Палачи и жертвы

Факты и комментарии

БЕЗ ГРИМА И МУНДИРА

Не в моих правилах с первых же строк напускать туман и нагнетать страсти, возбуждать читательский интерес нагромождением разного рода загадок, неясностей и т. п. Зачем? Проза, которую я писал, независимо от того, художественной она была или документальной, не относится к детективному жанру и, насколько я могу судить, не нуждается в нарочито усложненной интриге. Но в данном случае я решил поступить против обыкновения, имея на то достаточно вескую причину.

Для начала без сколько–нибудь существенных сокращений приведу подлинный протокол допроса в Лефортовской тюрьме, временно утаив от читателей лишь одно — фамилию обвиняемого:

«Вопрос: Каким партийным и административным взысканиям вы подвергались?

Ответ: Примерно в 1928 году в бытность мою уполномоченным информационно–агентурного отдела ГПУ Аджарии мне был объявлен по партийной линии выговор за пьянство. Это взыскание было снято в 1936 году.

По линии административной на меня накладывались взыскания, насколько мне помнится, дважды в период моей работы начальником секретнополитического отдела ГПУ Аджарии. Так, в 1932 году вместе со своим товарищем, работником кооперации Шарашенидзе, я принимал участие в пьянке на квартире у сотрудника ГПУ Горецкого в Батуми. Во время выпивки между Горецким и Шарашенидзе произошла драка, последнему был нанесен удар по лицу, и через несколько дней он скончался. Факт пьянки и драки от руководства я скрыл и в связи с этим в административном порядке был подвергнут, кажется, аресту на несколько суток.

В другой раз, в 1933 году, я подвергался административному взысканию за неумелую организацию операции по ликвидации меньшевистской политбанды: ночью две организованные мною засады по ошибке обстреляли друг друга, в результате чего один сотрудник был убит, а второй ранен. В связи с этим (а была ли политбанда меньшевиков? — К. С.) было решено подвергнуть меня аресту на несколько суток с исполнением служебных обязанностей… Возможно, что за период моей работы в органах на меня накладывались какие–либо другие взыскания, но за давностью я припомнить сейчас затрудняюсь.

Вопрос: За кутежи и попойки с женщинами легкого поведения вас наказывали?

Ответ: Работая в 1929–1932 годах в органах ОГПУ, иногда после выпивок с друзьями я встречался с женщинами легкого поведения и сожительствовал с ними. Но подвергался ли я за это каким–либо взысканиями, припомнить не могу.

Вопрос: В Батуми, как нам известно, вы путались с женщинами, имевшими шпионские связи с итальянским консульством. Расскажите об этом.

Ответ: Я не отрицаю, что вступал в интимные связи со случайными женщинами, с проститутками, но были ли среди них лица, имевшие связь с иностранцами, в частности с итальянцами, я не знал и не знаю.

Вопрос: Гражданка Н. вам известна?

Ответ: Нет, такую женщину я не помню.

Вопрос: А гражданку А. вы знаете?

Ответ: Тоже не знаю.

Вопрос: С этими женщинами, как нам известно, вы имели связь в Батуми. Почему вы это скрываете?

Ответ: Вполне возможно, что я встречался с ними, но фамилий не спрашивал. Скрывать от следствия я ничего не намерен.

Вопрос: Скажите, вы были знакомы с артисткой Ж.?

Ответ: Да. Мое личное знакомство с Ж. состоялось в 1944 году в их театре. В последующем… я сожительствовал с ней… подарил ей радиоприемник, ручные часы, купил в 1945 году путевку в санаторий в Гагры. Потом я узнал, что она очень легкомысленная женщина, разболтала об интимной связи со мной в театре и к тому же одновременно сожительствовала с другими лицами, в частности с начальником управления милиции… Поэтому с сентября 1945 года я с ней больше не встречался.

Вопрос: Когда вы познакомились с Дуненко?

Ответ: Я знал Дуненко еще в 1935–1936 годах, когда она была замужем… Близкое знакомство с Дуненко установилось весной 1947 года, я стал встречаться с ней и в марте 1948 года принял решение на ней жениться.

Вопрос: Что вам было известно о Дуненко в то время?

Ответ: Как говорила мне Дуненко, первый раз она вышла замуж за народного артиста Грузинской ССР Кавсадзе, разошлась с ним в 1929 или в 1930 году. В 1934 году вышла замуж за Арутюнова, работавшего тогда секретарем у председателя ГПУ Грузии Киладзе (репрессирован). В 1937 году Арутюнов был арестован НКВД Грузии и через несколько дней умер в тюрьме. В 1939–1945 годах Дуненко, по ее словам, сожительствовала с работником оперного театра Д.

Вопрос: Иначе говоря, вы знали, что Дуненко — политически сомнительная личность, и, несмотря на это… вступили с нею в брак?

Ответ: Я не считал, что женитьба на ней меня компрометирует.

Вопрос: Поскольку сами были морально и политически нечистоплотным человеком, так ведь?

Ответ: Отдельные случаи аморальных поступков с моей стороны имели место, о них я уже дал показания. С точки зрения же политической каких–либо предосудительных проявлений я не допускал. Что касается Дуненко, то я проверял ее в МГБ и знал, что по работе в оперном театре и в консерватории она характеризовалась положительно…

Вопрос: Не хитрите. Ведь вы знали, что Дуненко разрабатывалась ранее как жена репрессированного врага народа?

Ответ: Нет, я этого не знал. По учетам она не значилась.

Вопрос: А о том, что она являлась секретным осведомителем МГБ Грузии, вам тоже, скажете, не было известно?

Ответ: Я этого никогда не скрывал. Со слов Дуненко я знал, что она была привлечена к негласному сотрудничеству с органами МГБ…

Вопрос: Как установлено… вы в 1948 году уничтожили личное и рабочее дело на Дуненко как на осведомителя. Признаете это?

Ответ: Да, в 1948 году я давал указание… об уничтожении ее личного и рабочего дела осведомителя.

Вопрос: С какой целью вы предприняли незаконные, недопустимые в практике органов МГБ действия?

Ответ: Я считал неудобным, чтобы на жену министра госбезопасности было дело в МГБ Грузии. Теперь я вижу, что этого не следовало делать. В данном случае я поступил необдуманно, допустил ошибку…»

Да–да, не удивляйтесь, в органах ОГПУ — НКВД — МГБ допрашиваемый был отнюдь не мелкой сошкой, которая случайно затесалась в эту среду и вылетела оттуда за аморальное поведение и профнепригодность, а напротив, весьма внушительной фигурой, министром государственной безопасности республики.

А теперь позвольте официально представить нашего «героя» — Рухадзе Николай Максимович, 1905 года рождения, грузин, из крестьян, член ВКП(б), образование — среднее (указывал в анкетах, что окончил «гуманитарный техникум»), воинское звание — генерал–лейтенант.

Несмотря на утверждение, что он, мол, не намерен что–либо скрывать от следствия, на допросе 23 июля 1952 года арестованный Рухадзе не был, да и не мог быть полностью искренним. И дело здесь не в тактических уловках, а в том, что искренность — чуждое ему качество. Факты своей биографии он преподносил по–разному, в зависимости от ситуации. Вот как, например, он изложил историю вступления во второй брак в собственноручном заявлении на имя Л. П. Берии от 28 марта 1953 года:

«…в 1948 году я допустил крупную ошибку, женившись на Т. Г. Дуненко, дочери командира полка царской армии и внучке генерала… В июне 1948 года Чарквиани (тогда первый секретарь ЦК КП(б) Грузии. — К. С.) потребовал от меня письменное объяснение, а также ее биографию. Я отнес все это и ознакомил его с архивным делом на ее бывшего мужа Арутюнова Г., в котором ровным счетом ничего не было… Объяснение я написал на имя Чарквиани (в копии — Абакумову) и просил принять любое решение вплоть до развода, которое мной будет безоговорочно выполнено. Спустя несколько дней Чарквиани вызвал меня, успокоил и сказал: «В личную жизнь коммуниста мы не вмешиваемся, дело твое. Раз ты решил избрать Дуненко другом, препятствовать этому не буду…» От Абакумова (в то время министра госбезопасности СССР. — К. С.) никаких указаний по этому поводу не последовало… Я тогда искал не столько жену или женщину, а человека, который мог бы заменить мать моей шестилетней дочери, которая сильно горевала и буквально сохла без материнской ласки…»

Только в одном Рухадзе ничуть не лукавил — когда признавал аморальность своих поступков и в то же самое время отстаивал собственную политическую безупречность. По его глубокому убеждению, можно быть подонком, стопроцентным дерьмом и вообще кем угодно, но при этом незыблемо хранить верность партии и занимать любую государственную должность. Я. пожалуй, не стал бы акцентировать на этом внимание читателей, если бы речь шла лишь о Рухадзе. Нет, это была мировоззренческая норма определенного круга тех, кого я назвал преторианцами, закон жизни, которым они руководствовались.

Впрочем, обстоятельный разговор о преторианцах и их уголовных преступлениях впереди, а пока что совершим экскурс в прошлое и взглянем на Рухадзе в то время, когда он был в ореоле власти.

ПУТЬ НАВЕРХ

МЕГРЕЛО-НАЦИОНАЛИСТИЧЕСКАЯ ГРУППА

10 ноября 1951 года днем на закрытом заседании бюро ЦК Чарквиани огласил суточной давности решение ЦК ВКП(б) о наличии мегрелонационалистической группы, возглавляемой Барамия, о взяточничестве, хищениях и растратах в Грузии. Чарквиани был крайне удручен, подавлен и, когда они с Рухадзе остались вдвоем, убитым голосом произнес: «Мгеладзе и ты заварили кашу, а мне приходится расхлебывать. Если я все это перенесу и переживу, будет просто чудо…»

Мгеладзе, напротив, находился в приподнятом настроении — по воле вождя ему на следующий день «выплатили аванс»: на поспешно созванном пленуме ввели в состав бюро ЦК КП(б) Грузии.

А как, интересно, воспринял новость Рухадзе?

«Когда Чарквиани зачитал нам решение ЦК ВКП(б), все мы, члены бюро, были поражены. Я лично не ожидал таких результатов от моей информации, так как рассчитывал на меньшее, полагая, что все ограничится только оргвыводами в отношении Барамии и Рапавы. Однако в дальнейшем мне не оставалось ничего другого, как организовать следствие по этому делу таким образом, чтобы так или иначе подтвердить наличие никогда не существовавшей антисоветской мегрело–националистической группы».

И карательная машина завертелась, день ото дня набирая обороты. Той же ночью по указанию Чарквиани были арестованы братья Рапава и прокурор республики В. Я. Шония, а несколько дней спустя, когда Чарквиани сам съездил к вождю в Ахали—Афони, решением бюро ЦК Барамия был исключен из партии и тотчас взят под стражу. Вслед за ним арестовали заведующего отделом ЦК КП(б) Грузии К. Г. Чичинадзе.

По устоявшейся традиции наших отечественных фальсификаторов уголовно–политических дел враждебная деятельность любых антипартийных группировок автоматически включала в себя активные связи с иностранными разведслужбами и эмигрантскими кругами с целью подрыва мощи Советского государства и власти, свержения су- шествующего строя и т. д. Выявишь и задокументируешь такие связи — готовь дырку для ордена и жди монаршей милости Вождя, не выявишь — пеняй на себя: работу по делу признают неудовлетворительной, а тебя самого посадят за решетку. Рухадзе все это знал как свои пять пальцев, не строил иллюзий и, несмотря на то что у Барамии, Рапавы и других арестованных подобных связей с заграницей не было и быть не могло, лез из кожи вон, чтобы доказать обратное.

В декабре 1951 года Рухадзе, по его словам, «решил нанести удар по реэмигрантам и произвел 42 или 47 арестов лиц из указанной выше категории». Для чего это делалось? Наивный вопрос! Раз эти люди в свое время покинули Грузию и много лет прожили за границей, их легко могли завербовать буржуазные разведки, а от Рухадзе требовалось, во–первых, установить факты шпионажа в пользу стран Запада и, во–вторых, прочным узлом связать разоблаченных шпионов с Барамией, Рапавой и их охвостьем. Что из того, что все они начисто отрицают и шпионаж, и знакомство друг с другом? Это, скажем так, временные, технологического характера трудности. Ведь для того, чтобы правильно сориентировать подследственных, побудить к признательным показаниям, существуют резиновые дубинки, плети и веревочные петли.

Объективности ради отмечу, что поименованные приемы не были плодом творческих поисков одного Рухадзе. У него был выдающийся наставник — Иосиф Виссарионович Сталин, внимательно изучавший все протоколы допросов и заочно руководивший следствием по делу Барамии, Рапавы и других.

Привожу фрагменты разговоров по «ВЧ» между Москвой и Тбилиси по собственноручным заметкам Рухадзе:

Таких примеров множество, приводить все, по–моему, нет смысла, ибо дело не в их количестве, а в существе. Но отдельные пояснения к ним необходимы. Кем был Гегелия, которого Сталин велел арестовать, побить и расстрелять? Г. Д. Гегелия, реэмигрант из Франции, вернулся на родину в 1947 году — вот, собственно, все, что Сталин узнал о нем из справки Рухадзе. Однако самого главного Рухадзе почему–то не указал — Гегелия в 1925 году был направлен во Францию органами ВЧК — ОГПУ и двадцать лет был нашим закордонным агентом. Вслед за Гегелией арестовали его жену — Л. К. Сан—Реми, француженку по национальности. Основанием для взятия под стражу послужило то, что она «антисоветски настроенная личность, выражавшая желание (после внезапного ареста мужа. — К. С.) вернуться во Францию».

Упомянутый Сталиным Каранадзе — министр внутренних дел Грузии, не входивший, мягко выражаясь, в число друзей Рухадзе. Проводя массовые аресты, Рухадзе не забывал тех, кто когда–либо хоть чем–то навредил ему. Так, например, по делу антисоветской мегрело–националистической группы был арестован заместитель министра внутренних дел ГССР Бзиава, который несколько месяцев назад посылал в Москву рапорт про болтливость Рухадзе. Кроме того, на следствии выяснилось, что он приносил Барамии заявления от сотрудников МВД с компроматериалами на Рухадзе, и тогда Рухадзе решил, что Бзиаве на свободе делать нечего.

Но это второстепенные детали, побочные линии дела, а основной упор, повторяю, был на то, чтобы раз и навсегда связать членов преступной нацгруппы с заграницей.

«В поисках агентуры Ноя Жордания (лидер грузинских меньшевиков. — К. С.) и Евгения Гегечкори в Грузии я арестовал племянника Гегечкори — Намичайшвили И. Т., того самого, о котором рассказывал И. В. Сталин за обедом в Цхалтубо 26 сентября 1951 года и которого НКВД забрасывало в Париж для вербовки Г егечкори, — писал арестованный Рухадзе в своем заявлении на имя Берии. — За основу я взял рассказ Вождя… После его ареста мы начали собирать материал для изучения и дальнейших мероприятий, но закончить это не успели — он скоропостижно скончался во Внутренней тюрьме МГБ ГССР. Перед смертью Намичайшвили показал на допросе, что был обработан Евгением Гегечкори, что получил указания собирать информацию о колхозах Грузии и что тот обещал прислать на связь к нему своего человека…»

Что означает внезапная смерть в следственной тюрьме, думаю, объяснять не надо. Да и насчет «информации о колхозах» много говорить тоже не стоит. Представляете себе, что такое для иностранных спецслужб достоверная разведсводка о том, сколько и где именно грузинские крестьяне собрали яблок, кукурузы, винограда, грецких орехов, алычи, лаврового листа, цитрусовых и т. п.? Это же, без преувеличения, ключ к победе над потенциальным противником!

Тем временем события приняли грозовой оборот — Москва была недовольна ходом следствия, Рухадзе беспрерывно теребили, 27 марта 1952 года ЦК ВКП(б) принял новое решение, где было указано, что существовавшая в Грузии «нелегальная мегрело–националистическая группа Барамии ставила своей целью отторжение Грузии от Советского Союза», на Политбюро ЦК ВКП(б) прозвучала резкая критика в адрес Рухадзе, а четыре дня спустя Чарквиани был снят с работы и заменен Мгеладзе.

Чуя, что пахнет жареным, Рухадзе изрядно струхнул и без промедления обратился за помощью, как ему казалось, к крупнейшему знатоку современной следственной практики — заместителю министра госбезопасности СССР, начальнику Следственной части по особо важным делам МГБ полковнику Рюмину.

СЛЕДОВАТЕЛЬ № 1

В этом качестве Михаил Дмитриевич Рюмин мало кому запомнился — он, подобно комете, прочертил яркий след на лубянском небосводе и канул в Лету. Однако те читатели, кто прежде ни полслова не слышали о Рюмине, вправе задать вопрос: почему столь важный в стране пост, явно генеральскую должность, в ту пору занимал человек в довольно скромном звании полковника госбезопасности?

В самом деле, в чем причина очевидной несоразмерности между должностью и званием? Быть может, Рюмина необоснованно затирали, упорно не хотели дать ему погоны с большими звездами и брюки с лампасами?

Вопросы эти отнюдь не праздные, поэтому прежде чем рассказать о визите Рухадзе, я конспективно охарактеризую Рюмина — личность по–своему колоритную и на редкость отвратительную.

Рюмин — «русский, член ВКП(б), рост — низкий, фигура — полная, лицо — круглое, шея — короткая, цвет волос — русые, рот — малый, углы рта — опущены, губы — тонкие»[5], — родился в 1913 году в селе Кабание Батулинского района Курганской области в семье зажиточного крестьянина, торговавшего скотом и державшего харчевню. В анкетах он благоразумно называл отца «середняком» и, кстати говоря, в графе «образование» неизменно указывал «незаконченное высшее», хотя это было чистейшим враньем — в действительности Рюмин с грехом пополам одолел лишь восемь классов средней школы и краткосрочные бухгалтерские курсы, не отличался ни умом, ни деловой сметкой и был, прямо скажем, заурядной фигурой, если не считать поистине гигантской, не знавшей удержу фантазии.

Чтобы не быть голословным, сошлюсь на докладную записку его оперативного секретаря майора Бурлака, датированную 19 мая 1953 года:

«…у меня сложилось впечатление, что Рюмин малограмотный человек, часто спрашивал, как пишется то или иное слово или какие знаки препинания надо ставить. У него очень маленький словарный запас. Часто он спрашивал значение того или другого слова. Мне казалось, что он от начала и до конца не прочитал ни одной книги…

Мне известно, что Рюмин часто выпивал. О предстоящей выпивке Рюмин не стеснялся говорить при дежурных секретарях и других подчиненных… Он говорил мне, что любит выпить и что его норма якобы 700 граммов… Пристрастие к спиртным напиткам, нескрываемое стремление поволочиться за женщинами, вовремя и плотно пообедать — вот, пожалуй, и весь круг интересов Рюмина…»

Сходную оценку дал Рюмину и заместитель начальника Следственной части по особо важным делам МГБ СССР полковник Федотов:

«Прежде всего нужно отметить, что Рюмин — это недалекий и полуграмотный человек, эгоист по натуре, обманщик, способный осветить любой факт в выгодном ему плане, а не так, как было на самом деле. В целом ряде случаев… Рюмин давал одни указания, а затем, если ему было невыгодно подтвердить их, отказывался от своих слов…»

Приняв на веру суждения Бурлака и Федотова о Рюмине, мы тем самым допустим обратный перекос и невольно спросим: как же недалекий и полуграмотный выпивоха, жуир и обжора стал заместителем министра государственной безопасности? Надо думать, по блату?

Нет, блат в данном случае совершенно ни при чем — Рюмин сам являлся кузнецом своего недолгого счастья. А это счастье привалило ему по той простой причине, что в роли оценщика рюминских «поковок» выступил никто иной, как И. В. Сталин.

Чтобы наглядно убедиться в этом, ознакомимся с послужным списком Рюмина. До войны он не имел отношения к органам и подвизался на разных незначительных должностях, высшая из которых — начальник планово–финансового отдела дирекции по строительству канала Москва—Волга, в 1941 году попал в военную контрразведку, но не на фронт, а в тыл — в штаб Архангельского военного округа; три года спустя его взяли в аппарат Главного управления контрразведки «Смерш» Наркомата Обороны СССР в качестве временно прикомандированного, а позднее зачислили в штат старшим следователем. В мирное время Рюмина перевели на ту же должность в Следственную часть по особо важным делам МГБ СССР, где он застрял без малейших шансов на продвижение, чему были свои причины. Во- первых, Рюмин не проявил себя с положительной стороны, напротив, на нем висели дисциплинарное и партийное взыскания за утрату бдительности (однажды он по рассеянности забыл папку со следственным делом в служебном автобусе, курсировавшем между Лубянкой и Лефортовской тюрьмой), во–вторых, как–то раз, сославшись на болезнь, он не явился на дежурство в праздничный день, хотя не располагал оправдательным документом, и, наконец, в-третьих, Управление кадров МГБ весной 1951 года заподозрило, что при заполнении анкет подполковник Рюмин сознательно скрывает компрометирующие данные о своих близких родственниках. Последнее грозило уже не взысканием, а позорным изгнанием, ибо брат и сестра Рюмина действительно были осуждены к лишению свободы за уголовные преступления (соответственно — за кражу и за спекуляцию), а его тесть в годы гражданской войны был офицером в армии адмирала Колчака. Вот тогда–то Рюмин сыграл ва–банк: понимая, что терять ему, в сущности, нечего, он отважился на ложный донос, в котором обвинил министра госбезопасности СССР генерал–полковника Абакумова в смазывании дел по террору, якобы направленному против членов Политбюро ЦК ВКП(б) и лично товарища Сталина.

Если непредвзято сопоставить авторитет, вес и общественное положение Абакумова и Рюмина, то невольно напрашивалось сравнение со слоном и моськой. Так что донос, скорее всего, мог погубить, а не вознести доносчика. Однако Рюмину чертовски повезло — Маленков и Берия исподволь точили зубы на Абакумова, признававшего только Сталина, искали повод для расправы над неудобным для них министром и, конечно, без колебаний воспользовались предоставившейся возможностью: когда Сталин распорядился отстранить Абакумова и создать комиссию для проверки работы МГБ, они вдвоем подготовили настолько убийственное заключение, что некогда расположенный к Абакумову Вождь народов окончательно отступился от него и дал санкцию на арест. Но, помимо везения, отнюдь не последнюю роль в этой истории сыграла и предприимчивость Рюмина — зная лишь приблизительно, что где–то наверху у Абакумова есть могучие враги, он каким–то образом безошибочно «вычислил» Маленкова, и, по–видимому, нашел прямой ход к нему, так как донос попал в руки Сталина не без участия женоподобного Георгия Максимилиановича.

При казарменном социализме доносительство считалось занятием достойным, доблестным, даже патриотическим и, само собой разумеется, всемерно поощрялось. Не был обойден наградами и Рюмин — его тотчас переместили через три служебных ступени на четвертую, назначив исполняющим обязанности начальника Следственной части по особо важным делам МГБ СССР, и произвели в полковники. Окрыленный доверием Сталина, Рюмин мгновенно мобилизовал всю свою фантазию и за каких–то три месяца очертил контуры разветвленного, тщательно законспирированного заговора еврейских буржуазных националистов: одна группа врагов народа, в основном деятели науки и культуры, спелась с заокеанскими толстосумами насчет реставрации капитализма в СССР, другая группа, составленная из профессоров Лечсанупра Кремля, готовилась к злодейскому умерщвлению видных руководителей партии и правительства, а третья, самая опасная группа, включавшая в себя генералов и старших офицеров госбезопасности из евреев по крови и по духу (сюда Рюмин отнес тех, кто был женат на еврейках), должна была захватить власть, сместить товарища Сталина и установить диктатуру Абакумова.

Несмотря на то, что выдвинутая Рюминым версия почти ничем реальным не подтверждалась, Сталин сразу же ухватился за нее — к старости ему повсюду мерещились интриги, заговоры и, в особенности, террористы, вознамерившиеся покуситься на его бесценную жизнь. Но, интуитивно поверив Рюмину, он по устоявшейся привычке не сказал ни «да», ни «нет». Великому и мудрому Вождю всего прогрессивного человечества не к лицу спешить, коль скоро он славен безошибочностью принятых решений. А месяц спустя, будучи на юге, в Ахали—Афони (как раз в то самое время, когда приезжал Рухадзе), Сталин еще раз взвесил все обстоятельства и пришел к выводу — в маленьком полковнике определенно что–то есть, нюх у него отменный, да и котелок варит. И эта его затея с евреями очень перспективная. Что они шпионы и террористы — это не факт, но народец они паршивый, склочный, способный на любую пакость. В общем, разумнее всего следовать принципу «береженого бог бережет», а посему надо, пожалуй, благословить Рюмина на крестовый поход.

Все остальное было делом техники — в Москву ушла шифровка, и Михаил Дмитриевич Рюмин в ноябре 1951 года был назначен заместителем министра государственной безопасности Союза ССР.

Но зачем приземленному субъекту с замашками провинциального ловеласа карьера, все эти высокие государственные должности, если он не получает в качестве добавки тех вожделенных утех, без которых и жизнь не в радость? Власть, конечно, штука хорошая, спора нет, однако без выпивки, без вкусной еды и, главное, без доступных, сговорчивых женщин бытие, по мнению Рюмина, теряло всякие краски. Но в то время ему во всем сопутствовала удача: алкогольно–гастрономические блага теперь поступали бесперебойно, а что касалось дел, так сказать, амурного свойства, то здесь все развивалось по пословице «на ловца и зверь бежит». К Рюмину на прием явилась некая гражданка П., жена недавно арестованного офицера госбезопасности, и робко попросила об участии — ее, бедняжку, должны были, как водится, переселить из прекрасной отдельной квартиры в доме на Смоленской площади к черту на рога, а ей очень хотелось получить комнату где–нибудь в центре, предпочтительно в малонаселенной коммунальной квартире. Будь посетительница замухрышкой, Рюмин в два счета послал бы ее подальше, потому что с членами семей изменников родины в МГБ не церемонились, но соблазнительная фигура и славненькая мордочка задели его сексуальные струны. И Рюмин, напустив на себя важность, согласился рассмотреть ее ходатайство, если она не обманывает и занимаемая ею квартира в самом деле пригодна для обмена на комнату в центре. Гражданка П. тут же пригласила Рюмина к себе, в ответ на что он снисходительно пообещал в один из ближайших дней выкроить часок–другой.

В холодный зимний вечер он нанес визит гражданке П. и как был, в шинели и в полковничьей папахе из каракуля, уселся за стол. П. любезно предложила чаю, от чего Рюмин решительно отказался. Тогда П. сказала, что у нее есть бутылка водки, но вот конфуз — никакой закуски нет, только лимон. Водочка с лимончиком — это то, что нужно, заверил Рюмин и молча опорожнил поллитровку, после чего распалился и без какого- либо перехода начал форсированно ухаживать за хозяйкой дома, подразумевая под ухаживанием срочный перевод дамы из вертикального положения в горизонтальное.

Гражданка П. сопротивлялась не слишком упорно, поскольку заранее была готова уступить домогательствам плюгавого замминистра, чтобы как–то облегчить участь арестованного супруга. Правда, эта готовность дамы не была должным образом оценена и востребована кавалером — хвастливо говоря майору Бурлаку о водочной норме в семьсот граммов, Рюмин явно приукрасил собственные возможности, выдал желаемое за действительное: стоило его пьяной голове прийти в тесное взаимодействие с подушкой, как он расслабился и напрочь вырубился до одиннадцати часов утра.

Пробуждение было менее радужным, нежели отход ко сну. С похмелья следователь № 1 был хмур, неприветлив и устроил гражданке П. форменный разнос — как она, черт ее подери, посмела не разбудить его вовремя?! А выйдя на Смоленскую площадь, он, к пущей досаде, не обнаружил служебного автомобиля — за долгую зимнюю ночь промерзший буквально до костей водитель утром уехал в гараж и в тот же день слег с воспалением легких…

На первом этапе раскрытие заговора еврейских буржуазных националистов шло как по мае- лу. Бывший заместитель начальника Следственной части по особо важным делам полковник Лихачев, взятый под стражу вслед за Абакумовым и больше других деморализованный арестом, в угоду Рюмину показал на допросе, что профессор 2–го Московского мединститута Я. Этингер незадолго до смерти от грудной жабы в камере Лефортовской тюрьмы признал факт злодейского умерщвления кандидата в члены Политбюро, секретаря ЦК ВКП(б) А. Щербакова. Однако Этингер был всего лишь консультантом Лечебно–санитарного управления Кремля, тогда как лечил Щербакова крупнейший советский терапевт профессор В. Виноградов, уже давно исполнявший обязанности личного врача Сталина. Спрашивается, мог ли консультант Этингер уморить Щербакова без активного участия Виноградова? Нет, это исключено, заявил Рюмин и получил у Сталина санкцию на арест Виноградова.

С этого момента доказательства существования опаснейшего заговора посыпались как из рога изобилия: арестованный профессор Виноградов, которому в то время было под семьдесят, под угрозой избиения признался, что «вместе с профессором Я. Г. Этингером и по инициативе последнего умертвил товарища А. С. Щербакова», а бывший начальник Лечсанупра Кремля профессор П. Егоров и врач–терапевт Г. Майоров, не выдержав примененных к ним физических методов воздействия, показали, что по заданию английской разведки «неправильно диагностировали заболевание товарища А. А. Жданова, скрыв имевшийся у него инфаркт миокарда, назначили противопоказанный этому заболеванию режим и в итоге умертвили его».

Теперь Рюмину предстояло воедино связать врачей–предателей с предателями–чекистами, все еще отрицавшими как наличие еврейского заговора, так и свою причастность к злодействам подкупленных врагом медиков. Вошедший в азарт Рюмин не сомневался в победе: ведь, фигурально выражаясь, у него на руках был козырный туз — датированное августом 1948 года донесение заведующей отделением функциональной диагностики Лечсанупра Кремля Лидии Тимашук на имя генерал–лейтенанта госбезопасности Н. Власика о лечении больного Жданова вопреки объективным данным кардиограмм. Причем тревожный сигнал доктора Тимашук через Власика попал к руководителям МГБ и после сугубо формальной проверки — представьте себе! — был подшит в дело. Кто же нынче, когда следствие располагает совокупностью улик, поверит Абакумову и его еврейским прихвостням, что здесь имело место обыкновенное ротозейство, а не измена Родине? Нет, им нипочем не отвертеться: спеклись, голубчики!

