного молотка, строчившей пласт. — Ну, старина, то все мы учили, а теперь пришлось и нам поучиться у сынков, — обратился он к Бутову.

Шаруда думал о том, что, делая глубокие врубы-щели, не нарезая «кутков», молодой мастер угля экономит за смену часа полтора времени.

— Вот откуда лишних пятнадцать тонн, — радуясь, как находке, проговорил он. — Будем и мы так работать.

После осмотра лавы Косульникова Бутов спросил предшахткома, сопровождавшего гостей:

— Другой участок у вас близко?

— Метров пятьсот... Одно и то же — что здесь, что там... И пласт и все прочее.

— Нам бы и на том участке побывать...

— Это как хотите... — замялся предшахткома, — только он недавно вышел из «нарушения» — завал там был.

— Завал для шахтера, как дождь для чабана, — вметался в разговор Шаруда. Выйдя к штреку, они направились на соседний участок. Вслед за ними молча брел председатель шахткома.

На соседнем участке возле лавы было людно. На корточках сидели шахтеры.

— Заседание, хлопцы? — улыбнулся Шаруда.

— А вы сверху, из треста? — спросил пожилой шахтер.

— Еще выше, — засмеялся Шаруда.

— Комиссия... Что, не видишь, что ли! — подсказал пожилому высокий парень.

— Тогда вы не на тот участок попали — заблукали. Это к Косульникову идти надо. На образцовый! Он за всю шахту добыч дает...

— Значит, умеет работать, — весело отозвался Шаруда. — И вправду умеет. Сами видели.

— Я, дядя, тоже сумею, если мне и воздух и порожнячок дадут, — язвительно сказал высокий парень. — А то сижу и соображаю, сколько это добычи подымем, если вся наша бригада уголь в карманы заберет?..

— Не дают порожняка?

— Дают... То, что от Косульникова останется. Штрек-то не резиновый. По нему больше семидесяти вагончиков не пропустишь. Факт. А нарезать другой — еще не спланировали.

— Значит, за рекордом погнались, — разочарованно протянул все время молчавший Пастухов. — Не стоило нам бензин жечь...

В глубине штрека загудел электровоз.

— Дождались! — крикнул кто-то из шахтеров. — Порожняк толкают!..

Почти до самого ствола глубокинцы шли молча.

В тот же день они выехали обратно. По пути где-то в столовой дорожников поужинали.

Над степью застыло синее стекло небосвода. Машина летела в ночь, изрешеченную тысячами огней. Огни обсыпали шахты, заводы, депо, поселки. Может, то Млечный Путь переместился с неба на землю и широкой лентой опоясал душную и сухую землю Приазовья?..

— Другие люди появились... — раздумывал вслух Шаруда. — Подумать только — двадцать лет Косуле. Я в девятнадцать в мыслях одно имел: шоб на чоботы заработать. А Косуля новый метод придумал...

— Микола Петрович, вы же сами убедились, что у них это на очковтирательство похоже, — хмуро заметил Пастухов.

— Ты разберись, кто очки втирает. Начальство задумало прославиться, рекорд поставить. За это Косуля не отвечает. А по-новому так куток зарубить не каждый придумает. Верно, Ларя?..

— Куток цепко берут, согласился Бутов. — Выдумка вроде небольшая, а все по-другому стало.

— У нас болезнь есть на рекорды... Ты думаешь, те хлопцы не дадут тридцать-сорок тонн? Дадут! Только для этого нужно штрек двухпутевым сделать... Все ж таки не напрасно съездили! Вы, казаки, чтоб с завтрашнего дня так, как Косульников, начали куток зарубать. Чуете? — предупреждал Шаруда своих забойщиков. — Мы теперь начальнику транспорта дадим работу! Не успеет вагоны подавать.

2

Весенний спортивный сезон в Белополье открывался футбольным матчем. На него приходили все свободные от работы — от мала до велика. Этому двухчасовому зрелищу не могла помешать даже плохая погода.

Первый матч этого сезона обещал быть особенно интересным — харьковская команда дала согласие приехать в Белополье. Билеты раскупили за неделю до матча. Все места вплоть до «птичьих трибун» на тополях, акациях и липах были заполнены. Мальчишки висели гроздьями на деревьях, расцветив их рубашками, как карнавальными фонарями, «высотники» забрались на верхушку терриконника шахты за стадионом.

Многотысячная толпа напряженно гудела. Под высоким солнцем парила разомлевшая земля. Летел липкий пух с цветущих тополей.

Игра сразу же стала напряженной — ни белопольцам, ни харьковчанам не удавалось задерживаться на поле противника. Сыгранная тройка защиты харьковчан срывала атаки белопольцев.

Успехам и неудачам игроков зрители аккомпанировали таким ревом, что грачи срывались с деревьев и кружили над стадионом.

На небольшой трибуне, где собирались служащие треста, горисполкома, тоже возбужденно орали, топали, размахивали фуражками.

Увлеченные игрой соседи Вари Крестовой — свояченицы инженера Божкова — не замечали, что завзятая болельщица, не пропускавшая ни одного матча, была безразлична ко всему происходившему на поле.

— Что с вами сегодня, доктор? — удивился, вдруг взглянув на нее, Черкасов. — Игра-то какая... Красота!

Варя сидела, оцепенев, не реагируя на зрелище, на замечания окружающих. В самом начале игры, осматривая трибуны, она неожиданно увидела Алексея. Радость и растерянность овладели ею.

«Как же это так? — недоумевала Варя. — Алеша— здесь! Откуда он?»

Ей не хотелось, чтобы ее увидел Алексей, вернее — она почему-то боялась этого.

Незадолго до перерыва Варя сошла с трибуны.

— Павел! — окликнула она Божкова, мужа сестры, зайдя с тыла трибуны. — Я пойду домой.

— Что такое с тобой? — встревоженно спросил Божков, наклоняясь через перила...

— Ничего. Голова немного болит. Смотри, чтобы наши не проиграли! — попыталась она шутить.

Варя отошла от трибуны с таким облегчением, будто с нее сняли огромный груз. Она свернула в аллею, ведущую к выходу. «Алексей здесь в командировке, наверное...»

Торопливо, как бы опасаясь, что ее могут задержать, она прошла к воротам и за стадионом вышла на стежку шахтерских огородов. Она ступала механически, не ощущая спекшейся земли, не чувствуя жары. Только спустившись в балку, заглушенную калиной и боярышником, остановилась и оглянулась.

Было прохладно в балке, пахло медоносными цветами. Незримый ручеек перекатывал камешки, в густых зарослях люции, усыпанной догорающими искорками цветения, булькали, перекликаясь, горлинки.

Варя устало опустилась на траву. «Пятнадцать лет. Целая вечность...»

Воспоминания выплывали как из тумана, непоследовательные, обрывочные. Чудился родной город в рыжих и черных пятнах маскировки. Дома походили на облезлых ископаемых ящеров. Ночами Варя дежурила на крыше, тушила «зажигалки». Виделись товарные поезда на станции, лица родных, уговаривавших ее эвакуироваться.

«Лучше бы я тоже погибла с ними. Не было бы всего того, от чего теперь не уйти...»

3

В год начала войны Варя перешла на второй курс областного медицинского института. В августе сорок первого ее институт эвакуировали в Среднюю Азию. Но она не уехала. Ей стыдно было уезжать из родного города, готовившегося к боям. Она записалась в добровольческую дружину противовоздушной обороны. От фашистской бомбы погибли отец, мать, младший брат в ту ночь, когда Варя дежурила на крыше чужого дома. Она осталась одна. Горе не подавило, не смяло ее. Когда танковая орда вторглась в пределы Приазовья, Варю зачислили медсестрой в шахтерский партизанский отряд, действовавший в лесах по среднему течению Донца.

Полтора года отважно атаковал фашистов отряд под командованием Михаила Карнаухова, одного из первых командиров донецких красногвардейских отрядов. Не жилось спокойно фашистам ни в Краматорске, ни в Славянске, ни в Красном Лимане. Десятки смелых операций совершили партизаны Карнаухова, в них всегда участвовала Варя — «бесстрашный доктор», как прозвали ее партизаны. Она становилась медиком лишь после боевых операций, а во время боя, налетов была стрелком, подносчиком патронов, связистом.

Небольшой отряд, затерянный в лесах, был прочно связан со страной, с партийными организациями Украины. Не однажды с «Великой земли», как называли партизаны свободную от фашистов территорию, прилетали и приходили тайными тропами связные Центрального Комитета партии Украины, инструкторы, пропагандисты, военруки.

Как-то в отряд на утлой «уточке» прилетел Никита Сергеевич Хрущев, встретился с Карнауховым тепло, как с братом, — они знали друг друга еще с гражданской войны.

— Ну и замаскировался ты, — улыбнулся Никита Сергеевич, глядя на богатырски высокого, в полтора роста, Карнаухова, обросшего бородой до глаз, одетого в бурую свитку.

То была последняя встреча Карнаухова с Никитой Сергеевичем Хрущевым. Враги схватили бесстрашного партизана, когда он пошел на разведку в Славянск, в город своего детства, там кто-то выдал его. Гестаповцы казнили Карнаухова страшной половецкой казнью, привязав к ногам пьяной лошади и пустив его по мощеной площади.

Яростно мстили партизаны за казнь своего командира. Целую дивизию бросили фашисты на ликвидацию небольшого отряда. После долгого рыскания по лесам им удалось окружить горстку людей, окружить, но не победить — карнауховцы дрались до последнего патрона, потом пошли врукопашную. Раненую Варю успели вывезти на самолете в тыл.

Она полгода лежала в госпитале в Сталинабаде. Молодой, но истощенный лишениями организм с трудом накапливал силы. Ей удалось найти старшую сестру Таню, эвакуировавшуюся с мужем, горным инженером, в Караганду. После госпиталя Варя год прожила у Татьяны, а потом стала продолжать учебу в Алма-Атинском медицинском институте.

Она неутомимо разыскивала Алексея, его друзей по институту, обращалась во многие справочные бюро. Приходили стандартные ответы — «в списках не числится». Во время каникул Варя побывала в Караганде, где работали донецкие горняки, но никто из них ничего не мог сказать об Алексее.

На одном из занятий она познакомилась с капитаном Крестовым, лечившимся после ранения в хирургической клинике. Она увлеклась им. В ее личной жизни была пустота, ей не хватало друга. Увлечение перешло в привязанность.

Вскоре Крестов уехал на фронт, завязалась переписка. После всего пережитого ею это сближение с человеком, который нравился, согревало, обнадеживало. В конце войны они поженились. Варя переехала к мужу в Киев, куда после повторного ранения его назначили в транспортную комендатуру.

После первых месяцев совместной жизни Варя почувствовала, что их брак случайный, что они разные по взглядам и устремлениям люди. Их сближение только разъединило их. Как многие девушки, вступающие в брак, Варя почти ничего не знала о реальной сущности этого события в жизни людей. Только сойдясь с Крестовым, она познала, сколько обреченности в бытовой поговорке «стерпится — слюбится». Длинны были ночи без сна. Как казнила она себя раздумьями за измену Алексею! Она была беспощадна к себе. Она не оправдывала себя. Лучше быть всегда одинокой, чем скрывать одиночество под маской супружества.

Чем больше она постигала Крестова, тем глубже убеждалась в своей опрометчивости. Да, он был жизнерадостным, сильным, энергичным, но в то же время пустым, легкомысленным человеком. У него был очень простой, утилитарный взгляд на вещи — нужно жить. Он восторгался теми, кто умеет жить, в его представлении это означало хорошо одеваться, развлекаться, вращаться в среде таких же ограниченных людей. Он был карьеристом и не скрывал этого. Ей были противны его рассказы об «удачах» товарищей, мастеров пристраиваться на сытные, чужедомные хлеба. Она обрывала такие рассказы, стыдила мужа, обвиняла в мещанстве — ничего не помогало. Он был твердо убежден, что «нужно уметь жить». После работы она шла в свою квартиру, как на повинность. Она знала, что Крестов изменяет ей — здоровый, красивый, умеющий быть ласковым самец.

Варя вся ушла в работу — ее увлекала специальность педиатра. К ней тепло и уважительно относились матери и их малыши. Она завидовала молодым женщинам, приходившим с ребятами к ней в консультацию. В тайне она надеялась, что появление ребенка внесет что-то новое, радостное в ее отношения с Крестовым, заставит его измениться. Но после того как она, радостно взволнованная, умиленная до слез, сказала однажды мужу о том, что станет матерью, он сухо заметил: «Пеленки еще успеем сушить, рано обзаводиться наследниками, нужно пожить». Она поняла, что на перемены надежд нет.

В это время ее послали на месяц в область для организации колхозных женских консультаций. Она даже обрадовалась поводу расстаться на время с Крестовым. Он стал ей сторонним после того, как пытался уговорить избежать появления ребенка.

Из области она приехала домой без предупреждения, ночью. В этом не было никакого умысла — ей никогда не приходило в голову устраивать мужу проверки. Пришлось долго звонить, пока открыли дверь соседи. «А Вадима Борисовича дома нет, — сообщила соседка, — третью ночь не ночует...» — «Уехал в командировку?» — спросила Варя. — «Днем он приходит».

Варя не могла уснуть после этого. Она стала заниматься уборкой комнаты. Сразу бросилось в глаза, что в ней не жили: пыль на подоконниках, столе, шкафах, неразобранная постель. Наводя порядок на письменном столе, она увидела, что ее фото валялось за тумбочкой... Ей стало обидно, защемило сердце, она не могла сдержать себя, бросила убирать комнату и заплакала: «Что же теперь, ну что же теперь?..»

