Падение Запада. Медленная смерть Римской империи

Марк Аврелий умер ночью 17 марта 180 года. Шестнадцатый римский император не дожил всего пяти недель до своего пятьдесят девятого дня рождения. Он правил огромной империей примерно два десятилетия. Позднее поползли слухи о грязной игре (что случается всегда, когда умирает любой император): врачи якобы ускорили смерть Марка Аврелия в угоду его сыну и наследнику Коммоду. Это в высшей степени невероятно, и во многих отношениях удивительно скорее то, что он прожил так долго. Не будучи физически крепким человеком, он перегружал себя работой во время своего царствования, неспокойного из-за войн и эпидемий. Но позднейшие поколения вспоминали его как идеального императора, и сенатор Дион Кассий, писавший в следующем столетии, описывал его правление как «царство золота». Примечательные «Размышления» Марка — похожий на дневник сборник философских мыслей, не предназначавшийся для публикации, рисует нам человека, обладавшего глубоким чувством долга и движимого самым искренним желанием править подобающим образом. Это обусловливалось не стремлением добиться соответствующей репутации — «творя добро, слыть дурным — царственно», но потому, что так поступать правильно и лучше для всех. Мертвому репутация ни к чему, и самому Марку, подобно всем и всему, предстоит умереть: «В скором времени будешь никто и нигде, как Адриан, как Август»[11]. Постоянное возвращение к мысли о необходимости принять смерть без всяких сантиментов показывает, что Марк Аврелий так никогда и не смог себя вполне убедить в этом. Из его частных писем мы видим, как тяжело переживал он потерю друзей и родственников. Однако перемены составляют суть этого мира, и даже те историки, которые отрицают, что Римская империя когда-либо клонилась к упадку и наконец пала, описывают происходившие сдвиги. Прежде чем рассмотреть этот процесс, обратимся к миру самого Марка Аврелия^{15}.

Люди, воспитанные подобно Марку Аврелию, знали, что земля круглая. Первыми это поняли греческие философы, но в течение столетий римляне также говорили о мире как о шаре или о сфере (orbis). Философы обычно утверждали, что звезды и планеты вращаются скорее вокруг Земли, нежели вокруг Солнца, хотя время от времени звучали и намеки на обратное. Изучение ночного неба считалось почтенным делом во многих культурах Древнего мира — отчасти потому, что в людях глубоко укоренилась вера в астрологию. Об императоре Адриане говорили, будто он способен предсказывать события до мелочей, включая день и час собственной смерти. Мир был круглым, но знали только о трех континентах — Европе, Азии и Африке, а ясные представления о протяженности двух последних отсутствовали. Землю окружал огромный океан, в который врезались лишь немногие острова вроде Британии. В центре континентов находилось Средиземное, срединное море. Это было сердце мира и Римской империи^{16}.

Во времена Марка Аврелия империя простиралась от атлантического побережья до Рейна и Дуная и от рек Форт и Клайд на севере Британии до Евфрата в Сирии. Это была огромная территория — куда больше половины известного тогда мира, где обитала основная масса населявших ойкумену людей — особенно внушительная, если учесть, что в ту эпоху не существовало более быстрых видов транспорта, чем корабль, который мог плыть по морю под парусами, и лошадь, способная скакать по суше галопом. Примерно 3000 миль отделяло крайнюю восточную точку империи от крайней северной, и тем не менее известно, что люди совершали путешествия на эти расстояния. В 1878 году был обнаружен могильный камень близ того места, где находился римский форт Арбея в Саут-Шилдсе, возвышающемся над устьем Тайна. Он воздвигнут в память Регины («царицы»), тридцатилетней «вольноотпущенницы и жены» «Барата из народа пальмирского». Пальмира представляла собой богатый оазис и город з Сирии; вероятно, Барат был купцом — и, судя по размеру и качеству этого памятника, преуспевающим. Его супруга происходила из местных жителей: она была британкой из племени катавеллаунов, которое жило к северу от Темзы. Первоначально Регина являлась его рабыней, но он даровал ей свободу и женился на ней — случай не столь уж редкий. На могильном камне она изображена сидящей, одетой в пышный наряд римской матроны, с браслетом на запястье и ожерельем на шее; волосы пышно убраны в духе тогдашней моды. Муж (так по крайней мере кажется) по-настоящему любил супругу. Большая часть надписи выполнена на латинском языке, однако последняя строка написана затейливыми буквами на родном наречии купца и звучит просто: «Регина, вольноотпущенница Барата, увы!» (RIB. 1065; ср. RIB. 1171).

Ни Барат, ни Регина не являлись римскими гражданами, однако своим браком и присутствием в Северной Британии они были целиком обязаны империи. То же можно сказать о памятнике, выполненном в римском стиле, и о надписи, большею частью сделанной на латинском. Мир, в котором они жили, представлял собой римский мир, хотя, конечно, не исключительно римский. Каждый из них с гордостью отождествлял себя с одним из независимых когда-то народов. Барат говорил на родном для него семитском наречии, а Регина, вероятно, на кельтском языке своего народа. Латинский язык был общим только для западных провинций, на востоке же главным средством общения и языком культуры оставался греческий. В разных уголках империи продолжали говорить на множестве местных языков и диалектов. Существовали другие различия — в религии, обычаях, культуре, и в то же время — удивительное дело! — империя являла собой совокупность подобий, повторявшихся в каждой провинции. Большие общественные здания — базилики, храмы, театры, цирки, амфитеатры, акведуки — одинаково выглядели и в Африке, и в Галлии, и в Испании, и в Сирии.

Однако это единство представляло собой нечто большее, чем сходство архитектурного стиля и инженерной техники. Повсюду люди одевались в духе римской моды, распространившейся весьма широко. Адриан был первым императором, носившим бороду, что выражало его приверженность этому греческому обычаю, хотя некоторые говорили, будто он хотел таким образом скрыть недостатки кожи. Многие стали подражать ему. Равным образом женщины обезьянничали, перенимая прически императорских жен и дочерей, которые могли увидеть на распространенных в провинциях портретах последних. Примерно такие же прически воспроизведены и на скульптурах из Рейнланда, и на погребальных портретах из Египта. Эти раскрашенные портреты украшали собою гробы, в которых лежали тела, мумифицированные по древнему обычаю этой страны. То, что человек становился римлянином, редко подразумевало, если подразумевало вообще, полный отказ от местных традиций^{17}.

Римская империя возникла в результате завоеваний, которые зачастую сопровождались немалым кровопролитием. Юлий Цезарь, как говорили, уничтожил миллион человек, когда покорял Галлию в 58—50 годах до н.э., и еще больше людей продал в рабство. Это было исключением, и названные цифры, вероятно, преувеличены. Но в своем стремлении к победе римляне действовали беспощадно, и цена для побежденных могла оказаться ужасающей. Римский историк Тацит вкладывает в уста одного из племенных вождей утверждение о том, что римляне, «создав пустыню, говорят, будто принесли мир». Лишь немногие провинции были созданы без какой-либо борьбы, и Цезарь сам сознавал, что для галлов вполне естественно сражаться за свою свободу, даже если считал, что лишение их таковой вполне соответствует интересам Рима. Однако в Галлии, как и в других странах, всегда имелись общины и вожди, которые оказывали радушный прием легионам, ища защиты от враждебных соседей или стремясь добиться преимущества перед соперниками. Племя иценов во главе со знаменитой царицей Боудиккой приветствовало римских завоевателей в 43 году и восстало только в 60 году, когда царская семья подверглась дурному обращению. Легионы при подавлении восстания действовали эффективно и жестоко, как и в любой другой войне, и мятеж иценов закончился полным поражением, которое дорого обошлось им^{18}.

Выступления случались и спустя поколение после завоевания, но уж после этого в большинстве покоренных стран они происходили крайне редко. Ко II веку подавляющее большинство населения провинций вряд ли помышляло о какой-либо борьбе за независимость. Отчасти это объясняется сознанием ужасающей мощи легионов, но армия была не настолько велика, чтобы держать всю империю в кулаке, и в большинстве ее уголков никогда не видели солдат, не говоря уже о целых отрядах. Значительное число людей жило достаточно хорошо под властью римлян, чтобы стремиться к ее сохранению. Римляне не хотели захватывать пустыню, они нуждались в мирных и богатых провинциях. В определенные периоды практиковалось масштабное поселение римских и италийских колонистов в общинах на завоеванной территории, но колонисты никогда не составляли большинства по отношению к местному населению. Провинции не оказались бы умиротворены и не стали бы платить требуемые налоги без согласия на то самих провинциалов.

Те, кто извлекал выгоду из такого положения дел, по преимуществу являлись местными аристократами, многие из которых сохраняли свои земельные владения, богатства и общественный статус. По большей части местным общинам предоставили самим решать свои дела, поскольку центральное правительство не имело ни желания, ни возможности вмешиваться в них. Был введен ряд законов, особенно относившихся к тем случаям, когда дело касалось римских граждан или регулирования отношений с другими общинами. Обычно эти общины представляли собой города, управлявшие прилегавшей к ним территорией. Многие из них существовали еще до римского завоевания, но там, где они отсутствовали, их, как правило, создавали римляне. Культура империи была изначально городской, и у местных аристократов существовал стимул становиться магистратами и членами городских советов. Это обеспечивало им престиж, власть, а иногда и шансы сделать карьеру на более высоком, имперском уровне. Многим из них даровали римское гражданство, но римляне всегда были щедры в этом отношении и распространяли его и на множество менее богатых провинциалов. В середине I века апостол Павел, еврей из города Таре в Малой Азии, являлся римским гражданином, хотя нет свидетельств, что он говорил по-латински. Его семья могла дать ему хорошее образование, однако относилась к числу скорее зажиточных, чем богатых. Не только отдельные люди, но формально и целые города могли становиться римскими городами или колониями с конституцией по образцу Рима.

Большинство провинций являлись искусственным творением империи, включая в себя различные племена, народы и города, которые до римского завоевания не составляли административного целого. Принадлежность к племени или городу по-прежнему вызывала у людей гордость. Павел хвалился тем, что он — гражданин Тарса, «большого города», как и Рим. Во II столетии города в большинстве своем процветали и энергично соперничали с соседями, стремясь превзойти их блеском и престижем. Большие публичные сооружения воздвигались как осязаемые символы значительности города. От них осталось немногое, однако сегодня такие памятники — значительная часть того, что напоминает нам о римской эпохе. От магистратов ждали, что они будут вкладывать немало денег из собственных средств, когда они заведовали возведением этих зданий, напоминая об этом в больших надписях, делавшихся на них по окончании строительства. Иногда тщеславие перехлестывало через край. В начале II века Плиния Младшего послали наместником в провинцию Вифиния и Понт (нынешняя северная Турция), и там он обнаружил, что Никомедия израсходовала более 3 миллионов сестерциев на строительство акведука, который так и не был закончен. Соседняя с ней Никея потратила 10 миллионов на театр, который уже дал трещины. Эти огромные суммы — легионеры получали всего 1200 сестерциев в год — говорят о том, на какие щедрые траты шли процветающие города. Большинство строек завершалось более успешно. У местных обычаев и ритуалов всегда имелись особенности, но поразительно, насколько единообразно выглядела общественная жизнь разных областей империи^{19}.

Какими бы ужасами ни сопровождалось римское завоевание, учтем, что если поначалу римляне и производили опустошения[12], то вскоре ситуация менялась. Знаменитый Pax Romana, или «римский мир», был реальностью, и нам не следует забывать, какую редкость вообще представлял собой продолжительный мир в эпоху древности. До прихода римлян война и набеги были обычным делом, а в некоторых краях и повсеместным. Племена, народы, города, царства и вожди часто боролись друг с другом, и во многих случаях насилие и гражданские войны приводили к разорению. Это касалось и так называемых варварских племен, и греческого мира — демократические Афины проводили крайне агрессивную внешнюю политику. Однако римляне положили всему этому конец. Рим, если так можно выразиться, оказался самым удачливым империалистом античного мира, но совершенно очевидно, что это государство было не только экспансионистским. Ошибочно видеть в покоренных народах лишь простые жертвы, а не таких же агрессоров. Римляне обладали уникальным талантом «абсорбировать» другие народы и убеждать провинции, что лучше проявлять лояльность по отношению к Риму, нежели сопротивляться ему. Это и стало в конце концов основой, на которой зиждилась империя. К 180 году невозможно было себе представить мир без Рима, а тем более вспомнить, когда такой мир вообще существовал.

В провинциях, конечно, не обходилось без насилия. В определенных районах империи и в определенное время активность бандитов представляла собой серьезную проблему и иногда приобретала социально-политическую окраску. Пираты и разбойники стали традиционными персонажами греческой и римской художественной литературы. Это показывает, что они завладели воображением публики, но отсюда не следует, что их можно было запросто встретить в повседневной жизни. Однако во многих источниках упоминается и о других формах насилия, организованного или случайного, — землевладельцев по отношению к арендаторам или какой-либо группы лиц по отношению к слабым и беззащитным. Но следует проявлять некоторую осторожность, поскольку преступления, особенно связанные с насилием, привлекают непомерное внимание средств массовой информации и сегодня, во многом просто потому, что никто не хочет сообщать или узнавать об обычных бессобытийных днях. На местном уровне отсутствовала организованная полицейская сила, и преступления в империи случались, но то же можно сказать и о других больших государствах. Крупные восстания были редкостью. Иудея восставала при Нероне (66—73), а затем при Адриане (132—135), а еврейское население в Египте, на Кипре и в некоторых других провинциях бунтовало при Траяне (115—117). В каждом случае борьба оказывалась жестокой и кровавой, но в конце концов римляне беспощадно подавляли восстания^{20}.

Евреи с их сильным национальным чувством, которое еще более обостряли их религия и традиции, толкавшие их на сопротивление завоевателям, представляли особое явление. Еврейские общины были рассеяны по городам империи, но многие из них находились и за ее пределами, в Парфянском царстве. Парфия являлась единственной крупной независимой державой на границах империи; ее власти подчинялись территории современных Ирака и Ирана. Римляне проявляли по отношению к парфянам уважение, немыслимое в отношениях с другими народами, но никогда не вели себя с ними как с равными. В подходящей боевой обстановке парфянская кавалерия являла собой страшную силу и в прошлом не раз наносила поражение римской армии, хотя конфликты неизменно заканчивались договорами в пользу Рима[13]. Однако мощь Парфии не стоит преувеличивать — империя смогла остановить ее дальнейший рост. Траян предпринял крупное вторжение на ее территорию и разграбил парфянскую столицу Ктесифон. О том же, чтобы парфянская армия когда-либо угрожала городу Риму, не шло и речи. Между Парфией и Римом лежало Армянское царство, цеплявшееся за свою хрупкую независимость. В культурном отношении оно имело больше общего с Парфией, и его престол нередко занимали представители парфянской царской фамилии. Однако римляне настаивали на том, что только они могут даровать легитимность новому армянскому монарху.

Траян попытался присоединить значительную часть Парфии, но ему помешали бесчисленные восстания на только что покоренных территориях и собственное подорванное здоровье. Его преемник Адриан оставил новые провинции, и Парфия отчасти вернула себе былое могущество. На других участках границы Рим имел дело с куда менее сильными контрагентами. Подавляющее большинство их составляли племена, политически разобщенные и зачастую враждовавшие друг с другом. Иногда появлялся какой-либо харизматический вождь, объединявший на какое-то время несколько племен, но его власть редко переходила к наследнику. Значительная часть римской армии стояла на границе или рядом с нею, для предотвращения любых возникавших угроз. Это уже само по себе говорит о том, что серьезные восстания в большинстве внутренних провинций считались немыслимыми. Греческий оратор Элий Аристид, писавший во II веке, сравнивал римского воина со стеной, которая защищает город^{21}.

«Самые почтенные люди»: правители империи

Девятисотая годовщина основания Рима формально праздновалась в 148 году, когда Марку Аврелию было десять лет. (Нам никогда не узнать, существовал ли Ромул и действительно ли город основали в 753 году до н.э., но традиционная дата, по-видимому, в целом правильна.) Цари правили Римом до 509 года до н.э., когда последнего из них изгнали и возникла республика. При новой системе выборные магистраты занимали высшие исполнительные должности, руководя в мирное и военное время. Им давал указания сенат — совет, в состав которого входили бывшие магистраты. Эту систему поддерживали, чтобы предотвратить захват высшей власти каким-либо одним лицом или группой таковых. Долгое время она действовала исправно, обеспечивая Риму внутреннюю стабильность, вызывавшую зависть у греческих наблюдателей, поскольку эллинские полисы терзали перевороты и внутренняя борьба. К III веку до н.э. Римская республика распространила свой контроль на Италийский полуостров[14], а к середине следующего столетия господствовала уже во всем Средиземноморье. Однако в римской политике все больше возрастал элемент насилия. В 88 году до н.э. римская армия двинулась на столицу, начав первую из гражданских войн, которым суждено было разорвать республику на части. Наконец в 31 году до н.э. усыновленный Юлием Цезарем Октавиан победил своего последнего соперника, Марка Антония. Рим вновь стал монархией, хотя Октавиан старательно избегал слова «царь» — Цезаря убили потому, что, как утверждалось, он жаждал обрести этот титул[15].

Октавиан возвестил о восстановлении республики, но в течение своего долгого правления создал систему, которая принципиально изменила баланс власти в государстве. Он и его наследники приняли титул imperator, от которого пошло современное слово «император». В латинском языке оно означает «полководец», и победоносных военачальников обычно провозглашали императорами их воины. Теперь это слово приобрело новое значение, поскольку армию контролировал Октавиан. Солдаты приносили клятву верности ему, а не своим командирам, и от него же получали жалованье и награды, в том числе земельные участки или деньги после выхода в отставку. Он также осуществлял постоянный контроль над большинством провинций, заведовал государственными финансами, следил за назначением на высшие посты и мог издавать законы. Положение императора не определялось конституцией, и каждое из этих полномочий было вручено лично Октавиану. Официально он являлся принцепсом (princeps), первым должностным лицом и главным слугой государства. Позднее ему также даровали титул Августа, достоинство которого помогло вытеснить память о запятнавшем себя кровью «революционере», который рвался к власти, не выбирая средств. Это имя и фамильное имя Цезаря оказались отныне тесно связаны с высшей властью, и их принимали последующие императоры, даже не принадлежавшие к числу его родственников. Принципат, как называют его современные историки, представлял собой скрытую монархию, и мало кто заблуждался на сей счет. На грекоязычном Востоке принцепса с самого начала называли басилевсом — царем. В конечном счете власть императора покоилась на вооруженной силе. Когда Адриан покритиковал за употребление редкого слова одного сенатора, известного своим ораторским искусством, тот смиренно согласился, к немалому удивлению друзей. Потом он очень упрекал их и спрашивал, как он мог не признать «самым ученым среди всех того, кто командует тридцатью легионами»^{22}.

В действительности император был не просто «первым среди равных»: его персона имела куда большее значение. Однако хорошие императоры не выставляли свою власть напоказ и проявляли уважение к подданным, особенно к сенатской аристократии. Сенат состоял примерно из шестисот человек, но получение сенаторского ранга распространяло этот статус на несколько следующих поколений, так что число его обладателей оказывалось несколько выше[16]. Сенатор должен был происходить из свободнорожденных и располагать состоянием в миллион сестерциев. Основная их часть имела гораздо больше; львиная доля их собственности существовала в форме земельных владений, иногда разбросанных по всей империи, хотя требовалось, чтобы каждый обладал хоть какой-то землей в Италии.

Старые почтенные фамилии, занимавшие господствующее положение при республике, по большей части угасли, став жертвами гражданских войн I века до н.э. или чисток, которые проводили императоры, опасавшиеся за свою власть. Сыграла свою роль и естественная убыль, ибо прирост населения среди аристократии был мал, а детская смертность достигала исключительно высокого уровня. Марк Аврелий и его жена Фаустина имели необычно много детей — четырнадцать, но восемь умерли во младенчестве и в детстве. Одни семьи сохранялись благодаря усыновлению; другие, выдавая дочь замуж, объединяли богатство и свое наследие с богатством и наследием другого рода, но многие полностью вымирали. Патрицианские семейства, старейшая римская аристократия, угасли почти все во времена правления Августа и его династии. Позднее императоры жаловали патрицианское достоинство другим сенаторам как высшую почесть. Цезарь и Август ввели многих италийцев в сенат. Клавдий добавил к ним немало людей из Галлии, а по прошествии определенного времени появились сенаторы практически из всех провинций империи. Все они были римскими гражданами, некоторые — потомками римских и италийских колонистов, но другие происходили из римской провинциальной аристократии, будучи людьми, чьи предки, возможно, сражались против Рима. Со временем такая же ситуация сложилась и с императорами: Траян и Адриан происходили из Испании, как и семья Марка Аврелия, тогда как Антонин Пий был родом из Галлии.

Сенат сохранял свой старинный авторитет, но лишь немногие из его членов могли похвастаться несколькими поколениями предковсенаторов. Свободные выборы ушли в прошлое вместе с республикой, но сами магистратуры по-прежнему оставались важными и престижными. В дополнение к этому в имперской системе управления появились новые должности. Большинство делало карьеру, связанную как с традиционными, так с и имперскими постами, совмещая гражданскую и военную сферы деятельности. Двое ежегодно избиравшихся консулов являлись высшими магистратами республики. Консулат по-прежнему означал высшую почесть, однако считалось нормальным, чтобы оба его обладателя оставляли должность через два-три месяца после вступления в нее и их заменяли другие, так что обычно оказывалось по восемь консулов ежегодно, всех их назначал император. Более престижным считалось быть одним из консулов, с правления которых начинался год, еще лучше — занимать эту должность два или даже три раза, а предпочтительнее всего — оказаться коллегой самого императора. Рядом провинций управляли сенатские проконсулы, назначение которых по-прежнему являлось прерогативой сената, но трудно представить, чтобы удачливые кандидаты не пользовались милостью принцепса. Провинции, где размещались значительные военные силы, контролировались представителями императора или легатами. Этих людей тщательно отбирали из числа сенаторов, и такое командование представляло собой вершину их карьеры.

Следующую за сенаторами ступень в обществе занимало сословие всадников (ordo equester) — название, сохранившееся с более ранних времен, когда те, чье состояние оказывалось достаточным для приобретения коня, служили в римской армии в качестве кавалеристов. Обычно предполагалось, что всадники должны быть свободнорожденными и обладать состоянием по меньшей мере в четыреста тысяч сестерциев. Опять-таки многие имели гораздо больше. Всадники были куда многочисленнее сенаторов. Как отмечал в начале I века греческий географ Страбон, результаты ценза выявили, что только в испанском городе Гадесе (нынешний Кадис) насчитывалось пятьсот всадников. Это был исключительный случай — даже в Италии только Патавий (нынешняя Падуя) мог похвастаться таким же большим их числом, хотя, по-видимому, речь шла об одном проценте от его населения. Во всей империи, возможно, насчитывалось десять тысяч всадников, но не исключено, что и намного больше. Во времена республики им были доступны лишь немногие важные должности[17], однако Август изменил такое положение и создал для них немало административных и военных постов. Всадники управляли менее крупными провинциями, как, например, Египтом, где (уникальный случай!) легионами командовали также представители всаднического сословия. В общей сложности существовало до шестисот всаднических должностей, подавляющее большинство — в армии, тогда как сенаторских — всего лишь немногим более ста^{23}.

Всадники были важными людьми, некоторые выполняли весьма серьезные обязанности и обладали немалым влиянием, однако они не представляли собой цельную группу, связанную общими интересами. Сенатор должен был знать всех остальных сенаторов — хотя бы у кого какая репутация и кто из какой фамилии происходит, и иногда можно было говорить о мнении сената, но никоим образом — о мнении всадничества. Более крупную и менее спаянную группу образовывал класс куриалов — местных аристократов, исполнявших обязанности магистратов в городах империи и входивших в состав городских советов. Их богатство и влияние зависели от положения и размеров их родных общин, однако известно, что в Коме на севере Италии человек должен был обладать состоянием, оценивавшимся в сто тысяч сестерциев, чтобы его могли избрать на должность, — четверть того, что требовалось иметь всаднику, и одна десятая — сенатору. И опять-таки не подлежит сомнению, что многие из них имели гораздо больше. Как представляется, для всадников было обычным участие в местных городских советах^{24}.

Богатые владели роскошными городскими домами — то, что сохранилось в Помпеях и Геркулануме, позволяет составить представление об их размерах и великолепии, причем следует иметь в виду, что оба этих города не были особенно богатыми или выдающимися. Однако наиболее ярко богатство элиты проявилось в роскошных виллах, располагавшихся в сельской местности. Землевладение считалось единственным источником богатства, заслуживающим подлинного уважения, а сельское хозяйство — одним из лучших и надежных способов помещения средств для получения прибыли.

Кроме того, сельская вилла представляла собой прекрасное место для проведения досуга, обеспечивая мир и покой — в отличие от суетной городской жизни, а также возможности для охоты. Траян, Адриан и Марк Аврелий, как и многие сенаторы, были страстными охотниками. Адриан получил по меньшей мере одно ранение во время охоты и воздвиг памятник любимому коню, которого завалил вепрь^{25}. Существовали также и более спокойные и более интеллектуальные занятия. Представители римской элиты получали отличное образование и много времени посвящали литературе и философии. Все сенаторы владели минимум двумя языками — греческим как истинно образованные люди и латинским как языком для ведения официальных дел. Марк Аврелий писал свои «Размышления» на греческом как более подходящем для выражения абстрактных философских идей. Владение ораторским искусством было весьма важно для карьеры на общественном поприще, даже если речи в большинстве своем носили формальный характер и являлись обычными панегириками в честь императоров. Чистота языка, стиля и выражений входили в число обязательных требований и зачастую оказывались важнее, чем содержание. Писатели предпочитали обращаться к далекому прошлому и не затрагивать современную политическую жизнь. Движение второй софистики (первая достигла расцвета в V веке до н.э., в период наивысшего могущества демократических Афин) жило памятью о прошлом независимых греческих городов. Эпоха империи стала подлинной кульминацией славы древности. Большинство литературных произведений того времени не особенно увлечет современного читателя. Однако важно иметь в виду, что образованному человеку, как предполагалось, вменялось в обязанность участие в этом движении. Подлинная культура была доступна только очень богатым людям, у которых хватало досуга и возможностей для получения образования. Их образованность закрепляла за ними положение наверху социальной лестницы.

Император нуждался в состоятельных классах для помощи в управлении государством. Сенаторы, в частности, представляли среду, в которой он существовал, и их отношение к нему налагало отпечаток на то, как его изображали в позднейших исторических трудах. Литература создавалась главным образом аристократией и для аристократии. Важно было проявлять уважение к аристократам, и те императоры, не делавшие этого, после кончины подвергались поношению. Адриан был мудрым и способным человеком, но имел склонность слишком выставлять напоказ свои таланты, наслаждаясь демонстрацией превосходства над другими. В итоге он утратил популярность, хотя его правление оказалось в высшей степени успешным, и лишь с большой неохотой сенат согласился на обожествление этого принцепса после смерти. Однако в Риме на протяжении второго столетия правило немало хороших императоров, которые серьезно относились к своему делу и принимали решения к общему благу. Состоятельные люди были вполне удовлетворены. Римское право имело долгую традицию защиты богачей и аристократов от жестоких наказаний, которые полагались для представителей социальных низов. То же продолжалось и в эпоху принципата, и постепенно право стало различать две группы, honestiores, «почтенных», и humiliores, «людей низкого звания»^{26}.

«Люди низкого звания»: бедняки и все остальные

Даже если учесть всех сенаторов, всадников и куриалов, то все равно элита Рима составляла ничтожную часть населения империи. Заслуживающих доверия цифр по данному вопросу для какого-либо периода нет, поскольку количественные данные, приводимые в источниках, расплывчаты, иногда противоречивы и зачастую сильно преувеличены. Применительно к численности населения I века обычно речь идет о 50—70 миллионах человек, многие ученые принимают компромиссную цифру в 60 миллионов. Первоначально такие цифры появились в новаторском труде немецкого исследователя XIX века Карла Юлиуса Белоха, который попытался систематизировать данные о плотности населения в античном мире. Однако, несмотря на всю методичность, его труд неизбежно содержал множество допущений. То же можно сказать и о более современных исследованиях, в которых в качестве инструмента используются таблицы продолжительности жизни, где она представлена на основе сравнительного анализа возраста людей обоих полов в современных обществах. В них достаточно убедительно показано, что рождаемость и смертность были высоки, как практически в любом обществе до 1800 года. Но некоторые предпочитают применительно к Древнему миру предельно жесткие оценки, утверждая, что продолжительность жизни была столь же низкой, как во времена неолита.

Надежная статистика отсутствует. Возраст, указываемый на могильных плитах, не обязательно соответствует действительности — числа, кратные пяти, попадаются подозрительно часто, невероятным представляется и число людей, доживших до столетнего возраста в африканских провинциях. Более важно, что до нашего времени сохранилось лишь незначительное меньшинство могильных камней; их недостаточно, чтобы отвести им приоритет в качестве источника информации. Данные переписи из Египта опять-таки являются лишь крохотным фрагментом от общего массива имевшихся сведений; они представляли ситуацию только в этой стране. Согласно исследованиям, тридцать пять процентов тех, о ком мы имеем сообщения, не достигли пятнадцатилетнего возраста, но вопрос, можно ли сделать на этом основании вывод, что наличие меньшего по сравнению с этим числа молодых совершеннолетних людей обусловливалось высокой смертностью, остается открытым. Гораздо более вероятно, что люди, достигшие восемнадцати лет, предпочитали покинуть свою деревню или хотели избежать переписи и следовавшего за ней налогообложения. В отсутствие статистических данных нам приходится довольствоваться догадками. Вероятно, разумнее всего было бы предполагать наиболее неблагоприятные из возможных условий; по крайней мере в высшей степени маловероятно, что цифры были ниже предлагаемых. Они могут быть выше — не исключено, что весьма значительно. Я подозреваю (правда, лишь подозреваю), что цифра будет постепенно увеличиваться по мере накопления археологических свидетельств о численности и размерах поселений в провинциях^{27}.

Какой бы ни была общая численность населения, большинство его жило в сельской местности, в усадьбах и деревнях. Некоторые города отличались особо крупными размерами. Вероятно, численность населения Рима приближалась к миллиону. Александрия была вполовину меньше, однако если суммировать численность населения ее, Антиохии и Карфагена, то мы, вероятно, получим еще один миллион. В нескольких городах проживало население сто тысяч человек, хотя большинство было гораздо меньше и их население насчитывало десятки тысяч или даже тысячи человек. Люди часто жили в тесноте (прежде всего это касалось Рима), в особенности бедные. Многоэтажные инсулы (многоквартирные дома) часто имели дефекты постройки и могли рухнуть в любой момент. Существовала постоянная угроза пожаров. Даже если не учитывать эти опасности, жилищные условия были стесненными, а само жилье дорого, удобства отсутствовали. Самые бедные не могли оплачивать его и жили в маленьких городах, в лачугах, стоявших на голой местности или даже на кладбищах. В условиях подобной скученности легко распространялись болезни.

Часть исследователей полагают, что численность населения древних городов поддерживалась за счет постоянного притока иммигрантов, так как нездоровые условия жизни приводили к тому, что смертность превышала рождаемость (или, если использовать клинический термин, города являлись сетевыми потребителями людей). Гигиенические условия улучшали общественные бани, однако использование одной и той же воды столь значительным количеством людей также служило причиной распространения ряда болезней. В римских городах имелись общественные туалеты, а также система стоков и канализация (подобным могли похвастаться лишь немногие поселения до- и послеримского периода), но все же могло быть и так, что они не вполне обеспечивали нужды города. Даже такая насущная необходимость, как устранение мертвых тел, составляла проблему в столь крупном и тесно населенном городе, как Рим. Историки, стремящиеся нарисовать мрачную картину тогдашней жизни, обожают пересказывать случай, когда обед императора Веспасиана прервала собака с человеческой рукой в пасти. Но не следует забывать, что это расценили как ужасное знамение, а не как нечто повседневное^{28}.

Условия в городах могли быть ужасны. Однако здесь имелся шанс раздобыть работу. Одна из причин возведения такого количества великих памятников состояла как раз в необходимости обеспечить занятость бедняков. Кроме того, в Риме имелся список горожан, в соответствии с которым производились раздачи хлеба; здесь проходили большие праздники, устраивались развлечения. Большой цирк (Circus Maximus) мог вместить примерно двести—двести пятьдесят человек, а Колизей — по крайней мере пятьдесят тысяч. Даже в наши дни найдется немного спортивных сооружений, способных принять столько зрителей. В сельской местности не было ничего подобного, хотя было бы ошибочным считать, что между городом и деревней пролегала непреодолимая черта — большинство деревень располагалось в непосредственной близости от городов. Огромный амфитеатр в Дугге, в Тунисе, имел больше мест, нежели нужно было для горожан, а это означает, что немало зрителей специально приезжали посмотреть игры.

Условия жизни бедняков в сельской местности отличались от условий жизни в городе, однако, вероятно, жизнь деревенской бедноты также являла собой весьма безрадостную картину. Нам известно, как богатые землевладельцы или их люди тревожили своих соседей, наводили на них страх (в особенности на тех, что были победнее), как грабили их, когда власти находились слишком далеко или не желали вмешиваться. Очевидно, истории о злоупотреблениях властью — во многом напоминающие рассказы о нападениях разбойников или пиратов — имели куда больше шансов быть записанными и потому присутствуют в наших источниках в отличие от описаний обыденного мирного существования. Та же проблема существует в отношении обычая оставлять нежеланных детей на помойках или на навозных кучах: это привлекает массу внимания авторов античных источников (и еще большее — современных исследователей). Этих младенцев часто подбирали, чтобы вырастить и продать в рабство; в Египте они, бывало, получали несчастливое имя Копрос (навоз). Вероятно, источники (среди них немало христианских рукописей) преувеличивают частотность подобных случаев, подавая их в соответствующем моралистическом тоне; были и случаи, когда «Копрос» становилось гордым фамильным именем и передавалось последующим поколениям, после того как найденыш выбивался в люди^{29}.

Рабство было неотъемлемой частью жизни Римской империи, да и, по правде говоря, любого древнего общества. Требований отменить его никогда не выдвигалось, хотя во II веке некоторые императоры издали законы, призванные смягчить ряд наиболее жестоких обычаев, таких как кастрацию мальчиков-рабов с целью продажи их за большую цену в качестве евнухов. Какую часть всего населения составляли рабы, опять-таки неизвестно. Рабы в качестве домашней челяди использовались повсюду — мы уже встречались с женой Барата Региной, — а численность слуг в больших домах легко могла доходить до нескольких сотен. В качестве основной рабочей силы рабы использовались редко; исключение составлял труд в крупных италийских поместьях, а также более сложные и трудные задачи, такие как работа на рудниках. Домашняя челядь часто жила в лучших условиях, нежели свободные бедняки, и имела хорошие шансы получить волю. Для рабов (и рабынь) также обычным делом было ведение бизнеса в свою пользу; в конечном итоге они освобождались, внеся заранее оговоренную сумму выкупа из полученных средств. Но в конечном итоге рабы все-таки оставались собственностью и страдали от жестких ограничений в правах. Обычной практикой являлось применение пыток к рабам, если их владельца подозревали в преступлениях, хотя в других случаях считалось, что их свидетельство против хозяина не имеет веса^{30}.

В наши дни видение римского мира, демонстрируемое многими специалистами, отличается упрощенностью: согласно ему, по одну сторону находятся богатые — сенаторы, всадники и в крайнем случае также класс куриалов; по другую — бедные, то есть все остальные, причем рабы образуют отдельную группу, занимающую низшее положение. В значительной степени эта картина есть следствие снобизма письменных источников, которые практически все создавались представителями элиты для элиты же. Различия среди широких слоев населения были незаметны для тех, кто смотрел на них «сверху». Сенатор вполне мог быть в десять раз богаче магистрата в маленьком городке, но это не значит, что последний был бедняком. Если следовать этой логике, то получилось бы, что всякий, кто получает в наши дни меньше, чем директор-менеджер транснациональной корпорации, живет в крайней бедности.

Конечно, в империи не наблюдалось ничего даже отдаленно напоминающего средний класс в Британии в эпоху правления королевы Виктории или в более поздние времена. Даже всадническое сословие не образовывало группы, интересы и позиции представителей которой гармонировали бы друг с другом, так что это не должно нас удивлять. Равным образом все источники (наравне с простой логикой) свидетельствуют, что значительная часть населения империи обладала вполне сносным доходом и пусть и не очень большой, но собственностью. В каждой деревне были жители побогаче и победнее; в городах различия в статусе и богатстве были еще значительнее. Респектабельность не всегда обеспечивалась одними деньгами (фигура богатого вольноотпущенника широко встречалась в литературе и неоднократно высмеивалась), однако преуспевающие вольноотпущенники, очевидно, играли важную роль во многих общинах. Характерно, что города поощряли учителей открывать школы. Дети представителей элиты получали образование дома (к ним специально приходили наставники), тогда как эти общественные школы обслуживали менее состоятельное население. Умение писать и читать было достоянием отнюдь не только высших слоев, хотя научиться правильно и бегло говорить по-латыни и по-гречески (чего ожидали от сенатора) удавалось лишь немногим из тех, кто не принадлежал к элите^{31}.

