Палачи и жертвы

АРЕСТЫ

Его отстранили от работы 4 июля, а восемь дней спустя (по стилистике тех лет в документах было указано — «1951 года, июля 12 дня») вызвали в Прокуратуру СССР, чтобы ознакомить с двумя постановлениями — о возбуждении уголовного дела по признакам статьи 58 — I «б» УК РСФСР (измена Родине, совершенная военнослужащим) и об избрании меры пресечения в виде содержания под стражей в Сокольнической тюрьме МВД, известной в народе как «Матросская тишина». Оба постановления вынес и объявил арестованному Генеральный прокурор, государственный советник юстиции 1 класса Г. Сафонов, с учетом особых, из ряда вон выходящих обстоятельств принявший дело к своему производству, то есть, в переводе с канцелярита на русский язык, возложивший на себя прямые обязанности следователя.

Известно, что когда человека подвергают аресту, на него заполняют специальную анкету, где должны быть фотографии в фас и в профиль, отпечатки пальцев и некоторые сведения об арестованном. Привожу выдержки из этой анкеты:

«Фамилия, имя, отчество — Абакумов Виктор Семенович; год рождения — 1908; место рождения — г. Москва; национальность — русский; партийность — член ВКП(б) с 1930 г.; социальное происхождение — из рабочих; образование — низшее, окончил городское училище в Москве, время окончания не помнит; занимаемая должность до ареста — министр государственной безопасности СССР; участие в Великой Отечественной войне — начальник Главного управления контрразведки РККА (ГУКР «Смерш») с начала и до конца войны…»

Был там и словесный портрет: «Рост — высокий; плечи — опущенные; цвет волос — темно–русые; глаза — карие; лицо — прямоугольное; лоб — высокий; брови — дугообразные; нос — широкий, спинка носа — прямая, основание носа — приподнятое; рот — большой; губы — толстые; подбородок — прямой; уши — большие, овальные».

Поскольку словесный портрет составляют для профессионалов, а не для людей, далеких от розыска преступников, следует, вероятно, добавить, что генерал–полковник Абакумов был представительным, знавшим себе цену мужчиной с приятной внешностью, жестким, пронизывающим взглядом, наводившим на мысль, что этот человек мало кому верит.

Анкету, как водится, подшили в дело, а Абакумова, с соблюдением всех предосторожностей, доставили в «Матросскую тишину» и поместили в одиночку. В целях конспирации только начальника тюрьмы поставили в известность, кем был его новый узник, тогда как для всех остальных он отныне обозначался как «заключенный № 15».

На следующий день арестовали жену Абакумова — Антонину Николаевну, тридцати одного года, иждивенку, ранее работавшую в центральном аппарате МГБ СССР, — и с двухмесячным сыном на руках заключили в Сретенскую тюрьму МВД. Вскользь замечу, что грудной ребенок причинил сотрудникам Прокуратуры Союза массу хлопот — у матери сразу же пропало молоко, равноценная замена его тюремным рационом, естественно, не предусматривалась, и, чтобы мальчик выжил, волей–неволей пришлось позаботиться об искусственном питании.

Пока одни следователи за свои деньги покупали на Центральном рынке коровье молоко, другие, более бдительные, внесли предложение взять под стражу и бывшую жену Абакумова — Т. Смирнову. Однако Генеральный прокурор страны не усмотрел достаточных оснований для ее ареста, и после серии продолжительных допросов Т. Смирнову оставили в покое, предварительно выселив из квартиры и разрешив забрать оттуда только личные вещи.

Вскоре были арестованы начальник Следственной части по особо важным делам МГБ СССР, генерал–майор А. Леонов, три его заместителя — полковники М. Лихачев, В. Комаров и Л. Шварцман, а также начальник Секретариата министерства полковник И. Чернов и его заместитель полковник Я. Броверман. Как явствовало из формулы обвинения, все они во главе с Абакумовым представляли собой преступную группу, занимавшуюся враждебной деятельностью против Большевистской партии и Советского государства.

Что же послужило поводом к их разоблачению и аресту? Для них самих это не было секретом — полтора месяца назад старший следователь След- части по особо важным делам, подполковник госбезопасности М. Рюмин донес в Центральный Комитет партии, что его высокопоставленные коллеги «смазывают» террористические замыслы вражеской агентуры, направленные против членов Политбюро и лично товарища Сталина, нарушают социалистическую законность, грубо игнорируя требования, изложенные в постановлении ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 года, и сознательно не протоколируют все допросы подследственных, что позволяет ловко скрывать от Вождя народов множественные промахи в борьбе с происками международного империализма и ставить органы госбезопасности вне партийного контроля. А дальше, для полноты впечатления, Рюмин сообщал, что министр Абакумов недобросовестно обогатился за счет присвоения трофейного имущества и проявил нескромность в быту. В частности, при разводе с первой женой он оставил ей пятикомнатную квартиру в Телеграфном переулке и приказал роскошно оборудовать новую квартиру жилой площадью 300 квадратных метров в Колпачном переулке, для чего спешно расселили 16 семей численностью 48 человек и потратили государственные средства в сумме 800 тысяч рублей.

Отправив донос, Рюмин этим отважился на отчаянный, и, быть может, даже безрассудный шаг. Ведь между ним, рядовым сотрудником, каких в МГБ насчитывалось сотни, если не тысячи, и всесильным министром простиралась дистанция поистине невообразимого размера, и, случись промах, Абакумову ничего не стоило стереть Рюмина в порошок. Более того, ликвидация Рюмина не вызвала бы вопросов — мало ли людей загадочным образом исчезало в ту пору? Был человек и нету — растаял, точно пар над горшком с остывшими щами. Да и вероятность, что бумага попадет в руки Сталина, была равна нулю — Великого и Мудрого Отца народов плотным кольцом окружали люди из органов: генерал–лейтенант Власик являлся начальником Главного управления охраны МГБ СССР, а помощник Вождя Поскребышев, фильтровавший входящую почту, тоже имел генеральское звание по линии ведомства, возглавляемого Абакумовым.

Однако случилось чудо: вопреки всем мыслимым и немыслимым соображениям, парфянская стрела прежде безвестного подполковника Рюмина поразила «десятку» — Сталин ознакомился с тревожным сигналом и после зрелых раздумий отдал приказ арестовать Абакумова.

ДОПРОСЫ

Генеральному прокурору Сафонову не довелось лично расследовать дело Абакумова — только–только высохли чернила на подписанных им постановлениях, как он попал в автокатастрофу и был вынужден провести несколько месяцев в кремлевской больнице. Поэтому в роли следователя оказался его первый заместитель К. Мокичев, который и приступил к допросам, начав с приведенных Рюминым фактов «смазывания» террористических намерений еврейского националиста Этингера, английского шпиона Юдина, руководителей антисоветской молодежной организации «СДР» («Союза борьбы за дело революции»), а также перевербованных американской разведкой агентов МГБ Гаврилова, Лаврентьева и некоторых других изменников Родины.

Здесь, пожалуй, не обойтись без кратких пояснений и без выдержек из протоколов допросов, которые в какой–то мере раскрывают существо Дела и, кроме этого, превосходно передают дух времени.

Итак, Этингер Яков Гилярович, 1887 года рождения, еврей, беспартийный, с 1908 по 1913 год учился в Берлинском университете, доктор медицинских наук, бывший профессор 2–го Московского мединститута, был арестован органами госбезопасности в ноябре 1950 года и вскоре умер в Лефортовской тюрьме от приступа грудной жабы. Следствие по его уголовному делу вел Рюмин, утверждавший, что Абакумов, во–первых, запретил ему, Рюмину, допрашивать Этингера как участника злодейского умерщвления кандидата в члены Политбюро, секретаря ЦК ВКП(б) А. Щербакова и, во–вторых, распорядился перевести подследственного из Внутренней тюрьмы в Лефортовскую, отчего тот скоропостижно скончался и унес в могилу бесценные сведения о широко задуманном терроре.

Вот что на допросе показал Абакумов в отношении Этингера:

«Вопрос: Почему вы долго не арестовывали Этингера, а после ареста запретили допрашивать его о терроре, сказав Рюмину, что Этингер «заведет в дебри»?

Ответ: Руководство 2–го управления доложило мне, что Этингер является враждебно настроенным. Я поручил подготовить записку в ЦК. В записке были изложены данные, которые убедительно доказывали, что Этингер — большая сволочь[1]. Это было в первой половине 1950 года, месяца не помню. Но санкции на арест мы не получили… А после того как сверху спустили санкцию, я попросил доставить Этингера ко мне, так как знал, что он активный еврейский националист, резко антисоветски настроенный человек. «Говорите правду, не кривите душой», — предложил я Этингеру. На поставленные мною вопросы он сразу же ответил, что его арестовали напрасно, что евреев у нас притесняют. Когда я стал нажимать на него, Этингер сказал, что он честный человек, лечил ответственных людей. Назвал фамилию Селивановского, моего заместителя, а затем Щербакова. Тогда я заявил, что ему придется рассказать, как он залечил Щербакова. Тут он стал обстоятельно доказывать, что Щербаков был очень больным, обреченным человеком…

В процессе допроса я понял, что ничего, совершенно ничего, связанного с террором, здесь нет. А дальше мне докладывали, что чего–то нового, заслуживающего внимания, Этингер не дает.

Вопрос: Вам известно, что Этингер был переведен в Лефортовскую тюрьму с созданием необычного для него режима?

Ответ: Это неправильно. И Внутренняя, и Лефортовская тюрьма одинаковы, никакой разницы нет.

Вопрос: Вы давали указание о том, чтобы содержать Этингера в особых, опасных для его жизни условиях?

Ответ: В каких особых?

Вопрос: В более жестких, чем всех остальных? Ведь Этингера поместили в сырую и холодную камеру.

Ответ: Ничего особенного здесь нет, потому что он — враг. Мы можем и бить арестованных — в ЦК ВКП(б) меня и моего первого заместителя Огольцова неоднократно предупреждали о том, чтобы наш чекистский аппарат не боялся применять меры физического воздействия к шпионам и другим государственным преступникам, когда это нужно… Арестованный — есть арестованный, а тюрьма — есть тюрьма. Холодных и теплых камер там нет. Говорилось о каменном полу — так, насколько мне известно, пол везде каменный… Я говорил следователю, что нужно добиваться от арестованного правды, и мог сказать, чтобы тот не заводил нас в дебри…»

А теперь об «английском шпионе» Юдине. Историю его дела, на мой взгляд, лучше всего пересказать слогом служебных документов начала пятидесятых годов: Юдин Сергей Сергеевич, 1891 года рождения, русский, беспартийный, сын фабриканта, до ареста — главный хирург Института им. Склифосовского, действительный член Академии наук СССР, взят под стражу 23 декабря 1948 года, уличен в преклонении перед Англией — был избран там членом Королевского хирургического общества, замешан в контрреволюционном заговоре, которым руководил главный маршал артиллерии Воронов. Цель заговора — свержение Советского правительства и передача власти в стране маршалу Жукову.

Парадоксальная ситуация, не правда ли? Агент английской разведки Интеллидженс Сервис замешан в опаснейшем заговоре, а органы госбезопасности, по утверждению Рюмина, не удосужились выяснить, какие террористические замыслы вынашивал предавший родину хирург. И сидящего в «Матросской тишине» Абакумова усердно допрашивают о терроре, задуманном узником Внутренней тюрьмы Юдиным:

«Вопрос: Вам известно, что в определенных материалах разработки Юдина было два агентурных донесения источника «Француженка» о злобных террористических высказываниях Юдина против Вождя народа?

Ответ: Я этих материалов не знал и не знаю.

Вопрос: В донесении от 27 ноября 1934 года «Француженка» сообщала, что Юдин заявлял: «Если бы, например, этот… (следует ругань в адрес Вождя народа) был болен и меня случайно позвали бы к нему, я бы сделал все возможное… (далее следует циничное выражение), чтобы он погиб поскорее». Что вы на это скажете?

Ответ: Впервые слышу…»

Не менее категорично Абакумов отрицал и террористические намерения других лиц, упомянутых в доносе Рюмина. Слуцкий, Гуревич и остальные члены группы «СДР», объяснил Абакумов, являлись учащимися 9–10 классов или же студентами–первокурсниками, им было по 15–17 лет, они, в основном, дети репрессированных, способные только на болтовню. Однажды кто–то кому–то сказал, что хорошо бы убить Маленкова, раз он такой ярый антисемит, вот и все. Серьезных террористических намерений у них не было и быть не могло. А про Гаврилова с Лаврентьевым вообще не о чем толковать: арестованные были педерастами, американцы, с которыми они якшались, — тоже педерасты, и вся связь у них была, главным образом, на этой почве. Достаточно поглядеть на них — больные люди.

Сейчас, когда с той поры минуло сорок с лишним лет и мы достоверно знаем, что профессор Этингер и в мыслях не держал уничтожение Щербакова, что выдающийся советский хирург Юдин не имел ничего общего с английскими спецслужбами, не говоря уж об участии в мифическом заговоре маршалов Жукова и Воронова, и что террор в деле «СДР» мог пригрезиться только сверхбдительным кретинам, чрезвычайно трудно поверить в реальность описанных здесь событий. Между тем все было именно так. И если я ненароком что–то упустил, то эта недосказанность объясняется исключительно издержками, неизбежными при сокращенном пересказе подлинных документов.

Надо сказать, что силы при допросе оказались неравными. Заместитель Генерального прокурора Мокичев был правоведом высшей квалификации с аттестатом профессора, тогда как, напоминаю, образовательный багаж Абакумова ограничивался четырьмя классами начальной школы. И все же у меня исподволь сложилось впечатление, что в протоколах допросов их следовало поменять местами — уж больно все это похоже на диалог профана с жестким, вполне компетентным собеседником.

Вот что Абакумов напоследок сказал Мокичеву:

«…у меня были ошибки, недостатки и неудачи в работе. Это все, в чем я виноват… Утверждаю, что никаких преступлений против партии и Советского правительства я не совершал. Я был весь на глазах у ЦК ВКП(б). Там повседневно знали, что делается в ЧК…»

ТАКТИЧЕСКИЙ ХОД

От природы наделенный проницательностью Абакумов за десять лет работы в непосредственном подчинении у Сталина изучил коварный, переменчивый характер своего хозяина. В том, что он арестован по распоряжению Сталина, Абакумов, конечно, ни секунды не сомневался, иное противоречило бы действовавшим тогда железным правилам. Нисколько не упрощая своего положения и не теша себя зряшными иллюзиями, Абакумов, однако, не считал, что обречен на неизбежную гибель, потому что не раз видел, как попавшие в опалу люди возвращались из тюрем и лагерей на прежние посты. Все зависело от смены настроения Сталина, от дополнительной информации, отовсюду стекавшейся к нему, от времени года и местонахождения — на юге хозяин обычно был более суров, нежели в Москве. И отнюдь не в последнюю очередь от того, кто оказывался на посту подвергнутого опале и в какой мере новичок заслуживал хозяйского доверия.

Вычислить все это наперед было, разумеется, немыслимо, но в то же самое время требовалось внести какую–то ясность, как–то объясниться, и Абакумов, догадываясь, что хозяин ждет от него первого шага, пишет письмо Сталину в камере «Матросской тишины».

От внимательных читателей наверняка не укрылось, что Абакумов в письме Сталину, всячески избегая слов «арест» и «тюрьма», тонко намекает на незыблемость их взаимоотношений и упоминает лишь о досадных недоразумениях, возникших по злой воле или по близорукости третьих лиц. Тем самым Сталин мог выступить в подобающем ему амплуа высшего арбитра и безошибочно рассудить, кто прав, а кто виноват.

Нынешнего читателя, быть может, изрядно покоробит верноподданический тон Абакумова. Советую не торопиться с выводами — все познается в сравнении и, конечно же, в контексте своего времени, когда заживо обожествленный диктатор затмил в глазах народа Иисуса Христа, пророка Магомета, Иегову, Брахму, Вишну, Шиву и кого хотите. Так что Абакумов, по тогдашним меркам, не раболепствует перед Сталиным, а склоняется в глубоком, почтительном поклоне, в то время как кремлевские царедворцы середины XX столетия, фигурально выражаясь, падали ниц и истово били челом, превознося мудрую прозорливость и ангельскую доброту гениального Вождя и Учителя.

Письмо Абакумова без задержки попало к адресату. Сталин прочитал его и оставил у себя, не соизволив дать каких–либо повелений, — он не любил поспешности. А спустя три недели в Прокуратуру СССР поступила записка следующего содержания:

«Тов. Мокичев. В 3 часа позвонил тов. Маленков и передал, что получено указание — завтра же послать товарищу Сталину протокол допроса Абакумова». Ниже стояли: дата — 19.08.1951, время — 3 ч. 10 мин. и подпись С. Игнатьева, нового министра госбезопасности.

И машина завертелась: следственный персонал день и ночь перелопачивал протоколы допросов арестованных и свидетелей, формируя дело по эпизодам, государственный советник юстиции 3 класса Л. Смирнов (в прошлом — помощник главного советского обвинителя на Нюрнбергском процессе, а в будущем — председатель Верховного суда Союза ССР при Брежневе) подготовил докладную записку на одиннадцати страницах, а Мокичев скрепил ее росчерком пера и, приложив три тома следственных материалов, 21 августа отправил по назначению. В тот же день копии докладной со всеми приложениями фельдсвязью доставили еще двум заинтересованным лицам — Берии и Маленкову.

С тех пор исчерпывающая информация о ходе следствия по делу Абакумова в трех экземплярах поступала наверх не реже раза в месяц.

Заключенный № 15 наверняка предвидел такое развитие событий, но, естественно, всего знать не мог. Не знал он и о том, что распоряжениями

Совета Министров СССР от 25 июля 1951 года № 12537 и от 26 июля 1951 года № 12636 квартиры № 2 в доме 11 по Колпачному переулку и № 8 в доме 8 по Телеграфному переулку, а также дача МГБ в поселке Петрово—Дальнее передавались в резерв Совмина и что оба эти документа были подписаны Сталиным.

Что думал Абакумов, по ночам ворочаясь на жесткой койке в одиночке «Матросской тишины», — это нераскрытая тайна. Но к Сталину он больше не обращался.

МАСТЕРА «ФРАНЦУЗСКОЙ БОРЬБЫ»

Между тем следствие день ото дня набирало темп, вовлекая в свою орбиту множество новых лиц. Производились обыски, устанавливались связи и контакты Абакумова чуть ли не с довоенных времен, из архива извлекались бесчисленные донесения штатных и внештатных осведомителей, так называемых «источников», агентов и резидентов НКВД и НКГБ, допрашивались и передопрашивались сослуживцы, родственники, знакомые, знакомые знакомых и т. д.

А Мокичев продолжал единоборство с Абакумовым. Привожу краткие выдержки из допросов:

«Вопрос: Почему рассмотрение дел и сроки следствия в МГБ недопустимо затягивались?

Ответ: Действительно, есть такие дела, групповые и одиночные, которые затягивались. Делалось это по специальному указанию ЦК ВКП(б) или же диктовалось оперативными соображениями. Приведу примеры… Имеется дело генерала Телегина и других — 8 человек. Дело это весьма важное и его впредь тоже следует держать и не заканчивать. Оно связано с маршалом Жуковым, который является очень опасным человеком…

Вопрос: Вашими сотрудниками систематически нарушалось постановление ЦК ВКП(б), согласно которому необходимо оформлять каждый протокол допроса. С какой целью нарушалось постановление от 17 ноября 1938 года?

Ответ: Пора ставить перед ЦК вопрос об его отмене, оно устарело.

Вопрос: Ответьте, почему на допросах следователи МГБ делали лишь черновые заметки, а впоследствии составлялись «обобщенные» протоколы?

Ответ: В Следственной части по особо важным делам есть хорошие следователи, но такие, которые не умеют писать. И есть, напротив, грамотные следователи, которые не умеют допрашивать. Отсюда и «обобщенные» протоколы.

Вопрос: Кому поручалось составление «обобщенных» протоколов?

Ответ: Леонову — как руководителю Следственной части по особо важным делам, Шварцману — как его заместителю и грамотному человеку.

Вопрос: Шварцман был лицом, особо приближенным к вам? Почему вы приблизили его к себе?

Ответ: Я бы сказал наоборот — отдаленным. Этот человек был приближенным к Меркулову[2] и пользовался очень большим его доверием. Он известен в ЦК с положительной стороны…»

Характеризуя деловые качества работников следственного аппарата министерства, Абакумов говорил правду. Там действительно издавна культивировались два типа следователей: «забойщики» и «писари». Проследим это на колоритных фигурах полковников Комарова и Шварцмана.

