Падший ангел

14

Все еще рыдая, я явилась к Джереми, который, как всегда, хорошо подготовился к встрече, приготовив для меня кипу носовых платков и грубоватые утешения. Однако он не смог вытянуть из меня ничего, кроме всхлипываний, а Марта, уподобившись ледяному обелиску, продолжала молчаливо выражать недовольство всем происходящим. Поэтому ему не оставалось ничего иного, как уложить меня в постель, заставив перед этим выпить полный бокал бренди, а самому набраться терпения в ожидании лучших времен. После всех треволнений бренди сразу же подействовал на меня, и я уснула глубоким сном. Мне снилось, что все тревоги позади и я вновь нахожусь в нежных объятиях моего Дэвида.

Следующий день вернул меня к действительности, и первым, кого я увидела, был Джереми. Мягко ступая, он вошел ко мне, едва Марта доложила ему о моем пробуждении. При виде его на моих глазах тут же выступили слезы, но он твердо остановил меня:

– Нет, Элизабет, у тебя нет времени на скорбь.

И затем, присев ко мне на краешек постели, стал рассказывать:

– Уже целую неделю Спейхауз не слезает с меня, требуя раскрыть твое местонахождение. Кажется, он в очередной раз принял новое решение. Его жена совсем недавно вернулась к себе на север, вот он и решил, что теперь ему нечего опасаться, а потому желает, чтобы ты отправилась в его дом на Гросвенор-сквер. Он уж совсем было собрался в экспедицию за город на твои поиски, но мне удалось отговорить его, сказав, что сейчас для этого неподходящий момент, так как ты переживаешь утрату близкого человека. Мне такое объяснение показалось весьма удачным, поскольку в ближайшем будущем оно поможет снять вопросы о причинах твоего дурного настроения. Приготовься при встрече услышать от него соболезнования – он ведь, как тебе известно, человек неплохой. Чем скорее ты поедешь к нему, тем лучше. Короче говоря, не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Пойми, Элизабет, Прескотт уже в прошлом, а у тебя только один путь – вперед.

Мне с трудом удалось сдержать себя.

– Ты на удивление жесток, – сказала я ему, стараясь, чтобы голос мой звучал ровно. – Должно быть, легче живется, когда у тебя совсем нет сердца. Ты дергаешь за ниточки, и марионетки танцуют – вот твой идеал счастья, не так ли? Какое тебе дело до их чувств, когда речь идет о точном выполнении твоих блестящих планов? Если бы я столь глубоко не презирала тебя, то наверняка позавидовала бы твоему олимпийскому спокойствию.

Внезапно он проказливо ухмыльнулся.

– Ты права, Элизабет. Давай, нападай на меня, поддай мне жару. У меня шкура толстая – все снесет. Только не делай того же со Спейхаузом, а то он, не ровен час, рассыплется в прах от испуга. Так что, в самом деле, прибереги-ка лучше свои проклятия для меня.

– Если бы я не боялась, что это будет иметь неблагоприятные последствия для Дэвида, – сказала я, кипя от злости, – то расстроила бы сделку только ради того, чтобы посмотреть, как ты будешь выпутываться из положения. Но пусть не болит об этом твоя злокозненная голова – я пойду куда надо. И уверяю тебя, Спейхауз получит от меня такие нежности, что больше моего обрадуется, когда истекут оговоренные три месяца. Заруби это себе на носу.

Джереми вновь обрел свою обычную холодноватую манеру, голос его звучал спокойно.

– Дело твое, Элизабет. Меня мало волнует, почему ты собралась вымещать злобу на человеке лишь за то, что он любит тебя.

– Любит! вновь взорвалась я. – Да что этот Спейхауз знает о любви?

– Лишь то, чему научила его ты, – грустно ответил Джереми. – Бедняга… Взяв его в оборот, ты открыла ему глаза, показала мир, в существование которого он не верил. И ты не можешь винить его за то, что он до сих пор ожидает от тебя рая, пусть ты в одночасье и превратилась из ангела в дьявола. Хоть я и люблю тебя, Элизабет, а все же не могу забыть, что каждый шаг в этом деле сделан по твоему настоянию, а потому, если я и могу сочувствовать кому-то, то в данном случае мои симпатии на стороне Спейхауза.

Его слова несколько отрезвили меня, хотя и не облегчили терзавшую меня боль.

– Если я отправлюсь к нему на Гросвенор-сквер, то как быть с договоренностью насчет моего дома?

– Я продлил договор о его аренде еще на три месяца, – оживился Джереми. – За это время расходы на дом вполне окупятся, а потому нет никаких причин для беспокойства. К тому же Спейхауз готов взять на себя расходы по содержанию Марты как твоей служанки, а также держать для тебя личный экипаж. Когда я могу сообщить ему о твоем приезде?

– Я и сама могу поехать к нему, – ответила я ледяным тоном. – Можешь не беспокоиться, я не задержусь под крышей этого дома ни на секунду дольше, чем требуют дела.

Я медленно оделась и пошла к карете, где по-прежнему лежали тюки с моими вещами. Мое прощание с Джереми не обошлось без пары резкостей. В скверном настроении я проследовала к дому номер 12 на Гросвенор-сквер. Дверь открыл слуга, которому я властно приказала проводить меня к хозяину. Однако, услышав мой голос от парадного, Эдгар выскочил из кабинета и сам сбежал вниз встретить меня. На его бледных щеках выступил румянец волнения, а в словах приветствия было так много счастья и заботы, что лед неприступности, которую я напустила на себя, не мог не оттаять. А из его выцветших глаз едва не лились слезы сочувствия. Он провел меня в гостиную так бережно, словно я была инвалидом, едва оправившимся от долгой и опасной болезни. Усадив меня, Спейхауз буквально рухнул передо мной на колени и, нежно взяв за руку, принялся изливать соболезнования по поводу постигшей меня трагической утраты. Почувствовав смущение, я от души пожалела, что своевременно не спросила у Джереми, какую именно «невосполнимую утрату» он для меня придумал.

Бедный Эдгар с неподдельной искренностью бормотал о том, как рад меня видеть, но не осмелится нарушить мое уединение, пока я не оправлюсь от горя. Глядя на его лошадиное аристократическое лицо, я поняла, насколько нелепо было бы отыгрываться на нем за собственные сердечные муки. Это было бы хуже, чем пнуть бездомную собаку.

