Падальщик

Глава I Помедитируйте с расстроенным монахом…

Подобрав полы апельсинового цвета тоги, шлепая сандалиями по песку и охая, Ли-Вань бежал по тропинке наверх к дому Учителя, — к груди он прижимал еще теплый обломок Священного Камня. Молодой монах находился в состоянии крайнего возбуждения, сопровождаемого еще к тому же мучительным душевным разладом: чудо, великое чудо, которого монахи Бань-Тао ждали много веков, свершилось, — но свершилось как?! — происшедшее компрометировало самую суть и смысл Великого Пророчества.

Вообще, сейчас на бегу мысли монаха, скачущие в голове в такт его прыжкам по песку, нет-нет да и задевали где-то на задворках черепа глубоко спрятанное там сомнение четырехгодичной давности — да правда ли была вся эта история с Яхи и Священным Камнем?

Глупости, глупости, — не должен он так думать. Случилось что-то, чего он не понимает — Учитель объяснит.

И все же, все время пока он бежал по тропинке, Ли-Вань не мог обрести в себе опору. Он чувствовал себя, как человек, из-под которого выдернули стул, когда он на него садился. Нет, хуже! — он чувствовал себя так, как будто из-под него выдернули стул, когда он на нем уже сидел, причем вместо стула ему в тот же миг подсунули дикобраза. Все это было слишком: четыре года назад он нашел смысл, ради которого продолжил жить, а теперь… Фарс, фарс! Ли-Вань корчился на дикобразе, — он не понимал случившегося, но отчаянно чувствовал его необратимость; зажатый под мышкой обломок камня еще пах гарью.

Кусты азалии по сторонам тропинки сочились набухшими от утренней росы красными бутонами, в просветах между кустами звенела зеленью выкупанная тропическим дождем трава, а банановые деревья на лужайках лениво водили по теплому ветру широкими листьями. Был один из тех утренних часов, когда туристы, жившие в гостиницах под горой, как следует выспавшись, выходили на балконы своих номеров, радостно окидывали взором открывающийся с них сочный зеленый вид, и решали, что жизнь их с этого момента пойдет неуклонно по восходящей, — конечно же, к счастью.

Фаранги[1]…

Ли-Вань на бегу мысленно представил себе избранного — как он сейчас заходит в одну из гостиниц под горой, ступает испачканной сандалией на чистый пол. Видя его заляпанные грязью шорты, секьюрити улыбается: «Провели веселую ночку в Патонге, сэр?»

И этот человеку должен будет указать Сангхе[2] путь… Перестать думать!

Выдавив себя из глаза, как учил Учитель, он полетел легко и свободно, параллельно своему худому, путающемуся в оранжевых складках одежды телу. Тело, бежало враскарячку по тропинке вверх по склону, увязая в песке, смешно, словно цыпленок зачатками крыльев, орудуя острыми локтями. Вот Ли-Вань подлетел к своему лицу — на вид он вообще еще мальчик, чуть-чуть припушена верхняя губа, взволнованный мечущийся взгляд широких ланьих глаз под темным бритым лбом. На вид никто не даст ему двадцать два года.

На бегу тело с трудом подняло торчащее из-под оранжевой робы худое плечо, поднесло руку, в которой был зажат тяжелый обломок к лицу (другой рукой оно постоянно подтягивало кверху край тоги, чтобы не споткнуться), хотело было утереть рукой пот, но вместо этого, вследствие неожиданного прыжка, сильно стукнуло себя обломком по лбу Боль закрутилась в голове. Моментально, словно воду в песок, его всосало обратно в череп. Он вновь, задыхаясь и потея, бежал по тропинке, видел прыгающие кусты по ее бокам, чувствовал, как бьется его сердце, как исходит середина живота напряжением неизвестности.

Ему вдруг стало страшно: на секунду ему показалось, что за банановыми листьями справа мелькнул кто-то большой…

Нет, там никого не было, только трава, кусты и пальмы.

Скорее к Учителю! Он объяснит…

Глава ІІ …а теперь, не торопясь, узнаем, как оказался Ли-Вань на песчаной дорожке. Оно стоит того

Ли-Вань родился в Таиланде к северу от Бангкока, в деревеньке с названием… На карте деревеньку было не найти, слишком она была мала для карт сколько-нибудь значительного масштаба, если же добирался сюда человек с картой мелкого масштаба и спрашивал, тыкая в нее пальцем, совета, то ему просто указывали рукой туда, где, к примеру, Бангкок — «вон та дорога туда ведет», — а про соседние такие же малюсенькие деревни, как эта, говорили: «там вон, за банановой рощей». А в карту местные и не смотрели вовсе, потому что ни к чему.

Жили люди в деревне бедно, и от того, что развлечений было мало, а керосин зря жечь что ж, — занимались часто и без всяких мыслей о контроле за рождаемостью любовью, — от этого деревенька эта, как и огромное количество подобных ей в стране, была полна голопузых и голопопых маленьких тайцев, которые засунув в рот грязные пальцы и растирая по лицу сопли, смотрели, как заезжий человек пытается приучить взрослых к своей бесполезной карте. Подросши, эти тайцы пополняли рынки рабочей силы крупных городов, — прежде всего, конечно, Бангкока. Большому важному городу, однако, для заполнения приличных вакансий столько подросшего народа было не надо, и добрая толика в прошлом голопузых и голопопых малышей в скором времени придумывала для себя вакансии сама — где могла и как умела.

Ли-Вань рос в семье без отца, которого не помнил. От отца ему осталось в наследство только непривычное для Таиланда китайское имя. Мать кроме него воспитывала еще маленького брата; существовали они все вместе за счет семьи дяди, жившего по соседству и помогавшему им время от времени мешком риса и связкой фруктов, и иногда поручавшим им продать у дороги излишек уродившихся сверх меры бананов и награждавшим их за это мелкой денежкой.

Когда Ли-Ваню было восемь лет, дядя умер, и помогать одинокой матери стало некому: вдова дяди после его смерти потеряла наделы риса в споре о каком-то долге и стала нуждаться сама.

С этого момента началось для Ли-Ваня тяжелое время: мать стала подолгу уезжать в город, на месяцы оставляя его у соседей. Приезжала потом на день-два, щедро одаривала соседей за заботу о сыне, привозила ему из города яркие игрушки и конфеты, возилась с ним. Он обожал ее, но не понимал, почему она не хочет рассказать всем, какая она в городе важная, — ведь она привозила столько денег. Однажды, он при людях стал приставать к ней, чтобы та рассказала, где работает. Он помнил как мама, покраснев и сбиваясь, стала объяснять, что работает в гостинице, делает иностранным гостям массаж. Потом, когда они остались одни, она обняла его и сказала, что скоро накопит достаточно денег, чтобы они вместе уехали в город, где они будут жить, и он поступил в хорошую школу. Ли-Вань был на седьмом небе от счастья — он будет учиться в школе в большом городе!

