Паладины госпожи Франки

Часть I ИСХОД

Саир-шах со свитой и наследником престола объезжал внешние укрепления, когда глухо вздрогнула земля и покачнулась небольшая надвратная башенка. Всё же она устояла, хотя и накренилась, обрушив со своей зубчатой короны с полдесятка крупных камней. Шахская лошадь прянула в сторону, прижав уши, — старик еле удержал ее. Мальчик остался невозмутим, лишь крепче натянул повод и послал своего аргамака вперед, чтобы превратить его испуг в движение. Отец догнал его, стал вровень, мельком оглядывая: гладкая, почти девичья кожа, длинные ресницы, насурмленные брови, серые глаза подведены так сильно, что кажутся черными. И наряжен в самое драгоценное, что нашлось в его сундуке, право слово!

«Слишком горд, чтобы бояться, слишком красив, чтобы быть воином, слишком… слишком жесток, чтобы править», — припомнил шах ходкое присловье, что можно было услышать не только на улицах, но и в зале для дворцовых приемов. Ибо сплетничать в равной мере горазды и простолюдины, и советники шахского дивана.

«А кроме него, одни дочери, и те уже в летах, — подумал Саир. — Я бы взял ребенка из дальней родни или усыновил хорошего мальчика, закон позволяет; но теперь поздно. Наверное, теперь всё для меня уже поздно».

— Эй, идите посмотрите, что там произошло! — крикнул он воинам, составлявшим его свиту. — Те, кто подорвал башню, верно, уже давно бежали через свой подкоп, но, может быть, найдут их следы.

«Если эти англы сумели пройти скальную породу, на которой стоит крепость, значит, они наткнулись на сеть подземелий и теперь смогут продолжить свое дело в следующий раз, только куда успешней», — подумал он про себя.

Вскоре охранники возвратились вместе с двумя простыми воинами.

— Шах! Чужаки и в самом деле исчезли, но среди обломков отыскали троих, — доложил начальник шахских «кешиков» Шайнхор. — Двое мужчин были мертвы, но вот она…

Один из пришедших выступил вперед. В его плащ была завернута женщина. Положил свою ношу наземь, откинул полы. Девушка с натугой села.

Она была невелика ростом и совсем еще юна. Это было видно даже сквозь белесую пыль и грязь, которая покрывала тонким слоем и красно-бурое платье, и округлое лицо, затуманенное беспамятством, но не страхом, и залитое кровью из неглубокой ссадиной на виске. Одежда порвана как раз над левым соском, и видна грудь, изумительная по красоте и безупречности линий. Поймав на себе взгляды пышных всадников, девушка попыталась соединить края ткани, но как-то рассеянно, без смущения, или гнева, или стыда.

— Кто она? Монахиня-франка из монастыря?

— Не может того быть, повелитель. Их прогнали еще до начала осады. И потом — смотри, — Шайнхор приподнял за кончик толстую светлую косу. — Клары же все стриженые!

— И позволь еще сказать, шах, — это один из тех, кто нес трупы. — Мужчин убило потому, что они спускались в подкоп изнутри крепости, сразу перед тем, как загорелся пороховой заряд, и не успели далеко отбежать. Обеспокоились, почему долго не взрывается?

«Или закладывали контрмину. Иначе большая мина взорвалась бы уже под самой «Головой Дракона», — сказал себе Саир-шах. — Впрочем, не знаю. Вряд ли».

— Значит, лазутчица, — продолжил он вслух. — Я верно говорю, франка?

— Не знаю, господин, — невозмутимо ответила она. — Я не помню ничего — до того, как твои люди вытащили меня из-под камня.

— Не помнишь — тогда почему бы тебе не оправдаться? Скажи, что ты послушница или ученица клариссинок, но отстала от них. Придумай что-нибудь.

— Правду нельзя выдумать, господин, — голос был звучный и мерный, как звон колокольца, а выговор странный — более четкий, чем у лэнок, и не такой отрывистый, как у эркени-варангов. — И трудно угадать.

— А кто те мертвецы, что лежали рядом с тобой? Поднесите их ближе.

— Не знаю, — она с состраданием вглядывалась в размозженные, неловко вывернутые тела, кровь, что запеклась под коркой пыли. — Не помню, милостивый шах.