Знакомство вновь начнется с тюремной анкеты:

«Фамилия, имя, отчество — Комаров Владимир Иванович; год рождения— 1916; место рождения — г. Ленинград; национальность — русский; партийность — член ВКП(б) с 1942 г.; социальное происхождение — из рабочих; образование — 7 классов; профессия — слесарь; занимаемая должность до ареста — заместитель начальника Следственной части по особо важным делам МГБ СССР…

Словесный портрет:

Рост — очень высокий; фигура — полная; плечи — опущенные; шея — короткая; цвет волос — с проседью; цвет глаз — карие; лицо — овальное; лоб — высокий; брови — прямые, широкие; нос — большой, основание носа — приподнятое; рот — малый, углы рта — опущены; губы — толстые; подбородок — прямой; уши — малые, овальные, мочка уха — сросшаяся».

А вот что Комаров сообщил о себе на допросе в «Матросской тишине»:

Не зря народная мудрость гласит: сила есть — ума не надо. Малограмотность и микроскопический кругозор не помешали Комарову утвердиться в качестве удачливого следователя, ибо он мастерски орудовал кулаками и не менее виртуозно — резиновой дубинкой. Именно это безотказно срабатывало в «психологических» поединках между ним и подследственными, упорно не желавшими признаваться в контрреволюционных преступлениях, которых они не совершали. Примеров тому — несть числа, приведу лишь некоторые:

«Комаров бил меня смертным боем, — рассказывал А. Афанасьев, в прошлом министр морского флота СССР, — а когда я терял сознание, меня, почти раздетого, помещали в холодный карцер и морили голодом».

Технологию «смертного боя» раскрыл потерпевший И. Штейнберг, до ареста работавший директором авиационного завода № 339: «Полковник Комаров ударил меня по лицу, выбив два зуба, а затем вместе со следователем Рассыпинским потащил меня к креслу и избил резиновой дубинкой… «Ну что же, спина у тебя вся синяя, перейдем на пятки, — заявил Комаров. — Теперь ни стоять, ни сидеть не сможешь». Сказано это было спокойным тоном, без злобы…»

Более сдержанно отозвался о Комарове подполковник Рюмин, допрошенный в качестве свидетеля:

Обратите внимание на изящество формулировки — надобности, оказывается, не было…

Сам Комаров не отрицал рукоприкладство и объяснял это высокой требовательностью Абакумова, который учил: «Мотай арестованного! Не забывай, что работаешь в ЧК, а не в уголовном розыске!» И Комаров «мотал», при одном упоминании его фамилии заключенных бросало в дрожь.

Ничего сколько–нибудь похожего на комплекс неполноценности он не испытывал, напротив, как-то в разговоре со своим секретарем, студентом- заочником юридического института, Комаров с усмешкой обронил, что образование не гарантирует карьеры.

«Забойщик» Комаров работал в паре с «писарем» Львом Леонидовичем Шварцманом, 1907 года рождения, евреем, членом партии, тоже окончившим 7 классов, но, в отличие от Комарова, в молодости освоившим не слесарное дело, а журналистику. Поначалу юный Шварцман оттачивал бойкое перо в газете «Киевский пролетарий», в конце двадцатых годов ведал отделом внутренней информации «Московского комсомольца», с 1930 года служил ответственным секретарем газеты «Рабочая Москва» и по совместительству — секретным сотрудником НКВД, а в 1937 году посвятил себя защите социализма от внутренних врагов. Последних было хоть отбавляй, работа спорилась, и, небезуспешно потрудившись в Секретно–политическом отделе НКВД, Шварцман к 1940 году дорос до заместителя начальника Следственной части по особо важным делам.

Арестованных он не допрашивал и зачастую в глаза их не видел, предпочитая то, что с легкой руки Карла Маркса мы называем специализацией и кооперированием. «Забойщик» Комаров в поте лица выбивал признания и шел к Шварцману, в чью задачу входило оформление протоколов. Здесь, разумеется, недоставало одной лишь грамотности, требовался еще и особого рода дар. Просто изложить признательные показания арестованного — не проблема, а чтобы твою работу должным образом оценили наверху, в ЦК ВКП(б), непременно нужно передать эмоциональный накал, продемонстрировать филигранное искусство и интеллектуальную мощь следователей МГБ. На Лубянке это называлось «французской борьбой» и делалось по шаблону: сперва арестованный все напрочь отрицал, заявляя, что ни в чем не виновен, а затем, прозрев под влиянием следователя и раскаявшись в содеянном, шел на полное и безоговорочное признание.

Невзирая на поточно–конвейерный характер «обобщенных» протоколов, стремительно вылетавших из–под пера Шварцмана, нареканий на их качество не поступало, и содружество Комарова со Шварцманом устраивало обоих. Еще бы, друг без друга они мало чего могли, а вместе представляли собой грозную силу, наподобие пикирующего бомбардировщика, способного внезапно извергать огонь на головы обреченных. Правомерность такого сравнения очевидна, ибо «пилот»

Комаров знал, как летать, а «штурман» Швацман — куда держать курс и в какой момент нажимать на кнопку бомбосбрасывателя.

В «Матросской тишине» слаженный дуэт распался, потому что сценарий следствия отводил каждому из них сольную партию. Тогда они запели на разные голоса.

Шварцман без сопротивления сознавался в том, что было и чего не было. Он дал показания, что, будучи ярым еврейским националистом, созывая под знамена со звездой Давида множество единоплеменников из всех подразделений МГБ, а также лично организовал убийство Кирова в Смольном. Следователи слово в слово фиксировали эти показания, а когда они сообразили, что их дурачат, — Шварцман имитировал сумасшествие и отказался принимать пищу, сославшись на то, что внутренний голос нашептывает ему, будто «суп сварен из бабы Цили», а его гражданская жена «вступила в интимную связь с управдомом Филипповым» — прибегли к помощи психиатров.

Назначенная следствием судебно–психиатрическая экспертиза, признав Шварцмана вменяемым, отметила, что он крайне впечатлительный, мнительный, трусливый человек, склонный к депрессивным реакциям; угнетенное состояние впервые возникло у него в 1945 году, в связи со смертью жены, что не помешало ему три месяца спустя сойтись с ее родной сестрой.

Сослуживцев Шварцман не щадил. В частности, о Комарове он отзывался с пренебрежением, называл его морально разложившимся типом, во всем подражавшим своему кумиру Абакумову и «сумевшим за сравнительно небольшие годы трижды жениться, не считая связей с другими женщинами».

На допросах Комаров держался достойнее Шварцмана и объяснял свои ошибки полнейшим доверием к Абакумову, в ком, на свою беду, вовремя не распознал матерого врага народа. А после допросов он усаживался за стол и регулярно писал письма совершенно одинакового содержания:

Читаешь этот крик души, дошедший до наших дней на пожелтевшем листке дешевой бумаги, ощущаешь всю глубину отчаяния Комарова, его ужас перед приближавшейся смертью, а в голове далекие от сочувствия мысли. Интересно, что подразумевал Комаров, из «Матросской тишины» умолявший «милого товарища Сталина» вернуть его к жизни, к работе, по которой он так стосковался? Какой «честный труд» он хотел вложить в «общее дело»? Неужели тот — вершившийся посредством резиновой дубинки?

ВСПОМИНАЕТ И. А. ЧЕРНОВ

бывший полковник

Арест Абакумова был для меня точно гром среди ясного неба. За что, почему? — об этом нам, аппаратным работникам, ни слова не сказали. И спросить не у кого — обстановка не располагает. Меня сразу же отстранили от должности начальника Секретариата и временно зачислили в резерв. Положение, сами понимаете, поганое. Как–то раз прихожу за зарплатой в Управление кадров, а там говорят: «Езжай, Иван Александрович, в Казахстан, будешь начальником управления лагерей в Караганде». Надо было соглашаться, а я отказался — хотелось на Север, чтобы забронировать московскую квартиру. Жалко было ее терять: только–только обжил, она первая была в моей жизни, раньше ютился в коммуналке. Жду назначения, а меня вызывают на Пушкинскую, в Прокуратуру Союза, и арестовывают. Привезли в «Матросскую тишину» и в тот же вечер повели на допрос. Как услышал, что обвиняют во вражеской деятельности, так чуть не раздавил в ладони граненый стакан с водой. Это я — враг?!

Девять дней ничего не ел — нет, голодовку не объявлял, просто кусок в горло не лез. Сижу, как истукан, и в растерянности думаю — какой же я враг, что же такого совершил против рабоче- крестьянской власти? Происхождения я самого что ни на есть пролетарского, в органах с 1932 года, после школы НКВД был на оперативной работе. В 1936 году проводил операцию в Китае — нужно было через Монголию доставлять оружие для воинских частей Мао Цзэ—Дуна в Яньани. А потом японцы напали на Китай, Чан Кай—Ши обратился к нам за помощью, Мао сблизился с Гоминданом, и наша работа утратила смысл. Тогда Берзин возбудил ходатайство перед Ежовым о моем переводе в Разведупр РККА — так я попал туда. Перед войной был помощником начальника Отдела специальных операций в Генштабе, по–прежнему занимался там Китаем, а в сентябре 1941 года подал рапорт о направлении в действующую армию.

Вызвали меня в Управление особых отделов к Абакумову. Тот поглядел на меня в упор и говорит: «Вы отстали от чекистской жизни, будете замначотделения, большего дать не можем». А я в звании старшего батальонного комиссара, три шпалы в петлице. Но раз идет война — разве можно отказаться?

С наступлением холодов перебрался я на Лубянку, там оставалась группа управленцев и небольшая часть оперативного состава — основные силы были эвакуированы в Куйбышев. Работали днем и ночью, спали когда придется, урывками, а мылись во Внутренней тюрьме, где был душ. Эх, кабы знать, что через десяток лет меня…

Не прошло и полгода, как меня сделали начальником отделения, а в апреле 1943 года, вскоре после создания ГУКР «Смерш», — назначили начальником Секретариата. Я отнекивался, объяснял, что мне нравится оперативная работа, но Абакумов был непреклонен: «Нравится, не нравится — это не разговор!» По правде говоря, не тянуло меня туда потому, что Бровермана, прежде ведавшего Секретариатом, оставили там на должности зама. Он расставлял людей, был у них в чести, а тут пришлось опуститься ниже. Человек, может, затаил обиду, как с ним работать? Но ничего, сработались, в основном, думаю, по той причине, что не пересекались: он занимался своим делом — готовил информацию для Ставки Верховного Главнокомандующего, а я обеспечивал остальное.

С тех самых пор и пришлось мне вплотную сталкиваться с Абакумовым. Виктор Семенович хоть и был молодой, а пользовался большим авторитетом, в ГУКР «Смерш» его очень уважали. Основное внимание он уделял розыскной работе, знал ее хорошо, и велась она активно. Начальников управлений в центре и на фронтах жестко держал в руках, послаблений никому не давал. Резковат — это да, бывало по–всякому, а вот чванства за ним не замечалось. Наоборот, если случалось ему обидеть кого–то, он потом вызывал к себе в кабинет и отрабатывал назад. По себе знаю: начнет иногда ругать при посторонних, чтобы те почувствовали ответственность, а ночью выберет минутку и скажет — не обращай внимания, это нужно было в воспитательных целях.

Кончилась война, Абакумова назначили министром госбезопасности вместо Меркулова, а я остался в ГУКР «Смерш». Прошло месяцев семь, точно не помню, я тогда в отпуск собирался, путевку получил в Кисловодск, и вдруг — вызов к Абакумову. Являюсь, а он мне говорит: «Выходи на работу начальником Секретариата МГБ». Я стал по стойке смирно и — «Слушаюсь, товарищ генерал–полковник!» Приступил к работе, а там — опять Броверман варит свою «кухню», готовит докладные записки Сталину.

Работать приходилось много, документооборот в министерстве куда больше, чем в ГУКР «Смерш». Абакумов — он требовательный, нетерпимо относился к любым проявлениям небрежности, безграмотности, а я каждый день докладывал ему почту: письма, правительственные поручения, шифровки, записки по «ВЧ». Обычно принимал он меня в конце рабочего дня, часов в 5 утра, а доклад длился минут сорок–пятьдесят. После этого шел я домой — отоспаться, а в десять ноль–ноль снова был на работе. Крутился до вечера, в интервале между девятнадцатью и двадцатью двумя удавалось подремать часок–другой, а ночью вновь готовился к докладу. И так все пять лет…

Да, отвлекся я, пора возвращаться в «Матросскую тишину». Так вот, заметили там, что я ничего не ем, вызвали тюремного врача, и та дала мне касторку. Стал понемногу есть, не помню что, но жалоб на пищу не было. Допрашивали меня вежливо, без хамства и мордобоя. Военные прокуроры — народ образованный, церемонный, с ними чувствуешь себя человеком. Да и вопросы ставили понятные: что я знаю про Абакумова, какие у него привычки, с кем он при мне разговаривал по телефону, о чем велись эти разговоры, присваивал ли он трофейное имущество и так далее. Что характерно — записывали они в протокол только то, что я говорил, и с готовностью исправляли текст, если я был с чем–то не согласен. Потом задавали вопросы круче: принимал ли я участие в корректировке протоколов допросов арестованных, в чем это заключалось, были ли случаи нецелевого использования денежных средств, предназначенных на оперативные нужды, что докладывал мне Броверман про свою «кухню», почему я не пересылал по адресу письма, написанные заключенными Внутренней и Лефортовской тюрем МГБ?

На допросах я не юлил, давал показания в меру того, что было мне известно. К Следственной части по особо важным делам я никакого отношения не имел, с арестованными не работал, «обобщенных» протоколов допросов не составлял и не корректировал, «кухни» Бровермана на касался — тот напрямую выходил на министра, а письма заключенных докладывались Абакумову и передавались тем должностным лицам, кого он мне называл. Таков был порядок, установленный в МГБ до моего прихода, и я его неукоснительно соблюдал.

И насчет оперативных сумм ничего не скрыл — рассказал все, что слыхал от ребят из личной охраны Абакумова. Надо сказать, что Виктор Семенович на машине ездить не любил, предпочитал ходить пешком, а на улицах приказывал сопровождающим давать по сто рублей нищим, преимущественно старухам. Ему нравилось, когда старухи крестились, благодаря за подаяние. Еще припомнил, что охрана привозила Абакумову шашлыки из «Арагви» — к хорошим шашлыкам он был неравнодушен. Об этом следователи, оказывается, уже знали — они допросили начальника охраны Кузнецова, телохранителя Агуреева и водителей, обслуживавших министра.

В феврале 1952 года меня перевели на Лубянку, а через несколько дней — в Лефортово, где на смену военным прокурорам пришли следователи МГБ. Там допрашивали каждую ночь, чтобы лишить сна и сломать психику, а когда это не подействовало — надели наручники. Наручники применялись «строгие» — как шевельнешь руками, они «заскакивают», еще плотнее сжимаются. Как–то раз привели меня к Рюмину. Раньше я его не знал, видел мельком, а разговаривать не приходилось. «Вы, Чернов, неглупый человек, — заявил он. — Должны понять, что ваша участь предрешена. Выкладывайте все, что знаете. Вам так и так некуда деться. Не будете давать показания — вынесут вас ногами вперед. Мелкие факты нам не нужны — говорите о том, как Абакумов готовился захватить власть?» А дальше пошли в ход угрозы, матерщина и зуботычины.

Что со мной вытворяли — и сейчас вспомнить тяжко, хотя столько воды утекло. Коняхин — тот самый, что прежде был замзавом адмотдела ЦК ВКП(б), а теперь занял место Комарова, — пристал как с ножом к горлу: «Говори, как Абакумов наметил распределить министерские портфели?» — «Да вы что, — отвечаю, — какие портфели?!» — «Ах так, — процедил Коняхин. — Отправим тебя в 65–й кабинет, там заговоришь!»

Тогда я не ведал, что находилось в 65–м кабинете. Стою, жду, руки за спиной, в наручниках, отекли неимоверно, а он смотрит на меня, как кот на мышь, глаза блестят, — и зовет конвой. Повели — сзади два надзирателя, офицер рядом, держит меня за локоть, а у него самого, чувствую, рука дрожит. Довели до двери с цифрой «65», втолкнули туда, а там — Миронов, начальник Внутренней тюрьмы, и с ним трое «исполнителей». «Будешь давать показания, сволочь?!» — крикнул Миронов и, не дожидаясь ответа, подал знак тем троим. Они взялись за резиновые палки и скопом принялись меня обрабатывать. Сколько длилось истязание, не помню, ум за разум зашел, а кончилось выпадением прямой кишки…

КОММЕНТАРИЙ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА ЮСТИЦИИ А. Ф. КАТУСЕВА

Следует, по–моему, заострить внимание на двух моментах, имеющих существенное значение для непредвзятого подхода к делу Абакумова: на доказательной базе, которой располагало следствие при предъявлении обвинений, и на личности Рюмина, бывшего, без сомнения, ключевой фигурой во всей этой истории.

Начну по порядку. Если не считать доноса Рюмина, для ареста Абакумова серьезного повода не было. Так что, строго говоря, сам арест был противозаконным. Это, кстати, нашло подтверждение в показаниях самого Рюмина, данных им на допросе в апреле 1953 года: «Я признаю себя виновным в том, что… нарушал принцип объективного расследования дел. Так, после ареста Абакумова, Леонова, Шварцмана и других, всех их обвиняли в организованной вредительской, шпионской и националистической деятельности, хотя никакими данными для такого обвинения ни следствие, ни я, в частности, не располагали. Точно так же расследовалось и дело евреев–врачей…»

После ареста в квартире и на госдаче Абакумова производились обыски с целью обнаружения доказательств его преступных деяний. Они дали определенный результат в виде, во–первых, массы избыточного имущества и, во–вторых, некоторых служебных документов, либо снабженных грифом, либо по своему содержанию носивших секретный характер. Это и послужило формальным основанием для предъявления Абакумову обвинения не только в измене Родине, но и в совершении преступлений, предусмотренных статьей 2 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 года «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества», а также статьей 2 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 9 июня 1947 года «Об ответственности за разглашение государственной тайны и за утрату документов, содержащих государственную тайну».

Что же конкретно стояло за этими обвинениями? У Абакумова нашли 1260 метров различных тканей, много столового серебра, 16 мужских и 7 женских наручных часов, в том числе 8 золотых, около 100 пар обуви, чемодан мужских подтяжек, 65 пар запонок и т. д. Логически рассуждая, обычные советские люди покупают те же подтяжки на свои «кровные» рубли штуками, а не чемоданами. Значит, это было присвоено — такой вывод вроде бы напрашивался сам собой. С точки зрения тех лет, когда лишняя пара ботинок считалась роскошью, за 100 пар, руководствуясь революционным правосознанием, можно было без проволочек ставить к стенке. Здесь нет преувеличения — известно, например, что после ареста первого секретаря Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) П. С. Попкова в 1949 году распространялись слухи, будто при обыске у него обнаружили полтора десятка костюмов. Всеобщая нищета выработала нормальную шкалу, согласно которой один–два костюма У одного гражданина служили признаком честности, три (темный, светлый и выходной) — пробуждали подозрения, а четыре и больше вызывали лютую ненависть, многотысячные рабочие коллективы забурлили, загудели и — чему удивляться? — решительно потребовали расстрелять Попкова, что и было сделано.

Вместе с тем были и веские контрдоводы: тот же чемодан подтяжек Абакумов, возможно, получил в подарок, а часы, сапоги, запонки и прочее, в конце концов, мог купить на зарплату — ему, как, кстати, всем сталинским министрам, ежемесячно платили по двадцать пять тысяч, которые он расходовал без остатка. И внушительное количество тканей тоже имело свое объяснение: по свидетельству полковника юстиции А. Лискина, в то время в звании майора служившего в ГВП и принимавшего участие в обыске у Абакумова, это были, в основном, дешевые сорта вискозного шелка, использовавшегося для декоративного оформления стен его квартиры. А упомянутые Рюминым баснословные траты, по тогдашним понятиям, на ремонт и отделку квартиры в Колпачном переулке, к хищениям подавно не относились: на допросе Абакумов пояснил Мокичеву, что не усматривал в этом ничего зазорного — в квартирах и на госдачах министров все делается только за казенный счет.

Почему я анализирую подозрения на уровне умозрительных соображений, вместо того чтобы оперировать доказательствами — откуда похищено то или иное государственное имущество, когда, кем и при чьем содействии или попустительстве? Только потому, что происхождение вещей Абакумова не было надлежащим образом исследовано — сверху поступила команда не размениваться на мелочи, и начатый поиск тотчас свернули. Точно так же поступили и со вторым дополнительным обвинением: обнаруженные дома у Абакумова секретные документы были настолько деликатного свойства, что не допущенным к святая святых прокурорам запретили вникать в подробности. Впрочем, к этим документам мы обязательно вернемся.