Он очень скучал без мамы, но понимал, что нужно вытерпеть, пока у нее не появится достаточно денег. Он ждал ее приездов, почасту перед сном, засыпая, представлял, как кинется ей на шею, когда увидит ее в следующий раз выходящей из пальмовой рощи от остановки автобуса и идущей через луг по траве к дому босиком…

Однажды, приехав, она подарила ему маленького ватного зайца, которого сама смастерила в свободную минуту в городе, — видно, иногда у нее такая выдавалась в гостинице. Заяц вышел у нее, по правде сказать, довольно средний, но для Ли-Ваня до роже игрушки на свете не было — он был как отщипнутый кусочек ее души. Целых два месяца, пока мама не приехала снова, он нюхал его, целовал, укладывал с собой в постель… Заяц, он и сейчас отчетливо помнил, пах какой-то синтетикой, но, вдыхая этот запах, он успокаивался и засыпал.

Потом мама стала приезжать все реже, и каждая встреча становилась для него вспышкой счастья.

— Когда же, — спрашивал он ее недоуменно, — мы уедем в Бангкок, и я пойду в школу?

Он не замечал, как осунулось ее лицо, как устали глаза.

Наконец настал тот страшный день — день его рождения, когда ему исполнилось десять лет и она не приехала. Этого не могло быть — она обещала! Он ждал ее, считая дни; он ждал аквариум с цветными рыбками, который она обещала привезти в подарок…

Он проплакал всю ночь, а утром приехал полицейский на помятой желтой машине и отвез его в ближайший город, размера такого, что он уже был обозначен маленькой точкой на карте большого масштаба.

Было очень жарко. Мама лежала в одноэтажном доме из глины с дырами вместо окон под крышей из пальмовых листьев. На земляной пол косо падал солнечный свет, летали мухи. Дом стоял в грязном, засыпанном кожурой и сигаретными обертками квартале, и рядом с мамой там лежало еще штук семь трупов — это был местный морг, где тела из-за жары держали максимум один день, а потом незабранные завертывали в брезент и увозили закапывать на безымянное кладбище.

Он узнал, что мама была проституткой и что маму убил клиент, белый иностранец. Иностранец занимался с ней сексом сначала по договоренности, потом насильно. Он привязал ее к кровати. Наверное, она сама согласилась, чтобы ее привязали, хотела больше слупить денег. А он ее задушил. Скорее всего случайно. Нет, он пришел не один, там была целая компания, они все были навеселе. Англичане.

Пока полицейский буднично пересказывал магистрату обстоятельства дела, Ли-Вань смотрел на маму. Она лежала третьей справа, ее руки были вытянуты вдоль легкого цветного платья, задранного чуть выше колен; руки были повернуты ладонями вверх. Ли-Ваню хотелось подойти, одернуть платье, но он не решался.

Маме на лоб села муха. Ли-Вань подошел, нагнулся и согнал ее, и тут зашатался и сел рядом с маминым лицом на пол. И сидел, и смотрел на него, и отгонял мух. Косяк света рассекал тело мамы на две части. Рядом все рассказывал что-то полицейский, и несколько гражданских записывали в тетради, а магистрат говорил, что дело не в проститутке, а в том, что англичане, кажется, привезли с собой наркотики…

Ли-Ваня спросили, его ли это мать. Он проглотил слюну, кивнул и расплакался.

Только еще один момент помнит Ли-Вань из того дня: как тело мамы вместе с другим и повалили на старый открытый джип, накрыли пыльным розовым чехлом и увезли куда-то по грязной шевелящейся бумажками улице — навсегда. Когда джип разворачивался, полицейский, который привез Ли-Ваня в город, положил ему руку на плечо. Он же отвез его обратно в деревню к соседу и к ватному зайцу в постели.

Неделю Ли-Вань не разговаривал ни с кем, большую часть времени проводил сидя возле крыльца дома соседа в папоротниках, зябко обняв себя за плечи худыми руками, покачиваясь. Потом понемногу начал говорить, но бледно, безвкусно. Ходил по двору и смотрел на двух кур — гордость соседа, чертил палкой в песке.

Наконец сосед и его жена решили, что он отошел. Сосед был человек добрый, но не волшебник и не фальшивомонетчик: рис он в тарелке не выращивал, денег на ладони не печатал. Когда денег и риса не хватает на всех, кто-то должен уйти.

Это он и объяснил Ли-Ваню так, как это делается в бедных тайских деревнях — просто и честно. Выслушав его, Ли-Вань постно и без интереса, как делал все в последнее время, пошел упаковывать свой узелок. Маленького брата Ли-Ваня жена соседа уговорила оставить; Ли-Вань поцеловал его, обнял соседа.

— Куда ты решил пойти? — спросила жена соседа.

— В Бангкок, — ответил он.

— А что думаешь там делать? — спросил сосед, — Тебе надо научиться какому-нибудь ремеслу.

— Я еще не решил, — равнодушно ответил мальчик.

Сердце у жены соседа сжалось, но и она тоже не была ни волшебницей, ни фальшивомонетчицей. На прощание она дала ему несколько рисовых лепешек, и он вышел на дорогу.

Ли-Вань сказал неправду соседу, что еще не решил, чем займется в городе. Он прекрасно это знал, знал даже во всех деталях и подробностях. Идя по красноватой дороге с маленькими камушками гравия, мимо рядов пыльных пальм, зеленых кактусов, сторонясь грузовиков, набитых полуголыми земляками, джипов с поднятыми стеклами или просто в тишине, по жаре, стараясь держаться в рваной кромке тени по бокам дороги, он представлял, как придет по пути в Бангкок в ближайший более или менее большой город и там сразу направится на базар — и будет помогать таскать сумки покупателям побогаче. За это — приятель в деревне рассказывал ему — покупатели на базаре иногда платят несколько батов, — надо только понравиться им и делать честное лицо. Спать он будет где-нибудь в городском парке, и это тоже приятель, однажды сбежавший на несколько дней в соседний городишко, успел ему передать в качестве опыта.

Так, прожив жизнью бедного, но честного труженика несколько дней, он сможет купить себе сносный нож.

