Падение Запада. Медленная смерть Римской империи

ВВЕДЕНИЕ. БОЛЬШОЙ ВОПРОС

В 476 году последнего в истории римского императора, правившего из Италии, низложили в городе Равенне. Подросток Ромул Августул был марионеткой в руках своего отца, командующего армией империи. Армия эта не представляла собой особенно грозной силы, однако и территории, которые нужно было контролировать, составляли далеко не всю империю. На Востоке правил другой император, пребывавший в Константинополе; он не признавал претендента на престол в Италии. Военачальники германского происхождения разделили на королевства большую часть территорий провинций, принадлежавших Западной империи, — Галлии, Испании и Северной Африки. Теперь, когда офицер варварского происхождения по имени Одоакр убил отца Ромула и низложил самого императора, та же участь должна была постигнуть Италию. Сам парнишка не представлял собой важной персоны, и его не стоило убивать — он получил разрешение прожить остаток жизни в «отставке» в комфортных условиях. Можно усмотреть горькую иронию в том, что ему дали имя Ромула в честь мифического основателя Рима и прозвали Августулом — «маленьким Августом» — в честь Августа, первого римского императора.

Называть 476 год в качестве даты гибели Римской империи на Западе стало общепринятым. Если это так, то получается, что пять столетий правления императоров завершились в одночасье. Современники, похоже, не восприняли это событие как нечто чрезвычайно важное; возможно, оно прошло незамеченным для большинства подданных империи. Ромул Августул был всего лишь последней фигурой в ряду марионеточных императоров, которыми манипулировали могущественные военачальники. Примерно в конце IV века империя раскололась на восточную и западную половины, каждой из которых правил свой собственный император. Восток оставался силен, но Запад ослабел, поскольку его богатство и мощь истощились в результате потрясений, следовавших одно за другим. К 476 году Западной империи не требовалось многого, чтобы пасть. В следующем столетии деятели Восточной Римской империи предприняли попытку восстановить свою власть над утраченными территориями, заняв Италию, Африку и часть Испании. Однако в конце концов у них не хватило мощи и воли, чтобы удержать их.

Восточная часть империи — современные ученые именуют ее Византийской империей, однако сами жители называли ее Римской — к концу VI века представляла собой мощное государство. Однако оно не являлось сверхдержавой, и его богатство и военная мощь выглядели лишь как слабое подобие объединенной империи в дни ее расцвета, когда не существовало ни одного врага или соперника, способного даже отдаленно сравниться с ней. Времена, когда императоры правили большей частью известного тогдашним людям мира, стали всего лишь далеким воспоминанием. К 600 году мир весьма изменился. Державы, которая бы заняла место Рима, так и не появилось; вместо этого возникло множество небольших королевств и народов. Средневековый мир обрел свои очертания.

Существует множество теорий, направленных на объяснение того, почему изменения в мире приняли именно такой характер; при этом согласие в данном вопросе практически отсутствует. Многие оспаривают значимость 476 года даже как исторической вехи. Одни доказывают, что империя пала еще раньше, а другие (приводя в чем-то странные аргументы) — что она продолжала существовать и далее. Обсуждаются не только причины падения Рима, но и длительность этого процесса. Некоторые, как Гиббон, считают, что он уходит корнями в глубь истории империи; итогом стал медленный упадок, длившийся несколько веков. Другие говорят о меньшем временном отрезке, хотя практически никто не пытается доказать, что процесс занял времени меньше, чем жизни нескольких поколений. Споры идут с неослабевающим накалом, и каждая эпоха дает ответ исходя из собственных пристрастий и предубеждений. Падение Римской империи остается одной из самых больших загадок истории.

Империи, существовавшие не столь давно, расцветали и погибали значительно быстрее. «Тысячелетний Рейх» Гитлера и его союзница, имперская Япония, добились внушительного успеха, достигнув вершины своей мощи в 1942 году. Три года спустя они пали, утонув в крови, превратившись в руины; их могуществу пришел конец. Вторая мировая война также ускорила гибель многих империй, просуществовавших значительно дольше, — тех, чье влияние на остальной мир было более глубоким, хотя и не столь явным. Истощенная и обедневшая в результате войны, Британия с наибольшей готовностью признала такое явление, как «ветер перемен»[7], и в течение всего лишь нескольких десятилетий отказалась от своих имперских владений. Она вела войны, чтобы нанести поражение группировкам, намеревавшимся взять власть силой, однако неизбежность признания независимости никогда не обсуждалась всерьез. Другие страны противостояли переменам более упорно, но все попытки удержать за собой колониальные владения в конце концов потерпели неудачу

Великие державы XVIII и XIX столетий утратили свою силу, однако их наследие остается актуальным и по сей день. Границы вновь возникших независимых стран пролегли в соответствии с решениями имперских чиновников; при необходимости раздела территорий происходящее приобретало драматический характер (при этом менее взвешенные решения принимались по большей части в Азии и Африке). В значительной части стран мира английский, испанский или французский используется как второй язык; также на нем весьма часто ведутся государственные дела и обучение. Юридическая и политическая системы также сформированы по европейским моделям; по иронии судьбы римское право распространилось, таким образом, куда шире, нежели власть Римской империи. Практически повсеместно сложилась ситуация, когда контроль перешел к элите туземного происхождения, получившей европейское образование; зачастую новые правители учились именно в метрополиях. Как правило, о новых режимах можно сказать лишь то, что широкие слои населения не стали жить хуже с момента обретения независимости, но новые правители слишком часто обнаруживают большую склонность к коррупции и эксплуататорские замашки, нежели их предшественники. Бывшие колонии теперь составляют основную часть беднейших стран мира.