Так что квинтэссенцией обвинения по–прежнему оставалась измена Родине, презумпированная в доносе Рюмина. Что же представлял собой сам Рюмин? Михаил Дмитриевич Рюмин родился в 1913 году, одолел восемь классов средней школы, а затем краткосрочные бухгалтерские курсы, однако указывал в анкетах, что имеет незаконченное высшее образование. Когда же впоследствии его попросили рассказать, какие экзамены он сдавал в институте, Рюмин не смог назвать ни одного предмета. Перед войной он был начальником планово–финансового отдела в дирекции по строительству канала Москва—Волга, а в годы войны служил в отделе контрразведки Архангельского военного округа, где отличился: зверски избив ремнем с металлической пряжкой фотокорреспондента газеты «Патриот Родины» Ермолина, заставил последнего дать ложные показания в том, что он был английским шпионом. Рвение Рюмина было замечено: в 1944 году его берут в ГУКР «Смерш» в качестве прикомандированного, а позднее зачисляют в штат старшим следователем. В мирное время Рюмина перевели в МГБ СССР, но с карьерой у него не ладилось — никак ему не удавалось подняться выше старшего следователя. Он спал и видел себя помощником начальника Следственной части по особо важным делам, часто жаловался сослуживцам, что его беспричинно затирают, и находил отдушину только на допросах, давя каблуками пальцы ног арестованных. В 1950 году, на пути с Лубянки в Лефортово, он забыл в служебном автобусе папку со следственным делом, за что получил выговор в приказе и подвергся партийной проработке. И тогда… Нет, чтобы не пересказывать все своими словами, лучше я процитирую признание

Рюмина, данное им весной 1953 года на допросе у генерал–лейтенанта Влодзимирского, в том же году расстрелянного по делу Берии:

«Вопрос: Рюмин, что вас заставило выступить в роли разоблачителя преступлений Абакумова?

Ответ: На первый взгляд, мой поступок может показаться нелогичным, но… я все тщательно обдумал и взвесил. Дело в том, что к лету 1951 года я очутился в довольно неприятном, шатком положении. Помимо объявленного мне по партийной линии взыскания за допущенную мною халатность, в конце мая месяца Управление кадров МГБ заинтересовалось неправильными сведениями, которые я давал о своих близких родственниках. От меня потребовали объяснения — почему я скрываю компрометирующие данные о них? 31 мая я написал рапорт, однако и в нем скрыл, что мой отец торговал скотом, что мой брат и сестра осуждены за уголовные преступления, а мой тесть Паркачев в годы Гражданской войны служил интендантским офицером в армии Колчака.

Обдумывая сложившееся положение, я пришел к выводу, что мне удобно… выступить в роли разоблачителя Абакумова. Так я и поступил, обвинив Абакумова не в известных мне фактах фальсификации следствия, а в смазывании дел и, прежде всего, в злонамеренном сокрытии показаний по террору…»

На допросе Рюмин, по всей видимости, признался Влодзимирскому не во всем. Вряд ли, сочиняя донос на Абакумова, Рюмин обошелся без подсказки кого–то более сильного и коварного. Факт остается фактом, бредивший террором Сталин поверил Рюмину и щедро вознаградил его, сразу же присвоив звание полковника и через три служебных ступеньки назначив исполняющим обязанности начальника Следственной части по особо важным делам МГБ СССР. Рюмин мгновенно развернулся, и, очертив канву разветвленного заговора, так потрафил Сталину, что тот вновь возвысил его, сделав заместителем министра госбезопасности. Но торжество Рюмина было не долгим — всего девять месяцев.

НИТИ ЗАГОВОРА

Рюмин, отдадим ему должное, обладал крылатой фантазией, отчего придуманный им заговор еврейских буржуазных националистов производил поистине жуткое впечатление. Одни евреи, преимущественно деятели культуры и науки, установили прочные связи с Америкой и, таким образом, обеспечили эффективную поддержку извне, другие — палачи в белых медицинских халатах! — нацелились на беспощадный террор и физическое уничтожение членов Политбюро ЦК ВКП(б), а общее руководство заговором и непосредственный захват власти, по легенде Рюмина, отводились Абакумову. Все было аккуратно начерчено в виде красочной схемы с кружочками для фамилий или кличек и стрелками, выявлявшими тип контактов и характер взаимодействия; Абакумов, как и подобает главарю, находился в центре паутины в окружении боевиков из МГБ, и Рюмину оставалось лишь нарастить на костях своей выдумки мясо документальных доказательств.

Рюмину, естественно, очень хотелось, чтобы следствие по делу Абакумова и его сообщников забрали у Прокуратуры Союза и передали ему в руки, для чего он предпринял осторожные шаги в этом направлении. Участвуя в допросах, проводимых ответственными сотрудниками Прокуратуры СССР, он заметил, что бывший заместитель начальника Следственной части по особо важным делам Лихачев больше других деморализован арестом, и сумел воздействовать на него — Лихачев покорно подтвердил, что перед смертью профессор Этингер действительно признался в злодейском умерщвлении А. С. Щербакова. Это была грандиозная удача Рюмина, открывшая перед ним необозримые перспективы — ведь мертвый Этингер был всего лишь консультантом, в то время как лечил Щербакова профессор В. Н. Виноградов, давно уже выполнявший обязанности личного врача Сталина. А поскольку Этингер не мог уморить Щербакова без согласия Виноградова, это была их совместная акция!

Одновременно Рюмин написал докладную записку о враждебных намерениях С. А. Лозовского, бывшего начальника Совинформбюро, И. С. Фефера, бывшего ответственного секретаря Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), Л. С. Штерн, действительного члена Академии медицинских наук СССР, Б. А. Шимелиовича, бывшего главного врача Московской горбольницы им. Боткина, и их подручных (всего — 14 человек). В частности, там говорилось:

«Следствием установлено, что бывшие руководители ЕАК Михоэлс и Фефер в 1943 году во время своего пребывания в Америке получили от еврейских реакционеров вражеское задание — добиться заселения Крыма евреями, создав там самостоятельную республику, которую американцы рассчитывали в нужный момент использовать как плацдарм против СССР».

В конце 1951 года на докладе у Сталина, куда он пришел вместе с шефом, заместителем министра госбезопасности генерал–полковником Гоглидзе, Рюмин высказал мотивированное сомнение, что вряд ли слишком вежливые прокуроры в состоянии размотать дело Абакумова. Вождь помолчал и разделил мнение Рюмина. «Они — чекисты, — вслух размышлял Сталин, подразумевая Абакумова и его людей. — От них уговорами ничего не добьешься, их надо…» — и он несколько раз стукнул ребром ладони по столешнице.

Именно тогда настал звездный час полковника Рюмина — он стал заместителем министра, курировавшим следствие в МГБ. А 22 февраля 1952 года росчерком коричневого карандаша он утвердил постановление, согласно которому расследование уголовного дела Абакумова отныне возлагалось на органы госбезопасности. Арестованных спешно увезли из «Матросской тишины» в Лефортово, чтобы любым способом выбить из них признательные показания.

Дело жены Абакумова, вместе с грудным ребенком ранее перемещенной из Сретенской тюрьмы в Бутырскую, тоже передали для дальнейшего ведения следствия в МГБ СССР. Подчиненные Рюмина ознакомились с содержимым тоненькой папки и официально запросили Прокуратуру Союза — почему в течение семи с лишним месяцев указанной гражданке не предъявлялось обвинение? В ответ последовало разъяснение за подписью Генерального прокурора Сафонова: «Лицам, имевшим связь с особо опасными государственными преступниками и арестованными по ст. 7–35 УК РСФСР как социально–опасный элемент, предъявлять обвинение не требуется».

Более выразительного доказательства «правовой защищенности» советских людей в годы сталинизма нарочно не придумаешь.

ЗАСТЕНОК

Став заместителем министра, курировавшим следствие в МГБ, Рюмин без промедления приступил к арестам. С согласия Сталина были взяты под стражу два заместителя министра госбезопасности — Селивановский и Питовранов, начальники Управления и их заместители — Шубняков, Утехин, Райхман, Белкин, Королев, Палкин и другие, а также несколько крупных кремлевских врачей.

Пока в Лефортово «доводили до кондиции» Абакумова, его старых подельцев и пополнение из новой волны арестованных чекистов, Рюмин насел на врачей и добыл искомые доказательства заговора — профессор В. Н. Виноградов, которому было под семьдесят, под угрозой избиения признался, что «вместе с профессором Я. Г. Этингером и по инициативе последнего умертвил товарища А. С. Щербакова», а бывший начальник Лечебно–санитарного управления Кремля профессор П. И. Егоров и врач–терапевт Г. И. Майоров, не выдержав пыток, показали, что по заданию английской разведки «неправильно диагностировали заболевание товарища А. А. Жданова, скрыв имевшийся у него инфаркт миокарда, назначили противопоказанный этому заболеванию режим, и в итоге умертвили его»:

Тем временем еще одна группа следователей заново проделала экскурс в прошлое Абакумова, вплоть до начала тридцатых годов, полностью выявила всех знавших его женщин, включая даже тех, с кем он когда–то случайно перебросился парой слов (в их числе, например, оказались три студентки, с которыми Абакумов познакомился летом 1945 года у будки телефона–автомата на улице Горького и которых с тех пор ни разу не видел), отобрала среди них евреек и с пристрастием допросила — Рюмин нуждался в аргументах, подтверждавших особое и притом разностороннее благоволение главного заговорщика к «некоренной» национальности. Физиологические контакты с одной еврейкой ничего не доказывали, а если их насчитывалось семь или восемь, то здесь четко прослеживалась система!

Как только Абакумов очутился в Лефортовской тюрьме, его сразу заковали в кандалы. «Слушай, Миронов, этого у нас раньше не было?» — спросил Абакумов у стоящего рядом начальника Внутренней тюрьмы. «Зато теперь есть», — ответил Миронов.

О кандалах я впервые услышал от Ивана Александровича Чернова и, признаюсь, усомнился в его словах, но вскоре мне попался документ, удостоверивший данный факт.

«Став замминистра, Рюмин… дал указание допрашивать меня без сна, — год спустя показал на допросе Комаров. — Меня держали в наручниках круглые сутки, заведя руки за спину, и говорили, что если я не дам требуемые показания, то мне, как и Абакумову, скуют и ноги…»

Не секрет, что показания арестованных о насилии над ними вызывает у некоторых из нас скептическую реакцию — мало ли что может сказать человек, до предела озлобленный арестом, длительным пребыванием в камере следственного изолятора и коломытными допросами? Что же, с этим нельзя не считаться и, чтобы развеять возможные сомнения, сошлюсь на свидетельства не жертв, а их мучителей.

«Бывший министр госбезопасности тов. Игнатьев сообщил нам на совещании, что ход следствия по делам, находившимся в нашем производстве, оценивается правительством как явно неудовлетворительный, и сказал, что нужно «снять белые перчатки» и «с соблюдением осторожности» прибегнуть к избиениям арестованных, — указал в рапорте от 24 марта 1953 года полковник Федотов из Следственной части по особо важным делам МГБ СССР. — Говоря это, тов. Игнатьев дал понять, что по этому поводу имеются указания свыше. Вскоре во Внутренней тюрьме было оборудовано отдельное помещение для избиения, а для осуществления пыток выделили группу работников тюрьмы…»

А вот не менее компетентное свидетельство бывшего начальника Внутренней тюрьмы МГБ подполковника Миронова (протокол допроса от 3 декабря 1953 года):

«…меня вызвал заместитель министра полковник Рюмин и предложил подобрать двух надежных и физически сильных сотрудников… для выполнения важных оперативных заданий. На другой день я вместе с отобранными сотрудниками Кунишниковым и Беловым зашел к Рюмину, который разъяснил, что важное оперативное задание состоит в том, что мы по указанию его, Рюмина, будем применять меры физического воздействия к арестованным. За это он пообещал в будущем предоставлять нам путевки в дом отдыха, денежное пособие и присвоить внеочередные воинские звания. В нашем присутствии Рюмин вызвал одного из сотрудников Следчасти по особо важным делам и предложил собрать и передать нам резиновые палки, что и было выполнено… В Лефортовской тюрьме мы разместились в кабинете № 29 и по указанию Рюмина подвергли избиению арестованных Абакумова, Бровермана, Шварцмана, Белкина и других…»

Миронову почти слово в слово вторит его коллега подполковник Дуринов, бывший начальник Лефортовской тюрьмы (протокол допроса от 13 января 1954 года):

«…в кабинете № 65 Лефортовской тюрьмы к некоторым арестованным применялись меры физического воздействия. Причем применением таких мер к арестованному генерал–лейтенанту госбезопасности Белкину руководил лично Рюмин. Сам Рюмин ударов не наносил, но говорил Миронову, Белову, Кунишникову и мне, что бить надо посильнее…»

Попытаемся вникнуть в психологию исполнителей. Они получили команду бить и знали, что бьют изменников родины, предателей, врагов народа и товарища Сталина, а это означало, что о пощаде не могло быть и речи. Но одно дело враг, так сказать, неизвестный, доселе тебе не ведомый, и совсем другое, когда ты знал его в лицо, вытягивался перед ним в струнку, жадно внимал каждому его слову, громогласно звучавшему с трибуны, в то время как ты сам сидел в последних рядах конференц–зала. Вот отсюда возникал личный момент, нечто вроде счета, предъявляемого бывшему хозяину Лубянки советскими чекистами. «Ах ты, гад! — с остервенением исторгал вопль оскорбленный рядовой исполнитель. — Я тебя, мать–перемать, боготворил, а ты предал Страну Советов, лучезарную, как май, надругался над святым чувством уважения младшего к старшему?! Ну держись, подлюга! Ты у меня заговоришь!» Однако избитый в кровь, изувеченный Абакумов ни в чем не признается. Что же — отступать от него и тем самым показать профнепригодность? «Не–ет, шалишь! — ярится исполнитель. — Не на такого напал!» Напрочь забыты путевки в дом отдыха, денежное пособие и моральные стимулы, теперь на передний план выходит принцип «кто — кого», настает черед нашей прославленной изобретательности, чем мы уже не раз срамили самонадеянных иноземцев. Но об этом — позже.

ЦЕПЬ УЛИК

Пристально вглядываясь из сегодняшнего далека в лефортовский мрак начала пятидесятых годов, мы понимаем, как нужны были Рюмину признания арестованных, служившие, по теории Вышинского, «царицей доказательств». Мало того, признания каждого должны были сомкнуться в единую, неразрывную цепь улик, изобличавших роль как отдельных заговорщиков, так и Абакумова, державшего в руках все нити заговора.

От Абакумова добивались выдачи связей с иностранными спецслужбами. На ежедневных допросах его обвиняли в том, что он был «прислужником вражеских разведок», предлагали не увиливать, а говорить, что заставляло его «так старательно служить англичанам и американцам», и однажды заявили: «Установлено, что вредительски–подрывную работу вы проводили и в военной контрразведке. Абакумов, прекратите лгать и раскрывайте ваши подлинные вражеские замыслы!» У изнуренного пытками Абакумова хватило сил усмехнуться и спросить: «Что же я, по вашему, и на немцев работал?»

Серьезность обвинений требовала их максимальной конкретизации, и тогда люди Рюмина обратили взоры на так называемое «ленинградское дело», задавшись, как им казалось, вполне логичным вопросом: почему Абакумов не выявил шпионскую деятельность осужденных к высшей мере наказания врагов народа Кузнецова, бывшего секретарем ЦК ВКП(б) и членом Оргбюро ЦК, Вознесенского, занимавшего посты заместителя Председателя Совета Министров СССР и председателя Госплана СССР, и других? Причина странной пассивности Абакумова в «ленинградском деле» обнаружилась при анализе агентурных данных — оказывается, Абакумов дружил с Кузнецовым, они общались в неслужебной обстановке, устраивали семейные вечеринки и т. п. Это, в свою очередь, навело Рюмина на блестящую мысль: теперь ясно, почему Абакумов поручил вести дело Кузнецова своему приближенному Комарову — ведь благодаря ловкому приему ему удалось скрыть от партии преступную связь с Кузнецовым.

Допрошенный по этому поводу Комаров показал:

«Когда я доложил Абакумову план расследования дела Кузнецова и заговорил про шпионаж, тот, расхаживая по кабинету, принялся рассуждать вслух: «Собственно, какой у этих арестованных шпионаж? Они давно на виду, постоянно находились под охраной МГБ, каждый их шаг был известен… Начни мы ставить вопросы об их связи с заграницей, в ЦК будут смеяться…»

Абакумов часто говорил мне: «Мы солдаты, что прикажут, то и должны делать». Оттого я и не стал допрашивать Кузнецова про шпионаж — кто же осмелится пойти наперекор министру?»

Примерно в это же время Рюмин взял в архиве пятилетней давности дело по обвинению наркома авиационной промышленности Шахурина, главного маршала авиации Новикова, генерал–полковника Шиманова и других во вредительской деятельности, выразившейся в том, что они не заботились о качестве моторов и тем самым нанесли огромный ущерб боеспособности нашей авиации. А поскольку в Государственном Комитете Обороны авиационную промышленность опекал Маленков, в 1943 году удостоенный звания Героя Социалистического Труда за заслуги «в области усиления производства самолетов и моторов», Рюмин сделал вывод, что Абакумов еще в 1946 году с вражеской целью замыслил оболгать глубокоуважаемого Георгия Максимилиановича и ради этого поручил Лихачеву вместе с Броверманом фальсифицировать показания арестованных «авиаторов».

Абакумов решительно отрицал все эти обвинения и не подписывал протоколы допросов в тех случаях, когда в них содержались вопросы явно провокационного характера.

Тем не менее 3 ноября 1952 года Рюмин утвердил постановление о предъявлении дополнительного обвинения:

«Принимая во внимание, что следствием по делу Абакумова собраны доказательства, изобличающие его в том, что он:

а) вынашивал изменнические замыслы и, стремясь к высшей власти в стране, сколотил в МГБ СССР преступную группу из еврейских националистов, с помощью которых обманывал и игнорировал ЦК КПСС[3], собирал материалы, порочащие отдельных руководителей Советского правительства, а также отгораживал чекистский аппарат от руководящих партийных органов;

б) опираясь на своих сообщников, проводил вредительскую подрывную работу в области контрразведывательной деятельности…

— дополнительно предъявить Абакумову Виктору Семеновичу обвинение в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. 58–7, 17–58–8 и 58–11 УК РСФСР…»

Таким образом, Абакумову отныне вменялось в вину вредительство, соучастие в терроре и создание контрреволюционной организации.

ВСПОМИНАЕТ И. А. ЧЕРНОВ,

бывший полковник

Режим в Лефортовской тюрьме — хуже некуда: лишили прогулок, ларька, книг, кормили впроголодь, все время хотелось есть. И сильно донимал холод — зима на дворе, а в моей камере отключили отопление, стены покрывались инеем. А то, что не давали спать, с этим я как–то справлялся, сказалась давняя привычка отдыхать урывками, где придется и в любой позе. Втяну голову в плечи, укутаюсь в пиджак поплотнее и дремлю, а как услышу, что надзиратель подкрадывается к двери, чтобы заглянуть в глазок, — начинаю моргать. Сон у меня чуткий, да и слух в норме, а неслышно подойти к камере в Лефортово сложно, там галереи и лестницы из металла. Не дай бог, заметят, что ты спишь, — мигом загонят в карцер за нарушение режима. Чего от них ждать: все надзиратели — службисты, в особенности женщины.

Следователь Соколов поражался: «Как же это ты, Чернов, не сломался? Все ломаются, а ты держишься. Похоже, днем незаметно кемаришь? Придется выставить у твоей камеры специальный пост, чтобы надзиратель не спускал с тебя глаз».

Но не выставил — либо позабыл об угрозе, либо меня пожалел. Их ведь до конца не поймешь: то матерятся и, ощерившись, лезут с кулаками, то покурить дают. Зажгут сигарету и сунут мне в зубы — в наручниках я беспомощный как младенец, почесаться и то не в состоянии.

Крепко наседали они, требуя разоблачить заговор Абакумова, а потом круто сменили тактику — решили сперва меня замарать с головы до ног, чтобы не на что было надеяться. Признавайся, говорят, что составлял фальсифицированные письма «авиаторов» к Вождю народа! Я — ни в какую, не было этого и все, хоть режьте на куски. Тогда они устроили очную ставку с Броверманом, который пробубнил, будто это моя работа. «Что ты плетешь?! — в сердцах крикнул я Броверману. — Счеты со мной сводишь за старое? Разве я виноват, что тебя понизили?» Броверман молчит, глаза отводит, а меня трясет. «Давно тебя бьют?» — спрашиваю у него. «Третий месяц», — выдавил он из себя. «Вы чего творите? — обращаюсь я к следователям. — Дубинками заставляете нас оговаривать друг дружку?!» А им — хоть бы что, составили протокол и моих слов туда не вписали.

Весь следующий день глаз не сомкнул — думал и думал. Раз в Следственной части по особо важным делам что–то не так расследовали, то им отвечать, Огольцову как первому замминистра, который их курировал, и, конечно, Абакумову — тот за всех в ответе, а я‑то им зачем? По моей службе нарушений не выявлено, кроме разве что писем, написанных арестованными и не пересылавшихся по адресу… А Броверман — что Броверман? Он — сам за себя, я в его дела не вникал!.. В общем, думал, думал и ничего не надумал.

Откуда мне было знать, что Рюмину недоставало для заговора евреев в генеральских и полковничьих погонах, а на безрыбье и рак рыба: я‑то русский, зато жена у меня еврейка!