— Я, и верно, милостив, что соглашаюсь так долго беседовать с тобой. Ты что, хочешь, чтобы с тобой поговорили иные люди, специально обученные для такого дела?

— Ну, если ты уверен, что я благодаря их стараниям обрету память…

— Она дерзка, шах-отец! — мальчик выехал вперед, чуть не раздавив девушке руку лошадиным копытом. — От нее не будет никакого проку. Разреши мне испробовать на ней мою саблю, которая еще девственна и не пила крови.

Девушка пристально и с удивительным добродушием разглядывала его:

— Этим ты не улучшишь закалку, шахский сын, и только опорочишь свою девственницу. Сабля освящается в бою или состязании.

— Да ты умна на редкость, франка, как я посмотрю. И отважна.

Отойди от нее, сын!

Саир-шах подозвал к себе воина, который нес девушку.

— Я дам тебе письмо к начальнику стражи «Головы Дракона». Пусть ее поместят в темницу, что под полом старого тронного зала. Я не любитель попирать ногами головы побежденных, в отличие от моих предков, но там она скорее уцелеет. Да, передай на словах, пусть ее вымоют, перевяжут рану и нарядят во что-либо попристойней этой тряпки.

— И еще добавь, — сказал он на ухо воину, — что ключ от решетки в полу никак не должен попасть в руки сынку моему Яхье.

— Эй, франка! — кричит сверху Яхья, наклонившись к решетке: три ржавых прута, которые открываются, если вынешь плиту из пола. — Шах-отец пообещал мне тебя в наложницы.

— Вот как? Я надеюсь, хоть некоторый опыт по этой части у тебя имеется.

— Тебя здесь удобно устроили?

— Ну а как же! И свет есть — когда ты или мой страж плиту отваливаете. И вода: ручеек по стене бежит и вниз уходит. И ложе: то мое платьишко, что сменили на муслимский наряд. И общество.

— Какое, я?

— Не только. Сам понимаешь, мыши там, крыски… Ужонок приползал, жаль, молока нету. Еду мне бросают сухим пайком. А таких, как ты, надоед и кровососов несчетно: тараканы, блохи, подвальные комары…

— Слушай, почему бы тебе не подойти ко мне поближе?

— Да мне ничего от тебя не надобно, шахский сын. А побеседовать и издали можно с приятностью.

Дни идут за днями, неотличимые от ночей. Франка спит или грезит в холодной полутьме, дожидаясь прихода Яхьи. Полутьме, а не кромешном сумраке — потому что привычный глаз улавливает слабое свечение через одну из щелей в кладке. Подвалы стары, еще старее, чем башня, а при жизни теперешнего повелителя, наверное, и не использовались как тюрьма.

Плиту поддевают крюком, и мощная струя света льется вниз.

— Франка, ты здесь?

— А то где же?

— Радуйся. Твои скоро будут в Дархане. Внешнюю стену они уже в трех местах обрушили, бьют во вторую.

— Кто — мои? Прости, я же безмозглая.

— Христиане-англы. Пуританы.

— Вот как. А почем ты знаешь, что они мои? Крест мой видел?

— Нет, а что? Ты же обликом, как они.

— Вот они и заподозрят, что я христианка, да не на их покрой. Крест же не простой, а с распятием. Понимаешь?

— Нет.

— Тебе придется учить все здешние веры, когда ты начнешь править.

— Я не начну править.

— Что так?

— Они тяжело поранили отца, и его увезли куда-то. Помрет, наверное. А меня скоро убьют, если уж одного бросили.

— Как то есть одного? Совсем?

— Все на стенах, кроме тюремщиков. Они не любят выходить на люди. И кроме шахских жен.

— Их не боятся оставить без евнухов? Ну, бывших мужчин?

— Ты и верно глупая. На них запрет. По примете, плохо кончишь, если покусишься, особенно силой. А бесполых у нас нет и не было никогда. Стояла двойная охрана, внешняя — мужская, внутренняя — женская. Теперь и ее нет.

— Вот оно что. Слушай, мальчик. Среди женщин есть кто-то особо тебе близкий?

— У меня никого не было, кроме отца. Ни хасеги, ни няньки, ни матери. Ее взяли из властного рода гябров-огнепоклонников, чтобы я наследовал оба царства: Горы и Степь. Кагана эроского ставят непременно из гябров, и он их силой держится на престоле. Но мать умерла рано, я и себя не помнил, не то что ее… Зачем я тебе это говорю, не знаешь?