Потом он сразу пойдет в Бангкок и придет к самой дорогой гостинице в городе, где живет много иностранцев. Он спрячет нож под одеждой и подождет, когда из дверей выйдет англичанин, все равно какой. Он еще не был уверен, как отличит англичанина от других иностранцев, но об этом можно подумать позже, он найдет способ. Как только он увидит англичанина, он незаметно подойдет к нему, выхватит из-под одежды нож и зарежет его в горло.

Главное, не промахнуться и не ударить слишком слабо. По пути в Бангкок он будет тренироваться на деревьях, надо только не попортить нож.

Ему повезло: за очередным поворотом на обочине в красной дорожной пыли стоял желтый грузовик — водитель как раз захлопнул капот, когда маленький Ли-Вань подошел близко.

— Давно идешь? — весело спросил растрепанный шофер, глядя на голые босые ноги мальчика, по колено покрытые красной пылью. Шофер был в хорошем настроении — ему удалось быстро найти неполадку.

Ли-Вань моргнул глазами-черносливами, сглотнул и кивнул.

— Айда в кузов до города!

Вместе с пестрой компанией невеликих путешественников он уже вечером был в городе под названием Патум Тани.

Когда они приехали, смеркалось. Грузовик высадил их в центре и уехал. Ли-Вань пошел было искать парк, но не нашел его. Зато он сразу вышел на рынок, который к этому часу был пуст. Криво тянулись голые доски столов и лавок, ветерок трепал обвисшие тряпки балдахинов.

Он решил заночевать тут.

Перед сном он ел из узелка лепешки и плакал: он впервые был так далеко от дома один. Ночью на лавке он часто просыпался, смотрел на звезды сквозь рваный балдахин и трогал в узелке пальцами мех ватного зайца…

Утром его разбудили пришедшие на рынок торговцы — он сразу же помог какому-то курчавому старику поставить полог над его прилавком и получил за это кусок рисовой лепешки.

Базар заполнился людьми, повозками с овощами, рыжими мулами, цветами, орехами, мухами, горами разноцветных специй, ящиками со льдом, в которых мерзли рыбы и бардовые крабы с туго связанными клейкой лентой клешнями…

Красное потное лицо мелькнуло в толпе между рядов. Светлая рубашка, низко расстегнутая на жирной груди, вылезающие из-под рубашки волосы, щеки, надувающиеся одышкой.

Увидев человека, Ли-Вань попятился и замер, как пятится и замирает в напряжении кошка, увидев мышь.

Как завороженный, Ли-Вань следил за красномордым, — когда тот тронулся с места, он не сводя с него глаз, медленно, огибая углы столов, пошел за ним по базару. Англичанин — хотя, может быть, это был вовсе и неангличанин, — Ли-Вань в ту пору не знал ни слова по-английски, — медленно совершал обход столов, останавливался там и тут, разглядывал товар, приценивался. То и дело он ощупывал пухлыми руками свою наременную черную сумку на молнии, зная, видимо, цену ротозейству в толпе. Вот он встал возле одной лавки с фруктами, взял в руки оранжевую папайю, стал поднимать ее к уху, сжимая зачем-то руками, переворачивая. Он душил…

Ли-Вань почувствовал, что земля зашаталась под ним, как лодка на воде.

В следующую секунду он прыгнул на англичанина сзади и всадил нож в его толстую со складкой шею. Словно огненный гейзер из-под земли, брызнула из-под кожи кровь. Англичанин взревел, как бык, закрутился на месте, хотел было скинуть Ли-Ваня, но Ли-Вань крепко вцепился в его мокрую от пота рубашку, взобрался по ней на плечи…

Люди вокруг в ужасе отпрыгивали в стороны, махали руками, хватались за рты, а Ли-Вань, сидя на плечах у англичанина, все всаживал, всаживал нож в толстую красную шею. Еще, еще!..

Чья-то рука легла ему на плечо. Ли-Вань очнулся и понял, что стоит на месте и дрожит, как в ледяной воде. Красномордый толстый иностранец рассчитался с продавцом за папайю и пошел восвояси. Ли-Вань поднял глаза: над ним склонился человек с бритой головой; одет он был в ярко-оранжевую тогу.

— Ты, похоже, не очень-то любишь этого человека, — сказал монах, заглядывая Ли-Ваню в лицо и кивая на иностранца.

Ли-Вань отвел взгляд, промолчал.

На вид монаху было лет сорок, у него был длинный нос и впалые щеки.

— Почему, скажи мне?

Ли-Вань собрался было принять неприступный вид, но добрый голос монаха задел какую-то струну в его животе, в животе проснулся и загудел рой пчел, все сильнее, сильнее, — и вот уже подступила горечь к горлу и сама собой выпятилась нижняя губа…

Ли-Вань расплакался, — ведь ему было всего десять лет, и он еще никого не убил.

— Возьми, — монах протянул Ли-Ваню крашеную свистульку в виде птицы. — Не плачь…

Ли-Вань взял свистульку и заплакал еще сильнее.

Потом он взял монаха за руку, и вдвоем они пошли сквозь толпу с базара.

По пути в монастырь монах пытался расспросить мальчика о том, откуда он и за что невзлюбил европейца на базаре, но Ли-Вань молчал, только крепче сжимал его руку. Тот в конце концов перестал спрашивать, подумал, что придется отдать мальчика в приют, если выяснится, что он сирота: при монастыре Ват-Утон, где он жил с братьями, не было школы. Про себя он решил, что мальчик, наверное, оголодал и хотел обворовать европейца.

Монах поэтому решил сначала его накормить, и, придя с ним в монастырь, усадил его рядом с собой под деревянный навес с резными, выкрашенными в лиловый цвет драконами.

Пока Ли-Вань ел поставленный перед ним рис, монах завел с ним разговор о Будде — он начал объяснять Ли-Ваню, чем занимаются монахи и почему их жизнь отличается от жизни других людей. Он хотел отвлечь мальчика, успокоить его — может быть, думал он, мальчик скажет, где его родители.

Пока он рассказывал, он, неожиданно сам для себя, увлекся, стал излагать священные сутры, объяснять мальчику про четыре благородные истины, про восемь сверкающих спиц колеса дхармы, про просветление Будды…

С удивлением замечал он, что все, о чем он рассказывал найденышу, становилось в его собственном сознании каким-то свежим, чистым, словно только что вымытым, — будто бы он сам только что открыл для себя все эти давно известные ему вещи, будто бы не изучал и не проповедовал их до этого больше четверти века…

Монах давно не испытывал подобного облегчения от проповеди.