Крестов пришел домой только к вечеру следующего дня, после того как она ему позвонила на службу.

— А я неделю уже не являюсь домой — работы много, — с деланной веселостью сказал Крестов, переступив порог.

Варя молча посмотрела на него и по наигранной непринужденности лица поняла, что он лжет.

— Что ж поделаешь, каждый ночует там, где ему удобней, — глухим голосом произнесла Варя. — Нужно, видимо, просто честнее относиться к самому себе...

Ей хотелось услышать от него слово правды, пусть горькой, но правды. Вадим подошел к ней, обнял небрежно за плечи и, проведя рукой по волосам, пробормотал:

— Не понимаю, чего ты хочешь... Можешь узнать, где я был...

— Я никогда не буду ни у кого узнавать, где, с кем ты был, — отводя его руку, сказала Варя. — Хорошенько подумай, Дима, о наших отношениях.

4

Вскоре родилась девочка. Варю захватило материнство. Ей казалось, что и Крестов изменился. Он хлопотливо занимался теперь всеми делами быта, часто нянчил девочку, вывозил ее на прогулку. Варя радовалась, что рождение дочери благотворно подействовало на него.

Но через несколько недель она поняла, что и заботливость Крестова, и его внимание к дочурке — все это было средствами маскировки. Варя стала получать открытки, сперва просто наглые, потом циничные — какая-то корреспондентка предупреждала, что Вадим «принадлежит душой и телом только мне». Варя вначале просто рвала их, но после того как в одной открытке были развязно осмеяны детали их интимной жизни, она не выдержала, показала ее Вадиму.

— Ты становишься невозможной, — невозмутимо отвечал муж, — я не виноват, что нравлюсь кому-то... Прикажешь быть Шерлоком-Холмсом — разыскивать автора открытки?..

— Ты лжешь. Это хорошо знакомый тебе человек, — с твердой уверенностью доказывала Варя. — Я тебя не задерживаю...

И все же у нее не хватило решимости оставить Крестова. Теперь он был не просто мужем, а отцом их дочери. Она все еще на что-то надеялась: меняются ведь люди, происходит какой-то перелом в характерах, отношениях.

Летом она уехала на время отпуска в деревню, под Киев. Крестов отказался отдыхать вместе с ней, ссылаясь на то, что ему не дадут отпуска летом, но после отъезда Вари купил путевку в крымский санаторий.

На отдыхе Варя впервые ощутила, что ей совершенно безразлично отсутствие Крестова — без него было даже спокойнее. Как-то она приехала в город ночью. Не пришлось никого будить, случайно у нее был с собой ключ от входной двери. Дверь в комнату оказалась также незапертой. Она открыла ее, вошла в комнату, поставила чемоданчик, нащупала выключатель, зажгла свет и остолбенела.

Бросилось в глаза яркое, в больших красочных цветах женское платье, повешенное на спинку стула. Потом она увидела красивую, с длинными тонкими пальцами и ярким маникюром руку, свесившуюся с кровати.

Ею овладело чувство омерзения, гадливости. Варя бесшумно выключила свет, тихо ступая, вышла в коридор. Она стояла долго в коридоре, не зажигая света. Ей казалось, что все провалилось в скользкую, холодную тьму, из-под ног стал уходить пол... С трудом овладев собой, она вышла на улицу.

Редкие прохожие попадались навстречу. Дома, деревья — все расплывалось в серой дымке. У Вари горело лицо. Глаза ее были совсем сухие... Одна мысль навязчиво кружилась в воспаленном сознании:«Какая подлость! Дойти до такой низости...»

Утром, вернувшись домой, она не застала дома Крестова, в записке, оставленной на столе, он сообщал, что срочно уезжает в командировку на несколько дней.

Варя поняла, что Крестов просто удрал, боясь объяснений. О том, что она была, ему подсказал чемоданчик, оставленный ею.

Через несколько дней Варя уехала в Белополье к сестре. Крестов не согласился на развод, который она требовала. У него хватило наглости упрашивать ее, чтоб «ради счастья ребенка» она не оглашала досадного «случая», не подрывала его карьеру. Это окончательно убедило Варю в том, что и увлечение Крестовым и замужество были тяжелой ошибкой.

5

Часто Алексей спускался в шахту до наряда. Безлюдно и глухо в эти часы в подземных коридорах. Заканчивает работу малочисленная третья ремонтная смена. В лаве — узкой, поднимающейся почти под прямым углом выработке — царит тишина, как в лесу.

Порою Алексею казалось, что он и впрямь в лесу — ночном, болотном, — так тянуло сыростью, душным теплом. Позванивала капель. Потрескивали под напором пластов крепежные стойки. Иногда вдруг раздавался стремительный треск, будто давали очередь из пулемета. Это прорывался сквозь пласт скопившийся в нем миллионы лет назад болотный газ.

Освещая пласт яркой аккумуляторной лампой, Алексей всматривался в его синевато-огнистую поверхность. Уголь оживал, сверкал потоками, вихрями, перепадами извилистых полос, которые шахтеры образно называют струями. Они текли, эти струи, пересекались в пути, разрывались, исчезали.

Алексей прислонялся головой к теплой и влажной груди забоя, ухо улавливало неясные шорохи и треск: дробился пласт под давлением верхних пород.

Плотный, простиравшийся на десятки километров монолит угля представлялся Алексею чем-то зыбким и слабым, ничтожной прослойкой в огромном слоистом пироге земной коры.

Пролезая по лаве, Алексей иногда останавливался то у одного, то у другого уступа, замерял расстояние от передней крепи до «груди забоя», наблюдал состояние крепи, строение угля в разных частях пласта.

Он наметал глаз и мог уже сразу различать при свете электролампы волнистые, порой еле заметные трещины, которые образовались под давлением горных пород.

Эти исследования все больше убеждали Алексея в том, что горное давление у откаточного и вентиляционного штрека почти совсем нейтрализуется благодаря мощному креплению выработок. Бетонные балки и опоры не поддавались нависшим над ними тяжелым породам песчаника, глины, гранита.

Иногда Алексей оставался наблюдать, как начинает работу смена.

Присматриваясь к приемам Шаруды, он убедился, что опытный забойщик, используя природные явления, быстро скалывает огромные куски отжатого угля. Шаруда не страховал себя частой установкой крепежных стоек. Если у других забойщиков они устанавливались через каждый метр, то Шаруда ставил их не ближе, чем на полтора метра друг от друга.

На все советы крепить чаще он упрямо отвечал:

— Постукивай по кровле. Она тебе все скажет. Треба только прислушиваться. Сама кровля скажет, когда и як ее крепить.

Как дирижер улавливает отдельные звуки в многоголосом оркестре, так мастер забойки различал любой шорох в лаве, знал, о чем он предупреждает...

Шаруда работал легко, но все время был начеку. Он слушал и слышал, как «говорит» пласт, как трещит кровля. Эти звучания недр порою были еле уловимыми, но он различал их ясно.

Шаруда работал на длинных уступах, то есть вел забойку угля на большем протяжении, чем остальные забойщики.

Любуясь работой его, Алексей не отвлекал расспросами, но сам Шаруда в минуты перерывов коротко говорил, показывая на тонкую паутину трещин, расползавшихся по пласту:

— Смотрите! От туточка и прижало его сверху. Природа работает. Сила! Теперь только тронь — и все будет внизу. Аж загремит!

Выслушав соображения Алексея о том, как действует горное давление в тех местах, где лава смыкается со штреками, Микола Петрович сказал:

— На каждое правило есть исключение. — И многозначительно добавил: — Когда-нибудь побачите.

Через несколько дней Алексея позвали к телефону. Звонил из шахты Шаруда, чтобы в лаву спустился Алексей.

Алексей разыскал Шаруду на вентиляционном штреке. Там проходчики углубились за сутки более чем на четыре метра в мягкие породы и не сумели закрепить всей пройденной выработки.

Обведя лампой вокруг себя, Шаруда нащупал ярким зрачком ее те места, где горное давление уже раздробило пласт. Кое-где это было заметно лишь по извилистым жилкам на ровной, гладкой поверхности угля, но местами уголь сам выпадал, как кирпич из размытых дождем стен.

— Вот... Вот... — тыча световым пучком рефлектора то в одну, то в другую точку, показывал Шаруда. — Как прессом сжало. А вы говорили, шо не будет такого возле штреков. То ж сила над нами, — торжественно стуча о кровлю ладонью, говорил он. — Только выпусти ее из рук! — Он с силой сжал кулаки, будто удерживал в них что-то. — Все сдавит, все спрессует.

В голосе его слышалась гордость мастера, ежедневно управляющего этой силой, укрощающего ее. Этот приземистый человек, забравшийся в глубину земной коры, был атлантом, сдерживающим горы...

Алексей внимательно прислушивался к замечаниям Шаруды.

«Нужно показать Миколе Петровичу набросок регулирующего устройства. Что скажет он?» — подумал Алексей и попросил бригадира заглянуть к нему.

Шаруда зашел в тот же день после смены. Внимательно и долго он рассматривал схему регулятора.

— Умеете читать чертежи? — спросил Алексей.

— В «полевой академии» два курса прошел, — ответил Шаруда. — Меня хлопцы иногда спрашивают: где вы, Петрович, так географию изучали, шо все города знаете? А я от Кавказа до Волыни пешком прошел. У одного инженера до революции помощником был, теодолит за ним таскал. Он меня и черчению, и геодезии учил. Эх, был бы я хоть лет на десять моложе, я б учиться пошел. Да уже вечер, заходит жизнь. Был день, настал вечер, где-то ночь, — грустно и задумчиво произнес Шаруда. — Только я хочу еще машиною пласты потревожить... Уже в Снежном, Чистякове комбайны «Донбасс» рубят уголь, аж пласты гудят. И у нас машина будет — ваш «Скол» пойдет!

— А вы уверены, что пойдет?

— Не может не пойти. У нас сразу после войны, как Донбасс отбили у немцев, шахтеры говорили, что академики и инженеры получили приказ такую машину изобрести, чтоб шахтер руками ничего не делал.

Шаруда снова стал сосредоточенно рассматривать схему движения «Скола» в лаве. Он хмурился, курил, глубоко затягиваясь и выпуская дым клубами.

Потом Микола Петрович, отложив схему, помолчал, что-то соображая. Снова взяв схему, спросил:

— У вас лава не такая, как всегда, по отвесу, а с наклоном? Зачем это?

Алексей рассказал, что по совету академика Верхотурова он решил обойтись без домкратов и приспособлений, прижимающих «Скол» к пласту.

— Но возникло опасение, что «Скол» будет отходить от массива угля, вот я и решил нарезать не вертикальную лаву, а под углом, чтоб положить машину на пласт.

— Не то нужно! — уверенно произнес Шаруда. — Наклонная лава не всегда будет ровной. Крепить ее трудно. Нужно оставить вертикальную, как всегда.

Он снова придвинул к себе чертеж и напряженно рассматривал его.

— «Скол» будет отходить от пласта, — сказал Алексей.

— А если, Алексей Прокофьевич, в нижнем штреке установить блок, потом через него канат пропустить и протянуть до верхнего штрека, будет он машину прижимать или нет? — спросил Шаруда.

— Любопытно. Попробуем и такой вариант.

После ухода Шаруды Алексей долго обдумывал предложение старого шахтера.

6

Варей овладело смятение. После того что произошло на стадионе, в ее жизни начался перевал в новое — крутой, напряженный. Что за ним — новые тревоги, переживания, может быть, радости?.. Она ругала себя за то, что смалодушничала, не подошла к Алексею, и вместе с тем боялась хотя бы невзначай встретиться с ним.

Почти пятнадцать лет ей ничего не было известно о нем. Чем дальше уходила она от поры своей юности, тем ощутимее становилась невозвратимость прошлого и одновременно — влюбленность во все, что было связано с Алексеем. Образ его делался с каждым годом все ярче, светлее. Думая об Алексее, она испытывала радостное и вместе с тем тревожное чувство — всегда на нее наваливалось сознание своей виновности. Варя убедила себя в том, что виновна перед ним, перед прошлым, и ей казалось, что вина эта — больше измены: это было уничтожение мечты...

«Встретиться с ним — значит, быть откровенной, — рассуждала она. — Выложить все, как на исповеди. Но кому нужны все эти гадости, дрязги, вся эта тина?»

Она знала, что не сможет ничего утаить от него.

И все же ею порой овладевала решимость пойти в трест, в дом приезжих — разыскать Алексея. Но незримая глыба преграждала путь, этой глыбой был неизбежный вопрос: «Ты пыталась разыскать меня?»

Ответить на это можно было только покаянным молчанием.

«От прожитого никуда не уйдешь... И посвящать в это никого не нужно. Это твое — только твое».

Как-то вечером за чаем Божков стал рассказывать о трестовских новостях, об испытаниях нового комбайна конструктора Заярного...

— Заярного? — переспросила Татьяна. — Знакомая фамилия.

— Был у нас Заярный, начальник вентиляции, — продолжал Божков. — А это молодой инженер — автор первого комбайна по принципу скалывания. Черкасов почему-то уверен, что не пойдет... А Звенигора прямо влюблен в машину.

Варя сидела, не смея оторвать взгляда от стакана. В янтарной влаге она видела свое отражение — тяжелые брови, плотно сжатые губы.

«Если испытания машины, — значит, на несколько недель, месяцев, — встревожилась она. — В Белополье нельзя не встретиться». Ей хотелось расспросить Божкова, какую машину создал Алексей, откуда он приехал, но, зная привычку зятя подтрунивать, она сдержалась.