Советская Россия, унаследовавшая владения и многие амбиции своей предшественницы, России царской, пережила западноевропейские империи и в течение более чем полувека представляла собой одну из двух сверхдержав, господствовавших в мире. В конце концов Россия рухнула под собственной тяжестью. Это произошло настолько неожиданно, что изумило даже ее противников по «холодной войне». Решение судьбы многих областей на границах России остается делом будущего, однако в ряде районов уже пролилось немало крови. В результате падения Советской России Соединенные Штаты Америки остались единственной сверхдержавой в мире, однако ситуация, вероятно, изменится, если сбудутся предсказания относительно роста мощи Китая. (Мысль о том, что равную силу сможет обрести Евросоюз, представляет собой чистейшую фантазию; периодические предположения, будто он объединится с марксистским Китаем и образует противовес США, вызывают беспокойство, однако эта возможность вряд ли реальна.)

Америка, которая сама некогда была колонией, обрела независимость, восстав против Британии. Она осваивала свои западные территории, однако никогда не проявляла значительного интереса к тому, чтобы завладеть заморскими землями; при этом она создавала свои базы по всему миру. Даже в этой ситуации «холодная война» привела к открытым войнам в Корее и Вьетнаме, а также к неявной поддержке участников боевых действий во многих других странах. В настоящее время значительные контингенты войск США и их союзников находятся в Афганистане и Ираке. В обоих случаях эти действия предполагались в качестве временной меры; операции должны были продолжаться до тех пор, пока поддерживаемые Америкой правительства не смогут существовать самостоятельно, без открытой военной помощи. Противники Америки частенько называют ее «империей», хотя по большей части это остается всего лишь риторикой. Однако США — сильнейшая страна мира, с которой не может сравниться никто, и в этом смысле занятая ею позиция соответствует позиции Римской империи. И все же опыт других современных империй, имеющий совершенно иной характер, должен предостеречь нас от чрезмерного увлечения этой аналогией. Прежде всего нам следует проанализировать опыт Рима.

В том, что первый том «Истории упадка и разрушения Римской империи» Эдуарда Гиббона вышел в начале 1776 года, всего за несколько месяцев до подписания Декларации Независимости, заметна некая ирония судьбы. Гиббон был членом парламента и присутствовал на его осенней сессии, выразив молчаливую поддержку плану правительства направить дополнительные военные силы против восставших жителей колонии. Ко времени завершения им титанического труда Британия проиграла войну. То была серьезная неудача, однако она казалась временной; дни расцвета империи были еще впереди. Молодая Америка была крохотной по сравнению с сегодняшней, ибо массовое освоение земель, лежащих в направлении западного побережья, еще не произошло; никто не догадывался о значении этого грядущего события; правда, первые попытки уже делались, хотя и наобум. В жизни мира в следующем столетии Америке была суждена не слишком заметная роль^{4}.

В XIX веке сравнения величия Британской империи с величием Рима стали звучать все чаще и чаще. Для Гиббона и его современников параллель между ними не носила слишком необычного характера, но существовал ряд причин, вследствие которых он предпочел рассмотреть именно Рим, а не какую-либо иную великую империю древности. Первая была проста: достаточно вспомнить вклад Рима в мировую историю — прежде всего в историю Запада. Римская империя оказалась наибольшей из всех империй Древнего мира и просуществовала гораздо дольше, нежели какая-либо из них; что немаловажно, некогда она включала в себя родину Гиббона, как и значительную часть территорий Западной Европы. В период ее существования возникло христианство, ставшее впоследствии государственной религией; благодаря этому сформировалась католическая церковь и в Риме появился папа. В юности Гиббон испытал влияние католицизма (впоследствии отец отослал его в кальвинистскую Швейцарию, дабы тот в конечном итоге стал протестантом). Все же благодаря католицизму латынь — а в некоторой степени и греческий — уцелели как языки, а это сделало возможным открытие греческой и римской литературы в эпоху Ренессанса. Люди вроде Гиббона уверенно владели обоими языками; в его дни на этом зиждилось образование. Достижениями греков восхищались, однако упадок Афин уже был описан Фукидидом и Ксенофонтом. Громадная империя Александра рухнула сразу после его смерти. Сведения о более ранних империях — Персии, Вавилоне, Египте — приходилось черпать в основном из греческих источников и Библии. Целое поколение отделяло Гиббона от того времени, когда Шампольон расшифровал Розеттский камень; достоверные сведения о наиболее древних цивилизациях почти отсутствовали^{5}.