И опять течет время, только уже быстрее. Франка исхитрилась вытащить из низко посаженной решетки прут и пытается раздолбить им ту светоносную щелку. Надо уловить момент, когда наверху послышатся дробные шажки, чтобы успеть вернуть его на место.

— Франка!

— Я здесь, шахский сын.

— На этот раз ты близко. И запыхалась. Неужто скучаешь без меня?

— Представь себе.

— Слушай, тебя кормят? Еды хватает ли?

— Какой ты заботливый. И мне хватает, и Эленке.

— Кто эта Эленка?

— Как кто? Крыса, конечно. Серая, с вот таким сановным хвостом. Тараканы и прочая мелюзга у меня безымянны по причине ихней многочисленности… Постой-постой. Что-то тебе с трудом сегодня шутится, шахский сын. Ты сам-то хоть ел? Я серьезно интересуюсь. Штурм ведь идет. Ту плесень, что мне сегодня подали на завтрак, непривычный человек едой не сочтет, но если я выберу кусок почище… или попросить для тебя у моих ключарей, они факт за мой счет кормятся…

Яхья вдруг всхлипывает и разражается бурным ребячьим плачем.

— Глупый мальчишка. Ты что это с собой делал всю жизнь?

— Я будущий повелитель, а повелитель должен быть суров.

— Вот ты и решил впрок испортиться. Послушай, как по-твоему, что легче для человека, быть злым или добрым?

— Злым. Потому что он таков от природы.

— Чего ж ты нарочито над собой старался, если от природы? И как — преуспел?

Он молчит, посапывая.

— Ладно. Делаем тест… тьфу, испытание. Смотри: потолок моей камеры такой низкий, что я могу взяться за решетку рукой, даже особо ее не вытягивая. Теперь, чтобы раздавить мне пальцы, как ты хотел вначале, достаточно наступить на них каблуком. Чтобы дружески пожать их, нужно по крайней мере нагнуться, а то и на колени стать. Что ты предпочтешь? Ну же, я жду, шахский сын.

И тут она ощущает на своей руке прикосновение его влажных и соленых губ.

После долгой паузы девушка спрашивает:

— Яхья, когда ожидают последнего приступа?

— С часу на час. Тюремщики и те куда-то делись.

— Что у тебя нет ключа от решетки — это ведь точно?

— Точно. А к чему — я сто раз мог бы замок ломом сбить.

— И того не надо. Прутья дряхлые, известка в гнездах повыкрошилась. Я один уже раз десять вынимала и вставляла.

— Слушай, а зачем тебе выходить? Здесь своды такие, что вся башня обвалится, а ты уцелеешь. И англы не тронут светлую пленницу. Светлая да под замком — значит, своя.

— Не выходить, Яхья. Я хочу, чтобы вы сюда вошли. Ты, женщины, все, кто остался.

— Чтобы дожидаться врага в ловушке? Лучше умереть раньше, но на просторе!

— Чудак. Эленка же откуда-то приходит? Здесь для нее ничего нет, кроме сырости, а кормится она снаружи. Я поискала ее ход — и нашла. Тут камень один шатается, за ним и другие, оттого в стене получилась трещина. А за стеной — бывшие провиантские склады, тайные ходы, ну, в общем, всё, чему полагается быть в такой почтенной средневековой страхолюдине, как «Голова Дракона». Так что давай сюда тот ломик, светильники и созывай народ. Быстрее!

Яхья одним ударом сбивает замок и гнилую решетку, бросает лом вниз, потом притаскивает и тонкую лесенку, чтобы спускаться с удобством.

— Я уже всем сказал, дело быстрое.

Женщины, подбирая юбки так, что видны шаровары, боязливо спускаются вниз: три молодых, если судить по блеску глаз через темную вуаль, одна пожилая. Эта небрежно завернулась в белый платок: чего прятать?

— А это что за юбка неуставного образца?

Из-под нее выглядывают огромные башмаки, надетые прямо на голую волосатую ногу.

— Яхья, мальчик мой, да священник-то откуда к нам прибился?