Как раз в эту пору Рухадзе и напросился на прием к Рюмину, который, невзирая на чрезмерную занятость, без проволочек назначил аудиенцию, — зная, что грузинский коллега в поте лица своего разматывает запутанный мегрельский «клубок», державший нос по ветру следователь № 1 не мог отказать ему во внимании.

В лубянской иерархии занимаемая должность неизменно стояла выше воинского звания, поэтому старший по чину и по возрасту Рухадзе дипломатично принял позу просителя. У него, как он объяснил, есть трудности, затягивающие следствие и, увы, вызывающие тягостные сомнения в том, что такое ответственное, поставленное на особый контроль дело увенчается должным образом. К несчастью, дорогой товарищ Сталин почему–то не разрешил пытать ни Михаила Барамию, ни Авксентия Рапаву, ни даже бывшего прокурора республики Шонию — Ивана Рапаву можно, Чичинадзе тоже, а этих нет. Но без острых методов допроса перечисленные враги народа не дают признательных показаний относительно связей с меньшевистской эмиграцией и с иностранной разведкой. Между тем без их признаний не обойтись — его, Рухадзе, наверняка упрекнут за то, что он не выложил на стол «царицу доказательств». Словом, ему нужен мудрый совет — как поступить?

С глубоким пониманием выслушав сетования генерала Рухадзе, полковник Рюмин первым долгом проявил человеколюбие и утешил собеседника. Ей–богу, уважаемый Николай Максимович даром поддался унынию. Мегрельское дело, как считает он, Рюмин, следует вести и закончить точно так же, как «ленинградское». Что же касается обвинений в измене Родине, то для высшей меры наказания вовсе не обязательно, чтобы подсудимые признались в шпионаже. В «ленинградском деле» этого не было — осужденные к расстрелу, например, Кузнецов и Капустин, признались только в противопоставлении себя ЦК ВКП(б), в вождизме и в группировании во вражеских целях. Этого, поверьте, оказалось вполне достаточно. А разве между «ленинградским» и мегрельским делами нет тождества?

Рухадзе приободрился, вместе с Рюминым ознакомился с материалами «ленинградского дела», составил подробный конспект и по–мужски пожал руку следователя № 1 — отныне ему было ясно, в каком направлении продолжать следствие. Вот что значит вовремя посоветоваться с настоящим специалистом, у которого действительно министерская голова!

«ВДОХНОВЕНИЕ»

Вернувшись в Тбилиси, Рухадзе взялся за дело с редкостным вдохновением. Наряду с полезным советом он получил от Рюмина и конкретную помощь: в его распоряжение была направлена из Москвы бригада следователей во главе с заместителем начальника Следственной части по особо важным делам МГБ СССР полковником Цепковым, тотчас предложившим ряд действенных мер. Еще раньше, с 15 февраля 1952 года, для участников антисоветской мегрело–националистической группировки был установлен строгий режим содержания — их лишили прогулок, а также прав пользования тюремной библиотекой и услугами продуктового ларька. Теперь же, по авторитетной рекомендации полковника Цепкова, их вдобавок лишили сна: 10 апреля Рухадзе утвердил «план», согласно которому весь личный состав Внутренней тюрьмы МГБ ГССР перешел на усиленное несение службы продолжительностью 16 часов в сутки и был переведен на казарменное положение, количество постов возросло втрое, в том числе выставлялись четыре особых поста — у камер 62, 65, 55 и 38, где содержались М. Барамия, А. Рапава, И. Рапава и Г. Каранадзе.

Как полнее и достовернее передать состояние людей, подвергавшихся издевательствам в застенке у Рухадзе? Как рассказать о боли, о предельном унижении человеческого достоинства, о том беспросветном отупении, в которое впадает лишенный сна арестант, когда жизнь становится в тягость? Авторский текст здесь едва ли уместен, предпочтительнее передать слово тем, кто прошел через этот «конвейер».

«Я сам бывший чекист, — в марте 1953 года писал А. Рапава, — но наш арестантский строгий режим по сравнению с установленным ими (следователями бригады Цепкова. — К. С.) режимом просто гуманность. Из всех средств репрессий самое тяжкое… то, что давали спать в сутки не более одного часа, а то и совершенно лишали сна. Утомленный от продолжительных допросов организм требует хоть нескольких мгновений отдыха, и я, сидя на кровати, начинал дремать, тогда кровать опрокидывали и выносили из камеры все: табурет, тумбочку и даже мусорный ящик, чтобы мне не на чем было сидеть и дремать. Я готов был спать на цементном полу, как на пуховике, но специально поставленные надзиратели этого не разрешали. Я готов был прислониться к стене и хоть одну минуту вздремнуть, но это также не разрешали. Я пробовал дремать, стоя посреди камеры, но и это не разрешали. Если меня не будили окрики и сильные удары о железные двери камеры, тогда обдавали холодной водой по лицу. Не раз падал я на цементный пол, и так продолжалось полгода. Тяжесть такого вида репрессий известна только тому, кто испытал это.

Второй вид физического наказания — это наручники, как бы издевательски названные «браслетами». На загнутые за спину руки надеваются эти наручники с острыми металлическими углами. Первые часы боль не чувствуется, но через 12 часов она с нарастающей силой появляется в плечах, в мышцах. В наручниках я находился в продолжение трех месяцев и пяти дней… Я терпел, зная, что следователи рассчитывают, что нестерпимые боли рано или поздно заставят меня давать вымышленные показания. Они (полковник Цепков, Болховитин и Жулидов) заявляли: «Браслеты вам надеты навсегда». У меня распухли руки, и тогда наручники были сняты на 2 дня, но как только опухоль спала, сразу же опять надели; меня уверяли, что все это они делают по указанию из Москвы… Я не говорю уже о жутких издевательствах следователей. Как правило, допросы сопровождались руганью, площадной бранью, причем набор слов был такой, что любой старый извозчик позавидовал бы им (Цветаев, Сухов, временами Цепков и Жулидов)… В двух случаях издевательство Цветаева доходило до того, что во время допроса приводили в соседнюю камеру мою жену, с которой я в разводе, и крепко избивали ее, заставляя меня слушать ее крики и вопли. Я думаю, что это — затея Рухадзе…

Третий способ пытки — это карцер: полуподвальное помещение, отдаленное от отопительной системы, с цементным полом и раскрытыми настежь окнами. Разницы между карцером и двором никакой нет, зимой все замерзает так же, как и на дворе (а меня сажали в карцер только зимой). И вот по всякому пустяковому поводу меня сажали туда 7 раз. Самым большим поводом было то, что я не возвратил после допроса свои же очки и взял их с собой в камеру, чтобы иметь возможность почитать. Находиться в карцере очень тяжело: снимают верхнюю теплую одежду и оставляют в одном нательном белье. Кроме одной табуретки там ничего нет: ни постели, ни топчана; мне выдавали в сутки 400 граммов хлеба и две кружки горячей воды. Первые 20–30 минут нахождения в карцере организм еще может сопротивляться холоду, но потом — сплошная пытка…

Самым ярким и убедительным фактом фальсификации следствия для меня является то, что произошло с моим братом Иваном. Он не был мегрельским националистом, а признался в этом. Со всей ответственностью заявляю, что это вздор. Я знаю брата как свои пять пальцев. Мне Цветаев сказал: «Его раз, два, три — и он дал показания». Я не знаю, что означает «раз, два, три», но если его били плеткой, то таким образом можно и толстокожего буйвола заставить зареветь, что он является мегрельским националистом…»

Примерно то же самое показал и М. Барамия. Вся разница в том, что он описывал свои страдания скупо, без подробностей:

«Рухадзе заставлял меня на следствии признать, что так называемая «мегрело–националистическая группа» была связана с заграницей через Рапаву, Шария[6] и Тавадзе[7]. Затем Рухадзе настойчиво заставлял меня показать, будто бы я имел связь с заграницей через некого Шавдия, о котором я и понятия не имел. Более трех месяцев меня лишали сна и свежего воздуха, но требуемых показаний я не дал… Меня держали на допросах по 15–20 часов в сутки… доводили до обморочного состояния, а потом 20 суток я находился в наручниках.

Цепков в ответ на мои жалобы сажал меня в карцер и говорил: „Я обещал вам карцер — вы его получили, обещал наручники — это тоже получили, и будьте уверены, что в ближайшие дни мы вас будем бить, если вы не покажете о своих связях с заграницей"».

В откровениях арестованных нет преувеличений, все было именно так, как они описывали. Чтобы отбросить последние сомнения в их правдивости, сошлюсь на свидетельские показания противной стороны. Например, входивший в бригаду Цепкова начальник следственного отделения УМВД Сталинградской области майор Голубков подтвердил, что в Тбилиси был установлен распорядок работы с 11 до 17 часов, затем перерыв на обед и отдых, после чего опять рабочее время с 23 часов до 5 утра, а арестованные вызывались на допросы ежедневно и днем, и ночью. Однажды Рухадзе зашел в кабинет, где Голубков допрашивал А. Рапаву, и угрожал избить его по пяткам за неискренность. «Для вескости своего нажима, — вспоминал майор Голубков, — в кабинет были доставлены резиновые дубинки. Разговор между Рухадзе и Рапавой шел в отношении арестованного Шавдия — Рухадзе хотел получить от Рапа- вы показания, компрометирующие отдельных руководящих работников центра, что Рапава категорически отрицал».

Допрошенный в качестве свидетеля тюремный врач, майор медицинской службы Размадзе, прослуживший во Внутренней тюрьме МГБ ГССР ровно пятнадцать лет, показал, что на Барамию и других арестованных по этому делу надевали кандалы, лишали их дополнительного питания и, главное, сахара. И. Рапава однажды пытался вскрыть себе вены куском стекла, а А. Рапава и В. Шония в знак протеста не раз объявляли голодовки.

В материалах следствия по делу мегрельских националистов имеется такая записка:

Оригинальная формулировка, не правда ли? С Каранадзе говорили извозчичьим матом и в то же самое время требовали от него безупречного такта? Лихо, иначе не скажешь.

Но как ни старались люди Рухадзе и заезжая команда Цепкова, шпионаж мегрельской националистической группы никак не вырисовывался. Тогда новый первый секретарь ЦК КП(б) Грузии дал указание арестовать Зоделаву, лидера комсомола республики. Понимая, что это неизбежно привело бы к новой волне арестов и безнадежному поиску шпионов в молодежной среде, Рухадзе решительно возразил. С тех пор между Мгеладзе и Рухадзе, что называется, пробежала кошка.

В это время у Рухадзе резко обострились отношения не только с Мгеладзе, но и с другими партийными работниками. Отдавая себе отчет в том, что пассивная оборона не сулит ничего хорошего, Рухадзе предпочел дать жесткий отпор противникам.

«Я расправлялся и с партийными руководителями, которые выступали против меня, — признал он на допросе 18 сентября 1952 года. — Так, в марте текущего года на Политбюро ЦК ВКП(б) выступил 2–ой секретарь ЦК КП(б) Грузии Цхов- ребашвили и привел факты о якобы незаконном расходовании мною государственных средств в личных целях. Возвратившись в Тбилиси, я поручил своему заместителю Тавдишвили допросить арестованного Барамию о возможно известных ему компрометирующих материалах на Цховребашвили. Вместе с тем я поручил Тавдишвили проверить национальность Цховребашвили путем просмотра церковных записей по месту его рождения…»

Здесь я ненадолго прерву Рухадзе, ибо история проверки Цховребашвили, кроме всего прочего, содержит и анекдотический элемент. Рухадзе надеялся, что настоящая фамилия его врага Цховребов и что он, выходит, не грузин, а осетин. Велико же было удивление Рухадзе, когда выяснилось, что в церковных книгах фигурирует «третья» фамилия — Цховребадзе…

А теперь вернемся к протоколу допроса Рухадзе:

Несколько дней спустя уже уволенного Рухадзе вызвали в Москву и там взяли под стражу. Команда исходила непосредственно от Сталина, а подписал ордер на арест следователь № 1 — заместитель министра грсбезопасности СССР полковник Рюмин.

ПЛОДЫ ИЗЫСКАНИЙ

Сразу же после ареста Рухадзе под эгидой Рюмина создали следственную группу для решения трафаретной задачи — покопаться в грязном белье арестованного, с тем чтобы добиться от него признания во вражеской деятельности. Кое–какие пикантные подробности биографии достославного Николая Максимовича уже известны читателям, поэтому я бегло перечислю только то, о чем ранее не упоминалось и что, по мнению рюминских умельцев, изобличало бывшего генерал–лейтенанта в бессовестном обмане партии и Советского государства.

Начну с того, что Рухадзе происходил из довольно–таки зажиточной семьи, владевшей домом, первый этаж которого сдавался под аптеку. В период коллективизации родители Рухадзе лишились избирательных прав и подверглись высылке с конфискацией имущества как кулацкий элемент. Были они кулаками или нет — вопрос весьма спорный: до революции отец Рухадзе работал на железной дороге, неплохо зарабатывал и мог достойно содержать семью, не прибегая ни к эксплуатации наемных работников, ни к ростовщичеству, в чем, кстати, его с опозданием — уже в могиле! — подозревали рюминцы. Но, к сожалению, в те времена споров не было и быть не могло, все было просто и ясно: раз в доме достаток — значит, там жили лица социально чуждого происхождения. А коли так, то, утаивая это от чекистского и партийного начальства, Рухадзе оказался гнусным обманщиком. Более того, вдобавок он скрыл еще одно немаловажное обстоятельство — один из его двоюродных братьев, Николай Соселия, в 1937 году был арестован органами НКВД и расстрелян, а другой, Шалва Соселия, в начале Великой Отечественной войны сдался в плен, активно сотрудничал с немцами, а позднее находился в американской зоне оккупации Германии. Экскурс в далекое прошлое принес еще один любопытный результат — юный Коля Рухадзе в 1919 году пытался добровольно вступить в ряды меньшевистской армии, чтобы с оружием в руках защитить независимость Грузии, однако не был зачислен в солдаты по причине малолетства. И хотя этот шаг скорее всего объяснялся наивным патриотизмом далекого от политики подростка четырнадцати лет от роду, следствие усмотрело в нем мировоззренческое тяготение к меньшевизму.

Но и это еще не все — первая жена Рухадзе, Андромеда Ивановна Лазариди, дочь греческого торговца и немки, была, как выяснилось, иностранной подданной и приняла советское гражданство лишь в 1930 году, хотя до этого, уже находясь в браке с Рухадзе, по рекомендации мужа состояла — где бы вы думали? — на штатной должности в информационно–агентурном отделе ГПУ Аджарии.

Плоды этих по–своему небезынтересных изысканий спецов из Следственной части по особо важным делам МГБ СССР я, признаться, привел в силу их очевидной парадоксальности. Хотелось бы знать, куда раньше смотрели так называемые «компетентные» органы?

Второй событийный ряд из следственного дела Рухадзе касался его злоупотреблений служебным положением в корыстных целях. О том, что Николай Максимович предпочитал тратить не свои, а казенные денежки, говорит, например, такой факт: за годы его работы в МГБ ГССР за счет статьи 9–а «спецрасходы» на оплату услуг личного парикмахера и садовника министра израсходовано 19 тысяч рублей, на приобретение для него парфюмерии — 3 тысячи рублей, на книги, газеты и журналы — 11 тысяч рублей и т. д. Любовь к роскоши за чужой счет проявилась и в сооружении бассейна в доме № 34 по улице Хоштария, где он жил со второй женой и дочерью от первого брака. Чрезвычайно забавным выглядит объяснение Рухадзе по поводу целесообразности затрат на бассейн:

«Дело обстояло так: дом был закончен постройкой в 1948 году. Оказалось, что в нем не были предусмотрены противопожарные мероприятия. В таком положении дом оставлять было опасно… Мною было дано указание позаимствовать деньги на постройку бассейна из сметы дома отдыха МГБ, а затем вернуть средства из ассигнований АХО…»

Исчерпывающая аргументация, не так ли?

Рухадзе запускал руку в карман государства как в большом, так и в малом, но самый, пожалуй, нахальный способ казнокрадства он продемонстрировал в операции с домовладением, некогда купленным по дешевке для своего взрослого сына на дальней окраине Тбилиси. Когда Сталин поручил готовить ударные группы для заброски в Турцию, Рухадзе тотчас решил заработать. Уединенное расположение дома вполне подходило для его использования в конспиративных видах, благодаря чему Рухадзе переселил семью сына в большую по площади государственную квартиру, а дом за хорошие деньги продал… своему родному министерству.

Естественно, что на подобном криминальном фоне бездарность Рухадзе как бы меркла, не бросалась в глаза. Да и следствие ее особо не выпячивало, хотя кое–какие данные, подтверждавшие никчемность бывшего министра, все–таки приобщили к делу.

«По моему указанию в 1950 году были задержаны четыре 14–15–летних подростка–школьника по обвинению в поджоге пианино в одной из школ Тбилиси. Задержание их не было оформлено постановлением… Двое из числа задержанных были арестованы. Допросы этих подростков велись без участия родителей или педагогов, допрашивающие подсказывали им, какие показания хотят получить. В результате от этих детей были получены фантастические показания о их принадлежности к антисоветской организации и причастности к распространению в Тбилиси листовок. Несмотря на абсурдность показаний подростков, я распорядился задержать трех взрослых — родственников этих мальчиков (фамилии забыл). Взрослые вскоре были освобождены… По моей вине двое подростков незаконно содержались в тюрьме около года…»

О чем говорит это признание Рухадзе? О создании видимости хоть какой–то работы, о полнейшем пренебрежении к закону и, разумеется, о вседозволенности. Да и освободили этих школьников, наверное, только потому, что началось дело мегрельской националистической группировки Барамии, иначе их ждала «тройка» и лагерь на Колыме. В самом деле, если бы у министра госбезопасности Грузии было чем занять себя, то вряд ли он бы вмешался в историю с поджогом какого- то школьного пианино.

В этом отношении представляет интерес свидетельское показание полковника Бровермана, бывшего заместителя начальника секретариата МГБ СССР, осужденного в 1954 году по уголовному делу Абакумова и других:

«Примерно в течение 8 лет я имел прямое касательство к подготовке информации в Инстанцию о деятельности контрразведки «Смерш» и территориальных органов МГБ. За этот период из управления контрразведки «Смерш» Закавказского фронта и из МГБ Грузии не поступало никаких сведений, свидетельствующих хотя бы об одном факте серьезной и успешной работы служб, которые возглавлял Рухадзе».

Итак, эскизный портрет Николая Максимовича Рухадзе завершен. Палач, интриган, мздоимец, бездарь — вот в чем суть этой отталкивающей личности. Однако, по меркам Лубянки, этого было маловато, там непременно хотели проштамповать его как изменника Родины. Но здесь Рухадзе держался, что называется, до последнего, вынес пытку бессонницей, вдоволь насиделся в карцере и, как видно из его покаянного послания, неизменно отстаивал свою верность и преданность социалистическому отечеству:

НЕРВОТРЕПКА

За весну и лето склонный к обжорству Рюмин сильно пополнел. Чтобы согнать жирок, он велел установить в комнате отдыха за служебным кабинетом импортное, а точнее говоря, трофейное устройство, представляющее собой причудливую комбинацию велоэргометра с тренажером для гребли, и, когда на него находила блажь, раздевался до исподнего, самозабвенно крутил педали, махал «веслами» и, обильно потея от нагрузок, уверял подчиненных, что буквально на глазах развивает брюшной пресс.

Неустанной заботой о брюшном прессе, вероятно, объяснялся и второй визит Михаила Дмитриевича на квартиру гражданки П. На сей раз следователь № 1 принарядился, представ перед П. в новеньком костюме из английского бостона. Стоило П. похвалить превосходную работу закройщика лубянского спецателье, как Рюмин встал, горделиво прошелся по комнате и со свойственной ему галантностью изрек: «А ты что–нибудь в этом смыслишь?» Материалы следственного дела умалчивают о том, что они пили в тот вечер — водку с лимоном или портвейн под макароны по–флотски, зато достоверно известно, что Михаил Дмитриевич не упился, помнил о цели визита к даме и, так сказать, без промаха осуществил намерение, ради которого наряжался. Что же до тайных чаяний гражданки П., а она, напоминаю, уступила напору кавалера, чтобы облегчить судьбу арестованного мужа, то они не сбылись — Рюмин обещал посодействовать, но не сдержал слова, при этом не испытав ни капли стыда за вранье. Только этого ему не хватало — стыдиться и краснеть из–за пустяка! Вправе ли он, заместитель министра государственной безопасности великой державы, отвлекаться на идиотские просьбы случайных баб, когда Вождь всего прогрессивного человечества ждет от него вскрытия еврейского националистического подполья в СССР?

Но глобальная всеохватность борьбы с еврейскими заговорщиками настолько увлекла Михаила Дмитриевича, что он практически не следил за делом Рухадзе. Какая, в сущности, разница, на кого тот работал — на американцев, на французов или же на англичан? Коли сам товарищ Сталин приказал арестовать этого Рухадзе, значит, он — враг народа. А все остальное — частности, до которых дойдет черед в свое время. Ведь Рухадзе некуда деться — посидит, гад, на хлебе и воде, подумает и в конце концов выложит все как миленький.

Не интересовался Рюмин и трудовыми свершениями бригады Цепкова в Тбилиси. Зачем вмешиваться в работу подчиненных, если она идет по заранее намеченной канве? Следствие по групповому делу — это процесс, закономерно растянутый во времени, с изначально предопределенным итогом: все враги рано или поздно расколятся, как сухие дрова, и, исходя из воспитательных соображений, получат пулю в затылок, дабы другим неповадно было откалывать ту или иную республику от нашего нерушимого, навеки сплоченного Союза.

Чем и как занимался в ту пору следователь № 1, явствует из показаний, которые он дал на допросах 10–13 июня 1953 года:

«С ведома Игнатьева по моим указаниям протоколы допросов арестованных составлялись таким образом, чтобы создать впечатление, будто в органах МГБ действовала антисоветская вредительско–националистическая группа и что следствием якобы вскрывается организованная подрывная деятельность этой группы. Однако, если вникнуть в существо добытых показаний, то кроме общих фраз и различных хитроумных формулировок никаких фактов преступной работы в них не было.

Тем не менее по этим «показаниям» были проведены дополнительные аресты. В июле 1952 года, через год после ареста Абакумова, по моему поручению подполковником Гришаевым была составлена справка, в которой Абакумов изображался покровителем еврейских буржуазных националистов в органах МГБ, я собрал следователей, ведущих дела на сотрудников госбезопасности, и дал указание допрашивать арестованных так, чтобы подогнать их показания под содержание справки.

К сентябрю 1952 года, несмотря на фальсификацию следствия, стало очевидным, что дело сотрудников проваливается, т. к. ни от кого из арестованных, кроме Шварцмана[8], не удалось получить нужных нам показаний о корнях вредительства…»

Тут Рюмина стала одолевать дрожь, от которой не спасали ни водка, ни сговорчивые дамы, ни занятия лечебной физкультурой в комнате отдыха. Господи, и дернул же его черт залезть в эти самые высокие сферы, будь они трижды неладны! Если обман вскроется, то ему, Рюмину, несдобровать — ведь у Иосифа Виссарионовича такой характер, что спуску не жди!

То, что Рюмин реально ощущал смертельную опасность, видно из его показаний:

«В сентябре 1952 года Игнатьев упрекнул меня в том, что наша информация по следственным делам по сравнению с тем, что посылал в Инстанцию Абакумов, выглядит очень бледно и нам следует подавать материалы гораздо острее.

Игнатьев неоднократно подчеркивал, что если мы не добьемся по делам арестованных евреев- врачей нужных показаний, нас обоих выгонят и могут арестовать».

Мысль об аресте приводит к нервотрепке. Где уж тут думать о приятных визитах к гражданке П.? Отныне Рюмин уяснил, что на карту поставлена не только карьера, но и его собственная жизнь, и, по локоть засучив рукава, сам взялся за допросы арестованных. И фортуна как будто вновь улыбнулась ему: под угрозой пыток дрогнул Михаил (по паспорту — Исидор) Борисович Маклярский, в прошлом сотрудник органов госбезопасности, а в послевоенные годы — кинодраматург, соавтор сценариев очень популярных, удостоенных Сталинских премий кинофильмов «Подвиг разведчика» и «Секретная миссия».

«Что, жид, неохота помирать?» — вкрадчиво поинтересовался Рюмин и в доходчивой форме объяснил, что он думает про евреев вообще и про Маклярского в частности. Евреи, по мнению Михаила Дмитриевича, поголовно шпионская нация. Они захватили в Москве все Медицинские посты, адвокатуру, Союз писателей и Союз композиторов, не говоря уж о торговой сети. Однако из миллионов Евреев приносили пользу государству рабочие и крестьян только единицы, тогда как остальные — потенциальные враги. А теперь, когда он, заместитель министра Рюмин, раз и навсегда покончил с заговорщиками в МГБ и уполномочен правительством на ликвидацию всего еврейского подполья в стране, судьба каждого еврея в надежных руках. Хочет Маклярский доказать искреннее раскаяние в содеянных им преступлениях — ему, так и быть, сохранят жизнь, не хочет — пусть пеняет на себя!

После столь задушевной беседы Маклярский подписал фантастический по содержанию протокол допроса, оговорив своего давнишнего приятеля, писателя Льва Романовича Шейнина, который длительное время работал в органах прокуратуры, имел звание государственного советника юстиции 2 класса и уже несколько месяцев содержался во Внутренней тюрьме на Лубянке как активный участник заговора еврейских буржуазных националистов.

На предыдущих допросах многоопытный Шейнин держался расчетливо, в мелочах кое–где уступал следователям, признавал, например, участие в антисоветских разговорчиках с товарищами по перу, приводил националистические высказывания братьев Тур и Крона, перечисляя евреев, препятствовавших дальнейшему неуклонному подъему советской литературы и искусства, называл прозаика Василия Гроссмана и драматургов Финна и Прута, но наличие заговора и, главное, свою в нем ведущую роль отрицал с неизменной решительностью. Не было сговора между ответственными сотрудниками МГБ и Прокуратуры Союза, а если таковой и был, то он, мол, абсолютно ни причем.

«Шейнин, твои показания меня не удовлетворяют, в них одна шелуха, — сурово изрек на допросе Рюмин. — Вот показания Маклярского в этом отношении гораздо интересней, так как Маклярский дал и центр, и подполье, и выход на Америку, и все как полагается. Между прочим, твой дружок и тебя изобличил. Будешь говорить правду или мы нынче же отвезем тебя в Лефортово…»

Что означал перевод в Лефортово, где арестованных пытали по любому поводу, Шейнин знал лучше других. Но брать на себя вину в государственной измене он не собирался и сухо ответил Рюмину: «Если Маклярский дал такие показания, то он провокатор!»

Состоялась очная ставка, в ходе которой Шейнин, подловив Маклярского на противоречиях и попутно наговорив множество «теплых» слов, вынудил его отказаться от ложных показаний.

Забегая вперед, вскользь замечу, что год спустя и Шейнин, и Маклярский были освобождены из–под стражи в связи с отсутствием в их действиях состава преступления. Молва гласит, что они оба одновременно вышли из тюрьмы, сели в поданную автомашину и, невзирая на недавние распри, по дороге домой договорились вместе писать литературный сценарий художественного кинофильма. Не берусь судить, что здесь правда, а что домысел, но скажу, что в 1957 году на экраны вышел кинофильм «Ночной патруль», снятый по сценарию двух авторов — М. Б. Маклярского и Л. Р. Шейнина…

Словом, ни угрозы, ни пытки арестованных не принесли Рюмину успеха, хотя он подключил к этому дополнительные силы — начальников Внутренней и Лефортовской тюрем Миронова и Дуринова, а также группу физически крепких оперативников, посулив им денежные премии, бесплатные путевки в здравницы и даже присвоение внеочередных воинских званий.

Не помогли Рюмину и попытки шантажировать следователей. Крах наступил в ноябре 1952 года. О том, как это происходило, весной 1953 года написал старший следователь Следственной части по особо важным делам МГБ СССР подполковник Пантелеев:

«Однажды Рюмин вызвал меня к себе, распекал за плохие результаты по делу Рыжикова (заместителя главврача правительственного санатория «Барвиха». — К. С.) и с гневом выпалил: «Не сносить вам головы за это дело! Товарищ Сталин задаст вопрос, на кого вы работаете?!» Не так уж трудно было понять, как подействовало на меня это ошеломляющее заявление Рюмина. Говоря откровенно, я перепугался и в течение нескольких дней не мог прийти в себя…»

Вскоре после ноябрьских праздников зверски избитый резиновыми дубинками профессор В. X. Василенко оговорил себя, признавшись в намерении злодейски умертвить видных советских военачальников с целью подрыва обороноспособности СССР, но было уже поздно — 14 ноября Рюмина с треском выставили из Министерства госбезопасности.

«Посылка в Инстанцию протоколов допросов и информаций о том, что нами вскрываются крупные преступления, привела к тому, что Игнатьеву и мне было предложено вскрыть корни вражеских и шпионских связей лиц, обвинявшихся в указанных преступлениях. Сделать это было невозможно, т. к. выдвинутые нами обвинения базировались на сфальсифицированных материалах. Таким образом я стал банкротом и был снят с работы как не справившийся, оказавшись жертвой собственной фальсификации, — впоследствии признался Рюмин. — Как я помню, министр Игнатьев, объявляя мне о решении правительства, поздравил меня, сказав, что я сравнительно легко отделался, а вот он ожидает худшего…»

КОММЕНТАРИЙ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА ЮСТИЦИИ А. Ф. КАТУСЕВА

Нужна ли детальная правовая оценка всех фактов, отраженных автором в первых восьми главах?

Поскольку абсолютное их большинство с разных точек высвечивает господствовавшие в те времена произвол и беззаконие, целесообразнее, по–видимому, прокомментировать не разрозненные эпизоды, а стоящие за ними закономерности, которые вместе и порознь определяли поведение центральных персонажей документальной повести «Преторианцы».

Что же представляли собой Рухадзе и Рюмин, кем они были?