— Варюха наша что-то сегодня под обвалом, — заметил Божков. — Приболела, что ли?

— Устала. — Она поднялась и, стараясь не смотреть на сестру и зятя, прошла в свою комнату.

Елка уже спала. Ее ножка, загорелая, с шелушащейся кожей, выглядывала из-под одеяла. Девочка во сне с кем-то разговаривала, грозила кому-то: «Ну ты... ты тронь... тронь...»

Варя наклонилась над кроватью, поправляя одеяло. Она прижалась губами к тельцу дочери и заплакала беззвучно. И сама удивилась, вдруг поняв, что не от горечи плачет...

Мир с появлением Алексея в Белополье становился для нее сложнее, но вместе с тем радостней, чем был до этого.

7

Чтобы облегчить вес машины, нужно было стальные лыжи заменить дюралюминиевыми. Алексей как-то показал эскизы новых лыж Звенигоре.

— Что же раздумывать? — выслушав объяснения Алексея, загорелся начальник шахты. — Отлить их, говоришь, просто?.. Давай оформляй чертежи! Закажем!

— В Луганске на паровозостроительном примут заказ?

— Может, еще скажешь — в Ленинград отправлять, — рассмеялся Звенигора. — У треста своя литейная в Белополье — настоящий завод. Скомандует Черкасов — и за неделю сделают. Ты сам к нему сходи. Может, он по-иному и к испытаниям отнесется. Яков Иваныч любит, когда по его разрешению делают... Я плохой дипломат. Нужно было после разговора с Каржавиным прийти и разыграть его, что, мол, обязывают испытывать «Скол», а я не знаю, как поступить. Он бы уж тогда над тобой шефство взял... Тогда бы тут весь трест дневал и ночевал. Все, что нужно, достали бы... Как-то скоростную проходку ствола на одной шахте организовали. Проходчики не растерялись: пригласили Якова Ивановича руководить — шефствовать. Нам не хватало ни взрывчатки, ни сверл, а проходчики все имели... Бери машину, езжай, пока заряд не остыл.

Алексей приехал в трест, когда Яков Иванович собирался обедать. Он стоял в приемной и давал на ходу какое-то распоряжение.

— Вы ко мне? — спросил он Алексея.

— Очевидно, к вам... Я с «Глубокой». Там должны испытывать...

— Товарищ Заярный? Давно хочу с вами познакомиться, — пожимая Алексею руку, Черкасов приказал секретарше: — Вера, позвони домой, скажи, что задержусь... Прошу, заходите. — Он гостеприимно распахнул дверь, выждал, когда в кабинет войдет Алексей.

— Что же так поздно ко мне собрались? — показывая рукой на диван, произнес Черкасов. — Даже в области уже побывали. А мы по соседству.

Алексей уселся на диван.

— Я и в тресте был — у главного механика. Все обговорили. Он попросил представить план испытаний.

— Любят они бумагу переводить, — подвигая кресло, беззлобно проговорил Черкасов. — Ну, когда начнем уголек грызть?

— Скалывать.

— Скалывать, грызть, резать! Лишь бы вручную не долбить пласты. Кто-кто, а я знаю, что это за удовольствие, пять лет забойщиком работал.

Алексей улыбнулся, вспомнив рассказы Звенигоры о Черкасове: «Ну и лиса... То он за механизацию, то против».

— Нам машины нужны, — продолжал Черкасов. — Только у нас не так к испытаниям подходят. Кто паровоз прямо с завода пускает на магистраль? Сперва обкатают его на кольце, потом уже на магистраль. У нас опытные шахты нужно иметь. Начальнику шахты не будет скидки на испытание новой машины... Звенигора бухнул в колокол, а в тресте есть другая шахта, подходящая для испытаний, — там всего две лавы...

— Какой длины?

— Одна сорок, другая тридцать...

— Это не машинные лавы.

— Ну, как смотреть. Можно было бы шире захватывать. Давайте как-нибудь съездим, посмотрим. Перебросить машину — полдня. На такой шахте изобретатель — хозяин.

— Что же смотреть? Нужна лава в двести метров... Я к вам, товарищ Черкасов, с просьбой...

И Алексей стал рассказывать о лыжах...

— Заказ простой, — сказал Черкасов, — только до конца месяца ничего нельзя сделать... Нам спецзаказов насовали. Завод наш, а хозяев много — и министерство, и начальник комбината. С директором нужно поговорить. — Он подошел к столу и сделал заметку на листке настольного календаря. — Позвоните мне через недельку. — И продолжал выжидательно стоять у стола, перелистывая календарь.

Алексей поднялся с дивана.

— Так, числа двадцатого — двадцать пятого, — произнес Черкасов. — К концу месяца... Сейчас к себе на шахту? По пути... Пойдемте подвезу...

— Мне Звенигора машину дал, — отказался Алексей.

«Почему он предлагал перенести испытание «Скола» на другую шахту? — раздумывал Алексей, возвращаясь от Черкасова на шахту. — В самом деле, боится, что «Глубокая» снизит добычу угля? Кажется, другое... Хочет лично испытаниями руководить. Самолюбив... Обиделся, что Звенигора в этом деле его обошел...»

8

Быстро освоился Алексей на «Глубокой». Шахтоуправление отвело ему финский домик. Звенигора распорядился обставить все комнаты так, будто Алексей собирался обзавестись семьей, поселиться здесь навечно. Дом в короткий срок принял обжитой вид. В садике разбили клумбы.

— Оранжерею открываю через месяц! — сообщил как-то Звенигора. — Весь поселок в цветах будет. Цветы и уголь! Пусть к нам приезжают поучиться, как из жизни соки для человека выжимать надо. И твой дом, Алексей Прокофьевич, в цветах будет. Чтоб у тебя настроение цвело. Встанешь утром, выглянешь в окно: астры, левкои, всякая цветочная публика кивает тебе — с добрым утром! После такого привета работа, как музыка.

Алексей незаметно для себя пристрастился к цветоводству. Приходя с шахты, он приводил в порядок клумбы, выпалывал сорняки, поливал рассаду.

Вот и сейчас Алексей осторожно рыхлил пальцами землю вокруг рассады.

— Как дела, товарищ цветовод? — раздался над самым ухом голос Коренева. Алексей не заметил, когда во двор вошел парторг.

В последнее время Алексей часто виделся с Владимиром Михайловичем, запросто заходил к нему в партком. Коренев почти ежедневно бывал у монтажников «Скола».

— Не видел еще? — спросил парторг, подавая Алексею свежий номер журнала «Вопросы механизации». — Не будешь теперь утверждать, что о тебе в Москве не помнят.

Алексей стал просматривать журнал.

— В редакции, оказывается, уже осведомлены, что есть такая машина — «Скол», — подсказал Коренев. — Посмотри, что в передовой пишут: «В качестве примера необдуманного расходования средств на всяческие необоснованные эксперименты приведем случай со строительством и испытанием «Скола», комбинированной машины для добычи угля, предложенной инженером Заярным. Принцип, положенный в основу конструкции машины, весьма спорен; скалывание углей — довольно туманная техническая проблема, тем более, что нет еще теории скалывания...»

— Не новая песня, — спокойно произнес Алексей.

— Скарбеев не унимается...

— А откуда это видно, что Скарбеев?

— Как сквозь кисею. Скарбеев член редколлегии журнала, — говорил парторг. — Думаю, что он помог редактору фактиком для передовички.

— Меня это мало тревожит... Все зависит от испытаний, а не от того, кому чего наболтает Скарбеев.

— Нужно глубже смотреть, Алексей Прокофьевич, — возмутился Коренев. — Ты должен помнить, что Скарбеев профессор, член технического совета... Он некоторых студентов так нафарширует, что потом годами не исправишь... Ты должен в печати бой дать.

— Бой — нужно! — согласился Алексей. — Но не статьями. В технике и науке нужно давать бой фактами, делами, а не статьями.

— И обязательно статьями. О вашем споре должны знать все горняки, — убеждал Коренев. — Если бы ты его учеником был, тогда он не преминул бы уже раструбить: «конструкция моего ученика», «достижение нашей школы»...

— Владимир Михайлович, Скарбеевы в нашей стране не страшны, — сказал Алексей. — Сколько уже таких монополистов и диктаторов от науки скатывалось? Ну, вспомни!.. Меня другое озадачивает, — после короткого раздумья сказал Алексей, — что заставляет Скарбеева все время атаковать меня?

— Сложная история! Не зная Скарбеева, не ответишь... Есть люди, которые не могут не воевать со всем новым уже только потому, что оно новое...

— Думаю, что Скарбеевым с каждым годом дышать труднее. Воздух не тот. Высотный воздух.

— Скарбеевы не скоро переведутся. Всегда будут и отстающие, и колеблющиеся... а отставать — это тоже конфликтовать с тем, что вперед движется.

— Гей, казаки! — позвал их кто-то с улицы.

— Звенигора. На наряд, наверное, идет... Заходи, Кирилл Ильич! — прокричал парторг. — Побеседуем.

— С одной беседы на другую, — с досадой произнес Звенигора, подходя к крыльцу. Был он против обыкновения раздражен, хмур. — Сейчас в школе на совете меня попарили за неуспеваемость сына... Шахта передовая, а у Володьки три двойки. Я сам виноват — детей почти не вижу: приду — спят, ухожу — спят.

— Все своих помощников оберегаешь, — упрекнул Коренев, — сам стараешься везде поспеть.

— Что верно, то верно, Владимир Михайлович... Ты знаешь, как меня завуч выпарил: «Вы, коммунист, забыли, что несете ответственность за семью...» А что скажешь? Забыл!.. С сегодняшнего вечера график введу — кому когда на наряд. Хватит партизанщины... Чтоб был у меня «свободный час» — для семьи, для раздумья, для отдыха. А сейчас придется все-таки идти на наряд, — улыбаясь, добавил он и взглянул на часы. — Лабахуа еще не вернулся, а на Барвинского надежда плохая. У жизни свои планы.

9

На письмо Алексея Верхотуров ответил быстро. Академик расспрашивал о подготовке «Скола» к испытаниям, советовал Алексею лично проверить геометрию выработок, просил прислать образцы пород и угля. От письма веяло сердечностью.

Алексей стал часто писать Верхотурову, делился всем, что волновало его. Евгений Корнильевич аккуратно отвечал, подробно рассказывал о своих работах, планах.

Однажды от Верхотурова пришло необычное по объему и форме письмо. В конверт были вложены фотография статьи на английском языке, перевод ее на русский и копия письма Евгения Корнильевича в редакции американского журнала «Рекорд Ньюс», советского «Горного журнала», горным академиям Чехословакии, Польши, Румынии. Вот что говорилось в этом письме:

«С опозданием на три месяца я получил февральский номер «Рекорд Ньюс», в котором опубликована широковещательная статья о работах некоего «известного ученого» Эзры Клапхарта из Пенсильвании над созданием машин, добывающих уголь из пластов крутого падения. Если бы не чертежи, иллюстрирующие статью, я терялся бы в догадках, что за машину конструирует неведомый мне Эзра Клапхарт. Я с полной ответственностью пишу «неведомый», ибо ни я, ни мои коллеги по институту горного дела Академии наук Советского Союза, хорошо знающие видных американских техников, ничего не слыхали об «известном ученом» Клапхарте.

Схема машины, воспроизведенная на чертеже, убеждает меня, что «машина Клапхарта» является копией «Скола», изобретенного советским инженером Алексеем Заярным, с той только разницей, что вместо болтов на ней кое-где применены клинья.

С развязной самоуверенностью неизвестная мне фирма преподносит читателям «Рекорд Ньюс» машину советского изобретателя как изобретение «американского инженерного гения».

«Скол» инженера Алексея Заярного запатентован еще в 1941 году. Он был описан в журнале «Уголь», исправными читателями которого являются «ведущие» и «думающие» инженеры американских фирм. Выходит, как говорится в русской пословице: «Коль сам не добрал, у соседа занял».

Перед нами обычный американский спектакль, разыгранный по утвержденному горнопромышленниками сценарию. Но подлинную науку нельзя обмануть. Ее еще никто не обманывал. Это не удастся также плагиаторам из американских угольных компаний.

Евгений Верхотуров»

В коротеньком постскриптуме Евгений Корнильевич настойчиво убеждал Алексея выступить с заявлением по поводу бесцеремонного плагиата. Он просил, чтобы это заявление было составлено без промедления и переслано ему. Верхотуров намеревался разослать его академическим и техническим заграничным журналам. «Они не смогут замолчать этот факт», — писал академик.

10

Для плавного спуска «Скола» в лаву Алексей установил регулятор скоростей, в центре которого была плавающая втулка.

Неожиданно регулятор стал тормозом машины: лебедку не удавалось запустить. Испробовали все, сменили десятки разных втулок, но лебедка бездействовала. Раздельно узлы лебедки работали отлично, стоило только соединить их, как они каменели, не двигалась ни одна деталь. Пробовали тщательно шабровать подшипники, изменять сцепление шестерен, менять смазку — не помогало. Алексей несколько раз проверял расчеты. Нет, ошибок не было. Терпение изменяло ему: две недели ушло на ожидание, пока выпрессуют втулку из текстолита.

Из-за неудачи с втулкой не меньше, чем Алексей, переживали шахтеры. Скучная, прозаическая деталь стала интересовать многих. О ней беседовали в «нарядной», дома, в кино, даже на футбольных матчах. Возвращаясь со смены или перед спуском в шахту забойщики, лесогоны, крепильщики заходили посмотреть, как идут дела у монтажников.