После очной ставки недели две не допрашивали. Почему — ума не приложу. Говорю тогда Захарову, замначальника Лефортовской тюрьмы: «Если завтра не вызовут на допрос, разбегусь и проломлю голову об отопительную батарею!» Вызвали — и дают подписать протокол, где я признаюсь, что редактировал те письма «авиаторов». А как увидели, что я не подпишу, — взялись за дубинки.

Сколько–то дней я держался, а потом… Был у них отработан садистский прием — перевернут тебя на спину, снимут брюки, раздвинут ноги и давай хлестать сыромятной плетью. Боль невыразимая, особенно если бьют с оттяжкой. После такой пытки я графин воды выпивал, жажда была — все внутри полыхало. Тут подпишешь даже то, что придушил собственную маму годика за три до своего же рождения…

ПИСЬМА МЕРТВОГО ЧЕЛОВЕКА

Аккуратно достаю их из черного пакета — маленькие серые конвертики с надписями: «Только лично. Товарищу Берия Л. П. от А.» И — примечательная деталь — на обратной стороне вдоль линии склейки фиолетовыми чернилами проведены волнистые черточки: если конверт был бы вскрыт до вручения адресату, то криминалистическая экспертиза могла установить этот факт. А что с Лаврентием Павловичем шутки плохи — об этом в МГБ знали все. Письма, однако, предназначались не только Берии.

Уж в чем, в чем, а в стойкости и в мужестве Абакумову не откажешь. Такие люди не плачут в чью–то жилетку. И если он, прошедший через лефортовский конвейер и не признавший себя заговорщиком, с мистическим ужасом пишет о холодильной камере, то здесь нет преувеличения.

Нашлась и медицинская справка, датированная 24 марта 1952 года:

«Заключенный № 15 еле стоит на ногах, передвигается с посторонней помощью, жалуется на боли в сердце, слабость, головокружение… Бледен, губы и слизистые с цианотичным оттенком. При пальпации спины болезненность мышц в области межреберных промежутков… Стопы гипермированы, пастозны… По состоянию здоровья нуждается в переводе из карцера в камеру.

Начальник санчасти Лефортовской тюрьмы МГБ СССР — подполковник медицинской службы — Яншин».

Сохранились и другие документы того периода с «гуманными» врачебными предписаниями: «Допрашивать только лежа в течение 2–х часов». Полагаю, что комментарии излишни.

А вот еще выдержки из писем, направленных «дорогим Л. П. и Г. М.» осенью того же 1952 года: «…прошло уже более года, а меня по–прежнему беспрерывно допрашивают… Все это время мне ставили большое количество вопросов — странных, нелепых и просто провокационных. Например, вопрос о суде над «ленинградцами»: «Почему я добился расстрела Вознесенского, Кузнецова и других?» Вы же хорошо знаете, как все было. Следователь Рюмин должен знать, что такие вопросы решает ЦК, но почему–то спрашивает об этом у меня… Теперь новая линия. Продолжают меня мучить, называя «узурпатором». Приводят умопомрачительные показания различных лиц. Многие сидели в холодильнике и лгут кто как может. Об этом страшилище–холодильнике я писал Вам прошлый раз…»

«Сколько вранья, клеветы и грязи написано на бумаге. Они, очевидно, должны взять отказные протоколы от людей, которые врали и клеветали. Иначе как можно оставить бумаги с такими записями…

Может быть, было бы лучше закончить всю эту историю до отъезда тов. Сталина в отпуск? Говорю это потому, что иногда в период отпуска некоторые вопросы решались острее. Поймите мое положение и поэтому извините меня за такой совет.

Еще раз прошу вас о жене и ребенке. Верните их домой. У жены здоровье плохое, а ребенку нужен воздух. Иначе можно погубить и ее, и моего дорогого единственного сына. Прошу Вас, помогите мне в этом…

Л. П., записку, которую я написал Вам, оставьте у себя.

Всегда Ваш — В. Абакумов».

Два последних письма Абакумова приведены мною далеко не полностью, потому что в них множество смысловых повторов. В частности, о «ленинградском деле» и подозрительном к нему интересе со стороны Рюмина. У писем есть еще одна особенность: все они снабжены постскриптумами, в которых Абакумов заверяет Берию в неизменной преданности, клянется, что «всем сердцем любит тов. Сталина и тов. Берия», называет его «самым близким человеком», намекает, что «крепко пригодится в будущем», и т. п. Что это — искренние признания или вынужденная ложь? Мыслимо ли «всем сердцем любить» тех, кто обрек тебя на нечеловеческие муки?

Абакумов продолжает бороться за жизнь. Зная нравы людей, правивших страной и ни в чем не доверявших друг другу, он, по–видимому, исходит из верной посылки: «дорогие Л. П. и Г. М.» либо вместе, либо порознь непременно доведут до сведения Сталина, что он, Виктор Абакумов, с честью выстоял под пытками и, значит, чист перед партией. Молчать им невыгодно, опасно — каждый из них боится, что другой опередит его, а Вождь народа, чьи мысли непредсказуемы, истолкует молчание как симптом измены. Раз уж первое обращение из «Матросской тишины» не повлияло на ход событий, лучше самому не лезть к Сталину, а использовать посредничество Берии и Маленкова. У них завяжется разговор со Сталиным, и тогда, может быть, в его судьбе наметится какой–то поворот. Во всяком случае, хуже не будет, хуже уже некуда.

Абакумов, по всей вероятности, понимал, что Берия и Маленков не помогут, но выбора у него не было: в застенке невозможно продержаться без какой–либо надежды, там даже один шанс из ста был мощнейшим стимулом для того, чтобы до последнего вздоха противостоять Рюмину.

Как отнеслись Берия и Маленков к просьбам Абакумова? О их чувствах судить не берусь, нет данных, но по существу ничего не изменилось — жена и сын Абакумова по–прежнему находились в Бутырской тюрьме, а его самого допрашивали теми же методами. Быть может, «дорогие Л. П. и Г. М.» этих писем не получали? Нет, отчего же — на каждом из них есть росчерки синего карандаша Берии и его резолюции: «Ознакомить тов. Маленкова Г. М., после чего возвратить в МГБ — тов. Игнатьеву С. Д.» — а ниже пометка, что Маленков ознакомлен, и росписи двух лиц — Игнатьева и Рюмина.

А теперь буквально два слова об изобретательности палачей. Сыромятная плеть — это техника вчерашнего дня, применявшаяся в Разбойных приказах времен Рюриковичей и первых представителей династии Романовых. И битье с оттяжкой — дело давно известное на Руси. А вот холодильная камера с компрессорной установкой — здесь, несомненно, чувствуется новаторство. Веет духом «коллективного творчества масс». Прежде из материалов Нюрнбергского процесса над главными немецкими военными преступниками мы знали про эксперименты с переохлаждением людей в концлагере Дахау, а нынче, располагая документацией о лефортовских «изысках», вправе задать тот же вопрос, что и по отношению к закону Ломоносова — Лавуазье: интересно, за кем приоритет?

КОММЕНТАРИЙ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА ЮСТИЦИИ А. Ф. КАТУСЕВА

В сопоставлении с протоколами допросов письма Абакумова позволяют точнее выявить особенности его натуры. На допросе у Мокичева по эпизодам дела Этингера он уверенно заявлял, что между Внутренней и Лефортовской тюрьмами нет разницы и что все камеры там одинаковы, не существует ни теплых, ни холодных. Чем это объяснить: неведением или изворотливостью в надежде уйти от наказания? Лефортовская тюрьма строилась задолго до Абакумова, не он сделал ее такой и не ему за это отвечать. Если Абакумов без уверток признавал, что арестованных избивали, то, с точки зрения уголовного преследования, это признание более серьезно, чем подтверждение нечеловеческих условий содержания под стражей того режима, который практиковали до его назначения министром государственной безопасности. И описание «каменного мешка» с холодильным устройством, приведенное в одном из его писем, свидетельствует о том, что это явилось новостью для Абакумова. Можно, конечно, предположить, что, ссылаясь на неведение, Абакумов пытался оправдаться перед Берией и Маленковым, но, на мой взгляд, это соображение не выглядит убедительным. Берия и Маленков прекрасно знали, что творилось за стенами Лефортовской тюрьмы, человеколюбием не отличались и ставить жестокость в упрек Абакумову не собирались. Таким образом, есть основания полагать, что Абакумов, в основном, говорил и писал правду.

В самом факте обращения Абакумова к Берии и Маленкову под соображениями, лежащими на поверхности, скрыта любопытная деталь. Поверив доносу Рюмина, Сталин до ареста Абакумова создал комиссию для проверки работы МГБ в следующем составе: Маленков, Берия, Шкирятов и Игнатьев. Последние двое, по всей видимости, довольствовались правом совещательного голоса, в то время как Маленков и Берия, по существу, предрешили судьбу Абакумова. Так что он мог считать: кто его губил, тот и вернет к жизни. Но этим мотивация поступков Абакумова не исчерпывается — при аресте у него изъяли документы, объявленные совершенно секретными исключительно потому, что в них содержался компромат именно на Берию и Маленкова.

В материалах уголовного дела этих документов нет, их либо уничтожили, либо сразу же куда- то забрали из боязни разглашения даже в самом узком кругу, но суть, заключенная в них, известна из записки Абакумова, адресованной Берии. В ней Абакумов объяснял, что, к несчастью, не успел передать Лаврентию Павловичу милицейские протоколы, связанные со скандалами из–за его сексуальной агрессивности, а также «копии старых заявлений (1946 г.) в отношении тов. М. по линии брака самолетов». «Как Вы знаете, Л. П., — писал Абакумов, — вопрос в отношении тов. М. обстоял тогда крайне туго и, несмотря на сильный нажим, я показал себя как честный человек».

Годами хранить компромат — все равно что держать камень за пазухой, человека это не украшает. Однако в реальной обстановке тех лет, когда никто никому не доверял и ежедневно ждал подвоха или удара в спину, этот факт важен не сам по себе как таковой, в большей мере существенно то, что стояло за ним, что составляло его скрытый смысл. Иначе говоря, компромат мог быть оружием для нападения, а мог быть, прежде всего, средством защиты: все зависело от того, как он использовался. Из материалов дела не усматриваются случаи, когда бы Абакумов кого- то подсидел или оклеветал. Он отличался особой осторожностью и инициативно конфликтовать с противниками не пытался, хотя возможности у него по тем временам были немалые. И если ему приходилось «ходить в атаку», делалось это, как правило, по приказу Сталина.

Выдержки из протоколов допросов и иных документов едва ли нуждаются в комментариях, они говорят сами за себя. Но одно обстоятельство объективно требует разъяснения: любое упоминание ЦК ВКП(б) или Советского правительства не следует понимать буквально, в тексте за ним неизменна фамилия Сталина, которую категорически запрещалось заносить в протокол. Для него в МГБ было еще и такое наименование. — Инстанция. Точно так же там не встретишь и других громких фамилий: Маленков, например, повсюду именуется «отдельным руководителем Советского правительства».

Оценивая работу следствия по делу Абакумова, нахожу, что она, эта, с позволения сказать, работа, напоминает средневековье в пору святой инквизиции. Год назад Рюмин в порядке «партийного долга» разоблачил Абакумова, по чьей вине не составлялись протоколы каждого из допросов, а сам он что делает? Вот типичный образчик его почерка:

Допрос длился около восьми часов и продемонстрировал лишь примат формы над содержанием. Таких куцых протоколов — десятки.

Человеку не дано предугадать свое будущее. На все лады измываясь над Абакумовым и другими подследственными по делу заговора еврейских буржуазных националистов, Рюмин не подозревал, что его часы сочтены. 14 ноября 1952 года его отстранили от должности заместителя министра государственной безопасности и, приняв во внимание довоенный стаж работы бухгалтером, назначили старшим контролером Министерства госконтроля СССР.

ЖЕЛЕЗНАЯ МАСКА

Примечательный документ, не так ли? Составлен и безукоризненно, и с известной долей сдержанного подобострастия: вышестоящие начальники поименованы «товарищами», как будто они секретари ЦК. Сразу видна рука умного и вдобавок образованного человека — куда до него Шварцману, не говоря уж про Комарова. И верно — в будущем подполковнику Гришаеву суждено стать профессором Всесоюзного юридического заочного института (ВЮЗИ): это ему А. Ваксберг посвятил очерк «Заслуженный деятель»[4].

Но речь не о нем, вернемся к Абакумову.

Выходит, обращение к «дорогим Л. П. и Г. М.» все–таки возымело действие? Да, похоже. Рапорт Гришаева позволяет ответить на очень важные вопросы: кто из двух высоких адресатов откликнулся на призыв о помощи и для чего это было сделано? Распоряжение исходило от министра Игнатьева, а тот, если так можно выразиться, был человеком Маленкова. А что это означало — облегчение участи или же игру мягкой лапой?

Устранение Рюмина и перевод Абакумова из одной тюрьмы в другую заметно не повлияли на служебное рвение следователей — те продолжали допросы с прежней настойчивостью. Однако характер их вопросов меняется: теперь следствие интересуется, почему Абакумов не отреагировал на заявление врача Лидии Тимашук, которая в августе 1948 года сигнализировала о неправильном лечении товарища Жданова и о наличии в Лечсанупре Кремля чрезвычайно опасной группы профессоров–террористов. Правда, заявление Тимашук было адресовано начальнику Главного управления охраны МГБ СССР генерал–лейтенанту Власику, но это не имеет значения — недавно арестованный Власик уже дал показания на Абакумова, заявив, что незамедлительно передал ему сигнал патриотически настроенной докторши.

К досаде следователей, Абакумов решительно отрицает соучастие в терроризме, а пытать его они уже не рискуют — состояние здоровья арестованного № 15 катастрофически ухудшается. И тогда появляется на свет еще один рапорт на имя заместителя министра госбезопасности генерал–полковника Гоглидзе:

«Трогательная» забота тяготеющего к «острым методам» секретаря парторганизации не оставила равнодушным и Гоглидзе, видного бериевца: он тотчас распорядился созвать консилиум с участием врачей различных специальностей. Вот к каким выводам пришли тюремные эскулапы:

Оставим заключение о «работоспособности» арестованного № 15 на совести доктора Петрина…

В феврале назойливый интерес следователей простирается и на зарубежные дела — они спрашивают у Абакумова, почему он своевременно не принял мер, узнав еще в 1945 году от закордонной агентуры о предательстве клики Тито — Ранковича. Абакумов объясняет, что стратегическая разведка не входила в функции ГУКР «Смерш», о названных следователями агентах он слышит впервые, а к разоблачению клики Тито — Ранковича никак не мог иметь отношения — этой проблемой от начала и до конца занимался ЦК ВКП(б).

В марте нежданно–негаданно наступает затишье, Абакумова оставляют в покое. Надежно изолированный от внешего мира, лишенный даже имени и фамилии, он и не подозревает, что умер Сталин и что Министерства государственной безопасности больше нет — вместо него создано объединенное Министерство внутренних дел СССР во главе с Берией, запретившим 13 марта впредь до особого указания допрашивать Абакумова.

И. В. СТАЛИН

О нем пишут — историки, политологи, социологи, беллетристы. И наверняка будут писать еще не одну сотню лет. Трудно сказать, чего больше в текстах о Сталине— правды или домыслов? Множить домыслы не хочется, миссия эта неблагодатная, поэтому я попытаюсь восстановить отдельные черты психологического облика Сталина, исходя из следственных документов и свидетельств достаточно компетентных людей.

Он постоянно что–нибудь читал. Бывшие сотрудники КГБ рассказывали мне, что на многих дачах Сталина находились внушительного размера библиотеки. Художественная литература была представлена весьма скудно, превалировали труды по истории, по философии, по политэкономии и разнообразная публицистика. Но поражало не количество книг, а обилие красных и синих карандашных пометок на полях каждой из них: «ложь», «верно», «выводы правильные, но сделаны без учета того–то и того–то» и т. п.

Такого рода пометки Сталин, в основном, делал в довоенные годы, а после войны его живой интерес сосредоточился на других сочинениях — на контрразведывательной информации и, главным образом, на протоколах допросов арестованных заговорщиков. Читал он и периодику — «Новый мир», «Знамя», «Октябрь» и «Звезду», — но это было работой: надо же держать руку на идеологическом пульсе страны, чтобы взвешенно решать, кто достоин Сталинских премий, а кого в назидание остальным следует изолировать от общества или вовремя приструнить, одернуть и поставить на место, как Ахматову и Зощенко. Пятый журнал тех лет — «Сибирские огни» — Сталин игнорировал, из–за чего ни одно из опубликованных там произведений не было отмечено Сталинской премией. Что же касается следственных дел, потоком поступавших из МГБ, то они содержали настолько увлекательные сюжеты и неожиданные, захватывающие повороты, что им бы позавидовал сам Шекспир. В бессонные ночи со страниц протоколов перед Сталиным возникали многофигурные сцены из тех спектаклей, где он одновременно выступал в двух ипостасях: как автор и как режиссер–постановщик. Это отчетливо видно из дела П. С. Жемчужиной, жены В. М. Молотова.

П. С. Жемчужина работала начальником Главного управления текстильно–галантерейной промышленности Минлегпрома СССР и была арестована по распоряжению Сталина якобы за утрату важных документов, которые, надо думать, у нее выкрали специально, чтобы иметь повод для ареста. Вместе с нею взяли под стражу ее технического секретаря Мельник—Соколинскую и нескольких мужчин, ответственных работников Главка. Жемчужина содержалась в камере Внутренней тюрьмы МГБ не одна — к ней заботливо подсадили превосходно воспитанную, очень контактную особу, в чью задачу входило разговорить огорченную арестом соседку. Каждое слово записывалось на магнитную ленту, расшифровка которой поступала непосредственно к Сталину. Однажды Жемчужина заболела и через надзирателей попросила полковника Лихачева, возглавлявшего расследование ее дела, ненадолго зайти к ней в камеру. Предварительно испросив на то разрешение у министра, Лихачев пришел к Жемчужиной и пробыл у нее полчаса, а после его ухода Жемчужина охарактеризовала Лихачева как вежливого и внимательного человека. Той же ночью Сталин вызвал к себе Абакумова и всячески поносил его, называя «предателем», «продажной сволочью» и «слугой двух господ».

Об этом я узнал от И. А. Чернова, которому взбудораженный Абакумов поручил отобрать письменное объяснение у Лихачева и безотлагательно провести служебное расследование.

В деле Жемчужиной есть еще один впечатляющий факт. Поскольку ни Жемчужина, ни Мельник—Соколинская, ни другие арестованные не признавались во вражеской деятельности, а без их признаний версия обвинения рушилась, на Лубянке произвели оригинальный эксперимент — путем побоев вынудили двух мужчин из Минлегпрома дать показания о своем сожительстве с Жемчужиной. На очной ставке с ней они повторили разученные подробности связи вплоть до излюбленных поз и иных скабрезных подробностей. Оскорбленная Жемчужина, в то время уже пожилая женщина, разрыдалась, а удовлетворенный достигнутым эффектом «забойщик» Комаров шепнул стоявшему рядом следователю: «Вот будет хохоту на Политбюро!»

Эту затею нельзя приписать Абакумову, Лихачеву или Комарову — семейное положение Жемчужиной напрочь исключало всякую самодеятельность. Автором пошлой инсценировки был, несомненно, сам Сталин, больше некому.

Сталин внимательно читал и все протоколы следственных действий по делу Абакумова. Любопытно проследить за тем, как он на них реагировал.

В марте 1953 года привлекли к уголовной ответственности Рюмина, а месяц спустя изрядно струхнувший подполковник госбезопасности Гришаев написал в рапорте:

«…в октябре 1951 г. я вместе с Рюминым оформлял аресты ответственных работников МГБ СССР и Прокуратуры Союза, которые были по национальности евреями. Компрометирующих материалов на них вообще не было. Рюмин объяснил, что аресты производятся по личному указанию Главы Советского правительства, который, просматривая показания Шварцмана, принял такое решение…»

О Шварцмане, выдающемся мастере «французской борьбы», о его «супе из бабы Цили» и о симуляции сумасшествия читатели уже знают, однако это далеко не все. В протоколе допроса, где Шварцман называет себя вождем всех евреев–националистов из ЧК и прокуратуры, есть и информация несколько иного свойства:

«…до сих пор я скрывал от следствия, что являюсь педерастом и на этой почве имел половые сношения с Абакумовым, с английским послом Керром и с собственным сыном Сергеем, когда тому было 12 лет… Наряду с этим я сожительствовал и с родной дочерью Анной…»

Ознакомившись с данным протоколом, заместитель военного прокурора войск МГБ СССР В. Успенский решил вторично подвергнуть Шварцмана судебно–психиатрической экспертизе, а Сталин приказал арестовать тех чекистов, кого назвал Шварцман.