Автор обоснованно показывает их малограмотными, довольно туповатыми служаками тюремного сыска. Этот «род деятельности» невозможно отнести к какой–либо действительно профессиональной, где предполагаются объективные или хотя бы субъективные критерии оценки ремесла. Сугубо государственной их службу не назовешь. ибо услужали они прежде всего ослепительной Инстанции, обласканной ее доверием местной элите и самим себе. Вряд ли справедливо считать репрессивную часть органов госбезопасности тех лет аппаратом политической инквизиции. У чередующихся преследователей и их жертв подчас при всем старании не разглядеть признаков политического разномыслия. Рухадзе, его предшественники и сменщики называли себя чекистами. Помните, в главе «Вдохновение» приводятся слова А. Рапавы: «Я тоже чекист…»

Многое раскрывают эти слова. Рапава считает естественной саму логику и методы «чекистской» работы по изобличению и устранению «врагов народа». Он лишь изумлен степенью бесчеловечности добывания улик бригадой Цепкова. Примечательно и то, как одинаково смотрели Рухадзе, Рюмин, Мгеладзе, Сталин на способы достижения ближних целей: арестовать — побить — получить протокол задуманных показаний — расстрелять. Уже потом будут использованы в политической игре результаты дела об очередном «заговоре», а на стадии искусственного создания такого заговора тюремное заключение выступает непременным условием и средством. Поэтому в комментарии к описанию событий допустимо ввести в оборот такой термин, как тюремный сыск. Именно он составлял содержание будней большинства из уже названных «преторианцев».

Логично предположить, что преуспевание на этом поприще сопутствовало наиболее отъявленным садистам. В такое русло рассуждений в общем–то укладывается пример «от обратного» — история с В. Н. Васильевым, чекистом, который упоминается в главе «Путь наверх» как заместитель начальника райотдела НКВД в Гаграх, подавший начальству рапорт о бесчеловечных злодеяниях Рухадзе. Когда С. А. Гоглидзе ознакомился с рапортом, он вызвал Васильева и спросил: «Вы что, хотите прогуляться в лагерь?» Вопрос наркома был риторическим — как видно из протокола его допроса, Гоглидзе нашел, что своим гнилым либерализмом Васильев мешает бескомпромиссной борьбе с врагами народа. Васильева выгнали с работы и исключили из партии с формулировкой «за клевету на органы НКВД». По тем временам это являлось не только волчьим билетом, но и прелюдией к аресту.

Арест, однако, не состоялся — бюро Орджони- кидзевского РК КП(б) Грузии отменило решение парткома НКВД, объявив Васильеву строгий выговор с той же убийственной формулировкой, а год спустя его после долгих мытарств восстановили в органах и направили в Тамбов на должность начальника контрразведывательного отдела областного управления НКВД. В годы войны Васильев служил заместителем начальника особого отдела в 54 и 55 армиях на Ленинградском и Волховском фронтах, а в мирное время использовался на руководящей работе в территориальных органах госбезопасности Литвы и Башкирии.

Выходит, не так страшен черт, как его малюют? Не торопитесь с выводами. То, что Васильева не прикончили выстрелом в затылок и не отправили в места не столь отдаленные, объясняется исключительно удачным стечением обстоятельств. «Меня бы никогда не восстановили в партии, — впоследствии писал Васильев, — если бы не состоялось известное решение ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 17 октября 1938 года о перегибах в следственной работе органов НКВД». Так что, не улыбнись ему судьба, Васильев, безусловно, разделил бы участь многих тысяч чекистов, которые в той или иной форме восставали против произвола, бывшего — им, думаю, не довелось понять это до конца — неотъемлемой чертой, органическим свойством сталинской диктатуры.

Однако служебный путь Цветаева, Жулидова и им подобных показывает, что одного ревностного изуверства еще не было достаточно для заметной карьеры. Возможно, требовался еще и гибкий ум? Известно ведь, что Сталин к числу глупцов не принадлежал и глупцов не жаловал. А между тем Рухадзе и Рюмин умом не блистали, натурами были духовно ограниченными, о чем свидетельствуют и приведенные автором штрихи их личной жизни. Изложенные факты совпадают с документальными первоисточниками вплоть до мелочей вроде той, чем закусывал Рюмин, находясь в гостях у гражданки П. В описании личностей К. Столяров не сгустил краски, как это нередко бывает у пишущих на подобные темы. Ведь естественное неприятие подлости зачастую приводит к черно–белому изображению палачей и жертв, а значит, и к невольному прегрешению против истины. Здесь автор поступил иначе — ограничил палитру для наброска портретов сугубо следственными материалами и даже внутренние монологи Рюмина реконструировал из его собственных писем, отправленных или задержанных жалоб. Так что в оценке Рухадзе и Рюмина я всецело согласен с автором.

Благодаря чему эти ничтожества все–таки выплыли на поверхность? Каково здесь соотношение случайного и закономерного?

Думаю, что не ошибусь, если скажу: на месте Рюмина и Рухадзе, разумеется, могли быть люди с другими фамилиями и биографиями, но непременно со сходными качествами. Дело в том, что основатели казарменного социализма расчетливо подбирали руководящий состав органов госбезопасности из числа лиц безраздельно преданных, готовых буквально на все ради карьеры, орденов, званий и даже хозяйской похвалы. А в какой мере умен и сведущ тот или иной работник — это считалось второстепенным. Нужны были и умные, но, как показала практика, успешно продвигались по службе большей частью негодяи и конформисты, в то время как честным чекистам выпадала иная, зачастую трагическая участь. По–другому не могло быть: сталинизм культивировал в людях не самостоятельность мышления, а приверженность догмам и безропотную исполнительность. Для выбора идей достаточно было Вождя и его близкого окружения.

Обслуживание не реальных потребностей страны, а идей рано или поздно превращало исполнителей в людей, заведомо обреченных. Понимал, к примеру, тот же Рухадзе мифичность будто бы разоблаченных шпионских организаций. Но результативное «выявление» турецких шпионов и эмиссаров повлекло указание Инстанции об активизации закордонной работы против соответствующих центров. А если их не оказывалось? Откуда брать доказательства разгрома вражеских гнезд? Снова из досягаемого окружения или из собственной же закордонной агентуры. Возможно, в этой логике кроется одна из причин уничтожения многих из вернувшихся на родину советских разведчиков. Их трагедия призвана была подтвердить чей–то вымысел либо устранить свидетельства провала предшествующего несостоятельного замысла.

Разведка и контрразведка существовали всегда, они — ровесники человечества. Если в прошлые века обе эти спецслужбы более или менее уравновешивали друг друга, то XX столетие явило нам несомненный феномен — шпиономанию, следствием чего стало гигантское разрастание контрразведки. И, заметьте, особенно в странах с тоталитарными режимами. Там под это подводили и теоретическую базу, вроде известного сталинского положения об обострении классовой борьбы. Это положение, на мой взгляд, следует рассматривать как фиговый листок, еле–еле прикрывавший преследование и уничтожение свободной мысли, элементарное попрание человеческого достоинства, превращение миллионов людей в винтики бездушной машины, издевательски именуемой «обществом победившего социализма». Отсюда и естественный результат.

Карающее острие контрразведывательных структур направлялось не столько против агентуры иностранных разведок, сколько против своего же народа. И если Сталину, кому–то из его приближенных и даже мелким сошкам в центре и на местах требовалось избавиться от потенциального конкурента или от кого–то, кто много чего знает или, допустим, перестал быть полезным, то не было ничего проще — человека объявляли изменником Родины, и он исчезал с глаз долой.

Как принципиальный противник огульного подхода в оценке людей я не распространяю характеристики «преторианцев» на всех сотрудников бывших органов госбезопасности. Но комментатор ограничен содержанием предыдущих глав повести, где основные персонажи уже на подъеме своей карьеры несут печать незавидного конца. Общий курс репрессий против соотечественников неумолимо втягивал в самоедство их самих.

Вернемся к описанным событиям — Рухадзе арестовал Рапаву, а Рюмин арестовал Рухадзе, причем каждый из них обвинял свою жертву в государственной измене, в связях с иностранными разведками, во вражеских намерениях и т. п.

На Рухадзе эта цепочка не оборвалась: Рюмина арестовали люди Берии, а три месяца спустя был арестован и сам Берия, которому предъявили то же обвинение. О Берии разговор отдельный, он впереди, а Рапава, Рухадзе и Рюмин, судя по их поступкам, ни сном ни духом не помышляли о предательстве. Напротив, казарменный социализм был для них идеальной средой обитания. Почему же им упорно «сватали» измену Родине, тогда как в Уголовных кодексах РСФСР и Грузинской ССР были предусмотрены другие статьи, точно соответствовавшие их деяниям?

Во–первых, измена Родине сразу же ставила человека вне закона. Кем бы он ни был до ареста, его прошлое разом перечеркивалось, так что о каких–либо сомнениях в виновности говорить не приходится: арестованный превращался не просто в изгоя, а в живой труп, чья смерть была только делом времени. Во–вторых, обвинение в государственной измене не нуждалось в исчерпывающих доказательствах — Особые совещания при территориальных органах НКВД, или, в просторечии, «тройки», довольствовались признаниями обвиняемых и свидетельскими показаниями. Судилище было заочным, длилось, как правило, несколько минут, а то и секунд, стороны — как обвинение, так и защита — к рассмотрению не привлекались, а решения «троек» не подлежали кассационному протесту или обжалованию. Словом, что хочу, то и творю.

Карательная практика тридцатых, сороковых и начала пятидесятых годов высветила катастрофическую ущербность следователей из НКВД и МГБ. (Впрочем, я отнюдь не убежден, что и прежде, во времена ВЧК — ОГПУ, уровень их работы был всегда достойным.) Приведу два примера из материалов, отраженных в повести «Преторианцы».

Автор мельком упомянул о трагической судьбе колхозного пчеловода Г. И. Леткемана, по национальности немца, который в 1937 году обвинялся «в террористической, шпионско–разведы- вательной и вредительской деятельности в пользу иностранного государства». Подвергнутый нечеловеческим мукам, Леткеман подписал все, что подсовывали ему следователи во главе с Рухадзе. Чтобы читатели сами оценили степень их скудоумия, процитирую выдержки из протокола допроса Леткемана, от начала и до конца сочиненного этими, с позволения сказать, «умельцами»:

«…Кусов дал мне полные сведения о пчеловодстве по району за 50 рублей. Я спросил у него, знает ли он, для чего я взял эти сведения, на что последний ответил: «Очевидно, для журнала или статьи в газету…» В дальнейшей беседе я ему сказал, что собираю сведения не для журнала и газеты, а для германской разведки и что он может стать агентом и систематически давать сведения о пчеловодстве в районе… Кусов дал на это согласие…»

Этот же текст слово в слово повторяется в «показаниях» Леткемана об обстоятельствах успешной вербовки обвиняемого Гайдовского с той лишь разницей, что вместо сведений о пчеловодстве по Гагринскому району там фигурирует количество дров, заготовленных в 1935 году по Бзыбскому ущелью.

Остается только вообразить реакцию Гейдри- ха и Канариса, если бы эта информация стала достоянием немецкой разведки…

Решением Особого совещания при НКВД Грузинской ССР от 26 сентября 1937 года Гергард Иванович Леткеман и еще одиннадцать ни в чем не повинных граждан были осуждены к высшей мере наказания с конфискацией имущества.

Военная коллегия Верховного суда СССР 19 июля 1954 года рассмотрела в судебном заседании протест Генерального прокурора СССР на позорное решение «тройки» и посмертно реабилитировала всех осужденных.

О том же самом наглядно свидетельствует и история предварительного следствия по делу Г. Д. Гегелии, бывшего советского разведчика, арестованного Рухадзе по прямому указанию Сталина. Этот человек упоминался автором в главе «Мегрело–националистическая группа» и, думаю, заслуживает того, чтобы рассказать о нем подробнее.

Гегелия в течение двадцати лет успешно выполнял специальные задания за границей. Качество его работы охарактеризовал в ходе следствия по делу Рухадзе А. А. Гузовский, в прошлом генеральный консул СССР во Франции:

«Гегелия— старый и опытный агент, в совершенстве освоивший методы работы за кордоном. Все задания, которые ему давались, выполнял четко и аккуратно. Я проверял Гегелию через имеющиеся у меня возможности и убеждался в том, что он относится к сотрудничеству добросовестно… Никаких оснований сомневаться в честности агента Гегелии у меня нет. Такого же мнения были о нем сотрудники, у которых он находился на связи как до меня, так и после моего отъезда из Франции. Гегелия считался ценным агентом, выполнял серьезные задания органов советской разведки. Правда, более активному использованию Гегелии в послевоенные годы мешало то обстоятельство, что своим участием в движении Сопротивления он в определенной мере расшифровал себя как советский агент и поэтому подлежал отправке в Советский Союз, чего и сам добивался…»

Может быть, у подчиненных Рухадзе имелась Другая информация, изобличавшая Гегелию в предательстве? Как явствует из материалов дела, порочивших его данных вообще не было!

«В 1952 году я работал в бывшем 2–м отделе МГБ ГССР и вел дело Гегелии, — показал на допросе в МВД СССР тбилисский следователь Мурадов. — Факты его антисоветской деятельности во Франции не нашли подтверждения либо выяснились в другом свете. Чувствовалось, что к аресту Гегелии подошли необъективно и он оказался жертвой компании…

Его жена — Люсет Камиловна Сан—Реми, гражданка Французской Республики, тоже подвергалась аресту… Вопреки правилам ее арест не был согласован с Министерством иностранных дел СССР…

Вскоре мне из коридорных разговоров стало известно, что вопросом ареста Гегелии интересовался И. В. Сталин… Поэтому следствием принимались всяческие меры к тому, чтобы как можно быстрее разоблачить Гегелию. В таких условиях наивно было бы встать и сказать на совещании, что у меня на руках материалы, смягчающие либо оправдывающие его действия.

Рухадзе возлагал большие надежды на показания Гегелии. Он считал, что Гегелия и другие реэмигранты должны в первую очередь «лопнуть», то есть дать признания…

По указанию Цепкова, которого я просил снять с Гегелии режимные условия, я был вынужден допрашивать Гегелию по установленному для всех графику— с 10 часов вечера до 5 утра…»

Хотя Гегелия не «лопнул», никто не собирался освобождать его из–под стражи. Наоборот, знавший о его невиновности следователь Мурадов подготовил заключение, а когда его забраковали по причине мягкости, под диктовку начальства написал новый вариант, в котором Гегелия выставлялся врагом народа.

Попади дело Гегелии в «тройку», ему дали бы минимум двадцать пять лет лагерей, но вышло по–иному — в составе «преступной группы» он 2 декабря 1952 года предстал перед военным трибуналом ЗакВО. Опытные судьи моментально зафиксировали грубое нарушение процессуального закона — дела на агентов не могли рассматриваться вместе с делами обычных граждан — и тут же направили дело Гегелии обратно в МГБ. В процессе доследования ни один из пунктов предъявленного ему обвинения не подтвердился, в результате чего 14 декабря 1953 года дело было прекращено производством и Гегелия наконец–то вышел из тюрьмы.

Что из этого следует? Вывод налицо: казарменный социализм принципиально не нуждался в правосудии. Даже «ручной», подвластный телефонному праву суд никак не совмещался с целями и задачами заправил тогдашней диктатуры, мешал им, в то время как «тройки» вкупе с инквизиторскими методами следствия годились, потому что превосходно их обслуживали.

Есть и третья причина штамповки обвинений в шпионаже и предательстве. Репрессивный молох уже поглотил бухаринцев и троцкистов, сгинула «ежовщина», но еще не приспело время разоблачения «бериевщины». Практически исчерпала себя идея раскрытия сетей заговорщиков, сплетенных кем–то из видных деятелей с вовлечением людей своего круга. Послевоенная элита персонально подбиралась с одобрения Вождя и его мудрого окружения, неспособных ошибаться. Иное дело, когда работник был пригоден, а потом неожиданна попался в щупальца иностранной разведки. Не надо пересматривать его прежние дела и собственные решения. Был хорошим, потом изменил — и баста.

Но и чрезмерно усердное выявление изменников бросало тень сомнения на привлекательность сталинских идей и эффективность вездесущих «органов», что также было опасным. По всей видимости, Сталин чуял это и уже сам считался с выданным народу образом светлого пути по выкорчеванному от монархистов, прочих контрреволюционеров и фашистов людскому полю. Оставались национальности и народности, следовательно, и легко объяснимое появление националистических групп, борьбой с которыми несложно маскировать суть политики репрессий. Здесь и разгадка одновременного приближения Рухадзе и Рюмина. Первый показался понятливым, намеки Вождя улавливал, на второго «озарение» нашло самостоятельно и вовремя. Оба не оправдали надежд, к тому же Рухадзе явно отклонился от своей роли, потому лишился доверия чуть раньше Рюмина.

ОТЩЕПЕНЕЦ

Вскоре после позорного изгнания Рюмина в Министерстве государственной безопасности СССР воцарилось праздничное настроение, о причине которого весь советский народ узнал из приснопамятного сообщения ТАСС от 13 января 1953 года об аресте группы врачей–вредителей. Поскольку этот документ широко известен, не буду входить в подробности, отмечу только, что кроме ранее упомянутых мною «фактов» там содержалось утверждение, будто большинство участников террористической группы (М. С. Вовси, Б. Б. Коган, А. И. Фельдман, А. М. Гринштейн, Я. Г. Этингер и другие) было связано с международной еврейской буржуазно–националистической организацией «Джойнт», созданной американской разведкой якобы для оказания материальной помощи евреям в других странах, а на деле осуществляющей шпионскую, террористическую и иную подрывную деятельность, и что другие участники той же террористической группы (В. Н. Виноградов, М. Б. Коган, П. И. Егоров) оказались давнишними агентами английской разведки.

И страна всколыхнулась. На повсеместно проходивших митингах выступали руководители, ветераны партии, передовики производства, видные деятели культуры, гневно клеймившие подлых изменников Родины, «извергов рода человеческого» и пр.; газеты были наводнены письмами читателей, требовавших самой суровой кары убийцам в белых халатах и выражавших сердечную благодарность врачу Кремлевской больницы Лидии Феодосиевне Тимашук, которая «за помощь, оказанную Правительству в деле разоблачения врачей–убийц» только что была удостоена ордена Ленина и объявлена выдающейся патриоткой; в народе распространялись слухи о том, что во многих родильных домах были умерщвлены новорожденные и что совершили это злодейство евреи, будь они трижды прокляты, что в аптеках вместо лекарств отпускают яды и т. п.

Антисемитская подоплека пропагандистского бума вокруг дела врачей не вызывала сомнений, а наличие среди арестованных лиц других национальностей мало что меняло — мигом нашлись Доброхоты, с апломбом утверждавшие, что это тоже иудеи, только замаскированные. Надо, мол, перевести ихние фамилии на истинный лад, и тогда все ясно: Виноградов — это Вайнтрауб, Зеленин — это Гринбаум и т. д. А чтобы добиться максимального эффекта, в число выступавших на митингах по указке свыше в обязательном порядке включались евреи — пусть простые советские люди своими глазами увидят двуличие этой публики. Не выступить с обличением изуверства единоплеменников было нельзя — за отказ выгоняли с работы, а то и сажали за решетку.

В этой связи мне вспоминается случай в Ленинградском технологическом институте им. Ленсовета, где я учился. Там работал доцент Вовси, если не ошибаюсь, родной племянник арестованного в Москве профессора–терапевта М. С. Вовси. Как только начались те самые митинги, доцент Вовси скрылся или перешел на нелегальное положение; и три–четыре месяца о нем не было ни слуху ни духу, а когда «врачей–убийц» публично реабилитировали и наш доцент вновь явился на службу, оказалось, что ему нечего делать — коллеги по кафедре органической химии расхватали его учебную нагрузку и не пожелали добровольно расставаться с приварком. Что можно сказать по этому поводу? Древние римляне на пороге старой и новой эры воздевали руки к небу, горестно восклицая: «О времена, о нравы!» А мы?

Словом, начало 1953 года выдалось бурным: одни ликовали, гордясь разоблачением вражеской агентуры, другие негодовали, вопя о возмездии, третьи помалкивали, догадываясь, что в этой истории концы с концами не сходятся, а Рюмин понуро ходил в поисках работы и повсюду натыкался на глухую стену равнодушия. Жена как могла успокаивала, целыми днями твердила, что он не пропадет, что бухгалтеры требуются везде, а Михаила Дмитриевича никуда не брали, и на душе у него было черным–черно.

До чего же несовершенен окружающий нас мир, до чего слепы люди, удрученно размышлял он, сидя дома и уставившись в одну точку. Что из того, что он не завершил следствие по делу евреев–врачей? Разве в этом соль?! Кто–то, вероятнее всего, министр Игнатьев, из боязни за свою шкуру подставил его, Рюмина, под удар Сталина, вот и все. А было бы у него время, хотя бы еще месяц–два, он бы — не сойти ему с этого места! — справился не хуже других. Что особенного сделали там, на Лубянке, после его отстранения? Нахватали старых жидов по всем клиникам Москвы, устроили им круглосуточный мордобой и заставили признаться, что те работали на США по наводке Михоэлса и Шимелиовича. Это ли не халтура? Михоэлс с Шимелиовичем давно покойники, они ни признать, ни опровергнуть чьих бы то ни было показаний не могут, так что реального выхода на Америку как не было, так и нет. А звону — Бог ты мой! Почему у нас, в самой, казалось бы, справедливой стране, нет по–настоящему объективного подхода к людям, почему нарушается священный принцип — каждому по труду? Взять и сравнить трудовой вклад его, Рюмина, и этой сучки Тимашук, все заслуги которой сводятся к пятилетней давности доносу о просчете врачей, лечивших Жданова. Сегодня имя Тимашук у всех на устах, а про него не вспомнит ни одна собака, хотя он, Михаил Дмитриевич Рюмин, сам, без посторонней помощи, буквально из ничего выстроил схему еврейского заговора, подкрепил фактами, вычленил оттуда ветвь врачей–вредителей и, образно говоря, в поте лица взрастил урожай, который достался кому попало, только не ему, честному пахарю. А ведь счастье было так близко, так возможно, но в самый ответственный момент фортуна поворотилась к нему жирной задницей! Теперь у Тимашук, — чтоб ей, гадине, сдохнуть побыстрее, — орден Ленина, а у него что? Волчий билет!

После Нового года Михаил Дмитриевич пришел на Лубянку, чтобы уплатить членские взносы, и секретарь первичной парторганизации полковник Цветаев еще подсыпал ему соли на раны. «Давно пора было вовсю применить дубинку, а ты этого не делал, чего–то стеснялся, — по–свойски заявил Цветаев, дыша на штампик и ставя оттиск в партбилете Рюмина. — Вот сейчас руководство правильно поступает, и дела пошли…»

Но еще болезненнее унизили Рюмина несколько дней спустя, когда он с протянутой рукой явился в МГБ за вспомоществованием. «В январе 1953 года я зашел к Игнатьеву с просьбой выдать мне зарплату за январь, так как в это время еще не имел работы, — позднее вспоминал он. — Игнатьев удовлетворил мою просьбу и, сияя от удовольствия, сказал, что теперь «гроза миновала» — дело врачей удалось довести до желаемого конца».

«Ну и народ, сволочь на сволочи! — про себя возмущался бедный Михаил Дмитриевич. — Не люди, а свиньи неблагодарные!»

В органах госбезопасности не принято откровенничать с бывшими сослуживцами, поэтому Михаил Дмитриевич ни словечка не услышал о ходе следствия по делу антисоветской мегрелонационалистической группировки. Впрочем, это его ни капельки не интересовало. Пусть они там, в Грузии, все друг дружку пересажают, ему–то что до них?!

Между тем бригада полковника Цепкова продолжала действовать в прежнем направлении и даже несколько расширила «фронт работ», произведя новые аресты, но, по большому счету, все еще не достигла успеха. В подтверждение приведу выдержку из объяснения И. Зоделавы, бывшего первого секретаря ЦК ЛКСМ Грузии:

«…Считаю нужным заметить здесь о странном толковании и передергивании фактов со стороны полковника Цепкова и следователя МГБ СССР Макаренко.

В 1950 году я был в числе других гостей приглашен на свадьбу родственницы Барамии. Цепков и Макаренко заставили меня признать, что это был не свадебный вечер, а «сборище мингрельских националистов», и оценить факт выхода замуж мингрелки за мингрела как националистическое явление. Кто–то из присутствовавших на вечере предложил тост за здоровье Барамии, пожелав ему успехов в жизни и в работе. Макаренко расценил этот факт как пожелание Барамии захватить власть в Грузии…

Макаренко заявил мне, что мингрельцы очень хвалят свою кухню потому, что они националисты, а вы, руководящие партийные работники, не принимали мер против подобных явлений и не изживали их, „так как сами являлись мингрельскими националистами… “»

Если читателям покажется, что они не встречали большего вздора, я берусь доказать, что это не предел, и предлагаю познакомиться с показаниями К. Бечвая, до ареста — первого секретаря Аджарского обкома КП(б) Грузии:

«На следствии подполковник Степанов из бригады Цепкова сразу же потребовал от меня полного признания, иначе я „испущу дух в камере“.

У него, дескать, имеются достаточные материалы и основания для того, чтобы сегодня же уничтожить меня как врага… Степанов сказал, что я являюсь турецким шпионом, английским, американским, французским, и особо подчеркнул почему–то, что я бразильский шпион, о чем меня впоследствии допрашивали специально. Кроме того, он связал меня с политэмигрантом Гегечкори, добиваясь от меня признания, что я родственник Гегечкори по той причине, что я родом из Гегечкорского района, работал на участке, граничащем с Турцией, и почему бы мне не быть в связях с грузинской меньшевистской эмиграцией в Париже…»

Впрочем, можно ли было ожидать других свершений от полковника Цепкова и его ассистентов? Неукоснительно выполняя заказ «великого продолжателя бессмертного дела Ленина», они старались в меру своего разумения и, естественно, ведать не ведали о том, какие напасти обрушатся на их головы в скором будущем.

Предчувствия не одолевали и Рюмина, в чьем бедственном положении наконец–то произошли позитивные сдвиги — 2 февраля 1953 года его зачислили на рядовую должность в Министерство госконтроля. Зарплату, правда, положили грошовую, но Михаил Дмитриевич понимал, что сейчас не до жиру. Хорошо, что не выдворили из Москвы, а то пришлось бы мыкаться — ни кола, ни двора где–то в занюханной глубинке. Надо тихоспокойно пересидеть смутное время, проявить себя на низовой работе, а там, глядишь, наметится какой–нибудь просвет. Людская память короткая, пройдет год–другой, все порастет быльем, и тогда — будьте уверены! — уж он–то, наученный горьким опытом, больше свой шанс не упустит.

Поворотным моментом в судьбах действующих лиц этой повести явилась смерть Сталина. Кого–то из преторианцев эта смерть вознесла, кому–то ненадолго вернула свободу, а кого–то, напротив, погнала с насиженных мест и, более того, бросила за решетку. Чуть ли не первой жертвой оказался Рюмин. Он собирался в служебную командировку в Тулу, чтобы проверить тамошнее управление гострудсберкасс, но не попал туда — 17 марта в 23.30 ему предъявили ордер на арест. «А в чем дело?» — в полной растерянности вымолвил Михаил Дмитриевич, которого мигом прошиб пот. «Там объяснят», — прозвучало в ответ.

На этом мы прервем рассказ о гаснущей жизни Рюмина и переключимся на фигуру крайне одиозную, доселе выступавшую в нашем повествовании в качестве закадрового персонажа. Речь пойдет о Лаврентии Павловиче Берии. Состоявшийся сразу после смерти Сталина Пленум ЦК КПСС фактически сделал его вторым человеком в государстве, назначив первым заместителем Председателя Совета Министров СССР и вручив ключи от Лубянки. И Берия начал действовать без промедления. Чтобы его шаги не казались чересчур странными, слегка приподнимем завесу, скрывавшую истинный характер взаимоотношений между кремлевскими царедворцами и их только что умершим властелином.

ЗАМЫСЕЛ ВОЖДЯ

Прежде чем перейти к подробностям, напомню читателям, что в решении ЦК ВКП(б) о наличии антисоветской группировки Барамии говорилось не только об опаснейших проявлениях мегрельского национализма, но и о взяточничестве, хищениях и растратах в Грузии. Между тем в следственных материалах по делу Барамии, Рапавы и других нет ни слова о корыстных преступлениях. Быть может, Сталин почерпнул соответствующую информацию не из доноса Рухадзе, а из иных, более авторитетных источников? Должны же быть основания для столь категоричных формулировок.

Написал эти строки и остановился, подумав — а поймут ли меня? Многие, кто язвительно, а кто добродушно, посмеются над наивностью автора, который считает, будто казнокрадство в Грузии нуждалось в каких–то особых доказательствах. На кой леший они, эти доказательства, когда семьдесят с гаком лет нашу страну, от Бреста до Камчатки и от Мурманска до Кушки, разворовывали все, кому не лень? А о Грузии, мол, смешно говорить — там живут такие лихоимцы, что пробу ставить негде!

Где было больше всего хищений и взяток — в Тбилиси или в Москве, в Ташкенте или в Ростове–на–Дону — это еще вопрос. Но суть, по- моему, не в нем. Куда важнее то, что рост числа и размеров корыстных преступлений начался в конце пятидесятых годов, его темпы постепенно ускорялись, а «девятый вал» пришелся на период перестройки. Крали, конечно, и при Сталине, но не в пример скромнее — сдерживал страх, реальная опасность, исходившая от миллионной армии штатных и внештатных осведомителей, — и Грузия не была исключением из правила.

Итак, откуда же Сталин получал информацию о явном неблагополучии в Грузии? Оказывается, сведения о взяточничестве поступили от заместителя министра путей сообщения СССР В. А. Гарныка, сопровождавшего Сталина в его последней поездке на юг. Как показал на допросе арестованный генерал–лейтенант Власик, Гарный сообщил эти сведения ему, а он — Иосифу Виссарионовичу.

Что же из ряда вон выходящего выявил Гарнык, если он осмелился нарушить покой отдыхавшего Вождя?

Об этом мы узнаем из докладной записки Рухадзе:

Этот документ я привел почти полностью только для того, чтобы читатели сами оценили и «сведения» и их источник. Напомню, что нашептывания Рухадзе и Мгеладзе тоже не внушали доверия. Однако Сталин отдал приказ спешно выпустить решение ЦК ВКП(б). Значит, у него был свой расчет. Активность Сталина в расследовании мегрельского дела косвенно подтверждает его личную заинтересованность, но не раскрывает ее мотивов. Чего же он добивался? На кого замахнулся?

Если помните, в Цхалтубо во время обеда, на котором присутствовал Рухадзе, Сталин пренебрежительно отозвался о Берии, сказав Поскребышеву, что «Лаврентий всюду подсовывает мегрельцев». Как трактовать эту реплику — как ничего не значащее проявление старческой ворчливости или как проговорку?