Общество имело много более сложную структуру, чем это часто считается, и возможность для социальной мобильности сохранялась всегда. Существовали также тесные связи между индивидуумами на всех уровнях. Для сенаторов было важно иметь как можно больше клиентов, отдельных людей и целых общин, обязанных им за прежние благодеяния и ожидавших новых. Назначение на посты в правительстве и армии в огромной степени зависело от патроната, и влияние имело значение практически во всех сторонах жизни. Рекомендательные письма — наиболее распространенный вид текста, дошедший до нашего времени от греко-римского мира. Он имел хождение на всех уровнях, начиная от сенатора и заканчивая всяким, кто умел писать и заявить о том, что есть связи с каким-либо влиятельным лицом. Вот выдержка из письма, составленного кавалерийским офицером, который командовал гарнизоном в Виндоланде на севере Британии в начале II века:

Высшим источником патроната являлся император. Считалось, что всякому, кто способен влиять на императора, оказывают внимание люди, добивающиеся покровительства. Люди пользовались влиянием на всех уровнях, если только имели связи с кем-либо из наиболее высокопоставленных лиц. Восприятие этой системы как совершенно нормальной нашло отражение в письме Плиния Младшего, адресованном наместнику провинции (начало II века): «Ты командуешь очень большим войском: поэтому у тебя широкая возможность оказывать покровительство и ты в течение долгого времени мог выдвигать своих друзей. Оглянись на моих, на немногих!»^{33}

Человек нуждался в могущественных покровителях, если хотел, чтобы его собственные клиенты были довольны и не добивались продвижения наверх с помощью кого-либо другого. Естественно, такая система неизбежно способствовала протежированию независимо отличных способностей человека, но даже при современной системе выборов, основанной на более объективных научных принципах, успеха добивается определенное число не слишком компетентных лиц. Однако если человек постоянно рекомендовал клиентов, которые оказывались не в состоянии должным образом справляться со своими обязанностями, в дальнейшем его просьбы такого рода имели куда меньше шансов на удовлетворение. Оказание помощи способному человеку приносило выгоду и самому патрону, поскольку протеже занимал теперь более подходящее положение для того, чтобы отплатить за покровительство. В целом эта система функционировала вполне успешно и казалась римлянам настолько же естественной, насколько кажется чуждой нам. В современном мире обычно предпочитают скрывать факты протежирования и рекомендаций, даже от своих.

Во многом то же самое можно сказать об экономической системе империи. Вокруг нее кипят жаркие научные споры, во многом все по той причине, о которой уже шла речь: отсутствуют необходимые статистические данные. Все согласны с тем, что она представляла собой не то же самое, что современная рыночная экономика, но по остальным вопросам согласия нет. Верно отмечено, что во всей империи использовалась единая денежная система — за немногими исключениями вроде Египта. В сущности, все золотые монеты, имевшие хождение в империи, чеканились в Риме — как и большинство серебряных. На каждой из них помещалось изображение головы Цезаря. Большое количество товаров могло перевозиться на довольно значительные расстояния. Сельскохозяйственная продукция преобладала, и «фабрики» — или, скорее, мастерские, — производившие керамику, металлические изделия, текстиль и прочее, всегда были предприятиями достаточно скромного масштаба. Обычно считается, что существовало множество маленьких мастерских, работавших по соседству друг с другом, а не единая промышленная система. Однако мы совсем мало знаем о тех, кто владел ими и извлекал основную часть прибыли из деятельности этих предприятий, и следует проявлять большую осторожность при формулировании обобщающих выводов. Римляне не работали над развитием системы корпоративного права, сравнимого с тем, что начали разрабатывать в начале нового времени голландцы^{34}.

Большие предметы легче и дешевле было перевозить водными путями — по рекам, каналам, а более всего по морю. Известные нам крушения торговых судов датируются гораздо чаще I—II веками, нежели каким-либо другим периодом римской истории. Существовали крупные корабли, в частности суда большого водоизмещения для перевозки зерна из Египта в Рим, но большинство из них были маленькими. В исследованиях опять-таки преобладает картина множества мелких фирм, а не крупных централизованных торговых объединений. Некоторые товары было перевозить легче, чем другие. Повсеместно, особенно в Европе, применялись бочки, но маловероятно, что от них могли остаться археологические следы. Керамические амфоры, использовавшиеся для хранения вина, масла, рыбного соуса и многих других жидкостей, напротив, дошли до нас в огромном количестве. Знаменитый Монте Тестаччо, искусственный холм в Риме, где находится великое множество осколков амфор, — один из наиболее ярких примеров, однако находки амфор и керамики вообще — распространенное явление для всей территории империи. Результаты крушения корабля с грузом амфор, как правило, можно наблюдать воочию.

Транспортировка грузов по суше представляла собою дело более трудное, но иногда другого выбора не существовало. Римляне по справедливости пользовались славой строителей чрезвычайно длинных и прямых дорог. Первоначально они возводились для военных целей, но со временем стали полезными коммуникациями для передвижения по ним гражданского транспорта в любое время года. Существует устойчивый миф о том, будто римляне так и не создали подходящей конской упряжи, что сильно ограничивало использование повозок для транспортировки тяжелых грузов. Колесный транспорт исправно функционирует на плоской или лишь слегка покатой поверхности. Италия же — страна столь гористая, что здесь предпочитали упряжки вьючных животных вроде мулов и использовали их в большом количестве. В прочих областях империи повозки и телеги были общераспространенны, их тянули мулы, лошади (смотря кому что было доступно) и, если не требовалась быстрота передвижения, крупный рогатый скот. Верблюды играли важную роль в качестве вьючных и тягловых животных в Египте и некоторых восточных провинциях. Конструкция телег и повозок прекрасно соответствовала их назначению, и — опять-таки вопреки распространенным утверждениям историков техники — во всех отношениях была не менее продуманна, чем какие бы то ни было механизмы древности.

То же самое относится к большинству механизмов и инженерных сооружений. Римляне не додумались до ветряных мельниц, но водяные были обычным делом, начиная по крайней мере с I века, и значительно увеличили производительность. Сила воды активно применялась во многих отраслях. Существовали работавшие благодаря ей пилы для мрамора и других подобных материалов для строительства. В горном деле вода использовалась, чтобы сдвинуть землю и обнаружить залежи, затем произвести отсев и выделить элементы, содержащие руду, которые разбивались, в свою очередь, на кусочки гидравлическими молотами, — словом, для самых различных целей. Раскопки выявили следы масштабных горных работ в Испании и в Северном Уэльсе, превзошедших все, что было до XIX века. Некоторые из них проводились государством, нередко с участием армии, однако ясно, что имела место и эксплуатация принадлежавших государству залежей частными лицами по контракту. Анализ керна, взятого из полярного льда, выявил следы загрязнений, вызванных таким видом промышленной деятельности, как плавка. Масштабы ее для I века до н.э. — II века подчеркивают по контрасту малые размеры последней в предшествующие и последующие столетия, да и всякого периода до начала промышленной революции^{35}.

Многие технологические достижения античного мира только теперь подтверждаются археологами. Римляне всегда стремились перенимать чужие открытия — бочка, как представляется, изобретение североевропейское. Большинство новаций в гидротехнике было придумано в Египте в III веке до н.э., но широкое распространение они получили лишь после того, как эта страна вошла в состав Римской империи. Такие территории, как Галлия, процветали еще до прихода римлян, сельскохозяйственное производство успешно развивалось, поселения росли, быт их жителей улучшался. Контакты и торговля со Средиземноморьем, вероятно, способствовали прогрессу на этих землях. Уже в доримскую эпоху в разных частях Европы существовала международная торговля, получили распространение горное дело и такие средства коммуникации, как дороги. Римское завоевание подстегнуло развитие, объединив все эти страны в огромное целое с более масштабным рынком. Большее число потребительских товаров стало доступно большему числу людей, и многие предметы вошли в обиход в самых разных уголках римской державы^{36}.

Маловероятно, что кто-либо из жителей империи не знал о существовании всего этого. Это было очевидно также для людей, живших на ее границах и вне их пределов, таких как гараманты — племя, которое обитало в Сахаре, на территории современной Ливии. Раскопки, проведенные на месте их наиболее важного поселения, выявили наличие там в римский период керамики, стеклянной посуды, вина и масла в огромном количестве — гораздо большем, чем в прежние и последующие времена. Основную часть этих товаров должны были доставлять по суше с побережья Средиземного моря, преодолевая дистанции в 600—700 миль. По-видимому, гараманты путешествовали и на куда более внушительные расстояния, ведя торговлю с народами, жившими дальше к югу, и весьма возможно, что они использовали невольников в качестве рабочей силы в сельском хозяйстве. Когда создавалась империя, римские и италийские торговцы шли впереди легионов практически повсюду, хотя о них редко упоминается в античной литературе. Это продолжалось и тогда, когда империя прекратила расширяться. Ирландия никогда не привлекала внимания римских военных, однако между ней и римлянами существовали активные торговые контакты. Другие торговцы из владений империи добирались до побережья Балтийского моря, чтобы приобрести здесь янтарь^{37}.

Наибольшее впечатление производят торговые связи с Индией и Китаем. Каждый год в июле большое число купеческих судов покидало египетские порты на Красном море, ловя муссонные ветры, которые несли их прямо в богатую Индию. В число их грузов входили вино, стеклянные изделия, металлы и монета, текстиль и ладан из Аравии. В обратный путь они отправлялись в декабре или январе, пользуясь северо-восточным муссоном, который увлекал их домой. Они везли с собой парфюмерию, перец, драгоценные камни, слоновую кость, одежду из хлопка и шелка, которую сами индийцы получали из Китая. Некоторые моряки плыли еще дальше. Китайские хронисты в записях 166 года отмечают прибытие ко двору императора из династии Хань посольства, присланного Ан-Туном, царем страны Та-Чин. Та-Чином именовался Рим, а Ан-Туном, без сомнения, был Марк Аврелий Антонин. Вряд ли то был официальный визит; дары, поднесенные купцами — слоновую кость, рог носорога и черепаховый панцирь, — они приобрели по пути.

Рим и Китай смутно знали о существовании друг друга, но из-за расстояния, разделявшего их, никакого прямого и специально организованного контакта между ними не существовало. Путешественники также покрывали огромные территории, перевозя товары по суше, по знаменитому Шелковому пути. Шелк, весьма востребованный товар в империи, по-видимому, был доступен в значительных количествах. То же касалось и перца. В I веке Плиний Старший упоминал об огромных суммах, которые римляне тратили на эти и другие предметы роскоши. Кажется маловероятным, что весь путь многие люди проделывали самостоятельно; торговлю контролировал целый ряд посредников. Сирийские мастерские ткали шелк иногда лучшего качества, нежели китайский; полупрозрачная газовая материя реэкспортировалась обратно на восток в значительных количествах. В Китае ходили устойчивые слухи о том, что у римлян есть свои собственные шелковичные черви, которые и дают сырье для этого превосходного материала, но в действительности монахи похитили нескольких червей и привезли их в Константинополь лишь в VI веке, положив начало производству шелка на Западе. Опять-таки римляне не организовывали специально эту торговлю с отдаленными территориями, но условия, сложившиеся в империи, значительно увеличили ее масштабы^{38}.

Торговля процветала, и Плиний был убежден, что это способствовало общему благу: «Теперь широчайшие связи по всему миру установились благодаря властям Римской империи… уровень жизни улучшился благодаря взаимообмену благами и сотрудничеству в радости и мире, а также вследствие того, что блага, прежде недоступные, стали досягаемы для всех»^{39}.

Император-философ

Когда Марк Аврелий стал императором (это произошло в 161 году), империя находилась в наивысшей точке своего развития. В ней царили благоденствие и стабильность и процветала утонченная культура, в которой греческие и латинские составляющие смешались с иными влияниями. Общество это не было совершенным: в нем было широко распространено рабство, и жизнь беднейших свободных граждан проходила в исключительно жалких условиях. Для современного сознания еще более шокирующим является тот факт, что римляне регулярно уничтожали людей для развлечения. И все же ни прежде, ни в течение длительного последующего периода мир не царил на столь обширных территориях Европы, Северной Африки и Ближнего Востока. Благосостояние стало куда более распространенным явлением. С точки зрения Гиббона, писавшего в 1770-х годах, идея была ясна:

Эти соображения имели свои основания в то время, когда он писал (хотя Гиббон также сознавал преимущества, которыми отличалась в его дни жизнь в Британии и Европе). Римские императоры, упомянутые им — славные и способные люди, — пожалуй, как никто другой годились для того, чтобы занять наивысшую должность в империи. Все они пришли к власти в зрелом возрасте, рьяно трудились на своем посту и в конечном счете умерли в своей постели.

Правление Марка Аврелия было особенно трудным периодом. Оно началось с войны на востоке, вновь разгоревшейся в результате спора из-за Армении. Парфяне убили римского наместника, стерли с лица земли его армию и предпринимали рейды в глубь территории Сирии. Марк сделал соправителем своего сводного брата, дав ему титул цезаря, а себя именовал августом. Цезарь Луций Вер отправился, чтобы принять командование крупномасштабной военной операцией, хотя источники намекают на то, что он был лишь номинальной фигурой и войну вели его подчиненные. Римляне оттеснили интервентов, а затем продвинулись до Тигра, что привело к разграблению парфянской столицы Ктесифона и находившегося поблизости созданного в эллинистическую эпоху города Селевкии в 165 году. После этого царь парфян запросил мира. В конце 166 года Вер вернулся в Италию, и военные отряды, собранные со всех концов империи, также начали возвращаться домой, на места прежнего базирования.

С ними в империю пришла ужасная эпидемия; какая болезнь ее вызвала, нам в точности неизвестно, хотя предполагают, что это была или оспа, или бубонная чума. В течение трех десятилетий большая часть империи подвергалась периодическим опустошениям в результате очередных вспышек этой болезни; для 189 года существуют данные, будто в Риме каждый день умирало по две тысячи человек. Оценить общие потери невозможно — как мы уже говорили, не существует точных цифр численности населения до начала эпидемии. Конечно, современники видели в случившемся ужасающую катастрофу. Высказывалось предположение, что скончалось десять процентов всего населения, причем в густонаселенных городах и местах базирования войск процент был выше, однако оно является лишь догадкой, хотя и вполне вероятной. Результаты переписи населения Египта свидетельствуют о резком сокращении численности жителей в этот период; часть общин полностью обезлюдели. Следы ужасающих потерь можно также обнаружить в сведениях о наборах в армию^{41}.

В то время как империя зашаталась под этим ударом — и вероятно, именно по этой причине, — на дунайской границе возникли серьезные трудности. Начались они с вторжения в Паннонию шеститысячного войска германцев, принадлежавших к нескольким племенам. В конце концов его удалось отбить, но ощущение, будто Рим стал уязвим, вызвало новые нападения. Последовал ряд более кровопролитных кампаний, прежде всего против германского племени маркоманнов и квадов, а также против язигов, кочевников-сарматов. В 170 году германцы, учинившие набег, достигли Италии и атаковали город Аквилею; одновременно другая группа продвинулась так далеко, что достигла Греции. Источники сообщают об этих кампаниях весьма немного, но представляется, что римляне потерпели ряд поражений, прежде чем удача улыбнулась им и племена одно за другим оказались вынуждены заключить мир.

Затем в 175 году Марк столкнулся с неожиданной угрозой, когда ложное известие о его смерти побудило Авидия Кассия, правителя Сирии, объявить себя императором. Сыну Марка Коммоду было всего тринадцать лет, и его еще нельзя было всерьез считать наследником. Едва обнаружилась правда, как вспыхнуло восстание. Кассий и его сын были убиты; правда, в остальном дело обошлось практически без пролития крови. Однако Марк покинул Дунай, дабы убедиться, что на востоке все благополучно. В 177 году на границе начались боевые действия, и на следующий год император уехал из Рима, чтобы принять командование. Он так и не вернулся назад. Шел слух о планировании аннексии двух новых провинций близ Дуная. Раскопки в Чехии в недавние годы подтвердили, что в тот период на данных территориях были созданы мощные военные базы. Затевалась новая кампания, когда Марк заболел и умер, вероятно, в Виндобоне (современная Вена)^{42}.

Марк Аврелий был порядочный, умный человек, стремившийся сделать все, что от него зависело. Его «Размышления», пожалуй, не назовешь самым оригинальным или просто лучшим философским трудом из существующих на земле, однако, читая его, поражаешься, какие чувства испытывал правитель большей части известных на тот момент земель.

Скорбь по нему была чрезвычайной. Сенатор и историк Дион Кассий, чьи детство и юность пришлись на годы его правления, оставил мрачное замечание: после смерти Марка Аврелия «заканчивается золотой век нашей истории; на смену ему приходит век железа и ржавчины, ибо так сложились дела Рима в те времена»^{43}.

Когда Марк Аврелий скончался, ни у кого не возникло вопроса о том, кто унаследует престол. На тот момент Коммоду уже исполнилось восемнадцать; с 176 года он являлся соправителем отца. В каком-то смысле смерть Марка означала, что в Римской империи будет один император вместо двух. Впервые властителю Рима наследовал сын, появившийся на свет в годы правления отца, и Коммод хвастал, что «родился для порфиры». Все четыре последних императора были усыновлены своими предшественниками; каждый получил власть в зрелом возрасте и успел показать себя способным правителем. Это «хорошо срабатывало», однако никогда не воспринималось как сознательно продуманный план, поскольку ни у одного императора не было сына, который мог бы стать его преемником. Нерва, Траян и Адриан остались бездетны (Адриан, а возможно, также и Траян отдавали предпочтение мальчикам, а не женщинам); у Антонина Пия родилась дочь, но не было сыновей.

Коммод пережил отца лишь по счастливой случайности: несколько его братьев — и в том числе его близнец — умерли во младенчестве. Он был здоровым человеком и законным сыном своего отца, поэтому всем, кого касалась проблема престолонаследия, показалось бы странным, если бы император проигнорировал его и выбрал в качестве наследника престола кого-то другого. Да и усыновленный наследник не чувствовал бы себя в безопасности при наличии очевидного соперника. Впоследствии, оглядываясь назад, многие римляне, не говоря уж о современных ученых, критиковали ошибку мудрого философа, не сумевшего распознать неадекватность сына. Однако эти упреки несправедливы. Да и как критики отнеслись бы к императору, который казнил бы свое собственное дитя, чтобы расчистить путь усыновленному наследнику^{45}?

Судьбе было угодно, что в 180 году сын Марка был достаточно взрослым, чтобы взойти на престол, но все же слишком молодым и неопытным. Так сложилось, что молодые императоры Рима пользовались не слишком хорошей репутацией; из их числа лишь Нерон пришел к власти в более юном возрасте (ему исполнилось шестнадцать), нежели Коммод. Любому человеку, не говоря уж о неопытном юноше, было бы непросто устоять против искушений, сопряженных с практически абсолютной властью. При дворе, где почти каждый плутовал, дабы завоевать положение и влияние, правителю вряд ли стали бы сообщать неприятные истины и никто не попытался бы удержать его от неразумных поступков. В голливудских картинах Коммод с настойчивостью изображается настоящим чудовищем (новейший пример тому — фильм «Гладиатор»), и некоторые античные источники подтверждают это мнение, считая его исполненным пороков даже в детские годы. Дион Кассий, начавший карьеру сенатора при Коммоде, полагал, что император был «не злым от природы, но недалеким человеком», которого легко было сбить с верного пути. Проблема заключалась скорее не в том, как делать большую политику, но в необходимости откликаться на прошения и разбираться с теми или иными вопросами, предлагавшимися вниманию императора. Ему полагалось быть доступным и открытым для просьб, поступавших от отдельных граждан и общин, готовым дать указания, основанные на прецедентах и законах. Адриан, которому в одном из путешествий докучала некая женщина, резко заметил, что у него нет времени на то, чтобы возиться с ней. Ее вопль, прозвучавший в ответ: «Тогда перестань быть императором!» — немедленно заставил его остановиться и выслушать просьбу Марка Аврелия вспоминали добрым словом за то, что он посвящал свое время любому делу, предложенному его вниманию. Совестливый император тратил немало времени, занимаясь подчас скучной работой[18].

Коммода, однако, все это не интересовало. Через несколько месяцев он уехал с Дуная, вернулся в Рим и более никогда не покидал Италии, будучи сверх меры увлечен зрелищами в цирке и на арене. В своих владениях он устраивал состязания колесниц, однако не стеснялся демонстрировать другие навыки прямо в Колизее. Целыми днями люди смотрели, как он убивает животных копьем или стрелами из лука. Он также выступал в роли гладиатора, обычно пользуясь тупым оружием, но в некоторых схватках брал и боевое (хотя всегда предпринимались меры, чтобы император не пострадал). В то время как правитель развлекался играми, управление империей перешло в другие руки. При дворе появился ряд фаворитов, пользовавшихся мощным влиянием и властью; зачастую они успевали при этом обогатиться. Среди них вовсе не было сенаторов; некоторые происходили из сословия всадников, остальные были рабами и вольноотпущенниками императора. Одни отличались хорошими способностями, другие были до конца испорченными людьми, многие — чем-то средним. Однако система управления империей не функционировала в те дни должным образом. Обычная практика состояла в том, что любой человек, имевший доступ к императору, приобретал вес в зависимости от того, насколько мог влиять на его решения. Но подобная власть всегда была чревата опасностями, и многие фавориты Коммода, каждый в свой черед, теряли его расположение; другими пришлось пожертвовать в силу их непопулярности. Все были казнены. В отличие от отца юный император не сомневаясь подписывал смертные приговоры подданным и в том числе многим сенаторам и всадникам. С самого начала правления Коммода стали возникать заговоры, имевшие целью его убийство; также зазвучали ложные обвинения в подобных замыслах. Каждый случай порождал новую волну арестов и казней^{46}.

С годами поведение императора становилось все более эксцентричным. Дион Кассий вспоминает случай, когда он обезглавил страуса на арене, а затем двинулся туда, где в качестве зрителей сидели сенаторы, «держа в левой руке голову [птицы], а правой поднимая окровавленный меч; и хотя он не произносил ни слова, он кивнул с усмешкой, давая понять, что обойдется с нами подобным же образом. И многие действительно погибли бы на месте от меча за то, что смеялись над ним (ибо смех пересилил наше негодование), если бы я не стал жевать лавровые листья, которые сорвал со своего венка, и не убедил своих соседей сделать то же самое, так что постоянное движение наших челюстей скрыло наш смех»^{47}.

Однако не все находили чудачества Коммода столь же смешными (а его самого — столь беспокойным), как сенаторы. Часть римлян обожала гладиаторские бои и, вероятно, симпатизировала императору, наряжавшемуся «точно амазонка, державшему меч в левой руке» или изображавшему Геркулеса в соответствующем костюме. Преторианская гвардия, бывшая главной военной силой в Риме, блаженствовала в условиях отсутствия дисциплины и полной свободы, дарованной ей^{48}.

Но после двенадцати лет правления Коммода многих придворных утомила жизнь при столь капризном правителе, и наконец одна из попыток дворцового заговора увенчалась успехом. Главными действующими лицами в ней были управляющий Эклект, любовница Коммода Марция и Эмилий Лет, один из двух префектов, командовавших преторианской гвардией. Ходили слухи, будто Марция случайно обнаружила смертный приговор, куда входили эти три имени. Другая история утверждает, что 1 января 193 года Коммод собирался убить обоих консулов, а затем проследовать из гладиаторских казарм, одетый как для выступления на арене, принять консульскую должность и сделаться единственным консулом того года. Но накануне Нового года Марция добавила яд в пиво, предназначавшееся для императора. Когда после приступа рвоты стало ясно, что он приходит в себя, заговорщики отправили к нему силача, который задушил его. Цезарь, рожденный для порфиры, скончался в возрасте тридцати одного года; его правление продолжалось более двенадцати лет^{49}.

Пертинакс — сын вольноотпущенника

Коммод не оставил наследника; в любом случае заговорщики не хотели бы восшествия на престол такого императора, который попытался бы отомстить за его смерть. Вместо этого они стали искать преемника из числа сенаторов. В ту ночь некоторые из участников заговора посетили дом шестидесятилетнего Публия Гельвия Пертинакса. Современники считали, что он не участвовал в заговоре, и многие историки с этим согласны. Для того нервозного времени было весьма показательно, что Пертинакс вначале послал человека взглянуть на тело императора, прежде чем согласился признать, что тот мертв. Убедившись в этом, он прямиком направился в лагерь преторианской гвардии. Лет выстроил солдат, и им объявили, что смерть Коммода наступила от естественных причин. Пертинакс посулил каждому из них по двенадцать тысяч сестерциев, если они признают его право на престол. Лишь обеспечив таким образом лояльность преторианцев, Пертинакс обратился за одобрением к другим сенаторам. Ранним утром 1 января вестники созвали сенат на экстренное заседание. По иронии судьбы Пертинакс и его спутники, придя к зданию сената, увидели, что оно закрыто, и в течение некоторого времени никто не мог отыскать привратника, у которого хранились ключи. В результате верховный совет Рима поначалу собрался в расположенном поблизости Храме Согласия. Пертинакс произнес речь, в которой объявил, что не хотел принимать правление, ссылаясь на возраст и немощь. Считалось, что хороший император не должен жаждать власти; существовала долгая традиция притворных отказов. Сенаторы знали условия игры и настояли на том, чтобы он принял высшую должность. Практически все были рады смерти Коммода. Через несколько дней сенат издал почти истерический декрет, содержавший нападки в его адрес и повторявшееся несколько раз требование протащить тело на крюке для мяса по улицам и подвергнуть поруганию. Несомненно, многие из тех, кто благоденствовал при прежнем режиме, теперь осуждали его особенно яростно. Однако Пертинакс уже распорядился похоронить Коммода должным образом, несомненно, не желая раздражать преторианцев^{50}.

Пертинакс был уважаемым сенатором, но его карьера складывалась в высшей степени нестандартно; его происхождение представляло собой резкий контраст происхождению порфиророжденного. Отец его был вольноотпущенником, чрезвычайно преуспевшим благодаря торговле деревом в Северной Италии. Юный Пертинакс получил хорошее образование; третий десяток лет он почти целиком провел в должности школьного учителя. Устав от этого, он попросил патрона своего отца, чтобы тот достал ему офицерский чин и в конечном итоге стал префектом, командовавшим когортой пехотинцев. На эту должность назначались представители всаднического сословия, и Пертинакс в этот момент должен был войти в его ряды, если это не случилось прежде.

Учитель показал себя одаренным военным в жарких битвах в годы правления Марка Аврелия и сделал карьеру, приличествовавшую всаднику. В 175 году прямо на поле битвы император сделал Пертинакса сенатором (о чем было послано уведомление в сенат) и назначил его командиром легиона. По-видимому, он награждал таким образом и других всадников. Существует надпись, где перечисляются этапы карьеры некоего Марка Валерия Максимиана, командовавшего кавалерийским отрядом и «своей рукой убившего Валона, царя Наристы» входе кампании на Дунае. В награду за это он был сделан сенатором и получил по очереди командование несколькими легионами.

Марк Аврелий, судя по всему, активно продвигал по службе способных людей, но возможно, что результатом потерь от чумы и военных действий стал временный недостаток сенаторов подходящего возраста и способностей, не позволявший укомплектовать армию достаточным числом старших офицеров.

Пертинакс продолжал управлять несколькими провинциями, а позднее, по мере продолжения своей карьеры, занял некоторые гражданские посты, обычные для сенатора.

Если не считать временной опалы в начале правления Коммода, он продолжал процветать и оказался одним из немногих близких друзей Марка Аврелия, которые выжили в правление его сына. В 193 году его товарищи-сенаторы — в том числе и те, кто когда-то насмехался над ним как над сыном вольноотпущенника, — кажется, не высказали особых возражений против того, чтобы он стал императором. С самого начала Пертинакс стремился продемонстрировать разрыв с недавним прошлым и возвращение к стилю правления Марка Аврелия. Он устроил публичный аукцион, на котором распродал предметы роскоши из дворца Коммода, а также рабов обоего пола, удовлетворявших сексуальные потребности или извращенное чувство юмора покойного императора. Сплетники уверяли, будто Пертинакс тайно перекупил и держал кое-кого из них для себя.

Однако некоторые из этих попыток предать анафеме развращенность предшественника и его помощников вызывали досаду у тех, кто неплохо устроился при прежнем режиме. Особенно опасно было недовольство, нараставшее в рядах преторианцев: те возмущались усилением дисциплины и опасались, что со временем контроль над ними может стать еще жестче. Пертинакс был опытным воином и отчасти пользовался репутацией сторонника строгой дисциплины. Половину вознаграждения, обещанного преторианцам, им выплатили из средств, вырученных на аукционе, однако император допустил ошибку, похвалившись в публичном выступлении, что выплатил солдатам все, дав им столько же, сколько Марк Аврелий и Луций Вер при вступлении на престол. Это было неправдой, поскольку им выдали двадцать тысяч сестерциев на человека. В первые недели правления Пертинакса отдельные представители гвардии дважды пытались провозгласить нового императора. В обоих случаях порядок удалось быстро восстановить, но Пертинакс сдержал свое слово не казнить сенаторов и не покарал тех, кто был выдвинут гвардией. Однако он все же приказал умертвить кое-кого из солдат, что только еще больше раздражило их товарищей^{51}.

Утром 28 марта около 200—300 преторианцев двинулось из лагеря ко дворцу на Палатинском холме. То не была обычная смена караула, но дворцовая стража немедленно пропустила их, так как многие по-прежнему сохраняли добрую память о Коммоде. Эмилий Лет покрыл голову капюшоном и предпочел удалиться, не вступая в конфликт с мятежными войсками. Лишь вольноотпущенник Элект принял сторону императора. Пертинакс мог противопоставить бунтовщикам собственные силы, призвав equites singulares Augusti — кавалеристов, составлявших императорскую гвардию; они были целиком преданы императору вне зависимости оттого, кто занимал этот пост, и квартировали поблизости, отдельно от преторианцев. Вместо этого Пертинакс предпочел встретиться с мятежниками, устыдить их и призвать вернуться к своим обязанностям. Дион Кассий счел это решение глупым, хотя и смелым. На миг гвардейцы замерли в благоговейном страхе, точно очарованные, но тут один из них нанес пожилому императору удар. Элект сразил двух солдат, прежде чем остальные изрубили его в куски. Пертинакс правил всего 87 дней^{52}.

К этому времени Лет вернулся в лагерь и принял меры, чтобы взять преторианцев под контроль (некоторые даже обвиняли его в том, что он стоял за случившимся). Тут к нему обратился тесть Пертинакса, в то время занимавший престижный административный пост городского префекта и желавший, чтобы его провозгласили императором. Офицеры-преторианцы выразили готовность слушать, но вместе с тем их беспокоила возможность мести со стороны родственника погибшего императора. Двое из них отправились на форум и подыскали альтернативного кандидата — человека, бывшего некогда консулом вместе с императором, Дидия Юлиана. Последний проследовал в лагерь преторианцев вместе со своими спутниками, но поначалу ему не разрешили войти внутрь. Стоя у ворот, он обратился к людям на валах, показывая на пальцах, сколько он собирается выплатить им в качестве вознаграждения. В конце концов его пропустили, и люди забегали между двумя «покупателями». Юлиан выиграл «соревнование», пообещав выдать каждому преторианцу по двадцать пять тысяч сестерциев. При этом мы должны помнить, что помимо выплат, рассчитанных на обеспечение лояльности войска, нужно было, вероятно, заплатить в десять раз больше центурионам, а офицерам, занимавшим высшие должности, — еще более крупные суммы. Если уж гвардейцы жили неплохо, то их командиры, а тем более два префекта претория наживали значительное богатство^{53}.[19]

Обеспечив поддержку императорской гвардии, Дидий Юлиан был должным порядком утвержден сенатом в качестве императора; специальный декрет обеспечил ему высшие полномочия. Он играл в сенате видную роль, и вполне заслуженно, однако на его репутацию легло пятно после того, как он столь откровенно выторговал императорскую власть. Когда он впервые появился на людях, толпа освистала его; в Большом цирке раздавались протестующие крики в его адрес. Сам Рим можно было контролировать силами преторианцев, однако это не касалось остальной империи. Когда распространилась новость о позорном «аукционе», наместники провинций, где были расквартированы наиболее сильные гарнизоны — Британии, Верхней Паннонии на Дунае, а также Сирии, — отказались признать Юлиана и потребовали трон для себя. Решение участи империи зависело от военной силы — до этого раза подобная ситуация возникла лишь в 68 году, когда смерть Нерона привела к гражданской войне^{54}.

«Стена вокруг провинций»: римская армия

Римская армия представляла собой наиболее значительную и дисциплинированную военную силу в истории человечества, существовавшую до наступления современной эпохи, однако в сравнении с размерами империи она была не особенно велика. Ее ядро составляло тридцать легионов, куда набирали воинов из числа римских граждан; каждый состоял самое большее из пяти—пяти с половиной тысяч человек[20]. Легион делился на десять когорт, каждая из которых насчитывала по четыреста восемьдесят человек (исключение составляла первая когорта численностью восемьсот человек). Легионам были приданы вспомогательные войска (ауксилиарии), куда набирали в основном тех, кто не обладал римским гражданством. Организационной единицей этих войск являлись когорты, или алы, — такое название давалось кавалерийским соединениям той же численности. К концу II века ауксилиариев было, пожалуй, даже больше, чем легионеров. Кроме того, существовал флот, весьма активно патрулировавший морские пути и защищавший купеческие суда от пиратов. В Риме располагался гарнизон преторианцев — девять когорт по восемьсот человек каждая, что соответствовало мощному легиону — и singulares, а также полувоенные городские когорты и vigiles, выполнявшие функции пожарных, а в ночное время — и полицейских. Все перечисленные вооруженные силы империи насчитывали примерно 350 000—375 000 человек, то есть со времен правления Августа они увеличились не более чем на десять—пятнадцать процентов. По крайней мере такова была их численность «на бумаге». В действительности (как часто случалось в истории человечества) многие соединения могли в разные моменты насчитывать и меньшее число воинов. Даже если мы примем наивысшее теоретически возможное число людей в военной форме и минимальные оценки численности населения империи, на одного солдата приходилось более ста тридцати местных жителей.

Обитателям многих областей империи редко доводилось видеть солдат, а уж об армии и говорить нечего. Подавляющее большинство войск было расквартировано близ границ на базах (где казармы строились из камня); вокруг каждого располагалось гражданское поселение. В восточных провинциях действовала иная модель: войска в Сирии, Иудее и Египте размещались в больших городах или около них, отчасти для того, чтобы держать под контролем местное население с его весьма переменчивыми настроениями. Армия была основным источником живой силы, доступным императору; по этой причине небольшие отряды были рассредоточены по провинциям, выполняя административные функции, действуя как полиция, регулируя движение транспорта и участвуя в инженерных работах. Имелись также фрументарии (frumentarii), то есть «хлебные люди» — войска, ответственные за ежедневное обеспечение солдат продовольствием в огромных масштабах. Сложная деятельность агентов, необходимая для выполнения этой работы, была шире, чем может показаться: они обеспечивали императора разведданными, шпионя за солдатами, а также и за штатскими^{55}.

И все же в целом армия жила своей жизнью, отдельной от жизни гражданского общества. И легионеры, набиравшиеся из граждан, и ауксилиарии, гражданами не являвшиеся, по существу, были профессионалами, чей срок службы составлял двадцать пять лет. Предпочтительнее были волонтеры, но при необходимости применялся и призыв. При Марке Аврелии во время кризиса, последовавшего за эпидемией чумы, в армию вербовали гладиаторов и других освобожденных рабов, но это являлось исключением. Однако призывы (о которых упоминают наши источники) иногда представляли собой не более чем вербовку Легионер получал 1200 сестерциев в год, в отличие от преторианцев, чье жалованье составляло 4000 сестерциев в год, а срок службы — всего шестнадцать лет.

С конца I века плата оставалась неизменной, так что ее подлинный размер, вероятно, со временем уменьшался. Особенно щедрой она никогда не являлась и была сравнима с поденной платой сельскохозяйственного рабочего (правда, ее выплачивали гарантированно, из года в год). Сопоставим это с трудностями и риском, связанным с тяготами службы, в особенности в период войны! Даже соединения, дислоцированные в наиболее «мирных» провинциях, имели шанс принять участие в крупной кампании минимум один раз в течение двадцати пяти лет, в течение срока службы солдата. Но повсеместно войны велись значительно чаще. Даже служба в мирное время была сопряжена с риском. Реестры уцелевших солдат, ведшиеся в соединениях, упоминают тех, кто утонул, погиб от рук разбойников или скончался в лечебнице от той или другой болезни. В письмах выздоравливающих солдат из Египта упоминается удар метательным снарядом во время подавления восстания, равно как и сильное пищевое отравление^{56}.

