Падший ангел

13

Джереми был просто вне себя, когда я открыла ему свой план.

– Ты, видно, и в самом деле лишилась рассудка, Элизабет! – вскричал он. – Соблазнить Спейхауза, с которым ты даже незнакома, чтобы он сделал Прескотта майором? Что за вздор! Если эта бредовая идея так прочно засела в твоей голове, то какого дьявола ты просто не дашь денег Прескотту? Пусть подсуетится, купит себе должность, и делу конец!

Зная, как Джереми относится к Дэвиду, я заставила себя набраться терпения.

– Неужели ты действительно думаешь, что Прескотт на такое способен? Да он скорее умрет. Он вообще ничего не должен знать об этом – таково мое непременное условие. К тому же, как я понимаю, подобные действия могут и не понадобиться. Спейхауз очень честен, а Дэвид является идеальной кандидатурой на вакансию майора. Я просто хочу, чтобы ты выяснил, откуда дуст ветер и есть ли у него конкуренты. Мне также нужно разузнать все о Спейхаузе на тот случай, если самой придется вступить в игру. Ну, пожалуйста, Джереми… – Я решила применить тактику вьющейся лозы, которая столь безотказно действовала на Крэна. – Ведь речь идет о моей жизни. Помоги, умоляю тебя! Впервые в жизни я узнала, что такое счастье, и не хочу утратить его.

Джереми немного оттаял.

– Видит Бог, ты заслуживаешь счастья, Элизабет, и я не сказал бы ни слова против, если бы Прескотт был свободен. Твоей просьбы было бы вполне достаточно, раз уж тебе понадобился именно этот человек. Но ведь он не свободен! Наоборот, он связан по рукам и ногам, и я при всем желании не могу видеть в твоем будущем с ним ничего, кроме несчастий. Чего ты можешь ждать от него и что можешь дать ему самому? На что надеешься? И задумывалась ли, что может случиться, если он все же узнает о твоих намерениях? Не такой он человек, чтобы простить подобное, и ты это прекрасно знаешь.

– Он ничего не узнает, – сказала я, с трудом сохраняя терпение, – если мы будем правильно управлять событиями. Я люблю его, Джереми, и очень боюсь, что, если его положение не изменится, это медленно, но верно погубит его. А майорский чин вселит в него надежду, придаст новые силы. Я знаю, что мне не удастся удерживать его подле себя вечно, но ведь и несколько месяцев счастья хоть что-нибудь да значат! Я не осмеливаюсь заглядывать в более отдаленное будущее. Несколько месяцев – вот все, о чем я мечтаю.

– Послушай, Элизабет, – глубокий голос Джереми звучал мягко и убедительно, – для меня просто невыносимо видеть, как после таких неимоверных усилий ты готова отказаться от столь желанной свободы, почти добившись ее. Позволь мне рассказать тебе одну историю. Я не говорил об этом еще никому, но тебе просто обязан. Достигнув двадцати восьми лет, Белль, подобно тебе, была исполнена решимости оставить свое занятие. Ею овладела мечта покинуть Лондон и отправиться жить в какой-нибудь сонный городишко, где она могла бы предстать в обличье богатой леди и выйти замуж. Нашелся даже человек, который захотел взять ее в жены. И вдруг она влюбляется – совсем как ты. Это был симпатичный, но слабохарактерный молодой хлыщ, к тому же картежник и, конечно же, женатый. Связав с ним свою судьбу, она оставалась глуха к любым увещеваниям. За полтора года он спустил почти все ее состояние, но затем, к счастью, подвернулся кому-то под горячую руку в таверне во время ссоры за карточным столом, где и окончил свой жизненный путь. Если бы он не погиб, Белль осталась бы без единого пенни в кармане. Так вот, чтобы вернуться на вершину, где она была к моменту, когда ее угораздило влюбиться, ей потребовались годы лишений. Взгляни на нее теперь: она снова вполне обеспечена, но можно ли назвать ее счастливой?

– Бедная Белль, – прошептала я. Джереми прочитал мне проповедь, однако я сделала из нее совсем не тот вывод, на который он надеялся. Мое сердце наполнилось жалостью к Белль, но не потому, что она пожертвовала всем ради любви, а потому, что потеряла любимого.

– Так ты не поможешь мне, Джереми? – горестно спросила я, надеясь, что мои поникшие плечи выглядят достаточно жалостно. – Тогда мне придется рассчитывать только на собственные силы.

– Я не говорил, что не помогу тебе, милочка, – резко возразил он. – Вероятно, мне придется сделать это, коль скоро сердце твое охвачено столь пламенной страстью. Просто я намного старше тебя, и мне больно видеть, как ты стремишься навстречу неотвратимой беде. И все же я выясню, что смогу, о Спейхаузе и всем остальном.

– Я просто обожаю тебя, Джереми! – Я обвила его руками и наградила поцелуем. – Пожалуйста, сделай все как можно скорее. Мне так этого хочется!

– Да поможет нам Господь, – вздохнул он, – а главное, пусть не оставит он Элизабет, потерявшую голову от любви.

В ожидании вестей от Джереми, который по моей просьбе занялся изысканиями, я отправила Марту в Рэй подыскать подходящий коттедж и сделать все необходимые приготовления, чтобы я смогла жить там в течение трех месяцев. К счастью, в этом городке у нее были знакомые. Поначалу я и сама не могла понять, почему мне на ум пришел именно Рэй, но потом вспомнила рассказы отца о том, что именно оттуда много лет назад перебралась в Лондон его семья. Повнимательнее вглядевшись в карту, я увидела, что этот Рэй находится за добрые десять миль от Гастингса, и тут же пожалела, что не выбрала местечко поближе. Но, поскольку мне не было точно известно, на каком конце города расквартирована батарея Дэвида, я сочла, что лучше оставить все как есть.

В конце концов прибыл Джереми с новостями, которые оказались не слишком обнадеживающими. Спей-хауз пользовался репутацией хорошего и справедливого человека. Родом он был из старинного семейства в Оксфордшире. Корнями этот род восходил к саксонским королям, но, как это часто бывает с такими фамилиями, его былая слава увяла, а богатство почти растаяло. Еще больше подточила семейное состояние страсть отца к азартным играм, и Эдгар Спейхауз был вынужден вступить в брак по расчету с женщиной не своего круга. Он взял в жены богатую наследницу одного железных дел мастера с севера Англии, выдающегося человека, разбогатевшего благодаря войнам, которые Англия вела на протяжении значительной части минувшего столетия.