Следственные документы позволяют представить себе ход размышлений Сталина, когда он, прочитав донос Рюмина, в ночной тиши определял судьбу Абакумова. Если образно обозначить роль Абакумова в Кремле, то для Сталина он был всего–навсего сторожевым псом. Сторожевых собак не балуют, не перекармливают и, уж подавно, не держат в тепле, чтобы они не утратили свирепости. Вот и он, товарищ Сталин, сам равнодушный к побрякушкам, не жалел орденов для военных и в то же самое время держал на голодном пайке Абакумова. Хотя нет, ему тоже кое–что досталось. Два ордена Суворова, орден Кутузова и, кажется, Красное Знамя. Было за что — с немцами Абакумов все же неплохо справлялся. А верхнего, политического чутья ему всегда недоставало. Без его, товарища Сталина, подсказок Абакумов не выловил бы ни одного внутреннего врага. Взять хотя бы дело «ленинградцев». Дали ему в руки мировую улику — что секретарь ленинградского горкома Капустин завербован англичанами. Другой по такой улике раскрыл бы заговор, а Абакумов что? Написал в справке какую–то ерунду — находясь с 1935 по 1936 год на стажировке в Англии для изучения технологии производства паровых турбин, Капустин снюхался с англичанкой–переводчицей, а муж англичанки застукал обоих у себя на квартире голышом; разразился скандал, Капустина в торгпредстве разбирали по партийной линии, что, по абакумовскому заключению, дает основания подозревать его в связях с английской разведкой. Осел! Он, товарищ Сталин, не разведчик, однако понимает, что так по–дурацки не вербуют! Либо англичанка, соблазнив Капустина, обтяпала все в одиночку, либо внезапный приход мужа домой был нужен им для вербовки под угрозой высылки из Англии, но тогда все было бы шито–крыто, в торгпредстве бы ничего не узнали! Пришлось давать указание об аресте и на пальцах объяснять, в чем состоит вина Капустина и к кому потянется от него цепочка. И следствие по Кузнецову люди Абакумова вели с прохладцей, не копая вглубь. Оттого–то ему, товарищу Сталину, пришлось в Сочи карандашом править обвинительное заключение. За это Абакумову досталось, небось до сих пор помнит. Что он, товарищ Сталин, собственноручно вписал тогда в обвинение Кузнецова? А вот что: «Обманным путем пробравшись в ЦК ВКП(б), Кузнецов повсюду насаждал своих людей — от Белоруссии до Дальнего Востока и от Севера до Крыма». А когда Абакумов доложил об антисоветских разговорчиках Этигнера и Збарского в Болгарии и предложил немедленно арестовать обоих, он, товарищ Сталин, возразил, что так не делают. Прежде чем арестовывать, надо, во–первых, подготовить качественную замену Збарскому в Мавзолее Ильича, а во–вторых, заблаговременно уволить Этингера из мединститута. За что уволить? Учишь, учишь, и все без толку! Хотя бы за космополитизм. Нет, без политического чутья в МГБ делать нечего. Незаменимых у нас нет, за десять лет Абакумов выработался, пора менять. Разве можно пренебрегать сигналами о терроре и по–дурацки считать, что теракты по силам только агентам–профессионалам? Он, товарищ Сталин, сам в молодые годы пускал в ход оружие и лучше других знает, насколько опасен удар оттуда, откуда не ждешь. Менять Абакумова надо на человека с острым партийно–политическим чутьем. Может быть, на Игнатьева? Пусть Игнатьев не контрразведчик, зато не будет переспрашивать, какое обвинение предъявлять человеку, которого он, товарищ Сталин, прикажет арестовать. Пора перешерстить органы, люди там засиделись, прокисли, нужна свежая кровь.

Читая протоколы допросов Абакумова, Сталин не искал там сенсационных разоблачений. Ему было интересно — как поведет себя человек, из охотника превратившийся в добычу? То обстоятельство, что Абакумов проявлял незаурядное мужество под пытками, было Сталину, в сущности, безразлично. Во всяком случае, на будущее арестованного № 15 это повлиять не могло. Люди, знавшие столько, сколько Абакумов, долго на земле не живут и своей смертью не умирают. Так было, так есть и так будет. И даже ему, товарищу Сталину, не под силу изменить сей непреложный закон!

У специалистов–политологов бытует мнение, будто Сталин в конце жизни отошел от дел и передоверил руководство страной своим приближенным. В какой–то мере это верно — он устранился от текущих вопросов, не вникал в хозяйственные проблемы и резко сузил круг лиц, допускавшихся к нему на прием. Однако все, непосредственно касавшееся государственной безопасности, в особенности заговоры против партии и государства, не ускользало от него и интересовало по–прежнему. В последний раз о деле Абакумова Сталину докладывали 20 февраля 1953 года — за неделю до кровоизлияния в мозг.

ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ ПОДХОД

Возглавив агрегированное Министерство внутренних дел СССР, Берия первым делом расставил на ключевых постах Кобулова, Цанаву, Гоглидзе и других. Не был забыт и генерал–лейтенант Лев Емельянович Влодзимирский, некогда ведавший Следственной частью по особо важным делам, а с 1946 года тихо, как бронепоезд на запасном пути, коптивший небо в качестве начальника управления кадров Министерства госконтроля, — в марте 1953 года его «расконсервировали» и вернули на старое место, дав ему в замы небезызвестного полковника Хвата.

У Влодзимирского и Хвата рюминские пароксизмы не вызывали ничего, кроме брезгливых усмешек. На дело Абакумова они смотрели так же, как их шеф в пенсне, о чем подробно рассказал на предварительном следствии по делу Берии полковник Коняхин, бывший заместитель начальника Следчасти по особо важным делам МГБ. Привожу выдержку из протокола его допроса 7 сентября 1953 года:

Я промолчал и, в частности, не сказал Берии о замечании товарища Сталина, которое им было сделано в моем присутствии 20 февраля 1953 года, а именно: „Это Берия нам подсунул Абакумова… Не люблю я Берию, он не умеет подбирать кадры, старается повсюду ставить своих людей…“» Несколько дней спустя Рюмин был арестован и отдан в руки Влодзимирского и Хвата, а ложно обвиненных им медиков и чекистов выпустили на свободу. Отведав тюремной баланды, а вслед за нею и карцера, Рюмин признался, что фальсифицировал дело Абакумова, который не был ни заговорщиком, ни соучастником какого–либо состоявшегося или намечавшегося теракта. Казалось бы, теперь надо было с извинениями освобождать Абакумова из–под стражи — такой слух мгновенно распространился по коридорам Лубянки. Однако это не входило в планы Берии и его ближайшего окружения: чтобы упрочить свою репутацию пламенных борцов за правое дело, они затеяли кампанию по разоблачению бывшего руководства МГБ, санкционировавшего грубые нарушения социалистической законности в следственном аппарате, для чего Абакумову с Рюминым отводились роли козлов отпущения. Поэтому запрет на допросы Абакумова означал лишь скоротечный тайм–аут, необходимый для смены состава игроков в команде следствия и для вводного инструктажа.

Пока Рюмин и действовавшие по его указке заплечных дел мастера подвергались интенсивным допросам, благодаря чему получили документальное отражение факты применения пыток, мозговой трест в лице генерал–полковника Кобулова и генерал–лейтенанта Влодзимирского колдовал над вопросником, которым надлежало руководствоваться их подчиненным при работе с Абакумовым. Перебрав огромную кучу навоза, собранного Рюминым за год — по–иному они его материалы и не называли — Кобулов и Влодзимирский нашли там два «жемчужных зерна» — дело Жемчужиной и дело «авиаторов». Первое давало возможность столкнуть лбами Абакумова с Молотовым, а второе — с Маленковым, после смерти Сталина ставшим во главе государства.

Новый, третий по счету виток следствия начался с того, что Абакумову порекомендовали чистосердечно признаться в злонамеренной фабрикации материалов по обвинению Шахурина, Новикова, Шиманова и других в государственной измене. В ответ Абакумов заявил, что абсолютно не причастен к возникновению дела «авиаторов» — те были арестованы по прямому указанию Сталина без предварительных предложений со стороны ГУКР «Смерш» или НКГБ СССР. А когда ему сказали: «Не водите нас за нос, вы затеяли все это исключительно с целью подкопаться под Георгия Максимилиановича Маленкова!» — Абакумов перестал давать показания и не подписывал протоколы допросов.

Бериевцы прекрасно понимали, что для эффектного обвинения Абакумова двух эпизодов маловато, нужно отыскать что–то еще, причем существенное. Им требовались факты, уличавшие Абакумова в вопиющем произволе и беззаконии не по команде Сталина, а по собственной инициативе. Для этой цели больше всего подходила жертва средней величины, не слишком заметная, но в то же самое время достаточно известная и, главное, бесспорная.

Подручные Влодзимирского перешерстили архивы МГБ и через месяца два доложили о выполнении задания. Так в материалах дела Абакумова нашла свое место история смертных мук вице–адмирала Гончарова.

КЛАССОВЫЙ ВРАГ

Его звали Леонидом Георгиевичем, он был русским, родился в 1885 году в Кронштадте и происходил из дворянской семьи, члены которой из поколения в поколение несли воинскую службу во славу Отечества. В 1917 году Гончаров имел звание капитана 1 ранга Российского Флота и, как это ни грустно констатировать, по совокупности анкетно–биографических данных был заведомо обречен на уничтожение. Вопрос был лишь в том, когда подойдет его черед.

Впервые Гончаров был арестован в 1920 году органами Петроградской ЧК за контрреволюционную деятельностью, однако, как записано в его формуляре, «преступление не было доказано».

В 1930 году Гончаров вновь арестован. На сей раз его обвинили во «вредительстве в области вооружения кораблей» и осудили к 10 годам лагерей, но, цитирую документ, «по ходатайству бывшего начальника военно–морских сил, врага народа Орлова, Гончаров был освобожден от наказания как выдающийся специалист в области создания минно–торпедного оружия».

Гончаров продуктивно работал, но с него не спускали глаз и стремились всячески опорочить: перед войной двое арестованных «изобличили» его как агента иностранной разведки. На заседании Военной коллегии Верховного суда СССР они оба отказались от показаний, данных на предварительном следствии, и заявили, что оговорили себя и других в результате применения пыток. Тем не менее один из них был расстрелян, другой приговорен к 10 годам лагерей, а Гончарова не тронули. Решили, наверное, — пусть еще поживет, авось придумает какую–нибудь хитроумную торпеду, а пристрелить его всегда успеем.

Дамоклов меч опустился на голову Гончарова

8 апреля 1948 года — его внезапно арестовали, в тот же день этапировали в Москву, заключили в Лефортовскую тюрьму и передали «под опеку» полковника Комарова, который за две недели довел его до смерти. В деле Гончарова не оказалось ни единого протокола допроса: как известно, малограмотный Комаров не тяготел к формалистике. Вот что показал Комаров на допросе 3 июня 1953 года:

Допрошенный по этому эпизоду Абакумов ознакомился с постановлением об аресте Гончарова, признал утверждающую подпись в левом верхнем углу своею и сказал, что решительно ничего не помнит про Гончарова. Одно не вызывало у него сомнений — таких людей как Гончаров, МГБ без санкции Сталина не арестовывало. Однако ни докладных записок Сталину с какими–либо резолюциями, ни ссылок на его указания в деле Гончарова не обнаружили.

Прежде чем поставить точку в этой скорбной истории, позволю себе добавить еще несколько слов.

Леонида Георгиевича Гончарова давно не было в живых, а его жена все еще посылала письма во все адреса, в том числе Сталину:

Под письмом дата — ноябрь 1949 года.

Как вы думаете, когда Людмилу Ильиничну Гончарову соблаговолили поставить в известность о том, что она овдовела? Для этого понадобилось без малого пять (5!) лет — сообщение МВД СССР было отправлено ей 17 марта 1953 года. Здесь, на мой взгляд, отчетливо видна разница между сталинскими порядками и тем, что творилось в гитлеровской Германии: если немцы немедленно информировали вдов и педантично высылали им счета за кремацию в концлагерях, то мы не взыскивали денег за похороны, зато и не утруждали себя уведомлениями.

По ходатайству адмирала флота Н. Г. Кузнецова русский патриот Леонид Георгиевич Гончаров был посмертно реабилитирован, а его вдове пришлось еще года два бегать по судам, потому что ей не возвращали незаконно изъятое имущество — организация, завладевшая дачей Гончаровых в Сиверской, ссылалась на то, что затратила на ремонт чуть ли не сто тысяч…

КОММЕНТАРИЙ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА ЮСТИЦИИ А. Ф. КАТУСЕВА

Что сказать о деле Леонида Георгиевича Гончарова? Это, по–моему, тот случай, когда надо склонить голову и молча почтить его светлую память…

Третья фаза следствия по делу Абакумова оказалась самой короткой: она продолжалась всего четыре месяца и закончилась арестом Берии. Тогда впервые возник вопрос: входил ли Абакумов в так называемую «банду Берии»?

Что же достоверно известно о связи Абакумова с Берией? Абакумов попал в НКВД по рекомендации партийных органов в 1932 году, а до того работал грузчиком на складе Центросоюза. В 1939 году он занимал скромную должность оперуполномоченного в Секретно–политическом отделе (СПО) НКВД СССР, а затем сразу стал начальником Управления НКВД Ростовской области. Чем объяснялся столь стремительный взлет рядового и, в сущности, ничем не отличавшегося работника? С одной стороны, объективными обстоятельствами — жернова репрессий, охвативших страну, перемололи как тех чекистов, что были до Ежова, так и самого Ежова вкупе со всеми его выдвиженцами. С другой стороны, был и субъективный фактор — кто–то порадел об Абакумове. Кто? Порознь допрошенные бериевцы в один голос назвали Богдана Захарьевича Кобулова, в 1939 году возглавлявшего СПО и бывшего тогда непосредственным начальником Абакумова. Он же в 1940 году способствовал назначению Абакумова на должность замнаркома: в то время наркомат разделился на два, на НКВД и НКГБ, число замов удвоилось, а Берия с Кобуловым нуждались в преданных вассалах. Так что роль Берии в выдвижении Абакумова можно считать доказанной.

Как в дальнейшем складывались их отношения? В том же 1940 году Абакумов назначается начальником Управления Особых отделов РККА, о чем, по его словам, узнает от Сталина. С тех пор, вплоть до ареста, он впрямую от Берии больше не зависел. Брат Кобулова, Амаяк Захарьевич, генерал–лейтенант госбезопасности, показал на допросе, что до войны отношения Берии и Абакумова были нормальными, хорошими, а потом они постепенно ухудшались, поскольку Абакумов уже не считался с Лаврентием Павловичем. На это же указывают два факта. Сменив Меркулова на посту наркома госбезопасности, Абакумов не подписал приемно–сдаточного акта, что вызвало гнев Берии, который в кремлевском коридоре при свидетелях отчитал Абакумова, сопроводив свои слова площадной бранью. Кроме того, Абакумов принялся расчищать кадры МГБ, решительно избавляясь от людей Берии и Меркулова в Следственной части по особо важным делам и в аппарате контрразведки, куда он расставлял тех, с кем прошел войну в ГУКР «Смерш». Это нашло подтверждение в показаниях Шейнина, который подчеркнул на допросе, что «замена ответственных работников МГБ ставленниками Абакумова происходила с согласия и при участии секретаря ЦК ВКП(б) Кузнецова».

Степень неприязни Берии к Абакумову характеризует такой факт — начальник личной охраны Берии полковник Саркисов сообщил следствию, что «перед арестом Абакумова Лаврентий Павлович распорядился переключить телефоны Кремлевской АТС: домашний — на дежурного офицера в комнате охраны, а служебный — на приемную; это было сделано для того, чтобы Абакумов не мог соединиться с ним».

Есть еще веский довод: если бы Берия доверял Абакумову и нуждался в нем, то в марте 1953 года он постарался бы освободить его из тюрьмы. Однако факты говорят об обратном.

На допросе у нового Генерального прокурора СССР Р. А. Руденко, дотошно выискивавшего доказательства близости Абакумова с Берией, Абакумов показал: «На квартире и на даче у Берии я никогда не бывал. Отношения у нас были чисто служебные, официальные и ничего другого». Здесь, пожалуй, стоит отметить, что Берия славился хлебосольством и принимал у себя широкий круг лиц, связанных с ним общими целями.

Примечательно, что рукописный подлинник протокола этого допроса не перепечатывался на машинке и не был приобщен к делу Берии. К делу Абакумова его тоже не приобщили — год спустя Руденко на судебном заседании назвал Абакумова членом банды Берии, что само по себе явилось тяжким политическим обвинением, поэтому все без исключения документы, не подтверждавшие эту версию, в материалах дела отсутствовали, тогда как вырезки из известных читателям писем Абакумова, где он именовал Берию «самым близким человеком», были изложены в тексте обвинительного заключения. Кстати, то обстоятельство, что эти письма Абакумова адресовались не только Берии, но и Маленкову, Руденко обошел молчанием.

В деле Берии и его сподвижников содержится множество данных о людях и нравах того времени, однако они не имеют прямого касательства к Абакумову. Но раз уж я взял на себя обязанности комментатора и разделяю мнение, что многое познается в сравнении, то приведу еще одну любопытную подробность. Все подсудимые по делу Берии были приговорены к высшей мере наказания с конфискацией имущества. Как только началось исполнение приговора в части конфискации, вдовы осужденных возбудили ходатайства о разделе совместно нажитого имущества и, главным образом, вкладов в сберегательных кассах, жалуясь на то, что остались голыми и босыми, ибо вся обстановка в их квартирах и на дачах принадлежала МВД СССР. Особой настойчивостью отличалась Евлалия Федоровна, вдова генерал–полковника Гоглидзе: если остальные вдовы, получив повторный отказ, прекратили переписку, то она несколько лет подряд писала на имя Руденко, Маленкова, а затем и Хрущева. Чего только не было в ее письмах — и сетования на старческую немощь, и слезные призывы к милосердию, и ссылки на объективные причины: вклад Евлалии Федоровны на сумму 160 тысяч рублей, по ее заверениям, отчасти состоял из денежных средств домашней прислуги, чья заработная плата в течение шестнадцати лет подряд вносилась на сберкнижку нанимательницы.

Тридцать лет спустя из сообщения прокуратуры Московской области стало известно, что в ночь на 29 октября 1984 года в поселке Малаховка в результате разбойного нападения были убиты и ограблены гражданки Гоглидзе Е. Ф. и ее дочь Гоглидзе Г. С. Преступление совершил некто Крекшин, бывалый квартирный вор с дипломом Историко–архивного института, ранее избегавший «мокрых» дел и решившийся на убийство только потому, что наводчик — любовник домработницы семьи Гоглидзе — «смутил» его описанием несметных сокровищ. Действительно, похищенные Крекшиным из дома Гоглидзе ювелирные изделия, по заключению экспертов–гемологов, оценивались в несколько десятков тысяч рублей и относились к произведениям декоративно–прикладного искусства музейного значения.

При расследовании этого преступления было установлено, что ценности расстрелянного генерал–полковника Гоглидзе хранились у родственников, которые долго не хотели возвращать их вдове, вынужденной прибегнуть к семейному варианту третейского суда. Когда же Евлалия Федоровна добилась своего, это позволило ей купить зимний дом, безбедно прожить там четверть века с дочерью и прислугой.

Сведений о происхождении богатств Гоглидзе в материалах дела Берии и других, естественно, нет, этот вопрос в ту пору не возникал, но если бы он возник своевременно, то в распоряжении следствия было заслуживавшее внимания свидетельство заместителя министра внутренних дел Грузии Каранадзе:

«…в Тбилиси… лучшие вещи арестованных в 1937 г. крупных людей забирались всегда Кобуловым, женами Гоглидзе Сергея и Беришвили Константина, которые даже дрались из–за них между собой…»

Для тех, кто не знает, добавлю, что в самый разгар массовых репрессий тридцатых годов Сергей Арсеньевич Гоглидзе занимал пост народного комиссара внутренних дел Грузинской ССР.

Так что рядом с нажившимися на чужом горе бериевцами, Абакумов с его чемоданом подтяжек, со всеми ботинками, сорочками и запонками не выглядит богачом. А сравнивать его с олигархами эпохи застоя и вовсе нелепо — до генерала армии Щелокова ему так же далеко, как простому советскому служащему из тамбовской глубинки до короля Саудовской Аравии.

КАНИТЕЛЬ

Четвертый по счету виток следствия начался в июле 1953 года. Но то, что происходило в течение последующих шестнадцати месяцев, следствием не назовешь. Люди, которым доверили эту работу, скорее выступали в ролях редакторов или, вернее, селекционеров, отбиравших из материалов своих предшественников все, что, по их мнению, годилось в дело, и занимавшихся, в основном, переакцентовкой ранее предъявленных обвинений.