За исключением малых военных аванпостов, все соединения имели баню и лечебницу, что, вероятно, обеспечивало солдатам большие возможности сохранить здоровье по сравнению с бедным гражданским населением. Пользование ими не было бесплатным: из жалованья солдата делались вычеты в качестве платы за пищу, одежду и военное снаряжение, не говоря уже о взносах в кассы для организации праздников и похорон (на эти средства товарищи погребали останки тех, кто умирал во время службы). Кроме того, солдат получал достаточно сбалансированное питание (вопреки распространенному мнению, будто легионеры были вегетарианцами, диета включала в себя мясо) и большую часть срока службы проживал в каменных казармах с черепичной кровлей, где на восемь человек приходилась пара комнат. Скученность, конечно, была, но была не больше, чем в инсулах в городах, — вообще говоря, в античном мире немногие пользовались столь обширным интимным пространством, как мы в наши дни. Если солдат доживал до конца срока службы и нес ее с честью, его награждали.

Легионеры получали либо участок земли, либо денежную сумму, тогда как ауксилиариям даровалось римское гражданство. Однако и здесь людей подстерегали трудности. Согласно закону, солдатам запрещалось жениться, а существующие браки аннулировались при зачислении на службу. Очень многие игнорировали это: они брали жен (как правило, девушек «из местных») и создавали семьи. Длительное время неофициальные отношения, которые завязывали ауксилиарии, легализовались при выходе последних в отставку, причем «жены» и дети также получали гражданство. В середине II века это запретили. Легионерам было куда сложнее добиться признания «законными» своих детей и, таким образом, получить возможность передавать им наследство. Некоторые императоры издавали постановления, разрешавшие браки, однако сохранившиеся документы свидетельствуют, что отставным солдатам и их потомкам зачастую приходилось бороться, не жалея сил, чтобы получить реальную выгоду в соответствии с этими законами^{57}.

Солдат, получивший образование, имел хорошие карьерные возможности, в особенности если у него были влиятельные друзья, способные обеспечить рекомендательным письмом. Сохранилось письмо, написанное солдатом, поступившим на службу легионером в Египте в 107 году; благодаря своим связям он быстро стал писарем. Он с радостью пишет отцу, что выполняет лишь легкие обязанности, тогда как те, кто был набран вместе с ним, трудятся на улице, разбивая камни. Трудно определить, сколько грамотных солдат было в армии, учитывая, что мы очень мало знаем о стандартах образованности среди широкого населения, но, вероятно, они составляли меньшинство. Армейская дисциплина была жесткой; часть офицеров имела право на применение телесных наказаний и смертной казни. Возможность выйти в увольнение являлась скорее привилегией, нежели правом, и добиться ее (как и многого другого) зачастую удавалось, лишь подкупив офицера.

После I века италийцы не проявляли особого энтузиазма относительно службы в легионах и предпочитали службу в соединениях, дислоцированных в Риме, поскольку условия там были менее жесткими, а плата более высокой. Некоторые, несомненно, шли служить из лучших побуждений — такие люди воплощали в себе идеал военных теоретиков. Подобные «высококачественные» рекруты, вероятно, чаще всего встречались в auxilia, поскольку многие из них происходили из общин, где сохранялось восхищение военной доблестью. Зачастую сыновья солдат также поступали на службу, так как их детство часто проходило в местах базирования армии или поблизости от них; такие рекруты приветствовались в армии. Поскольку они не имели никакого законного статуса, место их рождения обозначалось как «в лагерях» (in castris). Но большинство рекрутов, в особенности легионеров, шло на службу оттого, что у них практически не было выбора, а в армии им предстояло получать пропитание, одежду и регулярное жалованье. Один император жаловался, что легионерами идут служить только бродяги. Примечательно также, что несение военной службы запрещалось лишь совершившим особо тяжкие преступления^{58}.

Если многие солдаты в гражданской жизни оказывались неудачниками, тем сильнее должно было быть у них ощущение того, что их соединение — это родной дом. Каждый легион обладал своим номером (их последовательность не выдерживалась строго, так что существовало несколько Первых, Вторых и Третьих легионов) и названием, часто подкреплявшимся дополнительными титулами и почетными характеристиками. Вспомогательные войска также имели специальные наименования, и всем армейским соединениям было свойственно то, что в наши дни именуется чувством идентичности. Командиры часто инициировали соревнование между соединениями; временами соперничество приводило к дракам. «Честь полка» играла важную роль в том, чтобы соединение действовало эффективно; личная храбрость также поощрялась. Смелость, проявленная перед лицом товарищей, награждалась знаками отличия; воин пользовался особыми льготами, иногда его продвигали по службе или выдавали ему денежную премию. Как и жалованье, все эти награды номинально присуждались императором вне зависимости оттого, присутствовал ли он при этом лично или нет. Равным образом рекруты, поступавшие на армейскую службу, приносили присягу на верность императору и государству. Присяга регулярно «обновлялась». У каждого соединения также имелись imagines — изображения императора и его ближайших родственников, которые вместе со штандартами соединения хранились в святилище в здании штаба^{59}.

Контроль над армией находился в руках императора; он предпринимал все усилия, чтобы напомнить солдатам об их верности ему лично. Когда правитель посещал базу или вел армию в сражение во время кампании, он обращался к соединению, именуя его «своим» легионом или «своей» когортой. Однако армейские соединения были буквально разбросаны по обширной территории, и большинство солдат никогда не видело главнокомандующего, так что повседневный контроль неизбежно должны были осуществлять другие лица. Высший командный состав набирался из сенаторов. Частью карьеры сенатора являлось исполнение им примерно в двадцатилетнем возрасте должности старшего трибуна и заместителя командующего легионом в течение некоторого срока, длившегося от года до трех лет. Позднее, в возрасте около тридцати лет, сенатор обычно становился командиром легиона (legatus legionis) на тот же срок. Наконец ему вверялась в управление провинция и ее армия; он становился legatus Augusti. Продолжением службы для привилегированной горстки сенаторов становилось повторное наместничество в одной из трех провинций, наиболее значимых с военной точки зрения. В каждой из них дислоцировалось три легиона и столько же вспомогательных соединений. Наместничество в любой провинции в среднем длилось три года, но бывали и исключения. Авидий Кассий пробыл в Сирии значительно больше, однако неудавшийся мятеж, поднятый им, свидетельствовал о потенциальной опасности, которую таило в себе столь долгосрочное командование.

Основу офицерского корпуса армии составляли всадники. Обычно послужной список всадника включал в себя назначение префектом когорты ауксилиариев. Затем в течение некоторого срока он служил в качестве одного из пяти младших всаднических трибунов (имевшихся в каждом легионе), а после этого назначался командующим кавалерийской алой. Те, кому сопутствовал успех, продвигались по службе, выполняя административные и финансовые функции в качестве имперских прокураторов; иногда им доставалась в управление одна из малых провинций. «Equites» также командовали соединениями в Риме; обычно преторианцев контролировали два префекта, обладавших равной властью. В провинциях, управлявшихся всадниками, не размещалось значительных сил, поскольку сенатор, командовавший легионом, не мог подчиняться всаднику. Египет составлял исключение: наместник этой провинции и командиры двух легионов являлись префектами из числа всадников. Никто из императоров ни за что не доверил бы другому сенатору контроль над землями, имевшими такое важное значение для обеспечения Рима хлебом^{60}.

Центурионы составляли становой хребет армии. Это слово обозначало скорее целый слой офицеров, нежели конкретное звание. Более молодые командовали центуриями — шесть центурий составляли когорту, каждая из которых имела восемьдесят человек штатного состава (в рассматриваемый период до ста он не доходил). Один из шести старших центурионов командовал легионной когортой. Наиболее значительной из всех являлась должность центуриона-примипила (primus pilus), который командовал первой когортой и получал всадническое достоинство сразу же по уходе с этого поста. Все центурионы получали жалованье во много раз больше, чем рядовые воины, требовалось также, чтобы они обладали достаточным образованием. Некоторые достигали этой должности после службы в армии рядовыми, но ошибочно представлять их себе как аналог современных фельдфебелей, скорее речь идет о людях, назначавшихся на младшие командные и административные посты, прежде чем получить офицерский чин. Другие попадали на соответствующую должность сразу из штатских, не обладая каким-либо предварительным военным опытом. Пертинакс поначалу хотел стать центурионом именно таким образом, но его патрон не смог добиться для него назначения — хорошее свидетельство престижности этого поста. Равным образом показательно то, что некоторые всадники предпочитали становиться центурионами, вместо того чтобы делать более традиционную карьеру. Как мы видели, это был не единственный «средний класс» римского мира. Однако попадалось немало людей со средним уровнем доходов, получивших приличное образование, хотя и не овладевших языком в совершенстве, которое ожидалось от представителей высших слоев элиты. Весьма вероятно, что большинство центурионов назначалось напрямую и происходило именно из этого социального слоя^{61}.

Рядовые чрезвычайно редко переходили из одного подразделения в другое и, как правило, проводили весь свой срок службы в одном и том же отряде. По-видимому, многие центурионы также оставались с одним и тем же соединением в течение длительного времени, хотя о некоторых нам известно, что они служили по очереди в нескольких легионах, причем для этого должны были перебираться из провинции в провинцию на большие расстояния. Пертинакс, за годы своей не вполне обычно сложившейся карьеры побывавший вначале офицером-всадником, а затем офицером-сенатором, служил во всех основных приграничных зонах империи, за исключением Северной Африки. Римляне ценили специалистов не столь высоко, как это принято в современных государствах, в особенности когда дело доходило до повышения в должности. Императоры также не склонны были поощрять слишком тесную связь между командирами и солдатами, которая могла бы возникнуть в результате долгосрочной совместной службы. Республика была уничтожена, и создание Августом принципата произошло в ходе войн между армиями, преданными своим полководцам больше, чем государству. В целом созданная им система работала вполне удовлетворительно, и лояльность армии сохранялась более чем на протяжении двух столетий. Лишь с прекращением существования династии возникала опасность, что легионы двинутся сражаться друг с другом. В подобных случаях инициатива мятежа исходила от правящей верхушки, прежде всего от наместников. Ключевую роль здесь играли и другие офицеры, в особенности центурионы[21].

Император из Африки

Армия Верхней Паннонии стояла недалеко от Италии, и легат, управлявший этой провинцией, Луций Септимий Север, не упустил возможности, открывшейся ему. Прежде он служил под командованием Пертинакса и, не исключено, был причастен к заговору против Коммода. В особенности удобным оказалось то, что по соседству, в Нижней Мезии, дислоцировалось два легиона, которыми в то время командовал его брат. Север быстро двинулся в Италию; говорят, что он и его телохранители — вероятно, singulares правителя, вооруженные пиками кавалеристы, набранные из алы ауксилиариев во вверенной ему провинции — даже не снимали доспехов и так и спали в них во время кратких остановок. Серьезного сопротивления они не встретили, ведь у Юлиана не было настоящего войска. Отчаянная попытка обучить слонов, которые прежде участвовали в играх, нести на себе башенки и стрелков, как то полагалось в традиционных кампаниях, закончилась курьезной неудачей: животные отказались тащить непривычный груз. Дион Кассий и другие сенаторы пребывали в изумлении. В отчаянии Юлиан умертвил Лета и Марцию, но вскоре лишился даже поддержки преторианцев, купленной ранее. Покинутый всеми, он был убит во дворце одним из гвардейцев. По прибытии Север продемонстрировал собственную мощь, проведя свое войско парадом по Риму; сенат по всей форме провозгласил его императором. Преторианцы получили приказ арестовать убийц Пертинакса, а затем построиться без оружия и доспехов. Их окружили легионеры Севера, и тот обратился к ним с речью, где обвинил их в предательстве. Убийцы были казнены, а остальных с позором уволили со службы и запретили им приближаться к Риму ближе чем на сто миль. Воинов в новые преторианские когорты отбирали из числа служивших в легионах самого Севера^{62}.

Претензии на трон двух других кандидатов по-прежнему оставались в силе. С легатом Британии, Децимом Клодием Альбином, Север заключил договор: он даровал ему титул цезаря и сделал его своим младшим коллегой. Затем его основные силы двинулись на восток, дабы сокрушить проконсула Сирии Гая Песценния Нигера. Север выиграл ряд сражений и одержал решающую победу при Иссе в 194 году — случилось так, что это произошло близ того места, где одержал одну из своих побед над персами Александр Великий. Нигер пытался бежать и был убит. Север ни разу не присутствовал на поле боя, однако затем все же провел лично короткую кампанию против приграничных народов. Вернувшись в 195 году с востока, он предпринял провокационный шаг — назвал цезарем семилетнего сына, по-видимому, не посоветовавшись при этом с Альбином. Гражданская война возобновилась, завершившись через два года сражением близ Лугдуна (современный Лион во Франции), где находилась главная база британского легата. Дион Кассий уверяет, что в битве участвовали значительные силы — с каждой стороны на поле боя вышло не менее 150 000 человек (что равнялось большей части армии). Это очевидное преувеличение, но, быть может, Альбин самостоятельно предпринял значительное увеличение количества набираемых рекрутов с 193 года. Основные же силы регулярной армии подчинялись Северу. Но даже с учетом всех этих «но» битва была жестокой, и в какой-то момент сам Север лишился коня и едва избег смерти или плена. Ходили слухи, что новый префект претория нарочно медлил, не вступая в бой, надеясь, что оба предводителя погибнут. Однако в конце концов он провел мощную кавалерийскую атаку, благодаря которой битва была выиграна. После четырех лет беспорядков и гражданских войн в империи наконец вновь появился один правитель, чью власть никто не оспаривал^{63}. Конфликт оказался куда глубже и продолжался куда дольше, чем то, что происходило в «год четырех императоров» после смерти Нерона[22].

В послужном списке Севера до 193 года не было ничего исключительного — этим он напоминает Веспасиана, который выдвинулся, одержав победу в 69 году. Оба были сенаторами, оба сделали хорошую карьеру, однако сомнительно, что в иных условиях их сочли бы подходящими претендентами на императорский трон. Оба попросту оказались в должности легата и во главе значительной армии в тот момент, когда «свято место» в центре было пусто, а затем использовали обстоятельства наилучшим образом — даже если Север проявил при этом особую жестокость. Во многих отношениях Север представлял собой типичного для того периода сенатора. Он родился в Лептис-Магна (в современной Ливии), некогда основанной карфагенянами. Сам Карфаген пал в 146 году до н.э. под ударами римской армии, что стало кульминацией трех его масштабных конфликтов с Римом. Но несмотря на это, родным языком Севера был пунийский, и по-латыни он всегда говорил с легким провинциальным акцентом, произнося «ш» вместо «с», так что весьма возможно, что он называл себя «Шептимий Шевер». Дион Кассий пишет, что Север хотел продолжать образование, считая его недостаточным, но нужно учитывать исключительно высокие стандарты образования в среде римской элиты. Один источник VI века сообщает, что у Севера была темная кожа, но на единственном его цветном портрете, дошедшем до нас, он выглядит типичным жителем Средиземноморья. То, что Север происходил из Северной Африки, не делало его в меньшей степени римлянином, нежели Траяна и Адриана, родившихся в Испании. Отец его не был сенатором, однако в течение нескольких поколений представители его рода принимали участие в политике. В этот период из африканских провинций происходило немало сенаторов, в том числе и Клодий Альбин. Ничто не заставляет полагать, будто кому-то из этих людей был присущ особый «африканский» тип мышления^{64}.

Выиграв войну, Север понимал, что само по себе это не гарантирует ему безопасности на длительное время. Он быстро выдвинул своих сыновей на важные позиции (хотя они были еще младенцами) для демонстрации, что они наследуют ему, а его смерть не ознаменуется новой вспышкой гражданских войн. Он также обратился к прошлому, дабы основанная им новая династия получила легитимность. Поначалу он подчеркивал свою преемственность по отношению к Пертинаксу, поскольку считал полезным, если он выступит в качестве свершителя справедливого возмездия за него. Однако затем предпринял неожиданный шаг — объявил, что был усыновлен Марком Аврелием, престиж которого был неизмеримо выше. Один из сенаторов саркастически поздравил его «с обретением отца». Большее беспокойство вызвал тот факт, что в результате произошла официальная реабилитация Коммода, ставшего теперь сводным братом императора. Это потрясло сенаторов, однако отношение к ним Севера неуклонно становилось все более суровым. В начале своего правления он объявил, что не желает казней среди сенаторов, но еще до конца гражданской войны многие из них были казнены по его приказу.

Негодование и страх также распространились вследствие власти, которую приобрел новый префект претория Плавтиан, другой уроженец Лептис-Магна. Недоброжелатели распускали слухи, будто в юности они с Севером состояли в любовной связи. Очевидно, император доверял ему, и тот благодаря Северу стал чрезвычайно влиятельным лицом, так что в свое время молва заговорила о том, что префект строит планы захватить трон для себя. В конце концов, после того как брат Севера на смертном одре признал Плавтиана виновным, последний был казнен. Не следовало допускать, чтобы столь значительная власть попадала в руки фаворитов, в особенности не принадлежавших к числу сенаторов, и Плавтиан, вознесшийся, а затем потерпевший крах, неизбежно увлек за собой и других. В те времена успех любого сенатора был сопряжен со значительными опасностями для него. Север мало времени проводил в сенате — большую часть своего правления он находился за пределами Италии — и мало беспокоился о том, чтобы ублажать его членов или создавать у них ощущение безопасности^{65}.

Император стремится укрепить свою власть. Он создал три новые легиона — I, II и III Парфянские (Parthica) — и разместил II Парфянский неподалеку от Рима, в Альбе. С момента создания принципата то был первый случай, когда местом постоянной дислокации легиона стала Италия. Теперь в распоряжении Севера находилась армия численностью приблизительно семнадцать тысяч человек, если считать увеличенные отряды гвардии. Исследователи нередко считают, что таким образом он создал стратегический резерв, необходимость которого, по-видимому, сделалась очевидна в ходе кровавых войн Марка Аврелия. На самом деле перед ним стояла куда более серьезная задача — справиться с мятежом, который в перспективе мог поднять наместник той или иной провинции. Поддержание лояльности армии имело жизненно важное значение для императора. Стремясь расположить к себе солдат, Север увеличил им жалованье и снял запрет на заключение браков. Создание новых легионов повлекло за собой появление новых офицерских должностей — к примеру, не менее 177 центурионских. Многие, вероятно, перешли на службу из других соединений, это означало, что они оказались обязаны Северу своим первым назначением или продвижением по службе. Войны, которые он вел за рубежом, также отчасти объяснялись его желанием привязать к себе армию. С 197 по 202 год Север воевал на Востоке: он повел армию вниз по Евфрату, чтобы разграбить столицу парфян Ктесифон и создать новую провинцию Месопотамия. С 208 по 211 год он находился в Британии, где возглавил несколько крупных кампаний против племен каледонцев на территории современной Шотландии^{66}.

Кампании за рубежом приносили военную славу, лишенную неприятного привкуса, который она приобретала в случае побед над соотечественниками-римлянами. Арка Севера близ здания сената на форуме в Риме воздвигнута в память о его победах в войне против Парфии. То, что Север выбрал в качестве места действия две области, откуда его соперники начали гражданскую войну, не было простым совпадением. Несомненно, в этом имелась какая-то необходимость с военной точки зрения, так как и армии на обеих границах, и престиж Рима, несомненно, слабели, когда войска уходили, дабы сражаться и гибнуть в ходе внутренней борьбы. Кроме того, у воинов, бившихся друг против друга в междоусобных распрях, появлялась возможность сражаться бок о бок под началом общего командира. Наконец (и это важнее всего) Север получал возможность вознаградить и выдвинуть офицеров в каждой из областей, показав, что он доверяет им, и отправить в отставку или перевести в другое место всякого, в ком он сомневался. Не все шло гладко, так как в армии возникло некоторое напряжение, когда ей не удалось взять город Хатру, но в целом поставленные задачи удалось выполнить. Опять-таки реорганизация, проведенная Севером на Востоке, свидетельствует о его заботе о собственной безопасности. Он разделил Сирию на две провинции, разместив в одной один легион, а во второй — два. В Месопотамии были расквартированы вновь созданные I и III Парфянские легионы. Наместником провинции стал всадник, как в Египте, и командование обоими легионами также получили всадники. То же касалось III Парфянского легиона в Альбе. Преобразования завершились лишь через год-два после смерти Севера, когда Британию также разделили, но с того времени ни в одной провинции не размещалось (и следовательно, в распоряжение наместника не поступало) больше двух легионов^{67}.

Септимий Север был хорошим правителем и делал все от него зависящее, дабы дела в империи шли лучше. Однако этот человек пришел к власти благодаря силе оружия и страшился, что кто-то последует его примеру; ощущение опасности диктовало его решения на всех уровнях. Все это не имело бы важного значения, если бы он основал династию, которая просуществовала бы, не прерываясь, длительное время. В последние годы жизни он сделал наследниками своих сыновей, Каракаллу и Гету, заповедав им править совместно. Это означало определенный риск, поскольку лишь в случае Марка Аврелия и Луция Вера два императора хорошо правили сообща. Север часто критиковал Марка за то, что тот сделал своим наследником Коммода и предпочел наследника «по крови» талантливому преемнику, однако и сам столкнулся с той же проблемой. Пока Каракалла и Гета были живы, они неизбежно представляли собой угрозу любому альтернативному кандидату на престол. Если бы наследником стал кто-то один, то другой неизбежно был бы для него потенциально опасен, в особенности учитывая тот факт, что братья презирали друг друга с детства. Как говорили, Север считал, что лучше будет отправить их воевать и при этом, возможно, приучить к сотрудничеству друг с другом, нежели оставить в Риме, где можно легко предаться порокам, однако его постигло разочарование. Ходили слухи, будто Каракалла, стремясь занять престол, даже пытался убить отца. В любом случае здоровье Севера было подорвано; многие годы его мучила подагра. 4 февраля 211 г. шестидесятипятилетний император скончался в Эбураке (современный Йорк), и его сыновья совместно наследовали престол. Утверждают, что напоследок он дал им простой совет: «Живите в согласии, обогащайте воинов, а всех прочих презирайте»^{68}.

Братья оказались абсолютно не способны жить в согласии друг с другом. Заключив мир с каледонцами, они быстро покинули Британию. По пути в Рим между ними вспыхнула перебранка, а затем они попытались полностью игнорировать друг друга. Одно время они жили каждый в своем крыле дворца; все соединявшие их половины коридоры и проходы были заложены, чтобы они не могли встретиться случайно. Братья противостояли друг другу буквально во всем, вплоть до того, что «болели» за разные команды на состязаниях колесниц. Ходили слухи, что они всерьез рассматривали возможность разделить империю на две части, с тем чтобы Ка-ракалла оставался в Риме и правил Западом, а Гета контролировал Восток из Александрии или Алтиохии. Приграничная линия прошла бы по Боспору, и оба брата расположили бы на своих берегах легионы, чтобы удержать друг друга от агрессии^{70}.

Никто и никогда не планировал разделить империю подобным образом, даже когда Антоний и Октавиан распределили провинции между собой за год до Акция. Но источник, сообщающий об этой истории, был создан всего несколькими десятилетиями позже описываемых событий, задолго до действительного разделения империи. Исполнению плана помешала мать императоров Юлия Домна, которая потребовала, чтобы сыновья объяснили ей, как, с их точки зрения, они смогут разделить ее саму. 26 декабря между ними и матерью произошла неофициальная встреча, где им предстояло заключить перемирие. Каракалла был другого мнения; по его приказу поблизости спрятался отряд верных ему преторианцев. Во время свидания эти люди ворвались в комнату и зарубили Гету мечами. Юлию Домну оставили обмыть тело; она была вся в крови, а потому даже не заметила, что сама ранена в руку^{71}.

Быстро удалившись, Каракалла направился в лагерь преторианцев, где объяснил, что действовал в целях самозащиты, намекнув, таким образом, что его брат плел интриги против него. Гвардейцы с готовностью поверили этой истории и обещали свою поддержку. Труднее оказалось убедить легионеров II Парфянского легиона, расквартированного в соседней Альбе. Они не позволили Каракалле войти; ему пришлось обратиться к ним, стоя за укреплениями. Даже после этого солдаты ответили ему, что принесли клятву верности обоим братьям, а не одному из них. Убеждения Каракаллы, подкрепленные изрядной суммой денег, наконец возымели действие. Лишь обеспечив себе поддержку этих военных частей — единственных в Италии, — Каракалла наконец отправился в сенат и рассказал там ту же историю о «заговоре» своего брата. Сенаторы приветствовали его, поскольку у них практически не было выбора, тем более что Каракаллу сопровождали отряды гвардейцев в полном вооружении. Гета был формально осужден; его имя постановили стереть во всех надписях. Сохранившиеся надписи со всех территорий империи несут на себе признаки того, что имя младшего из братьев было удалено с них^{72}.

Каракалле было двадцать три года; придя к власти, он был старше и опытнее, нежели в свое время Коммод, но все же слишком молод для поста императора. Остается открытым вопрос, обладал ли Гета большими способностями, хотя позднейшие авторы любили противопоставлять его добродетели дурной натуре брата. В отличие от Коммода Каракалле не были свойственны ни леность, ни глупость. Однако он был непредсказуем, нетерпелив и обладал плохим характером. Почти сразу после смерти отца он приказал казнить нескольких членов императорской фамилии. За убийством брата последовала куда более тщательная и кровавая «чистка», в результате которой погибло много выдающихся сенаторов и всадников. На недавно раскопанном кладбище в Йорке археологи обнаружили скелеты людей, которых заковали в цепи, а затем казнили, но все же похоронили с некоторыми почестями. Судя по найденным фрагментам керамики, находка относится приблизительно к тому периоду, о котором идет речь, и более чем вероятно, что упомянутые люди были офицерами и чиновниками, убитыми по приказу Каракаллы. В оставшиеся годы его правления число жертв возросло. Сын Пертинакса, которого не тронули в 193 году— тогда он был слишком незначительной фигурой и вдобавок очень молод, — погиб теперь, поскольку не сумел удержаться от остроты насчет убийства Геты. Последнюю из оставшихся в живых дочерей Марка Аврелия также заподозрили в нелояльности и заставили совершить самоубийство, что, как сообщают, пожилая дама и сделала, сохраняя полное спокойствие и достоинство. Дион пишет, что в целом погибло около двадцати тысяч человек^{73}.

Частые казни привели к тому, что сенаторы постоянно нервничали: какое настроение у императора? Каракалла не сумел — и, вероятно, не захотел — расположить их в свою пользу. В отношении римского населения ему это также не удалось, хотя оно вряд ли непосредственно ощутило на себе его гнев. Принцепс устраивал игры, проходившие с большим размахом, и даже принимал участие в состязаниях колесниц, хотя и не подражал Коммоду в его неуемном желании выступать на арене. Однако Каракалла утратил популярность, поскольку толпа сочла его слишком кровожадным, когда он смотрел на гладиаторские бои. Одного знаменитого гладиатора заставили сражаться в трех поединках подряд, и в третьем тот был убит, что выглядело не слишком честно. Начались работы по строительству банного комплекса, известного под именем Терм Каракаллы, громадные развалины которых можно видеть и по сей день. Это обеспечивало работой незанятых, а также приятное времяпрепровождение в будущем^{74}. Через год Каракалла покинул Рим и больше уже не возвращался в Италию. По натуре он был человеком неугомонным, и плохое здоровье не способствовало улучшению его характера. Во время путешествий император посетил множество храмов и святилищ божеств-целителей, следуя их предписаниям. Рассказывали всякие истории о том, как его мучили сны, в которых безмолвный призрак отца укорял его за убийство брата. В римском мире многие воспринимали сны всерьез; сохранились книги, в которых содержатся подробные толкования сновидений. Император оставался императором, где бы он ни находился, и просители следовали за ним, умоляя об аудиенции и надеясь на его милость или на разрешение спора. Сохранившиеся записи свидетельствуют, что Каракалла был действительно склонен давать краткие и спонтанные ответы просителям, как утверждают наши источники, и подтверждают, что во многих случаях его суждения по-прежнему были ясными и здравыми. Однако он далеко не всегда с энтузиазмом брался за эту скучную работу. Дион вспоминает, что его вместе с другими часто вызывали в императорский лагерь, когда Каракалла находился в Сирии, предупредив, что он желает видеть их на рассвете.

То и дело случалось, что они ждали (хотя комнаты, где они могли бы расположиться, не было) в течение нескольких часов, и иногда в конце дня их отсылали обратно, поскольку Каракалла решал вообще не встречаться с ними^{75}.

Малорослый, слабый здоровьем Каракалла стремился, чтобы в нем видели сурового и агрессивного «человека действия», в первую очередь солдата. Когда он говорил с преторианцами после убийства Геты, то сказал им: «Возрадуйтесь, товарищи, ибо ныне я могу оказать вам благоволение». В годы его правления жалованье воинам повысилось настолько, что финансистам империи оказалось нелегко справиться с ситуацией, учитывая увеличившиеся расходы. Во время кампаний император одевался как простой солдат и вел себя соответственно — вплоть до того, что собственными руками размалывал порцию зерна в муку, чтобы приготовить себе пищу. Это театральное представление, вероятно, устраивалось в основном для гвардейцев; на марше он иногда брался нести один из самых тяжелых преторианских штандартов. В ходе кампаний императоров обычно сопровождали избранные сенаторы, но Каракалла предпочитал общество офицеров — опять-таки в основном гвардейских. Он также обожал своих телохранителей, singulares Augusti, среди которых было много германцев. Часть их имела звание центурионов и всегда находилась при императоре. Каракалла называл их своими «львами». Дион также припоминает, что император приносил питье часовым, охранявшим его ставку. Другие римские полководцы (тут в первую очередь надо упомянуть Юлия Цезаря) также играли роль «товарища-солдата», но Каракалла переходил в этом всякую меру (как и во многом другом). Здесь было нечто значительно большее, нежели признание того, что его власть полностью зиждется на контроле над армией. Он также бредил Александром Великим и, очевидно, желал, чтобы в нем видели подобие юного завоевателя, подчинившего себе столь значительную часть известных земель^{76}.

В 213 году Каракалла провел кампанию на Рейне, а в последующие годы переместился на Дунай. На обеих приграничных территориях имелись признаки реорганизации и создания новых военных баз. Вероятно, именно во время этих кампаний он взял в привычку носить галльский плащ с капюшоном («каракаллу»), из-за чего и получил свое прозвище. В 215 году он отправился на Восток и пребывал там остаток жизни, пойдя по стопам своего героя Александра. Он создал новые соединения (а возможно, реорганизовал уже существовавшие легионы) по образцу древней македонской фаланги. В ту зиму, находясь в Александрии, Каракалла призвал молодых мужчин города собраться и построиться, объявив, что хочет призвать их на военную службу. Вместо этого приказал своим войскам перебить их, и эта резня так и не получила сколь-либо удовлетворительного объяснения. Он также предпринял серию кампаний против Парфии, расколотой гражданской войной между двумя братьями, претендовавшими на трон. Каракалла просил руки дочери одного из претендентов, наподобие Александра, женившегося на Роксане. Его предложение отвергли, и некоторые считали, что это стало предлогом для войны^{77}.

В начале 217 года значительные силы сосредоточились в Эдессе, готовясь к новому вторжению. 8 апреля Каракалла предпринял путешествие, дабы посетить святилище близ Карр — в 53 году до н.э. римляне потерпели здесь сокрушительное поражение от парфян, но теперь это поселение находилось в римской провинции и недавно получило статус колонии. Когда император остановился, чтобы отдохнуть с дороги, один из приближенных воинов, Юлий Марциал, заколол его. Убийца прежде служил в преторианских когортах, где добровольно продолжал службу, однако был разгневан на то, что Каракалла отказался сделать его центурионом. Через несколько минут сам Марциал был разорван на куски «львами» императора и умер прежде, нежели смог сообщить какие бы то ни было подробности заговора. Это сняло камень с души его организатора, Марка Опеллия Макрина, одного из двух префектов претория, который смог теперь сослаться на полное неведение. Каракалла по-прежнему был популярен у преторианцев, да и армия восприняла известие о его убийстве без энтузиазма. На самом деле Макрин незадолго до этого обнаружил, что кто-то направил императору сообщение о его нелояльности, и решил нанести удар прежде, чем сам будет осужден^{78}.

Каракалла не оставил наследника. Брак его оказался неудачен, детей у него не было (все полагали, что в последние годы жизни болезнь сделала его импотентом). Он не указал преемника, в основном из-за того, что никому не доверял, но, учитывая его молодость, это и не казалось важным. В течение двух дней у империи не было императора, а Макрин выведывал мнение ведущих лиц империи. Затем он провозгласил себя новым правителем и принял все императорские титулы и полномочия, не дожидаясь такой формальности, как голосование сената. В прошлом армия выдвигала императоров (прошло всего двадцать лет с тех пор, как Север победил Клодия Альбина), но здесь было нечто иное. Макрин был не сенатором, а всадником, занявшим высокое положение благодаря преданности патронам и хорошему знанию законов. Префекты претория всегда выбирались из числа всадников, считалось: они не могут подняться до высшей должности. Даже Сеян, который в 31 году приблизился к тому, чтобы сместить императора Тиберия[24], по очереди занимал государственные посты, включая консульский. В возрасте пятидесяти пяти лет Макрин «одним махом» достиг высшей власти. Несомненно, отсутствие поблизости сенаторов, которых можно было бы счесть подходящими претендентами на престол, облегчило положение Макрина. Наместниками Месопотамии с самого начала назначались всадники, а Каракалла никогда не имел привычки брать с собой в военный поход старших сенаторов. Те немногие, которые все-таки путешествовали с ним, пользовались его особым расположением. Недавнее разделение провинций на менее крупные единицы означало, что нигде в империи не оказалось правителя, контролировавшего бы столь же крупные силы, как те, что квартировали в Эдессе. Второй префект претория сослался на преклонный возраст и сделал уступку в пользу своего коллеги.

Сенат, получив известие о перевороте и узнав о смерти непопулярного и непредсказуемого Каракаллы, вздохнул с облегчением. Ббльшее недовольство вызвала необходимость признать нового императора — так как сенаторам хотелось видеть на этом посту кого-то другого. Их беспокоило не его мавретанское происхождение и проколотое ухо (примечательно, что все изображения императора выполнены в весьма традиционном стиле и он имеет облик настоящего римлянина), а отсутствие необходимого социального ранга. Вдобавок Макрин и не подумал поспешить в Рим, завоевать их расположение. Хуже того, он назначил на высшие должности людей, подобно ему не отличавшихся знатным происхождением; среди прочих всадник стал городским префектом Рима, то есть фактически главой города в отсутствие императора. Макрин был склонен назначать на посты знакомых людей, в силу чего они в основном принадлежали к администрации империи, как и он сам. Каракалла интенсивно продвигал по службе тех, кому доверял, вне зависимости от их происхождения и вверил немалому числу всадников весьма ответственные посты (некоторых из них он перед этим быстро возвысил и ввел в сенат). Сенаторам это не нравилось, и они не испытывали большого энтузиазма в адрес нового режима, продолжавшего продвигать тех же самых людей. Макрин стал правителем, поскольку организовал убийство прежнего императора, мог контролировать войска на местах и, по крайней мере на тот момент, обеспечил себе лояльность армии в целом^{79}.

Женщины из семьи Северов

В путешествиях Каракаллу по большей части сопровождала его мать. Во время правления Севера Юлия Домна играла важную общественную роль; тогда она получила такие титулы, как августа и «мать лагерей», и ездила с ним по всей империи. Умная и способная, она также немало трудилась «за сценой», дабы помочь мужу в выполнении сложной задачи управления империей. Подобным же образом трудилась и помогала Августу его жена, зловещая Ливия — Калигула называл ее «Улисс в юбке»: она занималась перепиской, давала советы, наблюдала за событиями. Несмотря на ужас, который вызвало у Юлии Домны убийство Геты, она продолжала оказывать сходную помощь старшему сыну. Когда его убили, она находилась в Антиохии, среди прочего будучи обязана вскрывать и читать письма к императору, чтобы «сортировать все полученное и не допускать отправки ему массы маловажных писем в то время, когда он находился во вражеской стране»^{80}. По иронии судьбы известие с предостережением Каракаллы в отношении Макрина именно таким путем попало в Антиохию, тогда как другое, отправленное непосредственно префекту претория, и побудило его действовать. Новый император хорошо обращался с Юлией Домной, пока не обнаружил, что она интригует против него, после чего ее посадили под домашний арест. В знак протеста она отказалась от пищи и умерла; конец ускорила болезнь, которой она страдала длительное время, — быть может, рак груди. Ей, вероятно, еще не было пятидесяти лет^{81}.