— Из узилища, только мое было наверху. Когда разгоняли миссию и монастырь, шахские люди решили, что я изо всех наших единственный, кто имеет некоторые бойцовские качества. А вот Ноэминь, она… — он протягивает им девочку лет десяти, которая лежит у него не руках в полуобмороке.

— Дочь одного из каменщиков; его самого убило еще в начале осады, — поясняет Яхья.

— И ты про них ничего не сказал, шахский сын!

— Да мы бы и одни справились, — смущенно поясняет священник неровным баском. Он очень молод, широкоплеч и неуклюж, нос курносый, губы по-детски пухлы. — Девочка хотела… ну, почти отодвинула засов на моей двери, а тюремщики ее оттащили. Пришлось выбить… отворить дверь и вмешаться. Принц нас отыскал, когда мы уже спустились оттуда.

По-лэнски он говорит более-менее чисто, однако, похоже, затруднен выбором слов.

— Что с тобой сделали? Ноэми, да очнись же! — Яхья тормошит девочку. Она открывает, наконец, глаза, чуть постанывает — и вдруг заливается тихим плачем.

— Отвяжись от нее, — тихо говорит девушка. — Сразу разве не понял, что суеверие насчет шахских женщин на нее не распространилось?

— И куда нам пролезать — в эту замочную скважину? — священник берет лом и сноровисто оббивает камни и куски извести, торчащие по краям отверстия, сделанного девушкой.

— Ну, отец, знай я, что вы к нам присоединитесь, не стала бы ногти ломать и белые ручки свои трудить! Кстати, мы еще не познакомились. Как звать-то вас?

— Леонар.

— А меня наш Яхья Франкой окрестил. Вот пусть так и будет.

В свете масляных ламп перед ними открылся узкий коридор, под углом к нему другой, еще дальше — зал с рядами огромных глиняных кувшинов, по плечи вкопанных в почву и чем-то сходных с плененными титанами.

— Здесь винные погреба были, давно, еще при всевластии гябров, — пояснил Яхья с боязнью в голосе.

— И отлично. Значит, здесь если и обитает какой-нибудь заблудший дух, так только винный, — бодро вывела Франка. — Так что не трусь, ребятушки!

В ответ на ее слова высоко над ними что-то глухо загрохотало и обрушилось так, что затряслись своды, а огонек единственной светильни, оставшейся в живых, замигал как бешеный.

— Англы взорвали «Дракона» порохом! — крикнул мальчик сквозь шум.

— Вовремя же мы оттуда смылись, упаси нас Бог, — пробормотала Франка. Женщины и Ноэминь переглянулись и хором заголосили.

— Цыц! Вы что? Христиан приманите! — крикнул на них мальчик. Но это еще больше их раззадорило.

— В самом деле. Подрывники тоже ведь прошли здешним лабиринтом, — сказал отец Леонар, приклонясь к уху Франки. — Как бы не явились на этот гвалт и свет нашей лампы.

— Да, конечно, — она перекрестилась. — Лампы… лампы в Доме Бога, Байт Алла, были многоярусные, каскадом…

И четко, мерно начала по-арабски:

— «Бисмиллахи-ар-рахмани-ар-рахим! Во имя Аллаха всемилостивого, всемилосердного!»

Все — и Яхья, и священник, и шахские жены, и Ноэми — замерли с полуоткрытыми ртами. А она продолжала:

— …«И вспомни в писании Марйам. Вот она удалилась от семьи в место восточное и устроила себе перед ними завесу. Мы отправили к ней Нашего духа, и принял он перед ней обличие совершенного человека… Он сказал: «Я только посланник Господа твоего, чтобы даровать тебе мальчика чистого». Она сказала: «Как может быть у меня мальчик? Меня не касался человек, и не была я распутницей». Он сказал: «Так сказал твой Господь: «Это для меня — легко.

И сделаем Мы его знамением для людей и Нашим Милосердием»…

И понесла она Его и удалилась с Ним в далекое место.

И привели её муки к стволу пальмы. Сказала она: «О, если бы я умерла раньше этого и была забытою, забвенною!» И воззвал он к ней из-под нее: «Не печалься: Господь твой сделал под тобой ручей. И потряси над собой ствол пальмы, она уронит к тебе свежие, спелые. Ешь, и пей, и прохлади глаза!..

Она пришла с Ним к своему народу, неся Его».

Франка умолкла. Во внезапной тишине Ноэминь взахлеб рыдала.