Я сидела горестная и подавленная. Бог знает, зачем мне это было нужно. Наверное, чтобы укрепить его в уверенности, что меня постигло огромное несчастье. Он, запинаясь, говорил еще что-то, потом его бормотание прекратилось. Тронутая душевной простотой этого человека, взглядом его близоруких глаз, светившихся подлинным сочувствием, я мягко проворковала, что если он даст мне несколько дней, чтобы собраться с силами после всех пережитых мною горестей, то я постараюсь забыть о собственной беде и подарить счастье ему.

Эдгар еще раз нежно поцеловал мне руку.

– Одно лишь то, что ты здесь, рядом со мной, делает меня счастливым, Элизабет, – проговорил он, спотыкаясь на каждом слове. – Стоя у ворот рая, можно и потерпеть, ожидая, пока они распахнутся.

Его слова так напомнили мне другие, бесконечно более дорогие, что я не удержалась и разрыдалась вновь. Бедный Эдгар принялся хлопотать, пытаясь утешить меня, но потом, отчаявшись, побежал на поиски Марты, а сам, подобно бледному духу, чувствующему за собой вину, скрылся в кабинете. Понемногу я успокоилась и отправила Джереми записку с вопросом о том, какая в конце концов трагическая потеря меня постигла.

На следующее утро Джереми сам явился с ответом.

– Я сказал ему, – сообщил он, – что ты долгое время была отлучена от семьи из-за ранней неудачной любви, однако несколько месяцев назад твои родители тяжело заболели, причем, заметь, оба. Будучи их единственной дочерью, ты, едва узнав об этом, поспешила домой, чтобы примириться с близкими. Они же, несмотря на то, что ты долго и терпеливо ухаживала за ними, не смогли победить болезнь и тихо скончались, на последнем дыхании прошептав тебе свое благословение.

– И он тебе поверил? – спросила я недоверчиво.

– Спейхауз, – веско сказал Джереми, – способен поверить во что угодно.

Именно тогда в уме моем зародился замысел сорвать в подходящее время странный и прекрасный плод.

К концу недели я сочла, что достаточно долго испытывала терпение Эдгара, и исполнила сладкую песнь сирены, приглашая его в вожделенный рай. Он тут же поспешил ко мне – исполненный желания и в то же время, как всегда, робкий. Его любовь напоминала постоянные сбивчивые извинения. Но это наполняло его таким счастьем, что переносить близость с ним было не так уж тяжело. К тому же я быстро нашла способ оставаться одной, если мне того хотелось: достаточно было легкому облачку грусти затуманить мой взор, как Эдгар в спешке ретировался с моей кровати, как будто бы он причинил мне невыносимые страдания и не в силах видеть это.

Все эти дни я вспоминала о его существовании лишь в те редкие моменты, когда он, напоминая привидение в офицерской форме, заскакивал ко мне и затем снова убегал, чтобы отправиться на Уайтхолл или в свой клуб. Сама того не ожидая, в доме на Гросвенор-сквер я обрела покой. И здание, и его обстановка отличались особой изысканностью, которая появляется лишь там, где долгие годы живут люди с утонченными чувствами и вкусом. Все здесь было гармонично, как в футе Баха. Все здесь успокаивало, манило, радовало глаз и сердце. К тому же в отличие от моего дома ничто тут не пробуждало дорогих и мучительных воспоминаний. И все же, несмотря на окружающие меня красоту и великолепие, я часто мысленно переносилась из царственных хором в маленький темный коттедж, прилепившийся к склону холма. Мое сердце вновь пронзала боль, и я желала себе скорой смерти. Я пыталась забыться, погружаясь в чтение книг из обширной домашней библиотеки, но делала это через силу. Постижение нового впервые казалось мне пустым и бессмысленным занятием, черные мысли не отпускали мой мозг.

Я начала худеть, черты моего лица заострились. Из-за беременности я испытывала по утрам жестокие приступы тошноты, и меня мутило от одного вида еды. Хотя я и пускалась на всевозможные ухищрения, чтобы выглядеть как можно свежее, когда дома бывал Эдгар, от меня не укрывались тревожные взгляды, которые он порой бросал на меня. В такие моменты он бывал особенно предупредителен и всеми силами пытался услужить, как хорошо вышколенный пес. Все встало на свои места однажды утром, когда он вошел ко мне в комнату, где я как раз судорожно корчилась над тазом. Зрелище было не из приятных. Из горла лилась лишь какая-то светлая жидкость, рвотные судороги полностью обессилили меня, голова шла кругом. Подбежав, он обвил меня руками.

– Элизабет, родная моя, ты больна. Нужно немедленно вызвать врача.

– От этой болезни ни у одного доктора нет лекарства, – простонала я и слабо взмахнула рукой, жестом показывая, чтобы он отошел прочь.

Его лицо стало пепельно-серым. Скорее всего мой бедный любовник подумал, что я умираю от той же таинственной болезни, которая ранее подкосила моих воображаемых родителей.

– Ах, любовь моя, скажи, что же гнетет тебя? – спросил он дрогнувшим голосом.

– У меня будет ребенок – вот что, – ответила я раздраженным тоном.

Он покачнулся, как будто теряя равновесие. Казалось, он вот-вот рухнет без чувств.

– У тебя будет ребенок… от меня? – прошептал Эдгар.

– Уж не обвиняешь ли ты меня в распущенности? – огрызнулась я, потому что чувствовала себя прескверно. – Если это так, то, может быть, ты хочешь, чтобы я немедленно ушла отсюда?

– О, нет-нет, – почти застонал он, – вовсе нет.

Я с удивлением и ужасом увидела, как по его щекам потекли слезы.

Упав передо мной на колени и обхватив меня руками, Эдгар прижался лицом к моей груди.

– Я и думать не смел о таком счастье. Я только мечтал об этом, но не думал, что это возможно. Это самое прекрасное из всего, что случалось в моей жизни. Видишь ли, я последний в своем роду. У нас с Мэри-Энн, моей женой, нет детей. Вот она и говорила, что все это потому, что моя линия сошла на нет, что это не ее вина, а моя. Ну, в общем, что у меня недостаточно мужской силы, чтобы иметь детей.