Кроме того, Европа времен Просвещения испытывала особую нужду в исследованиях по истории Рима. Лишь теперь уверенность в том, что образование и культура вновь достигли уровня, присущего им в эпоху классики, и даже превзошли его, стала повсеместной. Однако Западная Римская империя пала примерно за тринадцать столетий до того, как Гиббон начал писать свой труд, и даже то, что оставалось от Восточной империи, исчезло с лица земли тремя веками ранее. При взгляде в прошлое Средневековье являло собой весьма бледную картину невежества и предрассудков, составлявшую разительный контраст с явным рационализмом и утонченностью греко-римского мира. Подобные представления нередки и в наши дни. Одно из недавних изданий, посвященное переходу от античности к Средним векам, имело подзаголовок: «Возвышение Веры и падение Разума»^{6}.

Долгое время человеческая раса — в особенности ее часть, населяющая Западную Европу — скорее регрессировала, нежели развивалась, и понимание того, как и почему это происходило, было чрезвычайно важно для понимания современного мира. Поздней империи тем не менее при всем почтении к классике уделялось лишь незначительное внимание — в первую очередь из-за того, что все великие писатели Греции и Рима жили в более ранние периоды. Предпочитая времена упадка империи периодам ее возвышения и расцвета, Гиббон в каком-то смысле вступал на terra incognita[8]. Он создал масштабную, оригинальную и продуманную концепцию. Его эрудиция остается непревзойденной, и во многих отношениях «Упадок и разрушение» можно рассматривать как первое «современное» историческое сочинение на английском языке, посвященное Древнему миру, хотя на самом деле в дальнейшем академический стиль пошел по иному пути развития. Также книга Гиббона с самого начала была признана одним из величайших произведений английской литературы^{7}.

И после XVIII столетия мир не оставался неизменным; то же самое можно сказать и об отношении как к прошлому, так и к будущему. Однако увлечение эпохой падения Рима не ослабевало. Хотя связь с Римом, пожалуй, перестала быть такой тесной и очевидной, как раньше, его влияние на современный мир — и в особенности на западную культуру — оставалось столь же значительным. Играло свою роль и простое любопытство: как случилось, что мощное государство, чье процветание длилось так долго, все же пало — или было уничтожено, а на его месте возникли куда менее развитые культуры. Судьба Рима служила примером того, что сила и успех в конце концов оказываются чем-то преходящим и что цивилизация не гарантирует успех. Не случайно в одной из своих наиболее знаменитых речей, произнесенной в 1940 году, Уинстон Черчилль предрек, что поражение Британии приведет к наступлению новых «Темных веков» — аналогия тем более уместная, что многие полагали, будто Римская империя в V веке пала под ударами варваров-германцев.

Каждое следующее поколение вновь обращалось к тайне падения Рима. Возникло множество теорий; недавно один немецкий исследователь насчитал более двухсот. Часто историки проводили очевидные параллели с проблемами своего времени и своей страны, но существует минимум одно бросающееся в глаза отличие между опытом Рима и гибелью великих империй XX столетия. Такие державы, как Британия и Франция, уже переживали упадок, истощенные мировыми войнами и их экономическими последствиями, однако они также столкнулись с сильным давлением, возникшим в результате борьбы за независимость в колониях. Сомнительно, что у них хватило бы сил и воли бесконечно противостоять этому давлению, в особенности с того времени, как колонии начали получать поддержку со стороны двух новых сверхдержав. Америка сражалась во Второй мировой войне не для того, чтобы сохранить Британскую империю и ее систему торговли, а Советский Союз активно поддерживал марксистов-революционеров, стремившихся завоевать независимость.

Мы не найдем и следа подобного желания освободиться от владычества империи в римских провинциях. Население Испании вовсе не стремилось создать независимое испанское государство; в Греции и Каппадокии также не возникло освободительных движений. В римский период просто не было людей, равных Ганди или Неру, Вашингтону или Боливару, Кениате или Мугабе. Даже еврейское население империи, которое несколько раз восставало в I и II веках, в IV столетии, кажется, больше не стремилось иметь свое собственное государство. Люди хотели быть римлянами, и свобода у них ассоциировалась с принадлежностью к империи, а не с независимостью от нее — и это несмотря на тот факт, что имперские правители не избирались и фактически обладали неограниченной властью. В любом случае власть в бывших римских провинциях в конце концов — порою в одночасье — перешла к новым чужеземным завоевателям. Поразительно, что даже они обычно хотели стать частью Рима и наслаждаться его богатством, а не разрушать государство. Великий парадокс падения Римской империи заключается в том, что она прекратила существование не потому, что люди, населявшие ее — и, более того, жившие за пределами, — перестали верить в нее или желать, чтобы ее существование продолжалось.