Чуть погодя Франка деловито высморкала ее себе в рукав, пригладила рукой кудряшки.

— Передохнули? Ладно, пойдем дальше. Яхья, ты старожил. Можем мы этими погребами и коридорами выбраться за пределы войск?

— Не знаю точно. Хаким говорил, что в Лэне под каждым домом второй дом, и под городом — второй город, и под всеми горами…

— Подземные сады Аллаха, — быстро докончила она.

— Ты и это слыхала и помнишь? А я думал, ты и правда не в себе.

— Как тебе сказать… Время наше я помню, чувствую, а кто я в нем и откуда мое знание — не пойму сама. Вроде как моя земля и не моя. Я — это я, а как мое здешнее имя? И что иногда прорывается сквозь меня теперешнюю? Ох, прости, я болтаю ерунду, а нам каждая минута на вес золота.

Дальше шли долго и глухо. Светильник догорел, но у Леонара в запасе оказался свечной огарок, на котором дотянули до места, где в сводах подземелья были норы и трещины, и оттуда уже веяло вольным воздухом. Вскоре они уже выбрались наружу через какой-то лаз, похожий на заброшенный рудник: грязные, дрожащие от холода и сырости, усталые до отупения.

Крепостные стены, окутанные дымом и чадом, оказались довольно далеко в стороне. Изредка там вспыхивало сильное пламя, раздавался гул, и что-то снова рушилось, оставляя на своем месте облако пыли. Женщины было снова всхлипнули в один голос, но Яхья — тут он вполне овладел и собой, и ими всеми — только глянул разок, и все примолкли.

— Сочтем резервы, — предложила Франка. — Еду взял кто? Кладите в одну кучу.

Ее оказалось немного: в последние дни и гарем жил впроголодь. С десяток тонких лепешек, горсть заветренных мясных катышков, мешочек изюма у старухи — она оказалась самой запасливой.

— Не беда, — вздохнула Франка. — Воду найдем авось, орехи, ягоды соберем, кореньев накопаем. Канидей-апа, отец Леонар, понимаете, какие съедобные, какие нет?

Старуха кивнула. Священник тоже, но не так уверенно.

— Далее. Деньги имеются?

Яхья снял с пояса кошель, растянул завязку. Изнутри взблеснуло тонкое кольцо с рубином, золотая цепочка, несколько крупных золотых монет старинной чеканки.

— Молодец, шахский сын! Только вот если мы попытаемся этим расплатиться, нечестный человек наверняка отнимет, а честный еще к тому же и местным властям головой выдаст как воров. Так что спрячь поглубже и не доставай более ни при какой оказии… Идем далее. Оружие у нас имеется для обороны?

Мальчик хлопнул рукой по своему знаменитому клинку. Леонар выразительно пожал плечами. Ноэминь вынула из-за пазухи тряпицу, измаранную чем-то бурым, развернула. То был резец, заточенный до остроты бритвы и весь в темно-бурых брызгах.

— Да-а. Тоже годится в дело. Батюшкин?

— И отца Леонара.

Девушка и священник быстро переглянулись. Франка извлекла из глубины своих одежек лоскут, видимо, от преждебывшего платья, запеленала резец понадежнее и связала концы тряпки узлом.

— На, придержи его пока. Теперь: кто вызовется быть главным? Дамы есть дамы и к тому же гаремные затворницы, я частично не в себе, Леонар — чужак… Яхья, согласен начальствовать?

— Согласен, — ответствовал он с важностью. — А куда мы пойдем, Франка?

— Пока на север, подальше от… всего этого. Потом само собой сообразится, что делать.

И они побрели на север. Главная война осталась позади, здесь было не так много армии, которая вся стянулась к осажденному городу, и тьма беженцев; а среди них было проще простого затеряться, тем более, что их одежда за время скитаний по подвалам сильно потускнела и оборвалась, наперсное распятие отца Леонара уже давно перекочевало за пазуху, а сабля Яхьи, заткнутая за пояс, была украшена небогато, как и любое оружие, не побывавшее в деле.

Стоял разгар лета, но в него не верилось. Дороги были разбиты и смешаны с грязью, из зеленых рощ наносило кислый дух пороха или сладковатый трупный запах. Временами поперек их пути горбатилась раздутая лошадиная туша, валялась груда лохмотьев, откуда белело нечто. Леонар крестился, Франка покусывала губы, отжимая братию к краю.