От волнения у него перехватило горло, и он запнулся, не разжимая объятий. Ранее мне часто приходилось стыдиться самой себя, но никогда еще это чувство не охватывало меня с такой силой. С моих уст едва не сорвалась неприглядная правда, но он вдруг поднял лицо. Покрытое слезами, оно светилось такой радостью и счастьем, что у меня язык присох к небу.

Медленно поднявшись с колен, Эдгар приосанился. В его позе появилось какое-то новое достоинство, невиданная дотоле уверенность в себе.

– Я был последним отпрыском рода, получившего свое гордое имя задолго до того, как Завоеватель[23] запятнал Англию норманнской кровью. Сознание того, что мне некому передать славное наследие, всю жизнь преследовало меня, не давая почувствовать себя настоящим мужчиной. Но ты, любимая, драгоценная моя, преобразила меня. Ты, ангел мой, вновь вселила в меня жизнь и надежду. – Он решительно вцепился мне в плечи. – Если родится мальчик, он будет носить мое имя. Спейхауз и все остальное, что мне принадлежит, перейдет к нему. Если это будет девочка, она тоже унаследует мое имя, и я обеспечу ее всем, чем только смогу.

– Однако, – возразила я, чувствуя, как из-за столь неожиданного поворота событий сжалось от тревоги сердце, – ребенок будет моим, а не твоим. У тебя не будет на него юридических прав, и ты не сможешь отнять его у меня.

– Отнять у тебя? – Столь ужасное предположение ошеломило Эдгара. – Неужели ты думаешь, что я способен на это? Поверь мне, дорогая, если бы я мог каким-то образом избавиться от жены, которая всегда была для меня злым наваждением, и жениться на тебе, то сделал бы это без колебаний. Но при нынешнем законодательстве у меня нет никакой надежды получить развод. Я знаю, она ни за что не даст мне его. Нет-нет, ребенок твой и всегда будет твоим, но, когда он родится, в акте о регистрации мы запишем его под моим именем. И никто не сможет помешать этому, даже дьяволица, которую я имел несчастье взять в жены.

Я еще никогда не видела его таким возбужденным: он почти плевался, произнося ее имя.

– И если – дай-то Бог! – наступит время, когда я стану свободным, – продолжал он, – я женюсь на тебе и мой ребенок получит законные права наследника. Сегодня же утром пойду к моим адвокатам обсудить этот вопрос.

– Я в таком смятении, Эдгар, – бессильно выдохнула я, и это было сущей правдой. – Мне и в голову не приходило, что ты обрадуешься ребенку. Я так волновалась, мне так нездоровилось.

– Обрадуюсь ли я! – Эдгар запрокинул голову и ликующе расхохотался. Потом, когда до него дошел смысл моих последних слов, смех сменился крайней обеспокоенностью. – Ах, дорогая, ведь тебе нужен отдых. Позволь, я помогу тебе лечь в кровать. Тебя должен осмотреть доктор – не возражай, я настаиваю на этом. Ты должна очень беречься. Нет, это я должен очень беречь тебя.

Я терпеливо позволила ему отнести себя в постель, и Эдгар бережно положил меня на простыни.

– Понимаешь ли ты, – нежно спросил он, – что отныне мы не можем разлучиться? – а потом, вновь развеселившись, мечтательно добавил: – Кто знает, может быть, у нас будет полдюжины ребятишек…

И он выпорхнул в мир, который вдруг наполнился для него новым смыслом.

Я лежала, пытаясь спокойно осмыслить ситуацию, хотя столь бурная реакция Эдгара на неожиданное известие глубоко поразила меня. Получалось, что я почти помимо собственной воли сожгла за собой все мосты. Ведь теперь любая моя попытка представить случившееся в ином свете была бы равнозначна гибели Эдгара Спейхауза, означая крушение всех его надежд. Потом пришла мысль о том, сойдет ли мне с рук обман. Я была на третьем месяце беременности, и если ребенок родится в срок, то для Спейхауза это попросту означало бы рождение ребенка недоношенным, семимесячным, поскольку мы были вместе в течение месяца.

Но можно ли родившееся в срок дитя выдать за семимесячного недоноска? Честно говоря, я не знала этого, однако тут в моих ушах напоминанием зазвучал многозначительный голос Джереми: «Спейхауз способен поверить во что угодно». В данном случае Эдгар был единственным человеком, чье мнение было для меня решающим, к тому же он отчаянно хотел верить, что ребенок – от него. И я пришла к выводу, что обман может удасться. Таким образом было бы найдено решение сразу нескольких проблем: обеспеченное будущее ребенка, да и мое тоже, стоило мне только захотеть. К тому времени я узнала Спейхауза слишком хорошо, чтобы сомневаться в его словах. Случись что-нибудь с его супругой, я вышла бы замуж за одного из самых богатых и знатных людей во всей Англии. Мой сын, – а я ни на секунду не сомневалась, что это будет именно мальчик, – незаконнорожденный отпрыск девки с Рыбной улицы, стал бы наследником одного из старейших родов в стране.

Но тут мои мысли приняли иное направление. Допустим, мне удастся обмануть Эдгара, но как быть с Дэвидом? Я сбежала от Дэвида отчасти потому, что хотела избавить его от ответственности за ребенка, отцом которого он являлся. Но я не хотела и не могла навсегда вычеркнуть его из своей жизни, потому что он был частью меня самой, моим любимым, моим желанным. Я не слишком задумывалась о том, как преподнесу ему нашего ребенка в качестве «свершившегося факта», смогу ли я сделать так, чтобы ребенок был для него только радостью, а отнюдь не новой обузой. Но как бы то ни было, именно в этом я видела свою высшую цель. А что мне было делать теперь? Каким образом мог вернуться ко мне Дэвид, если я вдруг стану обожаемой женой его начальника, который к тому же твердо убежден, что именно он отец ребенка? Как их примирить, чтобы при этом не пострадали ни Дэвид, ни Эдгар? От всех этих мыслей голова моя шла кругом, я не видела выхода из тупика.

Позвав Марту, я излила ей все свои мысли и сомнения. Она молча слушала меня с видом карающего ангела на Страшном Суде, а когда я закончила, произнесла своим странным сухим голосом:

– Я видела, как он выходил из дому, – его словно подменили. И я догадалась отчего.