Чтобы докопаться до истины, я изучил биографии арестованных и довольно быстро установил, на кого они ориентировались, какому богу молились.

М. И. Барамия был выдвиженцем Берии и, стремясь выслужиться, защитил кандидатскую диссертацию на тему: «Выдающаяся роль Берии в обороне Кавказа». В дальнейшем он хотел выпустить ее отдельной книгой, но не успел — помешал арест. Рукопись книги была изъята при обыске.

А. Н. Рапава рука об руку работал с Берией с 1924 года, когда стал его заместителем в секретно–политической части ЧК Грузии; в 1935 году по инициативе Берии его назначили заместителем наркома внутренних дел республики, а в 1937 году перебросили в Сухуми — председателем ВЦИК, а позднее — председателем Совмина Абхазии. В 1938 году Берия вернул Рапаву в Тбилиси, чтобы использовать в качестве шефа НКВД Грузии. Они дружили семьями. Кстати говоря, жена Берии в своих показаниях на следствии коснулась отношений между Берией и Рапавой:

«…когда Рапава стал наркомом, он изменился, чувствовалось проявление подхалимства. К тому же должна сказать, что Рапава человек ограниченный. Говорила об этом Берии — зачем держать такого идиота на таком ответственном посту? Берия ответил грубо: „Не вмешивайся, не твоего ума дело…“»

Г. Т. Каранадзе и П. А. Шария входили в ближайшее окружение Берии; В. М. Максимелашвили, до ареста служившая в Первом управлении МГБ СССР в звании майора, еще в 1938 году работала секретарем Берии в Тбилиси, а затем, переехав в Москву вслед за ним, получила жилплощадь в доме на 2–й Троицкой улице, где первое время проживал сам Лаврентий Павлович, и т. д.

Короче говоря, арестованные по мегрельскому делу принадлежали к бериевской лейб–гвардии. Выходит, что Сталин, затеяв мегрельское дело, подбирал ключи к Берии? Для полной уверенности мне недоставало фактов, и я сомневался до тех пор, пока в одном из томов уголовного дела не наткнулся на племянника жены Берии — личность этого гражданина и, главное, та роль на следствии, которую отвели ему Рухадзе с Цепковым, мигом развеяли мои сомнения.

Нина Теймуразовна Берия, в девичестве Гегечкори, рано осиротела и воспитывалась в семье Шавдия, близких родственников ее матери. Она вышла замуж в 1922 году, когда ей было шестнадцать лет, а год спустя в семье Шавдия родился младенец, названный Теймуразом. К 1940 году сей младенец превратился в развязного хлыща, чьи хулиганские выходки настолько досадили родителям, что те отправили сыночка в Москву — авось тетя Нино и дядя Лаврик окажут на него благотворное воздействие. Дядя Лаврик от наставничества уклонился, ему и без того хватало забот, а Нина Теймуразовна верно оценила дурные наклонности племянника и решила, что спасти его от тюрьмы может только Красная Армия. Так Теймураз Шавдия стал курсантом Подольского стрелково–пулеметного училища, а затем перевелся в бронетанковое училище, дислоцированное в городе Ново—Борисове Белорусской ССР. В конце июня 1941 года личный состав училища отправили на фронт, чтобы задержать прорвавшиеся немецкие части. Дней через 10–15, уже в июле, Теймураз Шавдия попал в окружение и сдался в плен. Девять месяцев спустя он вновь оказался на фронте и воевал в районе Туапсе, но уже на стороне немцев, будучи командиром отделения в грузинском национальном легионе. За верную службу и высокую дисциплинированность новые хозяева наградили его медалью «Зеленая лента». Вскоре подававший надежды воин завербовался в части СС, прошел переподготовку в Крыму и был направлен для дальнейшего прохождения службы во Францию, где в чине унтер-шарфюрера выполнял обязанности переводчика, нес караульную службу в тюрьмах, дважды сопровождал в Германию эшелоны с участниками движения Сопротивления, а также, по собственному признанию, принимал участие в расстрелах французских патриотов.

В конце войны Теймураз Шавдия был арестован французами, но счастливо избежал расплаты, вступив в «Антивласовский комитет» и раздобыв там фиктивные документы об участии в освободительной борьбе с фашизмом. В августе 1944 года в Париже произошла первая встреча Теймураза с бывшим министром иностранных дел в меньшевистском правительстве Грузии Евгением Гегечкори, который сразу же заговорил с ним об общих родственниках, выделив Нину Теймуразовну Берия и ее сановного супруга. Гегечкори охотно помогал молодому родственнику Деньгами, подарил ему костюм, макинтош, шляпу, а с наступлением холодов преподнес теплое серое пальто.

В 1945 году Шавдия прилетел в Советский Союз на самолете вместе с П. А. Шария, бывшим секретарем ЦК КП(б) Грузии, и преспокойно зажил в отчем доме. С учетом его, мягко говоря, небезупречного прошлого органы госбезопасности, казалось бы, должны были проявить к нему специфичесий интерес, но почему–то не проявили. Мало того, сохранивший хулиганские замашки Теймураз как–то на пикнике в окрестностях Тбилиси ненароком пристрелил из пистолета знакомую девушку, но и это сошло ему с рук.

В ответ на вопрос, почему Теймураз Шавдия по возвращении на родину не был подвергнут аресту, Рапава на допросе у Рухадзе признал, что это должно было произойти, но не произошло по причине, которую он, Рапава, якобы не помнит.

Гадать на кофейной гуще не стоит, все предельно ясно — страшась гнева Берии, Рапава не посмел беспокоить таких высокородных людей, как члены семейства Шавдия—Гегечкори.

Смена министров госбезопасности в Грузии на судьбу Шавдии не повлияла — Рухадзе не хуже Рапавы знал, с кем имеет дело, поэтому бывший эсэсовец гоголем расхаживал по тбилисским улицам и в ус не дул вплоть до декабря 1951 года, когда Рухадзе рассказал о нем Сталину.

Мудрый Иосиф Виссарионович, надо полагать, моментально собразил, какую выгоду можно извлечь из Шавдии, приказал арестовать его и, видимо, лично предопределил, что Теймураз возьмет на себя роль агента–связника между Гегечкори и мегрельскими националистами, за которыми стоял Берия. Вряд ли Рухадзе сам нашел столь ловкий ход, а если бы и нашел, то никогда не отважился на безрассудство — слишком высоко засел Лаврентий Павлович Берия, чтобы открыто обнажать против него чекистский меч. Коль скоро Шавдию допрашивали без каких–либо скидок на родственные связи — значит, Сталин разрешил Рухадзе с ним не церемониться.

Для чего же Сталин копал яму Берии? Поскольку смерть помешала ему завершить начатое, нам остается только гадать. Вполне возможно, что он хотел избавиться от Берии. Возможны и иные гипотезы — ведь бережно собирая компромат на своих соратников, Сталин отнюдь не всегда пускал его в ход, предпочитая держать их на крючке. Хозяин — барин: захочет — казнит, не захочет — даст еще пожить, чтобы не за совесть, а за страх создавали материально–техническую базу коммунизма. А может быть, Сталину взбрело в голову арестовать Нину Теймуразовну. Раз уж он сажал за решетку жен Молотова и Калинина, то почему нужно было делать исключение для Берии? Человек он был непредсказуемый, в темных омутах его сознания не отыскать однозначных ответов…

Знал ли Берия, что на него охотятся? Здесь, по–моему, сомневаться не приходится — он знал все до мелочей. Пытался ли он защищаться? Если и пытался, то совершенно незаметно. Он, вероятно, укрепил оборону и выжидал, что ему было не впервой, ибо могильный холод опалы и прежде доходил до Лаврентия Павловича. Но тем и отличается закаленный боец от скороспелых недоумков, возомнивших себя знатоками политики, что нипочем не выдаст тревоги. Берия часто встречался со Сталиным, пил с ним вино, чокался и не отводил глаз под пристальным взглядом Вождя. Оба они были выдающимися актерами и в этом отношении не уступали друг другу.

В последнее время высказываются догадки, что Берия помог Сталину досрочно перекочевать в мир иной. Не вступая в дискуссию с теми, кто придерживается данной точки зрения, вскользь замечу, что, на мой взгляд, это крайне маловероятно. Дело в том, что вопреки распространенному заблуждению в те времена Берия не контролировал кремлевскую охрану, а пойти с кем–то на тайный сговор он, думаю, поостерегся.

Кто еще знал о подкопе под Берию? Кроме Рухадзе, Рюмина и Игнатьева полностью в курсе дела был Маленков — Игнатьев регулярно осведомлял Георгия Максимилиановича о всех сколько–нибудь значительных операциях. Допускаю, что Маленков не только знал, но и способствовал проводившимся в МГБ «земляным работам» — как известно, члены Политбюро сталинского ЦК дружелюбием не отличались и больше всего на свете любили хоронить коллег.

К моменту, когда Берия твердо взял в руки карательные органы страны, Рухадзе уже сидел в Лефортово, в то время как Маленков формально занял место Сталина, а Игнатьев был избран секретарем ЦК КПСС, курирующим МВД. Что же касается Рюмина, то он был совершенно беззащитным и при умелом обращении мог потянуть за собой других. Поэтому Лаврентий Павлович начал с Рюмина.

СОРТИРОВКА

В наследство от упраздненного Министерства государственной безопасности СССР Берии достались Внутренняя и Лефортовская тюрьмы, битком набитые «врагами народа». С ними надо было что–то решать, и то, как поступил Берия, четко характеризует и его самого, и те критерии, которыми он руководствовался.

Созданная по распоряжению Берии комиссия вникла в материалы следствия по делу врачей- убийц, передопросила арестованных, затребовала объяснения от каждого члена следственной группы и в месячный срок завершила свою работу, составив убийственной силы документ, вынесенный на рассмотрение Пленума ЦК КПСС. Берия доказал, что Игнатьев, будучи министром госбезопасности с июля 1951 года по март 1953 года, не пресекал противоправную деятельность подчиненных и сам насаждал порочные методы ведения следствия, и настаивал на его аресте и привлечении к суду. Однако с его доводами не посчитались — защищая своего клеврета, Маленков смягчил удар, в результате чего Игнатьева вывели из Секретариата ЦК и вместо тюрьмы отправили в Уфу на пост первого секретаря Башкирского обкома КПСС.

4 апреля 1953 года газета «Правда» напечатала сообщение МВД СССР о реабилитации врачей. Там же под рубрикой «В Президиуме Верховного Совета СССР» была помещена следующая информация:

«Президиум Верховного Совета СССР постановил отменить Указ от 20 января 1953 года о награждении орденом Ленина врача Тимашук Л. Ф., как неправильный, в связи с выявившимися в настоящее время действительными обстоятельствами».

Для проведения инспекции по мегрельскому делу специальная комиссия не создавалась — поскольку в материалах данного дела затрагивались весьма деликатные моменты, Берия занялся этим лично, подключив особо доверенных сотрудников в лице генерал–полковника Кобулова и генерал–лейтенанта Влодзимирского. О том, как они работали, лучше других рассказал А. Рапава:

«16 марта 1953 года я был этапирован во Внутреннюю тюрьму МГБ СССР. Через несколько дней меня вызвал на допрос начальник Следственной части по особо важным делам генерал Влодзимирский и предложил написать обо всем в камере. Я написал все, как было, после чего меня доставили в кабинет Берии, где находились он и Кобулов. Берия подробно расспросил о моем деле и методах следствия, потом сказал, что я буду освобожден и что арестовали меня по распоряжению Сталина.

«Ты ушел к Сталину, — с усмешкой заявил Берия, — а он тебя посадил». Этим он дал мне понять, что я как бы отошел от него за последнее время, поэтому такой результат. Тогда я не знал о смерти Сталина, и его заявление было для меня по меньше мере странным…»

Примечательно, что в день освобождения из-под стражи Рапаву назначили министром госконтроля Грузинской ССР, о чем он узнал на Лубянке, стоя с вещами в кабинете Кобулова.

Примерно так же решилась судьба арестованного Каранадзе, с той лишь разницей, что он прямо из тюрьмы отправился на пост первого заместителя министра внутренних дел Грузии.

Остальные обвиняемые за решеткой тоже не задержались — 8 апреля 1953 года Берия утвердил постановление о прекращении уголовного преследования и освобождении из–под стражи 37 арестованных по делу мегрело–националистической группы Барамии. А их место заняли полковник Цепков и члены его бригады.

Реабилитационная кампания не обошлась без накладок. Зная, что Берия покровительствует томившимся в неволе грузинам, и желая угодить, генерал Влодзимирский, по свидетельству очевидцев, вместе с оправдательными документами на жертв мегрельского дела положил в папку министра и справку на Рухадзе. Берия возмутился и запретил Влодзимирскому всякую самодеятельность, в виде епитимии поручив ему пересмотреть дело Теймураза Шавдии, которому уже успели отверстать 25 лет лагерей. Рухадзе тоже побывал в кабинете Берии (это произошло 21 марта 1953 года) и наивно понадеялся на милость Лаврентия Павловича, но свобода ему только пригрезилась — выяснив подробности разговора Сталина с Рухадзе, Берия потерял к нему интерес. Тогда Рухадзе принес покаяние, оставшееся безответным:

Среди тех, кто удостоился личной встречи с Лаврентием Павловичем, был и арестованный Власик, который без утайки рассказал все, что знал об истоках мегрельского дела. Реабилитация врачей, следуя логике, сулила свободу и Власику, но Берия распорядился вернуть его в камеру.

Из множества арестованных с санкции Сталина сотрудников госбезопасности, обвинявшихся в заговоре с целью свержения советского строя, Берия выпустил на волю примерно половину. Вновь приступили к исполнению своих обязанностей генералы Райхман и Эйтингон, тогда как бывший министр госбезопасности Абакумов по- прежнему сидел в камере, хотя выдвигавшиеся против него обвинения, как говорят, приказали долго жить.

Чем это объяснить? Только одним — затеянная Берией реабилитация носила сугубо избирательный характер и, по существу, была всего лишь сортировкой, разделением жертв свежих сталинских репрессий на своих, ничьих и чужих. Свои вызволялись из тюрем и расставлялись сообразно с наметками Берии, ничьи — тут уж кому как повезет, а чужие — на них ему было наплевать.

АРЕСТОВАННЫЙ № 5

И задолго до Рюмина, и при нем, и после него особо важные государственные преступники фигурировали в тюремной документации только под номерами — фамилию, имя и отчество они утрачивали, чтобы надзиратели и прочая тюремная обслуга не узнали, с кем имеют дело. Так что доставили в приемник тюрьмы на Лубянке Михаила Дмитриевича Рюмина, а препроводили в камеру «арестованного № 5». Но прежде, как водится, его сфотографировали, сняли отпечатки пальцев и составили анкету, для чего раздели догола и зафиксировали, что особых примет (увечий, повреждений, наростов, бородавок, лишних пальцев, рубцов, шрамов, плешивости, асимметрии лица, разноцветности глаз и татуировок), а также прочих особенностей и привычек (картавит, заикается, грызет ногти, жестикулирует, харкает и т. д.) у нового постояльца не замечено.

На первом допросе оправившийся от шока Рюмин держался эдаким молодцом, отрицал какую–либо вражескую деятельность и, охотно признавая отдельные ошибки, — у кого их нет? — заверял следователей, что «будет работать не покладая рук на любом посту, куда он будет назначен». На следующий день Рюмина допросил сам Берия. Допрос не протоколировался, однако известны его продолжительность — 55 минут, равно как и смысл — Лаврентий Павлович объявил Рюмину, что тот может рассчитывать на снисхождение лишь в том случае, если полностью раскроет свое нутро.

Собственноручные показания Рюмина любопытны разве что как образец тактического лавирования, как наивная попытка выдать себя за жертву форсмажорных обстоятельств.

«После того, как по моему заявлению на имя И. В. Сталина была дана острая оценка и начались аресты, я почувствовал себя в каком–то сильном водовороте и первое время не сопротивлялся этому водовороту, а наоборот — своими некоторыми действиями усиливал его, — писал Рюмин. — Такое мое поведение… привело к возникновению большого дела на арестованных сотрудников МГБ СССР. Из результатов следствия мне было известно, что при самой острой оценке они (одни больше, другие меньше) совершали служебные преступления, однако я, руководствуясь преподанным Игнатьевым вопросником, без каких–либо оговорок требовал от подчиненных вести следствие в направлении вскрытия организованного вредительства по заданию иностранных разведок…

Такие документы представлялись нами в Инстанцию и вызывали еще более жесткие требования нажима на арестованных… Игнатьев передал мне указание ЦК бить арестованных врачей смертным боем…»

По–видимому, первая беседа с Берией изрядно подбодрила Рюмина. Во всяком случае завершил он собственноручные показания верноподданическим аккордом:

Оптимизма Михаилу Дмитриевичу хватило ровно на четыре дня — 28 марта его вновь доставили в кабинет Берии. На сей раз разговор длился 25 минут и закончился сухой фразой Лаврентия Павловича: «Больше я вас и вы меня не увидим. Мы вас ликвидируем».

Затем начались изнурительные допросы. Объективности ради отмечу, что бериевцы Рюмина не били, хотя он, по их мнению, злонамеренно уклонялся от дачи правдивых показаний. Но это не помогло — бывшие подчиненные изобличили Рюмина в фальсификации уголовных дел.

Для примера приведу выдержки из показаний майора госбезопасности Бурлака:

«Оказавшись у руководства следствием в центральном аппарате МГБ СССР, Рюмин стремился во что бы то ни стало доказать, что в министерстве действовала вражеская группа или организация во главе с Абакумовым.

В августе или сентябре 1952 года Гришаевым по указанию Рюмина была составлена для ЦК партии обзорная справка по делу Абакумова и других, которую я отнес к заместителю начальника Следственной части по особо важным делам Соколову, чтобы он просмотрел ее и высказал свое мнение. Как сейчас помню, Соколов пожал плечами и сказал, что в справке речь идет о группе, а фактически, насколько он знает, никаких данных или показаний о существовании антисоветской группы пока не имеется.

Я согласился с Соколовым и, придя к Рюмину, доложил ему мнение Соколова. Рюмин с раздражением бросил справку на стол и заявил, что Соколов не видит группы и организованной деятельности потому, что „он сам нечист на руку и замешан в этом деле“».

Вот как оценил Рюмина и, кстати, самого себя подполковник госбезопасности Гришаев:

«Рюмин в беседах со мной, Коняхиным и другими работниками, принимавшими участие в следствии по делу Абакумова и в окончании дела Еврейского антифашистского комитета, проводил мысль, что арестованные — люди обреченные, что вопрос об их судьбе решен в Инстанции, вплоть до меры наказания. Он всячески подчеркивал, что не следует обращать внимание на крупные недостатки и нарушения процессуальных прав обвиняемых.

В рапорте на имя Министра тов. Берия Л. П. и в объяснении на имя тов. Влодзимирского Л. Е. я старался честно и откровенно, не жалея себя, вскрыть корни допускавшихся мною и другими сотрудниками Следчасти ошибок. Сейчас я могу лишь сказать, что никогда кроме желания быть максимально полезным Родине и народу других помыслов у меня не было. Сейчас с горечью в сердце должен признать, что некоторые из моих дел оказались в явном противоречии с желаниями и стремлениями…»

Покаявшийся Гришаев вышел из–под удара, отделавшись легким испугом, что, естественно, не светило следователю № 1 — слишком многое он вынужден был признать. Правда, впоследствии он попытался отказаться от ранее данных показаний, так как — цитирую — «просидел в карцере 37 суток… и был в таком состоянии, что готов был подписать, что угодно».

Здесь, наверное, нет преувеличения — о незавидном состоянии Рюмина можно судить по справке медчасти Лефортовской тюрьмы: «…общая слабость, головокружение… отмечается расшатывание зубов, разрыхление десен, со стороны нервной системы — лябильность (плаксивость, — К. С.)…»

В это время фатальный исход кажется Рюмину неизбежным. Это видно из его обращения к Маленкову, где есть такие слова:

«…Абакумов, как хиромант, заявлял на следствии: «За мое дело рано или поздно кое у кого полетят головы, как горошинки». Со мной это уже произошло. Кто будет следующим, не знаю…»

О полной утрате способности к сопротивлению говорит и похожее на литанию письмо, адресованное Берии:

Мысленно сопоставив даты, внимательные читатели догадались, что это был глас вопиющего в пустыне: Берия не получал и не мог получить послания Рюмина — «великий государственный деятель, озаренный лучшими качествами человека» вот уже два месяца содержался под арестом в ожидании скорого конца.

Обстоятельства ареста Берии освещались многими авторами, поэтому, как мне кажется, лучше сразу перейти к существу его уголовного дела и передать слово комментатору.

КОММЕНТАРИЙ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА ЮСТИЦИИ А. Ф. КАТУСЕВА

23 декабря 1953 года Специальным Судебным Присутствием Верховного суда Союза ССР в закрытом судебном заседании, без участия сторон — обвинения и защиты, в соответствии с постановлением ВЦИК СССР от 1 декабря 1934 года были осуждены Берия Л. П., Меркулов В. Н., Деканозов В. Г., Кобулов Б. 3., Гоглидзе С. А., Мешик П. Я. и Влодзимирский Л. Е. по статьям 58–1«б», 58–8, 58–11, а Берия, кроме того, по статье 58–13 Уголовного Кодекса РСФСР (в редакции 1926 года) и части 2 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 4 января 1949 года «Об усилении уголовной ответственности за изнасилование», на основании которых названные лица приговорены к высшей мере наказания — расстрелу с конфискацией всего лично принадлежавшего им имущества, с лишением воинских званий, орденов и наград.

В совершении каких преступлений их признали виновными?

Прежде чем перейти к анализу законности и обоснованности приговора, прямо скажу, что для меня как юриста нет вопроса в том, были ли уголовными преступниками Берия, Меркулов и остальные подсудимые. Тем не менее при непредвзятом подходе часть предъявленных им обвинений с учетом некоторых вновь открывшихся обстоятельств представляется мне несостоятельной и нуждается в юридической переквалификации.

Берия, в частности, признан судом виновным в измене Родине, в организации заговорщической группы с целью захвата власти и установления господства буржуазии, в совершении террористических актов против преданных партии и народу политических деятелей и в связях с иностранной разведкой до момента разоблачения и ареста. Наряду с этим Берия и другие осужденные пытались активизировать остатки буржуазно–националистических элементов в союзных республиках, посеять вражду и рознь между народами СССР и в первую очередь подорвать дружбу народов СССР с русским народом.

Как видите, обвинений много, поэтому начну по порядку.

Состав такого преступления, как измена Родине, совершенная военнослужащим (статья 58–1«б» УК РСФСР в редакции 1926 года), — а Берия, напомню, имел воинское звание Маршала Советского Союза — предусматривает действия, направленные в ущерб военной мощи СССР, его государственной независимости и неприкосновенности его территории с прямым контрреволюционным умыслом.

Содержались ли в деяниях Берии признаки этого преступления?

Берии вменялось в вину, что летом 1941 года он втайне от Советского правительства хотел установить связь с Гитлером через посла Болгарии в СССР Стаменова, пытаясь начать мирные переговоры и предлагая уступить гитлеровской Г ер- мании Украину, Белоруссию, Прибалтику, Карельский перешеек, Бессарабию, Буковину: ценою этих территориальных уступок и порабощения советских людей Берия добивался предательского соглашения с Гитлером.

Такой факт имел место. И выбор посредника не был случайным, ибо по существовавшей в то время договоренности советские интересы в Германии представляла Швеция, а германские в Москве — Болгария. Но каковы были истинные намерения Берии?

На следствии и на судебном заседании Берия заявлял, что получил от Сталина задание «через Стаменова создать условия, позволяющие Советскому правительству сманеврировать и выиграть время для собирания сил», но его словам не поверили.

Недавно по жалобе ранее осужденного П. А. Судоплатова Главная военная прокуратура возобновила следствие по одному из старых уголовных дел и установила, что в 1941 году Берия вызывал к себе руководителя разведывательно–диверсионной службы НКВД СССР и со ссылкой на Сталина давал указание встретиться с послом Стаменовым, что-бы — цитирую документ — «подсунуть немцам дезинформацию в расчете на то, что таким образом удастся задержать наступление и дальнейшее продвижение германо–фашистских войск».

Установлено также, что, помимо Берии и непосредственного исполнителя, в замысел этой операции был посвящен Молотов и что Стаменов, будучи искренним приверженцем Советского Союза, никаких действий в этом направлении не предпринял. Более того, Стаменов заявил представителю НКВД П. А. Судоплатову, что не станет передавать унизительных для СССР предложений, так как уверен в победе Красной Армии над фашистской Германией. Поскольку раскрыть Стаменову дезинформационный характер операции было невозможно, история не имела продолжения.

Эти вновь открывшиеся обстоятельства коренным образом меняют картину происшедшего.

Обвинение Берии в том, что он в 1942 году хотел пропустить немецкие войска через Кавказский хребет для захвата Баку, базировалось только на свидетельских показаниях отдельных военачальников, утверждавших, что подсудимый воспрепятствовал выдвижению на передовые позиции двух воинских частей НКВД, и представляется мне весьма спорным, ибо наличие маневренных резервов для локализации возможных прорывов врага, по мнению специалистов, было не менее важным, чем прочность первой линии обороны на перевалах.

А теперь перейдем к обвинению в заговоре. Надо сказать, что заговор с целью захвата власти является наименее исследованной юристами формой измены Родине, потому что практика — достаточно сослаться на громкие процессы тридцатых годов — не дала правовой науке того материала, который был бы пригоден для обобщений и аргументированных выводов. Однако не вызывают споров три обязательных признака заговора: 1) наличие двух или более лиц; 2) наличие соглашения между ними относительно совместной деятельности; 3) наличие цели захвата власти в центре и на местах.

Так вот, со всей ответственностью берусь утверждать, что в деле Берии и других есть лишь первый признак, тогда как оставшиеся два не подкреплены сколько–нибудь вескими доказательствами, подразумевая под этим не только намерение реставрировать капитализм в СССР, но и само стремление захватить власть путем переворота. Какого числа, в каком месяце и в каком году Берией намечался день мятежа? Кто готов был участвовать в нем? Какие силы собирались для этого использовать? Не ищите ответов на названные вопросы — в материалах дела Берии их нет.

В действиях Берии после смерти Сталина просматривалось лишь желание расширить сферу своего влияния, потеснить соперников, однако для обвинения в заговоре это, конечно, не довод.

Ни обвинительное заключение, ни приговор по данному делу не называют доказательств того, что Берия сотрудничал с иностранной разведкой до момента разоблачения и ареста, если не считать утверждений, будто он, например, «выручил английского шпиона Майского, приказав прекратить следствие по его делу». Вздорность подобного обвинения очевидна, ибо посол СССР в Великобритании, а затем заместитель наркома иностранных дел СССР академик И. М. Майский давно и полностью реабилитирован.

Столь же бездоказательно и обвинение в том, что Берия сеял вражду и рознь между народами Советского Союза. Из материалов дела усматривается, что с весны 1953 года Берия выдвигал на руководящие должности в системе МВД на Украине, в Белоруссии и в Прибалтике преимущественно национальные кадры и требовал, чтобы новые руководители непременно владели языком народа той республики, где они работают. Разве это означало сеять рознь и подрывать дружбу с русским народом?

Совсем уж абсурдно, с точки зрения закона, выглядит утверждение, будто Берия и его подчиненные занимались «шпионажем для захвата власти». Уголовным кодексом предусмотрена такая форма измены Родине, как шпионаж, т. е. передача, равно как похищение и собирание с целью передачи иностранному государству, иностранной организации или их агентуре сведений, составляющих государственную или военную тайну. Судом признаки состава этого преступления не установлены, да и обвинения по статье 58–6 УК РСФСР (в редакции 1926 года) осужденным не предъявлялись и не вменялись.

Обвинение Берии в совершении террористических актов против преданных Коммунистической партии и народу политических деятелей объективно нуждается в переосмыслении в свете целого ряда вновь открывшихся обстоятельств, начиная с выступления Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС и кончая выводами Комиссии Политбюро ЦК КПСС по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями, имевшими место в период 30–40–х и начала 50–х годов.

«…Болезненная подозрительность привела его (Сталина. — А. К.) к огульному недоверию, в том числе и по отношению к выдающимся деятелям партии, — говорил Н. С. Хрущев делегатам XX съезда КПСС. — Имея неограниченную власть, он допускал жестокий произвол. Когда Сталин говорил, что такого–то надо арестовать, то следовало принимать на веру, что это „враг народа“».

На множестве примеров удалось установить, что ни один из руководителей партии и старых большевиков не арестовывался без личного указания Сталина, который ревниво следил за тем, чтобы Ягода, Ежов и Берия не превышали своих полномочий. В этом смысле показателен такой факт, как расстрел 8 сентября 1941 года в Орловской тюрьме 161 политического заключенного, в том числе Христиана Раковского, Марии Спиридоновой, Валентина Арнольда, Петра Петровского, Ольги Каменевой и других. Долгое время считалось, что их расстреляли по распоряжению Берии. А что оказалось на самом деле?

В апреле 1990 года Главная военная прокуратура закончила следствие, в ходе которого было обнаружено, что применение высшей меры наказания к 170 заключенным, разновременно осужденным к лишению свободы за контрреволюционные преступления, предписывалось постановлением от 6 сентября 1941 года № 634 сс, подписанным Сталиным как Председателем Государственного Комитета Обороны. Правда, Берия был причастен к этому — он направил Сталину письмо со списком на 170 фамилий и заключением: «НКВД СССР считает необходимым применить к ним высшую меру наказания…» Но, зная повадки Сталина, нельзя исключать, что это письмо Берии появилось по инициативе «Хозяина».

Вина Берии от этого не становится меньше, все равно он в крови с головы до ног. Но квалификация его преступных деяний должна быть иной — она уже не может основываться на статье 58–8 УК РСФСР (в редакции 1926 года), ибо неправомерно говорить о терроре с контрреволюционным умыслом, если уничтожение ни в чем не повинных советских граждан производилось Берией и его подручными по прямому указанию главы государства. В данном случае преступления Берии и других осужденных подлежат квалификации по статье 193–17 п.«б» УК РСФСР тех лет, где за систематическое злоупотребление властью, повлекшее за собой особо тяжкие последствия, тоже предусмотрен расстрел.