— И тогда решил Мара наполнить сердце Будды страхом и послал на него армии демонов. И поднялись из моря демоны, и полетели в Будду тысячи черных стрел. Но Будда не шелохнулся и не стал защищаться, но остался в сознании, и так не сделал из демонов врагов. И превратились тогда стрелы в прекрасные яркие цветы, и осыпали эти цветы землю вокруг Будды.

Яркое белое солнце палило на песок вокруг беседки, отражалось в загнутых красных спинках крыш храмов поодаль; гирлянда изжаренных на солнце желтых цветов дао руэнг свисала с конька.

— Так Будда не стал мстить врагам? — круглый блинчик лица с оттопыренными ушами поднялся над тарелкой риса; черные глаза-бусины внимательно смотрели на монаха.

— Нет. Месть это гнев человека, направленный против самого себя. И если ты злишься на кого-то, ты злишься на себя — значит, ты не любишь себя, а это плохо. Будда учит простить врагов. Если ты простишь обиду врагу, ты освободишься от зла, и зла станет меньше. Ведь то зло, что случилось с тобой, пришло, чтобы испытать тебя, и от того, как ты себя поведешь в минуту этого испытания, зависит, станет ли зла завтра в мире больше или меньше.

Палочки для риса в маленьких смуглых пальцах замерли на весу.

— Значит, зло приходит для того, чтобы само себя уничтожить?

— Или для того, чтобы себя усилить. Все зависит от тебя.

Ли-Вань положил палочки на стол.

— Я хочу стать учеником Будды, — сказал он.

Глава ІІІ Взросление

Он погрузил душу в буддизм, как погружает человек в холодную воду обожженную часть тела. Рвение, с которым десятилетний мальчик принялся изучать дхарму, исполнять обеты, и самое главное, степень легкости и глубины, с которыми он постигал Учение, поразили всю братию.

Ради него настоятель даже согласился открыть при Ват-Утоне маленький приют для сирот — то, что ему и давно предписывала сделать большая Сангха. В монастырской школе мальчики постигали учение Будды, днем же посещали местную публичную школу. В восемнадцать лет каждый из них должен был сам решить, остаться ему монахом или вернуться в мир.

В первые несколько лет большое число монахов Ват-Утона про себя соглашались, что встреча Ли-Ваня с Анастасом — так звали длинноносого монаха, забравшего его с рынка и прочитавшего ему первую проповедь, — произошла не случайно, и что, возможно, с небес спустился ботхисатва, который вот-вот вспомнит свои прошлые инкарнации и прольет на людей серебряный ручей новой мудрости. И все ожидали, что скоро случатся в монастыре Ват-Утон чудеса.

Действительно, в первые годы обучения в монастыре Ли-Вань, относительно легко сумел вытеснить из памяти страшные воспоминания своего десятого дня рождения. Представив, что эти воспоминания и есть те черные стрелы ненависти, которые посылают в него демоны, он решил во что бы то ни стало превратить эти стрелы в цветы. Он чувствовал даже одно время, что в процессе духовных упражнений полностью освобождается от всякой ненависти к англичанам (как совокупно называл он всех западных людей); он видел — и с каждым днем все более ясно — как хрупок земной мир их нелепых страстей. В каждой медитации с восторженным чувством внутренней победы он осознавал, насколько благороднее существование выше этого мира, насколько он, маленький в прошлом Ли-Вань, делается таким большим, что с абсолютным спокойствием, как на что-то совсем незначительное, смотрит на тот мир, где люди, отдаваясь страстям, делают друг другу больно.

Но лишь только он возвысился до того уровня Знания, с которого мягкий и радостный свет божественной долины нирвана стал открываться ему (к тому времени Ли-Ваню исполнилось четырнадцать лет), просветление его вдруг разом и больно ударилось о невидимый прозрачный потолок.

С приходом душных потных ночей, в которых стали являться ему белые гибкие тела с таинственными, непостижимыми, словно у листьев, трепещущих на ветру, изгибами, — горе, было уснувшее в нем, боль, которой он не слышал уже несколько лет и про которую уже почти забыл, вдруг повернулись где-то глубоко в его животе и медленно-тягуче всплыли, словно грязная нефть из проржавевшего танкера всплывает через много лет со дна моря на поверхность.

Подолгу стал задерживаться взгляд его раскосых глаз на молодых посетительницах, заходивших за благим советом в монастырь, или на встреченных на улицах города прихожанках… То с затаенным ужасом и отчаянием, то со странным злым без различием сам себя слушал он, стараясь понять: почему желание пришло к нему так странно?

Нет, к четырнадцати годам Ли-Вань, конечно, знал уже все об отношениях между мужчиной и женщиной, — в Ват-Утоне он учился с другими мальчиками, и эта тема неизбежно обсуждалась по ночам в общей спальне. Кроме того, в публичной школе, куда мальчики ходили днем, им тоже объясняли про секс; да и духовные воспитатели-наставники в монастыре не дремали, готовили маленьких завернутых в красные туники монахов к встрече с демоном плоти.

— В женском теле, — учил настоятель, — приходит к мужчине демон Мара; в мужском теле демон Мара является к женщине. Любите же людей, но гоните прочь демона.

Странность была, однако, в том, что Ли-Вань, прислушиваясь к влечениям своего тела и сравнивая его с теми желаниями, которыми делились друг с другом по ночам товарищи, убеждался, что из всех воспитанников Ват-Утона демону Мара не удалось одурачить только его.

Ли-Вань недоумевал, — разве товарищи не видят в женщинах, желающих плотской любви, демона? Разве не испытывают они того же, что и он, мучительно-сладкого желания наказать зашедшего в людей врага?

Поначалу Ли-Вань успокаивал себя: наваждение, пришедшее к нему, было просто желанием искоренить зло в людях, оно не было направлено против самих людей. Но сны его становились по мере взросления все страшнее. Вскоре он с ужасом признался себе — хоть и не мог понять, как такое было возможно, — он находил сладким и желанным… убивать.

Снова и снова пытался он успокоить себя: он просто слишком хорошо чувствует зло, содержащееся в плотском желании; он просто лучше других видит в людях, желающих плотской связи, спрятавшегося демона. Но прошло еще немного времени, и он был вынужден сделать себе новое признание: в самих муках и смертных страданиях людей таилось для него необъяснимое, жгучее наслаждение.