Да, римляне хотели, чтобы империя существовала, и большинство не представляло себе мир без нее, но все-таки они понимали, что государство столкнулось с серьезными проблемами. Большинство было склонно винить в этом упадок нравов: империя переживала трудные времена, поскольку людям недоставало virtus[9], присущей прежним поколениям, сделавшим Рим великим. То был традиционный — и в особенности характерный для римлян — способ мышления. Часто присутствовала и религиозная составляющая. Язычники возлагали вину за происходящее на христиан, упрекая их в том, что те презрели старых богов, которые направляли и оберегали Рим. Христиане обвиняли язычников за приверженность старым, ошибочным верованиям, а некоторые начали связывать гибель Рима с гибелью мира. Блаженный Августин создал монументальный труд, «О граде Божием», дабы объяснить христианам, что в конце времен падут все государства, созданные людьми, включая Рим. Господь же создаст новое, вечное царство, в которое войдут все христиане. Это должно было не заставить их разочароваться в империи или попытаться ускорить ее гибель, но убедить, что впереди их ждет лучший мир. Некоторые светские историки — в основном писавшие по-гречески и жившие в восточной половине империи уже после того, как Запад пал — критиковали отдельных императоров за конкретные военные или политические решения, имевшие, по их мнению, весьма отдаленные последствия. Однако ни в одной из дошедших до нашего времени книг древности не содержится логичного анализа того, почему империя, в 200 году занимавшая основную часть известных на тот момент территорий, к 500 году сократилась до малого участка своих прежних владений и утратила свою былую мощь.

Гиббон, чья «История» имеет по преимуществу повествовательный характер, был слишком тонким исследователем, чтобы объяснять падение империи одной-единственной причиной. Будучи жителем страны, где по-прежнему сохранялось мрачное воспоминание о гражданской войне (битва при Куллодене состоялась всего за тридцать лет до выхода в свет первого тома «Упадка и разрушения»[10]), он привлек внимание к такому распространенному явлению, как внутренние конфликты в империи и готовность римских армий сражаться друг с другом, поддерживая боровшихся между собой претендентов на престол. С присущей англиканам подозрительностью по отношению к папству он осуждал принятие христианства Константином и его последователями, поскольку считал, что оно подорвало старинную римскую virtus и в конце концов стало причиной отказа значительного числа людей от общественной жизни и ухода их в монастыри. Тот факт, что он сам перешел в католицизм в дни своего студенчества в Оксфорде, значительно обострял это отношение. Отец Гиббона забрал сына из университета и отослал его в кальвинистскую Швейцарию для полного перевоспитания. В итоге ощущение упадка нравов, отражавшее как настроение, присущее его источникам, так и ситуацию в современной ему культуре, проходит красной нитью через описание, созданное Гиббоном. Причина окончательного падения Рима состояла в том, что его жители более не заслуживали успеха. В какой-то момент, перечислив множество проблем, с которыми столкнулась империя, Гиббон намекает, что, пожалуй, стоит удивляться не тому, что империя потерпела крах, но тому, что она просуществовала столь долго.

Впоследствии многие другие историки рассматривали этот вопрос. Одни считали, что крах империи был обусловлен внутренними причинами, стал результатом ее внутренних неудач и упадка. Другие предпочитали акцентировать факты нападений со стороны гуннов, и в особенности германских племен, проложивших путь через границы и «выкроивших» себе королевства в западных провинциях. Как эмоционально выразился один французский ученый, «Римская империя не умерла — ее убили». Роль германцев в особенности подчеркивалась в XIX веке, когда был силен дух германского национализма. Римские тексты, где первобытная доблесть германских воинов противопоставлялась роскоши жизни римлян времен упадка, принимались за чистую монету. Существовало мнение, что империя должна была погибнуть, дабы власть перешла к племенам, которые затем смогли создать страны современной Европы. Другие рассматривали случившееся буквально с расистских позиций и видели основную ошибку Рима, приведшую к гибели, в том, что он позволил войти на свою территорию слишком значительному числу варваров-германцев. Воззрения каждой эпохи на гибель Рима обычно становились отражением предубеждений. Иногда бывало модно объяснять случившееся социальными проблемами и напряженностью в классовых отношениях, часто в сочетании с экономическими факторами. Некоторым мир Поздней империи казался чрезвычайно унылым местом, где из обремененного непосильными налогами крестьянства «выжимали» средства для постоянно увеличивавшихся расходов на армию; настал момент, когда напряжение оказалось слишком велико, и вся система рухнула. Альтернативные теории указывали на военные неудачи или на убыль населения. Другие отражали различные современные интересы и предполагали, что изменения окружающей среды и климата — вероятно, усилившиеся за счет развития сельского хозяйства и промышленности империи — были главной причиной сокращения выработки сельскохозяйственных продуктов и в конечном итоге привели к экономической катастрофе^{8}.