Во многих отношениях невеста Спейхауза сама оказалась железной женщиной – властной и непреклонной. И, конечно же, семейный кошелек всецело находился в ее руках. Спейхауз до смерти боялся своей повелительницы. Злые языки даже утверждали, что и в артиллерию он пошел лишь затем, чтобы испытывать изделия предприятий, принадлежащих супруге. На других женщин полковник не осмеливался даже глаз поднять, хотя его жена почти все время проводила в туманных северных краях, железной рукой ведя дело, полученное в наследство от отца. Все эти сведения не сулили ничего отрадного.

– А что слышно насчет майорского чина? – осведомилась я.

– И здесь ничего хорошего, – скривился Джереми. – Все отзываются о Прескотте как о достойном человеке, да и сам Спейхауз, судя по всему, склоняется в его пользу. Но жена держит его на коротком поводке, и он отчаянно нуждается в деньгах. Уже два или три раза его дразнили заманчивыми предложениями, а он не так уж и стоек.

– Каковы же, на твой взгляд, шансы Дэвида? – спросила я, стараясь не терять самообладания.

Джереми нахмурился.

– Если быть честным до конца, то думаю, что в нынешних обстоятельствах у него нет ни малейшего шанса.

– Что ж, в таком случае придется изменить обстоятельства, – сказала я с мрачной решимостью. – Я должна встретиться с полковником Эдгаром Спейхаузом.

И я с ним встретилась. Бедняга вряд ли даже догадался, что за сила обрушилась на него. Я не стала заигрывать с ним, а просто набросилась на него. Мною были пущены в ход все уловки, каким меня когда-либо учили. Я льстила, дразнила, флиртовала, ластилась к нему, вскружив ему голову до такой степени, что полковник и сам толком не знал, на каком он свете. Очевидно, ему еще никогда в жизни не доводилось испытывать такого внимания к собственной персоне, и он буквально упивался этим. Через две недели полковник был без памяти от меня, но туманная, устрашающая фигура на севере все еще прочно держала его на привязи, и он никак не мог решиться на открытое предложение. Между тем время убегало как вода, и мною начало овладевать отчаяние.

– Ну что, сделал он предложение? – чуть ли не каждый день донимала я Джереми.

– Должно быть, полковник попросту не ведает, как это делается, – уныло отвечал тот.

– Тогда остается единственное средство, – решила я с отчаянием обреченной. – С ним придется поговорить тебе, Джереми.

– Что?! – переспросил он, почти сорвавшись на визг. – Господи, мы и так уже зашли слишком далеко! Но чтобы выступать в роли твоего сутенера? Будь я проклят, если соглашусь на это, Элизабет!

– Если не согласишься на это ты, я сделаю все сама, – не унималась я, – но для меня это будет гораздо труднее.

– Да пойми же, если к нему пойду именно я, то у меня будут связаны руки, – простонал Джереми. – Скажи, ради всего святого, о чем мы сможем с ним договориться? Ты не можешь толкать меня на это. Не можешь!

– Могу, – твердо произнесла я. – Ты просто должен сделать все, что в твоих силах.

Бедный Джереми! Часто я недоумевала, какая сила заставляет его мириться со всеми моими прихотями.

Через некоторое время Джереми вернулся из поездки, все еще сам не свой от той роли, которую я ему навязала.

– Ну так хочет он меня или нет? – сразу же потребовала я отчета.

– Ясное дело, хочет, – тут же застонал Джереми. – Но тебе от этого много не перепадет, уж поверь мне. О крупных деньгах речь, естественно, не заходила. Я плел ему всякую чушь о том, что в качестве свидетельства сердечной привязанности ты хочешь, чтобы он отдал открывающуюся майорскую вакансию достойнейшему из достойных, а именно Прескотту. Не заморочь ты ему голову, он ни за что на свете не попался бы на такую дешевую уловку. Но полковник, кажется, воспринимает все как само собой разумеющееся, поскольку, судя по всему, и сам уверен, что лучше Прескотта на эту должность никого не найти. Что же касается остального, то он настолько боится женушки, что согласен лишь на трехмесячную связь. Предлагает платить за твое жилье плюс четыре фунта в неделю, оплата остальных счетов не гарантируется. Если бы я думал, что он хоть что-то смыслит в таких делах, то счел бы это оскорблением. Однако Спейхауз в этом ни черта не смыслит. У него есть дом в городе, но он так запуган, что боится пустить тебя туда. Впрочем, может, это и к лучшему.

– Не нужно мне ни денег, ни чего иного, – обрадован но произнесла я. – Майорство обеспечено, а это главное. Он знает, что я не буду готова до ноября?

Лицо Джереми исказила гримаса, и сердце мое упало.

– Об этом отдельный разговор, Элизабет. Поначалу он, казалось, с пониманием отнесся ко всему, что я говорил о твоей занятости семейными – да простит меня Господь! – делами за городом на протяжении трех месяцев, но потом вдруг заупрямился и начал твердить, что если в качестве доказательства своей страсти он должен дать кому-то чин майора, то и ты, со своей стороны, должна представить ему кое-какие доказательства. Короче говоря, он не подпишет приказ, пока ты не переспишь с ним. Будучи человеком, который сам по себе ничего особенного не представляет, он скорее всего опасается, что ты за три месяца попросту забудешь о его существовании, а потому хочет получить хотя бы какую-то гарантию, что не останется в дураках.

Я равнодушно пожала плечами.

– Что ж, пусть будет так, если уж без этого не обойтись. Когда он приедет за «гонораром»?

Джереми сокрушенно покачал головой.

– Никогда бы не подумал, что ты можешь быть такой, Элизабет, – изумился он, – что ты готова пойти на такие крайности ради человека, которого даже не надеешься удержать рядом с собой на достаточно долгий срок. Значит, несмотря на свой преклонный возраст, я так и не распознал вас, женщин.

– Дорогой мой, – улыбнулась я ему, – ты сотворил чудо, на которое не способен никто другой. Когда же приедет Спейхауз?