Считаю своим долгом отметить, что вновь открывшиеся обстоятельства лишь дополнительно высветили ошибки и натяжки в приговоре по делу Берии и других, в то время как наиболее серьезные из них были очевидны и прежде. Чем же объяснить, что крупнейшие наши юристы–практики под руководством Р. А. Руденко предъявили обвинение, не подкрепленное надлежащими доказательствами?

Ответ лежит на поверхности — еще до начала предварительного следствия были обнародованы постановление июльского (1953) Пленума ЦК КПСС и Указ Президиума Верховного Совета СССР, в которых содержалась не только политическая, но и правовая оценка содеянного Берией. Иными словами, партийное и государственное руководство сознательно предопределило приговор по делу Берии, не считаясь с исключительной в этой сфере прерогативой суда, казалось бы, гарантированной статьями 102 и 112 действовавшей Конституции СССР. В прокрустовом ложе казарменного социализма юристам в таких случаях оставалось облечь решение высших органов власти в благопристойную упаковку акта правосудия. Впрочем, в духе таких отношений с властью воспитывала юридические кадры почти вся правовая наука, рождавшая когорты обладателей ученых степеней за наукообразное обоснование любых поступков политических лидеров.

БРЕМЯ СТРАСТЕЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ

Больше всего на нашей грешной земле Берия любил власть и женщин. Что у него стояло на первом месте, а что на втором, я, ей–богу, затрудняюсь сказать. Судя по всему, обе пламенные страсти Лаврентия Павловича сосуществовали на равных правах.

Возникает вопрос — было ли у него время думать о женщинах? Насколько я понял, Берия думал о них всегда и везде, даже на заседаниях Политбюро ЦК КПСС. Иначе как объяснить тот факт, что в перерывах он выходил из кабинета Сталина и по телефону Поскребышева заказывал женщину с доставкой на дом. Так бывало не раз и не два, поэтому уместно говорить не об исключении из правила, а о самом правиле.

Не знаю, кто как, а я не очень–то доверяю свидетельским показаниям в отношении лиц, до ареста занимавших главенствующее положение, а после ареста, еще до следствия и суда, громогласно объявленных врагами народа. Когда вся мощь государственной машины направлена против низложенного мастера–механика, еще вчера эту машину смазывавшего и лелеявшего, подмастерья, словно по команде, бросаются врассыпную — это закон. Вообще говоря, лакейская преданность, базирующаяся на страхе и на лжи, в критические моменты по–другому и не проявляется. И, согласитесь, было бы странно, если бериевские вассалы в ходе следствия не возводили бы поклепов на бывшего сеньора. Но их показания в той части, которая касалась интимной жизни Берии, не содержат заметных преувеличений и, в сущности, не противоречат показаниям самого Лаврентия Павловича, отраженным в цитируемом протоколе допроса:

«Берия: Я легко сходился с женщинами, имел многочисленные связи, непродолжительные. Этих женщин привозили ко мне на дом, к ним я никогда не заходил. Доставляли мне их Саркисов и Надарая, особенно Саркисов.

Руденко: По вашему указанию Саркисов и Надарая вели списки ваших любовниц. Вы подтверждаете это?

Берия: Подтверждаю.

Руденко: Вам предъявляется девять списков, в которых значатся 62 женщины.

Берия: Большинство женщин, которые значатся в этих списках, мои сожительницы. Списки составлены за ряд лет.

Руденко: Вы признаете, что превратили свой дом в притон разврата, а свою личную охрану в сводников?

Берия: Дом я не превратил в притон, а что Саркисов и Надарая использовались для сводничества — это факт…»

Надо сказать, что упомянутые тогдашним генеральным прокурором СССР Р. А. Руденко списки из 62 фамилий было далеко не полными. Когда следствие состыковало все обнаруженные списки и присовокупило сюда агентурную информацию, то число установленных любовниц Лаврентия Павловича возросло до 221. Кого там только не было — и спортсменки в ранге чемпионок мира и Европы, и официантки, и певицы, и комсомольские функционерши, и прима–балерины, и проститутки, и жены известных деятелей культуры, и домохозяйки, и киноактрисы, и отличившиеся на войне летчицы, и врачи с медсестрами, и студентки, и научные работники, и даже школьницы. Где он их находил? Где придется. С кем–то знакомился в официальной обстановке, а в основном, как уже говорилось, не утруждал себя черновой работой, передоверяя ее чинам из личной охраны.

«Знакомство с женщинами Берия завязывал различными способами, — показал на допросе полковник Саркисов. — Как правило, такие знакомства намечались во время его прогулок. Прохаживаясь около своего дома, Берия замечал какую–нибудь привлекательную женщину. В этом случае он посылал меня, моего заместителя Надарая или сотрудников охраны узнать ее фамилию, имя, адрес и телефон. Я шел вслед за этой женщиной и старался разговориться с нею, чтобы выяснить интересовавшие Берия сведения. Таким же путем Берия заводил знакомства и во время поездок по улицам на автомашине. Ездил он, как правило, очень тихо и всегда рассматривал проходивших женщин. Если какая–нибудь из них нравилась Берия, он велел мне установить связь. Если это удавалось, я докладывал Берия и по его указанию ездил за женщиной либо посылал машину, предварительно договорившись о встрече. Женщины на квартиру Берия доставлялись, как правило, на ночь…

Когда я возражал в отношении завязывания знакомств с девушками и приглашения их в особняк, Берия недовольно говорил мне: „Что ты мне одолжение делаешь? Ты чекист и должен выполнять свои служебные обязанности! “»

Однажды Саркисова спешно вызвали с партийного собрания — Берия позвонил из Кремля и последними словами костерил за то, что Саркисов отвлекается на всякую ерунду, когда ему, Берии, приспичило пообщаться с дамой.

На допросах большинство женщин, чьи фамилии фигурировали в списках Саркисова и Надарая, показали, что соглашались на физиологические контакты с Берией из боязни за свое будущее. Не уверен, что все они говорили искренне, поскольку кое–кто извлек из этих отношений очевидную пользу, а некоторые, как я уяснил из материалов уголовного дела, страшно гордились близостью к знаменитому человеку, верному соратнику товарища Сталина. Трудно поверить в то, чтобы женщина из боязни уступившая домогательствам Берии, буквально на следующий же день хвастала подругам, чем ее поили и кормили в особняке и как Лаврентий Павлович показал себя в постели. Впрочем, нашлись и те, которые без ложной скромности признавались в том, что сожительствовали с Берией из любопытства и получали удовольствие, так сказать, полным рублем.

Использовал ли Берия свое служебное положение как средство давления на женщин? После его ареста некий гражданин X. со ссылкой на инженера П. сигнализировал, что Берия якобы принуждал к сожительству солистку Тбилисского оперного театра С., угрожая в противном случае воспрепятствовать награждению орденом Ленина, к которому она представлялась. Правда, ни сама певица, ни кто–либо другой этого не подтвердили. А что его безграничные возможности упрощали ситуацию до предела — это не вызывает сомнений и характеризует Берию как законченного циника. Для пущей убедительности приведу такой пример:

«Посещала особняк Берия В., жена известного артиста, — показал на следствии полковник Надарая, заместитель начальника личной охраны Берии. — Однажды Берия вызвал мужа В. к себе на Лубянку, и он до утра ждал «приема», а в это время Саркисов отвез его жену в особняк, где она всю ночь провела с Берия. Утром мужу В. сказали, что Берия занят и не может его принять. Всю ту ночь я продежурил в кабинете Берия, поэтому мне известен этот факт».

Не менее показателен и случай, рассказанный гражданкой К., домохозяйкой:

«Я встретилась с Берия при следующих обстоятельствах. Хоронили А. А. Жданова. Я видела с балкона траурную процессию. Видела Берия, который шел у гроба Жданова, нес гроб на Красную площадь. И вот в то время, когда с Красной площади еще доносились звуки траурных мелодий, Берия позвонил ко мне домой и сказал, что сейчас заедет. Считая, что кто–то подшучивает надо мной, я спустилась вниз в домашнем платье, имея в виду строго отчитать шутников за неуместные шутки. Каково же было мое удивление, когда в машине, остановившейся у моего дома, я увидела Берия. Я лишилась дара речи, забыла поздороваться с ним, машинально села в автомобиль. Я была буквально потрясена и сказала: «Как же так? На Красной площади такое печальное событие, а вы?..» Берия ответил: „Когда сталкиваешься с грустным, то стремишься к живому“».

Впечатлительность и простодушие гражданки К. — отдельная тема, ее едва ли нужно касаться. А вот отношение Берии к смерти Жданова требует авторского комментария.

В борьбе за власть Жданов изрядно потеснил Берию и отстранил его от руководства органами госбезопасности. Лаврентий Павлович, естественно, затаил злобу и, надо полагать, не слишком горевал по поводу смерти Жданова. Для него она, эта смерть, скорее была торжеством, а не тризной, поэтому, прилюдно выказав подобающую скорбь, он прямо из мавзолея Ленина позвонил гражданке К. насчет рандеву.

А теперь несколько слов о том, как Берия «стремился к живому»:

«…лежа со мной в кровати, Берия спрашивал: «А кто твои приятельницы? Как они выглядят, какие у них глаза, фигурка, темперамент? Приезжай ко мне с ними вместе, и мы вместе ляжем в постельку», — вспоминала домохозяйка К. — Все это Берия сопровождал циничными комментариями в очень грубой, неприличной форме. Берия находил особое удовольствие выражаться нецензурно и страшно хотел, чтобы я также произносила нецензурные слова. Он очень просил меня об этом, но я не согласилась…»

Где женщины, там и трата денег. Как же Берия выходил из положения? Особой щедростью он не отличался, во всяком случае за государственный счет. Проституткам Саркисов и Надарая, по их словам, платили за визит к Берии от 100 до 250 рублей, неукоснительно придерживаясь действовавших в то время «тарифных ставок», а что касается тех женщин, которые не претендовали на поденную плату, то подарками их не баловали. Кому–то Берия дарил цветы, кому–то — сибирского котенка, а ценностей там и близко не было.

«Рита была сожительницей Берия, — рассказывал на следствии полковник Саркисов. — На квартире у Берия, сидя за столом во время ужина, Рита в моем присутствии просила Берия достать ей золото для зубов ее матери. Берия обратил ее просьбу в шутку и сказал, что стальные зубы гораздо лучше и прочнее».

Но черствым человеком он не был. В подтверждение приведу выдержки из показаний гражданки М., артистки ансамбля Всесоюзного радио:

«Берия имел со мной интимную связь. Он как–то раз спросил меня, почему я живу в Подольске. Я ответила, что в Москве у меня нет жилплощади. Берия сказал: «Подумаем». В следующую нашу встречу Берия сказал: «Напишите заявление на мое имя, я вам помогу». Я отдала заявление и через месяц напомнила о нем Саркисову. На другой день мне позвонили и велели прийти за ордером в Хозотдел Совета Министров СССР. Так я получила жилплощадь на улице Чкалова, где сейчас и живу. Когда я потом обратилась к Берия и сказала, что моя мать спрашивает, кому говорить спасибо, то Берия ответил: „Скажи — Советской власти…“»

Сопоставление двух этих эпизодов позволяет сделать вывод — Берия, по–видимому, считал, что золотые зубы — баловство, тогда как жилье — дело, жизненная необходимость. И еще — у Берии только под конец жизни появились крупные суммы денег. Об этом, в частности, свидетельствует фрагмент протокола допроса:

«Руденко: Вы сифилисом болели?

Берия: Я заразился сифилисом в период войны, кажется, в 1943 году, и прошел курс лечения.

Руденко: Теперь перейдем к иным обстоятельствам, характеризующим ваше моральное падение. Скажите, до проведения кредитной реформы в 1947 году вы были осведомлены о ней?

Берия: Знал.

Руденко: Вы признаете, что, использовав в преступных корыстных целях эту вашу осведомленность, дали задание Людвигову поместить в сберкассу ваши деньги в сумме 40 тысяч рублей, чтобы избежать переоценки?

Берия: Раз Людвигов говорит, наверное, дал.

Руденко: Считаете ли вы эти ваши действия преступными?

Берия: Безусловно».

Ничуть не оспаривая того, что Берия совершил должностное преступление, хочу отметить следующее — в 1947 году 40 тысяч рублей были не Бог весть какими деньгами, а это значит, что Берия не был богачом и что в этом отношении отцы–основатели казарменного социализма не шли ни в какое сравнение с «прорабами» развитого социализма.

Чтобы окончательно снять вопросы о материальном благосостоянии Берии, довожу до сведения читателей, что хранителем денежных сбережений Берии являлся полковник Людвигов, начальник секретариата МВД СССР, у которого при аресте изъяли сберкнижку шефа с вкладом в сумме 363 тысячи рублей. Происхождение этих денег было очевидным: в качестве заместителя Председателя Совета Министров СССР Берия ежемесячно получал не только твердый оклад 8 тысяч рублей, но и не облагаемую налогами дотацию в размере 20 тысяч рублей; кроме того, в начале пятидесятых годов ему по решению правительства выдали две премии (150 и 100 тысяч рублей) за участие в создании атомного оружия.

А насчет заболевания сифилисом можно с малой долей иронии сказать словами старинной поговорки — на войне без убитых не бывает. Кстати, Берия страдал не только сифилисом. Врач Мкртыч Карапетович Ванцян, с 1926 года по 1953 год возглавлявший санитарный отдел ГПУ — НКВД — НКГБ — МГБ Грузии, показал на следствии, что примерно в 1932 году Берия заболел гонореей, причем эта болезнь была у него хронической, на протяжении двух–трех лет.

Если кто–то из читателей сочтет эти сведения сенсационными, то, вероятно, только потому, что речь идет о члене Политбюро. Впрочем, что мы знаем о личной жизни власть имущих людей того периода нашей истории? Почти ничего. В свое время завидную прыть являл всесоюзный староста М. И. Калинин — показная простота и морализаторство на тему коммунистического воспитания молодежи не мешали ему вдосталь наслаждаться прелестями опереточных примадонн. Вот, пожалуй, и все. Более известны случаи горького пьянства среди олигархов, но кого у нас этим удивишь?

В неустанном сексуальном поиске Берия был настолько горазд на выдумку, что озадачивал не только своих партнерш, но и бывалых военных следователей, которым довелось работать с десятками свидетельниц. Специфический язык юристов заметно уступает живой человеческой речи, поэтому при изучении протоколов допросов я, признаться, тоже кое–где заходил в тупик. Приведу пример из показаний гражданки Ж.:

«Берия предложил мне сношение противоестественным способом, от чего я отказалась. Тогда он предложил другой, тоже противоестественный способ, на что я согласилась».

Как прикажете понимать этот ребус?

Противозачаточные средства в те времена были самыми примитивными и Берией отвергались. Когда же его партнерши «залетали», что случалось довольно часто, им в порядке исключения делали аборты в лечебных учреждениях МВД СССР, о чем заботился полковник Саркисов. Если же в душу Саркисова закрадывались подозрения в том, что произошло это от Лаврентия Павловича, он безжалостно отказывал просительницам, потрясая имевшейся у него справкой, что Берия не способен к деторождению.

Были у Берии и внебрачные дети. Одного из них за год до войны под чужой фамилией поместили в детский дом на окраине Москвы, а другого, появившегося на свет десять лет спустя, Берия предложил отдать на воспитание в деревню, что не встретило понимания матери. О деревне я упомянул только потому, что в данном случае у Лаврентия Павловича проявилось идиллическое, книжное представление о колхозниках, о полногрудых сельских кормилицах, о здоровой крестьянской пище и т. п. Голодной послевоенной деревни он толком не знал и, судя по всему, знать не хотел.

Приведенный мною термин «книжные представления» к Берии применим лишь отчасти, ибо Лаврентий Павлович редко посвящал свой досуг чтению, предпочитая, как уже отмечалось, более активные формы отдыха. А в перерывах между постельными развлечениями он с очередной дамой и полковниками Саркисовым и Надарая с азартом играл в подкидного дурачка, запуская глаза в чужие карты. Если учесть, что у полковников на двоих со скрипом набиралось десять классов средней школы, да и дамы особой культурой не отличались, то можно представить себе, как радовали Лаврентия Павловича жаркие карточные баталии. В собеседницах Берия не нуждался, для него отбирали женщин исходя только из возраста — до 24 лет. Любовницы подолгу не удерживались. За исключением тех, кто обнаруживал знойный темперамент и высшую постельную квалификацию. В этой связи замечу, что больше других нравилась Берии проститутка по кличке «Белла», для проформы числившаяся официанткой московского кафе № 612. Ее, по словам охранников из «девятки», Лаврентий Павлович уважительно именовал «профессором».

Уже знакомая читателям артистка Радиокомитета М., которой Берия помог перебраться из Подольска в Москву, из чувства благодарности и сама отдавалась Лаврентию Павловичу, и поставляла ему своих приятельниц. Во время последней их встречи 24 или 25 июня 1953 года (точную дату она не запомнила) М. получила заказ на красивую подругу со сроком исполнения трое суток, однако групповой секс не состоялся — Берию уже арестовали. Сам по себе этот факт, конечно, не определяет, был заговор Берии или нет. Но, по сути, он идеально укладывается в рамки анализа доказательной базы обвинения, чему посвящалась предыдущая глава. В самом деле, трудно допустить, что человек, вознамерившийся буквально на днях осуществить государственный переворот, как ни в чем не бывало развлекается со случайными женщинами, тогда как ему надлежит день и ночь дирижировать заговорщиками и прослеживать каждый шаг противников.

Чувствовал ли Берия приближение своей гибели? Предпринимал ли какие–либо шаги с целью обезопасить себя, ответить ударом на удар?

Архивные документы дают основание полагать, что в самый последний момент Берия ощутил эту опасность, но было уже поздно.

ЧЕЛОВЕК ЧЕСТИ

Обществом чести иногда называют сицилийскую мафию — тот преступный синдикат, в котором лютая жестокость к врагам и предателям сочетается с верностью младших старшим и даже с весьма своеобразным нравственным кодексом, точно определяющим нормы поведения как клановых пастырей, так и послушной им паствы. Соответственно, люди чести — это мафиози, сверху донизу повязанные круговой порукой. И если в документальной прозе допустимы литературные реминисценции, то позволительно сравнить Берию с доном Вито Корлеоне, героем нашумевшего романа Марио Пьюзо «Крестный отец», а человека, о котором я намерен рассказать, — с Люкой Брази, боевиком семейства Корлеоне, безраздельно преданным дону и не боявшимся ни бога, ни черта. Лица из ближайшего окружения Берии, понятно, слыхом не слыхали про Люку Брази — роман Пьюзо вышел в свет, когда их уже не было в живых, — однако с редким единодушием характеризовали пока что не названного мною человека как храбреца и цепного пса Лаврентия Павловича.

В последних числах июня 1953 года, поздней ночью, в спальне раздался телефонный звонок. Лежащий на кровати человек поднял трубку и сонным голосом назвал себя: «Церетели». — «Докладывает полковник Ковалевский! — четко прозвучало в трубке. — Шалва Отарович, из Москвы позвонил генерал армии Масленников. Он срочно просит вас связаться по «ВЧ». Какие будут приказания?» — «Высылай машину», — буркнул Церетели.

Когда усталого человека пятидесяти девяти лет от роду будят в четвертом часу ночи, он не сразу переполняется энтузиазмом. Но дело есть дело, да и Иван Иванович Масленников не кто- нибудь, а второй человек в МВД, он даром тревожить не станет. Поэтому Церетели быстро оделся, по давнишней привычке проверил личное оружие и вышел на улицу. Служебная машина мигом домчала его до штаба погранвойск Грузинского округа, где Церетели на полуслове оборвал доклад дежурного офицера, проследовал к аппарату правительственной связи и велел соединить его с Москвой. Несколько минут спустя он услышал голос Масленникова и по–уставному обратился к нему: «Товарищ генерал армии, докладывает генерал–лейтенант Церетели!» — «Шалва Отарович, я только что вышел из кабинета Берии, — объяснил Масленников. — Лаврентий Павлович велел тебе первым же самолетом вылететь в Москву. Все понял?» — «Так точно! — подтвердил Церетели. — Вылетаю!»

В те годы беспосадочных рейсов Тбилиси — Москва не было, самолеты с поршневыми двигателями летали сравнительно медленно, поэтому на дорогу у Церетели ушло 5–6 часов, и я не исключаю, что в воздухе Шалва Отарович мог окинуть мысленным взором свою богатую впечатлениями жизнь. Родился он в 1894 году в местечке Сачхере Сачхерского района Грузии в семье князя. Благородное происхождение маленького Шалико, к сожалению, находилось в обратной пропорции к умственным способностям, вследствие чего его базовое образование ограничилось двумя классами начальной школы. По свидетельству профессора И. Талахадзе, члена КПСС с 1917 года, вместе с которым Церетели учился в Чиатуре, Шалико исключили из третьего класса за систематическую неуспеваемость, вызванную тупостью. Но храбростью он ничуть не уступал героям «Трех мушкетеров», что, кстати сказать, проявилось во время первой мировой войны, куда Церетели пошел добровольцем. Однако его военная карьера не состоялась — в 1915 году Церетели попал в плен на Австро—Венгерском фронте и два года находился в лагере русских военнопленных в Германии, под Цоссеном. Там он вступил в Грузинский легион и встретил 1918 год в Турции, где в звании обер–лейтенанта командовал взводом, а затем и ротой легионеров. Чуть позднее, уже вернувшись в Грузию, он служил в армии меньшевиков, которые присвоили ему звание штабс–капитана. А в 1919 году Церетели заподозрили в сочувствии большевикам и подвергли аресту с содержанием сперва в Тбилисской, а потом в Кутаисской тюрьме. Церетели объявил голодовку и был помещен в тюремный лазарет, откуда совершил дерзкий побег.

В то же самое время в Кутаисской тюрьме сидел Лаврентий Павлович Берия, тогда мало кому известный двадцатилетний парень с не вполне ясным прошлым. Церетели знать не знал Берии, а Берия, наоборот, смотрел на Церетели снизу вверх, восхищаясь его мужеством.

После побега Церетели год с лишним скрывался в лесу, промышляя, по–видимому, мелким разбоем. Когда же он в 1921 году вышел из леса и обратился к другу детства Талахадзе, бывшему тогда заместителем наркома внутренних дел Грузии, с просьбой помочь устроиться на работу, Талахадзе ответил отказом под тем предлогом, что не знает, чем Церетели занимался в лесу при Советской власти. Шалико, по словам Талахадзе, обиделся, что, впрочем, нисколько не помешало им семнадцать лет спустя вместе заседать в «тройке» НКВД ГССР под компетентным руководством наркома Гоглидзе.

В 1921 году Церетели поступил в рабоче–крестьянскую милицию и вскоре возглавил там отдел по борьбе с бандитизмом. Именно здесь, обнаружилось его поразительное, вошедшее в легенду бесстрашие. Достоверно известно, что Церетели никогда не прятался за чужую спину, лично проводил наиболее опасные операции и обезвредил множество отпетых бандюг. Правда, буйный нрав однажды едва не подвел его: в ресторане малость подвыпивший Шалва Отарович повздорил с каким–то гражданином и сгоряча пристрелил обидчика. Обычно за убийство привлекают к уголовной ответственности, но тогда все спустили на тормозах: органы ЧК — ГПУ республики возглавлял Берия, не посчитавший нужным отдать под суд ценного работника.

В 1938 году Берия был переведен в Москву на должность первого заместителя Ежова и взял с собой десяток особо доверенных сотрудников, в том числе начальника республиканской милиции Церетели. В НКВД СССР Шалва Отарович стал заместителем начальника 3–го спецотдела, занимавшегося в основном арестами и обысками. Зная способности Церетели, Берия, разумеется, не загружал его мелкой текучкой и поручал только серьезные дела. Так, Шалва Отарович вместе с Берией арестовывал наркома Ежова, а вместе с Панюшкиным и Сумбатовым—Топуридзе — замнаркома внутренних дел Фриновского. Он же брал под стражу молодого Кедрова, осмелившегося — бывают же чудаки! — написать Сталину о произволе Берии.

Известно, что в ходе обысков у арестованных пропадали антикварные вещи, деньги, монеты царской чеканки, дамские украшения из золота и драгоценных камней. Шалва Отарович знал много таких случаев и относился к алчным сослуживцам с ледяным презрением. Как–то на следствии его спросили, был ли он знаком с Богданом Кобуловым, правой рукой Берии. «Это очень грязный тип, способный на гадкие дела, — брезгливо ответил Церетели. — Жадный и властолюбивый. Он присваивал вещи осужденных к расстрелу…» С точки зрения Шалвы Отаровича, большей мерзопакости, чем Кобулов, земля не рождала.

Словом, аресты и обыски были для Церетели занятием второстепенным, тогда как главным — так называемые специальные операции, о которых речь впереди.

В 1941 году Церетели был назначен первым заместителем наркома внутренних дел Грузии и отбыл обратно в Тбилиси. Это отнюдь не означало, что Берия отказался от его услуг. Напротив, как только возникала необходимость в надежном человеке, Берия тотчас вспоминал о Церетели. Например, Церетели выезжал в Иран для организации охраны Сталина в период Тегеранской конференции.

После войны Шалва Отарович работал заместителем министра госбезопасности Грузинской ССР и никогда не конфликтовал с Рапавой. Когда же на место Рапавы пришел Рухадзе, между ними сразу же начались распри — Рухадзе обожал подхалимаж, а Церетели не выказал и намека на подобострастие. Но до драки не дошло — считая, что с такими подонками, как Рухадзе, нельзя дышать одним воздухом. Шалва Отарович бесхитростно написал об этом сразу в четыре адреса: Сталину, Берии, Абакумову и Чарквиани. Немедленно последовал вызов в Москву, самый вежливый прием в Кремле и на Лубянке и, в итоге, новое назначение — заместителем министра внутренних дел Грузии по войскам. Это, кстати, был единственный случай, когда Церетели обратился с личной просьбой. Других поводов для просьб у него не было — его устраивало то, что он имел, а на большее он не претендовал.

Не обходили Шалву Отаровича и при распределении наград. За беспорочную службу его грудь украсили четырнадцатью орденами, среди которых был орден Ленина, семь орденов Красного Знамени, орден Трудового Красного Знамени, орден Суворова 2 степени, ордена Отечественной войны 1 и 2 степени, орден Красной Звезды, а также орден «Знак почета».

А теперь, располагая сведениями об основных вехах жизненного пути генерала Церетели, вернемся в 1953 год и проследим за событиями, развернувшимися в Москве. С аэродрома Шалва Отарович прямиком явился в приемную генерала армии Масленникова и попросил аудиенции. Однако Масленников не принял Церетели, сославшись на крайнюю занятость. А на следующий день в Министерстве внутренних дел СССР открыто заговорили об аресте Берии. Это известие поразило Шалву Отаровича в самое сердце. Выходит, он опоздал! Опоздал, понятно, не по своей вине, но что это меняет? В решающий момент рядом с батоно Лаврентием не оказалось верного человека, и подлые враги одолели его! Эх, если бы Берия вызвал его хоть на день раньше и дал ему десяток–другой хватких оперативников…

Генерал армии Маслеикиков напрочь отказался принять Церетели. И другие генералы 22 версту обходили Шалву Отаровича, как прокаженного. Тогда он, недолго думая, подал рапорт на имя нового министра внутренних дел СССР Круглова и попросился в запас. Сожалеть ему было не о чем — не таков он, Церетели, чтобы чего–то домогаться. Раз с ним не захотели иметь дело, ему, человеку чести, не о чем толковать с обидчиками!

Возвратившись в Тбилиси, Церетели сдал дела и, став пенсионером, спокойно прожил дома месяц с небольшим. Ждал он ареста или нет — трудно сказать, но когда 13 августа ему внезапно предъявили ордер, на его лице не дрогнула ни одна жилка. Спешно этапированный в Москву, Шалва Отарович явился для следователей сущей находкой: он совершенно не умел лгать и на прямо поставленные вопросы всегда давал правдивые ответы. А если его пытались унизить, он невозмутимо говорил то, что думал. Однажды его спросили, как он, безграмотный человек, мог занимать руководящие должности в органах ВЧК — ОГПУ — НКВД. «Не мне судить о степени собственной грамотности, — ровным голосом ответил Церетели. — Но одно знаю точно — чекистом я был грамотным».

Спросят — ответит, и все, дальше от него слова не дождешься. Поэтому о специальных операциях, в которых участвовал Церетели, впервые услышали от других арестованных.

СПЕЦИАЛЬНАЯ ОПЕРАЦИЯ

С Рапавой мы, если помните, расстались в первых числах 1953 года в кабинете генерал–полковника Кобулова, где изнуренный семнадцатимесячным тюремным заключением Авксентий Нарикиевич узнал, что его освобождают из–под стражи и назначают министром госконтроля Грузинской ССР. Не столь уж сложно представить себе его тогдашнее состояние — ведь он вновь свободен и без промедления приобщен к власти. Значит, Лаврентий Павлович не держит на него зла!

В Тбилиси Рапаву ждала триумфальная встреча. Блюда грузинской кухни по вкусу и питательным качествам разительно отличались от тюремной баланды, марочные вина поднимали настроение, и Авксентий Нарикиевич еще больше воспрянул духом — черт возьми, мужчина в пятьдесят четыре года отнюдь не старик, есть время, чтобы пожить в свое удовольствие!

Но удовольствие продлилось всего лишь три месяца, после чего Рапаву арестовали и этапировали на Лубянку как члена банды Берии. «Что вы делали вместе с Берия либо по его преступным указаниям?» — спрашивали у него. Какое–то время Рапава запирался, а потом дал признательные показания:

«Летом 1939 или 1940 года, точно не помню, Л. П. Берия позвонил мне по телефону из Москвы и сказал, что в Тбилиси вместе с женой приедет наш посол в Китае Бовкун—Луганец, которого нужно хорошо встретить и поместить в санаторий в Цхалтубо. Одновременно мне было сказано, что прибудут два сотрудника НКВД, которых также нужно устроить в Цхалтубо.

Бовкун—Луганец прибыл поездом один, без жены, был мною встречен и помещен в дом отдыха Лечсанупра Грузии в Цхалтубо. Через день или два, точно не помню, прибыли сотрудники НКВД. Они сказали мне, что по указанию руководства должны ликвидировать Бовкуна—Луганца, что он — враг народа и, если его ликвидацию провести открыто, соучастники могут остаться в Китае. Далее мне было сказано, что Бовкуна—Луганца решено отравить.