За последние несколько десятилетий самая суть споров академического сообщества по данному вопросу изменилась, и тому имеется несколько причин. Одна, распространенная на Западе в наши дни, когда современные империи пали, состоит в изменении отношения к империям вообще: более они не рассматриваются как нечто положительное по своей сути. Напротив, публика, или по крайней мере представители среднего класса и академических кругов, бросились в другую крайность. Вместо того чтобы видеть в империях носителей порядка и прогресса, несших мир, просвещение, науку, медицину и христианство в менее цивилизованные уголки мира, их стали считать не более чем жестокими эксплуататорами туземных народов. И если империи автоматически воспринимаются как нечто плохое, то их также удобно считать неэффективными. В недавних исследованиях Римской империи I—II веков делается усиленный акцент на недостаток контроля и планирования со стороны центра, примитивность экономики, отсутствие развитых технологий и упрощенческий подход к таким сферам, как география или военная стратегия. Подчеркивается уже не явная умудренность и искушенность, а примитивизм^{9}.

Любопытно, что в отношении к Поздней империи существует тенденция к другой крайности. Долгое время в академических кругах было немодно изучать Позднюю империю и предпочтение отдавалось более ранним временам. Основной причиной был недостаток хороших источников (в особенности подробных нарративных исторических сочинений, заслуживающих доверия), которые относились бы к III веку, значительной части IV века и всему V веку. От этих времен уцелело много текстов, но они мало затрагивают политические или военные события: большая часть имеет отношение к религии (по преимуществу, хотя и не исключительно, христианской), философии или юриспруденции. Представляя собой незначительную ценность для исследования великих событий тех лет, они, однако, содержат важные материалы по различным вопросам социальной, культурной и интеллектуальной истории (соответствующие направления стали куда популярнее у ученых последнего поколения). В результате изучение Поздней империи пережило настоящий бум. Появились исключительно важные исследования, на многое удалось пролить свет, и нужно по всей справедливости отметить, что теперь нам известно значительно больше о целом ряде аспектов жизни империи того времени.

Однако вместе с тем произошло нечто странное. Поначалу у историков существовало ощущение, что тот, кто решает заниматься поздним периодом, должен обосновать свой выбор. Многим не нравилась мысль об упадке империи; они подчеркивали жизнеспособность и силу римского государства в IV и даже V веках. В особенности легко это удавалось тем, кто изучал культуру и религию: в этих сферах не произошло катастрофы, равной по масштабу и соотносимой по времени с гибелью Западной империи. Переоценка произошедшего в течение столетий после падения Рима также явилась особенно благодатной почвой для исследователей, работавших в недавние годы. Два названные направления оказали друг на друга положительное влияние; они вдохновляли и питали друг друга. Ученые, в отличие от широкой публики, долгое время были недовольны термином «Темные века»; теперь вместо него применительно к периоду с V по X века используется понятие «Раннее Средневековье». В настоящее время история Средневековья активно изучается в университетах, что делает упомянутую связь направлений привлекательной и вместе с тем поучительной. В то же время повсеместно вышли из употребления термины «Поздняя Римская империя» и «позднеримский период»; вместо него вошел в обиход термин «Поздняя античность», благодаря которому подчеркивается обоснованность, важность, а также обособленность исследований этого периода.

Названия могут играть немаловажную роль, так как они создают своего рода широкие интеллектуальные рамки, в которые и помещаются конкретные исследования. Во многих отношениях перечисленные тенденции носили позитивный характер. Источники, которыми мы все-таки располагаем по данному периоду, использовались куда более творчески. Однако неизбежно возник и ряд проблем. Смещение фокуса внимания на общество, культуру, религию и даже на деятельность правительства и законы подчас приводит к созданию статичной картины; подчеркиваются не перемены, а непрерывность чего-либо. Такие события, как войны и революции, и поведение и решения конкретных императоров и министров не обязательно фиксируются, но было бы в высшей степени неразумным считать их незначительными. Многим исследователям Поздней античности, как мне кажется, весьма трудно представить себе, будто что-то переживало упадок; вместо этого они предпочитают видеть в происшедшем изменения и трансформации. В ходе постепенного — и ни в коем случае не болезненного — процесса мир Римской империи превратился в средневековый мир. К примеру, один ученый, исследующий правительства Западной империи, делает следующий вывод: «Необходимо с определенностью отметить… что Римская империя не «пала» в V веке, но трансформировалась в нечто новое»^{10}.

Основой для такого заключения стал прежде всего тот факт, что некоторые характерные особенности римского правительства, в том числе особые титулы и ранги, продолжали встречаться при дворах германских королей. Если наблюдается устойчивое отсутствие моды на представление об упадке, то отсюда, вероятно, неизбежно, что идея крушения также оказывается под спудом. Даже если допускается, что падение все-таки имело место, оно зачастую оценивается как весьма маловажное событие. Среди тех, кто исследует Позднюю античность, существует тенденция почти исключительно положительных оценок всех особенностей того времени. Такие институты, как армия и правительство, изображаются весьма эффективно действовавшими — даже более эффективно, нежели в годы Ранней империи, — а проблемы (какими бы они ни были) рассматриваются как неизбежные в условиях Древнего мира и не представлявшие собой чего-то свойственного лишь позднему периоду. Равным образом малейшим признакам непрерывности приписывается глубокое значение, а сами они считаются имевшими повсеместный характер. К примеру, тот факт, что римское название должности чиновника продолжало использоваться при дворе германского короля, вовсе не обязательно означает, что соответствующее лицо выполняло те же самые функции, не говоря уже о том, что оно выполняло их хорошо. Равным образом обнаружение стилуса (письменной принадлежности наподобие пера) во время раскопок поселения конца V века в Британии не может считаться доказательством широкого распространения грамотности в после-римский период. Распространение этой логики на наше время привело бы к тому, что сохранение в Индии институтов империи и английского языка как одного из рабочих языков ее правительства на самом деле означало бы, что Индия по-прежнему остается частью Британской империи. То-то удивились бы местные жители!