Еду разделили поровну еще в начале странствий, однако Ноэминь время от времени отлучалась, шарила обочь дороги или по кустам. Притащила два хлеба, подмокших и зачерствелых сразу, для Леонара — штаны военного фасона (рясу ему оттяпали саблей, прежде чем засунуть туда), помятую солдатскую манерку — кипятить воду, варить похлебку, буде найдется из чего. Житейская ухватистость била из нее ключом.

«Добрая девочка, хотя ее доброта, похоже, не всегда воплощается в легальные формы, — размышлял Леонар, укладываясь почивать в заброшенный окоп. — И не так уж красива для еврейки… что там, почти дурнушка. Выровняется разве что, если переживет войну, и свой позор, и первое дело — вот это наше совместное злоключение…»

— Канидей-апа, ты кем была при Саир-шахе — первой женой? — допытывалась тем временем Франка.

— Шутишь всё, девочка. Первой женщиной — это могла быть, пожалуй. И я хорошего рода, достаточно хорошего, чтобы кормить грудью шахских дочерей, свою и от других.

— Вот поэтому я и хочу с тобой посоветоваться. Они, эти другие жены, — собой загляденье, в любви искусны, а ведь ничего более не умеют. Шах, жив он или нет, считай, их от себя отпустил. Трудно будет с ними на земле, по которой прошлась война.

— Трудно, а что придумаешь?

— Не знаю.

— Вот что. Слыхала такое присловье — «воля Большого Базара»? Да? Так на нее и положимся.

На следующий день их скитаний стали попадаться не только нищие, но и солдаты, которые отбились от войска ради того, чтобы отволочь домой свои грошовые трофеи, не только маркитанты, но и дикие торговцы из местных жителей: содрал с убитых кое-какое барахлишко и разложил вдоль торгового пути. Здесь уже меньше смердело войной. Коренное население было мусульманским и христианским вперемешку, война и тем, и другим в равной мере проела печенку, и это порождало терпимость к любому иноверцу, особенно в потрепанной одежде. Мужчины особо сочувствовали Франке, женщины вздыхали, глядючи на Яхью: красивый мальчик и одежда будто бы шелковая под слоем грязи, не иначе как сирота из знатной семьи. Он краснел, злился и смотрел прямо перед собой.

Чем дальше, тем гуще встречались им добротные селения, которые облепляли горные уступы, спускались в низины и рассыпались по ровному месту. На дороге становилось людно, и все чаще наших путников обступала толпа, которая целеустремленно волокла их с собой в некоем непонятном для них направлении.

— Ой, да сегодня же «день отдушины»! — осенило вдруг Ноэминь.

— Ты про что? — покосился на нее Яхья.

— Иначе — пятница, базарный день, — пояснил отец Леонар. — Прозван по еврейской букве, она же цифра пять. Завтра тут совместный праздник Божий: у кого обедня вечером, у кого пасторская проповедь, а кто по второму разу в мечеть отправится. Так хитро подладились, чтобы побороть соблазн сунуть нос в соседскую конфессию. Сплошное соревновательство в вере! А наживой заниматься будет вроде и неуместно.

— Отче, вы долго в Лэне жили? — поинтересовалась Франка.

— Месяца три. А что?

— Да ничего, в общем. Умный вы человек, всё с лету берете.

И вот они вступили в маленький укрепленный городок с церковью посреди довольно обширного ровного места, ратушей и жиденькими торговыми рядами.

Здесь был не просто пятничный рынок: весь город был торжищем. Попадалось всякое. Кто по дешевке сбывал серебряные блюда, кубки, футляры, нечто скрученное и сплющенное: это было добыто честным грабежом или составляло трудовую долю военной десятины. Кто вытащил из дому последний скарб — надбитый горшок, домотканый половик и скамью с хилой ножкой. Стопками лежала одежда, новая и истрепанная, с вотканной золотой нитью или вся в заплатах. Один чудак разложил на рядне фолианты — чуть обгорелые по краям, покоробленные, с дырами в тех местах, где переплет украшали некогда медные уголки. Леонар потянул туда всю компанию, как мощный пес, учуявший лакомый кусок — своего хилого владельца. Было тут и насущное: редко и скудно торговали едой, с чувством собственного достоинства — оружием (сам добыл, с бою!), втихомолку, обиняком предлагали пленных. Эти торговцы бросали на наших путешественников взгляды, от которых Франка поджимала губы, а шахские жены глубже зарывались в покрывала.