– Я сделал все, что было в моих силах, – глухо проговорил Джереми, будто каждое слово давалось ему с трудом. – Я сказал ему, что ты уезжаешь в деревню в четверг, – тут я должна заметить, что наш разговор происходил в понедельник, – значит, он проведет здесь завтрашний день и среду. Он обещал подписать приказ о назначении и передать его в мои руки в среду утром, – вздохнул мой друг. – Поверь, Элизабет, никогда в жизни я не чувствовал себя столь подавленным, как сейчас.

– Не беспокойся обо мне, Джереми. – Мои губы тронула нежная улыбка. – В конце концов Спейхауз не какой-нибудь Чартерис, и мысли мои будут не о вторнике, а о пятнице.

Так я стала любовницей Эдгара Спейхауза, в то время как сердце мое переполняла любовь к Дэвиду Прескотту.

Бедный Эдгар был воплощением всех Изъянов, присущих вырождающемуся роду: очень высокий и худой, сутулый, с длинными, неправдоподобно узкими ступнями и ладонями. Волосы его были столь светлыми и жидкими, что казались почти белыми. Продолговатое лошадиное лицо с тонкими чертами выдавало в нем прирожденного аристократа. Нос был столь длинен и узок, что ноздри почти светились, а высокие скулы, казалось, вот-вот прорвут пергаментную кожу. Хотя ему было уже под пятьдесят, Спейхауз выглядел гораздо моложе благодаря своей тонкой и гладкой коже. Борода у него почти не росла, что придавало его лицу мальчишеское выражение. Водянистые бледно-голубые глаза подслеповато щурились, а поскольку очков полковник не носил из-за неодобрительного отношения к ним жены, создавалось впечатление, что он постоянно что-то ищет вокруг себя.

В целом его отнюдь нельзя было назвать уродом, но, как я уже отмечала, из него было вытравлено все, что превращает человека в самостоятельную личность. С таким мужчиной вы можете встречаться хоть сто раз, но во время каждой новой встречи будете с трудом припоминать, кто это и где вы могли видеться прежде.

Исполненная решимости сыграть свою роль до конца, я приняла его во вторник почти как Клеопатра, встречающая своего Антония из военного похода, хотя, подозреваю, наша ночь была гораздо менее бурной, чем та, которую провели вместе прославленные любовники. Эдгар нервничал, как восемнадцатилетняя девственница, и вел себя так, словно дверь спальни того и гляди распахнется и к нам ворвется его грозная супруга. Однако, применив все свое искусство и изобразив восторги, которых на самом деле не чувствовала, я полностью приручила его. Он проявлял столь горячее любовное влечение, что в среду утром мне стоило немалых трудов не подпускать его к себе хотя бы на то малое время, которое понадобилось ему, чтобы подписать приказ о назначении Прескотта, тут же перешедший в руки Джереми. В конце концов дело было сделано, и Джереми, привычно заметая следы, переправил бумагу в Гастингс при посредничестве агентства, принадлежавшего его другу-юристу. А я была так горда собой, что делала в тот день все возможное, чтобы ублаготворить Эдгара. Это оказалось проще простого. Бедняжка быстро получил свое и в четверг утром, когда наступила пора прощания, чуть не плакал. Шмыгая от волнения носом, он клялся мне в любви до гроба и уверял, что следующие три месяца покажутся ему вечностью. Я же не смогла сдержать вздох облегчения, когда услышала, что его жена готовится вскоре прибыть с одним из редких триумфальных визитов. Теперь я знала, что полковник будет находиться в Лондоне в надежных и крепких руках, а значит, нет нужды опасаться неожиданного десанта в Рэй.

Едва дождавшись, пока за ним захлопнется дверь, я молнией взлетела по лестнице, чтобы завершить упаковку вещей. Устроив все дела с коттеджем, Марта вернулась, чтобы помочь мне с переездом, поскольку свой дом я сдавала на три месяца жене одного офицера. Наконец вещи были сложены, и я тепло попрощалась с унылым Джереми, который пришел проводить меня.

– Не волнуйся, – смеялась я. – Обещаю больше никогда в жизни не докучать тебе своими просьбами.

В ответ он улыбнулся, умудрившись при этом не терять похоронный вид. Это делало его похожим на эльфа в припадке меланхолии.

– Ты будешь верна своему обещанию лишь до первого нового затруднения. А потом снова прибежишь ко мне вся в слезах, взывая о помощи. Поверь, дорогая, всякий раз, когда ты приходишь в мою контору, я чувствую, что постарел еще на год. И все же, – добавил он, посерьезнев, – не думаю, что хотел бы иной участи. Надеюсь, ты найдешь свое счастье, дорогая Элизабет. Благослови тебя Господь! Ты знаешь, где меня искать, когда я вновь тебе понадоблюсь.

И он неловко заковылял прочь, как внезапно состарившийся младенец.

Мы отправились в путь. Всю дорогу я грезила, строя прекрасные воздушные замки. Сидевшая напротив Марта, как всегда, строго смотрела прямо перед собой.

– Вы уверены, что любите его? – внезапно спросила она.

– Уверена, – откликнулась я из своего розового облака.

Она удовлетворенно кивнула, но потом как бы между прочим заметила:

– Счастье не обходится без страданий.

– Ну что ж, такова жизнь! – отмахнулась я. Вообще-то мне вовсе не хотелось об этом думать.

– Но запомните: нет такого страдания, которое нельзя пережить. Призывать смерть – грех, во всяком случае пока вы молоды, – продолжала она.

– Послушай, Марта, ты изъясняешься в высшей мере загадочно, – довольно резко произнесла я, выведенная из терпения. – Что это значит?

– Я говорю вам все как есть, – ответила она все с той же суровостью. – И все же вы должны быть благодарны судьбе, потому что не так уж часто это случается. Ведь это удел лишь немногих счастливцев, очень немногих.

– Какой удел? – Я была в полном недоумении.

– Как какой? Настоящая любовь, – тихо проговорила она, выглянув из окна кареты. – Настоящая любовь – и больше ничего.

Мы приехали в Рэй, когда только начинало вечереть, и я тут же направила весточку Дэвиду, пригласив его отужинать со мной на следующий день. Если же дела службы не позволят ему отлучиться, он должен был уведомить меня о невозможности встречи.