На этом все могло бы завершиться, поскольку оба сына Севера скончались и династия, казалось, прервалась. Но у Юлии Домны осталась сестра, Юлия Меса, обычно сопровождавшая ее и помогавшая в работе, а у нее было две дочери. Все три к тому моменту овдовели; обе дочери — Соэмия и Мамея — имели маленьких сыновей. После смерти сестры Меса отправилась в город, откуда происходила ее семья, в Эмесу, где, как рассказывали, ее очень раздражало то, что приходится жить не в императорском дворце. Эмеса (близ современного Хомса) находилась в провинции Сирия Финикия, которую занимал один-единственный легион, III Галльский, квартировавший на расстоянии одного дневного перехода к северу, в Рафанее. Происхождение города покрыто мраком, как и этнические корни его обитателей. Некоторые предполагают, что они были финикийцами, хотя свидетельств финикийского поселения нет. Основная часть населения говорила на арамейском, но практически все местные надписи выполнены на греческом, и официальное делопроизводство большею частью велось, по-видимому, на том же языке. Торговля во многом способствовала процветанию Эмесы, но особенно город был известен большим храмом бога Элагабала («LHGBL» по-арамейски), воплощением которого являлся черный камень конической формы. О нем говорили, что он упал с неба, и ассоциировали с Солнцем. Четырнадцатилетний сын Соэмии был главным жрецом этого культа. Его звали Бассианом, но в истории он остался под именем божества, которому служил, — Элагабала, иногда передаваемым в искаженной и неточной позднейшей форме «Гелиогабал», которую использовали Гиббон и другие авторы. Прехорошенький мальчик, он производил особенное впечатление в жреческом облачении. В одном источнике IV века сообщается, что его дед был верховным жрецом, и возможно, что эта должность являлась наследственной в семействе. Предположение о том, что Юлия Домна и ее сестра принадлежали к правящей династии царей-жрецов, более спорно, чем это обычно утверждается. Их отец был римским гражданином, а сами они происходили из видной фамилии, пользовавшейся уважением в среде местной аристократии. Юлия Домна была женой сенатора (говорили, будто она привлекла внимание Севера тем, что ей, согласно гороскопу, предстояло стать супругой царя), а Меса и ее дочери — всадников, успешно делавших карьеру. Они были римлянами и притом людьми, известными в родных краях, обладавшими влиянием и фамильными связями в Эмесе и за ее пределами. И без того богатое, это семейство стало еще богаче благодаря тесным связям с династией Северов^{82}.

Юный Элагабал часто принимал многочисленных паломников, посещавших знаменитый храм. В святилище приходил и кое-кто из III Галльского легиона, в особенности, вероятно, офицеры; мальчик производил на них сильное впечатление. Меса распространила слух, будто он является внебрачным сыном Каракаллы, поскольку многие считали, что император и Соэмия состояли в связи перед тем, как у нее родился ребенок. Как утверждали некоторые, между последним и Каракаллой можно было заметить внешнее сходство. Согласно римским законам, незаконнорожденный обладал лишь ограниченными правами, и прежде никто не утверждал, что бастард может унаследовать престол, но теперь так вопрос не ставился. Макрин по-прежнему не пользовался известностью, и хотя он отпустил длинную бороду, чтобы выглядеть, как Марк Аврелий, и назвал своего сына Антонином, у него не было связей с законной династией. К тому же в наследство от почившего предшественника ему достались серьезные трудности. Продолжалась война с Парфией, враги только ободрились, когда римские посланцы сообщили, что человек, начавший войну, мертв. Макрин не обладал полководческим опытом и, возможно, потерпел поражение еще до того, как боевые действия закончились и начались переговоры. Условия были не унизительными для римлян, однако им не удалось добиться крупного успеха, в котором отчаянно нуждался новый режим. Империя сохранила территориальную целостность, но парфянам полагалась значительная контрибуция. С учетом размеров жалованья солдатам, установленных Каракаллой, неудачная кампания грозила обернуться расходами, непосильными для императорской казны. Макрин понимал, что его власть покоится на повиновении армии, и знал, что сокращение выплат до уровня, существовавшего при Севере, резко ослабит его популярность. Тогда он обещал платить опытным воинам по высшей ставке, а новобранцам — по прежней. Даже если в финансовом отношении такое решение имело смысл, то все равно оно заставляло воинов подозревать, что как только император почувствует себя увереннее, то сократит жалованье всем^{83}.

16 мая юного Элагабала приняли в лагере III Галльского легиона, где воины провозгласили его императором. Он принял имя Антонина — позднее Марка Аврелия Антонина, — чтобы продемонстрировать свое предполагаемое родство с Каракаллой, который получил это имя от отца в результате включения в семью Марка Аврелия через «усыновление». Макрин в то время находился в Антиохии, однако у него под рукой было слишком мало войск, поскольку армия рассредоточилась для пребывания на зимних квартирах и некоторые части могли уже отправиться к месту своего назначения. Он прибыл в расположение II Парфянского легиона, однако не смог склонить солдат на свою сторону. Вскоре после его отъезда легион выступил в поддержку узурпатора. Наспех собранные отряды под командованием префекта претория отправились для блокирования Галльского легиона в Рафанее. Первая атака была отражена, несмотря на высокий боевой дух, продемонстрированный мавретанскими частями, которые образцово сражались за своего земляка. Однако когда Элагабал показался на стенах в императорских регалиях, а воины получили обещание, что каждый убивший кого-то из старших офицеров займет его пост, осаждающие перешли на его сторону. Макрину послали голову его префекта.

Возглавив армию, состоявшую в основном из гвардейских частей, Макрин встретился с армией врага, продвигавшейся вперед, возле Антиохии — вероятно, близ селения Иммы. Преторианцы храбро сражались и прорвали фронт противника, но четырнадцатилетний мальчик, его мать и бабка лично помогали воодушевлять войска, и гвардейцы отступили. Макрин пал духом и бежал с поля боя — непростительное преступление для римского полководца! Его преследовали и убили вместе с юным сыном, которого тот возвысил до ранга императора в надежде создать новую династию. Сомнительно, что та или другая армия при Иммах насчитывала более десяти тысяч человек (то есть они были значительно меньше, чем те, что сражались в период с 193 по 197 год). Почти столь же важен был факт, что на поле боя не присутствовали сенаторы и, очевидно, никто из них не сыграл существенной роли в происшедшем. Судьба империи решилась в незначительной стычке вдали от Рима, практически без участия сената^{84}.

Мальчики-императоры

Когда известие о смерти Макрина достигло Рима, мало кто горевал о нем. Новый император прибыл в город лишь через несколько месяцев. Однако были отправлены его изображения в полном облачении верховного жреца. Будучи при вступлении на престол на два года моложе Нерона (тому было шестнадцать), Элагабал воспринимал свои обязанности жреца чрезвычайно серьезно, и его ощущение особых отношений с Богом могло лишь укрепиться благодаря внезапному возвышению. Склонный в поведении к театральности, он, очевидно, наслаждался ролью, которую император должен был в буквальном смысле слова играть на публике, и при этом не имел вкуса к «мирскому» труду администратора. Он мало чем отличался от номинального главы государства, а его мать, бабка и те или иные фавориты принимали решения «за сценой». Иногда их значение приобретало вполне публичный, притом весьма важный характер: обе женщины минимум однажды были допущены в сенат и, вероятно, посещали его и в других случаях. Единственной женщиной, с кем это случалось прежде, была мать Нерона Агриппина, хотя даже тогда она пряталась за занавесом. Сенаторам не нравилось это нарушение традиции; еще более раздражало продолжавшееся выдвижение фаворитов незнатного происхождения на высшие должности. Но главным образом их ненависть сосредоточилась на самом императоре, поведение которого становилось все более возмутительным^{85}.

Большую часть своего правления Элагабал провел в Риме и его окрестностях. Главную заботу составляли развлечения. О его причудах рассказывали буквально дикие истории; при передаче из уст в уста их фантастичность, несомненно, возросла. Однако и Дион Кассий, и Геродиан были свидетелями его правления, и мы поступили бы опрометчиво, игнорируя их свидетельства, даже учитывая, что оба ненавидели императора. Вероятно, они выдали сплетни за подлинные факты, но подобные истории имели хождение — и им, несомненно, верили. Император, не достигший еще двадцати лет, успел жениться целых шесть раз, из них дважды — на одной и той же женщине. То была дева-весталка Аквилия Севера; ради нее он развелся с первой женой, очевидно, рассматривая союз с ней как священный, подобающий статусу жреца. Нарушение императором древнего запрета вызвало такую ярость, что даже он почувствовал, что совершил ошибку, и расторг брак. Странно, но когда после развода с третьей женой, происходившей из рода Марка Аврелия, он снова женился на Аквилии, это не вызвало протеста — в глазах римлян она утратила какой бы то ни было сакральный статус. (Любопытно, что его интерес к весталкам, быть может, разделял его предполагаемый отец Кара-калла, о котором говорили, что он пытался изнасиловать одну из них и его остановила лишь его импотенция. Женщину впоследствии подвергли судебному преследованию за нарушение обета целомудрия; защищаясь, она заявила, что сам император может подтвердить — она сохранила невинность, несмотря на все его усилия. Все же ее подвергли традиционной казни — погребению заживо.)

Император не только часто менял жен, но и пользовался услугами проституток (правда, говорят, что никогда не встречался дважды с одной и той же). Он так же открыто заводил любовников-мужчин; подобно своему предшественнику Нерону, он, как сообщают, участвовал в брачной церемонии в качестве невесты и потом жил со своим «мужем». Ходили сплетни, что он спрашивал врачей, не могут ли они с помощью хирургии наделить его вагиной. Римляне неоднозначно относились к гомосексуальности, но, вопреки современным представлениям, ее всегда считали пороком. Если мужчина вступал в подобные связи, проявляя осмотрительность, осуждение бывало не столь сильным; тогда гомосексуализм находили извинительным и легко прощали его, если положительные черты характера перевешивали. Об императоре Траяне тоже говорили, что он чересчур увлекается мальчиками, однако никогда не поддавался излишне сильному влиянию фаворитов, и никто из них не мог убедить его принять неверное решение. Элагабал открыто хвастался любовниками и продвигал их. Рассказывали, что он назначил наместника в провинцию из-за огромных размеров его пениса. Поведение императора на публике шокировало всех (не исключено, он делал это намеренно); о том, что он вытворяет в частной жизни, ходили слухи один хуже другого.

Император продолжал играть активную роль в культе «своего» бога, что включало в себя танцы на людях, когда поклонники божества доводили себя до исступления. В течение столетий римляне усвоили немало культов «чужих» божеств, но, как правило, в облагороженной форме. Новые ритуалы шокировали их, в особенности оттого, что император находился в центре происходившего и ожидал, что сенаторы также примут в нем участие. Все сенаторское сословие возненавидело его за это, хотя его сенаторы все же участвовали в богослужениях и самые честолюбивые делали это с большим энтузиазмом. Ежедневно с исключительным размахом происходили жертвоприношения животных; Дион Кассий полагал, что имели место и ритуальные убийства детей. Император-«тинейджер» превратил культ в нечто невиданное прежде, непосредственно связав его с собой и с империей. Отряды, подчинявшиеся ему, перевезли священный черный камень в Рим и установили его в храме Юпитера Капитолийского, сместив тем самым Юпитера с позиции верховного божества Рима. В 220 году солнечный бог «женился» на римской богине Минерве, и очень древнюю и почитаемую статую перенесли из ее храма, чтобы она в буквальном смысле соединилась с ним. Все общество — в особенности аристократия — вновь было возмущено, и год спустя бог «развелся» с «женой», поскольку она была слишком воинственной; вместо нее он «женился» на Астарте, изображение которой перевезли из Карфагена^{86}.

Не будучи тираном, Элагабал являлся некомпетентным и, пожалуй, наименее способным императором из правителей Римом. То, что система управления империей продолжала функционировать, происходило в основном благодаря усилиям его бабки. Элагабал всегда был номинальной фигурой; вскоре он стал помехой. В ходе нескольких мятежей отдельные армейские соединения выдвигали альтернативных кандидатов на трон, но никому не удалось собрать достаточно сил для серьезной угрозы. Даже 111 Галльский легион, поначалу поддержавший Элагабала, потребовал сменить императора и, по-видимому, был распущен, хотя и воссоздан впоследствии. Ловкость, деньги и связи Месы сделали Элагабала императором. Другой ее внук, Александр, сын Мамеи, был на пять лет младше своего двоюродного брата; в 218 году он был чересчур мал, чтобы быть реальным кандидатом на престол. Теперь он немного подрос и стал альтернативной фигурой, поэтому в 221 году Элагабала заставили его усыновить. Понимая, что это означает, император уничтожил всех, кто, как он чувствовал, питал расположение к Александру, однако его беспокоила широкая популярность мальчика, в том числе и у преторианцев. 11 марта 222 года его тринадцатилетний кузен исчез из поля зрения общественности, и гвардейцы взбунтовались, думая, что его убили. Элагабал отправился в лагерь преторианцев, чтобы успокоить их, но потерпел неудачу; ему не дали уйти. При появлении Месы и Александра император спрятался. Ночью преторианцы нашли его, забравшегося в корзину или коробку, и обезглавили. Его мать также была убита^{87}.

Конец «золотого века»

Номинально в империи появился новый правитель, но в действительности контроль оставался в руках Месы; со смертью последней в 224 году он перешел к ее дочери Мамее. С самого начала были приняты меры, дабы избежать ошибок недавнего прошлого. Черный камень в соответствии с постановлением сената был отправлен в Эмесу. Сенаторам дали возможность играть более важную роль, с тем чтобы император прислушивался к их мнению; женщинам формально запретили посещать их собрания. Тех, кто находился на периферии социальной жизни, предполагалось меньше использовать на высоких постах; назначать на посты наместников и командующих решили сенаторов. В действительности перемены носили поверхностный характер, и императорский двор, состоявший преимущественно из представителей всаднического сословия, по-прежнему сохранял огромное влияние. Александр правил тринадцать лет, и из-за десятилетий смут, которые начались после его смерти, этот период стал восприниматься лучше, нежели он был на самом деле. Император так и не смог избежать контроля со стороны бабушки и матери. Последняя прогнала жену, которую выбрала для сына, когда ей показалось, что та может влиять на податливого молодого человека. Это становилось все менее извинительным по мере взросления Александра. В течение всего его правления происходили мятежи в легионах, имели место провозглашения различных императоров, хотя никакого успеха, как и при Элагабале, они не добивались. Преторианцы в годы слабого правления Александра становились все менее дисциплинированными, и теперь едва ли возможно было взять их под контроль. Они убили префекта претория, выдающегося юриста Ульпиана. В 229 году император оказал Диону Кассию великую честь, назначив его консулом второй раз и к тому же сделав своим коллегой по этой должности. Однако он предупредил историка, чтобы тот не приезжал в Рим, поскольку не мог гарантировать его безопасность — Дион имел репутацию человека, непопулярного среди преторианцев^{88}.

Александр провел несколько военных кампаний, однако в целом большого успеха не добился. В 235 году его вместе с матерью убили солдаты рейнской армии, поддержавшие узурпатора. Новым императором стал другой представитель всаднического сословия, Максимин Фракиец. Говорили, что он происходил из крестьянской семьи; мнение о нем можно выразить поговоркой «из грязи в князи». Как обычно, необходимо учитывать, что речь идет о пристрастном восприятии элиты, а также о враждебной пропаганде. В действительности же родители Максимина происходили из местной аристократии, и он делал карьеру, по преимуществу занимая должности, предназначенные для людей из сословия всадников, хотя вероятно также, что он до возвышения служил центурионом или младшим офицером[25]. По-видимому, Максимин гордился своей воинской удалью и силой; картину с изображением его битвы с врагом он отправил в сенат. Его имидж сильно отличался от имиджа Элагабала, и сенаторы почувствовали, что им придется признать власть Максимина. Он добыл ее благодаря поддержке местных войск; со временем в других областях появились новые претенденты на престол. Максимин одержал несколько побед, однако погиб через три года, убитый своими людьми^{89}.

Эпоха Северов лучше засвидетельствована в источниках, чем последующие десятилетия, и это укрепляет ошибочное впечатление ее стабильности. В этот примечательный период казалось, будто реальная власть находится в руках четырех женщин из императорской фамилии. Юлия Домна, по-видимому, являлась наиболее способной из всех, и, несомненно, есть свидетельства ее выдающегося интеллекта. Она, да и другие, очевидно, отличались честолюбием и были преисполнены решимости удерживать власть, чего бы им это ни стоило. Кроме того, они — вероятно, за исключением Соэмии — делали, по-видимому, все, что могли, во благо империи. Но даже несмотря на это, подобные явления шли вразрез с должным функционированием принципата (или по крайней мере как его функционирование должно было выглядеть внешне). Август и его преемники представляли собой в первую очередь военных диктаторов, однако тщательно создавали видимость управления империей в соответствии с принципом concordia (согласия) — прежде всего согласия с сенатом. В целом сенату следовало играть роль совещательного органа; сенаторы также занимали все важные посты в качестве магистратов и наместников. «Плохие» императоры не следовали этим принципам или не являли сенату должного уважения, но в период до кончины Марка Аврелия «хороших императоров» было все-таки больше, чем «плохих». Когда отдельные личности — в основном они принадлежали к всадническому сословию, но кое-кто, наподобие Пертинакса, происходил из более низких слоев — вливались в класс сенаторов, это не изменяло его сущности.

Каракалла, противоречивший всем и вся, не уважал сенат, хотя все-таки писал письма, побуждая его членов проявлять усердие и поощряя свободные дискуссии. Макрин ни разу не был в Риме, не посещал сенат и, вероятно, лично почти никого не знал. Элагабал шокировал сенаторов и (в душе) презирал их; что до его двоюродного брата, то даже если он пытался выказать уважение к сенаторам, это не производило должного впечатления, так как все понимали, что он не обладал реальным весом. В течение рассматриваемого периода ряд фаворитов сделал блестящую карьеру. Многие имели низкое происхождение, хотя нам следует опять-таки делать скидку на снобизм сенаторов. Диона Кассия в особенности шокировала карьера Публия Валерия Комазона, всадника, который, будучи командиром II Парфянского легиона, поддержал претензии Элагабала на власть. Он стал сенатором, затем консулом и трижды занимал престижный пост городского префекта. Рассказывали, что он был танцором — и, как едко замечает Дион, весьма средним, то есть достаточно хорошим для Галлии, но не для Рима и его искушенной публики. (Вероятно, утверждение относительно его рода занятий не соответствовало истине, даже если его отец мог быть хозяином театральной труппы.) Еще худшим представлялся рост роли всадников, назначавшихся на ответственные посты, но не включавшихся формально в сенат. С точки зрения сенаторов, власть и влияние получали «не те люди»; относительно компетентности последних у них также существовали сомнения. В прошлом женщины из семей императоров и представители двора часто приобретали влияние, однако мудрые императоры всегда держали его в известных рамках. В общем этому принципу следовал и Септимий Север. Другие члены его фамилии (напоминая в этом Коммода) не сумели справиться с проблемой^{90}.

В империи никогда более не удавалось поддерживать мир в течение двадцати лет, как это было с момента поражения Клодия Альбина до смерти Каракаллы. Военные мятежи и неудавшиеся попытки переворотов периодически случались в годы правления Элагабала и Александра, но ни одна из них не закончилась успехом до 235 года. С этого момента и до падения Западной Римской империи можно насчитать лишь несколько десятилетий, когда не полыхала масштабная гражданская война. Какой разительный контраст с первыми двумя столетиями принципата[26]! В то время гражданская война считалась невероятной. Теперь же для всех поколений римлян гражданские войны и узурпации стали нормальным явлением жизни. Природа конфликтов также коренным образом изменилась; то же можно сказать и о людях, добивавшихся высшей власти. Макрин и Максимин были всадниками, Элагабал — всего лишь мальчиком, объявленным незаконным сыном императора. Все эти люди выросли вдали от Рима и считались не вполне римлянами; по крайней мере такого мнения придерживалась аристократия.

Невозможно даже представить себе, что пятьдесят лет назад кто-то из них мог бы стать императором. Как ранее утверждал Тацит, «разглашенной оказалась тайна, окутывавшая приход принцепса к власти, и выяснилось, что им реально стать не только в Риме». Теперь казалось, что на высший пост может рассчитывать куда больше людей — до тех пор, пока они будут располагать войсками, готовыми сражаться за них. В целом население с самого начала принципата демонстрировало любовь к династиям. Для многих провинциалов не имело значения, кто добился высшей власти в Риме, пока этот «кто-то» отвечал на петиции, назначал относительно честных и способных наместников и не слишком повышал налоги. Предпочтение всегда отдавалось представителям одной и той же фамилии, носившим одно и то же имя. Когда Север самостоятельно принял имя Антонин, а Элагабала и Александра объявили сыновьями Каракаллы, политические преимущества фамильных связей оказались ослаблены.

Теперь императорами становились люди, не причастные к старой сенаторской элите. Значительно более многочисленное всадническое сословие по всей империи занимало все больший и больший процент ведущих должностей в армии и администрации. Изменилось и само представление о том, что значит быть римлянином. В 212 году Каракалла издал эдикт, гарантировавший гражданство практически всему свободному населению империи. Дион злобно замечает, что ему необходимо было пополнить казну, поэтому те подати, которые должны были выплачивать граждане (в частности, налог на наследство), распространили на значительное число людей. Историки додумались до того, что Каракалла, опять-таки подражая Александру Великому, стремился интегрировать в одно целое подданных, принадлежавших к разным расам. Сохранились фрагменты папируса, содержавшего, по-видимому, копию эдикта, но уцелевший текст состоит из общих мест. Император благодарил богов за то, что те сохранили его — непонятно, от последствий «заговора Геты» или опасностей морского путешествия, — и призывал все население разделить его благодарность. В конце концов, мы не можем знать, что именно двигало импульсивным императором. В итоге повседневная жизнь большинства людей не претерпела достаточно серьезных изменений, хотя теперь они стали подчиняться другим законам. Все оставались членами своих и прежде существовавших общин, будь то город или деревня. Что неизбежно, при таком количестве новых граждан размер сборов уменьшился. Римская юридическая практика всегда имела тенденцию приберегать более тяжкие меры наказания для менее состоятельных людей, не обладавших достаточными связями. Теперь в законах систематически подчеркивалось различие между «более достойными» и «более низкими» людьми. Вместе с тем продолжали сглаживаться различия между Италией и провинциями^{91}.

В марте 1920 года солдаты британской армии в Индии, находившиеся на берегах Евфрата в Сирии, наткнулись на по-настоящему замечательную археологическую находку. Несколько сипаев, орудовавших лопатами, чтобы установить пулемет, обнаружили храм, который в течение более чем шестнадцати веков скрывала земля. Командовавший ими офицер, некий капитан Мерфи, понял, что это римская постройка. Все четыре стены были богато украшены изображениями сцен жертвоприношений. По странной случайности на одной из фресок изображались воины — римские воины, какими они были примерно в 238 году. То были офицеры XII Пальмирской когорты, красовавшиеся на фоне своего штандарта (vexillum), красного знамени, свешивающегося с перекладины на верхушке высокого шеста. Впереди них командир, трибун Юлий Теренций — его имя четко написано на латинском рядом с ним. Он возлагает ладан на алтарь. Другой человек обозначен как «Темес, сын Мокима, жрец», однако на сей раз по-гречески. Объектом почитания являются три изображения богов — или, возможно, императоров — и духи-хранители, или фортуны, двух городов, Пальмиры и Дураевропос, где это все и было обнаружено.

О Дураевропос мало известно из литературных источников, но все изменилось, когда начала осуществляться программа широкомасштабных раскопок в этом месте. К этому времени Сирия оказалась под контролем Франции, и группы французских и американских археологов пользовались поддержкой и защитой со стороны солдат Иностранного легиона, а также привлеченных для этого местных воинских частей. Это была подходящая экзотическая комбинация, если учитывать, что космополитизм был отличительной чертой данной приграничной общины. Дураевропос была основана примерно в 300 году до н.э. как македонская колония, и в течение всей истории греческий, по-видимому, оставался главным языком в повседневной жизни ее обитателей. Однако надписи, граффити и папирусы показывают, что здесь постоянно имели хождение и другие языки, в том числе арамейский, пальмирский, парфянский и латинский. Парфяне владели городом в течение двух с половиною столетий, прежде чем он перешел в руки римлян в 165 году во время кампании Луция Вера. Только девяносто лет спустя Дураевропос пала, атакованная врагом и оставленная навсегда^{93}.

Условия в Дураевропос таковы, что до нашего времени сохранилось то, что обычно не сохраняется, — деревянные щиты с красочным декором на них, боевые копья, мастерские и большое число документов, написанных на папирусе. Многие из них имеют отношение к XII Пальмирской когорте, благодаря чему последняя оказалась наиболее освещенным в источниках соединением римской армии. Как и всегда у бюрократов, темы очень рутинные. Здесь есть повседневные сообщения со списками лиц, годных к службе, — когорта состояла преимущественно из пехотинцев, но также и из некоторого числа всадников и даже наездников на верблюдах. В сообщениях упоминаются выбывшие, отправленные в увольнение или вернувшиеся к исполнению обязанностей. В других говорится о размещении лошадей для кавалеристов с указанием возраста каждой из них и ясным описанием масти животных.

Судя по всему, XII когорта представляла собой основную часть постоянного гарнизона. (Интересно, что парфяне в прошлом держали здесь отряд лучников, которых снабжали сами пальмирские союзники, чтобы удерживать город.) Другие воинские части, включая отряды легионеров, также часто бывали здесь. Солдаты пальмирской когорты являлись ауксилиариями, но действительное различие в статусе между этими войсками и легионами теперь уже было не так велико, как прежде. Практически все воины когорты являлись римскими гражданами. Среди их имен наиболее общее — «Марк Аврелий Антонин такой-то», показывающее, что они получили гражданство в соответствии с затронувшим все население эдиктом Каракаллы и стали носить имя этого императора. Некоторые из них происходили из Пальмиры, но многие и из других сирийских общин. В римской армии существовала тенденция при всякой возможности набирать рекрутов из местных жителей^{94}.

Семья Юлия Теренция получила имя и гражданство от императоров более раннего времени. Как командир когорты Юлий имел всадническое достоинство. На упомянутом изображении он показан человеком высокого роста, хотя, возможно, это лишь отражение его статуса, с подстриженной бородой и волосами. Бросается в глаза разнообразие причесок; почти все офицеры носят бороды. Один из них выделяется благодаря светлому цвету волос. У трибуна белый плащ, в отличие от более темных плащей оливкового оттенка, которые мы видим на остальных. Все они безоружны, хотя шлемы, панцири и щиты, конечно, применялись в боях; на них плотно облегающие штаны, обувь, скорее напоминающая закрытые туфли, чем сандалии, и белые туники с длинными рукавами. Края туник — красного цвета, у Теренция и офицеров в первом ряду — по две красные поперечные полосы на каждом рукаве. Они выглядят не совсем так, как классические римские воины, но такая униформа была обычной для того периода, и даже императоры подлаживались к этому стилю.

Офицеры, подобные Теренцию, обычно служили несколько лет на командных постах, прежде чем их переводили на следующую должность. Однако его карьера оказалась короткой. В 239 году римский форпост подвергся нападению, и Теренций был убит в бою. Потери оказались огромными, от общего состава когорты погибло тогда, по-видимому, порядка ста человек. Жена Теренция, Аврелия Аррия, сопровождала его и оставила трогательный знак памяти дорогого супруга. В тексте на греческом языке, аккуратно начертанном на стене дома (возможно, они находились там на постое), оплакивается «ее возлюбленный супруг», человек, «показавший свою смелость в кампаниях и доблесть на войне»^{95}.

Персия: новый враг

Теренций погиб не от рук парфян — его убили солдаты новой династии Сасанидов. Парфия Аршакидов, по сути, являлась феодальным государством, где царь правил с опорой на знатные фамилии; они же обеспечивали его военной силой. Царь нуждался в знатных подданных, но они всегда представляли собой потенциальную угрозу, поскольку, чрезмерно усилившись, могли свергнуть его и возвести на трон соперника. Часто вспыхивали гражданские войны. Во II веке монархия также потерпела урон от серии поражений в войнах с Римом, теряя все большие и большие территории близ границ. Вполне вероятно, что убийство Каракаллы в 217 году предотвратило новые завоевания со стороны Рима. Хотя парфянский царь Артабан V заставил Макрина заплатить немалую сумму денег по условиям мира, ему не удалось дополнительно использовать преимущества, которые давала ему слабость Рима, так как возникли другие проблемы. Один из его братьев претендовал на трон; одновременно набирал силу мятеж, организованный знатью. К 224 году Артабан V потерпел поражение (пропаганда победителя утверждала, что он, победитель, убил его в рукопашной схватке). С его смертью пришел конец и Парфянской империи.

Победителем был Ардашир I, сын Папака и, вероятно, внук Сасана, хотя позднее имели хождение романтические истории о том, как этот род получил свое имя. Он был скорее перс, нежели парфянин, однако было бы ошибкой рассматривать его мятеж как кампанию, предпринятую националистами, дабы свергнуть «иностранцев», парфянских правителей. Ардашир был не более чем одним из местных аристократов — правда, вероятно, особо одаренным и честолюбивым. Ему потребовалось примерно десять лет, чтобы одолеть местных противников и стать полновластным царем своей родной провинции Персиды (современный Фарс). То, что ему удалось возвыситься подобным путем, свидетельствует о слабости центрального правительства, которой он и продолжал пользоваться, расширяя свою власть на соседние провинции. Римские источники считают его наследником Ахеменидов, древней персидской династии, разгромленной Александром Великим. По-гречески его имя звучало как «Артаксеркс». Однако в его внутренней пропаганде нет и следа этой связи; кроме того, насколько мы знаем, мало кто из персов имел глубокие сведения об этой эпохе прошлого своей страны.

Ардашир одержал победу, поскольку хорошо умел воевать и был энергичным лидером. Он исповедовал традиционную для Персии религию — зороастризм; на монументальном рельефе, воздвигнутом его сыном, бог Ахура-Мазда коронует победоносного Ардашира. Само по себе это представляло собой разрыв с традицией, поскольку в прошлом считалось неподобающим изображать бога в виде человека. На монументе земной царь повергает побежденного Артабана под копыта своего коня, тогда как его небесный двойник аналогичным образом сокрушает злого бога Ахримана. С самого начала своего существования новая династия заявляла о том, что ей покровительствуют боги, и поощряла строительство храмов, где поклонялись огню (огнепоклонничество составляло важнейшую часть зороастризма), но было бы ошибкой уподоблять их крестоносцам. Парфяне никогда не проявляли враждебности по отношению к зороастризму, и лишь впоследствии он развился в государственную религию, подавлявшую прочие верования. Ардашир был набожен, но проявлял терпимость по отношению к другим верам и идеям^{96}.

Во многих отношениях новый режим весьма напоминал старый. Он по-прежнему носил феодальный характер, хотя власть царя и придворной администрации значительно усилилась. Причиной этому стал сильный характер Ардашира. Важно, что со временем знать и правившие областями царьки почти все оказались заменены представителями рода Са-санидов. Эти люди и их приближенные продолжали обеспечивать всем необходимым большую часть войск, из которых состояла армия, и царь не мог вести без них крупные кампании. Ардашира боялись и уважали. Вместе с тем этот узурпатор лишь недавно проложил себе дорогу к власти; немногие предположили бы, что его династии суждено просуществовать до VII века. Если бы он казался слаб, то возникла бы реальная опасность его смещения другим представителем знати. Ардашир должен был продолжать одерживать победы, чтобы показать силу, а также для того, чтобы награждать награбленным добром последователей. Вскоре он обратил взор на границу с Римом.

Усиление Сасанидов коренным образом изменило соотношение сил в приграничных территориях. Часть представителей рода Аршакидов удерживала власть в Армении; когда возникла угроза вторжения, они попытались заключить более тесный союз с Римом. Хатра, город в пустыне, который не удалось взять ни Траяну, ни Северу, отразил нападение персов в 229 г. и в какой-то момент принял римский гарнизон. Годом позже Ардашир атаковал римскую провинцию Месопотамия. Цель была чрезвычайно заманчива. Двадцатилетний представитель Северов, Александр, казался слабым; кроме того, он был «под башмаком» у матери. Хуже того, римские войска в этой провинции, как и в соседних, вовсе не находились в состоянии полной боевой готовности. За последние двадцать лет они неоднократно участвовали в гражданских войнах и боевых действиях в случаях нескольких узурпации, окончившихся неудачей. Это, как и следовало ожидать, привело к ослаблению дисциплины и вместе с тем к ухудшению боевых качеств. Дион пишет, что солдаты в Сирии недавно убили наместника в ходе мятежа. Не встречая сопротивления, персы ворвались в Месопотамию и прошли по всей территории провинции (а возможно, побывали и за ее пределами)^{97}.[27]

Поначалу Александр пытался вступить в переговоры, к чему его побудили хвастливые заявления персидских послов о восстановлении Персидской империи в прежних границах, проходивших по берегу Средиземного моря. Ардашир не первым выдвигал подобные заявления — еще в 35 году об этом говорил парфянский царь во время беседы с императором Тиберием. И тогда и теперь то были лишь пустые угрозы, за которыми скрывались куда более скромные цели. Когда переговоры потерпели неудачу, Александр собрал значительные экспедиционные силы со всей империи и двинулся на восток. Поддержание боевого духа по-прежнему представляло сложности; с начала кампании произошел минимум один мятеж. Подробности дальнейших событий остаются неясны; быть может, персы уже успели отступить из римской провинции. Если же они продолжали оставаться там, то их немедленно изгнали. Римляне одержали несколько побед, но Александр преждевременно отступил, и персы нанесли сильнейший удар подругой римской колонии^{98}.

В результате сложилась патовая ситуация; в течение нескольких лет ни та, ни другая сторона не предпринимала против врага крупномасштабных операций. Александр отправился в Рим отпраздновать триумф, а затем двинулся к Рейнской границе. Когда римские войска отступили, персидская армия разбежалась; феодалы возвратились домой, и Ардашир остался лишь в обществе своих ближайших подвижников и профессиональных наемников. Все же царь, вероятно, был доволен, так как набеги дали немало добычи для награждения близких к нему представителей знати и их свиты. Он также стяжал славу в результате того, что одержал победы и не понес ни одного серьезного поражения. Укрепив свою власть и положение владыки, на тот момент он был удовлетворен.

Смерть императора

В 236 году Ардашир предпринял новое нападение на Месопотамию и захватил города Карру, Нисибис и Эдессу Опять-таки он предпринял этот набег ради славы и добычи. Новый император Максимин был слишком занят ведением войн на западе, чтобы принять ответные меры. Он уже успел столкнуться и с усилением внутренней оппозиции. В условиях нехватки средств его представители получили приказ собирать налоги с особенной строгостью, что дополнительно уменьшило его популярность. В марте 238 года императорский прокуратор в Африке был убит без суда арендаторами нескольких землевладельцев, из которых он пытался «выжать» деньги. Последние быстро провозгласили императором проконсула провинции. Его звали Гордиан (полное его имя звучало как Марк Антоний Гордиан Семпрониан Роман); он был сенатором из хорошей фамилии, однако не отличался выдающимися способностями. Кроме того, он был очень стар — Геродиан сообщает, что ему было восемьдесят лет. Однако с ним в провинции находился его сын, который быстро сделался соправителем; свой двор они учредили в Карфагене. Когда новости достигли Рима, сенат возликовал и немедленно изъявил свою верность им, объявив Максимина врагом государства[28].

Однако сенаторы поторопились. Африка не являлась «военной» провинцией и не располагала значительным гарнизоном. В соседней Нумидии находился целый легион — III Августов — а также ауксилиарии. Наместник Нумидии также был сенатором, но он «имел зуб» на Гордиана и предпочел сохранить верность Максимину. Легион двинулся на Карфаген. Гордиан-младший выдвинул против него армию добровольцев, но крестьяне могли противопоставить должным образом вооруженным и обученным солдатам лишь энтузиазм. Армия потерпела поражение, ее командующий погиб. Его отец повесился, услышав новости^{99}.

Восстание было подавлено в течение нескольких недель, но сенату было уже поздно менять свое решение. Возникла необходимость найти нового императора. Коллегия из двадцати консуляров получила задание избрать из числа сенаторов человека, подходящего для этого поста. Они выдвинули двоих из своих же товарищей, Бальбина и Пупиена (обоим было минимум за пятьдесят). В день их восшествия на престол начались волнения, и им пришлось взять еще одного коллегу, внука Гордиана — сына его дочери, а не недавно погибшего сына. Гордиану III исполнилось всего тринадцать лет, и беспорядки скорее всего были организованы самими сенаторами и ведущими представителями из всаднического сословия, находившимися на важных постах, которые надеялись получить власть, имея на престоле марионетку^{100}.