Я позвонил по телефону Берия и доложил, что нецелесообразно проводить операцию по задуманному плану, так как внезапная смерть такого ответственного работника неизбежно повлечет за собой вмешательство врачей, вскрытие трупа и т. п. Берия ответил: «Я спрошу и сообщу». На второй день он сказал мне, чтобы сотрудники возвращались назад, а я арестовал бы Бовкуна—Луганца и доставил в Москву. Это указание Берия было мною выполнено скрытно, ночью, так что никто посторонний не знал об аресте.

Через некоторое время Б. Кобулов по телефону передал мне подробный план операции. В Тбилиси прибудет служебный вагон с сотрудниками НКВД, которые привезут трупы Бовкуна—Луганца и его жены. Мне же надлежит инсценировать автомобильную катастрофу, о чем опубликовать в печати. При этом мне был даже передан текст сообщения в печать…

На дороге между Цхалтубо и Кутаиси мною была пущена под откос пустая легковая машина, затем были вызваны работники милиции, которые соответствующим образом оформили катастрофу (в машине было умышленно испорчено рулевое управление), а в отношении погибших было сказано, что они отправлены в Тбилиси для оказания скорой медицинской помощи… Трупы были похоронены обычным путем, но затем по указанию Б. Кобулова вырыты и вновь похоронены с почестями…»

А вот и само объявление, напечатанное в газете «Заря Востока» 9 июля 1939 года № 155 (4776):

«В ночь на 8 июля, в результате автомобильной катастрофы, погибли полпред СССР в Китае тов. Бовкун—Луганец Иван Трофимович и его жена Нина Валентиновна.

Катастрофа произошла между городом Кутаиси и курортом Цхалтубо на 6–м километре шоссейной дороги.

Выделенной Кутаисским горсоветом комиссией установлено, что автомашина потерпела аварию вследствие порчи рулевого управления».

Из показаний Рапавы явствует, что действовал он в меру своего разумения. Посудите сами, какими недоумками надо быть, чтобы поверить тому, что пострадавших в катастрофе отправили для оказания «срочной медицинской помощи» за двести с лишним километров в Тбилиси, тогда как под боком находилась Кутаисская областная больница?

Впрочем, кого им было стесняться в своем отечестве?

И еще — Рапава скромно умолчал о том, что ему пришлось «для порядка» ликвидировать водителя машины Бориса Чуприна, чей труп был захоронен вместе с четой Бовкун—Луганцев и в дальнейшем перезахоронению не подвергался. А может быть, Рапава позабыл об этом факте. Уничтожались тысячи ни в чем не повинных людей, разве мыслимо запомнить всех?

Рапава, по его словам, не знал главного — кто убил посла и его жену. Сопоставив кое–какие данные, следователи задали этот вопрос Церетели, который поведал следующее:

«Сейчас не могу вспомнить, в каком году это было, в 1939 или в 1940, но помню, что в летнюю пору. Я был вызван в кабинет Кобулова Богдана, где увидел Влодзимирского и еще одного сотрудника. Кобулов объявил нам, что есть двое арестованных, которых нужно уничтожить необычным путем. Мотивировал он это какими–то оперативными соображениями. Тогда же он объявил, что нам троим поручается выполнение этого задания и что мы должны это сделать прямо в вагоне, в котором будут ехать эти люди из Москвы в Тбилиси… Кобулов сказал также, что затем нужно сделать так, чтобы народ знал, что эти люди погибли в автомобильной катастрофе при следовании на курорт Цхалтубо и что по этому вопросу даны соответствующие указания Рапава, работавшему тогда наркомом внутренних дел Грузии. От Кобулова сразу же все мы пошли в кабинет Берия. Берия не сказал нам ничего нового, повторив то, что говорил Кобулов. Не помню, или у Кобулова, или у Берия я попросил разрешения ликвидировать их с применением огнестрельного оружия, но нам этого не разрешили, сказав, что нужно ликвидировать тихо, без шума. Старшим группы был Влодзимирский. Помню, что вагон был необычным, в нем был даже салон, всего в вагоне было пять человек — нас трое и мужчина с женщиной.

Не доезжая до Кутаиси, мы ликвидировали этих лиц. Влодзимирский молотком убил женщину, а я молотком ударил мужчину, которого затем придушил наш сотрудник. Этот сотрудник сложил тела в мешки и перенес их в автомашину. Рапава же в соответствии с полученным заданием организовал «автомобильную катастрофу». Мне известно, что тела убитых были где–то похоронены, но затем поступило указание из Москвы похоронить их с почестями. Тогда тела были выкопаны, положены в хорошие гробы и вновь похоронены, но уже гласно…

Что это были за лица, я не знаю. Ликвидацию этих людей я считал законной, поскольку возглавлял эту операцию Влодзимирский, работавший тогда начальником Следственной части по особо важным делам НКВД СССР и знавший дела на этих арестованных. Больше заданий такого характера я не получал…»

Следователи усомнились в последних словах Шалвы Отаровича и любезно попросили его поднапрячь память.

«Вспомнил! — тотчас воскликнул простодушный князь Церетели. — Вместе с Влодзимирским и Гульстом я участвовал в тайном изъятии жены Маршала Советского Союза Кулика[9]. Выполнялось это по указанию Берия… Для чего была изъята эта женщина и что с ней случилось потом — мне неизвестно».

ПОХИЩЕНИЕ ЖЕНЫ МАРШАЛА

Эту специальную операцию я тоже сложил как мозаику, но на сей раз из показаний не двух, а четырех преступников. Сделано это не столько для повышения достоверности, сколько потому, что в каждом из показаний читатели смогут уловить личный оттенок, элемент эдакого, если хотите, индивидуального отношения к происшедшему.

Первое слово по старшинству принадлежит Берии, поэтому для начала приведу выдержку из его допроса 26 августа 1953 года:

«Руденко: Церетели Шалву Отаровича вы знаете?

Берия: Церетели знаю примерно с конца 1922 года… по совместной работе в Грузии. Знаю его с положительной стороны, как человека храброго. Использовался он по борьбе с бандитизмом.

Руденко: Для какой цели вы намерены были привлечь Церетели в 1941 году, незадолго до Великой Отечественной войны?

Берия: Не помню, в 1940 или в 1941 году Церетели намечался мною на работу в спецгруппу для осуществления специальных заданий, то есть избиения, тайного изъятия лиц, подозрительных по своим связям и действиям. Так, например, имелось в виду применить такую меру, как уничтожение Литвинова, Капицы. В отношении режиссера Каплера намечалось крепко избить его…

Руденко: Тайное похищение и убийство Кулик—Симонич было совершено по вашему личному приказанию?

Берия: Так. Я не могу вспомнить, кому я дал распоряжение о тайном изъятии и уничтожении Кулик—Симонич, но мне помнится, что ее допрашивали. Было ли решение Особого совещания по ее делу, я не помню. Не помню также, обращался ли Кулик ко мне с заявлением о том, что исчезла его жена. Не помню, объявлялся ли всесоюзный розыск Кулик—Симонич…»

По версии Анатоля Франса, в старости бывший прокуратор Иудеи Понтий Пилат начисто позабыл об уголовном деле Иисуса Христа. Быть может, Лаврентий Павлович с годами тоже утратил память? Нет, он помнил почти все. В доказательство приведу фрагмент из стенограммы закрытого судебного заседания Специального судебного присутствия Верховного суда СССР от 18–23 декабря 1953 года. Допрос проводился членом суда Кучавой.

«Вопрос: Вы отдали Меркулову распоряжение о похищении, а затем убийстве Симонич- Кулик?

Ответ: Я получил небольшую сводку о Кулик. Вернее, я попросил, чтобы мне дали о ней сводку. Получив сводку, показал ее. Мне было приказано изъять Кулик—Симонич и так, чтобы никто об этом не знал. Получив такие указания, я вызвал Меркулова и Влодзимирского и поручил произвести операцию. Они выполнили мое поручение…»

А вот что рассказал на допросе Гульст, назначенный старшим группы по тайному изъятию жены маршала. Поскольку с этой фигурой читатели встречаются впервые, следует представить его: Гульст Вениамин Наумович, 1900 года рождения, еврей, член КПСС с 1921 года, образование — незаконченное высшее, в период следствия по делу Берии и других — пенсионер МВД.

«В 1940 году (тогда он был заместителем начальника 1–го отдела по охране. — К. С.) меня вызвал к себе Берия. Когда я явился к нему, он задал мне вопрос: знаю ли я жену Кулика? На мой утвердительный ответ Берия заявил: «Кишки выну, кожу сдеру, язык отрежу, если кому–то скажешь то, о чем услышишь!» Затем Берия сказал: «Надо украсть жену Кулика, в помощь даю Церетели и Влодзимирского, но надо украсть так, чтобы она была одна».

В районе улицы Воровского в течение двух недель мы держали засаду, но жена Кулика одна не выходила. Каждую ночь к нам приезжал Меркулов проверять пост, он поторапливал нас и ругал, почему мы медлим. Но однажды она вышла одна, мы увезли ее за город в какой–то особняк… Слышал, что Кулик объявлял розыск своей жены, но найти ее не мог…»

О том, что произошло дальше, мы узнаем из упомянутой выше стенограммы Специального судебного присутствия, где председательствующий, Маршал Советского Союза И. Конев, допрашивал подсудимого Влодзимирского:

«Вопрос: По указанию Берия вы принимали участие в пытках, похищениях и убийствах советских людей?

Ответ: В 1939 году, в июне или в июле, меня вызвали в кабинет Берия. Там находился Меркулов и еще кто–то. Берия дал указание Меркулову создать опергруппу из 3–4 человек и произвести секретный арест жены Кулика. Я был участником этой группы. Меркулов разработал план, как устроить засаду, и предложил жену Кулика снять секретно. Ордера на арест жены Кулика не было.

Вопрос: Значит, вы тайно похитили человека ни в чем не виновного… то есть без всяких оснований?

Ответ: Была ли она виновата или нет, не знаю. Я считал, что ее снимают незаметно, так как не хотят компрометировать ее мужа.

Вопрос: Вы похитили жену Кулика, а что вы с ней сделали?

Ответ: Мы привезли ее в здание НКГБ и сдали. Я больше ничего не делал… Через полтора месяца меня вызвал Кобулов, приказал выехать в Сухановскую тюрьму, получить там жену Кулика и передать ее Блохину. Я понял, что если жена Кулика передается коменданту Блохину, то значит для исполнения приговора, то есть расстрела… Я только теперь узнал, что ее допрашивали Берия и Меркулов…»

Стало быть, Кулик—Симонич допрашивали. А где же протокол ее допроса? Его уничтожили сразу же после того, как миновала надобность. А что такая надобность была, мы поймем из ответов подсудимого Меркулова на вопросы члена суда Михайлова:

«Вопрос: Вы допрашивали Кулик—Симонич?

Ответ: Кулик—Симонич я допрашивал вместе с Берия, правильнее сказать— допрашивал ее Берия, а я вел запись протокола. Никаких показаний о своей шпионской работе она нам не дала и была нами завербована в качестве агента.

Вопрос: За что же была убита Кулик—Симонич?

Ответ: Я ее не убивал. Берия сказал мне, что о ее расстреле есть указание свыше. У меня не было никаких сомнений в том, что такое указание действительно было получено…»

Кто же заказал убийство жены Кулика? Тот, кто произнес историческую фразу: «Жить стало лучше, жить стало веселей», — Иосиф Виссарионович Сталин.

Ни в одном документе дела Берии его фамилия не упоминалась с оттенком осуждения, но удивляться здесь нечему — таковы были «правила игры» и на предварительном следствии, и в судебном заседании. Еще бы, в ту пору Сталин — личность неприкосновенная, на нее запрещалось набрасывать даже легкую тень. Судьи и следователи — люди дисциплинированные, что прикажут — то они и сделают, да и подсудимые тоже народ сознательный, как–никак старые члены партии, им и в преддверии смерти надлежит радеть о незыблемости канонов.

Вдумаемся, могли ли два народных комиссара СССР — внутренних дел (Берия) и государственной безопасности (Меркулов) — по собственной инициативе похитить жену одного из трех живых Маршалов Советского Союза? Утвердительный ответ на этот вопрос даст только человек, совершенно не знакомый с нравами и обычаями кремлевского «двора». И ликвидацию Бовкуна—Луганца исполнили по команде Сталина. Помните, как Рапава возражал против отравления посла, а Берия сказал: «Я спрошу и сообщу»? У кого он мог спрашивать? У Сталина, у кого же еще! Да и за проектировавшимися акциями в отношении Литвинова, Капицы и Каплера безошибочно угадывается его злая воля. Литвинов был принципиальным противником пакта Молотова — Риббентропа, мешал установлению тесных контактов с Гитлером и за одно это, по мнению Сталина, заслуживал смерти. Кстати, Берия лично осматривал дорогу, по которой Литвинов ездил на дачу, выбрал поворот, где удобно было устроить автокатастрофу, и не довел дело до конца лишь потому, что Сталин передумал. Капица отличался независимостью суждений, что тоже каралось смертью, но, к счастью, до него не дошли руки — что–то отвлекло Сталина, и он забыл о Капице. Что же касается намечавшегося избиения кинорежиссера Каплера, то тут побудительный мотив у Вождя был, как говорят, проще пареной репы — сукин сын Каплер завел шашни со Светланой Аллилуевой, забыв о том, чья она дочь. Казнить за шашни — вроде бы перебор, а вот хорошенько набить морду — в самый раз. Полагаю, что мысль использовать жену Кулика в качестве агента при муже родилась в голове у Берии экспромтом, однако мудрый Вождь отбросил ее, как шелуху, — живая женщина может разболтать, где она побывала и о чем с нею беседовали, а мертвая куда надежнее, та точно ничего не скажет…

Едва ли Берия, Меркулов, Влодзимирский и Церетели размышляли о том, что законно, а что нет. Раз сам товарищ Сталин приказал тайно ликвидировать кого–то, значит, у него были бесспорные основания. А всякого рода бумаженции вроде ордеров на аресты или решений «троек» — это простые формальности, за которые цепляются только буквоеды. Главное — не рассуждать, а вовремя выполнить приказ и донести об исполнении. Тогда страна оценит тебя по достоинству. И страна оценивала героев — за выполнение особых заданий Лев Емельянович Влодзимирский и Шалва Отарович Церетели получили ордена

Красного Знамени, а Вениамин Наумович Гульст был выдвинут на пост заместителя народного комиссара внутренних дел Эстонии.

ПОЛИТИЧЕСКИЙ СЫСК

12 мая 1954 года Комитет государственной безопасности при Совете Министров Грузинской ССР отправил на Лубянку письмо следующего содержания:

«Нашими органами с 1925 года, с некоторыми перерывами, активно разрабатывается как буржуазный националист и агент бывших немецких разведорганов писатель Гамсахурдиа Константин Семенович, 1892 года рождения.

В ходе агентурной разведки установлено, что Гамсахурдиа на всем протяжении Советской власти в Грузии проявил себя непримиримым буржуазным националистом, открыто насаждающим националистические взгляды среди окружающих и протаскивающим их в своих произведениях.

Имеющимися у нас оперативными и следственными материалами Гамсахурдиа изобличается как поддерживающий с 1913 года тесные связи с германскими разведорганами, вербовавший по их заданиям агентов и собиравший для них сведения шпионского характера вплоть до 1936 года. Массовый разгром всякого рода антисоветско–националистических формирований в Грузии, произведенный нашими органами, пресек шпионскую деятельность Гамсахурдиа в связи с арестом завербованной им агентуры.

В последующем получены лишь отрывочные данные оперативной слежки и литерных мероприятий, подозрительные на связь с английской разведкой, что проверить пока не удалось.

Гамсахурдиа К. С. во всех когда–либо существовавших на территории Грузии нелегальных организациях всегда играл руководящую роль.

Он же проходит по показаниям вскрытой и частично ликвидированной в 1947 году нелегальной антисоветской организации «Комитет независимой Грузии» — Готуа Л. и Гозалишвили Г. — как участник этой организации, намечаемый на пост министра иностранных дел в составе будущего национального правительства Грузии.

За свою антисоветскую деятельность Гамсахурдиа неоднократно арестовывался нашими органами в 1922, 1924 и 1926 годах, однако, благодаря покровительству врагов народа, как это выясняется теперь, его освобождали из заключения.

Несмотря на наличие весьма серьезных компр–материалов на Гамсахурдиа, он в течение многих лет пользовался покровительством у бывшего руководства НКВД Грузинской ССР, а затем и ЦК Компартии Грузии, когда там руководящие посты занимали враги народа.

Об этом свидетельствуют многочисленные агентурные данные и материалы литера «Н» (справка по этим материалам прилагается).

В связи с тем, что ныне арестованные по делу врага народа Берия — Рапава и Шария лично оказывали свое покровительство Гамсахурдиа и знали о благосклонности к нему врага народа Берия, просим Вашего ходатайства перед руководством Комитета госбезопасности при Совете Министров СССР о их допросе вокруг известных нам фактов преступной связи Гамсахурдиа с приспешниками врага народа Берия и с ним лично…»

В приложенной к письму справке объемом

15 страниц машинописного текста содержался так называемый «компромат»:

«…Источник Особого отдела УГБ НКВД Грузии „Квишхеты“ 2 августа и 10 октября 1936 года сообщал:

«Гамсахурдиа очень доволен своим приемом у Л. П. Берия. Он говорит, что 13 июля Л. П. беседовал с ним очень долго… и обещал всякую поддержку. На вопрос Л. П. — почему Гамсахурдиа прорабатывает руководящих работников по поводу М. Горького и другим вопросам — он, Гамсахурдиа, по его словам, убедил и внушил Берия, что грузинские писатели должны уважать и ценить первым долгом самих себя и свое достоинство…

По его словам, Берия во всем с ним согласился и обещал ему сделать через ЦК КП(б) Грузии спецпостановление об издании всех его произведений… Руководство НКВД знает об этом, при встрече с Л. П. Берия присутствовал Рапава…

„Это дает мне возможность спокойно и достойно продолжать свою работу, — заявил Гамсахурдиа. — Нужна сейчас только здравая литература, нужно воспитание молодежи и внедрение в нее национального духа“».

О близком знакомстве Гамсахурдиа с бывшим наркомом внутренних дел Грузии Рапавой свидетельствуют также имеющиеся в архивном агентурном деле «Шовинисты» рапорта бывшего зам. начальника 2 отделения Секретно–политического отдела НКВД ГССР Микава от 22 марта и от 16 апреля 1942 года.

Источник «Августовский» 11 октября 1937 года сообщил, что в беседе с ним Гамсахурдиа сказал: «Лаврентий Павлович столько сделал для меня хорошего, другой бы вместо него не оставил бы меня на воле. Много раз он спасал меня, и за это я должен крепко его отблагодарить…»

По сообщению источника «Консул» от 31 июля 1939 года, в беседе с ним Гамсахурдиа сказал: «Ежов требовал моей головы, но Лаврентий Павлович меня спас…»

По сообщению источника «Юрина» от 31 января 1940 года, в беседе с ней — «Гамсархудиа возмущен предельно тем, что партбюро Гослитиздата вмешалось в дело издания его книги и рецензирует. „Кто они такие? — восклицал Гамсахурдиа. — Меня Берия принимает, меня Шария знает. Берия за то, чтобы печатать эту книгу (речь идет о книге «Детство вождя»)“».

Источник «Маяковский» в сообщении от 25 сентября 1940 года указывает, что зав. редакционным сектором Гослитиздата Евгенов в разговоре с ним сказал: «Константин Гамсахурдиа надоел всем нам, каждое свое дело он связывает с именем Л. П. Берия… и даже в деле издания этой книги угрожает мне именем Берия… (речь идет о книге „Десница великого мастера“)».

По сообщению источника «Шмидт» от 10 февраля 1941 года, Гамсахурдиа, оставшись наедине с Шалва Нуцубидзе, стал говорить с ним о назначении Берия наркомом внутренних дел СССР:

«Гамсахурдиа: Нет, все же это плохо, что Л. П. не будет иметь отношение к госбезопасности.

Нуцубидзе: Ты чего–то боишься?

Гамсахурдиа: Бояться–то я не боюсь. Но и приятного будет мало. Подумай, кто–нибудь из новых людей набрел на наши дела. Ведь они, наверное, лежат там где–то на полке.

Нуцубидзе: Ну и что?

Гамсахурдиа: И заинтересовался — на каком таком основании эти люди освобождены? Дайте сюда раба божьего. И вот нас с тобой опять потянут. Вот что может случиться.

Нуцубидзе: Брось, напомнить о себе можем только мы сами. По архивным следам к нам не придут.

Гамсахурдиа: Не забывай, что Л. П. Берия человек, который спас нас с тобой. Мы не можем быть безразличными к этому».

По сообщению источника «Августовский» от 23 августа 1941 года, Гамсахурдиа в беседе с ним сказал: «Если меня в текущем году не арестуют, я буду спасен. В данный момент я нахожусь в таком же критическом состоянии, как в 1937 – 1938 годах. Тогда меня спас Л. П., а теперь никого нет…»

Мероприятием литера «Н» зафиксировано, что Гамсахурдиа, находясь 27 мая 1942 года в помещении гостиницы «Интурист» в Ереване, в присутствии Григоряна Грачика и неизвестной женщины сказал: «Знаете, я такой человек, что не люблю просить и не буду просить, я в жизни никогда не просил. Однажды сам Берия говорил, что ты хочешь — машину, я сказал, что нет, дорогой, большое спасибо, не хочу…»

И далее там же:

«…я много раз был в ЦК — сказал, объяснил все, и при Берия объявил, не вру, клянусь, я не шучу. Он успокоил меня и сказал: „Идите, спокойно работайте…”».

По сообщению источника «Михайловский» от 19 января 1944 года, в беседе с ним поэт–переводчик Ананиашвили Элисбар Георгиевич говорил о Гамсахурдиа: «При его сомнительной политической позиции он давно бы сошел на нет, если бы его не поддерживал Берия».

Источник «Кадр» 26 октября 1953 года сообщил в отношении произведения К. Гамсахурдиа «Похищение луны»:

«…пропагандируя, что, якобы, существование Советской власти убивает поэзию (луну), роман этот явился злостным поклепом на нашу действительность. В нем показан комсомолец, полный суеверий. Комсомолец убивает отца, кости его вешает на дереве и делает невообразимые глупости. Одновременно в романе восхваляется бездельник — аристократ Тараш. Характерно, что этот роман был издан в Грузии и на русском языке…

Используя свои связи с Берия, Константин Гамсахурдиа навязал «Похищение луны» Гослитиздату в Москве. Хотя там роман издан не был, но это не помешало Гамсахурдиа получить гонорар около 200 000 рублей…»

Вот, пожалуй, все наиболее существенное из этой справки.

А где же, спросите вы, данные о шпионской работе на кайзера Вильгельма II Гогенцоллерна, на генерал–фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга и, наконец, на фюрера Адольфа Гитлера? Где адреса конспиративных квартир, где рабочие клички агентов, завербованных немецким резидентом Гамсахурдией, где шифры и средства связи, без которых стратегическая разведка не стоит и выеденного яйца? В справке об этом ни полслова. Что же остается — ноль без палочки?

Это, извините, как посмотреть. Тем, кто не застал казарменного социализма в годы его могущества, информация тогдашних стукачей о каждом шаге помещенного «под колпак» писателя наверняка покажется кучей сплетен, не более того. Однако зациклившиеся на бдительности контрразведчики оценивали ее по–иному: раз действовавшие независимо друг от друга «источники» подтвердили, что Гамсахурдиа опасался ареста, а, как известно, дыма без огня не бывает, то, значит, он определенно замешан в чем–то вредительском. Кто в нашей замечательной стране, где, по словам любимого народом поэта–песенника Лебедева—Кумача, «так вольно дышит человек», панически боится возмездия? Лишь тот, в ком совесть не чиста! С какой стати бандит Берия, издавна сотрудничавший с британскими спецслужбами, стал вызволять из тюрьмы Гамсахурдию? Понимаете, куда ведут следы?

Центр всемерно помогал периферии разоблачать врагов народа, поэтому просьба тбилисских контрразведчиков была воспринята на Лубянке с глубоким пониманием. В доказательство привожу выдержки из протокола допроса Рапавы от 26 мая 1954 года:

«Вопрос: Как давно вы знаете писателя Гамсахурдиа Константина Семеновича и чем объясняется ваша с ним близость, ваше покровительство в тот период, когда вы были наркомом?

Ответ: Как видного писателя Грузии я знал Гамсахурдиа очень давно, примерно с 1926–1927 годов. Близкого знакомства у меня с ним не было… на квартире у меня он никогда не был.

Вопрос: Что вам известно о встречах Гамсахурдиа с Берия, когда последний бывал в Грузии?

Ответ: Припоминаю туманно, что Гамсахурдиа как будто встречался с Берия в Москве, куда он ездил с ходатайством о своем брате, который был арестован органами НКВД и впоследствии расстрелян…

Вопрос: Почему при наличии многочисленных показаний в 1937 году о том, что Гамсахурдиа участвует в нелегальных антисоветских организациях и ведет вражескую работу, он не был арестован?

Ответ: Я не знаю почему, так как в 1937 году я не занимался вопросами разработок и арестами, хотя и был заместителем народного комиссара внутренних дел Грузии. Позднее Гамсахурдиа разрабатывался нами как антисоветски настроенный человек, а к 1946 году уже стоял вопрос об его аресте, о чем мы вместе с Чарквиани докладывали Сталину на его даче в Гаграх. Однако он не разрешил арестовывать Гамсахурдиа…

Вопрос: Вам зачитывается агентурный материал источника „Квишхеты“ от 10 октября 1936 года, в котором приведен разговор источника с Гамсахурдиа:

«На предупреждение источника, чтобы Гамсахурдиа был осторожнее в выражениях — «Неужели ты не считаешься с НКВД? Ведь тебя могут посадить», — Гамсахурдиа ответил: „Нет, в этом отношении я перестраховался, у меня наилучшие отношения с НКВД. Товарищ Гоглидзе меня очень хорошо знает, с Чичико Рапава я бываю очень часто то за обедом, то за ужином, у меня с ним задушевный разговор. Я смог заслужить доверие и уважение к себе тех работников, от которых зависит нахождение на свободе“».

Как видите, Гамсахурдиа еще в 1936 году бравировал своей близостью с вами. Почему вы скрываете эту близость?

Ответ: Я считаю, что в данном случае это просто хвастовство Гамсахурдиа, так как никогда я с ним не сидел ни за одним столом и между нами никогда не было задушевного разговора. Думаю, что он врет и о своих отношениях с Гоглидзе.

Вопрос: Известно ли вам было, что с 1925 года по 1945 год Гамсахурдиа разрабатывался органами НКВД как буржуазный националист и агент немецкой разведки с 1913 года?

Ответ: Мне было известно из агентурных донесений об антисоветских настроениях Гамсахурдиа, об его нездоровых националистических разговорах. Однако никаких серьезных материалов, говорящих о вражеской деятельности Гамсахурдиа, до 1946 года не было.

Вопрос: Следственными и агентурными материалами, поступившими в НКВД Грузии, было бесспорно установлено, что Гамсахурдиа поддерживал тесные связи с немецкой разведкой с 1913 года вплоть до 1936 года включительно. Почему вами своевременно не был поставлен вопрос об аресте Гамсахурдиа?

Ответ: Я утверждаю, что мне не было известно о причастности Гамсахурдиа к органам немецкой разведки, таких агентурных донесений я не читал. Не известны мне и следственные материалы, которые устанавливали бы факты работы Гамсахурдиа на пользу немецкой разведки. Если бы мне это было известно, я бы немедленно арестовал Гамсахурдиа…»

По–своему не менее показательны разъяснения Петра Шарии (доктора философских наук, профессора, действительного члена Академии наук Грузинской ССР, до ареста — помощника первого заместителя Председателя Совета Министров СССР), которые он дал на допросах 13 и 30 июля 1954 года:

«Вопрос: Что вам известно о покровительстве Берия писателю Гамсахурдиа Константину Семеновичу и какую помощь оказывали ему вы в издании его произведений и по встречам с Берия?

Ответ: Лично я познакомился с Гамсахурдиа в 1932 году, когда он, как корректор грузинского издательства, имел отношение к изданию моей брошюры о Спинозе.

Когда я в 1930 году был направлен на работу в Грузию, мне был прислан на отзыв из какого–то отдела ЧК (ГПУ) Грузии экземпляр новелл Гамсахурдиа под названием „Табу“. Я дал резко отрицательный отзыв ввиду грубой порнографичности и аморальности большинства помещенных в книге новелл.

Непосредственного контакта с Гамсахурдиа я не имел до 1938 года, когда он работал над романом из жизни Вождя (насколько мне известно, по поручению Берии) и обращался ко мне несколько раз за консультацией в связи с полученным им разрешением ознакомиться со специальным фондом материалов архива грузинского филиала Института Маркса—Энгельса-Ленина, директором которого я был назначен тогда по совместительству…

Вообще Гамсахурдиа считался политически одиозной фигурой, не то в начале, не то в середине двадцатых годов он был сослан на Соловки, и по партийным документам мне было известно, что он принадлежит к крайне правому флангу грузинских писателей, за что подвергался резкой критике в отчетных докладах ЦК КП(б) Грузии и в других выступлениях руководящих работников республики…

В период моей работы в ЦК КП(б) Грузии в 1936–1938 году я не имел отношения к вопросам литературы и искусства… Помню только случай, когда в ЦК разбирался вопрос об идейной чуждости романа Гамсахурдиа „Похищение луны“, но не знаю, кем этот вопрос был поднят. Должен признаться, что я не мог читать его произведений ввиду архаичности языка и претенциозной манеры его стиля и не принуждал себя. В свете сказанного я могу предположить, что Берия дал поручение Гамсахурдиа написать роман о Вожде с целью его (Гамсахурдиа) реабилитации в мнении партийной и советской общественности. В этом же плане я рассматриваю вскользь брошенное замечание Берия не то в мае, не то в июне 1953 года, что он в Крыму в конце сороковых годов передал Сталину, якобы жаловавшемуся на бессонницу, книгу (роман) Гамсахурдиа „Десница великого мастера“ и что по ее прочтении Сталин якобы ночью разбудил его (Берия) и сказал: „Оказывается, Гамсахурдиа замечательный писатель, а я не знал…“

Приблизительно в 1944–1945 годах Гамсахурдиа получил (за наличный расчет) автомашину американской марки «виллис». Он говорил всем, что его лично принял Микоян и дал указание о продаже машины. Хотя обстоятельства дела мне не известны, смело могу утверждать, что без какого–либо участия Берия Гамсахурдиа не смог бы быть принят Микояном и получить от него автомашину.