Как-то утром Алексея разбудил телефонный звонок. Звонил Кирилл Ильич Звенигора: привезли текстолитовые втулки.

Через четверть часа вся бригада была в мастерской. Начали двенадцатый по счету монтаж. Алексей внимательно наблюдал за сборкой деталей.

Но и эта втулка подвела. Лебедка капризничала. Два раза запускали мотор на разных скоростях, он работал вхолостую, регулятор не действовал.

— Все? — уныло спросил Звенигора, когда Алексей попросил разобрать лебедку.

— Может быть, еще не все... Кажется, намудрил я с втулкой. Нужно еще попробовать игольчатый подшипник...

— Не то что игольчатый, а любые, какие есть, пробуй, — настаивал Звенигора. — Что же мы из-за этой чертовой втулки такое дело тормозим? Две недели провозились. Меня шахтеры каждый день на наряде тормошат: «Когда начнешь испытания, начальник?»

— Верно! — произнес грудным голосом секретарь обкома Ручьев, входя в мастерскую в сопровождении Черкасова и секретаря Белопольского горкома Серегина. — Верно, товарищ начальник. Такое дело нельзя похоронить. Пожимая руки Алексею, монтажникам, Ручьев продолжал: — Никто не разрешит нам этого. Не разрешит! Втулка — это деталь, частность... Самое главное сделано, создана машина, и довести ее мы должны.

Он снял пыльник, пиджак, начал осматривать лебедку, ее узлы, детали, подробно расспрашивал о каждой.

— А эта деталь для чего предназначена? — поднимая с верстака ползун, обратился секретарь обкома к Черкасову, стоявшему у входа в мастерскую.

— Для связи... — неуверенно протянул управляющий.

Ручьев улыбнулся:

— Не познакомились до сих пор с машиной?

— По схеме знаком, Дмитрий Алексеевич. Изучал... — замялся Черкасов.

— Схематическое знакомство... Как, по-вашему, машина?

— Перспективная, — немного подумав, ответил Черкасов.

Звенигора стоял, поглядывая на Черкасова с многозначительной улыбкой. «Что-то ты, Яков Иванович, за эту перспективную машину голову мне мыл. Ну, и флюгер...»

— Односменка тоже перспективная вещь, — заметил Ручьев.

Все переглянулись.

— Смотря в каких условиях, Дмитрий Алексеевич, — смущенно сказал Черкасов. — На «Глубокой» она удалась, а на других...

Ручьев взял паклю, стал обтирать руки.

— У нас на всех шахтах жалуются на нехватку порожняка. Так ведь? Односменка позволяет обойтись без дополнительного транспорта. Лавы нужно удлинить, широкий фронт работ обеспечить. А то сидят в лаве забойщики, друг над другом, почти на плечах один у другого — развернуться нельзя... Ну ладно, об этом потом... Так что же будем делать с втулкой? — уже обращаясь к Алексею, сказал Ручьев. — Давайте-ка пробуйте еще игольчатый подшипник. Сегодня же дадим команду Горловскому заводу изготовить его срочно.

Из мастерской вместо с Ручьевым вышли Звенигора, Алексей, Черкасов, Серегин. Машина секретаря стояла неподалеку, на шоссе у обочины, поросшей люцией.

— Дмитрий Алексеевич, — обратился к Ручьеву Серегин, — у нас бюро назначено на двенадцать, просим вас присутствовать.

— Что слушаете?

— О выполнении плана за апрель четвертой и двенадцатой шахтами.

— Дежурные они у вас, что ли? Четвертую и двенадцатую встречаю в каждом протоколе.

— Отстают! У других дела хорошо идут!

— А хороших тоже не мешает послушать.

«Поденкой живет секретарь, — думал Ручьев, глядя на Серегина, — влез в хозяйственные дела по уши, и не вытянешь его из них. Второй год район топчется на месте. Роста производительности нет... Пройдут хорошо испытания «Скола», все придется перестраивать. Наверное, об этом не подумал... Был отличным парторгом, а район вести, оказывается, не по плечу...»

— Когда же вы соберетесь поговорить на бюро о подготовке испытаний «Скола»? — спросил Ручьев Серегина.

— Да ведь с ним все в порядке, Дмитрий Алексеевич. К испытаниям лаву готовят, — сказал Серегин, переглянувшись с Черкасовым. — Мы с управляющим оперативно эти вопросы решаем, консультируемся... Но главное для нас — это план добычи.

— В вашем районе, товарищ Серегин, важное дело начато, а вы считаете, что «Скол» — это так себе, ну, вроде заготовки валенок. Вот об этом сарае, о том, что там делают, легенды будут рассказывать, а вы все по полочкам раскладываете, как провизор: главное, не главное... Все главное. Так что учтите... А сейчас езжайте, проводите бюро, я загляну к вам. Мы со Звенигорой по поселку походим, в общежитиях побываем. Ну, начальник, — Ручьев взял Звенигору под руку, — покажите мне самое плохое общежитие.

— У нас плохих нет, — уверенно ответил Звенигора.

— Слышите, товарищи? Плохих нет. Это интересно... Посмотрим, чем они у вас хороши. Горловчане к вам завтра приедут, — пожимая руку Алексею, сказал Ручьев. — Сами сроки намечайте — вы заказчик. Они — исполнители.

11

С радостью приняла Варя предложение заведующей консультацией выехать на неделю в приморский совхоз угольного треста осмотреть детей. Она надеялась, что отъезд из Белополья поможет ей избавиться от тягостных раздумий.

Совхоз находился на западном берегу Азовского моря, возле узкой, изогнутой, как казацкая сабля, Безымянной косы. Несколько саманных домов на обрывистом берегу. За ними в балке большой абрикосовый сад, виноградник. Вокруг на десятки километров ни души. Приморская пустыня.

Варя поселилась в домике ветеринарного врача совхоза, Ксении Матвеевны, пожилой женщины с грустными ласковыми глазами, черной и костлявой, как цыганка.

Днем Варя почти не видела Ксению Матвеевну, поднимавшуюся с зарей и уезжавшую на фермы, на пастбища, в степь. Варя работала на медпункте, под вечер уходила к берегу, на глинистый обрыв, усаживалась на разогретую землю и часами смотрела на море.

Однажды Варю застала здесь Ксения Матвеевна. Она спускалась к рыбакам, которые ставили у косы сети на хамсу. Ксения Матвеевна окликнула свою гостью:

— Спускайся, отшельница! Пойдем погуляем...

Они пошли по влажному песчаному кружеву берега. Море накатывало на берег крутые волны. Вздымалась соленая водяная пыль. Воздух был насыщен запахом водорослей.

— Грустишь все? — неожиданно переходя на ты, спросила Ксения Матвеевна и обняла теплой рукой Варю, ласково притягивая к себе. Варя была ей по плечо. Она шла рядом с ней, как девочка-подросток, тихая, грустная. — Что с тобой?.. Ну, что?.. — внимательно глядя ей в глаза, допытывалась Ксения Матвеевна.

Взгляд ее ласковых глаз успокаивал. Варя стала сбивчиво рассказывать о себе, об Алексее.

Начинало темнеть. Небо становилось опаловым. На горизонте появились облака. Тонкая черта отделила небо от моря. Огромный пунцовый диск солнца висел над горизонтом. От него к берегу по воде шла розовая зыбкая дорожка.

— Смешная ты моя! — сердечно сказала Ксения Матвеевна, еще крепче обнимая Варю, после того как та призналась, что ей давно хотелось посоветоваться с кем-то. — Кто же в любви совета просит? Сердце советует. А через него не переступишь. Оно немое, а порой кричит. Почему же ты с Алексеем не захотела встретиться?

— Нельзя! У него, наверное, семья, жена...

— Ничего ты не знаешь, что у него, — внушительно говорила Ксения Матвеевна. — Ты его семью не трогай и его от семьи не отрывай. Хорошего человека из семьи не вырвешь. Безвольного вырвешь — толку не будет, на две половинки только разорвешь... Есть и другая любовь — безответная... Горькая, одинокая, да любовь. Было и у меня похожее на твое... Полюбила я женатого человека. Сама была замужем. Знал ли он, не знал о том, что я его люблю, — трудно гадать. Кажется, знал. Жили мы в Мариуполе по соседству, на одной улице... Увижу я его утром — и солнце весь день для меня сияет. А не увижу — и в погожий день небо все в тучах... И казалось, будет любовь моя безответной. У него дочь. У меня сын. Муж мой человек славный, душевный. А не тянет к нему. — Ксения Матвеевна помолчала, раздумывая над чем-то. — Если бы тот желанный позвал, не пошла бы все равно к нему. Ведь семья, ее нельзя обидеть... А время повернуло все по-иному. Муж умер, вырос сын. Осталась я одна. Встретилась на фронте с Петром Львовичем. Он тоже овдовел, и пошли одним путем. Чувства ведь не стареют...

Ксения Матвеевна замолчала и дрожащими губами с материнской нежностью коснулась волос Вари:

— Годы пройдут, а чувство, глубокое, настоящее, останется, — шептала она. — Нечего тебе сидеть у моря, тоской сердце травить. Повидайся с Алексеем. Яснее станет, какой дорогой идти.

12

Горные работы на участке, где должны были испытывать «Скол», закончили быстро. Все детали машины уже были спущены в лаву, смонтированы. Затягивалась установка лебедки. И это мешало начать испытания.

— Барвинский тянет, — беседуя с Алексеем, возмущался Звенигора, — то у него слесарей нет, то нужно листы вырубить... Сотни отговорок. Не лежит у него душа к новому. Столкнется он с Лабахуа — будет бой.

Так и вышло. В понедельник после наряда, когда уже все разошлись из «нарядной», Лабахуа, не скрывая недовольства, спросил Барвинского:

— Анатолий Сергеевич, ну когда же последний срок установки лебедки?

Глядя куда-то в сторону, Барвинский процедил:

— Может быть, к субботе удастся сделать.

— А точнее?

— С какой точностью нужно определить срок — часовой, суточной? — поблескивая глазами, насмешливо спросил Барвинский. — Мы все точностей хотим. Горное дело не аптека. Я вот думал, как все, отдохнуть в воскресенье, а просидел на уклоне всю ночь. Устанавливал толкатель. Ни днем ни ночью покоя нет. А тут всякие эксперименты нужно проводить... Для этого институт есть, опытные шахты. Притащили нам бандуру, возись с ней, налаживай.

— Это ваше особое мнение, — остановил его Лабахуа. — Что ж, если вы заняты, Анатолий Сергеевич, придется другим людям поручить установку лебедки. У нас в Абхазии говорят: даже упрямую лозу можно подвязать...

Барвинский ничего не ответил и прошел в свою кабинку. Лабахуа слышал, как он вызывал бригадира слесарей.

Сидя в ожидании бригадира, Барвинский нервничал: «Черт меня дернул откровенничать!.. Теперь прославят на всю округу: антимеханизатор!.. Оттягивает испытания новой машины! Чего доброго, на бюро вытащат».

— Вам разве можно довериться? — сдержанно, но резко, сказал Барвинский вошедшему бригадиру. — Сколько долблю — выделите двух слесарей, установите им эту шарманку, пусть начинают испытания. Сам я, что ли, полезу устанавливать лебедку? На кой черт тогда вы мне нужны!

— Ругаться не нужно, Анатолий Сергеевич, — сказал бригадир. — Я не в услужении у вас. Трудно вас понять — то вы даете приказание установить лебедку, то снимаете слесарей на другие работы.

— А вы не рассуждайте! — крикнул Барвинский так, что кто-то, проходивший по «нарядной», приоткрыл, любопытствуя, дверь: не дерутся ли там?.. — Не рассуждайте, а ставьте лебедку! Я из-за вас антимеханизатором не хочу быть. Понятно?

— Остынете, тогда и вызывайте для разговора, — сказал бригадир и вышел.

Барвинский оторопел. «Нет, нужно уходить с «Глубокой». Конечно, я им всем как бельмо на глазу. С ними не дружу, в гости не хожу. Нужно перебираться на другую шахту. А на другой?.. Не лучше! Одно и то же. Понесло меня в угольную промышленность. Есть же счастливчики, работают в тишине, спокойно».

Он стал придумывать различные способы ухода из угольной промышленности. «В крайнем случае, пойду преподавать... Хотя бы в техникум. А здесь не останусь — хватит!

Вечером, перед третьей сменой, Барвинский зашел в «нарядную». Возле тумбы столпились шахтеры. Все увлеченно рассматривали рисунок, помещенный в «Шахтерском перце». Барвинский через головы взглянул на карикатуру. В вентиляционном штреке, на «Сколе», поднятом лебедкой, как на гамаке, под цветным курортным зонтиком лежал он. Размашистая подпись: «Новый» проект использования «Скола», авторство принадлежит механику Барвинскому».

— Это про кого разговор идет? — заметив Барвинского, спросил будто невзначай стоявший рядом Саньков.

— Не догадался, — хмыкнул кто-то, — наших механиков лебедкой подтягивают...

Барвинский отошел взбешенный. Он быстро направился к выходу. У порога встретился с Лабахуа. Поглощенный какими-то мыслями, главный инженер торопливо прошел мимо.

«К черту все! Пусть возятся сами. Это не мое дело — внедрять новую технику», — кипятился Барвинский.

13

В пятом часу утра, усталый, продрогший после езды на машине по степи Алексей возвратился к себе с Ясногорского завода, где отливали лыжи для «Скола». На столе лежала записка, отпечатанная на машинке: «А. П., пришло письмо на Ваше имя. Оно у меня. Кленова».