К этому времени Максимин двинулся на Италию, однако столкнулся с трудностями при осаде Аквилеи. Именно здесь уставшие офицеры расправились с ним. Затем армия объявила о своей верности трем императорам, назначенным сенатом. Очень может быть, что именно их изображают три фигуры, принимающие дары Теренция и его людей на фресках в Дураевропос. Однако с самого начала Бальбин и Пупиен не пользовались популярностью у преторианцев; через пару месяцев гвардейцы убили обоих. И вновь у кормила власти империи оказался мальчик немногим старше десяти лет — или, скорее, люди, способные управлять им. Ведущую роль среди них играл префект претория Гай Тимесифей, выдавший за юного императора свою дочь. Хотя он, по-видимому, обладал некоторой компетентностью в вопросах правления, но в такой ситуации эффективное руководство государственной машиной было невозможно. Существовали также проблемы более общего характера (не последняя из них — все тот же недостаток средств, вынудивший Максимина прибегнуть к отчаянным мерам^{101}.

Римская империя была разорена гражданскими войнами; ею вновь правил мальчишка. Соседи сочли ее слабой и уязвимой. Персы вновь напали и взяли Хатру в 240 году. К этому времени Ардашир скончался; ему наследовал его сын Шапур I, деливший власть с отцом в течение нескольких предшествовавших лет и уже показавший себя грозным воителем. Несмотря на это, к 243 году римляне отвоевали Карры, Нисибис и Эдессу. Затем армия двинулась на Ктесифон, бывший столицей парфян и по-прежнему остававшийся главной резиденцией правительства при новом режиме. Еще до ее прибытия Тимесифей скончался в силу естественных причин. В начале 244 года Шапур принял участие в сражении с римлянами неподалеку от города и провозгласил себя победителем. Римские источники отрицают поражение, но Гордиан, очевидно, не одержал победы, и вскоре армия начала отступать^{102}.

Шапур одержал победу по меньшей мере в стратегическом плане; ему на руку также сыграла смерть девятнадцатилетнего Гордиана. Как он умер, остается неизвестным. Персы заявили, что он пал от их рук; в некоторых римских источниках говорилось, что он получил рану, оказавшуюся смертельной. Согласно более спорной традиции, он был убит в результате заговора, во главе которого стояли два префекта претория. Несомненен факт, что армия потерпела поражение под руководством юного императора. Два новых префекта претория были близки к Тимесифею; кроме того, они были братьями (такое случилось в первый раз). Младшего из них, Филиппа (полное имя его было Марк Юлий Филипп), армия провозгласила императором. Его старший брат, возможно, был просто-напросто менее влиятельным лицом, но, вероятно, важнейшую роль сыграл тот факт, что Филипп имел сына, который должным порядком был сделан его соправителем. Итак, императором вновь стал всадник, причем, подобно Макрину, Филипп возвысился благодаря тому, что находился при императорском дворе. К тому времени ему было, вероятно, за сорок; он происходил из непримечательного городка в Южной Сирии, который впоследствии, не жалея расходов, перестроил и превратил в крупный город Филиппополис. Позднейшие историки дали ему прозвище Филиппа Араба, однако нет оснований полагать, что он не был римлянином, как говорится, по всем статьям. Новые императоры всегда подвергались опасности быть свергнутыми другими претендентами, и Филипп хотел как можно скорее возвратиться в сердце империи. Он заключил мир с Шапуром, передав ему полмиллиона золотых монет и согласившись считать Армению персидской сферой влияния. Он не уступил персам никаких римских территорий, но персидский царь удержал за собой Хатру и добился некоторого влияния на приграничных землях. На монументе, возведенном в честь победы, он изображен верхом на коне, попирающем тело Гордиана, в то время как Филипп молит о пощаде. Этот успех значительно усилил его власть в собственной стране^{103}.[29]

Филипп возвратился в Европу Позже он направил своего старшего брата назад в восточные провинции, даровав ему титул «правитель Востока» (rector Orientis), предвидя, что, несмотря на мир, отношения с Персией сложатся нелегкие. В 245—246 годах сам Филипп провел кампании на Дунае, проходившие в условиях масштабного вторжения племен, обитавших по ту сторону границы. Годом позже мы видим его в Риме, где он отпраздновал с величайшей пышностью тысячелетие основания города. Большинство наших источников враждебно настроены по отношению к нему, но, насколько мы можем судить, он делал все от него зависящее, чтобы править хорошо. В то время, однако, подобное встречалось довольно редко. Как и все императоры того периода, он отчаянно нуждался в деньгах, тем более что был склонен тратить помногу. Тяжелое налоговое бремя спровоцировало восстание в Сирии в 248 году; в конце того же года армия в Мезии на Дунае провозгласила другого императора. Узурпатор продержался недолго, поскольку его же собственные люди выступили против него и расправились с ним^{104}.

Вскоре на дунайской границе вспыхнули новые волнения, вероятно, спровоцированные сокращением или отменой дани, выплачивавшейся племенам с целью сохранения мира. Филипп послал туда опытного сенатора Деция (полное его имя звучало как Гай Мессий Квинт Деций), дабы тот восстановил порядок. В 249 году дислоцированная в тех краях армия провозгласила Деция императором, и он немедленно двинул войска назад в Италию. Филипп потерпел поражение и погиб в бою близ Вероны; сразу же после этого его сын был убит. Деций вскоре вернулся на Дунай, где ему пришлось воевать с отрядами варваров, пересекавшими границу С самого начала он понимал всю шаткость своего положения на троне. Вероятно, по этой причине одной из первых мер, принятых им, стал приказ всему населению империи принести жертвы, так сказать, в его пользу. Ритуал следовало совершить в конкретный день; за происходящим должны были следить местные чиновники. Вероятно, он не предполагал, что этот декрет вызовет кризис среди одной из групп населения империи — христиан^{105}.

Внутренний враг?

Первой находкой в Дураевропос стал храм; во время последовавших раскопок обнаружились и другие культовые учреждения. Как и в других общинах в империи, где жители исповедовали множество верований, здесь, по-видимому, благополучно сосуществовало немало различных культов. Декрет Деция содержал весьма неопределенное требование принести жертвы «божествам предков», дозволяя людям обратить свои молитвы к любым высшим силам — иными словами, каким тем будет угодно. По сравнению с обнаружением в Дураевропос храмов более впечатляющим событием стало открытие там синагоги, датируемой III веком. Стены ее покрывали росписи на сюжеты из священных книг, включая Исход и прибытие в Ханаан. Само по себе это в высшей степени необычно, поскольку в тот период иудеи обычно не изображали людей. По стилю эти фрески очень напоминают изображение Теренция и его товарищей; в них виден отпечаток местных вкусов^{106}.

Примерно в то же время, когда в Дураевропос была возведена синагога, местные христиане превратили несколько комнат в частном доме в баптистерий. Опять-таки его стены были расписаны в том же местном стиле — на этот раз сценами с участием Адама и Евы, Христа в облике Доброго Пастыря и Петра, идущего по воде. В отличие от изображений, принадлежащих к более поздней традиции, Христос показан безбородым. Еще одна плохо сохранившаяся сцена, вероятно, содержала фигуры женщин, идущих к пустой гробнице после Воскресения. Во многих отношениях это открытие было более удивительным, чем обнаружение синагоги, поскольку следы существования христианства почти отсутствуют в археологических находках, относящихся к периоду до IV века. Христиане не создавали монументов и не строили специальных зданий, предназначенных под храмы, поскольку группы верующих предпочитали встречаться в частных домах или где-то снаружи. Если бы не фрески, археологам оставалось бы только гадать, действительно ли данная комната служила баптистерием^{107}.

Христиане не устраивали жертвоприношений, чем весьма отличались от основной части населения империи. Они также отрицали существование каких бы то ни было богов, кроме своего (что, на взгляд их современников, весьма напоминало атеизм). Иудеи придерживались сходной точки зрения; многие из тех, кто придерживался иных верований, считали их «ненормальными», но они по крайней мере представляли собой отдельный народ с традиционной религией. Долгое время в христианах видели одну из иудаистских сект, и широкие круги населения начали воспринимать их культ как нечто отличное от иудаизма, вероятно, не ранее конца I века. Христианство было новым явлением; среди христиан можно было найти представителей любой национальности, любого слоя общества. Это заставляло многих относиться к христианству особенно подозрительно, так как трудно было с уверенностью сказать, сколько приверженцев у этой веры. Критики христианства утверждали, что его принимали в основном незащищенные, бедные и необразованные люди, среди которых было много женщин и рабов — образованные люди считали их персонами по натуре нелогичными. Также ходили слухи об ужасных тайных ритуалах. Обряд причастия, во время которого говорится о вкушении плоти и крови, давал пищу для разговоров о каннибализме^{108}.

Иисуса распяли приблизительно в 30 году, при императоре Тиберии. Хотя прежде всего его обвиняли в противостоянии власти Рима — он будто бы называл себя «Царь Иудейский», — римские чиновники не предпринимали попыток подавить движение его последователей. Однако в 64 году после пожара в самом центре Рима общественное мнение обратилось против Нерона, обвинив его в том, что он извлек выгоду из этого бедствия и, возможно, стал его главным виновником. В ответ император обвинил в поджоге христиан, надеясь, что эта непопулярная группа подойдет на роль «козлов отпущения». Многих арестовали и казнили; к некоторым применили такую меру наказания, как сожжение заживо. Предание гласит, что Петр и Павел погибли во время этих «чисток»: первого распяли, а второму отсекли голову, поскольку он был римским гражданином^{109}.

Гонения Нерона на христиан происходили прежде всего в Риме, но непонятно, сколько они продолжались даже в этом городе. Согласно выдвинутому принципу, принадлежность к числу христиан рассматривалась как преступление против государства, однако впоследствии власти не слишком активно преследовали церковь. В начале II века Плиний Младший занимал пост наместника Вифинии и Понта; он ездил из города в город по вверенной ему провинции, разбирал прошения и вершил суд. Однажды к нему привели арестованных, которых местные власти обвиняли в исповедании христианской веры. Проведя расследование, Плиний заключил, что дикие истории о преступлениях и девиантном поведении не имели под собой реальной почвы; наличествовали лишь «чрезмерные суеверия». Тех, кто отрицал свое исповедание христианства — даже если предполагалось, что они были христианами прежде, — были освобождены. От них потребовалось лишь совершить жертвоприношение и похулить имя Христово. Плиний дал подозреваемым три шанса избегнуть наказания таким образом. Тех, кто отказался, он казнил, полагая, что они вполне заслужили это в силу своей «непреклонной закоснелости и упрямства»^{110}.

Император Траян одобрил действия Плиния, сочтя всю процедуру корректной. Преступление заключалось всего лишь в том, что на вопрос со стороны властей, христианин ли ты, человек отвечал «да». В прошлом (да и в будущем) верования не интересовали имперскую администрацию — в особенности если верующие хранили их в тайне. В конце II века христианский автор Тертуллиан, бывший также и юристом, отмечал, что ни одно преступление не преследуется столь нелогичным образом. Он также подчеркивал, что христиане были образцовыми гражданами, и прослеживал это на примерах представителей едва ли не всех социальных слоев. Отказ приносить жертвы свидетельствовал лишь об их честности, поскольку они не могли заставить себя выполнять ложный, по их понятиям, ритуал. Но они были верными подданными империи, подчинялись всем прочим законам, платили налоги и молились за императора и за процветание государства^{111}.

После Нерона гонения на христиан происходили редко и носили местный характер. Обычно они случались в неспокойные времена или в связи с различными бедствиями, когда толпа хотела выместить на ком-то свою злобу. Тертуллиан утверждал, что почти каждое несчастье вызывало крик: «Христиан — льву!» (Christianos ad leonem!) — слово «лев» употреблялось в единственном числе, совсем как «гунн» в годы Первой мировой войны. Совет Траяна Плинию был в высшей степени показателен, поскольку он подчеркивал, что наместник должен не выслеживать христиан, но лишь рассматривать дела тех, кого арестовали местные власти. Христианство не интересовало императоров, но они заботились о благополучии отдельных общин. При Марке Аврелии развернулись крупномасштабные гонения на христиан в Лугдуне (современный Лион), в Галлии; это произошло примерно в 177 году. Вполне вероятно, что таким образом нашла себе выход всеобщая нервозность, связанная с продолжавшимися вспышками чумы. Другой вывод, более очевидный, состоит в нехватке подходящих преступников, которых можно было бы использовать в качестве жертв на арене^{112}.

Свидетельств о постоянных преследованиях в адрес приверженцев христианства немного. Юрист, вызвавшийся защищать арестованных, в ходе процесса был сам обвинен в том, что он христианин. Он признался в этом, присоединился к своим подзащитным и умер на арене. Позднее, когда известный врач подпал под подозрение, будто он воодушевляет христиан перед смертью, его также арестовали и отправили на казнь. Иногда арест и казнь оказывались вызваны сугубо личными причинами. В еще одной подобной истории рассказывается о женщине, которая обратилась в христианскую веру и впоследствии развелась с мужем. Он, в свою очередь, выдвинул обвинение в суде против нее и проповедника, побудившего ее принять христианство. О многих было известно, что они христиане, но этот факт не становился предметом рассмотрения суда до возникновения очередного спора^{113}.

В христианских историях о мучениках часто подчеркивается, какие усилия предпринимали окружающие для убеждения подозреваемых отречься от своей веры и получить свободу. Мы видим, что наместники тратили на это немало времени, используя в качестве средств убеждения как угрозы, так и доводы рассудка. Еще в одном случае мы читаем, как отец упрашивал свою дочь-христианку: «Пожалей мои седины… сжалься надо мной, своим отцом… подумай о ребенке, который не сможет жить, если ты умрешь. Оставь свою гордость!» Она отказалась и погибла на арене. Не все были столь непоколебимы. В другой истории говорится о человеке, который «отрекся сам и побудил еще нескольких к добровольному отречению. Наместник долго убеждал его и заставил поклясться именами богов и совершить жертвоприношения». Церковь почитала мучеников, но относительно тех, кто добровольно шел на казнь, существовали постоянные подозрения. Некоторые члены местных церковных общин, по-видимому, пережили наказание; согласно описаниям, они были в состоянии прийти к тем, кто ожидал суда и казни, и поддержать их. Складывается впечатление, что, как правило, власти преследовали цель арестовать нескольких ярких представителей христианства и тем устрашить остальных. Наместников и даже местных магистратов, по-видимому, куда больше заботили публичные зрелища, нежели верования, считавшиеся личным делом каждого.

Иногда рассказы о мучениках включают в себя ситуации, окрашенные мрачным юмором; примером может послужить следующий обмен репликами между наместником в Испании и представителем тамошней христианской общины:

Затем епископа сожгли заживо. Публичные казни (вне зависимости от того, какое преступление каралось таким образом) совершались с особой жестокостью, поскольку, согласно мнению властей, должны были послужить средством устрашения. Они также часто включались в число увеселений для публики во время празднеств. Не всех христиан подвергали смертной казни. Мужчин могли отправить на работу в принадлежавшие государству копи (условия труда в них были ужасны), женщин иногда посылали в бордели. В других случаях применялись штрафы или тюремное заключение — опять-таки в надежде вынудить осужденного отречься. Когда выносился смертный приговор, то часто он приводился в исполнение крайне жестокими методами даже по римским меркам. Во время казни толпа обычно испытывала откровенное удовольствие, и лишь изредка можно встретить признаки проявлений сочувствия с ее стороны. Так, примерно в 203 году двух молодых женщин казнили, отдав на растерзание разъяренной телке.

Судя по всему, толпа была счастлива видеть, как одетые женщины были затоптаны насмерть^{115}.[30]

Казни носили зрелищный характер; для тех, кто подвергался им, то была страшная участь, однако нужно также отметить, что до середины III века они происходили редко. В течение почти всего существования римского мира большинство его населения вполне допускало, что окружающие сами могут решать, какую религию им исповедовать. Многие из нехристиан все же почитали Иисуса как святого человека. Юлия Мамея призвала в Антиохию знаменитого христианского мыслителя Оригена, чтобы иметь возможность ознакомиться с его идеями при личной встрече. Ее сын, Александр Север, говорят, даже держал у себя в комнатах среди изображений богов и великих людей, которым он поклонялся, статую Иисуса. Мы легко забываем о том, что политеистический тип мышления позволял свободно включать в поле зрения новые божества, даже при том, что сами христиане настаивали, что поклонение Христу должно означать отрицание других богов. О Филиппе сообщают, что он симпатизировал христианам; в одном из поздних источников даже говорится, что он и сам верил в Христа^{116}.

Преследования в адрес верующих носили локальный характер и, похоже, не замедлили распространение христианства. Как всегда в тех случаях, когда дело доходит до статистикм, мы не имеем достоверных сведений о том, сколько человек исповедовало христианство в тот или иной конкретный период. Представляется, что это была в первую очередь городская религия, однако при этом мы должны учитывать, что лучше представляем себе жизнь города, а не деревни, так что это предположение может быть ошибкой. С самого начала существования христианства его адепты создавали огромное количество письменных текстов, из чего следует, что многие верующие были грамотны, а некоторые — хорошо образованны. Вероятно, среди них насчитывалось немало преуспевающих представителей «среднего класса», игравших важную роль в жизни местных общин. Среди сенаторского сословия христиане скорее всего были редкостью, но у нас нет четких доказательств.

Христианство оставалось вне закона, однако юридические санкции применялись к верующим очень редко; по большей части христиане жили нормальной жизнью и даже имели возможность исповедовать свою религию открыто (хотя бы в некоторых случаях). Эдикт Деция помешал им в этом; христиане отреагировали по-разному. Некоторые подкупили местных чиновников и приобрели свидетельство, не совершив жертвоприношения. Другие уступили и совершили жертвоприношение (иногда один из членов семьи делал это, чтобы защитить остальных). Некоторые могли отказаться от своей веры, учитывая императорский приказ. Куда больше христиан осталось верно своей религии, но то, как с ними поступили, зависело от решения местных магистратов и наместников провинций. Часть была казнена, еще больше — арестовано и наказано иными способами, однако информация в источниках слишком скудна, чтобы мы могли судить о числе пострадавших. Выдающийся теолог времен Александра Ориген, двумя десятилетиями ранее приглашенный Юлией Мамеей, стал одной из жертв случившегося: он умер в тюрьме. Эдикт Деция изменил представления о влиянии государства на верования граждан, а также сделал первоочередным вопросом официальное отношение к христианам. Принятые им меры выдают человека, недавно взошедшего на трон и охваченного тревогой: его беспокоила возможность вторжений и появления узурпаторов, а также продолжавшиеся вспышки чумы и их последствия^{117}.

Поражение и унижение

Правление Деция длилось меньше трех лет. Вероятно, он уже предпринял шаги по смягчению своего декрета о жертвоприношениях, когда в 251 году его убили варвары во время стычки на дунайской границе. В качестве его преемника армия выбрала Галла, сенатора, наместника Мезии. Нам известна по крайней мере одна попытка узурпации в Сирии, прежде чем в 253 году поднял восстание человек, которого Галл назначил вместо себя в Мезии. Когда враждующие армии встретились, они не стали сражаться, но после переговоров просто убили Галла и его сына. Победителя, Эмилиана, всего через несколько месяцев постигла та же судьба. Валериан (полное имя — Публий Лициний Валериан) также был видным сенатором и сразу же назначил своего сына соправителем-августом. Отец вскоре отправился на восточную границу, где нарастал кризис, оставив сына, Галлиена, решать проблемы на Западе^{118}.

Шапур воспользовался преимуществами, которые давало ему ослабление римлян, чтобы вторгнуться в Армению. В какой-то момент он, по-видимому, организовал убийство армянского царя, а в 251 году начал полномасштабное вторжение и вытеснил оттуда его преемника, который отправился искать убежища у римлян. Шапур предпочел расценить это как нарушение клятвы, данной ему Филиппом, в том, что он будет иметь в Армении полную свободу действий. Также важную роль сыграли сведения о том, что римляне заняты междоусобной борьбой. В 252 году он двинулся вверх по Евфрату и напал на Сирию. Римская армия потерпела поражение; атакующие заняли саму Антиохию, не говоря уж о менее крупных городах. Однако персы не собирались оставаться там. Они разграбили города, захватили пленников и убрались домой. Узники имели для персидского царя большое значение: он селил их в общинах, расположенных в глубине своей страны, где они могли участвовать в крупномасштабных работах по строительству и ирригации. Во время отхода персов римские войска и местное ополчение одержали несколько незначительных побед, но в конечном итоге это лишь ускорило отступление.

К тому моменту, как Валериан прибыл в Антиохию в 255 году, активность персов сократилась. Вскоре он столкнулся с иного рода проблемами: моря бороздили целые флотилии германских пиратов, совершавших набеги. Он двинул на борьбу с ними необходимые силы, что вновь оголило границу с Персией. Шапур предпринял ряд небольших вылазок, основная цель которых заключалась в захвате приграничных городов. Затем в 260 году персидский царь предпринял новое крупномасштабное вторжение. Вначале он нанес удар по Месопотамии. Нападению подверглись Карры и Эдесса. Валериан во главе большой армии устремился на врага. Сосредоточение столь значительных сил представляло собой опасность, так как приводило к повсеместному ослаблению обороны; хуже того, недавно произошло несколько вспышек чумы. Опять-таки мы не знаем, как развивались события. Быть может, имела место битва или просто маневры. Но доподлинно известно, что Валериан и его старшие офицеры попали в плен к персам, очевидно, в разгар переговоров. На некоторых памятниках, воздвигнутых в честь победы, Шапур изображается держащим императора за запястье. По его заявлениям, побежденных римлян насчитывалось семьдесят тысяч человек, но когда мы имеем дело с утверждениями о численности врага, исходящими от персов (равно как и от римлян), необходимо относиться скептически. Персы совершали масштабные рейды по территориям Каппадокии, Сирии и даже Киликии. Возможно, Антиохия пала — уже во второй раз^{119}.

К тому моменту, как Валериан попал в плен, Дураевропос уже была покинута жителями. Вероятно, между 252 и 253 годами персы на короткое время оккупировали ее, прежде чем город вновь заняли римляне. Последние вскоре приняли меры по укреплению защитных сооружений: они возвели мощную земляную насыпь за главной стеной, уничтожив в ходе этой работы стоявшие поблизости дома. Несколькими годами позже персы напали вновь. Учитывая, что к востоку протекал Евфрат, а на севере и на юге находились глубокие русла высохших речек, главный удар неизбежно должен был обрушиться на западную стену. Первый натиск на главные ворота окончился неудачей. После тяжелого боя в кирпичной кладке осталось немало застрявших там наконечников стрел. Затем персы предприняли строительные работы: они соорудили насыпь, по которой можно было подвезти к стене осадную башню или подтащить таран. Они также рыли подземные туннели, чтобы проделать подкоп под укрепления. В ответ римляне позаботились о том, чтобы надстроить стену напротив ската, а также начали работы по устройству контрподкопов. Мастерство и инженерное искусство играло в ходе осад не меньшую роль, чем грубая сила.

Персы достигли некоторого успеха, когда обрушилась башня, откуда было удобно обстреливать людей, строивших насыпь. Однако вскоре после этого успеха римляне нанесли ответный удар: они прорыли туннели под насыпью, выстроенной осаждающими, в результате чего она более не могла выдерживать вес осадных машин. Персидские саперы к этому времени уже трудились над строительством еще одного туннеля; на этот раз они собирались разрушить башню и стену близ нее и пробить брешь в укреплениях. Римляне догадались, что они задумали, и выкопали ход, который в конце концов соединился с вражеским. Вероятно, в узких туннелях разыгралась ужасная рукопашная схватка. Здесь погибло не менее двадцати римских солдат и один перс; их останки были найдены землекопами. Недавно была предложена еще одна любопытная реконструкция. Согласно ей, персы знали о приближении римлян, отправившихся на вылазку, и приготовили им страшный сюрприз: они подожгли серу и смолу, которые давали ядовитый дым. Туннели располагались таким образом, что за счет сквозняков его быстро отнесло в подземный ход римлян, и солдаты задохнулись. Позднее тела римлян, вероятно, свалили в кучу во время строительства импровизированной баррикады, которая должна была послужить защитой от новых атак, пока персы готовились сжечь опоры и обрушить весь туннель. Неведомо для них защитники, столь же обеспокоенные, заделывали другой конец хода на тот случай, если персы попытаются пробраться по нему в город. Впоследствии персы обрушили главный туннель, но это не принесло ожидаемого результата. Мы не знаем, как персы наконец проникли в Дураевропос: защитники могли сдаться, потеряв надежду отразить новое нападение, причиной мог послужить недостаток продовольствия или отсутствие надежды на освобождение. Персы еще ненадолго задержались здесь, однако затем покинули город, и его занесло песками. Вероятно, он отстоял слишком далеко от их основных баз, чтобы они стали удерживать его длительное время^{120}.

В июне 251 года император Деций атаковал группу варваров, которые пересекли Дунай с целью грабежа римских провинций. Их возглавлял вождь по имени Книва. Император охотился за этой шайкой и другими подобными ей больше года. В начале своего правления он взял себе имя «Траян» в память о покорителе Дакии. Несомненно, идея состояла в том, чтобы подать надежды на новые победы на Дунае, однако к настоящему времени их удалось одержать очень мало. Траян был опытным командующим; в его распоряжении находилась армия, набор в которую проводился по всей стране. И войско, и империя в течение жизни целого поколения не знали гражданских войн. Деций был куда менее удачлив, значительно менее талантлив и располагал куда менее сильным войском, чем его тезка. Прошлым летом Книва уже нанес ему поражение. Впоследствии, когда враги захватили Филиппополь во Фракии, Деций либо не смог, либо не захотел двинуть войска, чтобы освободить его. В то время на Рейне и в самом Риме вновь появились узурпаторы. Всех их вскоре убили офицеры, сохранявшие верность императору, но Деций знал, что его авторитет весьма низок. Ему требовалась крупная победа.

Книва возвращался домой с добычей после набега, когда император нагнал его близ Абритта — непримечательного поселения близ тех мест, где в наши дни проходит граница между Румынией и Болгарией. Большинство подробностей происшедшего ныне утрачено. Быть может, произошло сражение или серия мелких стычек. Первоначальный успех обернулся катастрофой, когда римляне попали в засаду в болотистой местности. Деций погиб вместе со своим сыном-соправителем. Один источник утверждает, что их лошади увязли в грязи, а затем они были убиты метательными снарядами.

Нам неизвестно, сколько солдат погибло вместе с Децием и его сыном, хотя из сведений источников нельзя сделать вывод, что та или другая армия была особенно велика; они насчитывали скорее тысячи, чем десятки тысяч человек. В прошлом римским армиям доводилось терпеть поражение от варваров. Известный факт: Август потерял три легиона и приданные им вспомогательные войска — силы, насчитывавшие примерно пятнадцать—двадцать тысяч человек — в засаде, устроенной в Тевтобургском лесу в 9 году. Поражение при Абритте, вероятно, сопровождалось меньшими потерями, однако то был первый случай, когда император пал от рук иноземного врага (дело ухудшалось тем обстоятельством, что его так и не нашли и не похоронили с должными почестями). По иронии судьбы, катастрофа произошла неподалеку от Трофея Траяна — огромного монумента цилиндрической формы, воздвигнутого Траяном в ознаменование победы над даками, а также в память погибших на войне.

Набег Книвы был лишь одним из множества нападений, тревоживших население провинций империи в течение нескольких десятилетий в середине III века. Области, где в течение нескольких десятков лет царил мир — Галлия, Италия, Испания, Греция, Малая Азия и Северная Африка, — пали жертвой банд мародеров из-за границы. Большинство нападавших говорило на германских языках, но германцы делились на множество отдельных племен и более крупных объединений. Книва происходил из готского племени, то есть из народа, у которого лишь недавно возникли контакты с Римом. К концу III века готы вместе с другими, очевидно, вновь сложившимися могущественными народами, такими как франки и алеманны, создали серьезную угрозу на границах, проходивших по Дунаю и Рейну. Казалось, баланс сил претерпел значительное изменение^{122}.

Германцы

Юлий Цезарь утверждал, что по Рейну проходит граница между местами обитания галлов и германцев; река оказалась удобной чертой, проведенной самой природой, за которой он более не завоевывал земель. Бесчисленные, агрессивные и весьма многочисленные германцы всегда стремились продвинуться на запад, в богатые земли Галлии и за ее пределы. Цезарь изобразил германские племена как полукочевников, угрожавших союзникам Италии и даже ей самой. Он беспощадно боролся с «угрозой», но из его же собственного рассказа о событиях очевидно, что ситуация была значительно сложнее. Часть германских племен уже поселилась к западу от Рейна и без труда вошла в состав населения империи, а соответствующие территории стали новыми провинциями. Цезарь также набрал к востоку от Рейна немало германских наемников, дабы те сражались бок о бок с его легионерами. С самого начала германцы представляли собой не только угрозу, но и ценный источник военной силы.

Август попытался аннексировать земли, простиравшиеся от Рейна до Эльбы, но его планы создать обширную провинцию Германия погибли вместе с легионерами в Тевтобургском лесу. Хотя римские армии отправились наказать враждебные племена за это поражение, идея насчет провинции так и не была приведена в исполнение, и граница прошла по Рейну. Ни эта река, ни Дунай не представляли собой незыблемой границы римской территории, поскольку на противоположном берегу требовал ось сильное военное присутствие. К концу I века промежуток между двумя реками был соединен линией укреплений, в результате чего Рим получил в прямое управление обширные территории, известные под названием Декуматских полей. Немного позднее Траян завоевал Дакию, но затем подобные крупные изменения линии границы в Европе не происходили в течение полутора столетий. Вдоль нее дислоцировалось более половины всей римской армии (а если учитывать британский гарнизон, то почти две трети)^{123}.

К востоку от границы обитали племена, не все из которых относились к числу германцев. На Дунае жили карпы, родичи даков, переселившиеся сюда после завоевания их царства, и сарматы, бывшие степные кочевники, перебравшиеся на Большую Венгерскую равнину. Относительно принадлежности к числу германцев еще одного племени, бастарнов, имеются доводы как за, так и против. И все же основная масса населения приграничных территорий была именно германской, как утверждают римские источники. Однако сомнительно, что тамошние обитатели сами считали себя германцами. Некоторые племена были связаны узами родства, отправляли одни и те же культы, но, похоже, настоящего чувства принадлежности к «германцам» они не испытывали. Хотя их языки имели сходные корни, весьма вероятно, что представители племен, живших вдали друг от друга, с трудом поняли бы один другого в разговоре. Главную роль играли племенные узы; принадлежность к более мелким группам — клану и семье — была еще важнее^{124}.

Цезарь пишет, что германцы в основном пасли скот и не обрабатывали землю. Даже в его дни то было колоссальное преувеличение. В ряде областей, насколько можно себе представить, поселения действительно носили примитивный характер и существовали недолго: через несколько лет, истощив окрестные поля, люди перемещались на новое место. И все же в римский период общая картина являла собой зрелище преемственности и стабильности, и, возможно, значительную роль здесь сыграло установление постоянной границы. Несколько деревень, раскопанных археологами, просуществовало три или четыре столетия. По большей части они были невелики, но некоторые включали не менее дюжины (в одном случае — тридцать) основательно выстроенных деревянных домов прямоугольной формы. Население такой общины скорее всего насчитывало примерно пятьсот человек. Городов, сравнимых с тем, которые выросли в Галлии и некоторых областях Германии в позднем железном веке, здесь не было — вместо этого мы видим множество деревень и отдельных ферм^{125}.

Военные лидеры в I веке избирались из числа более широкого круга аристократов. Власть вождя определялась количеством воинов, из которых состояла его личная свита — выражаясь по-латыни, comitatus. Эти люди были обязаны сражаться вместе с ним в боях; в свою очередь, он устраивал для них пиры и награждал их оружием и золотом. Через сто лет подобные отношения были прославлены в таких поэмах, как «Беовульф». Один могущественный король IV века имел в своем распоряжении отряд из двухсот воинов; судя по впечатляющей коллекции оружия, обнаруженного при раскопках в Скандинавии, там их было примерно столько же. Это оружие представляло собой военную добычу, захваченную у побежденных врагов, а затем поднесенную в дар богам (победители бросили их в священное озеро). Оружия, найденного в Иллерупе в Дании (то были наконечники стрел и копий, умбоны — металлические выпуклости, крепившиеся в центре щита, и некоторое количество мечей), хватило бы на двести—триста человек; его принесли в дар божествам около 200 года. Столетие спустя в другое датское озеро близ Эйсбола было брошено такое количество оружия, которого хватило бы, чтобы снарядить в битву двести человек.

Подобные находки подтверждают впечатление, складывающееся в результате чтения источников относительно военного снаряжения германцев. Верхом ездили лишь немногие; доспехи были редкостью. Большинство воинов сражалось копьями, метало дротики и прикрывалось щитами. Значительное меньшинство также имело мечи (к III веку — почти всегда римского производства). Ныне за пределами империи найдено больше мечей, нежели на ее территории; поразительно, сколько их перешло в руки воинов из скандинавских племен, обитавших так далеко от имперской границы. Некоторые были захвачены в набегах, но большее количество было приобретено в результате торговых операций (по большей части незаконных) или могло быть даром лояльным предводителям общин^{126}.

Полупрофессиональные военные, из которых состояли отряды вождей, были не особенно многочисленны. Более крупные военные силы иногда формировались за счет присоединения к ним всех свободных общинников, способных носить оружие, но подобное войско не могло действовать длительное время. Большинство межплеменных войн носило локальный характер; военные действия в основном представляли собой набеги. Изредка и ставки, и масштаб событий возрастали. В конце I века Тацит с удовлетворением писал о том, что варварские племена стирают друг друга с лица земли без какого-либо участия римлян. Имея в своем распоряжении всего пару сотен воинов, харизматичный лидер при удачном раскладе мог возвыситься до господства над своим племенем, но его власть никогда не была прочной. Арминий, уничтоживший легионы в Тевтобургском лесу и отражавший нападения римлян в дальнейшем, в конечном итоге возглавил конфедерацию, куда вошли херуски — его собственное племя — и несколько других племен. Когда римская угроза ослабела, он погиб от рук других вождей — своих же товарищей, поскольку те боялись сохранения им постоянной власти. Периодически вождю удавалось добиться верховной власти над несколькими племенами, но его статус носил исключительно личный характер; он, если можно так выразиться, умирал вместе с ним. Никому не удавалось добиться передачи власти по наследству^{127}.

Римлянам было гораздо проще иметь дело с несколькими королями или вождями, нежели со множеством представителей племен. С самого начала лидеры, воспринимавшиеся римлянами как союзники, получали поддержку в виде субсидий, а иногда даже прямую военную помощь. Многочисленные находки разукрашенных золотых и серебряных сосудов за границей империи скорее всего представляют собой престижные подарки, которые вручались таким людям. Они были не единственными, кто выиграл от прихода римлян. На территориях близ новых границ в изобилии возникали военные базы с весьма многочисленным населением; вокруг них неизбежно вырастали поселки, а также большие и малые города. Общинники, ведшие сельское хозяйство по ту сторону границы, находили готовый рынок сбыта для избытка любой продукции^{128}.

Торговля процветала. Хлеб и животноводческая продукция, производившиеся восточнее двух рек, помогали кормить армию и гражданское население лимеса. Общинники имели легкий доступ ко многим предметам роскоши, которые привозились в достаточном количестве только из империи. Серьезным ограничением стало предписание римских властей, запрещавшее каким бы то ни было группам выход на рынок местных общин; те, кому давали соответствующее разрешение, расценивали это как значительную привилегию. Свой вклад также вносили и общины варваров, обитавших на более отдаленных от границы империи землях: из письменных источников нам известно, что римские купцы отправлялись на Балтийское море, чтобы приобрести янтарь, считавшийся драгоценным. Вероятно, велась и другая торговля (например, пушниной), но доказать этот факт сложнее. На примере деревни, открытой на одном из датских островов, видно, как община разбогатела благодаря торговле: остров служил перевалочным пунктом во время пути на ярмарки, проводившиеся на более отдаленных скандинавских территориях. Существовала и работорговля, поскольку после того как римляне перестали регулярно проводить экспансионистские кампании, военнопленных стало продаваться куда меньше. С того времени как возник римский лимес, оружие значительно чаще появляется в качестве погребального инвентаря у народов Восточной и Центральной Европы. Вероятна, это свидетельствует о значительном учащении набегов, в ходе которых вожди обращали соседей в рабство, чтобы продать их римским купцам в обмен на предметы роскоши^{129}.