Коттедж, который подыскала Марта, располагался как раз в центре Уэст-Гейта – старой части города. Снаружи дом выглядел совсем крохотным, но внутри оказался на удивление просторным. Там была обширная гостиная, переходившая в небольшую столовую, внизу – кухня вполне приличных размеров, а наверху – одна большая и две маленькие спальни. Марта превратила дом в удивительно уютное гнездышко, добавив к старой и неуклюжей деревенской мебели кое-какие вещи из нашей лондонской обители. Она также позаботилась о том, чтобы украсить обстановку всевозможными глиняными горшочками, которые купила у местных гончаров, и медными кувшинами с цветами. Ведь был конец июля. Закрывая глаза, я до сих пор ощущаю их тяжелый аромат.

Марта сочла, что вполне управится по дому без помощников, и, поскольку экипаж теперь мне был уже не нужен, я отправила его назад в Лондон. Кучеру было сказано, что в случае необходимости я пошлю ему уведомление. Но в глубине души я надеялась, что это мне не понадобится.

Следующий день прошел в лихорадочном ожидании. Я не находила себе места, словно в день первого бала. Однако время шло, а ни самого Дэвида, ни весточки от него не было. Я терзалась догадками. Трижды я меняла наряды, прежде чем остановила выбор на голубом шелковом платье с серебряными звездами и моих лучших сапфирах. На ужин мною было заказано уже около десятка различных блюд, но я никак не могла остановиться и высказывала все новые прихоти. Марта, как обычно, была сама невозмутимость и воспринимала мои сумасбродства со стойкостью великомученицы. Много лет спустя я не раз спрашивала себя: а может, отличаясь редкой проницательностью, она вовсе и не подходила в тот день к плите, поскольку наперед знала, что ее стряпня не понадобится? К тому времени, когда сумерки окрасили все в серые тона, я уже находилась на грани нервного срыва, будучи уверена в том, что он не придет, ибо не любит меня. Но что это? Вдруг по Уэст-Гейту разнесся дробный топот конских копыт. Этот звук, почему-то показавшийся мне забавным, становился все ближе и оборвался у двери нашего дома. Тихо заржала лошадь. Дэвид приехал.

Он вошел, закутавшись в военный плащ, хотя на улице был теплый вечер. Едва взглянув на него, я почувствовала, что он охвачен непреодолимым желанием.

– Добро пожаловать, капитан Прескотт, – приветствовала я его, сделав глубокий реверанс.

Глядя мне прямо в глаза, он медленно снял плащ, обнажив новые знаки отличия на мундире и майорские эполеты. Мой возглас удивления, должно быть, согрел бы сердце бедного учителя, который приобщал меня к тайнам актерского мастерства.

– О Боже! Мне следовало сказать: майор Прескотт Вы просто великолепны!

В тот же момент я очутилась в его объятиях, наши уста слились в поцелуе, и нас закружил не поддающийся описанию водоворот чувств.

Способен ли кто-нибудь передать, что такое настоящая любовь? Тем немногим счастливцам, которые познали это чудо, не нужны мои слова – им и так все известно. Несчастное же большинство людей так навсегда и останется в неведении. Им не дано познать восторг, экстаз и боль всепоглощающего чувства, а жалкие слова мои покажутся лишь бессмысленным лепетом идиота. Это все равно, что пытаться рассказать слепцу о том, как прекрасно крыло бабочки или насколько красива паутинка, покрытая мельчайшими капельками росы. Экстаз любви охватывает не только тело, но и дух, и рассудок – все сливается воедино. Дэвид не был чем-то отдельным от меня. Вместе мы составляли единое совершенное существо – движущееся, дышащее, чувствующее и мыслящее. Мы принадлежали друг другу, как ночь и звезды, как два звена цепи.

Я не помню, как в тот первый вечер мы очутились наверху. Наверное, Дэвид нес меня на руках, а может, я летела по воздуху. Все, что осталось в моей памяти, – это белизна его тела, на котором синими тенями лежали шрамы былых ран, непреходящий восторг любви, подобного которому я прежде никогда не знала. Сумерки за окном сменила тьма, на смену тьме пришел рассвет, а мы лежали на любовном ложе, не в силах распознать границы между нашими телами – столь полным было наше слияние. Если мы и заснули, что, наверное, в конце концов должно было произойти, то лишь затем, чтобы увидеть одни и те же волшебные сны, которые вновь стали явью после нашего пробуждения.

Лишь солнце, щедро залившее комнату, заставило наши души с неохотою и по отдельности вселиться в каждое из двух переплетенных тел. Мы лежали, глядя в глаза друг другу и силясь понять, наяву ли испытали чудеса минувшей ночи или же рассудок наш помутился под влиянием какой-то прекрасной фантазии. Голубые глаза Дэвида блестели, как сапфиры, которые по-прежнему украшали мою шею. Издав долгий прерывистый вздох, он притянул меня к себе.

– Любимая моя, бесценная, я слышал рассказы о рае на земле, но до этой ночи не знал, что он действительно существует. Неужели мир не перевернулся, неужели все осталось прежним теперь, когда я нашел свой рай, свое истинное блаженство? И как мне жить дальше, если я утрачу тебя?

С этими словами Дэвид уткнулся лицом мне в грудь, будто хотел спрятаться от всего остального мира.

Моя ладонь пробежала по его шее, где волосы были волнистыми, напоминая на ощупь витое серебро.

– Это только начало, любимый мой, – прошептала я. – Давай не думать об изгнании из рая, который только что обрели. Этим утром мир кажется мне добрее, чем когда-либо. Я полностью в ладу с ним, пока ты принадлежишь мне.

Очевидно, наш разговор в таком духе мог длиться бесконечно, если бы реальность в лице Марты, постучавшей в дверь, не напомнила о себе. Марта принесла теплую воду для мытья и новость о том, что завтрак уже готов, если, конечно, такие вещи нас все еще интересуют.

В ярких лучах утреннего солнца мы, должно быть, являли собой забавную сцену: майор средних лет с подбородком, посиневшим от отросшей за ночь щетины, и шлюха не первой молодости со спутанными волосами. Но друг для друга в тот момент мы были прекраснее ангелов.

После завтрака Дэвид собрался обратно в Гастингс, и я спросила его, когда же мы снова увидимся.

– За долгие годы не слышал вопроса глупее, – добродушно ответил он. – Я буду вновь с тобой, как только распределю обязанности. Слава Богу, у меня толковый лейтенант. Жди меня сегодня во второй половине дня, душа моя.

С этими словами он дал коню шпоры и был таков.