– Так что же мне делать, Марта? – жалобно спросила я.

Как всегда, прямого ответа не последовало.

– От зачатия до родов проходит немало времени, сказала она хмуро. – Чему быть, того не миновать. Тут уж ничего не поделаешь. Не от вас это зависит, так что не стоит ни о чем думать и беспокоиться. – Вдруг ее прекрасные темные глаза наполнились болью. – Если бы я смогла избавить вас от страданий, – произнесла она смягчившимся тоном, – то с радостью умерла бы ради этого.

– Женщины постоянно рожают, – сказала я довольно раздраженно, поскольку ее слова меня отнюдь не утешили, – и их страдания при этом не всегда столь уж велики. У меня много сил, так что роды я как-нибудь выдержу.

– Из всех страданий это будет самым малым, – голос Марты зазвенел от волнения, – и в родах я смогу вам помочь. Но будут и другие, более тяжкие муки, где даже я ничего не смогу для вас сделать…

И, закрыв лицо ладонями, она выскочила вон из комнаты как укушенная.

Ей, как обычно, вполне удалось одновременно озадачить и разозлить меня. «Вот уж в самом деле, – думала я, окончательно выведенная из себя, – чем старее, тем глупее. Не знаю, смогу ли я терпеть ее и в будущем». Но все же в словах Марты при всей их странности была соломинка надежды, и я вцепилась в нее, как утопающий. Между зачатием и родами действительно проходит не так уж мало времени, и я с наигранным оптимизмом подумала, что за оставшиеся шесть месяцев мне на ум наверняка придет какой-нибудь замечательный план.

Как, должно быть, злорадно хихикали в этот момент парки,[24] верша свою черную работу!

И все же после утреннего разговора с Эдгаром настроение у меня поднялось. Частичка счастья, окружавшего его подобно ореолу, передалась и мне. Жизнь моя начинала обретать новые краски, даже приступы тошноты стали реже. Эдгар и прежде был неизменно внимателен и нежен ко мне, а теперь своей предупредительностью стал мне просто докучать. Его любовь ко мне приняла характер обожествления, и в пределах возможностей, ограниченных скупостью скряги-жены, он осыпал меня подарками и знаками внимания. Он постоянно хлопотал по поводу моего здоровья, и, если бы не наши с Мартой усилия, перед домом выстроилась бы длинная процессия врачей.

То и дело к нам приходили юристы, устраивая торжественные совещания, а Эдгар начал вести со мной разговоры о состоянии, как если бы сын уже родился, вырос и был готов взять наследство в свои руки. Он заставил меня погрузиться в объемистые тома по истории рода и книги с гравюрами имения Спейхауз и прилегающих владений. Его энтузиазм был столь безграничен, что мне не хватало духу огорчать его хотя бы намеком на скуку, которую эти занятия нередко на меня нагоняли. Не удовлетворившись одним разговором, он добрый десяток раз разъяснял мне порядок наследования в роду Спейхаузов.

Кажется, у него был какой-то кузен, который также носил родовое имя. В случае смерти Эдгара этот человек вне зависимости от собственного желания становился наследником родового имения,[25] однако он был значительно старше Эдгара и к тому же считался закоренелым холостяком, чьи наклонности, судя по всему, исключали даже саму мысль о браке. После его кончины все состояние переходило к ребенку, причем не имело значения, будет ли он признан законным или нет. Я рассеянно слушала все эти объяснения, в то время как мысли мои блуждали в поисках решения моих собственных, более насущных проблем.

Но, как и предсказывала мне моя сивилла,[26] решение зависело не от меня. Однажды утром я сидела в библиотеке, просматривая отчеты Люси Барлоу и поражаясь росту доходности шляпных мастерских. Эта сцена настолько запечатлелась в моем мозгу, что даже сейчас, закрыв глаза, я могу вспомнить цифры, которыми были исписаны нескончаемые страницы. Дело было после Рождества, погода стояла холодная и сырая. Хотя в помещении было достаточно светло от неяркого сияния зимнего солнца, заглядывавшего в широкие окна, я сидела перед жарко пылавшим камином, дрожа от холода, который, казалось, сочился во все щели. Эдгар объезжал соседние графства, инспектируя пороховые погреба королевской артиллерии, а Марта отправилась на улицу по каким-то поручениям. В доме было безлюдно и очень тихо. И когда раздался стук в дверь, вслед за которым в парадном послышался мужской голос, я не придала этим звукам особого значения, полностью погруженная в свои размышления. Внезапно дверь в библиотеку распахнулась. Я подняла глаза и вздрогнула от неожиданности: это был Дэвид.

Не в силах подняться, я словно окаменела. Он же, захлопнув за собой дверь, стремительно вошел внутрь. Глаза его сверкали стальным блеском, а осунувшееся и посеревшее лицо выдавало страшный холодный гнев, поселившийся в его душе. Он нес кожаный кошель, в котором что-то звякало. Костяшки пальцев, судорожно впившихся в потертую кожу, побелели от напряжения.

– Что ты здесь делаешь? – растерянно пробормотала я. От страха при виде Дэвида у меня пересохло в горле.

Он бросил кошель на стол.

– Я пришел расплатиться с долгами, – хрипло произнес Дэвид. Его голос дрожал от гнева. – Здесь мое жалованье за квартал. Если не ошибаюсь, именно такие комиссионные полагаются за майорский чин.

Он отступил на шаг и сжал пальцы в кулаки.

– Почему ты сделала это, Элизабет? – Его голос опустился до шепота. – Ответь, ради Бога, за что ты так поступила со мной? Как, наверное, смеялась в душе, глядя на несчастного выскочку-майоришку, который топорщил свои новые перышки, думая, что честно их заслужил! А на деле они были просто куплены белым телом, которое он, глупец, боготворил. Участвовал ли Спейхауз в этой шутке? Посмеялся ли всласть? Или ему было некогда, поскольку он пожинал плоды своей щедрости?

Последние слова он буквально выплюнул мне в лицо.

– Ах, Дэвид, Дэвид! Прошу, выслушай меня. Все было не так, как ты думаешь, – молила я, пытаясь унять безжалостный поток слов, но он не прекращался.