Но звучали и мнения несогласных. Недавно в свет вышли две популярные книги, где выдающиеся специалисты по Поздней античности — любопытно, что оба они из Оксфорда — подвергли сомнению точку зрения, ставшую ортодоксальной. Брайан Уорд-Перкинс в «Падении Рима» (2005) прежде всего подчеркивает, что представление о мирной трансформации Римской империи в варварское королевство просто-напросто противоречит историческим свидетельствам, не говоря уж о самой несложной логике. Что еще важнее, он показал с использованием археологических данных, насколько масштабный характер носили перемены, вызванные падением Рима. Многие из них касались повседневной жизни рядового населения, которое, к примеру, теперь жило в домах, крытых соломой, а не черепицей, и пользовалось простой глиняной посудой местного производства, а не импортными сосудами более тонкой работы. Упадок материальной культуры носил столь резкий характер, что Уорд-Перкинс считает справедливым говорить о «конце цивилизации». Питера Хизера в «Падении Римской империи» (2005) более интересует то, как произошло крушение Западной империи, нежели его последствия. По большей части его книга носит нарративный характер; это связано с ощущением автора, что теория мирного завершения существования империи «распространилась столь широко… лишь потому, что детальный исторический анализ не применялся в течение десятилетий». Он начинает свое повествование с 376 года и описывает события вплоть до низложения Ромула Августула; подобно Уорду-Перкинсу, он считает «конец существования империи важнейшим событием». Империя IV века предстает в его изложении мощным, полным энергии государством, гибель которого не была неизбежной. Однако новые угрозы, спровоцированные народами извне, такими как гунны и готы, обернулись испытанием, которое отчасти из-за ошибок конкретных лиц, а отчасти по случайности не удалось должным образом преодолеть^{11}.

Обе эти книги очень хороши (каждая — на свой лад), но обе страдают некоторой ограниченностью, которой можно было бы избежать. Ни в той, ни в другой авторы не пытаются связать империю IV века с империей более раннего периода. И все же эту связь необходимо установить, если перед нами стоит задача составить более полное представление о том, какой была Римская империя, и обнаружить, отчего она в конечном итоге пала. В исследованиях Поздней античности подчеркивается мощь империи IV века. Конечно, это верно, поскольку Рим этого периода был сильнее, нежели какой бы то ни было народ или нация в тогдашнем мире. Однако он отличался куда меньшей стабильностью и меньшим могуществом, нежели империя II века. Понимание того, как и почему произошли соответствующие изменения, — вот ключ к осознанию того, почему Поздняя империя была такой, какой она была. Проще говоря, империя в 200 году была сильнее, нежели в 300 году, — хотя, вероятно, в 250 году она была еще слабее. К 400 году ее силы вновь уменьшились, а к 500 году на Западе она исчезла; на землях Восточного Средиземноморья от нее осталось лишь «охвостье». Для объяснения этих сдвигов необходимо привлечь длительную историческую перспективу

Большинство историков, считавших концепцию упадка «немодной», делали акцент на давлении, которое оказывалось на империю извне. Лишь недавно некоторые задались вопросом: каковы были истинные масштабы угрозы, созданной племенами, обитавшими за пределами Римской империи? Несмотря на это, многие продолжают считать, что конфедерации, созданные к концу III века, были куда более грозными врагами, нежели варварские племена, противостоявшие Ранней империи. Несомненно, представление о том, что Сасанидская Персия, сменившая парфян в начале III века, действовала куда более энергично и агрессивно и представляла собой куда большую опасность, нежели ее предшественники, является своего рода догматом. Его повторяли так часто, что никто, по-видимому, не сомневается в его истинности. Вера в то, что угрозы в адрес империи возросли, весьма удобна для тех, кто желает рассматривать значительные институциональные перемены в империи как разумный ответ на новую ситуацию. Но удобство и частое повторение ничего не прибавляют к правде, и все упомянутое следует поставить под вопрос^{12}.

Начиная с III века гражданские войны стали распространенным явлением. После 217 года насчитывается лишь несколько десятилетий, когда не шла жестокая борьба за власть в Римской империи. Некоторые ее проявления представляли собой местные бунты, быстро подавлявшиеся и почти не сопровождавшиеся настоящими сражениями. Другие заканчивались лишь через несколько лет, и здесь дело можно было решить не иначе как одним или несколькими более крупными сражениями или осадами. У нас нет сведений о том, сколько погибало римских воинов или сколько людей пострадало в ходе борьбы, но общая цифра должна быть значительной. Правда, неприятности могли и не затрагивать напрямую тех, кто жил в провинции вдали от смуты, если они не были связаны с видными деятелями проигравшей стороны. Я не хочу сказать, что подобные вещи имели небольшое значение. Гражданские войны стали фактом жизни Рима, и всякому, кто достигал совершеннолетия, суждено было оказаться их свидетелем, даже если он не принимал в них непосредственного участия.