Из «достижений» Рюмина они позаимствовали дело «СДР», сохранив его первозданный облик, а в эпизодах, связанных с Этингером и Юдиным, развернули баланс ровно на 180° — теперь Абакумов и его подчиненные обвинялись не в «смазывании» терроризма, а, напротив, «в жестоком обращении с ни в чем не повинными учеными». Точно так же поступили с так называемым «ленинградским делом» — если Рюмин вменял в вину Абакумову то, что тот нарочно не выявлял шпионаж и настоял на расстреле подсудимых, чтобы «выйти сухим из воды», то теперь Абакумов выступал как инициатор крупнейшей политической провокации, ставившей своей целью опорочить честные партийные кадры и тем самым подорвать мощь нашего государства. В доказательство был задействован взрывчатой силы факт — оказывается, в Ленинград на процесс Вознесенского, Кузнецова и других была направлена многочисленная группа ответственных сотрудников Следственной части по особо важным делам во главе с первым заместителем министра госбезопасности Огольцовым и заместителем министра Селивановским, которым вменили в обязанность контролировать поведение подсудимых и состава суда, чей приговор был написан под диктовку полковника Шварцмана.

Бериевская волна обвинений доставила следователям минимум хлопот — там всерьез поработали профессионалы, чьи труды не требовали редактуры. Оттуда один к одному взяли дело Жемчужиной, историю гибели вице–адмирала Гончарова и дело «авиаторов».

В итоге формула обвинения не претерпела никаких изменений: измена Родине, вредительство, терроризм и создание контрреволюционной организации, а чтобы обвинительное заключение не напоминало мозаику, его надежно скрепили «каиновой печатью», зафиксировав принадлежность Абакумова к банде Берии.

Что думал Абакумов в ту пору, чем он жил и на что надеялся — об этом можно только догадываться. Берия, а затем и новое руководство МВД СССР запретили давать ему бумагу, поэтому писем он больше не писал. Известно лишь то, что он не признал ни одного из предъявленных ему обвинений и по окончании следствия отказался знакомиться с материалами дела, заявив, что оно полностью сфабриковано.

Кроме того, известно, что 3 августа 1953 года Абакумова вновь поместили в Лефортовскую тюрьму, но пробыл он там недолго, что видно из документа, который привожу почти целиком:

Если отбросить медицинскую терминологию, то в Лефортово Абакумов просто умирал от голода, истязаний и приобретенных там заболеваний. Чтобы как–то поддержать его, тот же подполковник Козырев еще раз обращается к генерал–полковнику Серову с просьбой разрешить арестованному № 15 пользование тюремным ларьком и все же дать ему писчей бумаги. В бумаге Серов категорически отказывает, а ларек разрешает, оговорив в резолюции, что находит возможным тратить на эту цель не свыше 150 «старых» рублей в месяц. Горькой иронией звучит, что деньги для дополнительного питания Абакумова изыскали за счет «девятой статьи» расходов, предназначенных для оплаты услуг агентуры…

В конце 1953 года расстреляли Берию, Меркулова, Кобулова, Гоглидзе, Мешика, Деканозова и Влодзимирского, летом 1954 года та же участь постигла Рюмина — приговор по его делу огласили 7 июля и привели в исполнение пятнадцать дней спустя, а Абакумов по–прежнему сидел в одиночной камере Внутренней тюрьмы. Может быть, о нем забыли? Нет, помнили. В августе 1953 года Серов утвердил план мероприятий по окончанию следствия и установил срок в три недели. Позднее Серов снова устанавливал жесткие сроки, которые постоянно срывались. Неужели все упиралось в нерадивость следователей? Еще раз нет — технология следствия здесь вообще ни при чем.

Здравый смысл подсказывает, что причина всей этой канители коренилась в другом — наверху разгоралась невидимая и бескомпромиссная борьба за власть и в этой борьбе Абакумова держали про запас, потому что он знал подноготную противоборствующих сторон и мог быть эффективно использован в случае крайней необходимости.

ВСПОМИНАЕТ И. А. ЧЕРНОВ,

бывший полковник

С лета 1953 года меня почти что не допрашивали — так, вызовут иногда, чтобы уточнить какую–нибудь мелочь, и все. Бить, слава богу, тоже перестали. Сижу в Лефортове, идет месяц за месяцем, а когда все это кончится — поди пойми. Любопытства я, само собой, не проявляю — зачем? Однажды, еще зимой, спросил у следователя, хватит ли материала на «вышку», тот жестом показал, что за глаза, поэтому и не задавал вопросов.

Два года пробыть в одиночке — муторно, видишь одних следователей да надзирателей, с ними лишним словом не перекинешься. Как–то попросил, чтобы перевели в общую камеру, и ко мне подсадили писателя Леву Шейнина. Он ко мне подъезжал и так и эдак, расспрашивал, кто я, за что сижу, а я до того одичал, отвык от людей, что отмалчивался и даже назвался чужой фамилией. А потом, когда нас порознь перевели во Внутреннюю тюрьму, мы снова оказались в одной камере и подружились. Скуповатый он, Лева, как что получит из тюремного ларька на выписку — нипочем не поделится, а так ничего, байки разные рассказывал, советовался со мной. «Знаешь, — говорит, — я юрист не из последних, как–никак государственный советник юстиции 2 класса, по- вашему генерал–лейтенант, а в своем деле ни хрена понять не могу!» Выслушал он мое мнение и похвалил: «Молодец ты, Иван Александрович, здорово умеешь раскладывать все по полочкам».

От него я и узнал, что Берию посадили. Шейнину, понятно, этого не сказали, но Лева башковитый — по характеру записей в протоколе допроса сам обо всем догадался и тут же написал письмо Хрущеву, они друг с дружкой давно знакомы. Главное, был случай, когда Лева ему добро сделал: входил в комиссию, которая по заданию Политбюро что–то проверяла на Украине, и составил справку в пользу Хрущева. И Руденко ходил у него в дружках, тоже, видно, замолвил словечко — в общем, Леву вскоре выпустили. На прощанье он сказал: «Ваня, я понимаю, ты сидишь по должности», — и обещал посодействовать через Руденко: «Вот увидишь, Роман Андреевич — это человек!»

Прошел 1953 год, наступил 1954–й, а в нашем деле ничего не проясняется, сплошной туман. Был, впрочем, всплеск — то ли в мае, то ли в июне, точно не помню, — предъявляли для ознакомления обвинительный материал согласно 206 статьи УПК РСФСР, а потом все опять надолго заглохло. За лето я окреп, занялся физподготовкой, ежедневно ходил двадцать тысяч шагов по камере, ждал, что дальше будет. Объявили мне, что суд состоится в Ленинграде, только в декабре, перед отправкой. Везли туда в обычном поезде, в купированном вагоне, без наручников, будто я не арестованный, а командированный. Как поезд тронулся, заглянул в купе Таланов, новый начальник Внутренней тюрьмы, отвечавший за нашу доставку, и вежливо спрашивает: «Чернов, как устроились?» — «Отлично, — отзываюсь. — А почему на дорожку вина не даете?» Таланов развеселился и говорит: «Вот когда обратно повезем, обязательно дадим!»

Судили нас в окружном Доме офицеров. Со своим адвокатом я до этого не встречался, познакомились прямо на судебном заседании. Зачем он был нужен, я и по сей день не уяснил. Мы с ним ни о чем не говорили, только разок я шепотом спросил: «Суд идет, а обо мне ни слова — не допрашивают и почти не упоминают?» А он в ответ: «Очень хорошо. Сидите и помалкивайте».

Как подошла моя очередь говорить на процессе, я отказался от показаний, выбитых из меня на предварительном следствии, и твердо заявил, что «обобщенные» протоколы «авиаторов» не корректировал — такую работу поручали только мастерам этого дела. «Кого вы считаете мастерами?» — спросил Руденко, поддерживавший обвинение. «Обер–мастером был Шварцман, а мастером — Броверман», — без запинки сообщил я.

«Мы о вас знаем, Чернов, — многозначительно заметил Руденко. — Вы известный мастер раскладывать все по полочкам!» Как он это сказал, у меня забрезжила надежда, что есть на земле правда, — не подвел, значит, Лев Романович Шейнин, сдержал слово!

На суде Броверман изобличал всех, в особенности меня, а Абакумов держался с большим достоинством. Про других не скажу, не помню, не до того мне было — ждал, как все обернется. А когда Руденко потребовал для меня двадцать пять лет тюремного заключения — вот тут я и понял, с какими благодетелями имею дело. В последнем слове я отрицал вину перед советской властью, и дали мне пятнадцать лет, но не тюрьмы, а лагерей. Броверман хватанул четвертак, а остальные — расстрел. У Абакумова, помню, ни одна жилка в лице не дрогнула, будто не про него речь.

А дальше пошли этапы и лагеря — Петропавловск, Караганда, Тайшет, солнечная Мордовия, Дубровлаг — туда в конце концов стянули всех политзаключенных. Повсюду лагерное начальство расспрашивало меня, как все было, — им ведь интересно, а из газет, само собой, ни черта не поймешь. То ли кто–то из них проболтался, то ли иначе обо мне разнюхали, но бендеровцы передавали меня «по эстафете» и не раз покушались на мою жизнь — сбрасывали кирпичи с крыш. Чекистам в лагерях трудно выжить, все против нас.

В Явазе повстречал Бровермана. Попадись он мне сразу же после приговора, я бы его на части порвал, горло бы ему перегрыз, столько во мне было злости, а тут сели мы на бревна и спокойно потолковали. «Если сохранилась в тебе хоть капля совести, — говорю, — напиши в Верховный суд, что оговорил меня, чтобы спасти себе жизнь. Не дрейфь, теперь тебя уже не расстреляют». Он пообещал, но ничего не написал. А больше мы не виделись. Доходил до меня слух, будто его по отбытии срока направили в психбольницу, а он туда не явился. В общем, сгинул Броверман.

Меня «перевоспитывали» в лагерях, а моих близких — на воле. Выдали им волчьи паспорта, с которыми не брали даже на самую грязную работу, гоняли с места на место, измывались по–всякому. От горя и лишений скончались моя мать, жена и старший сын… Слал я жалобы, много жалоб, но при Хрущеве им не давали ходу. Это потом, уже при Брежневе, прокурор Руденко смилостивился и внес протест, признав, что я, Чернов, не изменник родины, а только вредитель и участник контрреволюционного заговора. Так вот и получилось, что ни за что ни про что просидел я за колючей проволокой вместо пятнадцати лет лишь четырнадцать с половиной.

СЛОВО ПЕРЕД КАЗНЬЮ

Выбор места для суда над Абакумовым был отнюдь не случайным. В Доме офицеров Ленинградского военного округа четыре года назад осудили на смерть Кузнецова, Вознесенского, Попкова и других, ныне полностью реабилитированных, поэтому гласный суд над фальсификаторами этого дела в том же помещении должен был наглядно продемонстрировать широким слоям советской общественности, что справедливость все–таки существует, а возмездие непременно настигает виноватых.

14 декабря 1954 года началось открытое судебное заседание выездной сессии Военной коллегии Верховного суда СССР в составе: председательствующего — генерал–лейтенанта юстиции Е. Л. Зейдина, членов — генерал–майора юстиции В. В. Сюльдина и полковника юстиции

В. В. Борисоглебского, при секретарях — капитанах юстиции М. В. Афанасьеве, Л. М. Горбунове и Н. М. Полякове, с участием государственного обвинителя — Генерального прокурора СССР, действительного государственного советника юстиции Р. А. Руденко и защиты — членов Московской городской коллегии адвокатов Л. И. Гринева, М. В. Степанова, М. И. Рогова и Л. В. Павлова.

На скамье подсудимых находились Абакумов, Леонов, Лихачев, Комаров, Чернов и Броверман. Шварцман выступал в качестве свидетеля — материалы о совершенных им преступных деяниях были выделены в отдельное производство и его осудили позднее, в марте 1955 года.

О степени открытости суда над Абакумовым и о том, кто изображал публику в зале, говорит такой факт — стенограмма судебного заседания снабжена грифом «совершенно секретно».

В ответ на традиционный в судах вопрос, признает ли он себя виновным, отказавшийся от адвоката Абакумов заявил:

«Виновным себя не признаю. Это дело провокационное, оно сфабриковано Берией, Кобуловым и Рюминым».

В ходе судебного разбирательства Абакумов заявил следующие ходатайства:

— приобщить к делу его докладные записки в ЦК ВКП(б) и в Совет Министров СССР, касавшиеся всех вопросов рассматриваемого дела;

— приобщить к делу постановление директивных органов о расследовании преступной деятельности Кузнецова, Вознесенского, Попкова и других;

— приобщить к делу изданные им приказы и директивы, направленные на ликвидацию недостатков, имевшихся в работе следственного аппарата МГБ СССР;

— приобщить к делу постановление директивных органов о сокрытии Меркуловым некоторых материалов по делу «авиационников»;

— приобщить к делу протокол об окончании следствия, подписанный в январе 1953 года т. т. Ильичевым и Китаевым;

— вызвать в суд в качестве свидетеля бывшего первого заместителя министра государственной безопасности С. М. Огольцова, который непосредственно курировал Следственную часть по особо важным делам;

— рассмотреть в судебном заседании факты применения к нему мер физического воздействия в период предварительного следствия;

— занести в протокол судебного заседания, что на следствии ему не разрешали писать заявления в Президиум ЦК КПСС.

Обосновывая внесенные ходатайства, Абакумов объяснял, что в противном случае суд не сможет установить действительные обстоятельства, в которых он, Абакумов, принимал те или иные решения. Например, арестовывал ли он каких–то людей по собственной инициативе или выполнял приказы руководителей партии и государства; проводил в жизнь постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о мере наказания Кузнецову, Вознесенскому и другим или же решил этот вопрос по собственному усмотрению, и так далее.

С различными ходатайствами выступили и другие подсудимые. В частности, они настаивали на судебном расследовании физических насилий, допущенных по отношению к ним на предварительном следствии.

Как отреагировали на это государственный обвинитель и высокий суд? «Я считаю, — сказал Р. А. Руденко, — что большинство ходатайств, заявленных подсудимым Абакумовым (почему только одним? — К. С.), несостоятельны и удовлетворению не подлежат». Совещаясь на месте, суд, покорно шедший на поводу у государственного обвинителя, определил: «Вопрос о заявленных ходатайствах решить в ходе судебного следствия», — а потом преспокойно забыл о вынесенном определении.

Работу Руденко на этом процессе, мягко говоря, не назовешь ювелирной. Проиллюстрирую свой вывод на примере того, как Руденко допрашивал подсудимого Комарова:

«Руденко: Чем вы руководствовались, когда проводили следствие по так называемому «ленинградскому делу?»

Комаров: Было постановление ЦК партии о Вознесенском.

Руденко: Неправда, Комаров! Было постановление ЦК об освобождении от должности, но не о привлечении его к уголовной ответственности».

Кто же в данном случае говорил неправду — подсудимый или Генеральный прокурор СССР?

Оба они, равно как и судьи, знали из материалов дела Вознесенского, что в начале сентября 1949 года председатель КПК при ЦК ВКП(б) Шкирятов внес предложения исключить Вознесенского из членов ЦК и привлечь его к судебной ответственности за утрату служебных документов, что 11 сентября 1949 года Политбюро приняло решение вынести оба эти предложения на Пленум ЦК ВКП(б) и что днем позже Пленум утвердил их. Для чего же Руденко солгал? И почему председательствовавший на процессе генерал Зейдин не вмешался, чтобы внести ясность?

Вот еще одна выдержка из стенограммы:

«Руденко: Как можно квалифицировать действия лиц, которые арестовывают советских граждан без достаточных к тому оснований, путем избиений добиваются у них вымышленных признаний в несовершенных ими преступлениях, а затем всеми силами стремятся, чтобы эти вымышленные показания были подтверждены в суде, и, таким образом, добиваются осуждения ни в чем неповинных советских граждан?

Комаров: Этого я не делал.

Руденко: Отвечайте на прямо поставленный вопрос.

Комаров: Такое действие является антисоветским. Лица, которые совершают эти действия, поступают изменнически по отношению к своей Родине».

Но в том–то и дело, что подсудимый не обязан давать квалификацию чьим–то действиям, в том числе и собственным. Это прерогатива других участников уголовного процесса, в первую очередь судей. Приходило ли в голову Руденко, что и вопрос, который он задал Комарову, и ответ Комарова имеют непосредственное отношение к нему самому? Ведь Руденко знал, — подсудимые говорили об этом открыто — что следствие велось с применением пыток и что обвинение в значительной мере строилось на выбитых из них, вымышленных признаниях. Однако, невзирая на это, Руденко проводил допросы в жестких, прессинговых формах, отметая все, что свидетельствовало бы в пользу подсудимых.

Далее Комаров показал: «В Ленинград (на процесс Кузнецова, Вознесенского и др. — К. С.) поехал я и еще десять следователей… Перед отъездом в Ленинград Абакумов меня строго предупредил, чтобы на суде не было упомянуто имя Жданова. «Головой отвечаешь» — сказал он».

Без сомнения, подобное указание перед отъездом в Ленинград получил и Руденко, ибо он всякий раз обрывал Абакумова, когда тот ссылался на приказы и установки Сталина. Видно, поэтому Руденко скомкал допрос Абакумова, не пожелавшего играть в поддавки.

Судебную речь Руденко приводить нет смысла, читатели наверняка поняли его настрой и позицию, а вот защитительную речь Абакумова стоит хотя бы частично процитировать:

«Я заявляю, что настоящее дело против меня сфабриковано. Я заключен под стражу в результате происков Берии и ложного доноса Рюмина, три года нахожусь в тюрьме, в тяжелейших условиях. Меня избивали. Администрация не дает мне бумаги. Жена с маленьким ребенком содержится в тюрьме. Мое обвинение начал фальсифицировать Рюмин, который обвинял меня в тягчайших преступлениях и докатился до абсурда, признав меня за главаря еврейской контрреволюционной организации. Одни обвинения в отношении меня прекращались, другие появлялись. Все недостатки в органах ЧК, скопившиеся за длительный период, вменяются мне как преступления… я ничего не делал сам. В ЦК (на суде Абакумов сказал — Сталиным. — К. С.) давались указания, а я их выполнял. Государственный обвинитель ругает меня, с одной стороны, за допущенные перегибы, а с другой — за промахи, смазывания. Где же тут логика? Дело «СДР» расследовано правильно. Мне же в течение трех с половиной лет пытались доказать, что я «смазал» террористические намерения у 15–16–летних юношей и девушек…

Недостатки у меня были, я их не скрывал. Утверждать, что я использовал такой орган, как Особое совещание для расправы — значит забывать о том, что я никогда не председательствовал в Особом совещании…

Я считаю, что суд должен справедливо разобраться в моем деле».

В своем последнем слове Абакумов был предельно лаконичен. «Меня оклеветали, оговорили, — сказал он судьям. — Я честный человек. В войну я был начальником контрразведки, последние пять лет на посту министра. Я доказал свою преданность партии и Центральному комитету…»

Что известно о последних минутах жизни Абакумова?

Изрядно потрудившийся в тот день подполковник Таланов рассказал членам секретариата выездной сессии Военной Коллегии Верховного суда СССР о том, как Абакумов шел на расстрел. Он крикнул: «Я все, все напишу в Политбюро…» — но не успел произнести слово «Политбюро» до конца: пистолетная пуля пробила ему голову.

СЫН ЗА ОТЦА НЕ ОТВЕЧАЕТ

В русском языке у существительного «беззаконие» есть неотъемлемое прилагательное — «сталинское». Сорок лет назад это сочетание слов прочно вошло в наш обиход. А теперь зададимся вопросом: кто ввел его и с какой целью сделал это?

Представители старшего поколения, по–видимому, одинаково ответят на первую часть вопроса: Никита Сергеевич Хрущев. Что же до второй части, то здесь начнется разноголосица, вызванная тем, что в нашем изрядно политизированном обществе отношение и к Сталину, и к Хрущеву неоднозначное. Поэтому, не вдаваясь в оценку тех или иных точек зрения, позволю себе высказать собственную — клеймя Сталина,

Хрущев не столько восстанавливал попранную справедливость, сколько выводил из–под критики саму систему тоталитарной власти, порождавшую беззакония, и в достаточно ясной форме давал понять всем и каждому, что отныне и присно и во веки веков Коммунистическая партия и Советское государство ничего подобного не допустят. Добавлю, что Хрущев знал, кому говорил — нет на земле другого народа, который бы с такой поразительной готовностью внимал невежественному краснобайству, выдавал желаемое за действительное и с праведным гневом ополчался на тех, кто обнаруживал эдакое, знаете ли, еретическое инакомыслие. Да и сам термин «культ личности Сталина» в осуждающей тональности звучал у Хрущева прежде всего потому, что это был культ не его, Хрущева, а другой личности — той, перед которой он двадцать лет раболепствовал и скоморошничал. Когда же, устранив конкурентов, Хрущев воцарился в Кремле, говорить о культе личности перестали. Между тем беззакония и, в частности, внесудебные преследования людей продолжались вопреки хрущевским заверениям.