– За кого ты меня приняла, интересно знать, за какого идиота? Неужели тебе ни разу не пришло в голову, что есть на свете мужчина, который скорее умрет, чем согласится на продвижение по службе подобным путем? Клянусь Богом, если бы не семья, которая висит у меня на шее, я бы разорвал свое паскудное майорство в клочья и запихал их в глотку этому трусу Спейхаузу, а потом бы выпустил из него потроха и бросил их к твоим прелестным ножкам, чтобы ты видела, как я отношусь к вам обоим.

– Ты должен выслушать меня! – в отчаянии закричала я, зажав уши, чтобы не слышать этих проклятий, водопадом извергавшихся на меня. Каждое его слово жалило, как удар бича. Из глаз моих брызнули слезы. – Дэвид, я люблю тебя, люблю! Прекрати эту пытку!

Я сделала шаг к нему, однако Дэвид шарахнулся от меня, как от ядовитой гадины.

– Не подходи ко мне! – зловеще зашипел он и, наверное, убил бы меня на месте, осмелься я прикоснуться к нему. Как сильно он меня любил, так яростно теперь ненавидел.

– Ты нарушил данную мне клятву и обвиняешь меня, даже не выслушав, – рыдала я. – Что же это за любовь, Дэвид, если в мгновение ока она превращается в ненависть?

– Любовь! – издевательски протянул он. – Скажи на милость, какое отношение можешь иметь к любви ты? Полагаю, все это, – еле сдерживая бешенство, Дэвид обвел вокруг себя рукою, – имеет какое-то вполне невинное объяснение? Несомненно, есть какая-то уважительная причина, по которой ты перескакиваешь из моей кровати прямиком в постель к Спейхаузу. И еще смеешь говорить о любви! Я же должен тихо сидеть в провинции, свято соблюдая свои идиотские клятвы, в ожидании, когда ты соизволишь позвать меня, не так ли? И какая же роль уготована мне – добавить остроты ощущений? Быть шутом в дурацком балагане? Величайшим из шутов, который додумался возвести прожженную потаскуху на пьедестал любви и веры, бросить к ее ногам свою жизнь, чтобы она втоптала ее в грязь, из которой вышла сама…

Я попыталась пройти мимо него к двери, но Дэвид отрезал мне путь к отступлению. Я кружила по комнате в тщетной надежде вырваться наружу, а он продолжал преследовать меня с неумолимостью хищника, охотящегося за своей жертвой.

– Пожалуйста, перестань, – умоляла я, едва не падая в обморок.

– Я перестану, когда выскажу все, – ревел он в ответ, беспощадно продолжая один за другим разбивать вдребезги золотые дни, проведенные нами вместе. Теряя сознание, я опустилась к его ногам. Одному Богу известно, сколько бы еще продолжалась эта пытка, если бы вновь не распахнулась дверь и на пороге, как ангел мести, не появилась Марта. Увидев меня на полу, она, должно быть, подумала, что Дэвид поднял на меня руку. Подобно тигрице, она набросилась на него, едва не выцарапав ему глаза.

– Что вы вздумали, – заверещала Марта, – убить ее, а заодно и вашего ребенка?

Он дрогнул под ее напором, из царапин, оставленных на его щеках ногтями моей защитницы, сочилась кровь. Она же подняла меня и, бережно поддерживая, подвела к дивану, на который я опустилась как подкошенная. Потом Марта решительно, как часовой, заслонила меня своим телом.

– Убирайся! – прокаркала она Дэвиду. – Выметайся отсюда, пока я не убила тебя!

Не обращая на нее внимания, он нетвердым шагом подошел ко мне и вперил в меня взгляд, в котором не было ничего, кроме ненависти.

– Правда ли то, что она сказала о ребенке? В ответ я слабо кивнула.

Его уста искривила злобная усмешка.

– Значит, пора ждать весточки от господина Винтера, – едко произнес он. – Все ясно: начинается шантаж.

Я встрепенулась как ужаленная, вновь обретя чувства.

– Тебя не связывают никакие обязательства, – зашипела я. – Ребенок мой, и с этого момента его отцом становится Спейхауз. Во всяком случае он рад этому.

Взгляд Дэвида стал еще более пронзительным.

– Так, значит, за все сполна заплатит Спейхауз и заплатит к тому же кровью и честью своего знаменитого рода, коим он так кичится? – Он залился зловещим смехом. – Повесить ему на шею моего ублюдка… Какое утонченное коварство! Если бы я от всей души не презирал его, то, наверное, пожалел бы. Еще одна бедная жертва твоей благосклонности… Как же ты должна всех нас ненавидеть! И еще думала, что я ни о чем не узнаю.

– Ради всего святого, уходи отсюда, – комната поплыла у меня перед глазами, – и прихвати свои грязные деньги. Я не хочу больше никогда видеть тебя.

– Можешь не опасаться этого. Уж этого урока я не забуду до гроба. – Его глаза стали холодными, как два куска гранита. – Что же касается денег, то оставляю их тебе. В конце концов ты заслужила вдвое больше, не так ли? – С этими словами он хлопнул дверью, навсегда уходя из моей жизни. С его уходом наша любовь рассыпалась в прах, который пеленою застелил мой взор. Я потеряла сознание.

Тяжелое пробуждение наступило через четыре дня. Лишь мое крепкое здоровье и железная воля Марты Маунт сохранили жизнь ребенку, но я все еще металась в нервной горячке. Марта и Джереми, сменяя друг друга, как ангелы-хранители, не отходили от меня ни на минуту. Когда же ко мне хотел заглянуть Спейхауз, они, подобно драконам, вставали на его пути, зная, что проклятия, которые я выкрикивала в беспамятстве, не для его ушей.

Я лежала неподвижно, будто душа уже покинула мое тело. Разум отвергал случившееся, как дурной сон. «Нет, ничего этого не было, – грезила я. – Привиделся один из обычных кошмаров – вот и все. Не было ни Дэвида, ни ненависти. Просто на меня нашло что-то плохое». Однако в глазах Марты и Джереми я читала, что это был не сон, и отворачивалась от них, будто именно они олицетворяли страшную явь.