Ли-Вань вырос, превратился из круглолицего малыша в щуплого юношу с раскосыми, девичьими глазами, с плотно, до складок вокруг губ, сжатым ртом, замкнутого, робкого, с трудом находящего слова для общения с окружающими. Недостаток общения он компенсировал медитацией, молитвой, чтением, — выучив в школе английский язык, читал много не только буддийских, но и западных книг. Когда же настоятель или братия принуждали его к беседе на духовные темы, он отвечал складно, правильно, даже часто излагал свои мысли настолько ясно и глубоко, что слушающие поражались тонкости его понимания, просили не останавливаться, продолжать, объяснить им еще то-то и то-то… — но тут он обычно умолкал, словно развитие темы его не интересовало, словно до скуки легко давалось ему это скольжение по телу Учения. И разочарованно смотрели на него братья, ощущая, что самому говорящему чистота и ясность его понимания не приносит покоя, и качая головами, расходились.

И понемногу все пришли к выводу, что Ли-Вань способный монах, но душа его в момент взросления оказалась в смятении, и то, что открывалось его уму, не питало его душу. В конце концов его на том оставили — время пройдет, и само разрешит проблему. У каждого свой путь.

Глава IV Мы убиваем, нас убивают. Как это часто…

Как-то раз в монастырь Ват-Утон по пути из Лаоса в Бангкок заехали на автобусе туристы из Америки. Они хотели посмотреть храм, и настоятель разрешил им.

Туристы ходили по монастырю — высокие, белые, в соломенных шляпах и пестрых рубахах. Они щелкали фотоаппаратами и перекликались друг с другом гортанными голосами, — словно чайки над морем.

Одну девушку монахи в монастырь не пустили — демон Мара слишком явно показывал мужчинам из-под короткой юбки свои стройные голые ноги. Девушке пришлось дожидаться группу у ворот.

Поначалу Ли-Вань, дежуривший в тот день у шлагбаума, не обращал на демона никакого внимания. Он ухаживал за маленьким рыжим песиком с тонкими лапами, которого за две недели до этого подобрал в городе. У песика одна лапа была ушиблена, и Ли-Вань обертывал ее бинтом, положив под бинт на рану разрезанный надвое лист алоэ.

Девушка прогуливалась у ворот. У нее были прямые белые волосы, высокие скулы, красные от солнца щеки и шелушащийся с горбинкой нос. На худые плечи ее была натянута порванная белая майка; загорелые ноги в босоножках легко ступали по камешкам…

Девушка улыбнулась монаху. Симпатичный мальчик у шлагбаума так трогательно прижимал к груди щенка.

Через минуту к девушке из монастыря вышел парень, — высокий, с небритой челюстью и влажными, сочащимися здоровьем глазами. Это был ее парень, из чувства солидарности со своей девушкой он решил вернуться. Вдвоем они стали о чем-то болтать, стоя в пыли у автобуса; потом затеяли игру — принялись в шутку толкать и шлепать друг друга ладонями по телу.

Словно в замедленной съемке поднявший на них глаза Ли-Вань увидел, как уворачивается от ударов девушка, как поднимается и опускается под майкой ее грудь, как складывается кожа на ее ноге, когда она, визжа, поднимает ее, убирая коленом внутрь; как приоткрывается ее рот…

Он не слышал писка.

Девушка что-то почувствовала, посмотрела на мальчика у шлагбаума и перестала улыбаться. Она отстранила парня рукой, поправила выбившиеся волосы за ухо, и, прищурившись, сделала несколько шагов к шлагбауму. Потом обернулась и что-то сказала парню. Тот тоже посмотрел на Ли-Ваня.

Теперь оба они смотрели на него так, будто видели перед собой не буддийского монаха, а что-то совсем для себя неправильное, непонятное.

Ли-Вань ничего плохого не делал. Пытаясь понять, что так удивило иностранцев, он в замешательстве опустил взгляд туда, куда смотрели они.

Маленькие побелевшие пальцы сжимали шею щенка. Голова собаки была неестественно вывернута, неподвижные глаза выпучены, в пасти стояла красная пена. Ли-Вань разжал пальцы — рыжее тельце без звука упало на песок.

Парень с девушкой попятились. Потом парень обхватил девушку рукой, и они, несколько раз на ходу обернувшись, обошли автобус и зашли в него. Там они просидели все время, пока не вернулась группа.

Однажды, в канун своего восемнадцатилетия, Ли-Вань услышал ночью странный голос; голос нашептывал ему на ухо ужасную, но такую правильную мысль.

— Плохи твои дела, — шептал голос, — твое наваждение все сильнее, скоро тебе будет не сдержать его. Но есть один способ избавиться от него. Единственный способ.

— Способ? Какой же? Скорее, скажи, умоляю!

— Отдайся наваждению. Сделай это всего один раз, и станешь свободен.

— Убить? — в отчаянии прошептал Ли-Вань, — как же я могу? Убийство сломало мне жизнь… Я не знаю, по чьей злой шутке случилось так, что ненавистное мне зло вошло в меня, но я не выпущу его снова на свободу. Пусть на мне зло остановится. Пусть лучше умру я сам.

— Кто же сказал, что, убивая, ты непременно будешь творить зло? — вкрадчиво спросил голос. — Ты можешь поискать случая убить во имя добра. Ты можешь убить, защищая добро.

— Убийство всегда зло, — твердо отвечал Ли-Вань.

— Конечно, зло, — быстро согласился голос, — но ведь убийство может принести в мир больше добра, чем оно сотворило зла.

— Нет, нет, нет! — стал биться головой по брусочку дерева, заменявшему ему подушку, Ли-Вань. — Убийство не имеет степени! Убийство — абсолютное зло; оно отнимает у человека саму возможность исправиться!

— Ну, хорошо, хорошо, — успокоил голос. — Но кто виноват в том, что тебе так хочется убить? Разве ты виноват в том, что рожден таким? Разве ты выбирал быть таким?

— Нет, — подумав, согласился Ли-Вань.

— Вот и не вини себя. И не убивай никого. Просто притворись, что ты убил. Если ты притворишься, что ж за беда? Ты же не сделаешь никому зла?

— Не сделаю, — неуверенно согласился Ли-Вань.

— Ну вот, — ласково сказал голос, — убей понарошку. Убей, соединившись в мыслях с той небесной справедливостью, которая сама приговорит несущего в мир зло человека к смерти.

— Но мне самому при этом не надо будет убивать? — спросил Ли-Вань.

— Нет, нет, ты будешь ни при чем, — мягко объяснил голос, — все, что тебе надо будет сделать, это просто подчиниться всеобщему закону, дхарме. Всеобщий закон, как ты знаешь, и карает, и одаривает. Это ведь путь Будды — не спорить с порядком вещей, не так ли? Ты же не бросишься останавливать морской прилив, который тянет Луна, и не захочешь остановить разлив реки в сезон дождей? Нет, ты сядешь в лодку, и, воспользовавшись приливом, поплывешь быстро там, где раньше шел посуху медленно. И если всеобщий закон решит покарать какого-нибудь человека за творимое им зло, разве тебе не разумно будет, узнав об этом, прочувствовать эту кару как справедливую, насладиться смертью злодея и тем самым удовлетворить свою страсть?