«Наверное, из министерства», — подумал Алексей и положил записку в блокнот.

Ему не дали отоспаться, вызвали в мастерскую, там монтировали ударный механизм машины. Весь день ушел на подгонку деталей. Только к вечеру Алексей вспомнил о записке. Он зашел в шахтоуправление, когда расходились домой служащие.

— Второй день ждет вас письмо, — сказала секретарь Звенигоры Кленова. — Звонить вам устала — не застанешь ни дома, ни в мастерской. Даже в Ясногорск звонила.

Алексей мельком взглянул на стандартный конверт. Неторопливо разорвал его. Небольшая записка на листке из школьной тетради. В глаза бросилась четкая подпись «Варя».

Невзрачный листок бумаги сразу стал необыкновенно дорогим.

«Алеша! Я в Белополье. Очень хочу встретиться с тобой. Если сможешь, приходи двадцать шестого в семь к Глубокому байраку».

На мгновение он растерялся, в сознании мелькнуло: «Как Варя оказалась здесь? От кого узнала обо мне?.. Случайно? Разыскивала?»

Алексей взглянул на часы: четверть седьмого. «Опоздал», — встревоженно подумал он.

— Какое сегодня число? — проверил он себя вслух.

— Двадцать шестое. Заработались, чисел не помните, — улыбнулась Кленова. Она никогда не видела Алексея таким растерянным, озадаченным. — Наверное, приезжает кто-нибудь?

Последнюю фразу Кленовой Алексей услышал на ходу. В коридоре взглянул на стенные часы, проверяя свои, — точно, пятнадцать минут седьмого.

Он шел не замечая никого и ничего вокруг.

Спускаясь по каменистому склону Глубокого байрака, Алексей увидел в ложбине, поросшей чернобылом, удаляющуюся фигуру.

— Варя! — крикнул Алексей, стремительно сбегая с холма.

Она обернулась, остановилась.

Он с разбегу обнял Варю.

— Ты с ума сошел! — вымолвила Варя строго.

— Можно сойти. Я столетие ищу тебя. Ты скрывалась от меня! Только поэтому я не мог разыскать...

Она ничего не ответила, лишь пытливо поглядела на него.

Они молча перешли мостик, поднялись из ложбины. Развернулась панорама степи. В легкой прозрачной синеве весеннего вечера колыхались огни.

Варя взглянула на Алексея.

Годы мало изменили ее. Когда она улыбалась, немного застенчиво, немного насмешливо, она становилась десятиклассницей — Варей похищенных временем лет.

— Не молчи, рассказывай о себе. Все. Знаешь, как я ждал этой встречи!

— Я постоянно здесь в Белополье, Алеша. Лечу самых маленьких.

Что-то новое было в ее манерах, интонации голоса, неуловимое, но еще больше привлекавшее.

— С родными?

Она знала: он спрашивал не об этом.

— С дочерью... — Варя оборвала фразу. — С мужем я не живу несколько лет. Здесь Татьяна — моя старшая сестра. Кажется, ты ее знаешь.

Алексей, услыхав, что Варя не замужем, с облегчением вздохнул.

— А я на «Глубокой» испытываю машину, — сказал он.

— Где твоя семья? В Лисичанске?

— Не обзавелся...

— Бобыль... — осуждающе произнесла Варя.

— Сразу зачислила в бобыли...

— Я не люблю холостяков. Они мне всегда кажутся...

— Донжуанами, — подсказал Алексей.

— Нет, не донжуанами, а расчетливыми, себялюбивыми людьми. Взрослый человек без семьи, без детей? Непонятно, для чего живет...

— Не всем удается обзавестись семьей. Кроме семьи, есть долг. Призвание.

— Отговорки. Все эти одиночки — сухари, эгоисты... Ты надолго в Белополье?

Алексей увлеченно стал рассказывать о любимом деле, о «Сколе», поездке в Москву, встречах с Верхотуровым, своих инженерных мечтаниях...

Варя слушала, изредка взглядывая на Алексея. «Изменился. Стали резче, суровее черты лица, сдержаннее жесты...»

Она вдруг прервала его:

— «Скол». «Скол»... Расскажи о себе... Почему ты до сих пор одинок? Тебе что — никто не нравился? Не было чувства?

— Успею жениться.

— Ну, конечно. Станешь знаменитым изобретателем, женишься на актрисе или художнице. Знаменитый муж! Знаменитая жена!

— Все это не так, Варя, ты плохо обо мне думаешь.

— Но все-таки у тебя были... увлечения, связи?.. — с женской настойчивостью расспрашивала она. — Расскажи. Только откровенно!

— Неоткровенными бывают с теми, кому не доверяют. Иногда хочется быть откровенным, но не с кем...

Алексей стал рассказывать о встрече с Лидой Красницкой.

— Энергичная девица... — сказала Варя. — А если бы ты, Алеша, женился на Лиде, а потом узнал, что она просто хотела выйти замуж, как говорят, по расчету, что бы ты сделал?

— Не знаю, жизнь подсказала бы.

Подмораживало. Небо и дали прояснились. Острый, белесоватый месяц неторопливо прорезал горизонт. Мутно переливался в холодной выси красноватый кристалл одинокой звезды. Из балки тянуло горьковатым запахом почкующихся осокорей.

— Ну, что же ты замолчал? — нетерпеливо спросила Варя. Она пристально посмотрела на него. Он бережно обнял ее за плечи.

— Скажи, ты вспоминал обо мне? — с затаенной грустью произнесла она.

— Люди, о которых вспоминаешь, чувствуют это. Я разыскивал тебя еще во время войны. Думал, что не суждено найти. После того как увидел тебя в Москве, снова стал разыскивать.

— Увидел в Москве?.. Просто не верится.

— Ты была в Москве в феврале?

— Ездила принимать оборудование для консультации.

— Я видел тебя в магазине головных уборов.

— Я покупала шляпку в день отъезда в Белополье.

Почти одновременно запели гудки в разных концах степи.

— Половина одиннадцатого, — спохватилась Варя.

— Куда тебе торопиться? Мы не виделись годы — неужели нам не о чем говорить?

— О прожитом нужно говорить долго. Дай мне отойти. Мне кажется, что я долго была подо льдом и только начинаю оттаивать... Нужно уложить дочку.

— Уложит сестра.

— Нет, должна уложить я. Это, как по уставу... Мы еще увидимся, Алеша.

Они расстались у мостика. Варя не захотела, чтобы Алексей провожал ее:

— Завтра разговоров не оберешься.

— А ты боишься их? — спросил Алексей.

Она промолчала. Потом посоветовала:

— Ты иди через гору, так ближе к «Глубокой», почти на два километра.

— Мы встретимся?

— Я сама позвоню тебе на шахту.

— У меня телефон дома.

— Позвоню домой... Где ты встречаешь май?

— Там, где меня будут ждать.

— Тебя будут ждать... — она пожала руку Алексея и быстро пошла по шоссе.

— Варя! — окликнул Алексей.

Она остановилась.

— Я не хочу, чтобы ты уходила.

— Елка не заснет без меня, Алеша.

Он долго стоял, провожая Варю взглядом. Было слышно, как ее каблучки стучали по плитам песчаника.

Алексей взбежал на юр. На огромный, величественный мир смотрела синеокая донецкая ночь. Туман рассеялся. Развернулась даль. Рассекая кинжалом прожектора глубокую синеву, электровоз тянул груженный углем состав. Тяжело вздыхала за перевалом доменная печь, принимавшая в свое шамотное чрево кокс и руду.

14

Поздно ночью, возвращаясь из мастерской, Алексей зашел в столовую. В ней почти никого не было. Давно уже успели поужинать люди ночной смены.

— Ой, Алексей Прокофьевич, вас и накормить уже нечем, — засуетилась буфетчица Оля. — Я сбегаю на кухню. Может, повар что-нибудь придумает. Яичницу с ветчиной сделать?

Она быстро вернулась.

— Сделает и яичницу и жаркое, если хотите. Пива налить? Пиво сегодня из Рутченковки привезли. Пятую бочку открываю за вечер.

Кто-то хлопнул по столу в дальнем углу зала. Оля вздрогнула и сердито глянула на неспокойного посетителя.

— Ты что домой не идешь, Герасим Мироныч? — крикнула она ему. — С вечера сидит. Сколько ж человек выпить может? Вы на него внимания не обращайте, Алексей Прокофьевич. Ко всем привязывается. Хотите, я вам тут, в буфетной, стол накрою?

Она проворно вытащила зеленую льняную скатерть, накрыла ею стол возле буфета. Принесла яичницу, графин с пивом.

— Звиняйте, товарищ инженер, — раздался за спиной Алексея хрипловатый голос. — Я до вас с беседою.

Алексей обернулся. Возле стола стояли двое — один высокий, широкоплечий, в ватной стеганке. Другой — маленький, нахохлившийся по-воробьиному.

Высокий протягивал большую, сильную, всю в шрамах и ссадинах руку:

— Будем знакомы. Герасим Миронович Сечевой. Слыхали? Может, на портретах видели? По всему Белополью красуются — забойщик первой руки. А это мой напарник Степанюк Кузьма Стахеевич. Приземляйся, Кузя, побалакаем по душам с товарищем изобретателем.

Не ожидая ответа, Сечевой сел. Как по команде, опустился на стул и Степанюк.

— Слыхал о вас. Присаживайтесь. Выпьем пива, — приветливо пригласил Алексей.

— Пива? Это можно! — крикнул во весь голос Сечевой, снова беря руку Алексея в свою. — Оля, сердце мое, а ну, давай нам ведро на стол. По-шахтерски, як рубят, так и пьют. Верно я говорю, Кузя? — он обнял Степанюка. — Это ж забойщик, товарищ изобретатель, золотые руки. А кто с Герасимом Сечевым способен напарником быть? Никто! От меня же уголь убегает... — протянув руку, он с силой сжимал и разжимал пальцы, будто крошил ими невидимый уголь.

— Вы б, Герасим Миронович, до дому шли, а то Настя Дмитровна беспокоиться будет, — робко посоветовала Оля, — мне нужно буфет закрывать.

— Эх, Оля, сердце мое! — сказал, веселея, Сечевой. — Спит зараз моя Настя... Под таким одеялом, шо только графы и князья имели. Сверху шелк, снизу атлас. Все для Насти Дмитровны. Кто на «Победе» в театр ездит? Настя. Кто у котиках ходит? Настя. Кто на курорт ездит? Опять же она, Настасия Дмитровна Сечевая... Сегодня поднялся Герасим Миронович с забою, а ему бухгалтер сразу три тысячи, как копеечку. А ты мне графин ставишь. Ставь, приказываю, ведро! Все графины налей, шо в буфете есть... Гуляет забойщик Сечевой! — залихватски гаркнул он.

Алексей с интересом смотрел на Сечевого. Тот, видно, выпил уже немало.

— Давай, Олеся, как приказано! Я с товарищем изобретателем беседовать буду. По-культурному. Он изобретатель. Я шахтер.

Сечевой немного помолчал, потом отхлебнул пива и вдруг, резко обернувшись к Степанюку, повелительно бросил:

— Иди!

Степанюк недовольно вскинул брови, еще больше нахохлился.

— Зачем вы его так? Пусть сидит, — сказал Алексей.

— Говорю — до дому иди! Я желаю поговорить с человеком, а ты прилип до меня, как банный лист.

Степанюк покорно поднялся и пошел к выходу.

— Не для его разуму разговор. Пить я не буду... Оля, — сказал Сечевой буфетчице, — я про ведро пошутковал... Так?! Значит, машину сделали, товарищ конструктор. А что она мне даст? — недружелюбно, в упор глядя на Алексея, полушепотом произнес Сечевой. — Всех на ставку переведут? Лучшие работники славы лишатся?

Алексей настолько оторопел от неожиданного вопроса, что сразу не мог даже понять его...

— Какой славы?

— Нашей... Угольной... Подземной, — отрывисто, со злостью швырял слова Сечевой.

— Я вас не понимаю, — спокойно сказал Алексей.

— А мы вас понимаем! И очень здорово понимаем! — злорадно процедил сквозь зубы Сечевой и, ближе пододвинув табурет, подсев вплотную к Алексею, быстро заговорил, торопясь высказать все, что накопилось на душе.

— Нет машины — Герасим Сечевой первая фигура. Почетный шахтер! Мастер угля! А пришла машина, и нема Сечевого. Нема! Ручка до мотора. К этому делу любого поставь, и он будет работать. Любого шлапака.

— Вы чушь порете, — вспылил Алексей. — Никто у шахтеров славы не думает отнимать. Разве врубмашинистов или комбайнеров на пологих пластах не уважают за их труд? Зарабатывают они не меньше забойщиков.

— Это мы слышали, слышали, товарищ изобретатель, на митингах. Не думайте, шо Герасим Сечевой темная людина, як говорят, шо ему лишь бы гроши. Знаю, — безработным не буду. Захочу машинистом стану. Может, и заработаю столько. А все не то! То ж машина будет действовать... А потом — разве все машинистами станут?

— Вы давно на шахте работаете?

— Сколько мне нужно, — уклончиво ответил Сечевой и ехидно добавил: — Может, еще про батька спросите? В отделе кадров все записано, кто такой Сечевой. — И, поднявшись со стула, добавил: — Все в чужую душу залезаете, товарищи изобретатели, как ее перестроить, думаете. А она закрыта для вас шахтерская душа. — И, уставившись на Алексея темнеющим взором, сказал: — Ще пошлють за Герасимом Сечевым. Помогайте, Герасим Миронович, нам комбайн лаву недорубал... Будет по-моему! Будет, товарищ изобретатель.