Однажды сквозь туманное облако, которым я была окружена, проник сочный голос Джереми:

– Ты должна выслушать меня, Элизабет. Ты должна позволить нам помочь тебе. Слушай же, Элизабет. Не хочешь ли ты, чтобы мы перевезли тебя из этого дома в твой собственный?

В мой разум вторглись безумные видения из жизни на Рыбной улице. Потом все это смешалось с медными чашами, из которых торчали букеты роз, и лунным светом, озаряющим бледное тело, покрытое шрамами.

– Не хочу на Рыбную улицу, – жалобно простонала я. – Не увозите меня обратно на Рыбную.

– Нет, Элизабет, мы не повезем тебя на Рыбную улицу. Ведь ты живешь на Уорик-террас. Вспомни: Уорик-террас.

В то же время другой, сладкий голос продолжал напевать мне о том, как солнце озаряет прелестные комнаты, а Дэвид, улыбаясь, говорит о любви и счастье, которого не ведал до встречи со мной.

– Очнись, Элизабет, услышь меня. Скажи, хочешь ли ты этого – покинуть Спейхауза и уехать с нами?

Сладкий голос затих. Спейхауз? Это имя вселило в меня тревогу. Спейхауз? Ах да, тот самый человек, который плакал от счастья. Бедный Спейхауз, бедный Эдгар!

– Бедный Эдгар, – произнесла я вслух.

– Ты хочешь видеть Эдгара?

Все еще находясь в тумане, я кивнула головой. Бедный Эдгар – это ведь тот самый, что плакал точно так же, как и я. Надо мной склонилось бледное встревоженное лицо.

– Эдгар? – спросила я в недоумении.

Лицо было не тем, каким запомнилось мне. Волосы должны быть серебристыми, глаза – голубыми, но не такими. И шрамы куда-то исчезли.

– Не презирай меня, Эдгар, – жалобно запричитала я.

– Презирать тебя, драгоценная моя? Да я люблю тебя больше жизни. – Его руки обвили меня. – Ты должна поправиться, дорогая. Не сдавайся. Ты нужна мне – ты и ребенок.

Голос просил, умолял – и удалялся.

– Обними меня, – потребовала я. – Не дай мне уйти. Я люблю тебя, люблю, не презирай меня.

Руки сжали меня крепче, и я вновь стала погружаться в глубокий сон.

Я пробудилась в полном сознании. Рассудок мой прояснился. Эдгар спал рядом в полном обмундировании, крепко обхватив меня руками. От изнеможения его лицо было бледнее обычного. Марта стояла у моих ног. Увидев, что я проснулась, она, тревожно поглядев на меня, предупреждающе поднесла палец к губам. Я лежала неподвижно, прислушиваясь к тому, как из глубины тела поднимаются страх и боль. Когда боль стала невыносимой, я конвульсивно дернулась и разбудила Эдгара. Увидев, что мой взгляд не затуманен, он измученно улыбнулся.

– О Элизабет, слава Богу, ты вернулась ко мне! Ты вернулась!

И он теснее прижал меня к себе.

– Вы спасли ее, сэр, – поспешно произнесла Марта, – а сейчас подите отдохните немного. Она очень слаба, но теперь-то уж я сама справлюсь.

Эдгар устало поплелся прочь, а мы с Мартой в молчании уставились друг на друга.

– Он знает? – слабым голосом спросила я.

– Ничего он не знает, – ответила она. – Он вернулся к тому времени, когда вы уже два дня лежали в беспамятстве, и, пока вы тут неистовствовали, мы его не пускали. Он думает, что все это из-за ребенка. Подтвердите это, не стоит его разуверять.

Я была мертва, хотя еще дышала. Теперь я точно знала, что испытал мой отец после того, как я поставила на нем крест. Дэвид убил меня. А может, это я убила Дэвида? Должна ли я теперь уничтожить и Эдгара? Я чувствовала, что он не заслуживает такой участи. «Как же ты должна всех нас ненавидеть!» – говорил Дэвид. Но правда заключалась в том, что я ни к кому не испытывала ненависти. Единственным человеком, кого я ненавидела, был Чартерис, но это было давно, чуть ли не две жизни назад.

– Помоги мне, Марта, – попросила я. – Пожалуйста.

– Конечно, помогу, – ласково откликнулась она. – Вы хотите уехать?

Я затрясла головой.

– Нет, я останусь. Хватит с меня разбитых жизней. Больше я не разобью ни одной.

Сказав это, я вновь уснула.

Мой здоровый организм взял все-таки верх над болезнью, и дела быстро пошли на поправку. Из моего благого намерения остаться с Эдгаром в доме на Гросвенор-сквер ничего не вышло. В скором времени его жена должна была нанести свой очередной визит, и он, все еще не в силах противиться ее железной воле, испуганно перевез меня на Уорик-террас. Честно говоря, не думаю, что он боялся только за себя. Его бросало в дрожь от одной мысли, что может случиться со мной и ребенком, стоит его жене проведать о нас. Учитывая мое состояние, Эдгар решил не рисковать. У него не было намерения полностью отстраниться от меня, но, пока его гарпия оставалась в Лондоне, он мог посещать меня лишь с короткими визитами, чтобы узнать, как я себя чувствую, да и то изредка.

Переезд не обрадовал меня. Дом на Уорик-террас был полон воспоминаний о былом. Хотя я избегала заходить в кабинет, где Дэвид впервые признался мне в любви, память о нем продолжала жить во всех остальных уголках, и нигде я не могла скрыться от нее. С тех пор, как меня когда-то покинул Крэн, я впервые чувствовала себя столь одинокой. В моей жизни бывали трудные времена, но даже в тяжелейшие из них в сердце у меня теплилась надежда. Теперь не было и ее.

Каждый пытался отвлечь меня от черных мыслей, подыскивая мне какое-нибудь занятие. Белль ничего не знала о том, что произошло со мной за последний год. Из рассказа Джереми, который тщательно отобрал и опустил все наиболее драматические детали, ей стало известно о Спейхаузе и ожидаемом рождении ребенка. Тогда она в порыве материнской заботы принялась опекать меня, как наседка цыпленка. Узнав от Джереми историю ее несчастной любви, я стала гораздо теплее относиться к ней. И хотя я никогда не испытывала к Белль особой нежности, теперь мне было приятно общаться с нею, поскольку она пробуждала во мне воспоминания о более ранних и беспечных временах.