Хотя большинство историков отмечает, что начиная с III века в Римской империи участились внутренние конфликты, они, как ни странно, весьма редко задерживаются на них, чтобы рассмотреть те или иные их подробности. А.Х.М. Джонс создал колоссальный труд о Поздней империи, на который неизменно ссылаются и по сей день, более чем через сорок лет после его выхода в свет. В нем содержится следующее любопытное утверждение: «Диоклетиан способствовал сохранению мира в течение двадцати лет; исключением стали лишь два восстания»^{13}. Он не придает никакого значения тому, что одно из этих восстаний продолжалось большую часть десятилетия и что оба были подавлены с использованием значительной военной силы. В любом случае до этого Диоклетиан вел (и выиграл) еще одну гражданскую войну, чтобы стать императором. Несомненно, по тогдашним меркам его правление было благополучным, но стабильность в империи при нем носила ограниченный характер и оказалась недолговечной; далее последовал период особенно масштабных военных действий. Показательно, что Джонс посвящает гражданским войнам и внутренним конфликтам лишь один абзац в главе, где рассматриваются причины падения Рима. Его отношение к проблеме характерно: гражданские войны и узурпации просто воспринимаются как часть «нормального ландшафта» позднеримской истории. Одна из причин подобного пренебрежения может состоять в том, что большинство исследователей жило и работало в странах, где гражданские войны ушли в далекое прошлое. Для них была естественна мысль, что внешние угрозы всегда должны представлять собой более серьезную опасность. Вдобавок фокус внимания на общественных институтах и культуре не позволяет подробно затрагивать гражданские войны, которые оказывают на подобные вещи небольшое влияние — а то и вовсе никакого. Действительно, мало кто специально анализирует, как эта реальность повлияла на отношения между императорами и их подданными на всех уровнях.

Цель нашего исследования состоит в том, чтобы более пристально взглянуть как на внутри-, так и на внешнеполитические проблемы, стоявшие перед Римской империей. Мы начнем, подобно Гиббону, со 180 года, когда империя, казалось, по-прежнему пребывала в зените расцвета и еще незаметны были признаки упадка, обернувшегося хаосом в середине III века. Затем мы рассмотрим империю, восстановленную Диоклетианом и Константином, процессы, приведшие к ее разделению на восточную и западную половины в IV веке, и крушение Запада в V веке. Завершим мы книгу рассказом о предпринятой в VI веке безуспешной попытке Восточной империи вновь занять утраченные территории. Гиббон пошел гораздо дальше, вплоть до падения Константинополя под ударами турок в XV веке. Это тема по-своему любопытная, но слишком обширная, чтобы мы смогли адекватно рассмотреть ее здесь. К концу VI века мир навсегда перестал быть тем, чем он являлся на момент начала нашего повествования, и изменения носили глубокий характер. Восточная Римская империя была сильна, однако не обладала всесокрушающей мощью и влиянием единой Римской империи. Наша книга — о том, как все это произошло. В центре нашего рассмотрения окажется история конкретных мужчин и женщин, группировок, народов и племен, живших в упомянутые столетия: ведь судьба тогдашнего мира сложилась из их судеб. Пересказывая ее, мы попытаемся оценить — с помощью наиболее заслуживающих доверия теорий — почему все случилось именно так, а не иначе.

Рассматривая данную тему, мы имеем ряд значительных преимуществ по сравнению с Гиббоном. Собиратели древностей уже предприняли некоторые усилия, чтобы собрать и каталогизировать письменные источники, дошедшие до нас от Древнего мира, и описать то, что сохранилось от древних поселений и городов. Однако систематические археологические раскопки стали проводиться лишь с начала XIX века, и технологии сбора и интерпретации данных с тех пор стали куда более совершенными. Постоянно обнаруживаются новые остатки поселений, а относительно тех, что уже известны, делаются новые выводы, что прибавляет дополнительные сведения к банку информации относительно того или иного района и исторического периода. Из этого следует, что современная тенденция состоит в уменьшении площади раскопок и одновременном увеличении их тщательности. Учитывая, что многие римские общины занимали обширные территории, в наше время полностью раскопанное поселение — большая редкость. Равным образом, как правило, возможности позволяют развернуть полномасштабную работу лишь на небольших участках раскопок. Это означает, что общая картина жизни сельского или городского населения в провинциях обычно основывается на крохотном образчике того, что сохранилось до наших дней; что-то могло быть утрачено, что-то — еще не открыто, но этот факт игнорируется. Также необходимо принимать во внимание, что подавляющее большинство археологических данных неоднозначно. Все находки требуют интерпретации, в особенности если необходимы более обширные выводы. Любое исследование по истории античного мира будет неполным без рассмотрения данных археологии, но впечатления, возникающие на основе последних, должны корректироваться в связи с новыми открытиями или изменениями в интерпретации уже известных сведений.