Во второй половине дня начался проливной дождь, со стороны Пролива задул, загулял по болотам злой ветер. Дэвид приехал, вымокнув до нитки: на его плаще и кителе не было сухого места. Я развела в камине огонь. Отдав Марте вещи на просушку, Дэвид вошел в комнату и, дрожа от холода, присел рядом со мной. Сидя перед камином, он выглядел на удивление юным и беззащитным. Белая полотняная рубашка обтянула его широкие плечи, когда мой майор протянул руки к языкам пламени, бросавшим отсветы на его открытое, чистое лицо, оттеняя мужественные очертания губ. Глядя на Дэвида в этот момент, я так любила его, что едва не плакала от радости.

Опустившись на колени, я помогла ему снять сапоги, в которых хлюпала вода. И тогда он, взяв меня за подбородок, поднял мое лицо.

– Ты выглядишь так, будто тебе шестнадцать, любимая, – тихо произнес Дэвид. – А я чувствую себя похитителем невинного ребенка.

– Я тоже хотела бы, чтобы мне было шестнадцать лет, раз того хочется тебе, – сказала я с улыбкой, подумав, что это не единственная причина, почему мне захотелось стать шестнадцатилетней.

– Но я рад, что ты не такая, и тому есть много причин, – возразил он, словно читая мои мысли. И, притянув меня к себе, впился своими губами в мои – жадно, грубо, сладко – до тех пор, пока в этой комнате с догорающим огнем в камине наши тела и души не стали вновь единым целым.

До сих пор удивляюсь, как за эти несколько дней мы не умерли от истощения. Не могу припомнить ни одной из наших трапез. Но, полагаю, Марта время от времени насильно усаживала нас за стол и кормила, иначе мы бы погибли от упадка сил. И дело не в том, что Дэвид был столь умелым любовником – на самом деле у него не было ни утонченности, ни той мужской силы, которыми отличался Крэн. Но, поскольку мы были частью друг друга, он безошибочно знал, чего я хочу, точно так же, как я знала о его желаниях, а потому физическому наслаждению, которое мы черпали друг из друга, не было конца.

Естественно, это не означало, что мы предавались любовным утехам дни и ночи напролет, хотя бы потому, что Дэвиду все же приходилось выполнять кое-какие служебные обязанности. Впрочем, он устроил свои дела так, что мог отлучаться в понедельник и среду вечером, а затем в пятницу днем, с тем чтобы проводить у меня конец недели до утра понедельника. Для нас этого было катастрофически мало, но большего мы себе позволить не могли.

Когда опьянение первых дней схлынуло, уступив место более глубокому и нежному чувству, мы с удивлением обнаружили, что вокруг нас существует реальный мир. И пусть нам не хотелось жить в этом мире, ведь в нашем собственном было намного уютнее, мы решили познакомиться с ним поближе.

Мы обошли весь Рэй – странный городок, от которого отступило море, оставив о себе лишь воспоминания и свой необычный соленый дух. От бывшей пристани мы поднялись по улочке, вымощенной булыжником, чтобы взглянуть на постоялый двор «Русалка». По преданию, в поисках своего неверного возлюбленного – моряка она выбросилась на берег из морских вод и умерла на пороге бревенчатой харчевни, распевая погребальную песнь, которую иногда поет само неукротимое море. Говорили, что пение ее до сих пор можно слышать грозовыми ночами – русалка по-прежнему выходит из волн, а потому местные жители старались в такие ночи не появляться на этой улице. Я сочувствовала маленькой русалочке, хотя и не могла при всем желании представить, что такое – иметь неверного любовника.

Рэй был полон привидений. Была там обезглавленная женщина, которая якобы имела обыкновение прогуливаться по Петушиной улице вблизи старинного аббатства, а вокруг гостиницы Георга на Высокой сражались друг с другом два призрака-дуэлянта, но мы с Дэвидом ни разу не видели их, потому что почти все время смотрели друг на друга. Единственной городской достопримечательностью, которой мы избегали, была Ипрская башня, в которой содержали французских военнопленных. С этой башни в сторону моря смотрели пушки небольшой батареи, а нам не нужны были никакие напоминания о том, что мы всеми силами старались забыть.

Одним прекрасным субботним утром мы взобрались на колокольню церкви святой Девы Марии, откуда открывался великолепный вид. Церковь возвышалась на самом краю утеса, с которого можно было видеть весь город, теснившийся у подножия скалы, и серебро реки, что змеилась по равнине, норовя слиться с более широкой серебряной лентой Пролива, простиравшейся до самого горизонта. Был жаркий ясный день, настолько жаркий, что Дэвид не набросил ничего поверх рубахи, а я надела кисейное платье, самое легкое из всех, что были в моем гардеробе. Мы стояли бок о бок, облокотившись на парапет и устремив взоры в морскую даль.

Внезапно Дэвид предложил:

– Давай убежим отсюда, Элизабет. Поедем в Америку, начнем все заново. Мне говорили, что землю там дают любому, кто пожелает. Это страна, где мужчина может добиться своего, если у него достанет решимости. В Ирландию все еще заходят американские корабли, а мы бы могли добраться туда из Бристоля пакетботом и были бы уже в пути, прежде чем кто-то хватился бы нас. И началась бы новая жизнь, полная счастья для нас обоих.

В голосе его звучали порыв, горячность и в то же время печаль. В тот день на башне он был словно одержим. Меня же мучили сомнения, которые я не в силах была скрыть от него.

– И ты смог бы бросить все просто так? – спросила я, щелкнув пальцами. – Карьеру, семью – все, что тебе до сих пор удалось создать?

Дэвид закрыл лицо руками, словно желая отогнать видения, вызванные моими словами. Плечи его поникли.

– Я готов на все, абсолютно на все, лишь бы ты была со мной, Элизабет. – От волнения у него перехватило горло. – До встречи с тобой мне часто казалось, что во мне чего-то не хватает, у меня появлялось чувство какого-то несовершенства или неисправимого изъяна, мешающего мне раскрыться до конца, почувствовать уверенность в собственных силах. Но теперь я понял, что дело было не во мне самом – просто мне нужна была ты. С тобою я совершенен, я чувствую себя единым целым, которое никто и ничто не в силах разрушить. Я не могу, не должен потерять тебя, иначе буду навеки потерян для самого себя.