Лично мне Гамсахурдиа не раз надоедал различными просьбами, но в основном он добивался удовлетворения главных своих претензий от Чарквиани. Вообще он очень назойливый и вместе с тем хитрый человек… Я всегда оставался низкого мнения о его морально–гражданском облике, считая его холодным эгоистом…

За время моей работы в НКВД — НКГБ СССР я никогда не ведал приемом Берия посетителей и не могу ничего сказать о том, по каким вопросам и как принимал его Берия в Москве…

В мае или июне 1953 года, когда я работал в аппарате Берия при Совете Министров СССР, ко мне по «ВЧ» из Тбилиси позвонил Гамсахурдиа с жалобой на ЦК Грузии, что они не удовлетворяют его претензий. Он требовал, чтобы ему удвоили тираж и гонорар. Гамсахурдиа, видимо, рассчитывал, что я об этом доложу Берия, но его тон возмутил меня, и я ответил, что вмешиваться не буду, пусть ведет себя скромнее и разберется на месте.

Решив, что Гамсахурдиа может позвонить Берия… я как–то сказал, что звонил Гамсахурдиа, и подробно передал его претензии. На этот раз Берия заметил, что пусть он замолчит, а то мы его еще раз арестуем…»

Взаимоотношения между художником и власть предержащими— тема неисчерпаемая. Я мимоходом прикоснулся к ней, на примере академика Гамсахурдиа чуть–чуть приподнял крышку той «руководящей и направляющей» силы соцреализма, которая сжимала в одной руке и заскорузлый от крови кнут, и микроскопических размеров пряник, служивший не столько средством поощрения, сколько приманкой — изобрази действительность такой, какой она не была, но должна быть согласно нашему замыслу, и, будь уверен, глотнешь сладкой слюнки.

Гамсахурдию не расстреляли, как Паоло Яшвили или Тициана Табидзе, он умер своей смертью в 1975 году. Почему же он не разделил судьбу тех, чьи фамилии стояли рядом с ним в проскрипционных списках? Наряду с элементом случайности здесь, без сомнения, просматривается и некая, что ли, закономерность: борясь с опаснейшим двоемыслием, новоявленные опричники по отношению к интеллигенции действовали в духе французской пословицы «лучшее средство от перхоти — гильотина», тогда как столпы режима вроде Берия выступали в амплуа опытных бракеров, на глазок определявших, кому жить, а кого немедля стереть в лагерную пыль. При этом какую–то, пусть не главную, но все–таки роль играло то, насколько талантлив тот или иной фрондер, ибо во все времена власть имущие очень хотели считаться меценатами. В этом смысле казарменный социализм наделил их правами богов при поистине ничтожных затратах — ведь самым щедрым даром властей художникам являлась их же жизнь.

Константин Гамсахурдиа прожил долгую жизнь, но насколько она, эта дарованная верхами жизнь, была счастливой? Может быть, он сам повинен во всех своих бедах и горестях. Что скрывать, он же не любил рабоче–крестьянскую власть.

А за что он должен был ее любить? За то, что она трижды бросала его за колючую проволоку? Он, мягко говоря, отвечал ей взаимностью.

На Гамсахурдию в основном доносили его же друзья и знакомые — мне удалось установить подлинные имена почти всех «источников». Предательству, разумеется, нет прощения, но признаюсь, у меня не поднялась рука сорвать маски, потому что среди доносчиков не нашлось добровольцев — они стали агентами политического сыска в результате подлейшего шантажа. Чтобы читатели поняли, как это делалось, процитирую отрывок из докладной записки от 7 апреля 1939 года, адресованной Берии и подписанной Кобуловым и Деканозовым:

«Гражданин (следует фамилия и имя. — К. С.), в дальнейшем именуемый «Шмидт», и гражданин (снова фамилия и имя. — К. С.), в дальнейшем именуемый «Рабат», привлекаются к работе в качестве агентов на базе их собственного признания об активной антисоветской работе и сотрудничестве с германской разведкой.

Как «Шмидту», так и «Рабату» прямо объявляется, что их освобождение является условным и дальнейшая их реабилитация зависит от честного выполнения ими заданий, которые они будут иметь от НКВД…»

Надеюсь, всем ясно, что ни сам Гамсахурдиа, ни его знакомые не служили ни в германской, ни в английской разведках, а все «изобличавшие их материалы» есть не что иное, как параноидальный бред чинов из НКВД, или, выражаясь деликатнее, игра больного воображения. Что же касается буржуазного национализма, термина, кстати, отнюдь не бесспорного, то это был образ их мыслей, а не действий. Чтобы не быть голословным, сошлюсь на показания бывшего первого секретаря ЦК КП(б) Грузии К. Чарквиани, допрошенного 22 июня 1954 года в качестве свидетеля по делу Рапавы:

«В 1945 году Рапава явился инициатором фальсификации уголовного дела против грузинской интеллигенции. По оговору арестованного Готуа было создано дело о так называемом «фашистском» правительстве, якобы организованном в Грузии. Были оговорены виднейшие представители нашей интеллигенции, причем Рапава ставил вопрос об их аресте.

Когда я лично стал проверять это дело, Готуа отказался от своих первоначальных показаний, и вся надуманная система обвинений провалилась».

ХОЗЯЙСТВЕННЫЙ МУЖИК

Особняком от других преторианцев стоит генерал–лейтенант Власик — тот самый, что был безгранично предан Сталину, охранял его в течение 25 лет и являлся одним из немногих постоянных собеседников и сотрапезников Вождя. Что же представлял собой главный кремлевский телохранитель?

Николай Сидорович Власик, белорус, член ВПК(б) с 1918 года, образование — церковноприходское, родился в 1896 году в деревне Бобиничи Слонимского района Барановической области, в семье крестьянина–бедняка, с 7 лет пас скот, с 12 лет работал поденщиком у местного помещика, в 15 лет стал землекопом на строительстве Самаро—Златоустовской железной дороги. В 1915 году Власик был призван в армию, отправлен на Западный фронт в 167 Острожский полк и год спустя получил Георгиевский крест вместе с чином младшего унтер–офицера. После ранения попал в Москву, в 251 запасной пехотный полк, где в 1917 году был избран членом полкового комитета. В 1918 году добровольно пошел на гражданскую войну с Рогожско—Симоновским рабочим батальоном, отличился под Царицыном и командовал взводом при штабе 10 армии. В дальнейшем его зачислили в преторианцы.

Охранять Сталина было занятием хлопотным и нервным, потому что, как утверждал Власик, рядом всегда были интриганы, пытавшиеся отстранить его от этой работы. Впервые такая попытка имела место в 1934 году. А в 1935 он, Власик, «своим телом прикрыл Сталина, когда прогулочный катер был обстрелян с берега постом погранохраны, и, не растерявшись, организовал ответный пулеметный огонь, после чего выстрелы по катеру прекратились». Вождь проникся доверием к Власику, десять лет Николая Сидоровича не беспокоили интригами, а затем снова начались треволнения.

«В 1946 году мои враги оклеветали меня, и я был снят с должности начальника Управления охраны МГБ СССР, — вспоминал Власик в своих жалобах конца пятидесятых годов. — Но т. Сталин отнесся к этому со всей чуткостью, сам разобрался во всех выдвинутых против меня обвинениях, абсолютно ложных, и, убедившись в моей невиновности, вернул мне прежнее доверие.

В 1948 году был арестован комендант дачи «Ближняя» Федосеев. Следствие вел Серов под непосредственным руководством Берия. У Федосеева было взято показание на меня, что я якобы хотел отравить т. Сталина. Т. Сталин усомнился в этом и лично проверил, вызвав на допрос Федосеева, где тот заявил, что это ложь, которую побоями заставили его подписать. Дело Федосеева передали из МВД в МГБ…

Вскоре Серов вызвал на допрос нового коменданта дачи «Ближняя» Орлова и тоже требовал, чтобы тот подписал на меня ложный протокол, но Орлов отказался. А добиться санкции на арест Орлова Серов не смог…»

Крупные неприятности выпали на долю Власика весной 1952 года, когда комиссия ЦК ВКП(б) под председательством Г. Маленкова выявила вопиющие безобразия — пользуясь бесконтрольностью, верные телохранители кремлевской элиты на господских дачах Центнерами пожирали черную икру и балыки, предназначавшиеся для номенклатурных желудков! В ответ на вопрос: «А ты куда смотрел?» — Власик объяснил, что ввиду малограмотности ему трудно было заниматься финансово–хозяйственной деятельностью, поэтому контроль за этой стороной работы Главка он возложил на своего зама. Что же касается тех коньяков и балычков, которые привозили с дачи Сталина для его личного потребления, Николай Сидорович ответил: «Да, такие случаи были, но за эти продукты я иногда платил деньги. Правда, были случаи, когда они доставались бесплатно».

Судя по всему, Николаю Сидоровичу было невдомек — чего к нему пристают из–за каких–то рыб?! Ежели он по занимаемой должности десятки лет бесплатно столовался у Сталина, то — мать–перемать! — велика ли разница: съест он полкило икры на глазах у Вождя или же возьмет с собой ту же икру, так сказать, «сухим пайком»?

Справедливости ради отмечу, что четкой регламентации на сей счет не существовало, если не считать стародавнего лакейского правила: прислуге дозволяется брать себе только то, что не доели за столом сами хозяева и приглашенные ими лица — фрукты из ваз, нарезанную лепестками семгу, лососину, ветчину, хоть и полные, но уже раскупоренные бутылки со спиртными напитками и т. п. Но, с другой стороны, обязан ли был генерал Власик руководствоваться нормами поведения для лакеев, коль скоро он сам из бедняка- поденщика давным–давно превратился если не в социалистического графа, то по меньшей мере в барона или виконта — ведь у него была своя шикарная госдача с персональным поваром, которого Николай Сидорович форменным образом терроризировал и с которым, согласно показаниям свидетельницы П., «разговаривал исключительно с применением отборного мата, не стесняясь присутствовавших женщин»?

Вешать на Власика ярлык несуна не захотели, однако наказали его примерно, исключив из партии и с позором назначив не на генеральскую, а на офицерскую должность заместителя начальника исправительно–трудового лагеря на Урале, в городе Асбесте. Там он прослужил всего лишь шесть месяцев, а в декабре 1952 года был арестован за измену Родине — оказывается, это он, Власик, в 1948 году должным образом не отреагировал на донос Лидии Тимашук о злодейском умерщвлении А. Жданова.

И на следствии по делу евреев–врачей, и потом, до конца своей жизни, Власик неизмено утверждал, что Иосиф Виссарионович Сталин ценил его. Интересно знать, что бы он сказал, если бы его ознакомили с рапортом заместителя начальника Следственной части по особо важным делам МГБ СССР полковника Федотова, где, в частности, содержится такая информация:

«…в феврале 1953 года т. Игнатьев, вызвав меня к себе и передав замечания по представленному товарищу Сталину протоколу допроса Власика, предложил… применить к нему физические меры воздействия. При этом т. Игнатьев заявил, что товарищ Сталин, узнав, что Власика не били, высказал упрек в том, что следствие „жалеет своих“…»

Словом, товарищ Сталин, как видите, был большим душелюбом и отнесся к Власику «со всей чуткостью». А Власик? «Люди холопского звания сущие псы иногда, чем тяжелей наказание, тем им милей господа» — как верно это сказано!

Когда же выяснилось, что врачи–убийцы были только врачами, но отнюдь не убийцами, Берия, как уже говорилось, не спешил освобождать Власика. Точно так же поступили и те, кто пришел на смену Берии, — в ходе следствия обнаружились кое–какие факты, позволявшие призвать Власика к ответу. Например, при обыске в его доме нашли трофейный сервиз на 100 персон, 112 хрустальных бокалов, 20 хрустальных ваз, 13 фотоаппаратов, 14 фотообъективов, 5 перстней и — так записано в протоколе — «иностранную гармонь», которые Власик приобрел незаконным путем без оплаты. Кроме того, Власик признал, что в 1945 году по окончании Потсдамской конференции «вывез из Германии три коровы, быка и двух лошадей, из них своему брату отдал корову, быка и лошадь, сестре — корову и лошадь, племяннице — корову; скот был доставлен в Слонимский район Барановической области на поезде Управления охраны МГБ СССР».

Но и это еще не все. Следствие установило, что Власик морально разложился, систематически пьянствовал и сожительствовал с женщинами, получавшими от него пропуска на трибуны Красной площади и в правительственные ложи театров, а также поддерживал знакомство с лицами, не внушавшими политического доверия, разглашал в беседах с ними секретные сведения, касавшиеся охраны руководителей партии и советского правительства, хранил у себя на квартире служебные документы, не подлежащие оглашению.

Невзирая на то что Власик с жаром доказывал, будто выпивки и бессчетные связи с женщинами происходили только в свободное от работы время, Военная коллегия Верховного суда СССР 17 января 1955 года вынесла приговор:

«Власика Николая Сидоровича лишить звания «генерал–лейтенанта», на основании статьи 193 — 16 п. «б» УК РСФСР с применением статьи 51 УК РСФСР подвергнуть ссылке на 10 (десять) лет в отдаленную местность СССР. В силу статьи 4 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 марта 1953 года об амнистии сократить это наказание наполовину, т. е. до 5 (пяти) лет, без поражения в правах.

Лишить Власика медалей: «За оборону Москвы», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», «В память 800–летия Москвы», «XXX лет Советской Армии и Флота», двух почетных знаков «ВЧК — ГПУ».

Возбудить ходатайство перед Президиумом Верховного Совета СССР о лишении Власика правительственных наград: трех орденов Ленина, четырех орденов Красного Знамени, ордена Красной Звезды, ордена Кутузова I степени и медали «XX лет РККА».

Приговор окончательный и кассационному обжалованию не подлежит».

По иронии судьбы сослали Власика туда, где некогда отбывали наказание декабристы. Однако «во глубине сибирских руд» Николай Сидорович не задержался — ближайшая амнистия быстро вернула его в Москву. А дальше он исписал горы бумаги, добиваясь реабилитации и отмечая свои выдающиеся заслуги — ведь он, а не кто–то другой был ответственным за безопасность глав великих держав в Ялте, он, Власик, встречал и обеспечивал всем необходимым Черчилля, де Голля и доверенных Рузвельта — Гопкинса и Гарримана, и т. д. В поддержку Власика выступали такие видные военачальники, как маршалы Г. Жуков и А. Василевский, но и это не помогло — реабилитация не состоялась.

Я полностью привел резолютивную часть приговора по делу Власика только потому, что там нет ни слова об измене Родине — ему вменили лишь злоупотребление служебным положением. И, как ни странно на первый взгляд, именно это обстоятельство сделало приговор неопровержимым.

К ОБЩЕМУ ЗНАМЕНАТЕЛЮ

Суд над Рюминым состоялся в первых числах июля 1954 года.

Почему же предварительное следствие по не очень сложному и громоздкому — всего один обвиняемый — уголовному делу заняло столько времени?

Причиной вынужденной затяжки явился арест Берии и последовавшая за этим кадровая перетряска на Лубянке, ненадолго утратившей главенствующую роль в преследовании государственных преступников. С середины 1953 года «центр тяжести» переместился на Пушкинскую улицу, в Прокуратуру Союза, куда на укрепление руководства направили с Украины Р. А. Руденко, возложив на него персональную ответственность за разоблачение врагов народа. Руденко с завидной энергией включился в работу, в течение шести месяцев лично допрашивал Берию и его подельцев, а до других, как говорят, не доходили руки. Тем временем арестованный № 5 по–прежнему содержался в Лефортово, где его почти не беспокоили допросами, и в надежде на спасение строчил пространные послания Маленкову, клятвенно заверяя глубокоуважаемого Георгия Максимилиановича в неизменной преданности коммунистическим идеалам и объясняя свою бескомпромиссную борьбу с евреями исключительно любовью к родной партии и к советскому правительству.

Военная коллегия Верховного суда СССР признала Рюмина виновным в преступлениях, предусмотренных статьей 58–7 УК РСФСР (вредительство), и приговорила к расстрелу с конфискацией имущества, невзирая на его утверждения, что дело на него было создано врагами народа Берией, Кобуловым, Гоглидзе и Влодзимирским, которым он, по его же словам, мешал, как «кость в горле» или «заноза в глазу». Примечательно, что в последнем слове Рюмин просил у судей не снисхождения, а оправдания.

Рюмину позволили подать прошение о помиловании, оставленное без удовлетворения, а 22 июля приговор привели в исполнение, о чем на следующий день сообщили в центральных газетах.

Мера наказания Рюмина не вызывает у меня возражений, чего, увы, не могу сказать о формуле обвинения. Диспозиция статьи 58–7 УК РСФСР подразумевает наличие прямого контрреволюционного умысла на вредительство, тогда как намерения Рюмина были иными — он расправлялся с подследственными и фальсифицировал уголовные дела только в карьеристских, авантюристических целях, что нашло отражение как в тексте приговора, так и в газетных сообщениях.

Если придерживаться хронологической последовательности, то следующим процессом из этого же ряда было слушание уголовного дела Шарии, Мамулова, Людвигова, Ордынцева и Муханова, обвинявшихся по статьям 58–1«а» и 58–1 «б» УК РСФСР в измене Родине как члены банды Берии.

Поскольку названные лица не имели отношения к фальсификации уголовных дел, к пыткам и издевательствам над жертвами репрессий тридцатых, сороковых и начала пятидесятых годов, приговор Военной коллегии Верховного суда СССР обошелся без расстрелов — бывшие начальники Секретариата НКВД и МВД страны Мамулов и Людвигов получили по пятнадцать лет тюремного заключения, Шария — десять лет, а бывший заведующий секретариатом первого заместителя Председателя Совета Министров СССР Ордынцев и заведующий кремлевской приемной Берии Муханов были приговорены к ссылке в отдаленные районы Советского Союза, ибо их действия переквалифицировали со статьи 58–1«б» на статью 58–12 УК РСФСР (недонесение о государственном преступлении).

Об обоснованности приговора можно с полной ответственностью сказать, что правосудие там рядом не лежало. Разве кто–то из подсудимых выдал военную или государственную тайну, перешел на сторону врага либо бежал за границу с умыслом нанести ущерб военной мощи и территориальной неприкосновенности Союза ССР? Вся их вина, а вернее, беда заключалась в том, что они длительное время работали в непосредственном подчинении у Берии, пользовались его доверием. И не так уж трудно догадаться, что обнаруженный Хрущевым и Маленковым «заговор» требовал сурового наказания энного числа «заговорщиков», а следователи вкупе с судьями усердно выполняли поручение Кремля. Словом, все шло по принципу — пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу…

К таким неудачникам, без сомнения, принадлежал академик Шария. Больше года он ни за что ни про что просидел в тюрьме по делу мегрельских националистов, а сразу же после освобождения из–под стражи, в марте 1953 года, занял кабинет в Кремле, став помощником Берии по вопросам внешней политики. Это, собственно говоря, и погубило Петра Афанасьевича — ведь единственным сколько–нибудь серьезным обвинением против него было то, что он — жуткое дело! — не распознал в Берии заговорщика.

«Меня самого терзает мысль: «Почему не замечал? Почему не сумел помочь Партии в разоблачении подлого авантюриста?» — писал из тюрьмы Шария, обращаясь к секретарю ЦК КПСС П. Н. Поспелову. — У кого–то из античных авторов рассказывается анекдот: Платону передали критическое замечание Актисфена, что он (Актисфен) в жизни видел много лошадей, но идею лошади — никогда, на что Платон ответил, что у Актисфена глаза замечают только отдельных лошадей, но не достигают идеи, в чем следует винить его глаза, а не идею.

С горечью должен констатировать, что при достаточной остроте моего зрения в области общих идей и принципов, о чем свидетельствует моя пропагандистская, научно–педагогическая и публицистическая работа, я не обладал должной остротой зрения в сфере конкретно–практической…»

До этапирования во Владимирскую тюрьму, где Шария отбывал наказание, он провел в лефортовской одиночке тринадцать месяцев и написал там поэму «К Партии». В ней 22 четверостишья, одно из которых стоит–таки привести:

Петру Афанасьевичу можно только посочувствовать: он не сумел разглядеть то, чего не было. В то же самое время он, по–моему, переоценил остроту собственного зрения в области общих идей и принципов — кремлевские бонзы как до, так и после смерти Сталина свысока поплевывали на нравственность, на порядочность и на справедливость; это было не чертой чьего–то характера, а общей идеей, принципом жизни. Поэтому, как мне кажется, его мольба о реабилитации не была услышана.

А теперь буквально два слова о том, за что осудили Муханова и Ордынцева. О каком, же государственном преступлении они не донесли? Оказывается, не то в мае, не то в июне 1953 года Берия назвал Сталина великим фальсификатором. Представляете? А Муханов с Ордынцевым, вместо того чтобы наперегонки бежать на Старую площадь с доносом, взяли и промолчали. Точно так же оба они вовремя не донесли в ЦК о некоторых новшествах, которые Берия готовил для обсуждения на Президиуме Совета Министров СССР. Тяжкие обвинения, не так ли?

Но верх идиотизма я обнаружил, читая приобщенное к делу заявление жены Ордынцева. Она тоже работала в аппарате Берии в Кремле и подверглась аресту одновременно с мужем. Спустя полтора месяца, не найдя оснований для привлечения к уголовной ответственности, ее выпустили из тюрьмы, но еще до суда над Ордынцевым исключили из партии лишь за то, что в своем муже она не разглядела опасного преступника. А Ордынцева осудили за то, что он не разглядел заговорщика в Берии. Забавная выстроилась цепочка!

Абакумова и пятерых его подчиненных в декабре 1954 года осудили в Ленинграде как членов банды Берии, хотя оснований причислить их к бериевцам в деле не было.

В сентябре 1955 года предстали перед Военной коллегией Верховного суда СССР Рапава, Рухадзе и Церетели. Вместе с ними на скамье подсудимых в Тбилиси сидели бывшие сотрудники НКВД — МВД Савицкий, Кримян, Хазан и Парамонов, принимавшие самое активное участие в фальсификации уголовных дел конца тридцатых годов, а также Надарая, бывший телохранитель Берии, а до того — комендант Внутренней тюрьмы НКВД Грузии. Всех их обвиняли в измене Родине, в терроризме и в принадлежности к контрреволюционной организации.

О преступлениях Рухадзе и Церетели сказано, думаю, достаточно, а про Рапаву — почти ничего, если не считать соучастия в ликвидации четы Бовкун—Луганцев и не доведенной до конца фальсификации уголовного дела против грузинской интеллигенции. Между тем Рапава играл заметную роль в истреблении родственников Серго Орджоникидзе — им было возбуждено уголовное дело на Папулию Орджоникидзе, выдан ордер на арест Дмитрия Орджоникидзе, утверждено обвинительное заключение по делу Ивана и Антонины Орджоникидзе. Впрочем, на его совести и без этого хватало черных пятен — достаточно сказать, что в 1937 году, будучи председателем «тройки» при НКВД Грузии, Рапава лично рассмотрел 5685 дел и приговорил к расстрелу 2465 человек.

Наряду с Берией, Гоглидзе и Кобуловым, Рапава являлся организатором массовых репрессий в Грузии, в то время как Савицкий, Кримян и Парамонов были исполнителями, зверски избивавшими арестованных, чтобы добиться от них признаний в контрреволюционной деятельности. Подсудимый Кримян, в частности, истязал поэта Тициана Табидзе и буквально выбил из него ложное признание в том, что он поддерживал вражеские связи с Николаем Тихоновым, Петром Павленко, Миколой Бажаном, Максимом Рыльским и Александром Корнейчуком с целью объединения антисоветски настроенных писателей; Савицкий и Парамонов под пыткой заставили директора Тбилисского филиала Института Маркса—Энгельса-Ленина Эрика Бедию признаться в том, что он готовил теракт против Берии, и т. д. и т. п.

Если остальные подсудимые долгие годы служили в органах НКВД, то Александр Самойлович Хазан, одесский еврей, имевший высшее юридическое образование, потрудился на ниве борьбы с внутренними врагами, можно сказать, всего ничего, однако оставил столь яркий след, что о нем вспомнили через пятнадцать лет. Старший лейтенант госбезопасности Хазан с изощренной, по- истине садистской жестокостью фальсифицировал уголовные дела на бывших секретарей ЦК КП(б) Грузии Кахиани и Мамулию, на наркома соцобеспечения республики, старого большевика–подполыцика Вашакидзе, на председателя Верховного суда ГССР, члена ВКП(б) с 1900 года Болквадзе и на целый ряд других партийных и советских работников. После допроса у Хазана в тюремной камере умер Арутюнов, бывший муж Татьяны Дуненко, которая впоследствии — насколько тесен мир! — стала женой Рухадзе. Нет, Хазан сам не бил Арутюнова, он прибегнул к помощи двух дюжих вахтеров, чьи пудовые кулаки, если верить акту, составленному комиссией из трех послушных врачей, в одночасье довели арестованного до «заболевания менингитом».

Зуд борьбы с контрреволюцией овладел Хазаном до такой степени, что все окружающие казались ему недобитыми троцкистами. Тогда коллеги Хазана смекнули, что им несдобровать, и быстренько посадили его за решетку. При обыске у него в кабинете обнаружили обширнейшую картотеку — Александр Самойлович, как выяснилось, заполнял карточки на каждого, кого он видел хотя бы раз в жизни, и на всех тех, кто когда–либо упоминался на допросах, на очных ставках и в донесениях «источников». Трагикомическая подробность: на карточке, заведенной Хазаном на народного героя Грузии Георгия Саакадзе, которого турки казнили аж триста лет тому назад, имелась резолюция: «Разработать, выявить связи и арестовать». Чем же Георгий Саакадзе прогневил дипломированного юриста Хазана? Оказывается, это славное имя было произнесено арестованным Буду Мдивани, который в 1937 году сказал сокамерникам, что если бы он, Мдивани, находился у власти, то сделал бы для родной Грузии больше, чем Георгий Саакадзе. Внутрикамерный стукач донес об этом оперативникам, те, как положено, доложили наверх, а Хазан мигом проявил чекистскую бдительность.

Нарком Гоглидзе сжалился над Хазаном и приказал прекратить его уголовное дело, ограничившись увольнением из наркомата. Какое–то время опальный Хазан преподавал следственное мастерство в местной школе НКВД, а затем перебрался в Москву, где работал юрисконсультом в проектном институте «Гипроэнергопром». Чтобы читатели полнее смогли оценить масштаб этой личности, сообщу о том, что в 1948 году одно из московских издательств выпустило книгу А. Хазана «О моральном облике советского человека».

Последним на скамье подсудимых сидел Надарая. В бытность комендантом тбилисской тюрьмы он, насколько я знаю, установил никем не превзойденный рекорд, расстреливая за ночь до пятисот жертв, тогда как его московский собрат с Лубянки Блохин за сутки еле–еле справлялся с двумя сотнями обреченных. Метод у них был совершенно одинаковый — пуля в затылок, а вот манера исполнения разная: Блохин торжественно облачался для казни, надевал кожаный фартук до пят, натягивал на руки перчатки с крагами и покрывал голову кожаным картузом, а Надарая не тратил времени на переодевание и без устали нажимал курок.

Тбилисский процесс интересен тем, что, в отличие от процессов Берии, Рюмина и Шарии, в нем участвовали стороны — обвинение поддерживал Генеральный прокурор СССР Р. Руденко, а защищали подсудимых члены Московской городской коллегии адвокатов В. Зорин, С. Галкин, Р. Уголев, С. Санников, К. Апраксин, А. Зверев и В. Гаврилов.

Каковы же были позиции сторон?

Как и следовало ожидать, государственный обвинитель исходил из того, что подсудимые, связав свою судьбу с Берией и его бандой, образовали враждебную Советскому государству изменническую группу заговорщиков, ставившую своей целью использовать органы НКВД — НКГБ — МГБ в интересах иностранного капитала для захвата власти и ликвидации советского рабоче–крестьянского строя, для реставрации капитализма и восстановления господства буржуазии. Подробно охарактеризовав преступления каждого из подсудимых в духе расширительного, тенденциозного толкования закона, Руденко так закончил свое выступление, длившееся более четырех часов (привожу выдержки из стенограммы с незначительными сокращениями):

«Для квалификации действий участников преступного сообщества, как участников заговорщической группы, решающим моментом является, что они отдавали себе отчет в направленности деятельности преступного сообщества и тех преступных целях, которые ставит перед собой организованная группа. Для того, чтобы констатировать наличие преступного заговора, вовсе не требуется, чтобы участники заговорщической группы собирались на какие–то «пленарные» заседания, составляли письменные программы, выдавали участникам группы особые удостоверения или членские билеты и т. д….

Говорят, что между отдельными подсудимыми были столкновения, ссоры, подчас даже резкие конфликты. Однако, о чем может свидетельствовать наличие подобных конфликтов? Только о волчьих традициях и нравах преступного общества, в котором каждый из участников преступной деятельности готов был перегрызть горло другому за руководящее положение среди остальных участников заговора. Они были едины, совершая уничтожение советских людей, противостоявших заговорщикам. Здесь между ними не было ни споров, ни ссор, ни конфликтов…

Сейчас некоторые из подсудимых пытаются объяснить свои преступления не политическими соображениями, а стремлением сделать карьеру или исполнением преступного приказа.

Эти объяснения подсудимых являются совершенно несостоятельными для юридической квалификации их деяний как преступлений государственных. В самом деле, разве имеет значение, что шпион, похищающий государственные секреты и передающий их иностранной разведке, действует не из политических соображений, а из корыстолюбия. И разве имеет значение, что диверсант, совершающий взрыв или поджог, делает это за плату от иностранной разведки. В обоих случаях мы будем квалифицировать действия таких преступников как шпионаж и диверсию…

Совершая подобные преступления, подсудимые не могли не понимать, что эти злодеяния могут быть совершены только изменником Родины, так как они на руку лишь реакционным империалистическим силам и представляют исключительную опасность для Советского государства…

Таким образом, я считаю, что квалификация преступных деяний подсудимых по статьям 58–1 «б», 58–8 и 58–11 Уголовного кодекса является правильной и поддерживаю по этим статьям обвинение против всех подсудимых.