Возраст наложил на нее беспощадную печать. Хотя ей было всего лет сорок пять, на вид ей можно было дать гораздо больше. По иронии судьбы, она с запозданием на много лет стала наконец выглядеть той, кем теперь уже не была: истаскавшейся раскрашенной шлюхой. Ее великолепное тело раздалось вширь и стало рыхлым, цвет лица под слоем румян поблек, волосы утратили свой былой блеск, а глаза отсвечивали тусклым металлическим блеском. Она казалась немного растерянной. Теперь, когда можно было почивать на лаврах, наслаждаясь с таким трудом добытым богатством, она не могла решить, за что взяться, к чему стремиться. Мой ожидаемый ребенок возбуждал у нее ненасытный интерес, и у меня не хватало духу дать ей от ворот поворот, хотя любопытство Белль не доставляло мне никакого удовольствия. И Марта, и Белль, и Джереми делали все возможное, чтобы любой ценой заставить меня радоваться жизни, но их нелепые усилия лишь раздражали меня.

Однажды Спейхауз, сам того не подозревая, просыпал соль на мои раны. Во время одного из своих мимолетных наездов он обмолвился, что часть их полка переводят в Ирландию, где снова неспокойно после неудачного восстания, вспыхнувшего в Дублине в минувшем июле под предводительством Роберта Эммета.[27]

Издав вздох облегчения, поскольку его самого в Ирландию не посылали, он добавил:

– А ведь нашлись безумцы, которые вызвались поехать туда добровольно. Прескотт, например. Майорский чин, кажется, не на шутку вскружил ему голову. Но если он отправился в Ирландию за очередным повышением, могу сказать, что он скорее найдет там свой конец, сгинув в болоте с мушкетной пулей в затылке. Умиротворение ирландцев – самое неблагодарное занятие из всех, которые я знаю. Они всю жизнь устраивали и будут устраивать смуты. Любой англичанин, в ком есть хоть капля здравого смысла, знает это и старается держаться от них подальше.

Он продолжал нести вздор, а я, глядя на это глупое лошадиное лицо, была готова убить его. Дэвиду было более чем достаточно уже одного такого повышения, а в Ирландию он отправился именно за тем, чтобы получить в затылок мушкетную пулю – по нашей с Эдгаром милости. И я истово молилась, чтобы Дэвид не нашел столь легкой смерти. Мне хотелось, чтобы он выстрадал столько же, сколько и я.

Приближался срок родов, и я начала страшиться физических мук, которые ожидали меня впереди. Рождение ребенка не было для меня чем-то неведомым. Мне было всего тринадцать лет, когда мать рожала мою маленькую сестренку, и я помогала ей при родах. Воспоминания о долгих и трудных потугах были не из приятных, и душа моя трепетала от страха.

Супруга Спейхауза вновь укатила к себе, и, поскольку врачи не рекомендовали мне возвращаться в дом на Гросвенор-сквер, Эдгар почти все свое свободное время проводил на Уорик-террас. Приготовления к появлению маленького занимали его гораздо больше, чем меня. Из имения в Спейхаузе он уже доставил две колыбели для наследника. Одну – для детской, другую – на тот случай, если дитя будет спать внизу, на первом этаже. Хотя он и раздражал меня до крайности, я не могла не быть тронута, видя, как придирчиво он перебирает младенческие распашонки, которые Люси Барлоу шила одну за другой, заботливо поправляет простынки в пустых колыбельках, задумчиво глядя внутрь, как если бы желанный ребенок уже протягивал к нему оттуда свои ручонки.

Много споров было о врачах и повивальных бабках. С присущей ей властностью Марта однажды раз и навсегда положила конец всем этим разговорам. Когда мы в очередной раз обсуждали избитую тему, она, не обращая внимания на Эдгара, который, как всегда, не мог сделать окончательный выбор, поставила вопрос ребром, обратившись прямо ко мне:

– Вы мне доверяете?

– Конечно, доверяю, – беспомощно пролепетала я.

– Нечего тогда и рассуждать о докторах да повитухах. Вот придет время, и я займусь вами. Никого не подпущу. Будете у меня в полном порядке – и вы, и ребеночек.

– Да ты хоть смыслишь в этом что-нибудь? – встрепенулся Эдгар, который побаивался ее, как и все остальные в доме.

– Уж будьте уверены, – сухо ответила она, пригвоздив его к месту одним лишь взглядом своих темных глаз. – Доказательством тому могут служить пятеро моих сыновей.

И 11 мая 1804 года, когда у меня начались схватки, Марта взялась за дело. Для начала она выгнала из дому всех, за исключением Спейхауза, который, проявив неожиданное упрямство, ни за что не хотел уходить, а затем уложила меня в кровать. Именно она отирала пот с моего лица и давала мне сок макового семени, чтобы облегчить мои страдания. Я тужилась изо всех сил, а Спейхауз мерил шагами соседнюю комнату. Он волновался, не зная, что ждет не своего ребенка, в то время как настоящий отец скитался где-то по свету, затаив в своем сердце ненависть ко мне.

Моя крестьянская кровь еще раз сослужила мне добрую службу. На несколько часов я погрузилась в пучину невыносимой, раздирающей боли, но, к счастью, роды длились недолго, и рано утром 12 мая мой сын появился на свет. Закончив со мной, Марта занялась ребенком, насухо обтерев и запеленав его. Я протянула к нему дрожащие руки, но моя повитуха отрицательно покачала головой.

– Это ему сейчас нужно дитя. А вам нужен покой, так что лучше поспите. Ребенок будет рядом с вами до конца ваших дней, а вот Спейхаузу отпущено не так уж много времени.

С этими словами Марта выскользнула из комнаты, унося с собой мальчика. Я была слишком измучена, чтобы протестовать, а потому мирно заснула.

Когда я проснулась, Спейхауз сидел рядом со мной, держа ребенка на руках. Никогда еще я не видела столь счастливого лица.

– Любимая, – нежно прошептал он, – посмотри только, как красив наш сын.

И положил дитя рядом со мной.