Жена Абакумова вместе с сыном, который в тюрьме научился ходить и говорить, провела за решеткой 2 года 8 месяцев и вышла на свободу

9 марта 1954 года — следственное дело прекратили за отсутствием в ее действиях состава преступления. Она не претендовала ни на жилплощадь, ни на материальную компенсацию, а просила лишь вернуть ей детскую металлическую кроватку с матрасом и ее носильные вещи, в чем ей отказали. Десять месяцев ее не трогали, а 26 января 1955 года вызвали в милицию, чтобы отобрать паспорт и выдать взамен другой — без права проживания в Москве. И сколько она ни писала Хрущеву, что пострадала, не будучи в чем- либо виноватой, что на новом месте жительства не может найти работу и хоть какой–нибудь угол, а у нее на иждивении четырехлетний сын и нетрудоспособная мать, все было без толку. О их жизни в ту пору я узнал от сына Абакумова, в чьей памяти запечатлелась такая картина: полутемная, продуваемая сквозняком мастерская, посредине длинный дощатый стол, утыканный крупными гвоздями, за столом женщины с каменными лицами молча вяжут авоськи из веревок, среди них его мать, а он, мальчуган, которому некуда было деться, жмется к ее ногам…

Два года спустя власть предержащие вняли мольбам жены Абакумова и разрешили ей вернуться в Москву, после чего она уже не обременяла «нашего Никиту Сергеевича» докучливыми просьбами и сравнительно молодой умерла от опухоли мозга.

Родственники остальных обвиняемых в августе 1954 года, то есть еще до суда над их мужьями, отцами и сыновьями, были высланы из Москвы с запрещением проживать в режимных городах. В марте 1958 года им разрешили свободное проживание по всей территории СССР, за исключением Москвы, и лишь в декабре 1959 года полностью сняли паспортные ограничения. Среди высланных была жена полковника Комарова, вступившая с ним в брак за одиннадцать дней до его ареста.

Генерал–майор Леонов был женат на вдове офицера, павшего смертью храбрых в годы Великой Отечественной войны, и усыновил ее мальчика от первого брака. Тот мечтал связать свою жизнь с армией и в 1951 году был курсантом военного училища. Сидя в «Матросской тишине», Леонов в письме успокаивал жену, заверяя ее, что мальчику ничего не грозит — ведь он, Леонов, только приемный отец, а раз его настоящий папа был героем, то пасынка не тронут. Еще как тронули.

Если громадная страна семьдесят лет с песнями и плясками живет по принципу «лес рубят, щепки летят», то у ее граждан естественное чувство чему–то удивляться мало–помалу притупляется. Однако, признаюсь, меня поразило механическое равнодушие железной метлы тогдашнего «закона». Мести тротуары мы разучились, а вот подчистую подметать людей — в этом, ей–ей, непревзойденные мастера. У генерал–полковника Гоглидзе до женитьбы на уже упомянутой Евлалии Федоровне была другая семья — жена и сын, с которыми он расстался в 1934 году. С тех пор они не поддерживали отношений, и сын, взявший в их конфликте сторону матери, в течение девятнадцати лет ни разу не видел своего высокопоставленного родителя. Тем не менее в 1954 году его, уже взрослого человека, отца двух детей, подвергли административной высылке в Казахстан. Что надо сказать по этому поводу? Спасибо, что не расстреляли. И вдобавок непременно отбить земной поклон у какого–нибудь портрета.

Вот почему всплыла в памяти строка А. Т. Твардовского, которую я поставил в заголовок этой главы. Впрочем, у меня был выбор: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…»

ВСПОМИНАЕТ ГЕНЕРАЛ АРМИИ ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА П. И. ИВАШУТИН

В военной контрразведке я работал с финской войны, был тогда начальником особого отдела 23 стрелкового корпуса. В то время Абакумова лично не знал, познакомился с ним только в 1942 году, когда меня неожиданно вызвали в Москву с Северного Кавказа, где сражалась 47 армия, в которой я служил. Являюсь к Абакумову, как положено у военнослужащих, докладываю о прибытии и жду, что он скажет. Абакумов начал неторопливо расспрашивать о положении на нашем фронте, о работе особого отдела армии и мельком поинтересовался, большая ли у меня семья. Не знаю, ответил я, мои близкие пропали без вести при эвакуации. Абакумов пообещал навести справки, а сутки спустя вызвал в кабинет, чтобы сообщить, что моя семья в Ташкенте. Я обрадовался, а он сухо, без лишних слов, дал мне 72 часа на устройство личных дел и посоветовал не рассусоливать — на Центральном аэродроме приготовлен самолет.

Разыскал я жену, детей и родителей в глинобитной халупе без окон и отопления — и то, и другое заменял мангал, на котором готовили пищу. Товарищи из особого отдела Среднеазиатского военного округа помогли, выделили моей семье комнату, так что вернулся я из Ташкента по–настоящему счастливым. Поблагодарил Абакумова и попросил разрешения отбыть к месту службы. Абакумов сперва послал меня в ЦК ВКП(б) на беседу, а затем объявил, что я назначен начальником особого отдела Юго—Западного фронта.

С этим фронтом, впоследствии переименованным в 3–й Украинский, я прошел до Победы. Абакумова видел редко — в 1943 году, когда Управление особых отделов Наркомата обороны преобразовали в ГУКР «Смерш», в июне 1945 года, нас тогда собрали в Москве, чтобы поставить задачи на послевоенный период, и в конце 1947 года, как раз перед денежной реформой, на очередном инструктивном совещании. Выступая перед начальниками фронтовых управлений «Смерш», Абакумов не пользовался шпаргалками, четко излагал свои мысли и говорил со знанием дела. Он постоянно предостерегал нас от скоропалительных решений, основанных на одной бдительности и не подкрепленных доказательствами.

За годы войны ГУКР «Смерш» фронтов из чисто контрразведовательного органа превратились в мощную разведовательно–контрразведовательную службу, занимавшуюся не только розыском вражеской агентуры, но и агентурной разведкой во фронтовом тылу врага. К концу 1942 года мы овладели обстановкой, переигрывали противника и своевременно докладывали командованию о его намерениях. Немцы пытались посеять рознь между народами СССР, разработали и пытались осуществить несколько сложных операций, направленных на подрыв нашего патриотического единства, но из этого ничего не получилось, планы их были сорваны. Принижать заслуги Абакумова в успешной работе ГУКР «Смерш» несерьезно, думаю, что этого не позволит себе ни один контрразведчик военного времени. Практические результаты деятельности «Смерш» оказались выше, чем у НКГБ, что и стало причиной выдвижения Абакумова.

Пять послевоенных лет я прослужил за границей и лишь однажды воспользовался отпуском: Абакумов сам работал на износ и того же требовал от других. Он, однако, понимал людей, иногда считался с их нуждами — когда я в 1950 году попросился в Союз, Абакумов не стал возражать и подписал приказ о моем назначении начальником управления контрразведки Ленинградского военного округа. Это была наша пятая и последняя встреча.

К сожалению, у нас мало кто знает новейшую историю, она и по сей день толком не написана. А в поверхностных представлениях Берия и Абакумов соотносятся между собой примерно так же, как Гиммлер и Кальтенбруннер у немцев. Если применительно к Берии все это более или менее верно, то с Абакумовым дело обстоит не так. Говоря о нем, я не берусь ни обвинять, ни защищать его. Трагедия Абакумова в том, что он верой и правдой служил Сталину, беспрекословно выполнял все, что тот приказывал. Иной раз мне кажется, что, останься Абакумов во главе военной контрразведки, у него бы была другая судьба, но история не знает сослагательного наклонения. Мог ли Абакумов как–то повлиять на Сталина, в чем–то изменить карательную политику тех лет? Уверен в том, что не мог. Откажись он хоть единожды подчиниться, это бы ничего не изменило — Абакумов был бы немедленно расстрелян, а приказ исполнил бы тот, кого поставили на место Абакумова.

Оглядываясь на войну и критически оценивая некоторые операции Юго—Западного и 3–го Украинского фронтов, я точно так же не берусь обвинять военачальников, допустивших излишние потери в людях ради беспрекословного выполнения приказов Ставки, то есть Сталина. Рассуждать задним числом легко, ответ известен заранее, а риск равен нулю. Да и кто бы позволил своевольничать в боевой обстановке? Для Сталина человеческая жизнь ничего не значила, трупом больше, трупом меньше, — ему это было безразлично.

ГИПОТЕЗЫ

В судьбе Абакумова многое и по сей день туманно. Кому и для чего понадобилось губить его? Какую роль в этом играли Маленков и Берия? Кто еще причастен к уничтожению Абакумова?

Поскольку нет точных данных, придется довольствоваться версиями, основанными на логических размышлениях.

Сталин твердо правил страной и постоянно тасовал кадры — ему нравилось, когда между соратниками разгорались склоки. Особое удовольствие ему доставляла борьба за «второй горизонт», за право считаться престолонаследником. В годы войны за Сталиным шел Маленков, а за ним, примерно на одном уровне, следовали Молотов, Берия, Вознесенский и Каганович, заметно опережавшие Андреева, Ворошилова, Жданова, Калинина, Микояна и Хрущева. Кстати, Маленков, Вознесенский и Берия тогда были только кандидатами в члены Политбюро. Всех троих повысили в 1946 году, но обретение более престижного партийного статуса не принесло им позиционных преимуществ. Напротив, все трое переместились, уступив место Жданову, ставшему фаворитом Сталина.

Жесткий и бесцеремонный Жданов теснит «товарищей по партии», невзирая на лица. «Товарищ Сталин и я решили…» — с апломбом заявляет он, — и Маленков перебрасывается на работу в Среднюю Азию, Берия перестает курировать органы госбезопасности и сохраняет за собой только Комиссию по атомной энергии, а маршалы Жуков, Вершинин и адмирал Кузнецов покидают Министерство вооруженных сил СССР и получают назначения с понижением. В это же время Хрущева смещают с поста первого секретаря ЦК КП Украины и пересаживают в кресло Председателя Совмина республики. В правительстве Жданов опирается на Вознесенского, в партаппарате — на Кузнецова, сосредоточившего в своих руках подбор и расстановку руководящих кадров, а в вооруженных силах — на Булганина. Именно тогда Абакумов становится министром государственной безопасности.

Был ли Абакумов человеком Жданова? Люди, хорошо знавшие Абакумова, рассказывали мне, что он безоговорочно признавал одного Сталина. Но Абакумов, судя по всему, испытывал сильное влияние Жданова, разделял некоторые его взгляды и оценки. Например, в отношении к маршалу Жукову, которого Жданов смертельно ненавидел, а Абакумов, как мы убедились, считал крайне опасным человеком.

Чего достигал Жданов, выдвигая Абакумова? Бывший нарком госбезопасности Меркулов был приверженцем Берии, что явно не устраивало Жданова. В этом смысле молившийся одному богу Абакумов выглядел предпочтительнее, а другой подходящей кандидатуры не нашлось, ибо ГУКР «Смерш» был единственной чекистской службой, ранее не подвластной Берии, а Сталин при всем расположении к Жданову вряд ли бы согласился отдать МГБ кому попало.

Смерть Жданова, надо полагать, не обрадовала Абакумова. А Берия и Маленков, разумеется, воспряли духом. Однако Сталин, к огорчению «дорогих Л. П. и Г. М.», заговорил о разделении властей, называя Вознесенского своим вероятным преемником в правительстве, а Кузнецова — в ЦК ВКП(б). Шутил он или говорил всерьез — кто это может знать, но с этого дня Вознесенский и Кузнецов были обречены. Здесь и надо искать истоки «ленинградского дела», используя классический подход — кому выгодно?

В выигрыше оказались двое — Маленков и Хрущев. Первый вернул себе все, утраченное при Жданове, а второй возглавил кадровую работу в ЦК. Быть может, оба они ни при чем, а всю черную работу проделал за них кто–то третий? Так не бывает. Берия тоже не стоял в стороне, он вложил свою лепту в свержение «ленинградцев». То обстоятельство, что он не участвовал в дележе власти, ровным счетом ничего не доказывает — иногда навар получают не сразу, а спустя некоторое время.

Поговаривают, что Абакумова намеревались сжить со света заодно с «ленинградцами», но Сталин якобы воспротивился. Трудно сказать, так было или нет, хотя исключать этот вариант нельзя — слишком велик соблазн завладеть МГБ. Однако слово Сталина перевесило, благодаря чему Абакумов продержался еще год.

Впоследствии Маленков сказал в узком кругу: «Я избавил вас от Абакумова!» Почти то же самое говорил и П. К. Пономаренко, в ту пору один из секретарей ЦК ВКП(б). Думаю, что здесь нет существенного противоречия, так как Пономаренко всецело ориентировался на Маленкова. Для них обоих, с высоты занимаемого положения, подполковник Рюмин казался тараканьей мелкотой, однако его заштатность в данном случае пошла на пользу — донос ничем не примечательного, рядового чекиста при известной сноровке посредников мог прозвучать как глас народа, в то время как генеральская кляуза могла возбудить подозрения Сталина. Как действовал Рюмин — на свой страх и риск, либо по наущению сильных мира сего? — эту тайну он унес в могилу. Важно то, что донос Рюмина был передан Сталину из рук в руки кем–то из секретарей ЦК — то ли Пономаренко, то ли самим Маленковым. А дальше Берия и Маленков убедили Сталина, что Абакумову больше нельзя доверять.

Сменивший Абакумова Игнатьев был ставленником Маленкова, но Берия тоже не пронес ложку мимо рта — внедрил в МГБ генерал–полковника Гоглидзе, чтобы тот учил партаппаратчика Игнатьева чекистскому уму–разуму, по–товарищески делился своим многообразным опытом. А стремительное возвышение Рюмина, который был Игнатьеву, что называется, ни к чему, — это монаршеская милость Сталина, смело выдвигавшего «самородков».

Вопреки мнению недостаточно информированных подростков из организации «СДР», Маленков не был антисемитом. Не был таковым и Берия. Вероятно, Рюмин, с азартом распутывая нити им же придуманного заговора, еврейских буржуазных националистов, вел дело на свой страх и риск. Крылатая фантазия вознесла Рюмина в заоблачные выси, она же его и подвела — он выдал Отцу народов столько краткосрочных векселей, что оплатить их оказалось не под силу, а Сталин не терпел пустобрехов.

Здесь, пожалуй, не обойтись без пояснений.

Мерещившиеся Сталину заговоры отнюдь не лишили его проницательности, все обвинения нужно было подкреплять более или менее убедительными доказательствами. А какие факты были у Рюмина? Только признания арестованных во вражеской деятельности в пользу иностранных разведок. На кого конкретно работали арестованные, за сколько продали врагам нашу державу, где, с кем и когда встречались, чтобы получать задания от агентов империализма, кем были сами агенты, кто из них пойман с поличным и какие дал показания, — все это преподносилось Сталину в общих чертах. Тяготевший к точности Сталин ждал, грозил, а потом вызвал Игнатьева и в гневе потребовал, чтобы «шибздика» (Рюмин был очень мал ростом) убрали. Игнатьев обрадовался и мигом сплавил Рюмина на низовую работу в Министерство госконтроля.

Четыре месяца спустя Рюмина по приказу Берии взяли. И тогда выяснилось, что, преследуя евреев, он руководствовался собственными убеждениями, один к одному позаимствованными из небезызвестных протоколов сионских мудрецов. Мне довелось познакомиться с письмами Рюмина из Лефортово в адрес Маленкова. Эти послания размером с банные полотенца невозможно читать без лупы — в тексте нет интервалов между словами и между строчками. Вкратце пересказать их содержание не берусь — они охватывают события от Ветхого завета до наших дней, — попытаюсь лишь передать их эмоциональный накал. Обращаясь к Маленкову, Рюмин поражается людской слепоте вообще и слепоте Маленкова в частности. Господи, да как же умный Георгий Максимилианович, верный ученик и продолжатель дела великого Сталина, все еще не сообразил, что евреи куда опаснее всех атомных и водородных бомб, вместе взятых! Они, эти самые евреи, если их вовремя не остановить, заставят все человечество харкать кровью. Он, Рюмин, грудью встал на ихнем пути, а его, вместо того чтобы честь по чести наградить за проявленную бдительность, гноят в карцере Лефортовской тюрьмы и морят голодом. Не пора ли прозреть?! Ротшильды, рокфеллеры и бен–гурионы всех мастей и оттенков самодовольно потирают руки, предвидя скорую победу международного еврейства, а мы даже не чешемся! Он, Рюмин, чист перед партией, ему не в чем оправдываться, а вот Георгию Максимилиановичу стоит призадуматься, не то будет поздно!

Насколько я понял, письма Рюмина не дошли до Маленкова, единственными их читателями были следователи, в глаза и за глаза потешавшиеся над Рюминым.

Смерть Сталина поставила на повестку дня острейший вопрос — кто возглавит страну победившего социализма? В желающих не было недостатка, однако на первых порах до драки не дошло — решили править гуртом, обозначив этот способ звучным термином «коллегиальность». Всех это вроде бы устроило как нельзя лучше, но согласие оказалось обманчивым и непродолжительным.

Как дальше развернулись события? Вернее сказать, с чего все началось?

В последние годы жизни Сталина Маленков и Берия держались вместе не по дружбе, а в силу необходимости — тесное взаимодействие помогало выжить и упрочить свое положение в Кремле. Когда же Сталин умер, то быстро обнаружилось, что их цели не совпадают. Пример налицо. По инициативе Маленкова на мартовском (1953 года) Пленуме ЦК КПСС Игнатьева избрали секретарем ЦК, курирующим правоохранительные органы. Берии маленковский соглядатай был совершенно ни к чему, и он, действуя рука об руку с Хрущевым, месяц спустя добился смещения Игнатьева за нарушения социалистической законности в следственном аппарате бывшего Министерства государственной безопасности, которое тот возглавлял в течение полутора лет. Игнатьева не предали суду, а только отправили в почетную ссылку, назначив первым секретарем Башкирского обкома КПСС.

Резкий маневр Берии насторожил Маленкова. Еще в конце тридцатых годов он по достоинству оценил коварство Берии, а теперь понял, что человек в пенсне вряд ли станет плясать под чужую дудку. Это при Сталине Берия не смел поднять головы, зная, к чему это приведет, а в обстановке провозглашенной партией коллегиальности руководства запросто накинет удавку на членов Президиума ЦК. Поэтому предложение Хрущева нанести упреждающий удар по Берии пришлось как нельзя кстати.

Против ожидания, арест Берии не укрепил, а ослабил позиции Маленкова. Хрущев, которого Маленков и Берия ошибочно считали шутом гороховым, мало–помалу прибрал к рукам столько власти, что Маленкову приходилось все чаще уступать. Назревал неизбежный конфликт, в котором Маленкову довелось испытать горечь поражения.

Политологи находят, что Маленкову недоставало лидерских качеств. Утверждение это спорное, но я не хочу вступать в полемику и выскажу другое предположение, которое, быть может, кому–то покажется парадоксальным: в борьбе за власть Маленкова подвело клишированное мышление, абсолютно чуждое Хрущеву. Оба они — и Маленков, и Хрущев, — были изрядно замешаны в злодеяниях тридцатых, сороковых и начала пятидесятых годов, однако Маленкову не пришло в голову, оставляя себя в стороне, с пафосом обвинять коллег в том, что их руки по локоть в крови, тогда как Хрущев пошел на это, не моргнув глазом. И еще — взяв курс на коллегиальность руководства страной, Маленков сам подпилил сук, на котором сидел. Коллегиальность — категория демократическая, а тоталитарный режим не имел и принципиально не мог иметь ничего общего с подлинной демократией. Хрущев тоже не был силен в теории, но крестьянская сметка подсказала ему, что лучше быть первым, нежели вторым, третьим или пятым, и, не брезгуя ничем, он добился своего.

Эта борьба была длительной, напряженной и бескомпромиссной, во всяком случае для Хрущева. Если Маленков, вероятно, допускал возможность перераспределения сфер влияния в пользу Хрущева при условии сохранения за собой функции знаменосца, то Хрущева устраивала только безоговорочная капитуляция. Когда же чаша весов начала клониться в сторону Хрущева, Маленков вспомнил про Абакумова и решил приберечь его — ведь после расстрела бериевцев он был одним из немногих, кто знал обо всех злодеяниях власть имущих, в том числе и Хрущева.

Выдвигая эту гипотезу, я основываюсь на том, что торопил следствие и пытался форсировать события генерал–полковник Серов, человек Хрущева, а притормаживать, кроме Маленкова, было некому.

Абакумова отдали под суд в декабре 1954 года, а Маленкова освободили от обязанностей Председателя Совета Министров СССР позднее — в феврале 1955 года. Нет ли здесь противоречия? Думаю, что нет. Для политической борьбы характерны ситуации, когда чья–то победа формально еще не зафиксирована, хотя оба противника уже знают, кто возьмет верх. К концу 1954 года Маленков фактически уступил Хрущеву лидерство и сохранял лишь видимость первого лица. Почему же он не использовал Абакумова? Одно из двух: либо не решился, либо упустил подходящий момент для контратаки.

Еще один веский довод в доказательство того, что Хрущев стремился как можно быстрее разделаться с Абакумовым — его расстреляли через час с четвертью после оглашения приговора, в то время как, к примеру, Рюмин при прочих равных условиях прожил еще две недели и успел подать ходатайство о помиловании, которое было отклонено по заключению Прокуратуры Союза. Сразу же по окончании процесса над Абакумовым Генеральный прокурор СССР Руденко позвонил из Ленинграда в Москву, рубленой фразой доложил Хрущеву о выполнении задания и спросил, можно ли закругляться. Получив утвердительный ответ, Руденко не стал мешкать. Едва ли Абакумов унизился бы до ходатайства о помиловании, но то, что его лишили этой возможности, — установленный факт.