— Я не знаю, — беспомощно сказал Ли-Вань, — ты путаешь меня! Мне важно одно: чтобы я не убил…

— Забудь об этом, ты не убьешь, — пообещал голос, — подумай лучше еще вот о чем: что делает одного человека хорошим и добрым, а другого злым и дурным? Ведь одним быть добрее легче, чем другим, — тебе ли этого не знать? И вот есть люди, призванные сливаться в единое с благим созиданием, которое производит мироздание, и есть люди, которые призваны сливаться в единое с благим разрушением, которое оно производит. Созидание и разрушение — части одного. Важно лишь, чтобы люди не думали, что это они творят созидание и разрушение. Важно внутренне слиться с тем, что творит мироздание, и что из этого ближе тебе.

— Я не понимаю, — в отчаянии прошептал Ли-Вань.

— Оглянись вокруг, — сказал голос, — никто не скажет, что природа зла, потому что создала тех, кто помогает ей убивать и убирать с земли то, что умерло. И те, кто едят трупы, творят красоту, потому что некрасиво, когда вокруг лежит падаль. Тот же, кто внутри себя соединяется с самой природой и разделяет в ней это ее стремление к красоте, сам красив. И вот, не кори себя за то, что ты родился Падальщиком. Сам не убивай никого, но кормись справедливой карой, наложенной на других мирозданием. Вот твой путь.

— Но ведь, — прошептал Ли-Вань совсем тихо в третий раз, — если я тебя послушаю, я никого не убью?

— Никого, — так же тихо прошептал в ответ голос, — ты просто ощутишь радость от смерти другого — ту сладость, которую чувствует падальщик. И эта сладость будет полезна мирозданию.

— И я это сделаю всего один раз? И потом буду свободен?

— Конечно, — еще тише сказал голос, — ты не первый и не последний, кто спасается темным путем. Каждый должен в своей жизни хоть раз побыть Падальщиком. Тебе просто это ближе, чем другим.

На утренней молитве после разговора с Голосом, Ли-Вань, не вполне уверенный в том, с кем он беседовал ночью, тем не менее, попросил Будду дать ему возможность отдаться своей страсти и ощутить радость от чьей-нибудь смерти, справедливо наложенной мирозданием, — с тем, однако, чтобы он, Ли-Вань, не был причиной этой смерти.

«Если мироздание сделало меня таким, каков я есть, — сказал он Будде, — в этом должен быть какой-то смысл. Я наложу на себя оковы и не позволю себе поддаться соблазну и убить, но ты сделай так, чтобы я смог без вреда другим и с пользой для мироздания насладиться своим естеством — тем удовольствием, что вызывает во мне вид смерти другого».

Пожалуй, такую странную просьбу было сложно выполнить, но Будда (или кто-то другой), если его горячо и искренне просят, всегда откликается на просьбы.

Это случилось во время визита Ли-Ваня вместе с братьями в местную больницу, — такие визиты составляют часть религиозной практики общины: монахи посещают палаты, беседуют с больными, помогают ухаживать за ними. А какая молитва, скажите, выше жизни, наполненной добрыми делами?

Еще в коридоре, когда толстый брат Диона, брат Лао и Ли-Вань подходили к палате очередного больного, пожелавшего послушать проповедь и получить благословение, долговязый Лао неожиданно нагнулся к уху Ли-Ваня.

— А знаешь, что тот пациент, к которому мы идем, преступник?

— Преступник? — Ли-Вань в удивлении поднял на Лао глаза.

— Нуда! Жуткий злодей. Мне сестра рассказала в приемном отделении. Он англичанин, задушил маленькую девочку в Паттайе, представляешь? Надругался над ней и задушил.

Ли-Вань моргнул глазами.

— А почему… — он запнулся, — почему он здесь?

— Его долго искали в Паттайе, а нашли только тут. Он сильно разбился на мотоцикле, когда убегал от полиции.

Заметив, что сообщение произвело эффект, Лао остался очень доволен; он обожал быть первым, кто приносит новости.

— Извращенец, маньяк, — продолжал он шептать на ходу, — и при этом, смотри-ка ты, буддист! Я, например, еще не достиг такого просветления, чтобы понять, как сочетается буддизм с жестоким убийством…

Ли-Вань неловко запнулся сандалией и чуть не упал.

— Осторожнее!

Лао поддержал его.

Дальше Лао пришлось замолчать и принять благочестивый вид — они подошли к белой двери палаты, перед которой прохаживался молодой полицейский; через плечо у него висел блестящий черный автомат. Увидев трех монахов, полицейский равнодушным жестом, словно отгоняя рукой мух, помахал им рукой на дверь — заходите, святые отцы!

Толстый брат Диона, вытирая платком пот со лба, вошел в палату первым.

В помещении у кровати, на которой лежал пациент, стояли врач в больших квадратных очках и маленькая медсестра с круглым, словно у куклы, лицом.

Брат Диона остановился на пороге, поклонился им и произнес традиционное для монахов Ват-Утона приветствие:

— Счастье приходит тогда, когда слава и дела наши идут на пользу нам самим и людям!

Врач и медсестра обернулись, в ответ вежливо нагнули головы, сложили ладони перед грудью. Прошла секунда, доктор выпрямился и жестом пригласил монахов подойти к кровати.

Пациент лежал на ней без сознания и с присвистом дышал. При каждом его вдохе на темном экране монитора, стоящего на колесиках справа от кровати, взлетала и падала, оставляя на экране долгий тающий след, желтая искра. Тут же справа от кровати стояла капельница; из нее по трубке в вену пациенту непрерывно поступала прозрачная жидкость. От аппарата искусственного дыхания к шее больного тянулась еще одна длинная прозрачная трубка — конец ее крепился к катетеру, уходящему через прорезь в горло. С левой стороны от кровати стояла низкая исцарапанная тумбочка; на ней лежала кипа отпечатанных на компьютере листов и цветная фотография…

Врач повернулся к монахам.

— Кажется, мы зря вас вызвали, — он поправил на широком плоском носу квадратные очки, — минуту назад он снова потерял сознание.

Он помедлил, потом деловито прибавил:

— Травма тяжелая, повреждены легкие; произошла большая потеря крови.