Очень трудно выделить кого–нибудь из подсудимых в смысле большей или меньшей виновности каждого из них. Несколько особняком в этой группе преступников стоит лишь подсудимый НАДАРАЯ, выполнявший для Берия функции, с одной стороны, палача, завершавшего расправы с невиновными людьми и помогавшего скрывать истинные причины смерти арестованных, забитых во время так называемого «следствия», и, с другой стороны, сводника, поставлявшего Берия многочисленных женщин. Однако НАДАРАЯ не принимал непосредственного участия ни в фальсификации дел, ни в вынесении решений троек о расстрелах. Поэтому… я считаю возможным применить к нему меру наказания в виде длительного лишения свободы.

Для того, чтобы приговор по этому делу был справедливым приговором, он должен быть суровым и сокрушающим.

Требуя справедливого возмездия для РУХАДЗЕ, РАПАВА, ЦЕРЕТЕЛИ, ХАЗАНА, САВИЦКОГО, КРИМЯНА и ПАРАМОНОВА, я как государственный обвинитель не могу найти никаких обстоятельств, смягчающих вину любого из них.

Нет места этим выродкам на нашей советской земле!

И, поддерживая от имени государства обвинение против этих преступников, я прошу Вас о вынесении всем им, всем до одного, высшей меры уголовного наказания — РАССТРЕЛА».

Что же защита противопоставила обвинению?

Не в упрек адвокатам будет сказано, что занятая ими позиция находилась где–то между пассивной обороной и капитулянтством. Это не было случайным — теоретически наделенные равными процессуальными правами с государственным обвинителем, на практике они вынужденно довольствовались ролью если не статистов, то резонеров, ибо каждое слово правды могло обернуться неисчислимыми бедами. Тем не менее в речах всех без исключения защитников отчетливо прозвучало, что ни в материалах уголовного дела, ни в выступлении Руденко не содержится доказательств измены Родине: в преступных действиях их подзащитных нет квалифицирующих признаков статьи 58–1 «б» УК РСФСР.

Чем объяснить, что защита безоговорочно признала состав преступлений, предусмотренных статьями 58–8 и 58–11 УК РСФСР? Причина, по–видимому, в том, что приговор по делу Берии и других имел силу закона СССР, защитники не могли ставить его под сомнение, а сам террор и заговор были, что называется, альфой и омегой. Поэтому защите приходилось искать смягчающие обстоятельства, не вступая в спор по существу обвинения. Адвокаты, в частности, ссылались на то, что Церетели был четырежды серьезно ранен в схватках с бандитами, что «обер–сатана» и «хамелеон» Берия неимоверно раздувал свой авторитет, а подсудимые слепо верили в его непогрешимость, и т. д. и т. п.

И еще — защита напомнила суду о сроках давности. Статья 14 Уголовного кодекса (в редакции 1926 года) предусматривала, что уголовное преследование не может иметь места, когда со времени совершения преступления, за которое судом может быть назначено наказание в виде лишения свободы на срок свыше пяти лет, прошло десять лет. В тех же случаях, когда привлекаются к уголовной ответственности за контрреволюционные преступления, давность применяется по усмотрению суда, но закон в примечании 1 к статье 14 гласит: если суд не найдет возможным применить давность, то при назначении им расстрела таковой обязательно заменяется другими мерами наказания. Так что те из подсудимых, которые виновны в преступлениях пятнадцатилетней давности, не подлежат смертной казни.

Как вели себя подсудимые? Что они сказали в своем последнем слове?

Признав себя виновным, Рухадзе категорически отрицал применение шомпола на пытках, уверяя, что избивал арестованных «куском плетеной веревки, специально намоченным в воде для того, чтобы она была более упругой». Вымаливая жизнь, Кримян просил принять во внимание, что преступал закон исключительно по молодости лет — в 1937 году ему было только 23 года. Церетели достойно заявил, что в 1919 году с великой радостью вступил в ряды Коммунистической партии и до дня ареста в течение 34 лет никаких преступлений не совершал, и в заключение громогласно проклял Берию, назвав его кровожадным злодеем. Рапава и Надарая тоже не признали себя виновными.

Военная коллегия Верховного суда СССР в составе председательствующего генерал–лейтенанта юстиции А. А. Чепцова и членов — полковников юстиции А. А. Костромина и А. А. Долотцева признала всех подсудимых виновными в совершении преступлений, предусмотренных статьями 58–1«б», 58–8 и 58–11 УК РСФСР, и приговорила Рапаву, Рухадзе, Церетели, Савицкого, Кримяна и Хазана к расстрелу с конфискацией имущества, а Парамонова и Надарая к лишению свободы в исправительно–трудовых лагерях сроком на 25 (двадцать пять) и 10 (десять) лет с конфискацией имущества и поражением в правах на 5 (пять) лет.

Примерно в том же ключе прошли и другие процессы над сотрудниками Берии, а последняя точка была поставлена в феврале 1959 года, когда судили Саркисова, бывшего начальника личной охраны Берии.

Кстати сказать, Берия незадолго до смерти Сталина избавился от Саркисова. Именно тогда Берия жаловался Ордынцеву, что Саркисов обленился, обнаглел — «на плечи садится» — и вдобавок, оглох — «какая это охрана?!». Арестовали Саркисова в конце июня 1953 года, и он решил, что это месть Берии.

Первое время поведение Саркисова в тюрьме было обычным, ничем не примечательным, а потом начались отклонения — он вообразил, будто изобрел новую текстильную машину сверхвысокой производительности, и принялся лепить ее модель из хлебного мякиша. А несколько месяцев спустя военный прокурор полковник юстиции Павлов подал рапорт следующего содержания:

«Сегодня 29 марта 1954 года мною на допрос был вызван обвиняемый Саркисов Рафаэль Семенович. В процессе допроса Саркисов стал проявлять странности, в частности, давая ответы на вопросы, он заявил: «Мне другой следователь через технику радиолокации мешает сосредоточиться и давать показания. Прошу снять с моей головы технику радиолокации».

Кроме того, на допросе Саркисов просил зачитать ему приговор и расстрелять его, так как он по радиолокации слышит, что уже расстреливают.

В связи с таким поведением Саркисова подписать его допрос не представилось возможным, и он был мною отправлен в камеру».

Саркисова подвергли судебно–психиатрической экспертизе, признали невменяемым и отправили в Ленинград, где он почти пять лет содержался в специализированном медицинском учреждении системы МВД. А затем, сочтя его состояние нормальным, без проволочек предали суду.

Чтобы читатели явственно представили себе ход процесса над Саркисовым, приведу выдержки из стенограммы заседания Военной коллегии Верховного суда СССР:

«Саркисов: Чтобы всем было ясно, я должен заявить, что Саркисов был одним из преданнейших большевиков и честных передовых рабочих.

Председательствующий: Подсудимый Саркисов, суд просил бы вас давать более конкретно показания по предъявленным вам обвинениям.

Саркисов: Я обо всем скажу подробно. В настоящее время я являюсь сумасшедшим. У меня бывают «заскоки ума», и я, как попугай, повторяю то, что твердит в моей голове какой–то голос. Я имею большие заслуги перед нашим народом. Работая ткачем, я выполнял пятилетку за 8 месяцев, а при внедрении в производство моего нового изобретения семилетний план по выпуску тканей может быть выполнен за два месяца. Я активно участвовал в революционной борьбе за построение социализма в СССР, а сейчас меня, передового рабочего, бросили в тюрьму, составили подложные протоколы и предали суду. Все это направлено на то, чтобы уничтожить резервы рабочего класса. Кроме того, меня превратили в сумасшедшего. Считаю, что это не является большевистским методом работы. Меня били и калечили и никаких мер по моим заявлениям принято не было.

С 1932 года я работал в органах госбезопасности, мною было разоблачено много сотен контрреволюционных групп. Я был секретным сотрудником, проводил наружное наблюдение…

Председательствующий: Сколько времени вы находились на службе в личной охране Берия?

Саркисов: 15 лет — с 1938 года по 22 февраля 1953 года. Вначале я был старшим сотрудником, затем начальником группы.

Председательствующий: Какие у вас были взаимоотношения с Берия? Доверял ли он вам?

Саркисов: Нет, Берия не доверял мне ничего, кроме вопросов, касавшихся женщин. Я никогда не принимал участия в контрреволюционной организации заговорщиков во главе с Берия. Я всегда защищал Советскую власть…»

Военная коллегия Верховного суда СССР в составе председательствующего генерал–майора юстиции А. А. Костромина и членов — вице–адмирала Е. М. Симонова и генерал–майора А. И. Захарова приговорила Саркисова за измену Родине к десяти годам лишения свободы.

У меня нет никаких сомнений в том, что осудили сумасшедшего, — отбыв наказание, Рафаэль Семенович Саркисов ненадолго заехал домой, в Москву, и тут же отправился в Тбилиси, чтобы внедрять свой ткацкий чудо–станок.

КОММЕНТАРИЙ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА ЮСТИЦИИ А. Ф. КАТУСЕВА

Основная обязанность комментатора — давать точные оценки фактам с позиции представителя той профессии, к которой принадлежишь. Наряду с этим комментатор полемизирует с автором, когда не вполне разделяет некоторые взгляды и суждения, отраженные в рукописи. И, наконец, комментатор имеет право на информационные дополнения, если знает что–то, автору неведомое и им не затронутое. Вот этим своим правом я сейчас и воспользуюсь.

Читатели, очевидно, помнят второй мой комментарий к «Голгофе», где говорится о судьбе совершенно секретных документов, изъятых при обыске в квартире бывшего министра госбезопасности СССР В. Абакумова и содержавших компромат на Берию и Маленкова. Указанные документы не были приобщены к уголовному делу Абакумова и бесследно исчезли. Скорее всего, их уничтожили из боязни разглашения даже в очень узком кругу.

А как обстояло дело с личным архивом Берии после его ареста? Неужели архив попал в руки следователей Прокуратуры Союза, миновав сито особо доверенных контролеров, свято оберегавших безупречность репутации высших руководителей страны?

Последний вопрос, конечно, чисто риторический. Новые хозяева относились к уголовно–процессуальному закону столь же пренебрежительно, как Сталин, вследствие чего собранные Берией материалы о неблаговидных делах его соперников были тотчас же изъяты и уничтожены. Однако в уголовном деле Ордынцева остались кое- какие следы допущенного произвола.

1 июля 1953 года Генеральный прокурор СССР Р. А. Руденко вынес постановление о производстве обысков в кремлевских кабинетах Берии и его ближайших сотрудников. В тот же день был составлен нижеследующий документ:

Что изъяли, в каком количестве — из текста не понять, хотя закон требует подробной описи. Далее — в каком качестве выступали Николаев и Пузанов? Они что, были понятыми? Тоже вопрос, оставшийся без ответа. . А кто такой «тов. Суханов Д. Н.», поименованный в протоколе без указания места работы и должности? Здесь ответ нашелся — в то время Дмитрий Николаевич Суханов занимал пост заведующего особым сектором ЦК КПСС.

Данный протокол, возможно, и не попал в надзорное производство по делу Ордынцева, если бы два года спустя не разыгрался неожиданный скандал, начавшийся с маленькой, бесхитростно составленной бумажки:

Почему Ордынцев раньше не вспоминал об облигациях? Ему было не до них, ибо за измену Родине людей его ранга обычно расстреливали, а если и сохраняли жизнь, то приговаривали к длительным срокам лишения свободы с конфискацией принадлежавшего им имущества. Когда же деяния Ордынцева переквалифицировали на недонесение о государственном преступлении и вынесли ему наказание в виде ссылки без конфискации имущества, он, естественно, заявил о своих законных правах.

Как же отнеслись к заявлению Ордынцева? Обратились к Успенскому, а тот развел руками и написал справку.

«При обыске в кабинете Ордынцева присутствовал я. Изъятию из сейфов подвергались только документы, имеющие значение для дела. Все изъятое не описывалось, а будучи сложенным в отдельные пакеты — оставлялось на месте для последующего осмотра. В осмотре изъятых документов я не участвовал. Если облигации Ордынцева хранились в сейфе, то все они должны были остаться там же, в его кабинете».

Попытки выяснить в ЦК КПСС местонахождение облигаций Ордынцева тоже ни к чему не привели. И все — на нет суда нет.

Ордынцев уже из Игарки, куда его сослали, снова обращается с заявлением к Р. А. Руденко и, кроме того, в Секретариат Президиума ЦК КПСС — к Д. Н. Суханову, но все без толку — оба адресата не ответили ссыльно–поселенцу. Тогда он в феврале 1955 года просит Н. С. Хрущева вмешаться и защитить его законные требования, указав в письме, что имеет двух малолетних детей, фактически лишенных средств для существования.

В материалах дела нет сведений о том, кто на сей раз дал команду разыскать облигации и где именно они нашлись, известен лишь итог — 12 марта 1955 года жена Ордынцева получила в Прокуратуре Союза облигации на сумму 75325 рублей. Вернули ей не все: те облигации, на которые в течение 1953–1954 годов пали выигрыши, ей не отдали.

В этой процедуре Прокуратура Союза выступила в незавидной роли передаточной инстанции. Но этим действия Прокуратуры не ограничились — налицо были признаки преступления. Поскольку установить номера облигаций, ранее принадлежавших Берии и его окружению, не составляло особого труда, была, скажем так, раскинута тонкая сесть, после чего оставалось ждать, когда в ней запутается птичка.

В начале второй декады мая 1956 года в одной из сберегательных касс города Москвы при получении выигрыша в 10000 рублей задержали гражданку Ч., оказавшуюся ответственной сотрудницей Управления делами Совета Министров СССР. На допросе Ч. призналась, что уже получила выигрыши по 17 облигациям и что дал ей эти облигации ее непосредственный начальник — товарищ Суханов Дмитрий Николаевич.

Здесь, думаю, не обойтись без пояснения. Дмитрий Николаевич Суханов, 1904 года рождения, русский, из рабочих, образование низшее, на заре трудовой деятельности был курьером на Ярославской спичечной фабрике, а в дальнейшем прочно связал свою жизнь с партаппаратом: семь лет (с 1922 по 1929) он ведал статистической частью Ярославского губернского комитета ВКП(б), три года возглавлял сектор регулирования роста партии в ЦК КП(б) Узбекистана, а затем попал прямо в оргинструкторский отдел ЦК ВКП(б). Анкетные данные у Дмитрия Николаевича были лучше некуда, и в 1936 году он стал бессменным помощником Г. М. Маленкова. Наименования должностей Суханова менялись по мере возвышения патрона, но существо взаимодействия оставалось неизменным — он следовал за Маленковым как нитка за иголкой. В 1954 году, уже похитив облигации, он был назначен помощником Председателя Совета Министров СССР, а с середины февраля 1955 года — заведующим Секретариатом заместителя Председателя Совета Министров СССР, ибо к тому времени путеводная звезда Маленкова покатилась вниз.

Совершив преступление, Суханов твердо рассчитывал на безнаказанность и, не случись губительный для него прокол с приговором по делу Ордынцева, прослужил бы в Кремле еще долго. Да и гражданка Ч., давняя любовница Суханова, не выдала бы его, потому что ничего не знала о происхождении облигаций.

На предварительном следствии взятый под стражу Суханов признал себя виновным в том, что похитил облигации на сумму 106500 рублей, а также восемь штук часов различных марок и золотой значок, которые были изъяты при аресте Берии и его подчиненных.

17 августа 1956 года Судебная коллегия по уголовным делам Московского городского суда вынесла приговор: «Суханова Дмитрия Николаевича на основании статьи 2 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 4 июля 1947 года «Об уголовной Ответственности за хищение Государственного и общественного имущества» подвергнуть заключению в исправительно–трудовых лагерях сроком на 10 (десять) лет, без поражения в правах, с конфискацией лично принадлежащего ему имущества».

Квалификация преступного деяния, совершенного Сухановым, абсолютно верная — он похитил облигации, ранее принадлежавшие Берии и другим лицам, но в момент совершения преступления находившиеся под юрисдикцией государства.

Что побудило меня рассказать о Суханове?

В 1991 году на страницах журнала «Журналист» были помещены главы из книги А. Г. Маленкова «Противоборство», где автор рассказывает о борьбе своего отца с Ежовым и Берией, ссылаясь на авторитетные свидетельства ныне здравствующего Д. Н. Суханова. На кого и как ссылаться, это, конечно, личное дело А. Г. Маленкова, и я не стал бы заострять внимание на этой мелочи, если бы не одно обстоятельство — оказывается, Рюмин принес донос на Абакумова именно к Суханову. Спасибо за информацию, теперь мы будем знать, под чью диктовку этот донос многократно переписывался Рюминым для придания большей остроты и кто передал его в руки Сталину. Что же, рыбак рыбака видит издалека.

Завершая комментарий к «Преторианцам», напоследок выскажу свое отношение к выбору персонажей.

Строго говоря, слово «выбор» здесь не подходит: автор не выбирал одних в ущерб другим, все предопределил ход реальных событий и рамки конкретного периода истории страны. В том отрезке времени в охранной «гвардии» действовали грузин Рухадзе, армянин Саркисов, русский Рюмин, белорус Власик, еврей Хазан и многие другие. Режим личной власти нуждался в преторианцах и не испытывал недостатка в добровольцах различной национальности.

Были ли они националистами или шовинистами? Обилие в повести грузинских фамилий, рюминская версия международного «заговора» и некоторые из прочих «разоблачений» могут вызвать и такой вопрос, тем более у людей, помнящих депортации целых народов.

Следственные и судебные материалы не дают серьезных оснований для утвердительного ответа. Даже антисемитское содержание последней разработки Рюмина не берусь приписать его личному национальному сознанию. Какое там сознание или неожиданное прозрение, когда сам–то он лучше других знал вымышленность заговора и действий «заговорщиков»! Нет, во многих ситуациях преторианцы демонстрировали официальный интернационализм и клановую солидарность.

Не возникает и ореола борцов за суверенную Грузию вокруг имен Барамии, Рапавы и их «сподвижников». И мегрельский национализм, и борьбу за отделение Грузии от СССР подсказал следователям проницательный вождь народов для маскировки заурядной интриги против Берии, «подсовывавшего» ему своих людей. Из собственного опыта Сталин хорошо понимал значение опоры на личные кадры и в целом не осуждал перетаскивание подручными их привычного прежнего окружения к новым местам службы. Такая нормальная для жестко административной системы практика особо развилась в 60–70–е годы и не исчезла в наши дни. Просто в последние два десятка лет сложилась терпимость к наличию собственной свиты, то бишь «команды», у каждого лидера, тогда как Сталин не признавал теорию пирамиды вождей и допускал существование единственного живого Вождя — самого себя. Забывшего об этом ждала кара, круто менявшая и судьбы людей из их окружения. В общем, из тех, кто находился в поле зрения, комплектовались приближенные, и зачастую из них же — «враги народа». Потом всплески дворцовых интриг расходились волнами шельмования и массовых репрессий совсем непричастных к ним граждан.

ЖУПЕЛ

Стоило ли глотать архивную пыль и тратить время на изучение сотен томов старых уголовных дел ради воссоздания череды событий чуть ли не полувековой давности? И вообще, что нам до судеб каких–то генералов и полковников госбезопасности, чьи невесть где захороненные трупы давным–давно смешались с землей?

Вопросы эти отнюдь не праздные. Дело в том, что знакомство с преторианцами полезно для постижения структурных основ казарменного социализма, для выявления взаимосвязей его конструктивных элементов, их «прочностных» характеристик.

Официальная пропаганда неизменно преподносила нам ежовщину и бериевщину как персонифицированное олицетворение зла и, главное, как искривление линии партии, как подлую дискредитацию политической системы социализма. Отсюда и уничижительные эпитеты — «предатели интересов народа», «вурдалаки», «изуверы», «душегубы» и пр., что мы охотно повторяли и к чему издавна привыкли. Да и могло ли быть иначе, коль скоро в нашем сознании эти лица ассоциировались со всякого рода «тройками», «особыми совещаниями» и другими методами внесудебных расправ?

Вдумаемся, насколько это верно, и в поисках ответа обратимся к истории.

Еще 5 сентября 1918 года постановлением Совета Народных Комиссаров «О красном терроре» Всероссийской Чрезвычайной Комиссии (ВЧК) предоставлялось право заключать классовых врагов в концлагеря и устанавливалось, что подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам.

Постановлением VI Чрезвычайного съезда Советов от 6 ноября 1918 года органам ВЧК было предоставлено право брать заложников и содержать их под стражей.

Постановлением Президиума ЦИК СССР от 28 марта 1924 года было подтверждено Положение о правах ОГПУ, где предусматривалось образование Особого совещания для рассмотрения дел в отношении социально опасных лиц.

Циркуляром ОГПУ от 29 октября 1929 года в центре и в республиках были созданы «тройки», а по приказу НКВД СССР от 27 мая 1935 года такие же «тройки» возникли в краях и областях.

Таким образом, внесудебные карательные органы существовали и до появления «изуверов» и «вурдалаков» на Лубянке и изначально задумывались как эдакие, что ли, конвейерного типа устройства для массовых репрессий. А что заочное, в основе своей нецивилизованное судилище обрекало на муки и на гибель великое множество ни в чем не повинных людей — это никого не тревожило ни в Кремле, ни в его ближних и дальних филиалах. Посудите сами, мог ли тот же Рапава, председательствовавший в «тройке», обеспечить хоть какое–то подобие справедливости, если на каждое заседание выносили в среднем сотню дел, а члены «тройки», в глаза не видя арестованных, соглашались с мерой наказания, заранее предложенной работниками следствия? Спора нет, Рапава не заслуживает доброго слова, но кто назовет нам другого председателя «тройки», который проявил себя с лучшей стороны? Положительных примеров не могло быть, это противоречило бы замыслу конструкторов репрессивного механизма.

Что из этого следует? И сам Берия, и другие преторианцы являлись властными функционерами, вполне отвечавшими духу времени и потребностям тоталитарного режима. При жизни их эффективно использовали по прямому назначению, а после уничтожения не без выгоды утилизировали как жупел, чтобы отвести гнев народа от социализма вообще и от Сталина в частности.

Мало кто знает, что в некоторых своих проявлениях Берия был вовсе не таким, как его трактуют последние сорок лет. После смерти Сталина он, например, выступил за отмену паспортных ограничений в стране, в том числе в Москве и в Ленинграде. При обсуждении бюджета на 1953 год Берия настаивал на отказе от выпуска государственного займа. Он же предлагал сократить темпы индустриализации ГДР, распустить там колхозы и оказать экономическую поддержку индивидуальным хозяйствам, кустарям и мелким предпринимателям. «До сих пор мы вели линию на объединение Германии только на словах, — объяснял Берия Ордынцеву и Шарии. — Ведь мы в Восточной Германии строили социализм, насаждали колхозы. Как же мы могли бы создать объединенную Германию из капиталистической Западной Германии и социалистической Восточной? Нужно делать Германию буржуазно–демократической республикой. Не нужно строить социализм в ГДР, не нужно насаждать колхозы, от которых крестьяне бегут на Запад…» Берия первым выступил против культа личности Сталина. Незадолго до ареста он ставил вопрос о написании правдивой книги о войне, так как, по его словам, «неправильно приписывать все успехи одному человеку — вождю», звонил в Генштаб и просил выделить двух военных историков. В то же время не кто иной, как Берия, — цитирую документ из его уголовного дела — «высказывал капитулянтские планы возвращения Японии спорных островов Курильской гряды, если это будет способствовать улучшению взаимоотношений между двумя странами». Наконец, прямо говорил о том, что у нас не должно быть двух властей: партийной и советской. Власть, считал он, должна быть сосредоточена в Совминах Союза и республик, а на местах — в облисполкомах.

Надеюсь быть правильно понятым — я вовсе не обеляю Берию, а лишь подчеркиваю, что между ним, с одной стороны, и Маленковым и Хрущевым, с другой стороны, налицо не качественная, а только количественная разница. Все ближайшие соратники Сталина причастны к репрессиям тридцатых, сороковых и начала пятидесятых годов — это установленный факт. И все они, каждый в меру своего понимания, так или иначе пытались очеловечить казарменный социализм, придать ему кое–какие привлекательные черты. Между ними нельзя ставить знак равенства, кто–то был чуть лучше, чуть хуже, но все они — одного поля ягода. Поэтому крах Берии — не закономерность, обусловленная здоровыми началами социализма, а результат конкурентной борьбы, где увенчанные лаврами победители всегда выглядят спасителями Отечества, а побежденные — исчадием ада. Так повели себя Хрущев с Маленковым, чьи злодеяния все еще не стали достоянием гласности только потому, что их до сих пор не исследовали.

Комментируя приговор по делу Берии с позиции юриста, А. Катусев не рассматривал сугубо политических обвинений, в частности, обвинения в намерении поставить органы госбезопасности над партией и правительством. На мой взгляд, оно заслуживает пристального внимания. Размышляя об этом, А. Авторханов в книге «Загадка смерти Сталина» верно заметил, что Берии незачем было это делать: органы давно уже занимали данную позицию.

Действительно, казарменный социализм изнутри представлял собой жесткий арматурный каркас, в узлах которого, неусыпно надзирая над всеми, в том числе и за партаппаратчиками, гнездились сотрудники ЧК, единственной из властных структур, чьи действия никем, кроме Сталина, не контролировались. Зато чекистов время от времени выжигали паяльной лампой и тут же взамен старых ставили новых, чтобы по прошествии пяти, десяти или пятнадцати лет — это уж кому как повезет — вновь подвергнуть распылению. Примечательно, что каждый последующий отряд блюстителей государственной безопасности считал казнь предшественников правым делом, не усматривая опасной для себя тенденции. И если первый слой уничтоженных частично состоял из людей идейных, то им на смену пачками приходили преторианцы, исповедовавшие все что угодно, кроме так называемых светлых идеалов.

Для подтверждения приведу фрагмент из показаний полковника госбезопасности Савицкого:

«Однажды в Германии Б. Кобулов в присутствии моей жены и адъютанта Микитенко сказал, что в наследственности народ делится на «избранных», которые, как и их потомство, должны руководить и занимать ведущее положение в обществе, и «неизбранных», которые должны только работать. На мои возражения Колубов заявил: „Не болтай, ты ничего не понимаешь!"».

Что ж, мысль эта не новая, но по–своему весьма содержательная, особенно если учесть, что высказал ее не рядовой преторианец, а генерал–полковник, первый заместитель министра, кандидат в члены ЦК КПСС. Тем не менее преторианцы исправно несли службу, благодаря чему сталинский социализм отличался завидной прочностью.

Будучи ярым приверженцем метода проб и ошибок, Хрущев в угаре реформаторства расшатал устои некогда надежной конструкции, вовсе не рассчитанной на гуманные сдвиги. Это при нем партаппарат был избавлен от бдительного ока госбезопасности и начал позорно разлагаться. Правда, Хрущев хотел ограничить срок пребывания каждого «выборного» функционера (кроме высших руководителей партии) на одном посту четырьмя годами, но из благой затеи ничего не вышло — корпоративный интерес оказался выше государственного. Что же касается народа, вернее сказать, населения, то его мнения, как всегда, не спрашивали. Хотя при Хрущеве люди заметно изменились: страх у них поумерился, а аппетит возрос — ликвидация железного занавеса позволила узреть «язвы» капитализма в ином свете, и в сознании наших сограждан государственная собственность из общенародного достояния мало–помалу превратилась в бесхозное имущество, которым грех не попользоваться.

При Брежневе помпезное здание социализма просело и обветшало, что, впрочем, мало кого тревожило — под звуки фанфар и барабанов верхи золотили купола и подновляли фасад, ни на миг не забывая о своем личном интересе, а низы принимали повышенные социалистические обязательства и встречные планы, дружно делали вид, что продуктивно трудятся, и втихомолку растаскивали все, что плохо лежит.

Исполненный добрых намерений, Горбачев задумал перестроить то, что подлежало сносу. Но как только от разговоров перешли к делу, каркас затрещал, с потолков посыпалась штукатурка, двери перекосились, в окнах полопались стекла, засорилась канализация, зато разгорелись парламентские дебаты — с чего начинать: с крыши или фундамента? И вообще — больше надо социализма или меньше? Мнения разделились, а тем временем люди хваткие, коммерческие, равнодушные к политике, вышли, как теперь говорят, из экологических ниш и средь бела дня принялись споро переводить рубли из безналичных в наличные, меньше всего задумываясь о том, к какой экономике они принадлежат — к теневой или к обыкновенной. Не отставали от них маститые государственные деятели — пока шли споры о допустимости собственности частной и о приватизации государственной, они, не мудрствуя лукаво, за бесценок скупали роскошные дачи вместе с мебелью, люстрами, коврами, холодильниками и т. д. Обозначился недостаток денежных знаков в обороте, и правительство пошло по линии наименьшего сопротивления — запустило печатный станок в три смены.

Вот тогда обнаружилась обывательская тоска по сильной руке — пусть Усатый Батька кое в чем перебарщивал, зазря, бывало, пускал народную кровушку, зато при нем был порядок, была колбаса, цены снижались, и каждый трудящийся мог свободно купить бутылку за два восемьдесят семь!

В зависимости от культурного уровня сторонников «социалистического выбора» их аргументация в пользу сохранения прежнего фундамента общества может быть и более серьезной, однако ее существо практически не меняется — и зачем нам какая–то демократия вкупе с рыночной экономикой, ежели она не обеспечивает всеобщего равенства?! А что всеобщее равенство в нищете — не Бог весть какое завоевание и что так называемый социализм не имеет даже теоретических контуров, об этом предпочитают умалчивать: зачем отпугивать простаков с короткой памятью?

Что такое социализм — не берусь толковать, насаждавшееся у нас бесчеловечное, безнравственное устройство нуждается в каком–то другом названии, которое еще не найдено. Пусть его ищут политики, а мне, очевидцу и в то же время исследователю трагических событий прошлого, представляется, что реанимировать покойника и недостойно, и бессмысленно.

Если же все–таки сбудутся чаяния откровенных сталинистов, во что я, признаться, не верю, но чего, увы, полностью не исключаю, то ждите появления преторианцев и возрождения ГУЛАГа — одно без другого не бывает. Сколько–то лет проживем в кромешной тьме, зато с колбасой и водкой, затем все окончательно рухнет, но прежде, минут эдак за пять до катастрофы, нас снова примутся уверять, будто отечественный социализм — это прекрасный и самый что ни на есть человеколюбивый общественный строй, одна только беда — к власти каким–то образом пробрались не те люди, которые — на тебе! — опять дискредитировали бессмертную идею.

Когда некоторые из нас многословно твердят о необходимости партийного покаяния, у меня это вызывает грустную улыбку. Зачем каяться и посыпать головы пеплом? Не проще ли пустить в ход очередной жупел?