Во время этого телефонного разговора рядом с Руденко стоял Н. М. Поляков, тогда секретарь Военной коллегии Верховного суда СССР, у которого я и узнал подробности. Н. М. Поляков объяснил звонок Руденко желанием покрасоваться близостью к Никите Сергеевичу, а мне данный факт подсказал нечто иное — приговор по делу Абакумова был предопределен задолго до оглашения. Не берусь утверждать, принималось ли по Абакумову специальное решение Президиума ЦК КПСС, как в случае с Вознесенским, Кузнецовым и другими, но четкое указание Хрущева было, в этом нет ни малейших сомнений.

Почему Хрущев так энергично спровадил Абакумова на тот свет? Чего он опасался?

Определенно ответить на эти вопросы крайне сложно, — находясь у власти, Хрущев позаботился о том, чтобы изобличавшие его документы были уничтожены. Но живы еще старожилы Лубянки, работавшие под руководством С. Ф. Реденса в Московском управлении НКВД. Они рассказали мне, что в 1937 году Хрущев ежедневно звонил и спрашивал, как идут аресты. «Москва — столица, — по–отечески напоминал Никита Сергеевич, — ей негоже отставать от Калуги или от Рязани…» Живы и те, кому поручалось уничтожение порочивших его документов. Захотят они рассказать правду или нет — это другой вопрос.

Известно, что незадолго до смерти Маленков обращался к Андропову в КГБ СССР и приводил доказательства преступных действий Хрущева в годы сталинизма.

Словом, противозаконные действия Хрущева — тропа не торная, она ждет своего исследователя.

ВИНА И ОТВЕТСТВЕННОСТЬ

Может ли военнослужащий считаться изменником Родины, если он неукоснительно выполнял приказы главы правительства? По–видимому, нет — всякое законное правительство формально выражает интересы государства. Далее, можно ли его, этого военнослужащего, признать вредителем и террористом, если глава государства, чьи приказы выполнялись подсудимым, не признан таковым? Тоже нет, это азбучная истина. И, наконец, может ли подсудимый, в данном случае Абакумов, быть осужденным за участие в контрреволюционной организации или группе, которой не было в помине?

Мне могут возразить — ведь Абакумов осужден не один, с ним вместе приговорили к расстрелу и к иным тяжким наказаниям нескольких его подчиненных, действовавших совместно и, значит, представлявших собой группу. С этим нельзя согласиться, ибо не всякое сообщество людей, вместе совершивших какое–либо противоправное действие, имеет обязательные признаки группы. Для этого должен быть доказан предварительный сговор, чего в деле Абакумова и других не было. А если учесть, что их действия инспирировались Сталиным и что предварительный сговор с диктатором принципиально невозможен — он отдает приказы, а подданные их выполняют без пререканий, — то вообще не о чем говорить.

Хотя нет, один аргумент в пользу существования организации все же остается — и сам Сталин, и все осужденные по делу Абакумова были членами мощной группы единомышленников, тогда называвшейся Всесоюзной коммунистической партией большевиков. Но, насколько я знаю, никто еще не ставил вопроса о признании ВКП(б) контрреволюционной организацией и, надеюсь, не поставит.

Таким образом, у меня сложилось четкое мнение, что приговор Военной коллегии Верховного суда СССР по делу Абакумова и других был неправосудным.

Ни минуты не сомневаюсь, кто–то из читателей наверняка воскликнет: «Поня–ятно! Автор последовательно готовил именно этот вывод, потому что его симпатии на стороне Абакумова!»

Скажу откровенно, из людей, чьи судьбы отражены на этих страницах, я целиком и полностью симпатизирую только вйце–адмиралу Леониду Георгиевичу Гончарову. Мои симпатии принадлежат также женам, детям и родителям всех осужденных безотносительно к тому, были ли они, сами осужденные, виноватыми. Важно то, что уголовное либо административное преследование по признаку родства немыслимо ни в одном цивилизованном государстве.

Что же касается Абакумова, то мое отношение к нему противоречивое, двойственное: какая–то мера искренней симпатии соседствует и, признаюсь, не слишком мирно уживается с активным неприятием. Каким бы человек по фамилии Абакумов ни был, пытки и мучения, выпавшие на его долю, не могут не вызвать сочувствия и сопереживания у каждого, кто еще не очерствел окончательно. Нелепо осуждать сталинских узников, не выдержавших моральных и физических мук, — и мужество, и способность переносить боль и гнет унижений имеют свои пределы. Но если кто–то, как Абакумов, выстоял и не согнулся там, где другие, быть может куда более достойные, ломались и соглашались на все, вплоть до участия в судебных фарсах, то отказывать стойким людям в уважении, по–моему, аморально — есть случаи, когда даже смертельный враг заслуживает уважения.

Давно замечено, что между львом и шакалом, между волком и хорьком есть ощутимая эстетическая разница — крупные, сильные, уверенные в себе и смелые носители зла всегда привлекательнее. И если Абакумова поставить рядом с такими же его современниками из окружения Сталина, как Маленков, Берия, Хрущев и Каганович, то сравнение будет в пользу Абакумова. Он не был политиком в полном смысле этого слова и привлекает цельностью, прямотой, тогда как они со всеми их гангстерскими повадками, фарисейством, тягой к интригам, к подсиживанию оставляют чрезвычайно гадкое впечатление.

Не стоит сбрасывать со счетов и заслуги Абакумова в Великой Отечественной войне. Можно по–разному относиться к военной контрразведке и неоднозначно оценивать ее деятельность в тот период времени — ведь были и перегибы, и ни в чем не повинные жертвы из числа советских военнопленных и жителей оккупированных немцами территорий, но весомый вклад ГУКР «Смерш» в нашу победу очевиден, это бесспорно.

Можно ли оценивать личность Абакумова без учета массовых злодеяний и беззакония, совершенных в Министерстве государственной безопасности? Нет, это никогда не будет оправдано ни нами, ни нашими потомками.

Надо сказать, что некоторые из нас во весь голос объявляют олицетворением зла целые ведомства, ответственные за безопасность государства. Игнорировать это мнение едва ли разумно, голословное отрицание ничуть не лучше голословного утверждения, поэтому я ненадолго задержусь на рассмотрении того, что здесь, на мой взгляд, справедливо, а что нет.

Когда я слушаю страстные филиппики в адрес органов прокуратуры, внутренних дел и госбезопасности, то стараюсь разгадать, что в каждом отдельном случае движет обличителями — политический расчет или же святая простота, неспособность разобраться в причинно–следственных связях сложных общественных явлений? Концентрировать гнев на органах правопорядка — все равно что выплеснуть сгусток ненависти на кулак, которым некогда ударили вас или ваших близких, вместо того, чтобы задуматься над тем, чей мозг дал команду бить. Во все времена и при всех общественно–экономических формациях органы подавления были точным подобием и отпечатком верхнего эшелона власти. В этом смысле казарменный социализм — не исключение. А утверждение, будто ЧК, НКВД и МГБ наносили тяжкий урон стране именно тогда, когда по злой воле своих руководителей выходили из–под контроля ЦК ВКП(б) — миф, пущенный в обращение теми, кто отлично знал, что и зачем творит. Ведь работники органов, фигурально выражаясь, не композиторы, а оркестранты, исполняющие под управлением дирижера, коим была партия, ею сочиненную музыку.

Когда говорят о всеобщей, коллективной вине, вольно или невольно подразумевают коллективную безответственность. Ответственность должна быть только персональной, иначе она ни при каких обстоятельствах не будет действенной. А для этого не обойтись без уточнения степени вины, определяющей меру ответственности преступившего закон человека.

Интересно, как бы повел себя каждый из нас, окажись он или она на месте Абакумова? Исчерпывающий ответ на поставленный мною вопрос сможет дать только тот, кто способен на серьезное психологическое перевоплощение, ибо примерка маски Абакумова ни к чему не приведет — нужно не скользить по поверхности явлений, а внедряться в их суть, в ткань того времени и господствовавших в ту пору нравов. Если для нас, доживших до гласности, профессор Этингер, академик Юдин и подростки из организации «СДР» — ни в чем не повинные люди, то по тогдашним законам, они — контрреволюционеры и подлежали осуждению за антисоветскую агитацию. Подчеркиваю, все это было не заблуждением сталинских верноподданных, а действовавшей, всеми признанной нормой советского уголовного права. И преданность Сталину надо рассматривать не как способ преуспеть в жизни, а как искреннюю веру в его мессианское предназначение, как, если угодно, разновидность религиозного фанатизма. Кстати, последнее подтверждается тем фактом, что в руководстве органов госбезопасности и их следственного аппарата не случайно доминировали необразованные люди — Великий Зодчий казарменного социализма знал, на кого можно положиться.

Выполняя палаческие приказы Сталина, Абакумов мог добросовестно заблуждаться и считать, что поступает правильно, но мог и понимать, что творит непростительное зло. Допустим, он все понимал. А коли так, то был ли у него выбор? Реальная возможность выбора была у него в 1932 году, когда ему, грузчику, сыну больничного истопника и уборщицы медполитехникума имени Клары Цеткин, предложили перейти в НКВД. Но даже это надо воспринимать в духе того времени, когда человеку в военной форме с готовностью уступали место в трамвае, в стране царил ура–патриотизм, а армия и органы были окружены всеобщей заботой и любовью. У министра Абакумова выбора не было, если, конечно, не считать самоубийства.

Итак, сформулирую вывод: Абакумов действовал в условиях крайней необходимости и выполнял волю Сталина.

«Ну и что из этого? — энергично возразят некоторые читатели. — Наша страна на Нюрнбергском процессе вместе с другими державами- победительницами отстаивала безупречный правовой тезис: исполнение преступного приказа не освобождает от ответственности исполнителя!»

Мне, как говорится, нечем было бы крыть, если бы не одно «но» — есть сколько хотите случаев, когда мы неоднократно присоединяемся к различным международно–правовым актам и забываем распространить их действие на собственное законодательство. Подобные прецеденты имели и все еще имеют место в отношении к Хельсинкским и Венским соглашениям, а не только к Нюрнбергским. В нормах советского уголовного права вопросы об ответственности за исполнение незаконного приказа единообразно не регулируются. Применительно к условиям гражданской службы правовая теория и судебная практика исходят из того, что незаконный приказ начальника не является обязательным для исполнения. Подчиненный, сознавая его незаконный характер, подлежит ответственности за умышленное совершение общественно опасного деяния.

В отличие от общеуголовного законодательства, закон об уголовной ответственности за воинские преступления признает неповиновение или иное неисполнение приказа начальника опасным воинским преступлением, а точное выполнение приказа начальника освобождает подчиненного от ответственности как за его действия, так и за их последствия. Это касается и тех возможных случаев, когда приказ является незаконным или когда подчиненный сомневается в законности приказа, но выполняет его предписания. Юридическим основанием для освобождения подчиненного от ответственности служат требования военной присяги и воинских уставов о беспрекословном повиновении начальникам и незыблемости их приказов для подчиненных.

Приношу свои извинения читателям, утомил их юридической терминологией, но когда речь идем о законе, приблизительность формулировок недопустима.

Итак, что из этого следует? Поскольку закон не содержит каких–либо изъятий в зависимости от воинских званий начальника и подчиненного, я, в меру своего разумения, не усматриваю законных оснований для уголовного преследования генерал–полковника Абакумова за выполнение любых приказов генералиссимуса Сталина.

Мертвые люди земному суду не подлежат, можно говорить только об их нравственной ответственности перед историей. А она, эта нравственная ответственность, должна базироваться на единстве закона, быть равной для всех без исключения вне зависимости от сегодняшних общепринятых оценок. А с чем мы сталкиваемся? Возьмем для примера двух советских прокуроров — Вышинского и Крыленко. Первый числится в «плохих» — он автор «царицы доказательств» и государственный обвинитель на нашумевших «московских» процессах тридцатых годов. Второй, наоборот, «хороший» — он необоснованно репрессирован, а впоследствии посмертно реабилитирован. Но реабилитация Крыленко состоялась в те годы, когда никому не приходила на ум объективная оценка сфабрикованных процессов начала тех же тридцатых годов, где не кто иной, как сам Крыленко клеймил русскую интеллигенцию за принадлежность к никогда не существовавшим промпартии и «союзному бюро» меньшевиков. Может быть, следует подробнее изучить роль Крыленко в этих трагедиях и уж тогда решать, стоит ли он на одной доске с Вышинским или все–таки на разных?

Точно так же, на мой взгляд, обстоит дело и с Абакумовым. Если мы действительно идем к правовому государству и намерены руководствоваться тезисом о безусловном единстве закона, то почему, обоснованно подвергая нравственному осуждению Абакумова и трех его предшественников, не причисляем сюда и основоположников ВЧК — ОГПУ? Ведь и при них имели место массовые репрессии и бесчисленные преступления против человечности, что подтверждено рядом убедительных доказательств. Или их дегероизация не входит в планы наших маститых идеологов?

Не хочется углубляться в эту материю, это самостоятельная тема, но одно, по–моему, совершенно очевидно — казарменный социализм был не только бесперспективной в экономическом и социальном отношениях системой, но и от начала до конца преступной.

КОММЕНТАРИЙ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА ЮСТИЦИИ А. Ф. КАТУСЕВА

Документальное повествование о жизни и смерти министра Абакумова подошло к концу. Что можно сказать напоследок?

Не сомневаюсь, что правдиво написанная «Голгофа» заинтересует широкую читательскую аудиторию и вызовет много споров. Не во всем авторская позиция совпадает с моей, что вполне естественно — сколько людей, столько мнений. В частности, мне представляется неточным суждение автора об органах правопорядка тех лет как об орудиях репрессий в руках партии. Нет, не партия была композитором и дирижером для исполнителей трагедии миллионов советских людей. Сталин, Маленков, Молотов, Каганович, Хрущев, Жданов и другие в их ряду рассматривали партию таким же инструментом укрепления личной власти, как и названные органы. Об этом свидетельствуют материалы о массовых репрессиях коммунистов нашей страны и многих деятелей международного коммунистического движения.

Здесь уместно вспомнить шифрованную телеграмму Сталина, направленную 10 января 1939 года секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нац- компартий, наркомам внутренних дел и начальникам управлений НКВД:

«ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с разрешения ЦК ВКП(б). Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата и притом применяют его в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманна в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников? ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружающихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод».

Оставив на время юридическую оценку этой телеграммы, заметим, что ею Сталин от имени ЦК ВКП(б) пресекал попытки партийного аппарата и коммунистов на местах противостоять беззаконию в деятельности органов НКВД. В отношениях с «органами» партия, связанная принципами демократического централизма сталинского толка, не могла быть дирижером. Ее членам предопределялась лишь роль активных разоблачителей так называемых вредителей, изменников и шпионов. Что же до правовой оценки деяний Абакумова и его подчиненных, то здесь я обязан высказать свою точку зрения, отличающуюся от авторской.

По жалобе осужденного в 1954 году гражданина Чернова И. А. Главная военная прокуратура изучила материалы уголовного дела Абакумова и других и, приняв во внимание некоторые вновь открывшиеся обстоятельства, установила, что Абакумов, Леонов, Лихачев, Комаров, Чернов и Броверман были привлечены к уголовной ответственности по статьям 58 – 1(б), 58 – 7, 58 – 8 и 58 – 11 УК РСФСР (в редакции 1926 года) незаконно и необоснованно.

Из материалов уголовного дела следует, что аресты военачальников, крупных ученых, партийных и государственных деятелей производились Абакумовым по распоряжениям Сталина и других руководителей партии и правительства. То же самое следует и из заключения Комиссии Политбюро ЦК КПСС по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями, имевшими место в период 30–40–х и начала 50–х годов, от 5 марта 1988 года, где по поводу судебного процесса над Абакумовым, в частности, отмечено:

«Судебное разбирательство проходило до XX съезда партии, когда факты о преступлениях И. В. Сталина и его ближайшего окружения еще не были обнародованы. К тому же Маленков, один из главных вдохновителей «ленинградского дела», в то время занимал пост Председателя Совета Министров СССР. Кузнецов, Попков, Родионов, Лазутин и Соловьев были арестованы 13 августа 1949 года в кабинете Маленкова, а Вознесенский арестован на основании решения Пленума ЦК ВКП(б), проходившего 12–13 сентября 1949 года. Для получения вымышленных показаний о существовании в Ленинграде антипартийной группы Маленков лично руководил ходом следствия по делу и принимал в допросах непосредственное участие. Вопрос о физическом уничтожении указанных ленинградских руководителей фактически был предрешен до окончания судебного процесса постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) от 30 сентября 1950 года».

Обвинение Абакумова в том, что он был выдвинут Берией на пост министра государственной безопасности СССР и являлся соучастником преступной заговорщической группы Берии, также опровергается имеющимися в деле доказательствами.

Незаконность привлечения осужденных к уголовной ответственности за государственные преступления основывается, кроме того, на следующем:

— статья 58 – 1(б) предусматривает ответственность за преступные действия по измене Родине, выражавшиеся в выдаче военной или государственной тайны, в переходе на сторону врага, в бегстве или в перелете за границу; эти деяния должны совершаться умышленно, быть направлены в ущерб военной мощи Союза ССР, его территориальной неприкосновенности. Ни одного из перечисленных признаков в действиях осужденных не содержится, в ходе предварительного следствия и судебного разбирательства они не были выявлены и установлены;

— как вредительство, так и террористические акты совершаются с целью подрыва и ослабления Советского государства и власти и только с прямым умыслом. Однако в показаниях осужденных и в других материалах это не установлено. Напротив, все осужденные заявляли, что действовали в интересах Коммунистической партии и Советского правительства, выполняли указания Сталина, считая это большим доверием к себе и веря в законность своих действий, направленных на укрепление безопасности СССР;

— по этим же основаниям не содержится в их действиях и такого состава преступления, как участие в контрреволюционных организациях.

Под все эти формулировки действовавшего уголовного закона не подпадало совершенное Абакумовым. Да и с позиций здравого смысла невозможно усмотреть в логике его поведения умысел на государственные преступления. Он верно служил Сталину и созданному тем тоталитарному государственному режиму, называемому сегодня казарменным социализмом. Законность же должна, по моему глубокому убеждению, распространяться на правовые оценки и тех лиц в истории нашей страны, кто сам не считался с законностью.

Вместе с тем, в материалах уголовного дела содержится достаточно данных и доказательств, что осужденные Абакумов, Леонов, Лихачев, Комаров и Броверман, будучи должностными лицами в Народном комиссариате, а затем в Министерстве государственной безопасности СССР, на протяжении длительного времени систематически злоупотребляли властью и превышали ее, что повлекло за собой наступление особо тяжких подследствий: применение к арестованным физических мер воздействия, фальсификацию уголовных дел и смерть сотен невиновных людей. Эти действия осужденных представляли собой воинское должностное преступление и подлежали квалификации по статье 193 – 17 п. «б» УК РСФСР тех лет.

Мнение К. Столярова о несовершенстве действующих законов, о воинских преступлениях и, в частности, об уголовной ответственности военнослужащих за неповиновение или иное неисполнение приказа начальника не вызывает у меня принципиальных возражений. Упомянутые нормы действительно должным образом не регулируют уголовную ответственность за выполнение незаконных приказов, вследствие чего Прокуратура СССР внесла свои предложения об их уточнении в новых Основах уголовного законодательства Союза ССР. Однако наше заключение о виновности Абакумова и других в злоупотреблениях и превышении власти не имеет непосредственного отношения к дискуссиям вокруг теории и практики оценки незаконного приказа. Абакумов и некоторые его подчиненные совершили нарушения при производстве дознания и предварительного следствия, то есть в сфере судопроизводства, где нет места приказу и должен властвовать только закон.

Шифротелеграммой от 10 января 1939 года, цитированной выше, пытки и истязания подследственных Сталин санкционировал от имени ЦК ВКП(б), а никакая партия и ее высший орган не правомочны подменять законодателя. Работник органов правопорядка любого ранга, независимо от собственных убеждений и партийной принадлежности, обязан руководствоваться исключительно законом и несет индивидуальную ответственность за его нарушение. Это принципиальное положение содержалось в законодательстве того периода, подтверждено ныне действующим и остается актуальным.

Таким образом, я как заместитель Генерального прокурора СССР счел своим долгом подготовить надзорный протест в Верховный суд СССР и поставить вопрос об отмене приговора от

19 декабря 1954 года и переквалификации действий Абакумова, Леонова, Лихачева, Комарова и Бровермана на статью 193 – 17 п. «б» УК РСФСР (в редакции 1926 года). Уголовное дело в отношении Ивана Александровича Чернова должно быть прекращено в связи с отсутствием в его действиях состава преступления.

Это позиция прокурора, а окончательное решение за высшей судебной инстанцией страны.