Наибольшую прибыль от торговли рабами получали вожди. То же справедливо, по-видимому, и в отношении сельского хозяйства — просто потому, что они могли накапливать больше излишков зерна, чем простые крестьяне. Предводители, уже укрепившие свое положение, имели больше шансов на получение субсидий от римлян. Следовательно, хотя длительное проживание в приграничной зоне способствовало благоденствию многих тамошних обитателей, римское влияние способствовало расслоению в обществе. В обнаруженных при раскопках деревнях, существовавших в начале римского периода, все дома обычно были одного и того же размера. Позднее же одни дома стали значительно больше других и, вероятно, строились отдельно от них. Общины процветали, обеспечивая нужды густо заселенных приграничных римских районов, но ясно, что одни их члены преуспевали гораздо больше других^{130}.

Мирная торговля была самой распространенной формой контактов между римлянами, гражданскими и военными лицами, жившими на границе, и народами за ее пределами. Стычки случались реже, однако это не означает, что они имели меньшее значение. Отправиться в набег было делом обычным и естественным для подавляющего большинства народов Европы железного века, если только представлялась возможность, а соседи казались достаточно беззащитными. Вождям успешные набеги приносили славу и добычу, за счет которой они награждали своих воинов. Цезарь замечает, что германские племена гордятся, когда их поселения окружает широкая полоса опустошенных земель: это доказывает, что они воинственный народ, и их поведение должно послужить предостережением для потенциального врага^{131}.

Приход римлян, возможно, привел к тому, что схватки в приграничье стали более частыми и масштабными. Несомненно, начиная с середины I века оружие встречается в могилах германцев в качестве погребального инвентаря гораздо чаше. Ввиду новых экономических условий весьма редкие прежде предметы вроде мечей стали теперь куда более доступны. Торговля рабами подхлестывала набеги. Что еще важнее, римские субсидии позволяли вождям содержать более многочисленные отряды. Повышению их статуса зачастую сопротивлялись соперники из числа соплеменников. Борьба за власть между вождями стала яростнее и острее. Богатство не гарантировало длительного успеха. Некоторые из правителей, пользовавшихся поддержкой Рима, были убиты соперниками; другие бежали за границу, чтобы с комфортом проводить жизнь в изгнании^{132}.

Многие варвары шли на службу в римскую армию; по-видимому, для них это было все равно что вступить в отряд вождя другого племени. Некоторые вожди также состояли на службе у Рима; с ними приходили воины из числа их соплеменников. Набеги на римские провинции также оказались перспективным занятием. Хотя они были гораздо опаснее, чем нападения на другие племена, но могли принести куда больше добычи и славы. В основном набеги были небольшими, однако успехи побуждали к более масштабным нападениям. В надписи времен правления Коммода сообщается о сооружении маленьких крепостей на Дунае с целью воспрепятствовать «тайным переправам разбойников через реку» (C1L. III. 3385). О постройках такого рода на многих участках римской границы известно еще со времен республики: когда соседи считали, что провинции уязвимы, они устраивали на них набеги. Численность римских приграничных гарнизонов и их боевая готовность играли сдерживающую роль, но если сила Рима начинала восприниматься как иллюзорная, римлянам приходилось проводить трудные кампании, чтобы восстановить свои позиции^{133}.

Нелегко было перехватить все отряды быстро перемещавшихся разбойников — хотя это удавалось легче, если они уходили, нагруженные добычей, — и нередко ответом римлян становилась карательная экспедиция против тех, кого считали ответственными за случившееся. Деревни предавали огню, посевы уничтожались, стада уводились, а людей либо убивали, либо обращали в рабство. Подобные операции имели краткосрочную цель — внушить страх, однако такая жестокость сеяла семена ненависти в будущем. Задачей дипломатии являлось сохранение мира на сколь возможно долгий срок, и племенных вождей угрозами или подкупом удерживали от враждебных действий. Общины, располагавшиеся ближе всего к границе, проявляли больше склонности к миру, поскольку римские провинции представляли для них выгодный рынок; важно и то, что они находились в пределах досягаемости римлян, которые могли отомстить им. Вождей же и племена, жившие на отдаленных территориях, контролировать было гораздо труднее. Сохранение господства Рима на границе было перманентной задачей, выполнение которой зависело как от политической позиции племен, так и от событий в других частях империи.

Кризис на границах

В середине III столетия оборона рубежей по Рейну и Дунаю оказалась совершенно недостаточной, поскольку банды удачливых разбойников, прорвав их, вторглись в беззащитные провинции. Почти все ученые видят в этом признак усиления внешней угрозы. Большинство исследователей связывает это с появлением новых конфедераций племен, представлявших, по их мнению, большую опасность, чем германские народы, которые жили на границе во II веке. Мнения разделились: одни видели в них пришельцев, другие считали, что они сформировались из уже проживавших в тех краях племенных групп. В наши дни археологи менее склонны объяснять перемены в культуре миграциями, так что большинство принимает вторую точку зрения. Однако даже в этом случае имеющиеся материалы убеждают в том, что готы двигались с берегов Балтийского моря в Причерноморье и южное Подунавье во II — начале III века. Они представляли собой не единый, сплоченный народ, а пеструю группу отдельных племен, которые говорили на родственных языках и были во многом близки друг другу в культурном отношении. То же самое можно сказать о франках, которые появились в Рейнланде, и об алеманнах, находившихся к югу от них. И алеманны, и франки, несомненно, к концу III века являлись значительными племенными группами, однако трудно установить точную дату их появления^{134}.

Жестокие войны Марка Аврелия против маркоманнов и квадов в целом изображаются как первые признаки перемен в германском обществе. Угроза со стороны варваров стала теперь куда большей и вскрыла коренные пороки обороны римских рубежей. Армия была рассеяна по периметру границ империи, так что если враг прорывался, то серьезные резервы, необходимые, чтобы остановить его, отсутствовали. К тому же трудности, возникшие вскоре после нашествия парфян во время варварских вторжений из-за Дуная, рассматриваются как свидетельство того, что римлянам было весьма нелегко вести две большие войны, столь быстро последовавшие одна за другой.

Все это сомнительно. Маркоманны представляли большую угрозу во времена Августа, когда они объединились с соседними племенами под властью сильного царя[31]. Возможно, один или несколько подобных харизматичных лидеров появлялись среди них и позднее. Аналогичный пример можно наблюдать и у даков, которые воспринимались как опасность во времена Юлия Цезаря, но затем перестают быть таковой вплоть до конца I века, когда их возглавил другой сильный царь. Действительно, во время Маркоманнских войн одна из варварских армий проникла до самой Италии, однако больше такое не повторялось. Вероятнее, более важным фактором, обусловившим слабость римской обороны в это время, стало не столько медленное возвращение войск после кампаний на востоке, сколько мор, который они принесли с собой. Трудности в этом случае не сводились к одному лишь росту смертности, хотя источники показывают, что в переполненных казармах было множество умерших от болезни. Важной проблемой являлось множество заболевших и исключительные трудности, связанные с продолжением обучения и тренировок солдат в разгар эпидемии. Если варварам удавалось пересечь границу, то их успех, как обычно, побуждал других вождей делать то же самое. Римская армия пребывала в плачевном состоянии и сражалась из последних сил. Однако со временем она справилась с ними, хотя и ценой огромных усилий и немалых затрат ресурсов. Империя не понесла территориальных потерь, и даже поговаривали о создании новых провинций^{135}.

Нет сообщений о крупных конфликтах на названных рубежах в течение целого поколения после окончания этих войн. Каракалла провел какое-то время на Рейне, и Александр Север был убит именно там. Максимин потратил значительную часть своего правления, воюя на рейнской и дунайской границах, однако он также набрал немалое число германских воинов для усиления своей армии, когда шел в поход на Италию в 238 году. Вскоре после этого готы и карпы предприняли набег через Дунай. На время готов удалось подкупом склонить к миру, однако выплаты им были прекращены при Гордиане или Филиппе. Как и следовало ожидать, это привело к новой вспышке набегов начиная с 243 года. Филиппу пришлось лично прибыть в те края, чтобы навести там порядок. В 248 году квады и сарматы-языги — этнонимы, знакомые со времен кампаний Марка Аврелия — напали на Паннонию, и их успех побудил к возобновлению натиска и готов. Деция направили туда для разрешения возникших трудностей, но вместо этого он провозгласил себя императором. Вскоре ему пришлось вернуться на Дунай, чтобы провести кампанию, в ходе которой он погиб в битве при Абритте^{136}.

Новый император, Галл, откупился от готов, пообещав им ежегодные выплаты и позволив уйти с добычей и пленными. Он был гораздо больше озабочен появлением соперников внутри самой империи и торопился в Италию. В 253 году человек, которого он оставил наместником в Мезии, Эмилиан, судя по всему, напал на группу готов и одержал над ними победу. Успех побудил его повести значительную часть приграничной армии с целью захвата трона. Галл и Эмилиан умерли через несколько месяцев, однако слабость обороны рубежей способствовала новому всплеску набегов. Шайка готов во главе с Книвой вновь приняла в них участие и, возможно, наряду с другими отрядами проникла до самой Македонии^{137}.

Примерно в это же время возникла новая угроза со стороны Черного моря. Несколько групп, включая народ под названием бораны и некоторые готские племена, предприняли морские экспедиции с целью грабежа. Первоначально их цели носили локальный характер: в основном они атаковали немногие греко-римские общины, остававшиеся на черноморском побережье. Но в 255 году некоторые из участников набегов стали тревожить северное побережье Малой Азии. В следующем году они вернулись уже в гораздо большем числе. Положение стало настолько серьезным, что Валериану пришлось лично прибыть в эти края, позволив персам Шапура наносить удары по слабо защищенной границе^{138}.

Тем временем число нападений на европейские рубежи на Дунае и на нижнем Рейне нарастало. В 254 году несколько отрядов маркоманнов достигло Равенны, а в 260 году участники другого набега вновь прорвались в Италию. Их остановил близ Милана Галл иен, некоторым из них нанесли поражение на обратном пути. В одной недавно найденной надписи в городе Аугуста Винделика (нынешний Аугсбург) в Реции возносится благодарность богине Виктории за этот успех. В ней говорится, что «варварские народы, семнонов и ютунгов, убивали и гнали 24 и 25 апреля войска из провинции Реций, из Германии, а также местное ополчение», и упоминается «освобождение многих тысяч италийских пленников». Эти участники набега — интересно отметить, что победители-римляне, судя по всему, даже не знали точно, кто они — достигли Рейна, прежде чем их разгромили.

Впечатляющая находка возов с золотом и другими ценностями, сваленных позднее в эту реку в том же III веке, но позднее, относится явно к другому нападению^{139}.

Некоторые разбойничьи отряды удалось отрезать и разгромить, пусть подчас и при их возвращении домой, но многие или даже большинство добивались успеха. Римские провинции, очевидно, были уязвимы и с неизбежностью подвергались новым нападениям. Немного позже кое-кто из германцев (в источниках о них говорится как о франках, но это, возможно, анахронизм), пройдя с грабежами Галлию, вторглись в Испанию и разорили город Тарракон (нынешняя Таррагона). Столетие с лишним спустя местный историк утверждал, что следы этого нашествия можно было наблюдать еще в его время, хотя никаких его признаков археологическим путем в тех краях установить не удалось^{140}.

В 267 году началась новая волна морских набегов на Черном море, в результате чего опустошениям подверглись берега Греции и Малой Азии. В одном источнике утверждается, что численность воинов, среди которых были готы, а также представители других племен, таких как герулы, составляла не менее трехсот двадцати тысяч человек и приплыли они на шести тысячах судов. Цифры эти сильно преувеличены, но они свидетельствуют о панике, которую сеяли стремительно передвигавшиеся разбойники, способные наносить удары по удаленным друг от друга целям с короткими интервалами. В более поздние времена такой же ужас вызывали викинги. Один отряд напал на Эфес и сжег знаменитый храм Артемиды, одно из семи чудес света. Афины были разорены шайкой герулов, на которых при отходе напали афиняне, предводительствуемые местным аристократом, П. Гереннием Дексиппом. К несчастью, история этих войн, которую он написал, дошла до нас только во фрагментах^{141}.

Нелегко определить размер ущерба, нанесенного во время этих набегов, на основе археологических данных. В некоторых местах, особенно вдоль границы по Рейну, обнаружены слои со следами пожаров и разрушений. Однако не всегда ясно, являлось ли это результатом военных действий или несчастного случая. Датировка такого слоя также дело непростое, и зачастую в прошлом подобные находки с излишней готовностью воспринимали как результат одного из упомянутых набегов. Существуют также трудности с тем, как объяснить значительное увеличение числа монетных кладов во второй половине III века. Некоторые из них почти наверняка зарыли люди, напуганные нападениями варваров и впоследствии убитые, захваченные в плен или еще по какой-либо причине утратившие возможность извлечь из земли свои сокровища. Однако могли быть и другие основания для того, чтобы прятать деньги во времена, когда качество монет очень сильно варьировало, поскольку в серебряных монетах содержалось все больше и больше примесей других металлов. Часть кладов могла просто не обладать такой ценностью, чтобы хозяева потрудились извлечь их^{142}.

Воздействие набегов становилось ужасающим для тех общин и людей, которые непосредственно подвергались нападению. Едва ли всякий город империи располагал современными для той эпохи оборонительными сооружениями. Афиняне приложили определенные усилия для укрепления старых стен после первых вторжений в Македонию, однако было ясно, что этого недостаточно, чтобы остановить герулов. Большинство городов не имело стен, и едва ли в каждом из них находился гарнизон, чтобы защищать хотя бы те укрепления, которыми они все же располагали. Они были уязвимы, и вести о набегах на другие общины могли только усилить беспокойство. Провинции, ближе всего расположенные к рейнской и дунайской границе, неизбежно терпели наибольший ущерб. В особенности это относилось к городам и поместьям, находившимся вдоль оживленных дорог, которые, очевидно, подвергались нападениям гораздо чаще других. Немало пришлось перенести Северной Галлии. Множество усадеб и небольших поселений, судя по всему, было опустошено во второй половине III века, хотя, как обычно, нам приходится иметь дело лишь с ограниченными данными, даже когда известно, что на этом месте находился город.

К концу III столетия каждый сколь-либо значительный город империи обзавелся стенами. Какого-то определенного образца не существовало, однако почти все они были очень толстыми и имели башни, выдававшиеся вперед, что позволяло обстреливать и забрасывать камнями атакующих с флангов. В более крупных городах на этих башнях стояли метательные орудия. Иногда укрепления выглядели более внушительно, чем то было на самом деле, скорее отпугивая неприятеля. Почти все эти стены окружали меньшую площадь, чем та, которую занимали города в прежние времена. Многие города Галлии значительно сократились в размерах, и, вероятно, с их населением произошло то же самое. Судя по всему, Амьен подвергался нападениям несколько раз, и во второй половине III века сильно уменьшился.

После разорения города герулами афиняне возвели новую стену, пересекавшую старую рыночную площадь и оставлявшую за своими пределами немало крупных памятников. Немало камней, использовавшихся при строительстве, брали из старых зданий, которые уже превратились в руины или были разрушены сознательно. Уничтожение старых памятников для получения материалов, необходимых для постройки новых оборонительных сооружений, стало обычным делом во многих городах^{143}.

Но не только городские общины занимались возведением укреплений — такую же тенденцию можно наблюдать и в сельской местности. В больших виллах нередко возводились башни, однако они имели скорее декоративный характер, подчеркивая наличие здесь большого дома и тем самым производя внушительное впечатление. В Северной Африке во II веке некоторые виллы приобрели более укрепленный вид — реакция на угрозу нападений со стороны разбойников и участников набегов. Теперь это стало распространенным явлением и в других областях, примыкавших к незащищенным границам. В Галлии накануне прихода туда римлян поселения обычно располагались на вершинах холмов. В период римского владычества они переместились на равнины, поскольку общины выросли в размерах и не опасались нападений со стороны неприятеля. В конце III века возобладала обратная тенденция: поселения, обнесенные стенами, все чаще строились на возвышенностях, служа местом убежища во время нападений.

Галльская империя

Римская доктрина всегда предполагала, что лучший способ борьбы с нападениями — нанести противнику поражение в открытом бою. В идеале армия должна была являть зрелище настолько устрашающей мощи, чтобы потенциальный враг оставил мысль об агрессии. Всякая неудача ослабляла впечатление от этого «фасада»; к тому же приводили и частые отзывы войск с границы для участия в гражданских войнах, где они сражались друг с другом. Пленение Валериана персами стало еще одним унижением в то время, когда на «фасаде» уже появились «трещины». Его сын Галлиен изображен в большинстве наших источников весьма непривлекательно, как вялый и слишком любивший роскошную жизнь в Риме. Это отнюдь не так, поскольку значительное время он провел участвуя в кампании на европейских границах империи. В 268 году Галлиен находился в Греции, преследуя шайки, которые грабили Афины и многие другие города, существовавшие еще в классическую эпоху. Говорили, что он одержал победу, однако условия, предъявленные им побежденным готам, оказались весьма великодушными. Их король был принят на римскую службу и получал сенаторский ранг. Сплетники также уверяли, будто императора свела с ума готская принцесса, которую он взял себе в наложницы^{144}.

Вскоре после поражения отца Галлиен фактически утратил контроль над многими западными провинциями, поскольку там появились узурпаторы. В 260 году наместник Нижней Германии (Germania Inferior) Постум (полное имя — Марк Кассиан Латиний Постум) провозгласил себя императором. Он уже организовал убийство юного сына Галлиена, а также его опекуна, обладавшего всеобъемлющими полномочиями в прирейнских областях. Германские провинции и вся Галлия вскоре оказались под властью Пос-тума, который, по-видимому, происходил из галльской знати. Со временем к ним добавились Британия и значительная часть Испании. Уникальный случай среди узурпаторов, хоть сколь-нибудь долго сохранявших власть: Постум не попытался осуществить поход в Италию и нанести поражение Галлиену. Вместо этого он предпочел остаться в обороне, сражаясь с соперниками из числа римлян лишь в тех случаях, когда на него нападали. Армиям Галлиена дважды пришлось отступить. В 269 году претендент на трон объявился в Майнце. После нескольких месяцев борьбы Постум разбил его, но отказ позволить войскам разграбить город привел к гибели его самого. Человек, которого армия сделала императором вместо Постума, удерживался на этом месте двенадцать недель, прежде чем его убили. Его преемник Викторин оставался у власти почти два года. Причиной его убийства стала якобы попытка соблазнения жены одного из офицеров.

Историки единодушно называют этот режим Галльской империей. С точки зрения истории оснований для этого нет, хотя один из историков IV столетия и говорил о «власти [Постума] над галльскими провинциями». Что касается Постума и его преемников, то они вели себя как законные правители всей империи и ежегодно назначали консулов, не обращая внимания на те же действия Галлиена в Риме. Неясно, создали ли они второй сенат. Галльские аристократы занимали должности на императорской службе, однако важно учитывать то обстоятельство, что нелегко было отозвать людей из отдаленных краев и провинций, которые не признавали этих императоров. С точки зрения культуры в новом режиме не было ничего специфически галльского или «западного». Титулы и иконография, а также законы, которые использовали эти императоры, находились в полном соответствии с традицией. Необычным являлось лишь их нежелание добиваться контроля над остальными провинциями империи^{145}.

В течение большей части правления Галлиена его власть распространялась только на Египет, Северную Африку, крайний юг Испании, Италию и придунайские провинции. Он считается законным императором потому, что успел прийти к власти раньше многочисленных соперников; в конце концов, именно ему наследовали те, кому суждено было заново объединить империю. Критические замечания высказывались по поводу его достижений, но они основываются на ретроспективных оценках и пренебрежении особыми условиями, имевшими место в правление Галлиена. Один из главных вопросов — его стратегия. Поражения на всех рубежах империи, как считается, служили свидетельством необходимости стратегического резерва в центре, который мог бы противостоять неприятелю, прорвавшему границу в любой точке. Галлиен держал значительную часть армии в Милане или возле него. Монеты показывают присутствие соединения как минимум из тринадцати различных легионов — несколько из них первоначально размещались в провинциях, более не подчинявшихся Галлиену Особое положение заняла кавалерия, сведенная в крупное соединение под руководством отдельного командующего. Септимий Север значительно повысил численность войск, находившихся под его непосредственным началом, увеличив численность гвардии, а также создав II Парфянский легион. Галлиен пошел гораздо дальше, создав целую армию в качестве резерва и уделив особое внимание коннице.

Однако все это не очевидно. У нас нет достоверных сведений о том, какова была численность войск или какую их часть составляла конница, чтобы иметь представление о революционности проведенных мероприятий. Кавалерия передвигается быстрее, чем пехота, на коротких дистанциях, однако при длительных переходах эта разница заметно сглаживается. Кормить коней и поддерживать их в хорошем состоянии гораздо труднее, чем людей. Идея применения конницы в качестве мобильного резерва приобретает практический смысл только в том случае, если эти силы относительно малы. На первый взгляд кажется, что Северная Италия — это сердце империи, однако во времена Галлиена Милан стоял близ самой границы с Галльской империей. Обстоятельства носили исключительный характер, но дислокация этих войск и, насколько мы можем судить, реальное использование их в ходе кампаний полностью соответствовали обычной практике^{146}.

Правление Галлиена было долгим по меркам тех времен, но в итоге его участь оказалась сходна с участью многих других узурпаторов, царствовавших меньшее время. В 268 году командующий его кавалерией — точного титула мы не знаем, и он мог просто иметь высокий ранг командующего пехотой и конницей одновременно — взбунтовался против него. Галлиен прибыл из Греции, чтобы атаковать его; одержав победу на поле боя, он начал осаду самого Милана, где укрылся узурпатор. Однако он полностью восстановил против себя других своих офицеров, и они составили заговор с целью убийства императора. Когда они подняли ложную тревогу и Галлиен выбежал из палатки, чтобы встретить предполагаемого врага, его закололи^{147}.

К моменту смерти Галлиену было около пятидесяти лет. Его преемник Клодий II (полное имя — Марк Аврелий Клодий) был несколькими годами старше, имел всадническое достоинство и происходил из одной из балканских провинций. Трудно сказать, насколько он был вовлечен в заговор, но очевидно, что в этот период ряд офицеров из тех же краев образовали группу, пользовавшуюся значительным влиянием. Они быстро разобрались с узурпатором в Милане, и следующие два года Клодий провел, сражаясь против устраивавших набеги варваров, вначале в Италии, а затем на Балканах. В 269 году он одержал победу над готами и в ознаменование этого взял себе имена Готский (Gothicus) и Величайший (Maximus). В начале следующего года он пал жертвой мора, став, таким образом, первым императором со времен Септимия Севера, скончавшимся от естественных причин. Престол занял его брат Квинтилл, но через несколько месяцев ему бросил вызов один из военачальников, Аврелиан (полное имя — Луций Домиций Аврелиан). Когда армии сошлись для битвы, люди Квинтилла тотчас решили переметнуться на сторону врага. Он был убит — или, возможно, совершил самоубийство, когда понял, что происходит^{148}.

Аврелиан также принадлежал к всадническому сословию и происходил из Иллирии; он принял непосредственное участие в заговоре против Галлиена. Решительный и опытный командующий, за пять лет Аврелиан восстановил единство империи. Вначале он был занят делами в приграничных районах, затем — беспорядками в восточных провинциях и, наконец, в 274 году атаковал Галльскую империю. Тетрик, преемник Викторина, по-видимому, не слишком желал бороться; к тому же у него возникли серьезные проблемы в отношении лояльности ему собственных войск. Утверждают даже, что он предал их, отправив сражаться с Аврелианом туда, где их позиция оказалась безнадежна. Сам Тетрик сдался. Вопреки обычной практике победитель пощадил его и даже назначил на административный пост в Италии. Равным образом многие люди, занимавшие должности в армии и гражданской администрации Галльской империи, и после ее падения продолжали карьеру. Никто из галльских императоров не подвергся официальному осуждению; их имена остались не вычеркнуты из списков императоров^{149}.

Варварские орды

Вероятно, в III столетии на некоторых участках имперской границы усилилась угроза со стороны народов, живших за ее пределами. Само существование империи, как и римская дипломатия, способствовало появлению могущественных племенных вождей. Могли быть также и другие факторы. Как показывают археологические данные, население, обитавшее за Рейном и Дунаем, по-видимому, выросло. Не исключено также, что существовали проблемы, вызванные переменами климата и высыханием почв в результате сельскохозяйственной эксплуатации, хотя у нас недостаточно сведений, чтобы представить происходившее в деталях. Уровень воды на ряде участков Северного моря, судя по всему, поднялся, так что часть побережья оказалась затопленной, а в других местах почва настолько засолилась, что стала непригодной для обработки^{150}.

Степень угрозы на границах постоянно варьировала, однако наибольшая разница между интересующим нас периодом и более ранними временами состояла в обилии гражданских войн внутри самой империи. Вновь и вновь войска отзывались с границ для оказания поддержки своим командующим в осуществлении их честолюбивых замыслов. Частые перемены в высшем эшелоне армии, за которыми, по-видимому, следовали перемещения на более низком уровне, могли сказаться на подготовке войск только отрицательным образом. Тем самым оборона границ ослаблялась. Провести удачный набег становилось легче, а каждый новый успех лишь вдохновлял на новые нападения. Любопытно, что и императоры, и узурпаторы, безусловно, воспринимали внешнюю угрозу как меньшее зло по сравнению с внутренними соперниками. Вновь и вновь они приходили к соглашению с иноземными интервентами, включая персов, или даровали им мир на выгодных условиях и тем самым получали возможность продолжать борьбу за трон.

У гражданской войны была еще одна сторона. Когда в бою сходилась одна римская армия с другой, то не приходилось рассчитывать на превосходство в дисциплине, тактике и снаряжении. В таких условиях решающим фактором становилась численность, однако нелегко было быстро набрать и обучить новых солдат. Частые боевые действия уменьшали численность регулярных войск и препятствовали нормальному рекрутированию и тренировкам. Принятие на службу варварских вождей с их людьми представлялось заманчивым выходом из положения, который и предпочитали многие римские лидеры. Этим воинам могло недоставать дисциплины, существовавшей в римской армии, но они оказывались куда более эффективной силой, чем спешно призванные новобранцы или добровольцы. Однако когда их римские наниматели терпели поражение или погибали, этим отрядам не стоило рассчитывать на благосклонный прием со стороны следующего императора и службу у него. Более чем вероятно, что такие группы, прежде чем начинали мародерствовать в провинциях, поначалу получали приглашение прибыть в империю. Решение римских лидеров приобретать воинов подобным путем представляло собой еще один фактор, способствовавший усилению могущества вождей. Эти люди зависели от продолжения войны даже больше, чем обычные предводители племен. Если они не находили римлян, готовых платить, то им только и оставалось, что воевать с другими племенами или нападать на империю. Даже для обычно мирных сельских общин по причине сильного ослабления торговли из-за гражданских войн набеги становились привлекательной альтернативой. Другие же, очевидно, подвергались атакам со стороны императоров, жаждавших быстрой и незапятнанной славы, добытой в борьбе с иноземным врагом, а не с другими римлянами.

Вряд ли жертв мародеров всерьез интересовало, что именно подталкивало последних продолжать воевать. Последствия набегов на местах оказывались ужасающими, особенно если им предшествовали нападения в прежние годы. Не лучше было оказаться втянутыми в гражданскую войну, поскольку даже оборонительные сооружения не всегда могли остановить римскую армию. Гражданские войны и вторжения варваров наносили страшный удар по общинам и обращали в прах их достояние, множа толпы отчаявшихся и потерявших надежду. Варвары, пересекавшие Черное море, как говорят, научились делать суда и уплывали на них от тех, кто уцелел в разоренных ими городах. Ясно, что многие дезертиры и беглые рабы присоединялись к участникам набегов, в то время как другие разбойничали сами. За Маркоманнскими войнами последовала так называемая «война дезертиров» в Галлии, и в III столетии имели место подобные вспышки насилия^{151}.

Некоторые районы — частично Северная Африка, а также Южная Италия, Сицилия, большая часть территории Испании — избежали разорения в эти смутные десятилетия; другие области оказались лишь слегка задеты нашествиями. Галлия Бельгика, находившаяся рядом с Рейном, очень серьезно пострадала, несмотря на все усилия правителей Галльской империи. Римляне покинули основную часть своих застав на противоположном берегу реки и таким образом утратили Декуматские поля — пространство между Рейном и Дунаем. Несколько фортов вдоль границы в этих краях сохранили следы насильственного разрушения. Во вспомогательной крепости в Пфюнце (в Реции), во внутренней части ее юго-восточной башни обнаружены три челюстные кости. Археологи XIX века предположили, что это останки часовых. Все выглядело так, как если бы солдат застигли врасплох, поскольку у них не было щитов, следы обшивки которых нашли снаружи. Находка в форте в Нидербидере (Верхняя Германия), пожалуй, даже еще более впечатляюща. В ставке обнаружили скелет воина в армейской обуви, подбитой гвоздями.

Такие находки демонстрируют трудность толкования ряда археологических свидетельств, относящихся к этому периоду, — в особенности если их добыли во времена первых раскопок с помощью незамысловатой технологии. Очевидно, что эти военные базы были разрушены в результате действий неприятеля, однако идентифицировать этого неприятеля весьма нелегко. По результатам первых раскопок высказывалось предположение, что нападавшими являлись германские племена. Позднее выдвинули гипотезу, что это были другие римские воины, потому-то атака в Пфюнце и стала столь неожиданной. В Нидербидере, в руинах помещения ставки, обнаружили сломанную бляшку, украшенную изображением головы молодого императора. Молодого цезаря идентифицировали с сыном Галлиена, который был убит в начале восстания Постума. Гарнизон мог подвергнуться нападению потому, что сохранял преданность прежнему режиму. Такая трактовка событий привлекательна, однако она остается лишь предположительной. В результате мы не знаем, кто разрушил эти крепости. Не исключено, это были римские солдаты или варвары; варвары же равным образом могли действовать и сами по себе, и как наемники и союзники, принятые на службу одной из сторон для участия в гражданской войне.

Археология не позволяет судить о том, были ли изгнаны римляне из этих приграничных районов в результате яростной атаки со стороны варваров. По прошествии времени последние поселились здесь, но этот процесс, судя по всему, протекал медленно и постепенно. После первоначальной борьбы Декуматские поля фактически оказались в пограничной области между территориями, контролировавшимися Галлиеном, и землями, чьи жители сохраняли лояльность галльским императорам. Возможно, каждой из сторон имело смысл в случае вражеской атаки отступить за Рейн и Дунай соответственно. Однако какими бы причинами ни обусловливалось оставление границы и территории, располагавшейся за нею, ясно, что римляне либо оказались не способны, либо не захотели заново оккупировать эти земли после того, как галльские императоры потерпели поражение и в империи восстановилась некоторая стабильность^{152}.

На Дунае положение было похожим, и здесь имели место даже еще большие потери. Дакия, одно из недавних приобретений империи, изобиловала минеральными ресурсами и весьма процветала в течение полутора столетий. Хотя она лежала на другой стороне Дуная, естественный барьер — Карпаты — защищал провинцию от нападений. Во времена войн Марка Аврелия она неоднократно подвергалась набегам сарматов, но наиболее крупные ее города имели стены с момента основания, и пострадала лишь окружающая территория. Основная волна нашествий в III веке обошла провинцию стороной, однако наличествовали признаки серьезных трудностей. Как показывают археологические данные, с середины столетия начался тяжелейший кризис в монетном обращении. Провинциальный чекан прекратился, а новые монеты извне, судя по всему, практически более не ввозились. Возможно, это свидетельствует о том, что значительная часть приписанных к Дакии легионов находилась в другом месте. Не обнаружено каких-либо следов передвижения и вспомогательных войск: упоминания о них буквально исчезают из документов. По-видимому, правительственный контроль прекратился — очевидно, из-за недостатка средств. Аврелиан официально отказался от этой провинции, хотя к западу от Дуная была образована новая провинция Дакия. Часть населения из собственно Дакии, вероятно, перебралась сюда или в какой-либо другой уголок империи. Другие остались за ее пределами. Здесь не произошло стремительного вторжения варваров, и формы римской жизни какое-то время еще сохранялись. В старой столице провинции, Сармизегетузе, кто-то примерно в IV веке сумел превратить амфитеатр в оборонительное сооружение^{153}.

На монументе в память о своей победе царь Шапур держит Валериана за запястье. К старшему из римских должностных лиц, Макриану, были направлены послы, однако он отказался вести переговоры о выкупе пленника. Сын и соправитель Валериана, Галлиен, находился далеко и не имел возможности (а вероятно, и желания) выкупать или спасать отца. Валериан провел остаток жизни в качестве пленника. Говорили, что Шапур использовал его как подпорку, ставя на спину согнувшегося до земли римлянина ногу, когда садился на коня. В одном источнике IV века утверждается, что после смерти императора персы содрали с него кожу, выкрасили ее в красный цвет и вывесили в храме как трофей. Автор был христианином, и в его книге повествовалось о том, какая страшная кончина постигла всех, кто нес ответственность за преследования церкви (Валериан их возобновил), так что писатель, видимо, позволил разыграться своему воображению. Однако он утверждал, что трофей видели римские послы несколько лет спустя^{154}.

Шапур одержал крупную победу. Его войска занимали и грабили город за городом. Через какое-то время персидская армия разделилась на небольшие группы, и некоторые повернули домой с добычей и пленными. Римляне же тем временем начали приходить в себя и наносить контрудары и добились победы в нескольких стычках. Макриан использовал эти незначительные успехи для того, чтобы объявить двух своих сыновей императорами — он страдал хромотой и не чувствовал себя подходящим для такой важной роли. Взяв с собой старшего сына и значительную часть армии, Макриан переправился в Европу и выступил в поход на Италию. В 261 году его разгромили войска, оставшиеся верными Галлиену^{155}. Другой крупной фигурой в борьбе за восстановление власти Рима на Востоке был Септимий Оденат, также сохранявший лояльность Галлиену. Представитель пальмирской знати (вероятно, римский гражданин в третьем поколении), он занимал видное положение в родном городе. Он также стремился сделать карьеру на императорской службе, по-видимому, добился сенаторского ранга и вполне мог быть наместником одной из сирийских провинций. Не исключено, что Оденат пребывал в этой должности, когда повел войска на персов, хотя равным образом возможно, что он действовал, не располагая официальными полномочиями, но просто как влиятельный в своих краях человек. Возможно, его лояльность не всегда была очевидна, и в одном из источников утверждается, что он искал дружбы с Шапуром. Когда его предложения отвергли с презрением, Оденат нанес персам несколько поражений, ускорив их отступление. После ухода интервентов он разгромил младшего сына Макриана^{156}.

Оденат не удовлетворился одним лишь изгнанием персов из римских провинций и в 262 году развернул большое наступление, которое продолжалось до самого Ктесифона. Этот и следующий походы (вероятно, в 266 году) оказались не более чем крупномасштабными набегами, однако они помогли восстановить престиж Рима. Шапур предпочел ограничиться обороной остальной части царства — он одержал уже достаточно побед, чтобы укрепиться на престоле. Галл иен даровал Оденату ряд почестей, а также звания дукса (dux) — высокий ранг, с которым соотносится средневековый титул duke, «герцог» — и «правителя Востока» (corrector totius orientis), вероятно, давшее ему власть над отдельными провинциальными наместниками. Оденат уже до этого именовал себя «повелителем» своего родного города Пальмиры. Теперь же он стал подражать персидскому монарху и называть себя «царем царей»^{157}.

Несмотря на блеск своих титулов, Оденат так и не провозгласил себя императором. Он защищал персидскую границу и отвечал на вызовы, брошенные Галлиену, но, подобно правителям Галльской империи, не пытался распространить власть на другие территории. В течение шести лет Оденат успешно контролировал значительную часть восточных земель империи. Насколько мы можем судить, он показал себя компетентным правителем — и практически все источники отзываются о нем с похвалой. Но несмотря на это, он и его старший сын Герод погибли в 267 году от рук одного из его двоюродных братьев. Говорили, что спор возник из-за мелкой ссоры по поводу того, кто будет первенствовать на охоте — Оденат, подобно многим другим аристократам, был страстным охотником. Вероятно, причиной случившегося стал лишь гнев его родственника, униженного Оденатом на глазах у окружающих, однако и в то время, и впоследствии кое-кто подозревал, что заговор против него имел более глубокие корни и носил политический характер.

Однако какова бы ни была истина, последствия происшествия не вызывают сомнений. Номинально власть перешла к младшему сыну Одената Вабаллату, но так как он был еще ребенком, фактически контроль оказался возложен на его мать, Зенобию. Она была второй женой Одената, и тот факт, что Герод был сыном от первого брака, породил слухи о заговоре. Вабаллата именовали «царем царей» и «правителем всего Востока». В тот особенный период Оденат сделал исключительно удачную карьеру: он сосредоточил в своих руках всю полноту власти над столь обширными территориями и удерживал ее в течение столь длительного срока. Связи с местными правителями укрепляли его престиж, однако в конечном итоге он являлся должностным лицом на римской службе и занимал пост, на который назначил его император (даже если у Галлиена в этом отношении не было выбора). То было лишь назначение, и римская система правления не знала случая, чтобы подобный статус передавался по наследству или чтобы им обладал ребенок. Но в тот момент римляне смирились с ситуацией: перед Галлиеном стояли более неотложные задачи, как и перед его преемником Клавдием II, и в течение нескольких следующих лет женщина контролировала большую часть восточной империи^{158}.