Он, размашисто ступая, вышел из столовой.

К столу подбежала раскрасневшаяся Оля. Она прерывающимся голосом сказала Алексею:

— Вы на него не обижайтесь, Алексей Прокофьевич: как выпьет, так и ссорится со всеми. В ту получку главного инженера при всех ни за что осрамил. Сегодня к вам пристал.

Алексей налил пива. Медленно отпивая золотистую влагу, припоминал сказанное Сечевым. «Что заставило его так прямо и откровенно говорить со мной? — удрученно думал он. — Боится потерять заработок, профессию? Да ведь не отнимет машина у людей ни славы, ни творчества, ни достатка...»

15

Огромные, как плакаты, листы заявок на материал закрывали весь стол. Барвинский просматривал перечень материалов: цемент, сталь, рубероид, листовая медь, фланцы, патрубки, винты, болты... Размеры. Штуки. Килограммы. Тонны. Пачки... Он хорошо знал: заявки составили по прошлогодним. Но нужно было просмотреть все это нудное перечисление материалов и изделий: упусти что-нибудь, и снова затяжка ремонта, простои...

— А, черт с ними! — Барвинский, рывком перевернув листы, стал подписывать ведомости. «Все равно в тресте механически сократят. Так из года в год тратишь время на всякую ерунду...»

Взгляд задел листок календаря — двадцатое июля... «Через месяц будет двадцать лет как получил диплом. Треть жизни прошла. Изо дня в день одно и то же, — заявки, ведомости, наряды на ремонты, ползание по лавам».

Он встал из-за стола, подошел к окну. Зеленые островки поселков среди рыжего плоскогорья выгоревшей степи. Знакомый пейзаж. Сколько раз он смотрел на него...

Барвинский прикинул в уме: двадцать помножить на триста шестьдесят — семь тысяч двести! От этой цифры стало тоскливо. Он снова сел за стол, вынул чертежи, присланные из треста. Так всегда, чтоб уйти от надоедливых мыслей, переключался на другое, «нырял» в работу. Но просмотр чертежей не успокоил. Барвинский еще больше раздражался, проверяя узел за узлом. «Модернизированная породопогрузочная машина... Что же тут модернизировано?» Заговорила ревность конструктора: «Рычаги переделали, а ковш прежний — будет рассыпать мелкую породу. Придется за машиной идти уборщикам с лопатами».

Странные бывают совпадения в технике. Когда-то и он продумывал такую машину. Он порылся в столе, вытащил папку с эскизами. «Ну да, такой же транспортер, такой же ковш! Все после других спохватываешься... Вот эти бумаги помешали довести до конца», — с ненавистью взглянул он на ведомости.

Барвинский достал еще несколько эскизов из папки. Простые, похожие на стакан, фигуры, с буфером, как у железнодорожных вагонов. Механическая крепь...

Новая техника когда-то толкнула его на поиски. До войны на «Профинтерне» испытывали врубовую машину с двумя барами. «А ведь комбайн Заярного на других шахтах нельзя будет эксплуатировать без механической крепи... Может, показать ему эти эскизы? Кажется, настоящий горняк. Не из тех пижонов, что спроектируют какую-нибудь мясорубку на гусеничном ходу и кричат на всех конференциях:«Идеальная машина для разработки углей!»

Припомнился разговор с Кореневым: упрек парторга в оторванности от людей снова прозвучал обидно. «Завертелся. Все делаешь на ходу, наспех. Да я ли один? Недаром главных механиков шахт называют пожарными механиками. Не только свободного дня — свободного часа не выберешь. Вся жизнь от наряда до наряда». Барвинский сгреб эскизы, расчеты, швырнул в папку. «Отдохнуть как следует нельзя. Скоро осень. Опять подготовка к зиме. Отпуск дадут в октябре. Какой это отпуск! В прошлом году отпустили в ноябре».

Стало еще больше не по себе, он поднялся из-за стола.

В кабинет вошел заведующий ремонтными мастерскими Канчужный — мясистый с самодовольно-нагловатым лицом.

Глядя на него, Барвинский вспомнил, как однажды Канчужный пришел к нему на именины и, не давая говорить другим, рассказывал про своего отца, который был управляющим рудниками, первым советским «красным директором». «Настоящий кадровый пролетарий»...

— Автоген нужно везти на ремонтный завод, — сказал Канчужный.

— Что же, везите, — безразлично ответил Барвинский. Он увидел, как мимо окон прошли Заярный и Звенигора.

Снова подумалось о механическом креплении.

16

В «нарядной» вывесили огромное объявление: «В воскресенье в шесть утра от клуба отправится автоколонна к Безымянной косе. Все свободные от работы — на прогулку!»

Ранним воскресным утром у клуба было людно и парадно, как на первомайском митинге.

Алексей пришел к клубу незадолго до отправления колонны. Варя уже стояла у головной машины, беседуя с Шарудой и его женой. В светло-зеленом платье, в новеньких туфлях на низком каблуке, с небрежно накинутым на плечи газовым шарфиком, она казалась вышедшей из сказки.

— Садитесь к нам, Алексей Прокофьевич, — окликнул Алексея Шаруда, — вся машина свободная... Да скорей, а то уже по копям скомандовали, я к шоферу сяду, а вы с Варварой Андреевной рядом...

Едва успели разместиться — раздался сигнал отправления. Председатель шахткома на мотоцикле повел колонну. Пыль клубилась за глубокинцами. Песенное эхо будило лазоревые, прогретые солнцем просторы. Люди хмелели от быстрой езды, солнца, ласкового ветерка.

К восьми утра были возле совхоза на Безымянной. Там кипели самовары, вились дымки над вмазанными в обрыв котлами. Буфеты ломились от снеди. В абрикосовом саду разбили палатки, расставили топчаны. Отдыхай, загорай, веселись!

Цветистый, громкоголосый хоровод закружился на берегу, в саду. Там выступают кружковцы, здесь собрались пожилые, поют под баян...

У самого обрыва густо окружили кого-то, почти не стихает раскатистый смех. Варя и Алексей подошли к столпившимся вокруг рассказчика.

— Знаешь, кто это? — спросила Варя. — Наш знаменитый юморист «Порядок» — крепильщик Щербаков.

Алексей сразу узнал в рассказчике того шахтера, что сочинял в «нарядной» историю про лягушку, заводившую часы. Одетый в модный светло-серый костюм, «Порядок» стоял на краю обрыва, словно на краю рампы.

— Работал я тогда, ребятки, на Веровском руднике, — услышали опоздавшие к началу его рассказа Алексей с Варей. — Проходили ствол. Работа злючая. Весь день под дождем — в стволе. Ну, и зайдешь иногда после смены погреться в палатку. Порядок. Только один раз не подсчитал я баночек. Перебор получился. Наверно, потому, что «контролер» из дому уехал — моя молодица у стариков в Калитве гостила. Проснулся я утром, а на дворе уже полный день. На часы зыркнул, и весь опохмелок как рукой сняло. Порядок. Моя смена уже полтора часа в забое. Что начальству говорить, как оправдываться? В поликлинику и показываться нельзя — по портрету видно, какая у меня слабость. И решился я на притворство. Выскочил на двор в одном исподнем, заорал свиным голосом: «Ратуйте, горим!» Набрал ведро воды и хлещу по стенам, по окнам. Мотаюсь таким чином от колодца к дому. Соседка выбежала и обмерла, пустилась по улице: «Вызывайте скорую помощь. Степан тронулся!» А я с ведром усердствую — прямо во вкус вошел, пожар гашу. Слышу мотор зафырчал. Карета скорой помощи! Порядок! Пустился я наутек, через огород. Гарбузы подвели. Запутался в их плетях, как конь в путах. Поймали гицели. Ну, думаю, порядок, нужно спектакль разыгрывать дальше. Приводят меня к врачу в кабинет, сидит старичок наш, Нил Нилыч. Я снимаю калошу с ноги, бац ему на стол: «Здорово, Настасья Матвеевна. Наливай чарочку. Угощай свата». Он из кресла выскочил и стоит на стороже, словами успокаивает, а приблизиться не решается. А я ему все сую галошу и требую свое: «Налей, сваха, чарочку». Сволокли меня в отдельную камеру. Комната приличная — отдыхать можно. Только скучища, был бы сосед — лежи поправляйся. Только и развлечения, что утром врач придет. Признали у меня воображение нервное, по-медицинскому — галлюцинация. Я уж и разыгрывать перестал. Всю правду Нил Нилычу рассказал. А чем больше я о себе по правильности говорю, тем больше ко мне подозрения. Жена стала на меня тоску нагонять — придет проведать и все плачет, сторонится меня. Нагулялся я по комиссиям от района до области. Выписали меня из больницы через полтора месяца только. И началась другая канитель — не допускают к ответственной работе в стволе... Дошло до того, что с Веровского рудника пришлось уехать...

— Ты бы, дядя «Порядок», рассказы свои записывал да в печать сдал, — посоветовал Женя Пастухов, когда отдышались от смеха слушатели, — а то возьмешь журнал, охота повеселиться, а там все серьезное пишут.

— Вот на пенсию пойду, — серьезно сказал «Порядок», — куплю толстую тетрадь, чернил бутылку и всю жизнь шахтерскую в ней изображу. Ты думаешь, только смех был? Горя повидали, житного поедали...

Подошел баянист, заиграл «Страдание», поднял всех на ноги, сразу образовался круг, и в центре оказалась, как выросшая из-под земли, Лида Мосякова, первая запевщица на шахте.

выводила она фальцетом «Страдание» и шла вдоль круга, непостижимо быстро семеня сильными красивыми ногами, статная, раскрасневшаяся, с прозрачными бусинками пота на обветренном лице. И тем, кто не видел ее ног, казалось — плывет Лида.

После каждого куплета она, подперев бока руками, лихо отбивала чечетку и снова плыла.

Один куплет следовал за другим, то лирически-нежный и томный, то ядовито-злой, то мечтательно-грустный:

— Ах! — восклицала она и закатывала под яростный хохот карие лукавые глаза.

Выскочил в круг небольшой, живой как ртуть паренек с кепкой на самой макушке. У него плясало все — ноги, руки, казалось, даже голова и глаза, но все движения были так слаженны, быстры, ритмичны, что на него можно было смотреть без устали, наслаждаться этой бойкостью молодого тела.

Откуда-то из гущи зрителей возникли недавно приехавшие на шахту молдаване в меховых жилетках, в белых расшитых крестом рубашках и под свист дудок, обняв друг друга за пояс, закружились, понеслись в вихревом «жоке».

— Сходим в совхоз, — сказала Алексею Варя. — У меня здесь есть знакомая.

Ксения Матвеевна, крепко обнимая Варю, шепнула на ухо: «Ну, встретилась, беглянка? От жизни не уйдешь», — и стала собирать на стол.

Варя, сидя с Алексеем за столом, слушала его рассказ о том, как он в первый год войны проходил по этим местам, отступая из Донбасса. Сквозь окно виднелась нежно-розовая от цветущих абрикосов балка. Ветер доносил едва уловимые запахи их. А может быть, то просто пахло весной и казалось, что пахнут абрикосы. Ни о чем не думалось, только чувствовалось то, что нельзя выразить словом, что передается лишь взглядами, жестами, интонациями...

Под окном кто-то крикнул:

— Найшов! Я ж казав, шо найду!

Микола Петрович Шаруда с Ганной Федоровной, Коренев с женой Антониной Константиновной стояли в палисаднике.

Микола Петрович понимающе подмигнул Алексею, запел:

— Мы их ищем, а они сидят милуются... От люблю, когда добрым борщом пахнет, — говорил Шаруда, входя в комнату.

— Коля, ты ж у чужих людей! — останавливала его Ганна Федоровна.

— Какие же это чужие! Мы ж с Ксенией Матвеевной из Батайска овец в совхоз вместе привозили, когда шахту начали восстанавливать. Мы в Донбассе все родственники...

Обед был вкусным: греческие блюда, пряные, душистые, разные подливы с приправами из трав. Вино — выморозки — было крепким, как коньяк. После второй рюмки все охмелели. Ганна Федоровна, сидевшая до этого молча, облокотилась о стол обеими руками, подперла подбородок и сильным, низким голосом запела:

Микола Петрович, подняв палец, погрозил с улыбкой Варе. Он вдруг встал, подошел к вешалке, быстро снял полотенце и, обвязав рукав, под общий смех стал важно декламировать слова старинного сватовского обряда: «Я с дальнего краю купец, послав мене один молодец, чулы, що в вашем краю добрых лисиц, куниц...»

— Микола Петрович, — остановил Коренев Шаруду, заметив, как вспыхнула Варя, — давай лучше споем. В наше время ведь не принято сватать...

— Ну, не принято, так и не будем, — согласился Шаруда и, подыгрывая себе на баяне, запел. Варя вторила ему с увлечением. Алексей, не сводя с нее глаз, слушал не песню, а то, что звучало в ее душе, — какое-то тесное сплетение радости и грусти, уверенности и колебаний...

— А что мы приехали сюда — в хате сидеть? — неожиданно обрывая мелодию, сказал Шаруда. — То ж для нас оркестр танцы играет. Оксана Матвеевна, пойдемте покажем, як кадриль нужно танцевать.

— Коля, что ты надумал! — растерялась жена Шаруды. — Пусть молодые танцуют.

— А я тоже молодой! — крикнул Шаруда, снял баян, схватил в объятия жену и стал кружиться с ней по комнате. — Люблю танцевать. К сыну на свадьбу поеду в Ленинград, пусть посмотрят, как донбассовцы умеют веселиться...