Стоящая рядом маленькая медсестра, глядя на пациента, сердобольно сжала кулачки под подбородком.

— Он очень хотел, чтобы вы попросили за него у Будды, — вступила она тоненьким щебечущим голоском, таким, что показалось, будто в палату влетела маленькая птичка, — он даже отказался говорить с полицией до того, как увидит вас.

Брат Диона, бывший среди трех монахов старшим, на минуту задумался.

— Раз уж мы все равно пришли, мы можем прочесть несколько сутр, — рассудил он, — а вы потом скажете ему, что мы провели службу, думая о нем.

— Конечно, — благочестиво кивнул доктор, украдкой глядя на часы, — как вы сочтете нужным.

Брат Диона принял серьезный вид, грозно посмотрел на стоящих по бокам Ли-Ваня с Лао, убедился, что они имеют, вид смиренный, затем пригладил ладонями складки хитона по бокам и обратил взгляд в потолок.

— Однажды спросили великого Амитабу… — затянул он.

В этот момент Ли-Вань. за все время еще ни разу не посмотревший на больного, поднял глаза.

Словно кто-то грубо толкнул его.

Щетина. Бычья отекшая красно-синяя шея. Свалявшиеся на висках колечками рыжие волосы…

Под лопатку Ли-Ваню мягко и глубоко вошел длинный нож.

Англичанин.

Не отрывая взгляда, Ли-Вань смотрел налицо иностранца — на капли пота на мохнатых бровях, на красную шелушащуюся кожу, на торчащие из мясистых ноздрей волоски.

В тот же миг черное пятно, что столько лет давило ему на сердце, вдруг поднялось наверх и легло на дно глазных яблок. Мир вокруг потемнел. Затем пятно медленно, как воздух из легких, вытекло из глаз Ли-Ваня и обволокло собой лежащего на кровати человека.

В этот момент Ли-Вань вдруг стал собранным, спокойным — почти счастливым. Зло больше не было внутри его, не пряталось в его сердце, не душило — оно лежало перед ним и ждало своей участи, словно преступник на эшафоте. Нет, нет, не Ли-Вань творил правосудие, — он был всего лишь зритель в толпе, наблюдавшей казнь, — но он всей душой сочувствовал решению высшего судьи.

Он будет приходить сюда часто. Он будет смотреть на этого умирающего человека и наслаждаться его муками. Он насладится его смертью. Насладится законно и праведно.

Молитва брата Дионы сливалась с монотонным гудением кондиционера. Звуки его голоса и обращение фреона в охладительной системе неожиданно вошли в резонанс.

В следующий момент с улицы донесся звон разбитого стекла. Пронзительно закричала женщина.

Хлопок. Он был такой громкий, словно по уху ударили ладонью. Все стоящие вокруг кровати вздрогнули и повернули головы к окну. Еще хлопок. По коридору загрохотали сапоги; кто-то закричал неразборчиво — что-то про сигнализацию.

Брат Диона прервал молитву и на удивление глубоко, словно черепаха, втянул голову в плечи. Доктор со встревоженным лицом развернулся, и на ходу поправляя съезжающие с носа очки, быстрыми шагами направился к двери. За ним, испуганно оглядываясь на монахов и то и дело приседая на согнутых коленках, побежала маленькая круглолицая медсестра.

В следующую секунду за окном оглушительно затрещало, потом чей-то голос гортанно прокричал: «К проходной!..»

Недолго думая, брат Диона и долговязый Лao, подобрав полы оранжевых одежд, вслед за доктором и медсестрой, шлепая сандалиями, бросились к выходу.

Белая дверь под действием пружины медленно закрылась за ними. В палате остались двое — Ли-Вань и человек на кровати, с шипящей трубкой в горле.

Ли-Вань стоял, плотно сжимая побелевшие губы, и смотрел на воплощенное зло; тонкие смуглые пальцы его, прижатые к оранжевой тоге, тихонько подрагивали.

Он перевел взгляд на фотографию, лежащую поверх громоздкой стопки бумаг на тумбочке. Фотографию, вероятно, оставили здесь для допроса полицейские.

Он протянул руку. Со снимка на него, смеясь, посмотрела девочка лет семи, — круглолицая, с узкими по-детски припухшими глазами, — она стояла на фоне зелени парка, опершись ладошками о две расходящиеся из одного основания пальмы.

За окном раздались еще выстрелы, на этот раз одиночные; звук их был похож на удары колотушкой по ковру.

Блестящая от пота бровь на лице иностранца дернулась. Он шевельнул носом.

Зрачки Ли-Ваня расширились.

Лежащий на кровати тяжело открыл глаза, оказавшиеся бледно-голубыми, слепо посмотрел ими перед собой, затем повернул голову набок. Невидящий взгляд из-под опухших век скользнул по Ли-Ваню, опустился ниже и остановился на фотографии в его руке. Неожиданно глаза больного приняли осмысленное выражение, раскрылись шире, англичанин замычал; конец шипящей трубки, прикрепленной к катетеру в горле, изогнулся, дернулся на насадке… Внезапно иностранец высвободил из-под одеяла левую руку и резко выкинул ее к Ли-Ваню. Ли-Вань вздрогнул и сделал шаг назад. Иностранец беспомощно перебрал пальцами воздух, попытался наклониться дальше; снова замычал, будто бы желая объяснить что-то… В следующую секунду прозрачная трубка слетела с насадки и с шипением, словно змея, скользнув по одеялу, исчезла под кроватью. Аппарату постели издал пронзительный писк; иностранец повалился обратно на подушку, сжал рукой пижаму на груди и стал хватать ртом воздух. Бессмысленно глядели перед собой его округлившиеся от ужаса глаза; несколько секунд он дергался, делал нелепые движения, — со стороны казалось, что он пытается поймать и засунуть себе воздух в рот рукой, — потом повернул голову к Ли-Ваню и, судорожно шаря рукой по кровати, посмотрел на него полным отчаяния взглядом.

Ли-Ваня в палате не было. Ли-Вань был далеко. Ему было десять лет, и у него был день рождения.

Продолжая смотреть Ли-Ваню в глаза, иностранец давился, царапал себе шею, судорожно глотал бесполезный для себя воздух; потом взгляд его вдруг разом сделался добрым и спокойным, — в следующий момент зрачки глаз закатились, и голова неловко упала на подушку. Несколько раз на одеяле сжались и разжались пальцы волосатой руки…

Аппарат у кровати все еще пищал, но звук его становился тише. Может быть, это только так казалось Ли-Ваню — он вдруг будто оказался под водой. Выплеснувшееся из души Ли-Ваня зло, теперь, потеряв свой носитель, плавало в пустоте, словно нефть, разлитая в безвоздушном пространстве. Между поднимающимися и опускающимися в вакууме черными шарами медленно поворачивался вокруг самого себя Ли-Вань.