Однако наваждение все не отпускало меня. Я хотела быть с Дэвидом, желала бы сделать все так, как он говорит, и все же не могла отделаться от груза тяжких воспоминаний жизни, которую до сих пор вела. Я мечтала быть с ним вместе до самой смерти, но хотела, чтобы он был свободен, чтобы руки его были развязаны, твердо зная при том, что это вне моих возможностей. Отправься мы хоть за сто морей, путы, которыми он связан здесь, все равно останутся. А поскольку он добрый и порядочный человек, эти путы рано или поздно увлекут его от меня, разорвав то, что ныне соединяет нас. Я не верила, что наши души сплелись настолько, что выдержат подобное испытание. И я боялась – боялась того, что станется с ним и со мной.

Оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что заблуждалась. Наверное, в тот день я собственными руками разрушила свое счастье. Счастье, каким видел его он, счастье, которым мы могли бы наслаждаться по сей день. Не найдя в себе сил, чтобы собственной любовью победить возможные тяготы новой жизни, я навлекла на нас обоих страдания куда более страшные. Что ж, я всегда дорого платила за свои ошибки.

– Все это прекрасные мечты, дорогой, не более того, – сказала я спокойно, – и, наверное, ты не хуже меня знаешь это. Если бы ты был так же свободен, как и я, то я, не задумываясь, пошла бы за тобой хоть на край света, о чем тебе хорошо известно. Но ты не свободен и, видимо, навсегда. Так будем жить настоящим. Вероятно, это все, что нам остается. Нужно смириться с этим, и, пожалуйста, давай не будем истязать себя, стремясь к невозможному. Каждое мгновение, проведенное нами вместе, дороже золота, не станем же губить те бесценные минуты, которые нам еще отпущены, раздумьями о будущем. Оно нам не принадлежит.

Отвернувшись от меня, Дэвид вновь облокотился на парапет и опустил голову на ладони. Я постояла рядом, позволив ему некоторое время побыть наедине с самим собой, а потом мягко тронула его за плечо.

– Пожалуйста, Дэвид, не надо. Я не хочу вновь заводить разговор, который столь мучителен для нас обоих. Давай жить каждым наступающим днем, как делали это до сих пор. Хотя на какое-то время мы можем отрешиться от внешнего мира, и мне хотелось бы, чтобы это время длилось как можно дольше.

Он обернулся, взял меня за руку и зарылся лицом в мои волосы.

– Ах, Элизабет, я так люблю тебя, что не могу выразить это словами. Нет ничего, что я не сделал бы ради тебя, и я выполню все, что только ты пожелаешь. Но послушай, любовь моя, ведь ты никогда не будешь свободна от меня, как и я никогда не освобожусь от тебя, – что бы ни случилось, как бы далеко ни разбросала нас жизнь. Разве ты не чувствуешь этого?

Да, я чувствовала это, и мы целовались, целовались без устали, пытаясь уйти от боли, которая уже вошла в наши сердца.

Несколько дней спустя Дэвид пришел в веселом расположении духа и, обхватив меня за талию, воскликнул:

– Бери свой чепчик, женщина, и пойдем со мной! Мы отправляемся на прогулку.

– По какому поводу такая спешка? – рассмеялась я.

– Мне нужен твой маленький портрет, который можно носить на шее, и я нашел здесь неподалеку, в Рэе, человека, который такие портреты пишет. Что же касается спешки, то в последние дни я всегда спешу. Разве ты еще не заметила этого?

И он начал покрывать мое лицо поцелуями.

– Ах, Дэвид, – с улыбкой отстранилась я от него, – если речь только о маленьком портретике, то у меня здесь есть один такой.

Порывшись в ящике с драгоценностями, я нашла миниатюру, которую сэр Генри писал с меня в Маунт-Меноне.

Дэвид бросил на картинку критический взгляд.

– Недурно, – произнес он холодным тоном, и глаза его приобрели стальной оттенок. Он вернул мне портрет. – Но мне нужен мой собственный. Так ты идешь со мной или мне силой тебя тащить?

– Я пойду лишь в том случае, если мне, в свою очередь, достанется твой портрет, – надула я губы.

Его лицо расплылось в улыбке.

– Любая твоя прихоть для меня закон, если портретисту это под силу.

Миниатюрист оказался маленьким смешным человечком, почти карликом, с огромной головой, которая, казалось, вот-вот свалится с длинной, как стебель, шеи. Но, будучи подлинным мастером своего дела, он великолепно передал наши черты. Мы оба выглядели очень серьезно и торжественно, а Дэвид в своей строгой форме – даже сурово. Однако художник смог уловить главное и единственно важное – выражение наших глаз, когда мы смотрели друг на друга, позируя для него. Теперь, когда я пишу эти строки, два маленьких портрета лежат рядом со мною. Вместе с двумя простыми золотыми кольцами они – самое ценное из всего, что есть у меня в жизни.

В то время как я позировала для первого наброска, Дэвид осматривал лавку, поскольку художник оказался одновременно часовщиком и ювелиром. В конце концов он, кажется, нашел то, что искал, и принес мне эту вещицу, сжимая в кулаке. Когда он разжал пальцы, на ладони оказалось золотое колечко с маленькой печаткой, на которой было изображено рукопожатие. Дэвид торжественно показал мне внутреннюю часть ободка. Присмотревшись, я увидела выгравированную надпись: «Как были мы вместе при жизни, так будем и после нее» и пару инициалов – Э. К. и Д. К.

Миниатюрист обернулся, чтобы посмотреть, что там такое.

– А-а, вижу, вы отыскали колечко с девизом, – проскрипел он смешным фальцетом. – Очень старинное, должно быть, шестнадцатого века.

– А для чего такие колечки делались? – полюбопытствовала я.

– В старые времена ими, бывало, обменивались при помолвке, ведь тогда еще было не так много красивых камушков, как сейчас. А иногда их использовали и как свадебные кольца – вот в таких случаях на них и делали надписи. Потешные иной раз встречаются. Помню, как-то раз прочитал на одном кольце: «Господи, помоги нам обоим».

И он пронзительно закудахтал, что должно было означать смех.

Глядя на старого уродца, не удержалась от улыбки и я, но Дэвид был по-прежнему поглощен находкой.

– Не мог бы ты изменить инициалы и вписать дату? – спросил он.

– Это очень просто, – ответил старик. – Скажите, что вам нужно, и я все исполню в лучшем виде.