Царица Пальмиры

Город Пальмира — жители, чьим родным языком был арамейский, именовали ее Тадмор — разбогател благодаря торговле, но своим существованием был обязан прежде всего воде. Находившиеся в ней источники и колодцы представляли собой большую редкость в сирийской пустыне; вероятно, латинское наименование города означало «место, где растут пальмы». В начале I века римляне установили над Пальмирой власть, но прочные торговые связи с Парфией по-прежнему сохранялись. Жители империи стремились приобретать предметы роскоши, привозимые с востока, в еще больших количествах, чем прежде, и Пальмира стала важнейшим перевалочным пунктом для больших караванов, шедших через пустыню. Изображения верблюдов чрезвычайно распространены в искусстве Пальмиры, что свидетельствует о важной роли этих животных при преодолении пустынь. Практически вся торговля велась вдоль Евфрата. Некоторые караваны останавливались в Дураевропос, примерно в ста тридцати милях от Пальмиры, где до реки было ближе всего, но в конечном итоге большинство спускалось далее вниз по Евфрату к торговым портам, расположенным ниже, или к самому Персидскому заливу. В некоторых надписях упоминаются пальмирские купцы, добиравшиеся даже до Индии. В других содержится немало подробных сведений об организации и охране караванов, поскольку высокая стоимость специй и прочих предметов роскоши, которые они перевозили, создавали сильное искушение у грабителей, желавших напасть^{159}.

В дни Одената Пальмира была большим, величественным городом. Ее руины в пустыне, являющие собой поистине романтическое зрелище, в свое время стали чем-то вроде сенсации, когда европейцы обнаружили их в середине XVIII века. Крупнейшим памятником города был храм Бела (Ваала), созданный в I веке, в архитектуре и убранстве которого сочетались римский, греческий и местный стили. Со временем в городе появилось большое количество величественных построек в греко-римском стиле; не были выстроены только бани и амфитеатр, типично римские здания, или греческий гимнасий, поскольку они не соответствовали вкусам местных жителей. Горожане пользовались в повседневной жизни несколькими языками; значительная часть надписей представляла собой билингвы, причем наряду с пальмирским чаще всего использовался греческий. На латыни, судя по всему, говорили значительно меньше, даже после того, как при Адриане Пальмира получила статус римского города. Пальмирских купцов можно было встретить повсюду. В Риме их также было немало — вспомним, что мы уже встречались с Баратом, оставившим надпись в память о своей жене-британке близ Адрианова вала. Другие уроженцы Пальмиры обитали — если не постоянно, то по крайней мере подолгу — в общинах в долине реки Евфрат, а некоторые даже становились чиновниками при местных лидерах^{160}.

Фамилия Одената относилась к числу семей, разбогатевших на караванной торговле, однако вряд ли можно с уверенностью утверждать, что пальмирская аристократия формировалась из числа торговцев или что торговые удачи приносили ей могущество. Мы не располагаем свидетельствами о том, что Оденат происходил из древнего царского рода. Главные городские магистраты именовались «стратегами» («полководцами»), и хотя именование этим древнегреческим титулом гражданских чиновников было принято во многих городах, в Пальмире они по-прежнему были облечены военной властью. Для защиты караванных путей город содержал сильные войска; кроме того, жители Пальмиры служили в регулярной армии Рима — назовем, к примеру, когорту в Дураевропос. В те времена особенной славой пользовались пальмирские лучники и тяжелая кавалерия (катафракты), но, по-видимому, у города имелась и более легкая кавалерия, и всадники, ездившие на верблюдах, более уместные в роли конвойных. Когда Оденат сражался с персами и подавлял мятеж узурпатора, он присоединил эти отряды к римским войскам^{161}.

На момент смерти мужа Зенобии, вероятно, было около тридцати лет. Подобно супругу, она, по-видимому, происходила из аристократической семьи и имела римское гражданство. Ее дети изучили латинский язык; сама она, как считается, плохо знала латынь, зато хорошо — греческий и египетский, а также арамейский. Став царицей, Зенобия объявила, что происходит от Птолемеев и Селевкидов — династий, правивших в государствах, созданных полководцами Александра Великого. В особенности она, по-видимому, поощряла сравнения собственной персоны с Клеопатрой. Ряд источников подчеркивает ее красоту, а также ум, смелость, выносливость и любовь к таким «мужским» занятиям, как охота. Вместе с тем они не изображают ее любительницей плотских утех (что необычно, когда речь идет о женщине, в особенности восточной); напротив, они специально отмечают ее целомудрие, подчас доходившее до исключительных пределов^{162}.

В течение нескольких лет после убийства Одената ни один римский император не мог ничего предпринять, чтобы взять под контроль восточные провинции. Вабаллат получил те же самые звания и полномочия, что и его отец, все это опять-таки весьма напоминало претензии на императорский титул и длилось несколько лет. В надписи 271 года мальчик именуется «восстановителем единого Востока». Вплоть до восшествия Аврелиана на престол монеты, выпускавшиеся в областях, подконтрольных Зенобии и ее сыну, чеканились по стандартным образцам. Через несколько месяцев там стали появляться монеты с двумя «головами». На одной стороне находилось изображение безбородого Вабаллата, названного «достойнейшим» (т.е. сенатором), «царем» Пальмиры, «победоносным полководцем» (imperator) и «вождем римлян» (dux Romanorum). Трудно сказать, действительно ли мальчик представлен здесь младшим соправителем Аврелиана^{163}.

По мере того как влияние Вабаллата росло, территории переходили под его контроль. Верные ему силы сражались на юге, в Аравии. В надписи из Востры говорится о восстановлении храма Юпитера Аммона, «разрушенного врагами из Пальмиры». В 270 году армия вторглась в Египет, нанеся поражение войскам, которыми командовал наместник провинции. Затем основные силы Зенобии отступили, но вернулись, чтобы подавить восстание. Странным образом этот шаг не был расценен как решительный разрыв с римским императором. Подобно силам Одената, армия Зенобии, по-видимому, представляла собой смесь римлян — кадровых военных и солдат из Пальмиры. К тому же командовавшие ею Септимий Забда и Септимий Забдай были уроженцами Пальмиры и одновременно римскими гражданами. Зенобия, судя по всему, предпочитала полагаться на людей из родного города, которые, возможно, состояли в родстве между собой^{164}.

Теперь в руках царицы оказались Сирия, Египет, значительная часть Малой Азии — хотя в Вифинии местные жители подняли восстание и отразили натиск ее войск, — а также некоторые территории Аравии. Культура при ее дворе во многом напоминала культуру Пальмиры, однако этим сходством дело не ограничивалось. Одним из главных советников царицы был повсеместно уважаемый философ Кассий Лонгин из Эмесы, преподававший риторику в Афинах. О попытках распространения пальмирской или какой-либо другой «восточной» культуры на территориях, находившихся под контролем Зенобии, ничего не известно. Напротив, правительство оставалось по преимуществу римским, и римские титулы всегда упоминались наравне с сугубо пальмирскими званиями^{165}.

В 271 году Вабаллат наконец был провозглашен императором. Изображение Аврелиана исчезает с монет, чеканившихся на казенных монетных дворах в Антиохии и Александрии; вместо них на всех монетах появляется портрет мальчика, иногда наряду с портретом его матери. Он получил титул августа, Зенобия же стала августой. То было открытое объявление войны, но с Аврелианом, а не с Римом; Вабаллат просто-напросто изображался на монетах в качестве легитимного императора. Что касается мальчиков-императоров, то прецеденты — Элагабал и Александр Север — уже имелись; они также были императорами из Сирии, причем за ними стояли женщины, державшие бразды правления в своих руках. Ситуация очень напоминала то, что происходило в случае галльских императоров, и, подобно им, Зенобия не прилагала никаких усилий для того, чтобы расширить свои владения и прибрать к рукам оставшуюся часть империи. Это не означало, что она и ее сын не претендовали на власть над другими провинциями — они просто отказались от захвата их силой на данном этапе. Вероятно, Зенобия надеялась с помощью переговоров добиться того, чтобы ее сын стал соправителем Аврелиана: последний был бездетен и по этой причине не имел бесспорного наследника. Но если у нее были такие планы, ее постигло разочарование^{166}.

Восстановитель мира

В 272 году Аврелиан повел войска в Малую Азию. Поначалу он практически не встречал сопротивления. Когда Тиана закрыла перед ним ворота, он в ярости поклялся «не оставить в живых ни одной собаки» после того, как возьмет город. В результате один из горожан вскоре провел солдат внутрь.

Император казнил предателя, считая, что человеку, изменившему родине, нельзя доверять, но запретил солдатам грабить город. Вместо этого он приказал перебить всех собак.

Восстановив власть Рима над Малой Азией, армия двинулась к югу, в Сирию. Первое крупное столкновение произошло близ Антиохии — вероятно, около селения Иммы, где Макрин потерпел поражение от Элагабала более чем пятьюдесятью годами ранее. Зная, что его силам предстоит столкновение с мощной катафрактской конницей, Аврелиан выслал вперед собственную легкую кавалерию, приказав отступить сразу же, как только противник двинется навстречу Римляне сделали, как им приказали, и вовлекли врагов в беспорядочное преследование. Вскоре последние выбились из сил, изнуренные жарой и тяжестью доспехов; римляне вновь собрались и изрубили их в куски. Армия Зенобии отступила к Эмесе; пленника, похожего на Аврелиана, нарядили в императорское платье и провели по Антиохии, чтобы предупредить переход людей на сторону противника, прежде чем они решат бежать^{167}.

Аврелиан двинулся дальше. Его солдаты атаковали один из небольших городов, стоявший на холме, выстроившись знаменитой «черепахой» (testudo): их щиты находили один на другой, прикрывая их головы от снарядов. Вскоре после этого его войска встретились с вражеской армией близ Эмесы. Римская кавалерия вновь получила приказ обратиться в притворное бегство и заманить вражескую катафрактскую кавалерию в ловушку. Однако то ли пальмирские командиры извлекли урок из прежних ошибок, то ли римляне выполнили маневр не столь тщательно, но на сей раз катафракты вступили в бой с отступавшими римлянами. Римское войско выиграло сражение благодаря пехоте, чей вклад стал решающим. Армия Аврелиана включала в себя разнообразные войска, пришедшие с ним из Европы. Замечено, что с ним был отряд из Палестины — скорее всего регулярные войска из тех мест: помимо обычного оружия, они также сражались дубинами и булавами, что было чрезвычайно эффективно против врагов в доспехах. Более чем вероятно, что регулярные части по-прежнему бились на стороне Зенобии, однако Аврелиану было важно сделать акцент на том, что его враги — иноземцы. Когда Август сражался против Антония и Клеопатры, он во многом действовал так же^{168}.

Одержав победу, Аврелиан начал осаду самой Пальмиры. Примерно в то же время армия под предводительством одного из его командующих вновь взяла Египет. Зенобия, находившаяся в Пальмире, пришла в отчаяние: она ускользнула из города в сопровождении всего нескольких сторонников и пустилась в путь через пустыню на верблюдах. Говорили, что она хотела добраться до Персии, но вместо этого наткнулась на римский патруль, и ее схватили. Покинутые царицей, военные силы в городе вскоре сдались, благодаря чему Пальмиру пощадили и не разграбили. Аврелиан проявил милосердие к Зенобии (как впоследствии к Тетрику). Вместо нее главные обвинения были обращены на ее советников. В числе прочих казнили и Кассия Лонгина; говорят, он встретил свою участь с величайшим достоинством. Сведений о произошедшем с Валлабатом не сохранилось, и это отчасти свидетельствует о том, что его фигура не имела подлинного значения^{169}.

Однако восстание не закончилось. Когда Аврелиан отвел назад основную часть армии, жители Пальмиры провозгласили в 273 году нового императора. Римское войско вернулось и взяло город штурмом; на сей раз жители заплатили за все сполна. Случившееся положило конец золотому веку Пальмиры. Территория, занимаемая ею, значительно сократилась, и Пальмира стала маленьким городком, практически все население которого составлял его гарнизон; в ней наконец появились бани, столь нужные солдатам. Торговые пути сместились (вероятнее всего, еще одной причиной стало разрушение Дураевропос, имевшее место несколько лет назад), и источник благоденствия Пальмиры иссяк. Еще одно восстание — в Александрии — также было подавлено, но в данном случае неясно, стремился ли его лидер стать правителем империи или имел в виду более скромные цели^{170}.

Аврелиан вернулся в Рим в 274 году и отпраздновал величайший триумф из всех, какие город видел за многие годы. Тетрик участвовал в шествии в качестве пленника; то же выпало и на долю Зенобии, так увешанной тяжелыми украшениями и золотыми цепями, что ей трудно было идти. Затем бывший император галлов отбыл, дабы занять в Италии административный пост correctores (соправителя). Насчет судьбы Зенобии источники расходятся, но заслуживающая наибольшего доверия (и вызывающая наибольшую симпатию) версия утверждает, что она вышла замуж за сенатора и дожила свой век в мире и уюте. Сто лет спустя ее потомки благоденствовали, будучи членами сенаторской элиты, и гордились своей знаменитой прапрабабушкой^{171}.

Мягкое обхождение Аврелиана с Тетриком и Зенобией свидетельствует о том, что их не воспринимали как лидеров националистов, желавших раскола империи. Галльские императоры и Валлабат с матерью были узурпаторами, но они проявляли умеренность и не направляли на уничтожение своих соперников в Риме. Вместо этого они сосредоточились на установлении власти над теми областями империи, которые центральное правительство «законного» римского императора также пыталось контролировать и защищать. Более десяти лет там сохранялась нормальная обстановка, продолжали действовать римское право и административный контроль, причем ослабленное римское правительство не смогло бы обеспечить этого самостоятельно. Все эти лидеры были очень честолюбивы и, несомненно, надеялись в конечном итоге путем переговоров или военных действий добиться власти над всей страной. Если бы кому-то из них это удалось, в поле нашего зрения, несомненно, попал бы сильный мужчина (или женщина), честолюбие которого оказалось необходимо для восстановления империи.

Аврелиан снискал похвалы за свою деятельность, несмотря на то что в источниках подчеркивается его безжалостный и жестокий характер. Поражение Зенобии и Тетрика и восстановление контроля центра в провинциях, находившихся под их властью, являлось огромным достижением. Империя на короткое время оказалась под властью одного правителя. В период его царствования велись и другие войны; первые два года он то и дело вынужден был отражать атаки варваров. В 271 году Италия вновь подверглась нападению, и император поспешил прибыть с Дуная, дабы разобраться с ситуацией. Колонна Аврелиана попала в засаду и понесла тяжелые потери близ Плаценции (современная Пьяченца) на реке По. Однако Аврелиан редко терпел поражения; он быстро оправился и разгромил врага в двух битвах, последовавших одна за другой^{172}.

В годы своего царствования большую часть времени Аврелиан проводил вдали от Рима. В 271 году он подавил беспорядки (они едва не переросли в открытое восстание), в которых участвовали работники государственного монетного двора. Их спровоцировало пресечение коррупции, давно существовавшей в рамках государственной системы и приносившей ее представителям немалые прибыли. Вероятно, в схватке погибли тысячи человек, прежде чем мятеж удалось подавить. Громя оппозицию, Аврелиан был беспощаден, но, по-видимому, почувствовал, что безопасность жителей Рима надо усилить. Вследствие этого началось строительство мощной стены вокруг города длиной более 12,5 мили и почти 20 футов высотой. В отличие от многих других городов, которые уменьшались в размерах после строительства пояса укреплений, новые оборонительные сооружения включали в себя практически всю территорию Рима. Обеспечив таким образом защиту горожан, император также реформировал систему бесплатных раздач хлеба. Он ввел контроль над весом хлебных изделий, сделал данное право наследственным и притом распространил его на все свободное население города. Септимий Север также начал бесплатные раздачи оливкового масла, доставлявшегося в основном из Испании. Аврелиан подтвердил это и включил в число раздаваемых продуктов соль и свинину. Государство также обеспечивало жителей вином, хотя и не бесплатно, но по фиксированной и низкой цене^{173}.

Император похвалялся, что состоит в особых отношениях с «Непобедимым Солнцем» (Sol Invictus), и в 274 году выстроил в Риме огромный храм этого божества. По сути, подобные претензии не представляли собой чего-то нового, и данный культ не имел отталкивающего характера (в отличие от культа, жрецом которого являлся Элагабал). Вера Аврелиана могла быть искренней; кроме того, если подданных императора удавалось убедить в том, что ему покровительствуют боги, с точки зрения политики в этом не было ничего дурного. На другие культы гонений не проводилось. Некоторые позднейшие христианские источники утверждают, что в последние месяцы жизни Аврелиан планировал новые преследования христиан. Последние гонения на них в масштабах империи проводились при Валериане. В отличие от Деция он обращал их именно против христиан, точнее, их лидеров. Если те не отрекались от своей веры публично, их арестовывали и казнили; сенаторов, всадников и чиновников лишали прежнего статуса. По-видимому, сенат обращался к Валериану с письменным запросом по поводу того, как в дальнейшем поступать с этими людьми. Места встреч христиан также были взяты под контроль; собрания запрещались.

Не исключено, Валериана не интересовало, во что верят бедняки; он также вполне мог надеяться, что судьба виднейших христиан значительно повлияет на общую численность верующих. Наиболее яркие свидетельства о последствиях гонений происходят из Северной Африки, где одной из жертв стал выдающийся писатель и теолог епископ Киприан. Что касается Галлиена, то он либо не был столь же ярым сторонником «чисток», то ли не хотел вступать в конфликт с какими бы то ни было группировками после захвата его отца персами в плен. В восточных провинциях Оденат и в особенности Зенобия, по-видимому, благосклонно относились к христианам, будучи заинтересованы в них; то же относилось к иудеям и приверженцам новой веры — манихейства. Христиане отправляли свой культ открыто, места богослужений были известны всем, службы проводились публично; виднейшие из их числа часто играли важную роль в жизни местных общин^{174}.

После восстановления власти над Антиохией Аврелиан получил прошения от христиан, вовлеченных в спор с их собственным епископом, Павлом Самосатским. В течение какого-то времени он проповедовал учение, которое они считали еретическим; главным образом его упрекали в отрицании божественной сущности Христа. Ранее, на церковном соборе, он публично отрекся от этих взглядов, но затем вернулся на прежние позиции. Его лишили кафедры, однако Зенобия, к которой он обратился как к ближайшей представительнице императорской власти, восстановила его в сане. Теперь он отказался освободить здание, где собирались христиане; его также обвинили в том, что он жил в чрезмерной роскоши, окруженный прислужниками, точно правительственный чиновник. Для поборников тех или иных культов, равно как и любой общины или группы населения, обращение к высшим властям в тех случаях, когда они оказывались не способны удовлетворительно разрешить споры между собой, было чем-то вполне собой разумеющимся. Но даже несмотря на это, поражает, что христиане, столь недавно подвергавшиеся преследованиям, обратились к императору. Аврелиан вынес решение не в пользу Павла и отдал приказ изгнать его из здания, принадлежавшего церкви. Описанный случай никак не выдает в нем гонителя христиан^{175}.

Убийство и гражданская война

Несмотря на успехи Аврелиана в ходе своего правления, высшие должностные лица и прочие служащие в большинстве своем боялись его, а некоторые и ненавидели. В 275 году, когда император находился во Фракии — вероятно, на пути на Восток для организации кампании против персов, — его убили. По-видимому, среди заговорщиков не было значительных лиц; ходили разговоры, будто их одурачил, заставив бояться за свои жизни, один из секретарей императора. Они не выдвинули кандидата на трон и в любом случае не имели влияния по сравнению с влиянием армии, поскольку рядовой состав сохранял преданность Аврелиану. Когда перед высшими офицерами встала задача выбрать ему преемника, возникла странная пауза. Позднейшая традиция сообщает (несомненно, преувеличивая), что междуцарствие продолжалось шесть месяцев, в течение которых сенат и армия вежливо предлагали друг другу выдвинуть нового императора. Более вероятно, что прошло всего несколько недель, прежде чем было названо имя пожилого Тацита (полностью его звали Марк Клавдий Тацит). В одном источнике утверждается, что ему было семьдесят пять, но это явное преувеличение. Этот офицер из всаднического сословия также происходил из Придунавья; он сделал успешную карьеру и, получив сенаторское звание, удалился отдел, чтобы поселиться в поместье в Кампании^{176}.

Официальное вступление в должность Тацита произошло в конце 275 года. В начале следующего года он отбыл в Малую Азию, чтобы провести там кампанию, поскольку рейды с моря (в основном с участием готов) вновь возобновились. Часть варваров утверждала, что первоначально они собрались, выполняя требование Аврелиана, призвавшего их служить в качестве ауксилиариев во время экспедиции в Персию. С равной вероятностью это могли быть и отговорка, и действительное недопонимание. Большая часть воинов занялась грабежом; Тацит атаковал их и одержал победу — событие, весьма важное для нового императора. Меньшую удачу принесло назначение его родича Максимина правителем Сирии: тот оказался столь жестоким и развращенным, что его вскоре убили. Боясь наказания, та же группа офицеров расправилась и с Тацитом^{177}.

Императором провозгласили префекта претории Флориана (полностью его звали Марк Анний Флориан). Эту кандидатуру поддержали не все, и Проб (Марк Аврелий Проб), командовавший военными силами в провинциях, повел из Египта и Сирии сильную армию, дабы занять престол самому. Флориан стал императором в июне. К концу лета его убили его же люди в виду приближавшихся сил противника близ Тарса. Проб, также офицер всаднического происхождения, провел большую часть шестилетнего правления в непрерывных войнах, сражаясь на Рейне и Дунае, в Малой Азии и Египте. Ему пришлось бороться не только с иноземцами. Появившийся в Сирии узурпатор продержался недолго; более серьезную опасность представляли узурпации на Рейне и в Британии, и подавить их удалось лишь после некоторых усилий^{178}.

В Галлии повсюду бесчинствовали шайки разбойников. В Малой Азии, в Исаврии, также имело место восстание под предводительством бандита по имени Лидий, однако он не имел цели добиться власти в империи. Жители этого гористого района считались полуварварами, хотя раскопки в городе Кремне свидетельствуют о сравнительно высоком уровне их цивилизованности. Но даже несмотря на это, бандитизм был в этих краях обычным явлением, и восставшие, по-видимому, воспользовались ситуацией нестабильности, чтобы атаковать соседние общины. Проб отправил всадника, наместника Л икии и Памфилии, некоего Теренция Марциана, против мятежников; те отступили за стены Кремны.

Дальнейшее показало, что римские солдаты сохранили значительную часть навыков ведения осады. Единственный сохранившийся подход к городу находился с западной стороны, и нападающие начали сооружать две длинные стены (использовалась каменная кладка без раствора), чтобы защититься от вылазок и не дать горожанам бежать. На внутренней стене римляне разместили тяжелые катапульты и повели обстрел городских укреплений. Затем они начали возводить огромную насыпь на расстоянии немногим больше двадцати ярдов от городской стены. Ее использовали для того, чтобы расставить на ней более тяжелую артиллерию, однако она могла с легкостью превратиться в своего рода пандус для штурма города на дальнейших этапах военных действий. Люди Лидия ответили на угрозу, возведя собственную насыпь (правда, куда меньших размеров) за стеной, поскольку более высокая платформа создавала значительное преимущество. Однако им было не угнаться за инженерным искусством, доступным регулярной армии; кроме того, силы были слишком неравны, и хотя город, стоявший на склоне горы, находился выше, чем насыпь римлян, высота насыпей вскоре сравнялась. Среди развалин стены, близ которой находилась насыпь, были найдены тяжелые камни, примерно 17—18 дюймов в диаметре и 200—270 фунтов весом, выпущенные из римских орудий. Одна башня была разрушена, другая частично обвалилась, и пришлось ее поспешно восстанавливать. Лидия убил, выстрелив из баллисты, человек, который командовал его же артиллерией, дезертировавший, после того как его высекли. Эта смерть, а может быть, устрашающая высота насыпи, возведенной римлянами, вынудили город сдаться^{179}.

Римская армия по-прежнему действовала эффективно, если солдаты были должным образом обучены, накормлены и обеспечены всем необходимым, если их возглавлял способный командующий и, наконец, если их оказывалось достаточно много. При Пробе римляне одержали немало побед и потерпели всего несколько поражений. По меркам тех времен он правил долго и успешно, хотя, вероятно, большая часть заслуг принадлежала его подчиненным. Судя по всему, он не был популярен у армии — по крайней мере у офицерского состава, отчасти потому, что использовал войска в качестве рабочей силы на строительстве в городах и при выполнении сельскохозяйственных проектов. Такая традиция существовала в римской армии многие годы, но, возможно, со временем это делалось все более редким явлением. В 282 году Проб погиб от рук группы офицеров; его заменил префект претории Кар (полное его имя звучало как Марк Аврелий Нумерий Кар), правивший вместе со своими сыновьями Нумерианом и Карином. Кар также был офицером из всаднического сословия, хотя его семья происходила не из Придунавья, а из Галлии, что было нехарактерно для периода, о котором идет речь^{180}.

Незадолго до смерти Проб, вероятно, начал готовить экспедицию против Персии, и в 283 году Кар и Нумериан двинулись в Месопотамию, которая находилась под контролем персов (временами ослабевавшим) с 260 года. Натиск осуществлялся успешно; по-видимому, римлянам удалось выиграть крупное сражение. Римская армия вновь достигла Ктесифона, и на сей раз город пал. Кар двинул войска дальше, но где-то в середине лета внезапно скончался. Источники утверждают, что его убило молнией, ударившей в палатку, но многие историки полагают, что это был лишь вымысел, призванный скрыть истину. Возможно, он умер от болезни или, что более вероятно, был убит. Нумерий наследовал ему и царствовал большую часть следующего года. Персидская война прекратилась, но, когда армия отступала, у молодого императора началась глазная болезнь. Затем он погиб от рук префекта претория по имени Апр, которому удалось скрыть свой поступок: он заявил, что император просто-напросто болен и должен оставаться в закрытых носилках. В конце концов обман обнаружился из-за запаха, и офицеры отказались подчиниться Апру. Вместо этого они избрали своего товарища, Диоклетиана (полное его имя звучало как Гай Валерий Диокл); то был еще один офицер-всадник, выходец с Балкан. Возможно, он состоял с Апром в тайных сношениях, но первое, что он сделал после объявления его императором, — заколол префекта, дабы тот ничего не разгласил^{181}.

Тем временем другой сын Кара, Карин, отражал угрозу, возникшую в Европе: в Паннонии поднял восстание Сабин Юлиан. В 285 году Карин разгромил врага в битве при Вероне, но к этому времени силы Диоклетиана также покинули восточные земли. Через несколько месяцев соперники сошлись близ места впадения реки Марг в Дунай. В ходе жестокого боя удача улыбнулась Карину, но тут несколько его офицеров решили перейти на сторону противника и убили его. Среди прочего, как говорили, их поступок был вызван тем, что император соблазнял чужих жен. На тот момент Диоклетиан остался единственным императором. Он показал себя наиболее эффективным правителем со времен Септимия Севера (также пришедшего к власти в результате гражданской войны^{182}).

Вторжение Кара стало тяжким ударом для Персии, расколотой борьбой за престол. Шапур I скончался в 272 году. Он и его отец правили почти полстолетия с момента поражения парфян в 224 году. Оба были энергичными лидерами и искусными командующими, что обеспечило прочное положение их династии. Однако со времен их правления прошло много лет, прежде чем среди персидских царей появился тот, кто продержался бы столь же долго и правил с таким же успехом. Сын Шапура скончался уже через год после того, как стал царем; его внук правил только три года. Когда сын этого царя, Бахрам II, взошел на престол, царская семья разделилась, поскольку другая ее ветвь выдвинула второго кандидата на престол и подняла мятеж. То, что претенденты происходили только из рода Сасанидов, было достижением Ардашира и Шапура. Однако феодальная природа Персидского государства, а также то, что оно в значительной степени опиралось на представителей династии, игравших роль местных правителей, всегда оставляли возможность соперничества за высшую власть среди членов царствующего дома^{183}.

Современные историки склонны рассматривать Персию Сасанидов как куда более грозного и агрессивного противника, нежели древнее Парфянское царство, на смену которому она пришла. Кое-кто делает несерьезные заявления насчет новой сверхдержавы, представлявшей для Рима такую угрозу, что ему пришлось значительно увеличить военные расходы. Ценой этого стало сильнейшее напряжение римской экономики, повлекшее за собой интенсивные политические и социальные изменения. Таким образом, радикальные перемены в составе сената — многие из них произошли или завершились при Диоклетиане — якобы стали необходимым, пусть и болезненным ответом на ситуацию^{184}.

Да, теория удобная, но проверить ее трудно. В основном она основывается на факте побед Шапура I, несомненно, впечатляющих, но требующих рассмотрения в соответствии с контекстом и его собственными целями. Несмотря на похвальбу послов, нет никаких признаков того, что персы на самом деле когда-либо стремились восстановить древнюю империю Ахеменидов. Они действительно хотели ограничить власть Рима на территориях близ собственных земель: Рим никогда не был хорошим соседом, притом с течением времени его владения расширялись. Сасаниды также желали искоренить монархию Аршакидов в Армении, равно как и всех, кто мог бы претендовать на власть в их стране. Ардашир и Шапур воспользовались ослаблением Рима, чтобы установить свое господство над приграничными районами и напасть на саму империю.

Однако речь никогда не шла об установлении постоянного контроля. Персам недоставало сил для этого; возможно, им бы не удалось осуществить и планировавшуюся ими долгосрочную оккупацию. Армии, вторгавшиеся в римские провинции, могли грабить (и грабили) весьма обширные территории. Крупные города, такие как Антиохия, пали и подверглись разорению, но персы никогда не стремились удержать их. Другой важной целью был захват значительного числа пленников, и Шапур брал людей в плен тысячами. Их уводили далеко в глубь Персии и селили вдали от границ, чтобы побег стал практически невозможным. Там они трудились, участвуя в реализации крупных инженерных проектов: строили города, дамбы и ирригационные системы. В результате возрастала производительность сельского хозяйства на царских землях, что прибавляло правителю богатства и власти^{185}.

В соответствующих обстоятельствах персидская армия действовала весьма эффективно, хотя трудно сказать, насколько она отличалась от парфянского войска, так как мы очень мало знаем о нем. Представляется, что персы обладали большим мастерством в умении вести осаду, чем парфяне, но преувеличивать их искусство не следует. Ардашир и Шапур стояли во главе превосходной армии, приведшей их к власти. Под командованием большинства позднейших царей было далеко не так много опытных и верных солдат. Армия не являлась регулярной и основывалась на характерном для феодализма принципе «частичной занятости», что не давало возможности оставлять гарнизоны в больших городах. По достижении крупного успеха многие контингенты распускались и возвращались домой с добычей, что делало армию уязвимой.

Насколько нам известно, после 260 года Шапур не предпринимал наступательных акций против римлян. Оденат продвинулся до самого Ктесифона и, по-видимому, не потерпел ни одного серьезного поражения. Персидский царь не пытался организовать нового масштабного вторжения даже несмотря на то, что римская империя оставалась расколотой. Одна из причин заключалась в том, что Оденат, а впоследствии Зенобия имели в своем распоряжении мощную армию, хотя сомнительно, чтобы их войска были так же сильны, как регулярные части в восточных провинциях в более мирные времена. Наверное, у Шапура возникли проблемы в других областях его обширных владений — не следует забывать, что у его государства были и другие границы помимо той, что отделяла ее от Римской империи. Немаловажно и то, что он уже достиг всего, к чему стремился, воюя с римлянами: сокрушил трех императоров, претерпевших немалое унижение, разбил их армии, захватил множество городов, богатую добычу и огромное число пленников.

Римляне представляли собой энергичных и зачастую агрессивных соседей. Империя создавала угрозу, против которой Ардашир и Шапур могли объединить подданных своего вновь созданного царства. Оба нуждались в победах, которые обеспечили бы надежность их власти, а ослабленная и расколотая Римская империя давала для этого идеальную возможность. Их успех стимулировал новые войны, поскольку римляне искали реванша, вторгнувшись в Персию. Сумев отразить их атаки — или по крайней мере уцелев, — монархи приобрели еще большую славу; кроме того, у них возникли причины и основания для новых походов на римские провинции.

Персия уступала Риму в силе, и видеть в них соперничавшие друг с другом сверхдержавы — принципиальная ошибка. Персия, несомненно, была наиболее мощным государством того времени после Рима, куда более могущественным, нежели любое варварское племя или даже конфедерация племен, однако ее богатство, ресурсы и армия — непрофессиональная в отличие от армии империи — не шли ни в какое сравнение с римскими. Ардашир и Шапур воевали, чтобы победить и удержать за собой власть. Появление столь грозных владык и их потребность в новых победах совпала с периодом слабости Рима, вызванной расколом и гражданской войной. Когда Шапур утвердился на троне, его агрессивность ослабла. Цари, правившие позднее, были менее одаренными полководцами или больше занимались борьбой с внутренними соперниками, что мешало им нападать на Рим. Кроме того, они встретили куда более мощное и лучше организованное сопротивление, поскольку гражданские войны в империи утратили прежнюю интенсивность. И многим поколениям персов так и не удалось повторить успех Шапура.

На протяжении полувека, прошедшего между убийством Александра Севера и победой Диоклетиана над Карином, императорский престол занимали около шестидесяти человек. Точную цифру установить невозможно, поскольку в ряде случаев непонятно, претендовал ли лидер восстания на трон и, более того, существовал ли он в принципе. В 2004 году в графстве Оксфорд была найдена монета с изображением Домициана, узурпатора, продержавшегося исключительно короткий срок. Согласно кратким упоминаниям в источниках, он восстал против Аврелиана в 270 или 271 году. До этого среди находок имелась лишь одна монета с его именем, и большинство историков оценивало ее как фальшивку. Теперь ясно, что он претендовал на власть над империей — вероятно, над западными провинциями — и продержался достаточно долго, чтобы выпустить монеты со своим именем^{187}.

Домициан был одним из множества тех, кого можно назвать императорами со значительной долей условности; срок их правления исчислялся неделями. Галлиен продержался значительно дольше других, если прибавить семь лет, в течение которых он правил совместно с отцом, к восьми годам единоличного его правления. С другой стороны, самое долгое царствование — девять лет — выпало на долю Постума, хотя под его властью находилась лишь половина империи. И Галлиена, и Постума убили в результате заговоров, возникших в среде высшего офицерства и прислуги. То была обычная судьба императоров вне зависимости от длительности их правления.

Период с 235 по 285 год часто характеризуется как время анархии; он получил наименование «кризис III века». Несомненно, частая смена императоров представляла собой значительный контраст по сравнению с тем, что происходило в I и II веках: за периоде 31 года до н.э. по 180 год сменилось всего шестнадцать императоров (если учитывать Луция Вера, коллегу Марка Аврелия, семнадцать). Но в течение пятидесяти пяти лет, последовавших за смертью Марка Аврелия, сложилась иная ситуация. Со 180 по 235 год сменилось десять императоров (если считать Гету — одиннадцать), и это число, разумеется, можно увеличить, включив в него нескольких недолго продержавшихся узурпаторов, восставших против младших Северов. В середине III века дело обстояло куда хуже, однако речь идет о количественном, а не о качественном различии. Равным образом, хотя Диоклетиан правил вместе с коллегами два десятка лет, за эти годы появилось несколько узурпаторов, и в Британии и некоторых областях Галлии возникло подобие Галльской империи более ранних времен. Гражданские войны оставались обычным, хотя и не столь частым явлением.

Говоря о «кризисе III века», исследователи традиционно рисовали безрадостную картину. В то время римляне терпели поражение за поражением от новых, куда более сильных, чем прежние, внешних врагов. Персидская армия заняла Антиохию, флотилии готских пиратов грабили Грецию и Малую Азию, в то время как другие варвары вторглись через границы в Галлию, Италию и Испанию. В течение многих лет значительная часть Востока контролировалась властителями Пальмиры, тогда как западные провинции отпали от Рима в годы правления сменявших друг друга императоров. Вспыхивали и эпидемии, поражавшие обширные области, по быстроте распространения заболеваний и количеству жертв не уступавшие эпидемиям при Антонинах. Одновременно произошел экономический коллапс, поскольку императоры тратили очень большие суммы на военные расходы и это повлекло за собой девальвацию. Общество также сильно изменилось: часть беднейших граждан в сельских районах оказалась фактически низведена до положения немногим лучше рабского. Все это сопровождал кризис веры, поскольку люди повсюду отказывались от прежних верований в пользу новых религий и варварских суеверий.