Он вышел за дверь, в коридоре никого не было. Ни стрельбы, ни суеты с улицы не было слышно.

Он прошел по безлюдному, рассеченному солнечными полосами коридору в больничный дворик и здесь наконец увидел множество людей. На траве стояла полицейская машина. Несколько полицейских окружали носилки; на них лежал человек азиатской внешности с огромной головой и разбитыми в кровь губами. Он был без сознания. Над человеком склонились две медсестры — одна рвала рукав его рубахи, другая прилаживала к вене иглу полевой капельницы. Еще сестры, врачи, больные и посетители толпились поодаль у изгороди, женщины зажимали рты руками, — подойти ближе им не позволяли полицейские.

В толпе, словно сигнальные флажки, подрагивали оранжевые тоги монахов. Ли-Вань, переступая ватными ногами, подошел к ним.

— Ты все пропустил! — едва завидев Ли-Ваня, бросился к нему Лао. — Тут такое было! Насильник-то, оказывается, не тот, у которого мы были, — сестра все перепутала — насильник лежал в соседней палате! И вот он попытался сбежать через окно, и у него был нож! А полицейский, ну тот, что был у двери, открыл огонь — и ранил его, но не сразу. Он спрятался за колодцем, а полицейский…

Мир качнулся под ногами; Ли-Вань сглотнул, пошатнулся, взял Лао рукой за запястье.

Ощущая сухость во рту, спросил шелестящим ртом:

— Подожди, подожди. А тот с трубкой?

— Что с трубкой?

— Тот, у кого мы были, — он что… не преступник?

— Да нет, какой преступник! Нормальный человек! Просто разбился на машине. У него жена, кстати, наша, тайка. И у них дочка.

Он внимательней посмотрел на Ли-Ваня:

— Да что с тобой? Ну и руки у тебя — лед! Да ты не переживай: доктор сказал, тот с трубкой поправится. Пойдем, я покажу тебе, где прятался убийца…

Глава V Пещера

Ли-Вань перестал разговаривать. Он перестал мыться. Он перестал есть.

Грязный, с черными ввалившимися в череп глазами ходил он по территории монастыря, пропускал молитвы, приседал то там, то тут, что-то шептал одними губами, разговаривал с кем-то невидимым — то ругался, то смеялся нехорошо; находил и складывал в кучки мертвых жуков и стрекоз, потом подолгу мутным взглядом смотрел на них. Братья уже в открытую поговаривали, что в Ли-Ваня вселились бесы.

Никто не удивился, и многие вздохнули с облегчением, когда одним утром Ли-Вань сказал настоятелю, что спустится жить в пещеру, — ее в незапамятные времена вырыл на территории монастыря местный деревенский старец; голос во сне приказал ему повторить подвиг Кришны: еще не умерев, испытать загробную жизнь.

Пещера иногда использовалась монахами для краткого затворничества и медитаций; узкий, извилистый вход в нее вел через заросшую папоротниками дыру в земле. Внизу в сырой темноте располагались тесные пространства; в белом известняке были выдолблены кладовая, спальня (кроватью здесь служил выдающийся из стены массив), храм — специальная комната, куда днем сквозь маленькое отверстие в земле проникал тонкий, словно нить, луч света. Имелась в пещере и проточная вода: роя землю, ее создатель наткнулся на родник.

В солнечное утро Святейший благословил Ли-Ваня, и он, поддерживаемый под руки братьями, спустился под землю.

Больше двух месяцев он находился почти в полной темноте. Братья регулярно спускали ему в отверстие еду, но часто рис и овощи в корзине поднимались наверх нетронутыми. Все понимали, что в пещере под землей шел духовный бой. И снова у монахов появилась надежда на то, что чудеса еще могут случиться в Ват-Утоне. Дружно молились они за победу Ли-Ваня над демонами.

В земле же в это время и в самом деле происходило перерождение, но совсем не то, на которое надеялись братья. В темноте Ли-Вань окончательно поверил в то, во что боялся поверить на земле: голос в ночи, соблазнивший его, был голос Будды, и Будда обманул его. Будда и его учение, случайно встреченные им в детстве, ответственны за то, кем он стал. Зло, которое он пережил в детстве, никуда не ушло, зло просто перетекло в его кровь, зло стало им самим, а Будда помог этому случиться.

— Да, да, — дрожа, ощупывал он в темноте свои худые руки, суставы пальцев, острые колени, — вот руки зла, вот ноги зла…

И глядя в темноту, Ли-Вань приходил к выводу: если зло, которое тебе причинили, оказывается больше того, с которым ты можешь сладить, зло уже не обратить в добро — не превратить в цветы, — все это возможно сделать с малым злом, зло же большое можно попытаться только не расплескать, не запачкать им других.

Но как сладить с тем злом, которое больше твоих сил и которое льется через край?

Ответ на последний вопрос был на удивление прост.

Исполнилось два месяца и семь дней его затворничеству, когда Ли-Вань вышел из пещеры.

Был самый конец декабря. Под вечер братья, убиравшие поблизости газон, увидели показавшиеся из ямы тонкие воскового цвета запястья, измазанные грязью свалявшиеся волосы, обтянутый желтой кожей череп с черными глазами. К нему подбежали, протянули руки, вытащили из ямы — он был легок, как одежда, не наполненная телом. Его отряхнули, радостно загалдели вокруг: через два дня был западный Новый Год, знамение было хорошим — выход Ли-Ваня из пещеры совпал с временем, когда люди радуются и ждут перемен. Несмотря на ужасный вид, Ли-Вань был спокоен, приветлив, и это его спокойствие монахи тоже восприняли как хороший знак.

Он помылся, остриг волосы. Несколько дней оставался в помещении монастыря, постепенно привыкая к свету, затем в новогоднюю ночь попросил у настоятеля отпустить его вместе с другими собирателями податей в город. Настоятель позволил ему: время расспросов еще не настало, но и он думал о благой перемене в Ли-Ване: тот хочет быть в праздник с людьми.

Тридцать первого декабря последнего года тысячелетия Ли-Вань вместе с другими братьями, с коробкой для податей в руках вышел из автобуса на шумящую народом центральную улицу Бангкока. До прихода на землю третьего тысячелетия оставалось три с половиной часа. Ли-Вань не планировал жить так долго.