Мой сын не спал. Как и все новорожденные, он безразлично смотрел на меня. У него были светлые волосики, и в его личике уже угадывались черты моего отца, но глазенки, смотревшие на меня, были явно от Дэвида. И ушки, похожие на маленькие раковинки, слегка оттопыривались, совсем как у его родителя.

– На меня похож. Ты не находишь? – спросил Эдгар. Его лицо и голос выдавали крайнюю степень возбуждения.

– Очень, – отвечала я со стыдом и болью в сердце. Малыш разинул крохотный ротик и начал плакать.

Я вполне понимала его, потому что сама готова была расплакаться.

С этого времени Спейхауз превратился в одержимого. Он немедленно поднимал тревогу, стоило ему потерять ребенка из виду, и едва не довел Марту до безумия, постоянно путаясь у нее под ногами. С другой стороны, в нем появились не замечавшиеся ранее основательность и уверенность в себе, так что мне было впору засомневаться: неужели это тот самый жалкий слизняк, который робко подполз мне под бок в нашу первую ночь?

– Я желаю, чтобы наш сын был наречен Артуром Эдвардом, – твердо сказал он однажды. – Если тебе нравятся какие-нибудь еще имена, можно добавить и их.

У меня не было никаких пожеланий, и Артур Эдвард был окрещен честь по чести, для чего из Спейхауза была специально доставлена посеребренная купель пятнадцатого столетия. На следующий день после рождения Артур был внесен в регистрационную книгу как Спейхауз, став законным наследником всего имущества, которое не подпадало под категорию родового. Я смотрела на сына, которого хотела видеть только своим и ничьим больше, размышляя, не утратила ли его уже с первых минут после рождения. Оставаясь с ним наедине, я чувствовала, как отступает душевная боль, но такие моменты случались крайне редко, и я по-прежнему была очень одинока.

Вскоре выяснилось, что я не смогу кормить его грудью. Марта чуть не силой притащила в дом одну из своих пухлых белокурых снох, которая стала кормилицей моего младенца. Убедившись, что малыш не угаснет от недостатка материнского молока, Эдгар успокоился и был счастлив. Для меня же это стало лишним доказательством того, что я никому здесь не нужна.

Вскоре я обрела былую форму, по крайней мере внешне – последствия родов миновали на удивление быстро. Спейхауз все время проводил подле меня, но его взоры и помыслы отныне были обращены не ко мне. Со мной он был по-прежнему вежлив и предупредителен, однако все крохи любви, на которое было способно это худосочное существо, теперь были всецело отданы ребенку. Марта вместе со своей снохой оберегали дитя как зеницу ока, а Белль кудахтала над ним, словно была его настоящей мамашей. Один лишь Джереми, который, как и следовало ожидать, чувствовал себя в присутствии новорожденного не в своей тарелке, казалось, понимал, что со «счастливой матерью» не все в порядке. Поэтому он постоянно маячил рядом, пытаясь втянуть меня в споры, заинтересовать мировыми проблемами, но обычно терпел неудачу и ретировался, озабоченно морща лоб.

А я чувствовала, что ухожу от окружающих все дальше и дальше. Дело было не столько в дурном расположении духа, сколько в какой-то отрешенности от всего. Мне казалось, что я выполнила все возможное, все, чего от меня ждали, а потому не стоит дальше длить эту ставшую для меня такой мучительной жизнь. Я дождалась дня, когда все юридические формальности, касающиеся будущего Артура, были доведены до конца, и той же ночью, убедившись, что весь дом уже спит, пробралась в аптечку за бутылкой настойки опия, купленной мною несколько недель назад в связи с бессонницей. Меня занимала одна лишь смутная мысль, будет ли мне больно умирать. Вынув из бутылки пробку, я мысленно подняла тост за Дэвида и припала к горлышку.

Бутылка была выбита из моих рук жестоким ударом, заставившим меня завопить от боли. Кто-то железной рукой вывернул мне кисть. Надо мной темной тенью нависла Марта.

– Нет, – прозвучал ее хриплый голос, – я же говорила вам: даже не думайте помирать.

– Пусти, ты не можешь остановить меня! – Я рванулась, пытаясь освободиться от ее медвежьей хватки. – Я не хочу жить, и ты меня не заставишь. Жизнь не нужна мне. Вот увидишь: я все равно умру, и ты ничего не сможешь сделать.

Она не отпускала меня.

– Так вы хотите, чтобы он вернулся и нашел вас мертвой? Так, что ли?

– Он не вернется никогда. Он ненавидит меня, а я – его. И я никогда не захочу увидеть его вновь! – рыдала я, извиваясь в ее железных объятиях, но не в силах разорвать их.

– Он вернется. В его сердце нет ненависти к вам, там одна лишь любовь, точно так же, как в вашем. И поверьте мне – вы еще будете вместе.

– Ты врешь! – завизжала я ей в лицо. – Я не нужна ему, никому не нужна. Господи, как я хотела бы умереть!

Марта встряхнула меня, как кошка пойманного мышонка.

– Разве я вам когда-нибудь врала? Если я говорю, что вернется, – значит, вернется. Не пройдет и года. Вы очень нужны ему, как и своему сыну, как и мне. Ну уж нет, помереть я вам не позволю.

Ее сила была устрашающей.

– Ты с ума сошла, – прохрипела я, едва держась на ногах. – С какой стати мне слушать твою болтовню?

– Ну, может, и сошла, – откликнулась Марта уже более добродушно. – В жизни всяко бывает. Но вы будете слушаться меня, и чтобы без всяких дурацких выходок. Если вам наплевать на всех нас, подумайте хотя бы о ребеночке. Вам хочется, чтобы его растил Спейхауз? А именно так оно и будет, вздумай вы скончаться. Тогда уж всем нам тут с ним не совладать, и если вы хотя бы на секунду перестанете думать только о себе, то отлично поймете это.

В изнеможении я позволила ей довести себя до постели. Она была совершенно права. Действительно, родив малыша, я вовсе не выполнила своего долга до конца. Но нельзя сказать, что именно эта мысль сохранила мне жизнь. Бессвязные слова Марты вновь зажгли в моей душе огонек надежды. Однажды чудо вернуло мне Дэвида. Кто знает, быть может, это чудо повторится? Отныне я не помышляла о самоубийстве. У меня появилась новая цель – хранить сына и ожидать невозможного. В конце концов я научилась страдать.