В распоряжении Гиббона находилась основная масса источников, сохранившихся со времен античности. С тех пор было сделано несколько открытий — к примеру, письма Марка Корнелия Фронтона, относящиеся к самому началу рассматриваемого периода. Напротив, «поэмы Оссиана» — имитацию героических поэм, якобы дошедших до нас от обитавших в Шотландии племен каледонцев, которые сражались против Рима и упоминались в «Упадке и разрушении», — давно признали мистификацией, относящейся к XVIII веку. Однако находки подлинных текстов и фрагментов других авторов не оказали существенного влияния на общую картину временного распределения нарративных источников и их применимости. Источники по III веку исключительно скудны; в основном они представляют собой лишь краткие изложения, эпитомы более ранних историй, которые сами по себе по большей части кратки и малодостоверны. Существует также подборка биографий императоров, известная под названием «Писатели истории августов» и представленная как труд шести авторов конца III — начала IV века. Теперь большинство исследователей полагает, что ее написал один-единственный автор, представитель следующего поколения (а может, живший еще позже). Несмотря на то что в его работе полно вымысла и путаницы, автор тем не менее включил в нее некоторую достоверную информацию. Однако то, что нам вообще приходится использовать этот труд, свидетельствует о скудости источников по данному периоду^{14}.

Мы располагаем трудами двух историков, чьи повествования представляют собой детальный — и в основном достоверный — отчет о происходивших событиях. Аммиан Марцеллин затрагивает часть IV века, Прокопий — часть VI века. Оба были свидетелями части описанных ими происшествий. То же в какой-то мере справедливо относительно Диона Кассия и Геродиана, который писал о начале периода. Кроме их сочинений, мы опираемся в основном на фрагменты и краткие обобщения. Как мы видели, основная масса письменных источников этого периода попросту не затрагивает главные политические события или войны. Некоторые (сюда относятся многие панегирики) все-таки адресованы императорам и упоминают современные проблемы и события, но в столь стилизованной и риторической форме, что из них трудно извлечь информацию. Мнение, будто они содержат зашифрованные сведения, не лишено вероятности, однако легко заводит нас слишком далеко. Чрезвычайно важно помнить, что мы располагаем лишь мельчайшей частицей той литературы, что некогда существовала. Значительная часть Аммиановой истории утрачена; от многих других авторов и их трудов уцелели лишь названия. Несомненно, было и много таких, чьи имена даже не упоминаются в дошедших до нас текстах. По большей части труды дошли до нас в виде рукописей, хранившихся в церковных библиотеках. Это неизбежно означало, что у христианских текстов было куда больше шансов уцелеть и что литературные достоинства имели при этом большее значение, нежели их историческая ценность. И еще большую роль играла случайность.

Все это справедливо и для других документов — по большей части написанных на папирусе, но иногда на табличках для письма или черепках. Сохранность их также преимущественно была делом случая. Их продолжают находить в местах, где условия благоприятствовали ей, и иногда в значительных количествах; находки могут включать в себя такие сведения, как результаты переписи. Подобная информация в высшей степени полезна, однако ее никогда не бывает достаточно, чтобы статистически достоверно оценить численность населения, возрастной диапазон и общий уровень благосостояния — данные справедливы лишь в отношении конкретного места и времени. Все исследования Древнего мира приходится проводить без опоры на статистику. Это не означает, что подкрепить или доказать беспочвенность некоторых теорий относительно падения Римской империи невозможно. Просто мы не можем сказать, сыграло ли в нем свою роль значительное уменьшение численности населения. Равным образом мы не можем оценить состояние экономики того или иного избранного нами периода или проследить подлинное влияние девальвации валюты в III веке на случившееся. Имеющиеся в нашем распоряжении источники намекают на некоторые тенденции, но разные исследователи будут интерпретировать их по-разному.

В истории Римской империи III века и более поздних времен есть и немало фактов, нам просто неизвестных. В той или иной степени это справедливо почти для всей древней истории. Однако, задавая вопросы, нам следует быть осторожными: не стоит склоняться к мысли, будто источники облегчат нам ответы на них. К тому же тот очевидный факт, что столь значительное количество греческих и римских текстов не дошло до нас, и впрямь свидетельствует, что переход от римского мира к средневековому сопровождался многими радикальными переменами. Большинство произведений было утрачено, а не спрятано «под сукно» или уничтожено церковниками. Уровень образованности в средневековом мире сделался куда ниже, нежели в предшествовавшем ему мире классическом — в особенности в Западной Европе. Все это вовсе не свидетельствует о «трансформации». Крушение Римской империи было масштабным событием, даже если оно заняло немало времени и не может быть «приписано» к конкретной дате. Это становится абсолютно ясно, когда мы рассматриваем империю в дни ее расцвета.