Однако мода в академических кругах меняется, и в наши дни немногие согласились бы со столь мрачными представлениями, поскольку свидетельства того времени могут быть истолкованы на иной лад. Некоторые возразили бы, что само слово «кризис» неправильно, поскольку очевидно, что выживанию империи ничто не угрожало. И все же никто не сомневается, что в этот период происходили значительные перемены. Империя Диоклетиана выглядела и функционировала вовсе не так, как империя при Марке Аврелии. Прежде чем перейти к рассмотрению созданной Диоклетианом системы, стоит остановиться, чтобы проанализировать некоторые изменения глубинного характера, на наш взгляд, имевшие место^{188}.

«Кесарю кесарево»: деньги и экономика

Считалось, что императоры должны быть щедрыми. Практически всегда новый император первым делом обещал армии денежную выплату (или донатив), и это касалось как Марка Аврелия, так и любого узурпатора позднейших времен, искавшего власти. Даже в нормальных обстоятельствах содержание армии составляло главную статью расходов в бюджете империи. Частые войны — в особенности кампании, шедшие на территории государства и потому приносившие мало добычи — значительно увеличивали затраты. В целом войска оставались верны любой закрепившейся на престоле фамилии до тех пор, пока правление ее представителей выглядело достаточно эффективным и пока они не терпели слишком много тяжелых поражений. Новым императорам было куда труднее добиться лояльности; в результате им тем более необходимо было хорошо обращаться с солдатами. Север увеличил армейское жалованье впервые за более чем столетний период; Каракалла же повторил его жест всего лишь через несколько лет. Макрин пытался сократить расходы, и неадекватное поведение в данной ситуации дополнительно ускорило его гибель.

Император был самым крупным землевладельцем в мире. Его владения включали огромные сельскохозяйственные угодья, а также такие объекты, как рудники, в целом ряде провинций. Они быстро теряли статус персональной собственности и передавались от императора к императору вне зависимости от их происхождения и от того, были ли правители связаны между собой родственными узами. Часто к ним прибавлялась собственность, конфискованная у казненных противников, но ни один правитель не решился бы казнить слишком много богатых и влиятельных людей: такой шаг был сопряжен со значительным риском. Можно было ввести новые налоги — Дион Кассий полагает, что эдикт Каракаллы в конечном итоге имел целью пополнение казны — или пересмотреть старые, дабы доходы шли правительству. Это также было небезопасно. Восстание Гордиана против Максимина было спровоцировано возмущением злоупотреблениями чиновника, собиравшего налоги в Африке. Примечательно, что уровень налогообложения в провинциях в целом оставался постоянным^{189}.

Большая часть методов получения дополнительных средств была чревата опасностью для императора, и в особенности для того, кто только что захватил власть. Однако тратиться приходилось всегда, и расходов требовала не только армия. Содержание даже скромного чиновничьего аппарата в империи стоило денег, а число государственных служащих в данный период постоянно росло. Существовало немало других вещей, которые, по общему мнению, должен был оплачивать император. В Риме проводились бесплатные раздачи продуктов и выдавались субсидии на питание, устраивались развлечения для населения, а также велось строительство новых зданий и ремонт старых. Считалось, что император должен быть щедр по отношению к общинам и отдельным персонам. Если, по мнению окружающих, он проявлял жадность, те могли выдвинуть в качестве претендента на престол кого-то более щедрого. Но немало императоров III века даже не могли пользоваться всеми ресурсами империи, так как часть территорий то и дело оказывалась под контролем их соперников. Одна из причин, по которой Галлиен столько продержался на престоле, состояла в том, что он удерживал власть над богатыми провинциями Северной Африки, где находились обширные императорские владения. Кроме того, Египет, во многом обслуживавший потребность Рима в хлебе, оказался в руках Зенобии лишь после его смерти.

В хрониках III века то и дело упоминаются финансовые проблемы. Императоры контролировали чеканку золотых и серебряных монет и постоянно испытывали искушение дополнительно увеличить свои доходы за счет девальвации. Наиболее резкие изменения произошли в отношении серебряных денег. Во времена Траяна серебряный денарий содержал более девяноста процентов серебра (денарий — это мелкая монета в Библии, что-то вроде английского пенни, отсюда принятое до перехода на десятичную систему счисления обозначение пенса буквой «d»). При Марке Аврелии содержание серебра по сравнению с неблагородными металлами упало ниже семидесяти пяти процентов — в те времена империя была разорена войнами и эпидемиями. Септимий Север увеличил плату воинам и снизил содержание серебра в монетах до пятидесяти процентов. Каракалла ввел новую серебряную монету, известную под названием антониниан и стоившую предположительно два денария, хотя она весила всего в полтора раза больше. При Элагабале ее упразднили, но в период совместного правления Бальбина, Пупиена и Гордиана III она появилась снова. К этому времени содержание серебра сократилось до сорока процентов. Примерно в середине столетия процесс значительно ускорился, и когда Аврелиан взошел на престол, серебра в монетах оставалось всего около четырех процентов^{190}.

Влияние этого явления очень трудно оценить, поскольку нам недостает статистических данных (обычная проблема, когда речь идет о римской экономике). Очевидно, что цены к концу III столетия в целом были значительно выше, чем в конце II века, — в некоторых случаях они поднялись на несколько сот процентов. Прежде история Рима не знала подобной инфляции. Однако в основном наши сведения о ежедневном росте цен происходят из Египта, где была своя монетная система; лишь при вступлении Аврелиана на престол ее упразднили и вместо нее ввели имперскую. Цены выросли, судя по всему, внезапно. Землевладельцы, и крупные, и мелкие, вероятно, не пострадали, поскольку у них по-прежнему была продукция на продажу или обмен. Те, кто считает бартер важной частью экономики в сельских районах, склонны утверждать, что изменение качества монет имело место лишь на незначительной части территорий империи. Занятые в производстве люди могли продолжать продажу продукции, если предположить, что они, подобно аграриям, по-прежнему находили рынок для ее сбыта. Вероятно, изменения шли медленно, поскольку монеты в таком количестве лишь начали циркулировать и люди, вероятно, имели возможность адаптироваться к этому. Однако то был не единственный фактор. Ведение войн требует расходов, и в особенности это касается войн гражданских; нужно было продвигать войска по территориям, где обычно не велись бои, а дисциплина слабела. Мало кто выигрывал от этого, а страдали многие. Численность жителей, по-видимому, уменьшалась; конечно, происходило сокращение населения на отдельных территориях в результате вспышек болезней, хотя если оценивать долгосрочные изменения, они были невелики^{191}.

В конце концов, мы точно не знаем, что происходило на самом деле. Если бы у нас было столько же сведений о XX веке, сколько о III веке, у нас не сложилось бы адекватного представления о масштабах Великой депрессии или о последствиях двух мировых войн. К примеру, мы не заметили бы никаких колебаний в неизменном росте благосостояния и процветания Японии и Германии. Любые сообщения об опустошении, вызванном войной, содержащиеся в литературных текстах, неизбежно оценивались бы как грубое преувеличение. Очевидно, что в начале IV века в Риме было много богатых людей — это не обязательно значит «очень много». В конце концов, во времена Великой депрессии были и те, чье благосостояние и богатство не уменьшились. Мы не располагаем цифрами относительно сокращения числа богатых людей в IV веке по сравнению со II веком. И в том и в другом столетии, а также в промежуточный период были и бедняки, однако нам опять-таки неизвестна ни их численность, ни ее отношение к общей численности населения.

Имеется ряд свидетельств сокращения чистого дохода в целом. С середины III века наблюдается резкий спад количества сохранившихся надписей. Так как они часто делались в память о деяниях на благо общины, предпринимавшихся городскими магистратами и другими местными лидерами, это означает, что подобные деяния также стали куда более редким явлением. Возможно, реже стали делаться именно памятные надписи, но археологические находки действительно подтверждают впечатление, будто общественные сооружения больших размеров стали строить менее часто. Заметим, что в большинстве городов уже были свои бани, театры, цирки, дворцы и храмы, и поэтому, не исключено, в новых постройках не было необходимости. Однако в рамках идеологии местной аристократии более ранних времен строительство еще более величественных зданий воспринималось как своего рода вызов, требующий ответа, даже если это грозило разорением (в пример можно привести города, описанные Плинием в начале II века, когда он был правителем Вифинии). Единственное, что к 300 году н.э. требовалось любому мало-мальски значительному городу, — мощная стена вокруг него. То, что многие из них возводились из обломков разобранных зданий, явно указывает на падение общего благосостояния^{192}.

Имеются также и признаки упадка торговли с далекими странами. Специалисты по подводной археологии обнаружили, что обломков судов, потерпевших крушение в период с I века до н.э. по II век н.э., куда больше, чем относящихся к любому из позднейших периодов. Это заключение нужно интерпретировать с осторожностью: большинство находок сделано в Западном Средиземноморье, поскольку там работало больше поисковых групп. И все же понятно, что наибольший расцвет торговли в этих местах пришелся на период раннего принципата. Вероятно, со временем, когда близ других побережий будет проделана достаточная работа, возникнет новое представление об этом. Тем не менее раскопки на суше также свидетельствуют, что с III века и далее произошло значительное уменьшение количества товаров, ввозившихся из-за границы и циркулировавших на территории провинции. Отчасти это является признаком интенсивного развития производства в регионах. В Британии, Испании, Галлии и в других областях появились местные мастера, искусные в изготовлении глиняной и стеклянной посуды тонкой работы или, скажем, в выкладывании мозаичных полов. Более экзотические товары — предметы роскоши — такие как шелк и специи, по-прежнему привозили из далеких стран (и опять-таки мы не знаем, изменилось ли количество ввозимого). Однако торговля с Индией и более далекими землями, по-видимому, переживала в III веке серьезный упадок и оживилась лишь в IV веке^{193}.

В ряде районов площадь и население городов сократились, деревни опустели, крестьянские хозяйства исчезли. В прошлом благосостояние отдельных общин также не оставалось неизменным и самые малые из них прекращали свое существование по разным причинам. Однако в таких областях, как северо-западная Галлия, подобные симптомы упадка стали во второй половине III века куда более распространенным явлением. В других районах давали себя знать последствия постоянных военных действий. Дураевропос была покинута, благосостояние Пальмиры истощалось по мере того, как она утрачивала независимость. Некоторые области уже пребывали в упадке еще до начала кризиса III века. Наивысший расцвет сельского хозяйства в Италии пришелся на период раннего принципата, но по мере развития провинций рынок сбыта утрачивался. Галлы, производившие собственное вино, более не нуждались в продукции италийских виноградарей и не закупали ее в прежних количествах. Во времена процветания торговли даже не самая плодородная земля возделывалась ради коммерческой выгоды, но к концу II века усилия, затрачивавшиеся на обработку таких полей, перестали окупаться и в источниках появляются сведения о брошенной земле. Испания достигла процветания позже, чем Италия; богатеть она стала отчасти благодаря начавшимся поставкам оливкового масла в Рим, а также по причине повсеместной популярности гарума — пикантного соуса к рыбе, производимого здесь. Со временем у крестьян Испании появились конкуренты — производители из других областей, прежде всего из Северной Африки.

История африканских провинций III века, несомненно, являет собой один из наиболее впечатляющих примеров экономического успеха данного периода, хотя и там в разных областях дела обстояли неодинаково. В целом Африку редко тревожили военные действия: если не считать восстания Гордиана, этот регион оказался почти не затронут гражданской войной и лишь частично — набегами варваров. Экономика его бурно развивалась. Благодаря ирригационным системам обширные территории обладали такой высокой производительностью, какой не доводилось видеть ни до, ни после. Значительный излишек товара сбывался на рынках Италии и Рима. Судя по всему, города процветали, о чем свидетельствовало непрерывное строительство больших общественных зданий. По-видимому, в Палестине и других районах сирийских провинций жители также благоденствовали; налицо признаки значительной численности населения, в особенности сельского. Еще одна область, где дела обстояли благополучно, — Британия, и немаловажно, что в общем и целом в тот период в ней также царил мир. В отличие от Африки часть британских городов, судя по ряду признаков, переживала упадок, но это вполне могло быть связано с тем, что местная аристократия по большей части была сельской, а не городской, и в начале IV века в Британии строились самые роскошные виллы. Благосостояние жителей было неодинаковым в разных областях, и даже на территории одной и той же провинции наблюдались заметные различия. Когда нам станет доступно больше археологических свидетельств, из них почти наверняка составится еще более сложная картина. Несомненно, некоторые области значительно пострадали в те годы и пришли в упадок, а в других дела шли куда лучше. Вместе с тем даже в наиболее тяжело пострадавших районах отдельные жители и целые общины процветали: такое почти всегда случается, даже в самых жестоких условиях. Произошло и немало трагедий: те, кто не сумел адаптироваться к экономическим переменам, а также жертвы целого ряда обстоятельств потерпели крах и потеряли все, что имели. Подобный риск всегда сопутствует коммерческой деятельности, однако он усиливается во времена потрясений. Вероятность гибели тех, кто постоянно балансирует между успехом и неудачей, наиболее высока — и это справедливо для любой эпохи. В Африке среди местных жителей имелось множество богачей, способных стать магистратами и финансировать праздники и строительство. В других областях людей, стремившихся оказывать городам материальную поддержку, было значительно меньше^{194}.

Римская валюта подверглась интенсивной девальвации: денарии были упразднены, и их заменили новыми серебряными монетами, а бронзовые монеты на какое-то время вообще исчезли. Однако во многих отношениях римские деньги имели символическое значение. На всех монетах по-прежнему чеканилось изображение головы императора; по всей империи они ценились в соответствии с присвоенным им достоинством, а не с действительным содержанием драгоценного металла. (За пределами Римского государства ситуация была иной; согласно некоторым свидетельствам, там отдавали предпочтение более старым монетам с меньшим количеством примесей.) По-видимому, временами возникал вопрос, не утрачивают ли хождение монеты с изображением низложенного правителя, но власти в общем и целом склонны были подчеркивать, что все монеты без изъянов являются средством платежа^{195}.

В 300 году экономическая система Римской империи, несомненно, была более развита и жизнеспособна, нежели все аналогичные системы, существовавшие в этом регионе в течение следующей тысячи лет. В отсутствие статистических данных мы не можем говорить о том, как ее показатели соотносились с имевшимися во II веке, но маловероятно, что система стала более стабильной и эффективной; скорее всего она переживала упадок, возможно, значительный. Следы загрязнений во льдах полюсов, относящиеся к римскому периоду, действительно указывают на экономический бум в I и II веках и резкое ухудшение экономической ситуации в III веке. К примеру, если говорить о производстве свинца и меди, аналогичный уровень выработки этих металлов не был достигнут вплоть до XIX века; то же касается производительности большинства отраслей промышленности. Часть копей Испании и Британии перестали разрабатывать в конце II — начале III века, хотя залежи далеко не были исчерпаны. Если учесть потерю рудников в Дакии, это действительно означает, что империя добывала и перерабатывала значительно меньшие количества полезных ископаемых, чем раньше. За проблемами, связанными с чеканкой монет, стояла реальная нехватка серебра и бронзы^{196}.

Частично упадок III века оказался временным, а некоторые регионы процветали даже больше, чем в иные периоды, однако в других местах картина была куда более унылой. Подводя итог, заметим, что важнейшей чертой Римской империи являлись сами ее размеры и богатство. Различия между отдельными регионами, а также разница в ситуациях, складывавшихся в разные периоды, была неизбежна. В общем и целом экономика, вероятно, переживала упадок, и весьма возможно, что численность населения сокращалась. Но несмотря на это, империя по-прежнему была значительно богаче, в том числе и в отношении людских ресурсов, нежели любое государство или народ в тогдашнем мире^{197}.

Сенаторы и всадники

Сенаторы по-прежнему оставались очень богатыми — кое-кто владел баснословными состояниями — и сохраняли влияние, но их роль в политике в течение III века претерпела глубокие изменения. Согласно некоторым сведениям, Галлиен запретил сенаторам занимать военные должности. Скорее всего это преувеличение: маловероятно, что он издал соответствующий декрет, хотя, возможно, и поддержал установившуюся тенденцию. Молодые люди из сенаторских родов перестали служить старшими трибунами легионов; сенаторам также больше не дозволяли командовать легионами и занимать пост легата. Они продолжали управлять провинциями и в ряде случаев контролировали гарнизонные войска, но со временем перестали командовать крупными армиями. Традиционно они являлись главными действующими лицами в государстве, занимая одновременно гражданские и военные посты, и эта традиция насчитывала восемь столетий, восходя по крайней мере ко дням основания республики. Теперь она прервалась^{198}.

Возникла тенденция привлекать к делу профессионалов или специалистов. Человек выбирал либо военную карьеру, либо административную и юридическую. Все ключевые посты в армии — а также, если быть точным, и в чиновничьем аппарате — перешли к всадникам. На наш современный взгляд, профессионалы действуют значительно более компетентно, нежели дилетанты. Поэтому существует мнение, согласно которому в среднем всадники, проводившие в армии большую часть срока своей службы, должны были быть лучшими командирами, нежели сенаторы, приобретавшие военный опыт в течение всего нескольких лет; карьера последних носила куда менее специализированный характер. Офицеры-всадники получили в полное свое распоряжение армейские посты высокого ранга, что могло стать необходимым для эффективных действий военных сил. Часто это увязывается с возникновением новых, якобы более значительных угроз со стороны Сасанидской Персии и германских племен, объединившихся в конфедерацию в условиях давления новых пришельцев, в частности готов. Сенатские командующие-дилетанты даже не пытались справиться со столь серьезным противником, и вследствие этого императоры, заняв прагматическую позицию, обратились к более опытным офицерам-всадникам^{199}.

Подобно многим теориям, в этой концепции подчеркивается роль натиска извне, спровоцировавшего глубокие изменения в Поздней Римской империи. Правда, мы уже видели, что масштаб угрозы, созданной персами и германцами в III веке, значительно преувеличен. Их успех был в куда большей мере обусловлен слабостью Рима, проистекавшей от внутреннего раздора, изъянов, свойственных собственно армии и системе приграничной обороны. Также очень трудно усмотреть какую бы то ни было примечательную разницу в уровне компетенции командующих из числа сенаторов и всадников. Сохранилось мало свидетельств, позволяющих судить о требованиях к командующим в III веке, но «профессиональные» армейские командующие IV века (этот период документирован лучше) не кажутся более способными, чем «дилетанты»-сенаторы эпохи принципата. И те и другие руководили войсками во многом одинаково^{200}.

Мы слишком легко переносим современную идею специализации на римский мир. Офицеры-всадники были профессионалами в том смысле, что их карьера складывалась только из военных должностей, но специальной подготовки они не получали. Некоторые достигали более высоких должностей, пройдя службу младшими офицерами, прежде всего центурионами, но многие сразу получали в свое распоряжение пятьсот или более человек (как правило, вспомогательную когорту пехотинцев). У них был длительный опыт службы, со временем они занимали все более высокие посты, и отсюда очевидно возникает предположение, что, делая карьеру, они учились. Аналогичное предположение выдвигается относительно чиновников-сенаторов (правда, у них было меньше времени для приобретения командирских навыков). Однако нет и хоть каких-то признаков того, что компетентность являлась главным критерием отбора офицеров-всадников на более высокие должности. Было бы странно, если бы главную роль в этой ситуации не играло наличие покровителей у тех или иных кандидатов. Назначение также зависело от лояльности данного офицера по отношению к императору.

В эпоху принципата всадники командовали преторианской гвардией, а также управляли Египтом и предводительствовали расквартированными там легионами. Ни один император не хотел, чтобы командование военными силами, дислоцированными в Риме, или власть над провинцией, обеспечивавшей основную долю поставок зерна в город, оказались в руках сенатора, который с легкостью мог стать его соперником. Всадники пользовались большим доверием, поскольку обладали более низким социальным статусом и связями в политике, что не давало им возможности претендовать на трон — по крайней мере до тех пор, пока они сами не станут сенаторами. Септимий Север пришел к власти в результате убийства двух императоров и четырех лет гражданских войн, в ходе которых он избавился от трех соперников. Неудивительно, что он значительно увеличил войска, находившиеся под его непосредственным контролем, расширив гвардию и расположив II Парфянский легион близ Рима. Этим легионом, а также двумя другими, созданными им, командовали всадники; наместником вновь созданной им провинции Месопотамия также стал всадник. Одновременно с этим многие ранее существовавшие провинции были разделены надвое. Легаты-сенаторы сохраняли свои полномочия, но ни один из них не командовал более чем двумя легионами. Сенаторы, возглавлявшие мощные воинские соединения, представляли собой потенциальную опасность, прежде всего для тех императоров, которые сами недавно взяли власть, опираясь на военную силу. Всадников считали менее опасными, хотя со временем ситуация изменилась[32].

Каракалла не любил общество сенаторов и предпочитал окружение армейских офицеров. Когда он был убит, всадник Макрин смог убедить присутствовавших провозгласить его императором. Сенат быстро ратифицировал его избрание. В отличие от сенаторов Макрин имел в своем распоряжении армию, притом воспоминания о чистках, проводившихся Севером, еще не стерлись из их памяти. После этого императоры из числа членов сената стали скорее исключением, чем правилом. Среди них было несколько младенцев, однако в большинстве своем трон занимали армейские офицеры-всадники. Когда сенаторы перестали командовать войсками, вероятность возвышения кого-либо из них до императорского престола, стала еще меньше.

Лишь несколько императоров III века умерли естественной смертью, причем с уверенностью это можно утверждать только в случаях Септимия Севера и Клавдия II. Большинство погибли от рук своих же подданных. Убийство и открытый бунт, возглавлявшийся узурпатором и поддержанный армией, сделались распространенным явлением. Люди, захватывавшие власть в те годы, были весьма амбициозны (или, если говорить об императорах-подростках, за ними стояли другие амбициозные люди). Кроме того, они, что понятно, отличались нервозностью и мнительностью. Ни один из них не продержался достаточно долго, дабы чувствовать себя вполне уверенно, а настоящие династии удалось основать и вовсе немногим.

Напуганные люди были склонны доверять лишь тем, кого хорошо знали. Предпочтение отдавалось семейным связям, которые, как правило, заслуживали доверия (непрочные отношения Элагабала с Александром стали едва ли не главным исключением). В других случаях люди привлекали бывших коллег и подчиненных. По этой причине всадники, делавшие карьеру в армейской среде, имели склонность назначать на должности командующих войсками, наместников провинций, а также на крупнейшие административные посты других армейских офицеров. Среди их непосредственных знакомых было мало сенаторов, и они в любом случае с подозрением относились к тем, кто мог похвастать большими связями, крупными состояниями и высокими должностями. Неожиданных смещений сенаторов с правительственных постов не происходило, и лишь с течением времени все значительные должности — в особенности военные — оказались заняты выходцами из иных сословий. Если бы кто-то из императоров продержался у власти несколько десятков лет, он, вероятно, почувствовал бы себя настолько уверенно, что начал бы доверять сенаторам эти ответственные посты. Но подобного никогда не случалось, хотя наши источники утверждают, что некоторые правители, например, Александр и Тацит, доверяли сенату и возлагали на него большие надежды в политическом плане^{201}.

По иронии судьбы, в долгосрочной перспективе отстранение сенаторов от высших постов сделало императоров более, а не менее уязвимыми для претендентов на престол. В I и II веках в случае, если кандидатов из числа представителей императорской фамилии больше не оставалось, в качестве таковых рассматривались только сенаторы. Более того, преуспеть могли лишь наиболее выдающиеся лица из этого сословия — самое большее несколько десятков человек из шести сотен, входивших в совет. Императорам удавалось устанавливать рабочие отношения с сенатом, приемлемые для обеих сторон. В конечном итоге это сумел сделать и Септимий Север, хотя временами он действовал жестокими методами.

Контролировать сенат было гораздо проще, чем более обширное и различавшееся по своему составу всадническое сословие. Сенаторы возвращались в Рим по ходу своей карьеры, постоянно общались между собой, между представителями сенаторских родов заключались браки. Что же до офицера-всадника, было крайне маловероятно, что он водил знакомство с людьми того же ранга, служившими в отдаленных провинциях. Теперь сделаться императором стало гораздо легче, поскольку для этого требовалось лишь немедленно получить поддержку войск. Убедить население империи, занимавшее остальные территории, в том, что при нем всем будет лучше, чем при других кандидатах на престол, было куда труднее. Сенат оставался силой, с которой считались, даже несмотря на утрату им подлинной политической независимости. И все же императоры относились к этому органу с уважением и назначали сенаторов на подавляющее большинство высоких постов. Именно таким способом Август смягчил переживания римской элиты и помог ей принять тот факт, что республики больше нет. Для императоров подобное отношение было жестом доброй воли, но оно вполне оправдывало себя в течение более двухсот лет.

Замещение сенаторов всадниками на постах командующих римскими армиями не имело никакого отношения к военным нуждам. В еще меньшей степени оно вызывалось конкретными требованиями со стороны многочисленного класса, благосостояние которого увеличивалось с каждым днем, — всаднического сословия, поскольку всадникам ни в малейшей степени не было присуще чувство, если так можно выразиться, корпоративной идентичности. В прошлом наиболее преуспевавшим всегда была открыта дорога в сенат. Восхождение всадников к высоким должностям наделе привело ко все более усиливавшемуся расслоению внутри сословия. Преобладание чиновников из числа всадников возникло в результате того, что многие императоры (как правило, тоже всадники), взойдя на престол, стремились окружить себя людьми, которым они могли бы доверять. В значительной мере то была иллюзия: многих из них убили именно такие «достойные доверия» подданные. По мере того как сенат утрачивал центральную роль в общественной жизни, значение Рима также уменьшалось, хотя оба по-прежнему воспринимались как важные символы величия империи. Сенат продолжал собираться, обсуждать и утверждать предложения — обычно касавшиеся самых что ни на есть формальных восхвалений в адрес императора. Сенаторы по-прежнему пользовались влиянием, а также занимали административные посты в Италии и управляли менее важными провинциями. Как и ранее, население Рима баловали бесплатными или заранее оплаченными раздачами пищи и напитков; жители наслаждались развлекательными мероприятиями в громадных «центрах» типа Колизея или Большого Цирка, а также предавались удовольствиям в огромных общественных банных комплексах. Люди редко видели императора, и даже если тот пребывал в городе, он, как правило, не посещал здание сената. Рим оставался крупнейшим городом империи, но и сама столица, и римский сенат оказались на обочине политической жизни. Власть оставалась в руках императора и его приближенных, а те не часто бывали в Риме и его окрестностях.

Выживание в условиях кризиса

Императоры проводили немного времени в Италии и еще меньше — в Риме. Они часто воевали; иногда кампании проводились ежегодно. Единоличное правление стало редкостью. Иногда наличие соправителей принимало характер вынужденной меры, например, если появлялись императоры-соперники, слишком сильные, чтобы сразу одолеть друг друга. Чаще подобный выбор совершался добровольно. Императоры, имевшие сыновей, стремились привлечь их к совместному правлению практически сразу же после прихода к власти. Если их отпрыски еще не вышли из детского возраста, эта мера имела целью определить наследника и тем самым обеспечить долгосрочную перспективу стабильности. Взрослых сыновей можно было направить решать проблемы в какую-то область, пока отец занимался делами где-то в ином месте. С точки зрения многих исследователей, подобная динамика свидетельствует о том, что один властитель более был не в состоянии управлять всей империей целиком. Большинство также утверждает, что, по крайней мере со времен правления Марка Аврелия, от императоров ожидали личного присутствия в районе боевых действий. От них также ждали побед. Если одновременно шло несколько войн, требовалось и несколько императоров. Вследствие этого наметилась тенденция к разделению императорской власти, что в конечном итоге привело к расколу между Восточной и Западной империями в конце IV века. Подобные выводы не только основываются на ретроспективном взгляде, но и предполагают, что эти существенные изменения представляли собой обоснованные и, вероятно, даже неизбежные меры, принятые в ответ на новые проблемы. Опять-таки это связано с верой в то, что в III веке империя столкнулась с внешней угрозой, куда более серьезной, нежели прежде^{202}.

Перемены были неизбежны; их вызвало давление извне. Аналогичные причины часто приводились в поддержку утверждений, будто падение республики и создание Августом принципата носили столь же неизбежный характер: если бы он этого не сделал, кто-то вроде него создал бы аналогичную принципату монархию. При такого рода анализе не принимаются во внимание решения и деяния отдельных личностей (из которых фактически слагается исторический процесс), не учитывается независимый характер их действий и снимается с них ответственность. Еще важнее то, что более тщательное исследование развития событий дает совершенно иную картину. Многие из предположений, которые делаются, так сказать, по умолчанию, оказываются глубоко спорными.

Во II веке Траян, взошедший на престол, провел несколько лет воюя; Адриан также предпринимал длительные походы по провинциям. Оба также прожили немало времени в Италии; что касается Антонина Пия, он вообще не покидал ее. Совместное правление Марка Аврелия и Луция Вера вовсе не носило вынужденного характера. Когда Вер скончался, замена ему не появлялась в течение семи лет, пока Коммода не сочли достаточно взрослым. Традиция делать предполагаемого наследника соправителем насчитывала немало лет. Коммод правил в одиночку, Септимий Север — тоже (до тех пор, пока он не решил дать понять, что сыновья станут его наследниками). Каракалла и Гета наследовали престол совместно, поскольку нельзя было отдать престол одному из взрослых сыновей, «обойдя» другого.

Марк Аврелий относился к своей роли исключительно серьезно и провел в битвах значительную часть второй половины правления, однако причиной этого стало скорее присущее ему чувство долга, нежели необходимость. Коммод смотрел на вещи иначе и, вернувшись в Рим с Дуная, больше не провел ни одной кампании. Север воевал часто. Вначале его противниками были римляне, впоследствии он провел крупные операции на востоке и в Британии — иными словами, в тех областях, где поддерживали его соперников. Последнее само по себе могло стать веской причиной для войн, но Север также стремился создать прочную связь с войсками в каждой области и прославиться (Август в первые годы принципата проявлял аналогичную агрессию). Каракалла хотел создать себе имидж настоящего, привычного к невзгодам рубаки и предпочитал проводить время в лагерях, а не жить в Риме на виду у общества. Крупные победы также имели большое пропагандистское значение — отсюда манера принимать «триумфальные» имена вроде «Германский», «Сарматский», «Парфянский» и появление на монетах символов побед^{203}.

Победы в сражениях были особенно желанной целью для императоров, неуверенно чувствовавших себя на троне. Военные успехи свидетельствовали об их компетентности и легитимности правления, поскольку подразумевали благоволение к ним божеств. Укрепившиеся на престоле правители могли приписывать себе победы, одержанные их наместниками (так делал Антонин Пий). От менее уверенных в себе требовались личное присутствие на поле боя и военные успехи. Кроме того, они с большой неохотой позволили бы кому-то другому стяжать славу, которая могла бы соперничать с их собственной или превзойти ее. Разделение провинций на менее крупные единицы гарантировало наличие в распоряжении наместников небольших армий, которых могло оказаться и недостаточно для решения крупных проблем. III век стал свидетелем распространившейся практики дарования чрезвычайных полномочий — например, их получил брат Филиппа Приск, под рукой которого оказалась большая часть приграничных территорий на востоке; позднее аналогичный ранг даровали Оденату. Это было необходимо, поскольку наместники провинций теперь действовали лишь в небольших масштабах и в ряде случаев не могли справиться с обстоятельствами. И все же здесь таилась внутренняя угроза: то и дело успех, одержанный на местах наместником или другим командующим, побуждал его провозгласить себя императором^{204}.

Именно с этим, а не с нарастанием внешней угрозы, была связана необходимость разделения власти над империей. Наличие соправителя означало, что ему можно было бы доверить командование значительными силами в другой части страны (по крайней мере на это была надежда). Однако компетентный человек и человек, заслуживающий доверия, — не одно и то же. Кроме того, коллега мог погибнуть, а убийца — взять командование над армиями погибшего в свои руки. Ни один император III века не был в полной безопасности. Давным-давно император Тиберий говаривал, что управлять империй — все равно что «держать волка за уши»^{205}. Ему удалось продержаться на троне более двух десятилетий. До восшествия на престол Севера и Диоклетиана никто не побил этого рекорда[33].

Многие сильно упрекают римскую армию за ту роль, которую она сыграла в развитии кризиса III века. Очевидно, события развивались бы иначе, если бы римские солдаты не желали идти в бой и убивать друг друга. И все же армия явно отдавала предпочтение династиям, чье положение на троне стабилизировалось (то же самое имело место и в эпоху принципата). Элагабала, несмотря на его весьма сомнительные права на престол, поддержало достаточно войск, поскольку он воспринимался как представитель династии Северов. Равным образом потребовалось несколько попыток, прежде чем противникам Александра Севера удалось свергнуть его с престола. Более никто из императоров не мог похвалиться верностью со стороны подданных, так как многие из них участвовали в убийстве своих предшественников. Армия желала стабильности, означавшей регулярную выплату жалованья, а для честолюбивых — возможность выдвинуться. В ее отсутствие солдаты обычно поддерживали более сильную сторону; поэтому многие императоры пали от рук своих солдат в момент приближения армии более сильного соперника.

Несомненно, военные всех рангов извлекали выгоду из хаоса гражданской войны, в ходе которой ослабление дисциплины становилось неизбежным. В сложившейся ситуации существовала масса возможностей для грабежей и вымогательств; кроме того, можно было очень быстро подняться по служебной лестнице. Командующие Элагабала обещали продвижение по службе с занятием свободной должности любому из числа сторонников Макрина, кто убьет старшего по должности офицера, отказавшегося перейти на сторону врага. Наилучшие возможности открывались чиновникам, наиболее близким к императору. Если они организовывали заговор с целью его убийства, то ожидали награды от преемника. Возможности сочетались со значительным риском. Переход на «не ту» сторону мог оказаться роковым и, конечно, влек за собой риск испортить карьеру, так что следовало весьма старательно рассудить, хранить ли верность прежнему правителю или поддержать его соперника. Большинство императоров пало от рук людей из ближайшего окружения. И для императора, и для его подданных доверие связывалось с большими опасностями. Убийства Коммода, Каракаллы и ряда их преемников были вызваны страхом со стороны их приближенных, думавших, что им грозит казнь^{206}.

То был порочный круг, поскольку каждое новое убийство или восстание, поднятое узурпатором — и здесь не имело значения, как скоро оно прекращалось, — усиливало вероятность начала нового витка гражданской войны. Унизительное поражение в войне с иноземцами также повышало вероятность скорого краха императора. Одних убивали якобы из-за преследований домогательствами жен своих чиновников. Другие погибли, так как их амбициозные сторонники считали, что они или их товарищи могут захватить власть в империи. Императоры всегда сильнее опасались соперников-римлян, нежели внешних врагов. Даже у персов не было реального шанса захватить обширные территории, принадлежавшие Риму. Германцы совершали набеги на Италию, Испанию или Малую Азию, но закрепиться там не могли.

В III веке Римская империя потратила немало сил во внутренней борьбе. Ее военная машина пострадала вследствие дезорганизации и стала куда менее способна справляться с внешними угрозами. Созданная Августом система маскировала власть императора; его права на престол не были отчетливо зафиксированы в законодательстве, и то же касалось формальных мер по обеспечению наследования трона. Здесь крылась слабость, но общая стабильность в I—II веках не дает оснований рассматривать это как причину проблем, возникших в III веке. Случай играл куда большую роль, чем осмеливаются признать историки. По воле судьбы у Марка Аврелия остался юный сын, вовсе не годившийся для престола. Пертинакс, если можно так выразиться, без нужды спустил свои козыри и был убит, а Септимий Север прожил дольше и, вероятно, учил сыновей сотрудничать и управлять страной. Если бы Коммод, Каракалла, Элагабал или Александр были постарше, придя к власти, то они, вероятно, оказались бы более способными правителями.

Решения, принятые императорами впоследствии, ухудшили ситуацию. Постепенное вытеснение сенаторов с командных должностей и замещение их всадниками должно было обеспечить безопасность императоров. С течением времени оно привело к противоположному результату, и теперь императоры все больше происходили из числа высших офицеров. В то же время сокращение размеров провинций и их гарнизонов уменьшало возможности наместников проводить крупные операции. Императорам нужно было воевать самим или дополнительно наделять исключительными полномочиями подчиненных, дабы те справились с ситуацией, надеясь, что они не воспользуются открывшимися перед ними возможностями и не поднимут восстание. Лишь при Диоклетиане были приняты дополнительные меры по усилению контроля в империи. После 285 года убийства императоров стали происходить гораздо реже. Гражданские войны вспыхивали значительно реже, хотя теперь они приобрели более масштабный характер и, разразившись, требовали куда более значительных затрат. Дела шли куда лучше, чем полстолетия назад, до того как Диоклетиан пришел к власти, но преувеличивать изменения не следует. Стабильности I—II веков так и не удалось достичь.