Дэвид сделал заказ, но названная им дата изумила меня – смысл ее был для меня непостижим. Он назвал 18 октября 1798 года.

– Почему именно такая дата, а не сегодняшний день? – удивленно прошептала я.

– Это дата нашей первой встречи, – невозмутимо отвечал Дэвид. – Она мне кажется весьма знаменательной, ведь с тех пор мы уже не были свободны друг от друга, не так ли?

Мне нечего было возразить. На сей раз он был, несомненно, прав.

Вскоре работа над миниатюрами и кольцом была завершена, и мы получили свой заказ. Портреты были заключены в медальоны черного дерева: мой – на толстом шелковом шнурке, Дэвида – на тонкой золотой цепочке. Мы торжественно повесили свои портреты друг другу на шею. И тут мне стало дурно от осознания простой истины: «Скоро, слишком скоро мне придется снять его, когда я пойду в объятия другого мужчины». Вынув из коробочки кольцо, Дэвид надел его мне на палец – в точности, как сделал бы это на бракосочетании.

– Сентенция на нем не отличается красноречием, – сказал он с затаенной грустью, – но я и сам не очень-то красноречив. Эти простые слова трогательны в своей наивности. И пусть будет так, как здесь сказано: в жизни и смерти неразделимы. Носи его всегда, любимая моя, – ради меня.

Я выполняю его просьбу.

Минул месяц – как я и опасалась, слишком быстро. Однажды утром я лежала в объятиях Дэвида, пальцы мои блуждали по следам его ран. Он был в полудреме, голова его покоилась на моих разметавшихся волосах. Как я любила эти мгновения – столь нежные и всепоглощающие, но вместе с тем проникнутые покоем!

– Дорогая, тебе обязательно нужно оставаться в Рэе? – сонно пробормотал он, зарывшись лицом в мои волосы.

– А разве тебе здесь не нравится? – прильнула я к нему.

– Не о том речь, но я подыскал коттедж в Гастингсе. Если бы ты перебралась туда, мы могли бы быть вместе каждый день и мне не пришлось бы набивать на мягком месте синяки, несясь галопом десять миль, – тихо засмеялся он, еще не проснувшись окончательно.

– Но разве тебе будет удобно, если на батарее узнают о моем существовании?

Дэвид лишь крепче сжал меня в объятиях.

– Любимая моя, разве это имеет для меня хоть какое-то значение? К тому же коттедж находится на Замковой горе, а батарея расположена за две мили от города. Им нет нужды знать о тебе, коли ты этого не хочешь.

– Здесь у меня полно вещей, – разволновалась я, – целый воз наберется. Представляешь, какая это морока?

– Никакой мороки. – Его голос был все еще сонным, но Дэвид уже начал просыпаться. Его руки шаловливо блуждали по моим грудям. – Мы можем раздобыть повозку и превратиться на один день в фермера с женой, приехавших в город на ярмарку.

Руки его играли все оживленнее, и мои глаза начал застилать розовый туман.

– Верно, можно сделать и так, – томно протянула я, и розовый туман скрыл от меня все, кроме нас двоих, слившихся, как всегда, в единое целое.

Итак, мы уложили все мои пожитки в большую крестьянскую телегу и тряслись в ней целых десять миль до Гастингса. Это была незабываемая поездка! Дэвид – вылитый деревенский парень в штанах до колен, холщовой рубахе и соломенной шляпе, сбитой на затылок, – ловко управлял повозкой, натягивая загорелыми мускулистыми руками поводья и нахлестывая по бокам ленивых лошадей. А я подпрыгивала на сиденье рядом с ним – ни дать ни взять фермерская жена в широком чепце и клетчатом хлопковом платье. И все же я была счастливее самой королевы. Искрилось море под сияющим солнцем, из-под колес поднимались белые клубы меловой пыли, а мы купались в лучах счастья.

Марта отнеслась к переезду без малейшего ропота. Мне думается, она восприняла его даже с некоторым облегчением, поскольку отныне была избавлена от моих капризов в те дни, когда Дэвид отсутствовал. Новый коттедж был далеко не так вместителен и красив, как тот, что мы оставили в Рэе, но он уютно примостился у стены замка. Гуляя там вечерами, мы смотрели на Пролив, в ту сторону, где на французском берегу жгла свои походные костры наполеоновская «Армия Англии» в ожидании приказа ринуться к британским берегам.

– Как ты думаешь, кончится ли это когда-нибудь? – спросила я Дэвида во время одной из прогулок.

Он пожал плечами.

– Пока Наполеон способен вести за собой армию, вряд ли Англия будет в безопасности. Когда-нибудь его сила будет сломлена раз и навсегда, но не думаю, что это время уже наступило, и молю Господа, чтобы у нас нашелся генерал подходящего калибра. Иначе нам конец.

От этого разговора мне стало не по себе, и я теснее прижалась к Дэвиду, желая в душе, чтобы он был кем угодно, только не солдатом.

Иногда наши прогулки продолжались до глубокой ночи, и я заводила разговор о звездах, демонстрируя познания, приобретенные за годы, проведенные в Маунт-Меноне. Часто я обнаруживала, что внимание Дэвида сосредоточено не на звездах, а на мне, и тогда начинала выговаривать ему. Крэн в таком случае непременно высказался бы в том смысле, что ему вовсе не обязательно разглядывать Венеру в небесах, когда существует Венера на земле, к тому же у него под боком. Дэвид же изъяснялся просто: «Уж лучше я посмотрю на тебя, любовь моя», – и лучше сказать не смог бы никто.

Дни – один прекраснее другого – бежали как песок сквозь пальцы. Приближалось время моего отъезда. С момента нашего памятного разговора на колокольне Дэвид ни разу не нарушил моего желания, и мы по взаимному уговору не говорили о будущем. Теперь я знаю, что мне все же следовало затронуть запретную тему.

И вот я вновь лежала в его объятиях, на сей раз чувствуя себя скованной и жалкой под грузом того, что мне сейчас предстояло сказать. Наконец я решилась.

– Дорогой, – прошептала я, – три месяца почти прошли. Скоро мне придется ехать обратно в Лондон.

Он прижал меня к себе.

– Так ли уж нужно тебе ехать? Раньше я старался не задумываться об этом. Я понимаю, этот коттедж не Бог весть что, но, как только вопрос с лейтенантством Ричарда будет решен, все несколько упростится, и тогда я смогу подыскать в городе что-то получше. Разлука с тобой будет для меня невыносима. Не сейчас, дорогая, умоляю, не сейчас.