Он шутливо выдворил из комнаты Коренева, жену, Ксению Матвеевну.

Алексей задержал Варю на крыльце:

— Пойдем к косе.

Они шли молча, держа друг друга за руки, как школьники — ладонь к ладони. Крутой, прогретый солнцем откос дышал всеми запахами весны. Алексей с Варей остановились у обрыва.

На косе, у самой кромки моря, кружились танцующие.

— Чудесно! — сказал Алексей. — Две стихии. Стихия моря и стихия людской радости.

— Иди потанцуй, — предложила Варя.

— С тобой.

— Я давно не танцевала...

— Я плохо танцую... Лучше поговорим.

— О чем, Алеша? Не нужно, — умоляя взглядом, произнесла Варя.

— Мне кажется, что наши жизни, наше личное сложилось не так, как...

— Хотелось? — Варя усмехнулась. — Когда ясно видят свою цель — ясно живут.

— Ты мне ничего не рассказала о себе. Прошла вечность с того дня, как мы расстались.

— Прошла... А что вспоминать? Мысленно ворошить тот пепел, который давно разнесло, развеяло время. Объяснять прошлое бесцельно. Это занятие стариков. У нас много работы, обязанностей. Это наша судьба. Это лучше самых прекрасных воспоминаний.

— Слишком рассудочно, тем более для женщины.

— Я не из тех женщин, у которых сердце заменило рассудок. Есть большее, чем жить сердцем для одной себя. Мы видели многое, многому научились. Время слепых страстей ушло бесповоротно. По крайней мере — для здоровых людей.

— Кажется, ты хочешь лишить людей радостей сердца?

— У нас есть великие радости. Они в детях, в жизни для всех. Тебе нужно жениться, тогда ты узнаешь, как с приходом ребенка расширяется мир...

— Я женюсь, когда буду уверен, что люблю, — сказал Алексей. — Когда придет страсть, такое чувство, чтоб я в нем был, как в океане.

— Чтоб полюбить, нужно быть среди людей, а ты отгородился от всего своим «Сколом»... Мы часто жалуемся на судьбу, а виноваты во всем бываем сами: сделаем один необдуманный шаг, и начинается потом путаная история, которая тянется долгие годы, всю жизнь.

— Если ясно, что путаная, ее можно исправить, историю, — многозначительно произнес Алексей.

— Нам, женщинам, трудно исправлять. Мы принадлежим не только себе, но и детям.

— Дети потом разберутся...

— Нужно ли им разбираться в ошибках отцов и матерей?

— Варя, ты напрасно настраиваешь себя так.

— Не я настраиваю. — Варя отвернулась, у нее угловато приподнялись плечи.

— Ты слишком строга к себе, — еле касаясь ладонями ее плеч, сказал Алексей. — Мне кажется, что ты чего-то недоговариваешь... Разве со мной нельзя быть откровенным?

На море ложились сумерки. На берегу зажигали костры. Темное зеркало воды разрезали огненные столбы. Слышались всплески волн, звуки музыки, гомон, смех людей.

— Всего не расскажешь! Слов не хватит. Пошли танцевать, — вдруг крикнула Варя и, не оборачиваясь, прыгнула с откоса. Зашуршал сухой песок. Алексей прыгнул вслед за ней.

17

Коренев облокотился на подоконник.

Из густого сплетения бузины, барбариса, желтой акации взлетали цветистые непоседливые птахи. Но их звонкое, веселое щебетание не отвлекало парторга от привычных забот...

Недавно закончилось совещание партгрупоргов. С легкой руки Шаруды еще одна лава перешла на односменку.

Коренев в уме проверял работу лав, как учитель проверяет успеваемость учеников... Самая трудная, шестая лава стала увеличивать добычу. Вспомнилось: утром в красном уголке общежития шестой лавы молодые шахтеры изучали чертежи углепогрузочной машины.

«Пора организовать филиал техникума, — подумал парторг. — Многие окончили семь-восемь классов. В клубе свободные комнаты найдутся».

Он подошел к столу, открыл блокнот, сделал заметки. Из блокнота выпало письмо жены, начал перечитывать. «Хорошие письма шлет Тося!»

Ему представилось, как худенькая, с веснушчатым, облупившимся от загара лицом жена склоняется над письменным столом. На коленях у нее — Витенька. Она вложила в руку малыша карандаш и выводит им слова. Тимур стоит рядом и дергает мать за подол: «Пойдем купаться!»

Кореневу захотелось быть сейчас в Славянске, где отдыхала Тося с ребятами, возле семьи. Они уже месяц были в разлуке. Второй выходной день срывалась поездка в Славянск — то назначат в рейд проверки других шахт, то нужно у себя что-либо организовать.

«В это воскресенье обязательно поеду. Что бы ни было, поеду!» Он представил, как будут вместе купаться, загорать, гулять по лесу.

Стало досадно, что несколько лет подряд ему редко удается побыть с родными, близкими. Дом под боком, а обедать приходится зачастую наспех в столовой, выкраивая каждую минуту.

В памяти возник эпизод: зимой, вернувшись с бюро горкома в третьем часу ночи, он застал Тосю не спящей. По глазам было видно, что она плакала.

— Ну, что, что случилось?

— Так, ничего, — пересиливая спазмы, говорила Тося. — Тоскливо вечером. Особенно, когда ребята улягутся. Хочется быть вдвоем... Когда же у тебя кончатся срочные дела?

«Да, она права — когда же у нас кончатся срочные, «пожарные» дела?! Суетни много, бестолковщины. По два совещания на день...»

Тихо приоткрылась дверь кабинета.

— Можно?

Он по голосу узнал: Барвинский.

— Заходите, — пригласил Коренев.

— Быть может, не вовремя заглянул, Владимир Михайлович? Вы работаете?

— У меня перерыв, — улыбнулся Коренев, — между одним совещанием и другим заседанием... Садитесь — время еще есть.

Приход Барвинского несколько удивил Коренева: до сих пор Барвинский заходил в партком только для уплаты членских взносов.

Молчал Барвинский. Молчал Коренев. Чтоб нарушить молчание, парторг сказал:

— Недавно звонили из Горловки: наши чемпионы «Спартаку» три вогнали. Теперь на второе место по области вышли. Так пойдут — в полуфинал прорвутся.

— Команда у нас сильная. Но только хорошего тренера нужно. Жаль, что я постарел, я бы их потренировал... Давно мне хотелось к вам зайти. Времени нет. Взвалили мы на себя сразу две задачи: односменка, испытания «Скола».

— И обе не из легких, — заметил Коренев. — Особенно испытания. Времени не только у вас не хватает, многие жалуются — сутки тесны.

— Плохо расходуем его... У меня давно было желание побеседовать с вами как с руководителем партийной организации... Я решил уйти с шахты, — только теперь Барвинский прямо посмотрел на Коренева.

Парторг ничем не выдал своего удивления.

— Знаете, товарищ Коренев, — продолжал Барвинский, — оставить работу на предприятии, где прошли годы, трудно... Но нужно уходить.

— Устали, Анатолий Сергеевич?

— Нет, не устал! — Барвинский придвинул свой стул ближе к столу, за которым сидел Коренев. — Буду говорить прямо. Ко мне относятся, как к какому-то... временному, чужому. Я не первый год в угольной промышленности. Говорят, что знаю дело. Но все вопросы стараются решать без меня...

— Какие вопросы решали без вас? — искренне удивился Коренев.

— Внедряют «Скол» — главмех в стороне, переводят лаву на односменку — со мной не считаются. Это кого угодно...

— Хотите знать мое мнение? — поднявшись из-за стола и усаживаясь рядом с Барвинским, сказал Коренев.

— Я потому и пришел...

— Вы сами себя поставили в стороне, создали полосу отчуждения, Анатолий Сергеевич. Разве вас нужно обязывать приказом участвовать в испытаниях новой машины? Вас — инженера, коммуниста. Шахтеры давно уже соревнуются за право испытывать «Скол». Вы в этом деле первой скрипкой должны быть. Это ваше время пришло. Время механиков. А у вас до сих пор с главными инженерами скрытая вражда, спор: кто шахту ведет?.. Не только у нас, на любой шахте. Так ведите же механизацию. Берите ее под свой контроль... Понимаете, приказами Барвинскому не прикажешь. Барвинский настоящий инженер, а это значит — искатель, застрельщик нового. Кто без вас может решать вопросы испытаний «Скола»?.. Изобретатель молодой. Ему помощь нужна. Это одно, а другое — другое нас касается... В том, что инженер Барвинский хочет уйти с шахты, виноваты мы...

Коренев говорил с той подкупающей простотой, в которой не было даже намека на поучения, требования, претензии. Было душевное участие. Искренние слова парторга пронизывало волнение, и это одновременно радовало и обескураживало Барвинского.

Барвинский растерялся, привстал, снова сел.

— И прежде всего я, — снова заговорил Коренев. — У вас огромная выдержка. Прямо скажу: я бы не выдержал. Двадцать пять лет человек работает в угольной промышленности — и все в одной и той же должности. Дело не в окладе, а в том, что вы давно бы на других участках принесли значительно больше пользы... Это я обязан был доискаться, почему ваши знания, опыт не используют на большой работе. И протестовать. Человеку нужно подбирать работу по его опыту. Я, Анатолий Сергеевич, исправлю эту ошибку. Даю слово.

Зазвонил телефон, парторг недовольно снял трубку.

— Знаю... Знаю... Сейчас выеду...

Барвинский, словно обрадовавшись этому, быстро поднялся. Он чувствовал раздвоенность — его взволновали и обнадежили слова Коренева, и вместе с тем он разносил себя за это глупое решение — уйти с шахты.

— Вот как раз меня вызывают на совещание по расстановке кадров, — сказал, вставая, Коренев. Он немного помолчал и душевно добавил: — Спасибо, что зашли, Анатолий Сергеевич... И уходить с шахты пока не стоит. Доведем «Скол», как говорят, до ума — тогда на большой простор.

Барвинский крепко пожал руку парторга.

Они вышли из кабинета вместе. Только теперь, при свете солнца, Коренев увидел, как взволнован Барвинский. Лицо его полыхало.

— Кажется, я напрасно потревожил вас, Владимир Михайлович... Черт знает как получилось... Ведь я не карьерист. Но чувствовать, что ты на отшибе... Другой тоже на моем месте... — Барвинский пожал плечами и, еще раз стиснув руку Кореневу, направился к шахте.

18

Как-то Звенигора, выбирая с Алексеем место для нарезки новой лавы, пошутил:

— Как лаву нарежем, так свадьбу справим. Условились? Не забудь меня шафером позвать.

Многим в Белополье казалось, что отношения Алексея и Вари вполне определились.

— Какую свадьбу? — искренне удивился Алексей.

— Не притворяйся! Варвара Андреевна женщина хорошая. В нее все наши шахтерки влюблены. Если женщина женщинам нравится, — это человек особенный... Запомни — я первый шафер у тебя... На шахте твою машину женили и тебя женим... Что ты в нашу Варвару Андреевну влюблен, только слепой не увидит... Видно, как человек тебе дорог. У тебя при одном упоминании ее имени глаза по-иному светятся.

Сам Алексей лучше всех знал, как дорога ему Варя. Действительно мир становился иным, когда он видел ее, думал о ней. После каждой встречи с Варей он возвращался к себе в таком настроении, будто шел по цветущему саду, залитому искрящимся солнцем... Алексей помнил каждый жест ее, интонации — все те малейшие особенности, которые составляют женскую прелесть, очарование. Какое это счастье — видеть ее, любоваться ее душевным, мягким голосом, ее стройной фигурой!..

Алексею были близки и понятны ее взгляды на жизнь, отношение к людям, ее нежное и радостное чувство материнства. Увлеченно рассказывала она о дочери и других «своих» детях — питомцах яслей. Их было у нее пятьдесят шесть. Алексей поражался, как в памяти Вари удерживались имена всех Олечек, Игорьков, Славиков, Танюш.

— Ты не представляешь, какие у них яркие и разные характеры, — рассказывала она о малышах. — Да, да, характеры! У них свой мир, который для нас, взрослых, труднодоступен, непостижим. Я за все время работы ни разу не видела детей с врожденными плохими инстинктами. Это мы, взрослые, портим ребят — вольно или невольно. Все эти наставления родных — «это твое», «не отдавай своего никому», «у тебя платье такое, какого нет ни у кого», «ты самая красивая, дочка» — прививают дурное. Вот откуда берут начало присущие нам, взрослым, самолюбие и зависть, эгоизм и ревность...

— Даже ревность? — переспросил Алексей.

— Гадкое собственническое чувство!

— Любовь и ревность неотделимы.

— Только у эгоистов... Любить — это значит не думать о себе. Думать только о том, кого любишь. Ревнивые думают только о себе. Впрочем, об этом трудно рассуждать, — это только чувствуешь. Постигаешь пространство, только когда взлетаешь...

Как-то он пригласил ее на концерт филармонии.

Концерт настроил Варю на мечтательный лад. После концерта она предложила Алексею пройтись по степи.

— Как замечательно, Алеша! Сколько новых чувств рождает музыка! Она будто смывает все наносное с души человека. Мне кажется — тот, кто по-настоящему любит музыку, песню, не может быть плохим человеком.

Они медленно шли по степному простору, освещенному луной. Настраивали свои флейты перепела. Дальнее зарево плавки трепетало, как догорающий костер. Взору открывалась все та же непередаваемая панорама ночного Донбасса — россыпи огней, перекличка зарниц электросварки у горизонта...