Но что толку в мольбах? Я знала, что Спейхауз не будет ждать слишком долго и начнет разыскивать меня. И даже если бы я рискнула нарушить нашу с ним договоренность, оставшись здесь, как того хотелось Дэвиду, наша волшебная жизнь продлилась бы в лучшем случае не более нескольких лет, а в худшем – еще несколько недель. Рано или поздно, если не я его, то он вынужден был бы оставить меня, а с этим я не могла смириться.

К тому же была еще одна веская причина, побуждавшая меня к отъезду. Теперь я была вполне уверена, что жду ребенка от Дэвида. С самой первой ночи нашего любовного безумия я не применяла ни одного из тех средств, с помощью которых предохранялась на протяжении многих лет. Зная с самого начала, что мне придется потерять Дэвида, я в глубине души хотела, чтобы со мной осталась его частица, которую никто не сможет у меня отнять. Я желала ребенка – отчаянно, безумно, но не хотела, чтобы Дэвид знал об этом. Если бы он узнал, то никогда не избавился бы от чувства ответственности передо мной и ребенком, а ему и без того приходилось нести тяжелое бремя. Это был бы его ребенок, но он всецело принадлежал бы мне, и я сама взлелеяла бы наше дитя – живое свидетельство моей первой, последней и единственной любви.

В ответ на все его мольбы я непреклонно качала головой.

– Помни о нашем уговоре, дорогой. Свободной я пришла к тебе, свободной и уйду. И ухожу я не потому, что мне так хочется, а потому, что вынуждена. Ты единственный мужчина, которого я люблю и буду вечно любить, единственный, кто значил и будет значить все в моей жизни. Теряя тебя, я теряю половину самой себя, и, пожалуйста, не заставляй меня страдать больше, чем я уже страдаю. За эти три месяца мы испытали счастье большее, чем то, которое выпадает на долю большинства людей за всю их жизнь. Но мы не в праве надеяться на то, что все это будет длиться вечно, – так уж складывается наша жизнь.

– Я не говорю, что мы никогда не встретимся вновь, – продолжала я, – это было бы слишком неправильно и жестоко, но сейчас у меня, как и у тебя, есть обязанности, от которых никуда не уйти, и я смогу их выполнить лишь в том случае, если избавлюсь от постоянной мучительной потребности в тебе. Ты должен дать мне слово, что по меньшей мере год не будешь разыскивать меня. После того, как боль разлуки немного утихнет, мы могли бы возобновить отношения, которые поддерживали до моей поездки в Рэй. Если, конечно, это возможно.

– Неужели ты в самом деле думаешь, что это в наших силах? – Глаза Дэвида потемнели от боли. – Что мы можем быть вместе, но не быть любовниками?

– Что делать, если так складываются обстоятельства, – вздохнула я. – Это наверняка лучше, чем никогда не увидеться вновь, разве не так?

Говоря это, я вполне отдавала себе отчет в том, что не права, хотя он и дал горькую клятву неукоснительно выполнить мою волю. Я приняла твердое решение, и все же где-то в глубине души мелькала мысль, не совершаю ли я жестокую ошибку.

Приближался конец октября. Погода и воды Пролива стали серыми, совсем как наше настроение в преддверии близкой разлуки. Дэвид был более тих и сдержан, чем обычно, а Марта, видя мою подавленность, однажды, когда мы были наедине, все же решила высказаться.

– Почему бы вам не остаться, коли он того желает? Если вы беспокоитесь насчет Спейхауза, то Джереми придумает что-нибудь, чтобы отвадить его от вас. Оставайтесь же и ловите свое счастье, пока оно дается вам в руки.

В ответ я скорбно покачала головой.

– Это бессмысленно, Марта. Агония неизбежна, и, если я не покину его сейчас, рано или поздно наступит Время, когда он будет вынужден покинуть меня, а я этого не вынесу.

О ребенке я ей пока ничего не сказала. Марта посмотрела на меня с похоронной серьезностью.

– Любовь и гордость – плохие попутчики, – сурово возразила она, – и от своей гордости вы пострадаете больше, чем от любви.

– Ничего-то ты не понимаешь, Марта, – произнесла я устало, – а потому давай-ка закроем эту тему.

И все же, думается мне, она меня отлично понимала.

Я обманула Дэвида, сказав ему, что уезжаю в субботу. В действительности я собралась покинуть город на день раньше. Я страшно боялась момента прощания, а потому решила бежать тайком. Я направила Джереми секретное послание с просьбой прислать за мной карету. Вместе с экипажем от него прибыла записка, в которой говорилось, что по прибытии я должна ехать прямиком к нему, поскольку у него для меня есть важные новости.

В нашу последнюю ночь – ночь невыразимой печали – я всецело отдалась порыву необузданной страсти, едва Дэвид попал в мои объятия. И когда он уснул, утомленный моими исступленными ласками, я продолжала изо всех сил прижимать моего любимого к себе, стараясь запечатлеть в памяти каждую его черточку. Я мечтала умереть, как вакханка после оргии, однако знала, что столь легкий уход из жизни не для меня. Страдания казались невыносимыми, но мне тогда было невдомек, что это только начало настоящих мук.

Наступил день, и Дэвиду было пора возвращаться на батарею. Я, как всегда, нежно попрощалась с ним, но, произнося свое обычное «прощай», не позволила себе пролить ни единой слезинки. Он уехал, а я села за прощальное письмо, чтобы излить всю свою любовь к нему, всю печаль. Я клялась в вечной любви и напоминала ему о его обете. Во мне теплилась надежда, что когда он оправится от первого удара в связи с моим отъездом, то поймет: так лучше для нас обоих. Выводя строки прощального послания, я всей своей израненной душой чувствовала, какое горе меня постигло.

В то время как я писала, Марта с угрюмым видом укладывала вещи. Она не одобряла моего поступка, причем и не думала скрывать этого, но что мне было за дело! Ведь именно мое, а не ее сердце сейчас разрывалось на части. Наконец все дела были завершены, и я в последний раз затворила дверь – за своей жизнью, за своим счастьем – и села в карету. Сквозь тронутые осенним багрянцем перелески Суссекса она повезла меня к теням и призракам, которые поджидали меня в Лондоне. Я проплакала всю дорогу.