— Что ты такой серьезный? Что-нибудь случилось? — спросила Варя.

— Знаешь, Варюша, нам нужно кое-что выяснить...

Она рассмеялась:

— Ты говоришь, как на заседании. Выяснить, увязать... Ну-ну, не сердись... Ты очень хороший, Алеша, очень... — с оттенком грусти произнесла Варя. — Жизнь все выяснит... Между прочим, когда твой отпуск?

— Не скоро. После испытаний... Почему тебя это заинтересовало?

— Хотела пригласить к себе на дачу в Святые горы. Там я летом работаю. Мы вывозим туда детей на летнее время.

Варя стала рассказывать, в каком живописном месте на Донце расположена дача. Алексей сам не раз бывал в Святых горах, но сейчас слушал Варю с увлечением.

Они незаметно подошли к дому Божковых. Варя остановилась у калитки, приложила палец к губам и сказала шепотом:

— Тише... Не разбудить бы...

Алексей вдруг обнял ее, стал целовать губы, глаза, лоб, волосы...

Варя вырвалась из объятий и убежала во двор. Она не вошла в дом — стояла на веранде за плотной завесой дикого винограда, шелестевшего под ветерком. Прислушивалась, затаив дыхание. Алексей не уходил. Варя все еще чувствовала тепло его губ на своем лице...

«Зачем я встречаюсь с ним?.. Что принесу ему? Он славный, ничем не запятнавший душу человек... Не такой я должна была прийти к нему, — мысленно убеждала она себя. — Он ведь должен понять, что прошлого не вернешь, ошибку не исправишь...»

19

Перед окончанием сборки «Скола» Микола Петрович целый вечер провел возле машины. Он пришел в мастерскую прямо после смены, подставил табурет поближе к «Сколу» и долго молча смотрел на него.

В эти минуты мастер ручной забойки угля думал о том, что новые шахтеры уже никогда не узнают напряжения, выматывающего силы, никогда не будут они полусогнувшись лежать в душном и пыльном забое — все сделает за них этот механический забойщик.

Ганна Федоровна, встревоженная тем, что муж не возвращается с шахты, прибежала в «нарядную»: может, случилось что с ее Петровичем? В окно табельной увидела распахнутые ворота мастерской и в глубине ее — Миколу Петровича. Тотчас же вернулась обратно: не раз доставалось ей от мужа за напрасную тревогу.

Вечером Алексей со Звенигорой заглянули в мастерскую. Разошлись монтажники, Шаруда стоял возле машины с записной книжкой.

Звенигора легонько локтем подтолкнул Шаруду:

— К экзаменам готовишься? Студентом стал? Правильно, Микола Петрович, не уступай молодым. Еще есть «сила в казацких жилах». Гарна штука, Микола Петрович? Такую машину многие поколения шахтеров ожидали! А нам досталась.

Алексея поразила сосредоточенность Шаруды. Что-то обдумывал бригадир. Заметил это и Звенигора.

— Выкладывай, что тебя смущает. Начистоту, по-горняцкому. Может, чего недосмотрели?

— Все так... Груза много, — покачал головой Шаруда. — У нас же пласт мазурку танцует. — Он волнообразным движением руки изобразил, как фигурно извивается пласт в горных породах.

— Напрасное беспокойство, Петрович. На таких канатах слона опустить можно, — шутил Звенигора. — Как, Алексей Прокофьевич?

— Все лишнее убрали, — окинул взглядом машину Алексей. — Понадобится — облегчим. В лаве будет виднее...

— Работа научит, — согласился Шаруда. — Мне казалось — канат не выдержит.. А такая штука оборвется — наделает рикошета.

Они стали советоваться, как спускать, монтировать машину в лаве. Вышли из мастерской, когда уже совсем затих поселок.

— Много добычи ты у меня сорвешь на первых порах, Алексей Прокофьевич, — деланно вздохнул Звенигора. — Ну и лях с ней, с добычей. Наверстаем! Хватит молотком пласты грызть. Сдавай свою пневматическую трещотку, Петрович, на вечное хранение. В музей.

Огни ламп под ветром переговаривались между собой. В балке шумел сухим ливнем дубняк.

— Такой случай отметить надо. Пошли, хлопцы, в первую столовую — к Степановне, к ней баранину свежую привезли. Закажем шашлык... Слышишь, Микола Петрович, как стучат молотки? — Звенигора остановился и стал прислушиваться, будто в самом деле можно было услышать, как под толщей пород в недрах стучат отбойные молотки. — Торопятся наработаться перед отдыхом.

Из степи дул солоноватый ветерок, предвещавший дождь. Сонно покачивались деревья в шахтерских садах, тени от ветвей причудливо пробегали по меловым стенам домов. Синеватыми колодцами в темноте ночи были окна кабинета Коренева.

— Парторг у себя ведь, — сказал Звенигора. — Зайдем за ним. Мы ему поможем перерыв сделать...

20

Наконец установили лебедку для «Скола». Лава была нарезана ровная, как линейка, без уступов. Начать испытания решили во вторник, первого июня. В субботу вечером получили телеграмму Верхотурова. Он просил не пускать машину без него.

Академик прибыл на «Глубокую» поздно вечером, в сопровождении невысокого щуплого рыжеволосого юноши.

— Маг кибернетики и всех электронных управлений, — знакомя с ним Заярного, Звенигору, Лабахуа, шутил Верхотуров. — Этот ваш «Скол» он наделит органами чувств. Так, Володя?

Володя серьезно отмалчивался.

— Этот юноша, — продолжал Верхотуров, — создал подземного автопилота. Мы решили послать его к вам — лучшего места не придумаешь.

В пятом часу утра, когда академик вошел в «нарядную», здесь уже были Алексей, Звенигора, Коренев, Лабахуа, Шаруда, Мариан Санжура.

Алексей познакомил Верхотурова с забойщиками.

— Слышал, слышал... — пожимая руку Шаруде, всматривался пристально в его лицо академик. — Кажется, знакомы!

— С вами? — удивился Шаруда. — Вы кого-нибудь похожего на меня встречали...

— На Берестовском работали? — продолжая крепко держать руку Шаруды, спросил Верхотуров.

— Работал!.. Ото якую давнину вспомнили. В голодовку... И вы с тех мест?

— Почти с тех, — как старого друга обнимая за плечи Шаруду, смеялся Верхотуров. — Це-Пе-Ка-Пе[1] помните?

— Цоб-цобе[2], — расхохотался Шаруда.

Когда они проходили квершлагом, их остановил дежурный по шахтному двору.

— Кирилл Ильич, Стерняк звонил сейчас. Просит не начинать испытаний, у него что-то важное для вас. Он сейчас спустится.

— Подождем, — согласился Звенигора.

Все вернулись к стволу. Там уже выходил из клети Стерняк.

— Нельзя начинать испытаний: — Не здороваясь ни с кем, он протянул начальнику шахты бланк телеграммы.

— Почему нельзя? Чего еще выдумал?.. — наступал на него Звенигора.

— У каждого своя служба, — невозмутимо ответил Стерняк.

— «Запрещаю начинать испытания «Скола» сообщения результатах испытания каната машины Облгорнадзор Касаткин», — прочел вслух телеграмму Звенигора. — Полюбуйтесь на чиновника. Где же ты раньше был? — прикрикнул он на Стерняка. — Привык палки в колеса вставлять...

— Вы на меня не кричите. Я не вами поставлен и не вам подчиняюсь. Распишитесь на телеграмме.

— Постойте, не надо горячиться, — остановил их Коренев. — Канат ведь испытывался? — обратился он к Алексею.

— На «Капитальной». Акт я передал Барвинскому.

— У Барвинского нет такого акта, — заявил Стерняк.

— Что ж ты раньше не говорил об этом? — выходя из себя негодовал Звенигора.

— А хотя бы и был?.. — в голосе Стерняка слышались торжествующие нотки. — Тот акт недействителен. Через сколько времени нужно канаты испытывать? Что, вы не знаете? Да еще на опытной машине...

— Вызывай Барвинского, звони диспетчеру, пусть найдут его, — приказал Звенигора стволовому. — Семь часов утра, а главного механика на шахте нет. В такой день, когда машину испытывают! Академик специально приехал из Москвы, а ему лень в шахту спуститься.

— Звонить не надо, Кирилл Ильич, главный механик за деталями в Белополье уехал, — доложил стволовой.

— Ладно! — Звенигора нахмурился, что-то соображая... Алексей Прокофьевич, акт был?

Алексей ответил утвердительно.

— Канат, по-твоему, хороший? Машину выдержит?

— Новый, заводской, пять «Сколов» потянет.

— Давай телеграмму, перестраховщик, я распишусь, — насмешливо сказал Звенигора Стерняку... — Иди, докладывай начальству, что Звенигора обходит горную инспекцию. Труби во все рога...

В штреке у лавы уже хлопотали дежурные слесари.

— Товарищ начальник шахты, — торжественно, по-военному отрапортовал механик участка, — к испытанию первой в мире комбинированной машины для выемки угля на крутопадающих пластах все готовы. Механик участка горный техник Воронков.

— Вот это механик! — обнимая его, засмеялся Звенигора. — Сразу видно морскую душу. Значит, готовы? Ну, Микола Петрович, не боишься, что канат сдаст?

— Та то ж так, шоб к чему-нибудь прицениться. Стерняк человек известный, — махнул рукой Шаруда. — На этот канат еще хоть тысячу Стерняков навешивай вместе со «Сколом» — выдержит...

Все засмеялись.

Алексей смотрел то на машину, стоявшую в начале лавы, то на людей, собравшихся в штреке. У них ярко горели глаза, все были возбуждены: начиналась новая полоса в технике... Вместо двадцати забойщиков на смену вышло только пять человек, и все без отбойных молотков.

— Боевое крещение, — торжественно сказал Верхотуров, когда Шаруда и Санжура полезли в лаву. Он поднял лампу, как бы открывая семафор машине.

Шаруда присел на корточки, обтер рукавом вспотевший лоб, взял в руки грушу электрического сигнала и осторожно нажал кнопку.

Вздрогнул и хлестнул по почве канат. Дернулся и загудел «Скол». Он прошел полметра, из-под него посыпались первые куски угля, их становилось все больше и больше. Они скатывались вниз шумным, грохочущим ручьем.

— Ты смотри, просто как! — воскликнул Звенигора, — колет уголь, как сахар.

Алексей с волнением глядел на синеватый, искрившийся в ярком свете ламп уголь. Изобретатель «Скола» находился в том неизъяснимом состоянии, которое испытывает человек, наблюдая успех своего творческого дерзания. В эти минуты ему хотелось, чтобы среди всех друзей, так же как и он, радовавшихся удачному началу испытаний, была Варя.

Все дальше в глубь лавы спускалась машина. Люди следовали за ней, цепко хватаясь за стойки.

Лава встречала темнотой, теплом, потрескиванием кровли, упругим потоком воздуха.

«Скол», послушный командам Шаруды, то сбавлял, то наращивал скорость. Микола Петрович продвигался с машиной. Он осматривал пласт. За ним в лаву углублялся Санжура, проверявший натяжение каната.

Угольный поток кипел и грохотал, как горный водопад на гранитных перекатах. Для людей, находившихся сейчас в первой на земном шаре механизированной лаве крутого падения, его звучание было музыкой.

Им казалось, что вместе с ними эту музыку слышат шахтеры Кузбасса, Караганды, Ткварчели, Сучана, всех шахт мира.

Напрасно старался председатель шахткома убедить парторга организовать митинг после окончания смены Шаруды. Коренев оставался непоколебимым.

— Никаких парадов, — категорически заявил он. — От наших людей слава не уйдет. В успех испытаний верю. Но парадов не люблю. Шумиха расхолаживает, успокаивает людей. О другом следует подумать: как обеспечить полный успех испытаний...

Все же шахтеры, собравшиеся в «нарядной» перед второй сменой, сами организовали встречу участникам испытания машины. Они плотным кольцом окружили подъемник. Электровозчицы стояли с букетами роз, георгин.

Последними из клети вышли Мариан Санжура, дядя «Порядок», крепильщики. Эхо аплодисментов долго шумело под фермами эстакады и копра. Люди, ранее легко державшие тяжелые отбойные молотки, неуверенно брали букеты.

Растерянно озирался Мариан Санжура — не было Миколы Петровича!

— Где Микола Петрович? — торопливо шепнул Санжура дяде «Порядку». Тот пожал плечами.

В эту минуту Микола Петрович был уже за терриконником.

Марево зноя плыло над степью, даже чертополохи вяли под зноем. Стояла тишина, казалось, было слышно, как слетал пух с одуванчиков. Густая поросль их накрыла золотым шлемом голову кургана. Микола Петрович остановился на самой вершине его. Взглянул на степной простор и увидел его, как сквозь туман. Этот человек, который никогда не плакал и не любил смотреть на плачущих, не замечал, как слезы скатывались по его запыленным углем щекам.

Еще в шахте, ведя «Скол», почувствовал Микола Петрович, что не сумеет сдержать своего волнения, и теперь украдкой ушел от людей...

Он смотрел на колышущуюся в знойном мареве донецкую степь — родную, ни с чем не сравнимую... Вспомнил деда, отца, проведших полжизни в подземных норах, их безрадостный, надрывный труд. В памяти всплыли слова отца: «Руками скалы рвем, сынку, руками»...

Шаруда стоял, не чувствуя духоты. По его лицу сбегали крупные теплые слезы...

Нет таких слов, чтоб передать ими тебя, великая человечья радость.