— Эй, хозяин! — потянул священника за рукав дородный, богато одетый мужчина, судя по внешности, из тех христиан, кто испросил у Бога позволения давать деньги в рост и наживаться на перекупке. — Не уступишь ли своих баб гуртом?

Леонар хотел было выругаться на эту полушутку и объяснить таким образом, что они не продажные, но как-то непроизвольно ляпнул:

— Посредников просим не беспокоиться!

— И верно, падре, — хитро прошептала Франка. — Почему бы вам самому не заняться… э… работорговлей? Место благоприятствует, голос у вас зычный, а им хуже не сделаем. Чем скорей продадим, тем быстрее наедятся. Большой Базар, я же говорю!

Они переглянулись, нечто друг о друге соображая. Глаза Франки смеялись, но в тоне была властность. Леонар как-то сразу понял все, как здесь говорят, до нитки и лишь вздохнул с сокрушением:

— Вы имеете в виду…

— Имею, имею. Яхья! У тебя сабля, вон, становись на пятачок и охраняй его. Тетушка, соблюдай своих овечек, чтобы на вкус не пробовали, а только на глазок! Падре, валяйте, только нас с Ноэми не заложите с разбегу. Ну, женщины, какая из вас самая храбрая и самая голодная? Покрывало-то распахни, не смущайся — эй, но только не во всю ширь!

— А вот кому Сафию, жену красивую, служанку искусную, — забасил священник, неожиданно для себя поигрывая голосом и шельмовски поводя очами. — Дешево! Везде три сотни монет — у меня одна. Кругом забитые и робкие, у меня веселая. Только чтоб перекупщики — не подходи, у меня на вас нюх!

Народ оборачивался, смеялся, подбирался ближе к бесплатной потехе, так что Яхья шипел и размахивал саблей в ножнах.

Молодой, смазливый христианин-полукровка протолкнулся поближе, спросил:

— А покреститься она захочет?

— Только ин окказио брачного союза, — с важной миной произнес Леонар и подмигнул Сафии. Та стыдливо потупилась, стрельнув глазами навскидку.

— Союза… а? — юноша покачал головой, но вдруг улыбнулся, отцепил кошель от пояса и подал Леонару. — Считай, там даже больше.

Тот подтолкнул к молодцу «покупку» и, не открывая кошелька, сунул ей в руку.

— Вот, держи: это если твой властелин тебя со свадьбой надует или сама уйти захочешь. У меня с гарантией, как в лучших торговых домах!

Все ахнули. А он подтянул к себе другую женщину.

— Это у нас Файруза. Ну смотри, дитя, кого из гяуров для себя хочешь… на тех же условиях? А вот она — Айсулу. Не так молода, но всех умней, благонравней и нежнее, будет заботливой матерью твоим детям. Такой и две сотни дать не грех.

В гвалте, что поднялся вокруг, пожилой тюрок-ремесленник вполголоса переговаривался со старшей женой:

— Я вдовец, у меня трое мальчишек мал-мала меньше, чужую и наемную женщину в дом брать неохота. Дочери у меня взрослые, но в дальних краях, тоже небось эдак вдовеют. С хозяйством сам ковыряюсь да престарелая матушка моя. От этого ремесло почти что встало. Ты сумеешь кухарить да нянчить?

— Шахских детей была кормилица. И готовить могу, было б из чего. И пряду, и ткать выучена, и войлоки катать, не то что теперешние молодки. А что у тебя за ремесло?

— Шорник и кожевенник. Седла изготовляем из своего матерьялу, сбрую, фляги и чаши для кумыса. Сам вымачиваю кожи, сам дублю, сам крою и узор навожу. Все вещи с тиснением, с латунным набором, с оковками. Годно и для войны, и для мира.

— Ох, и дух крепкий, верно, от твоего ремесла! Ну, добро. Так и быть, иду к тебе без залога. Такие два искусника, как мы с тобой, ни вместе, ни поврозь не пропадем. Или… погоди.

Канидей запустила пятерню в кошель, который ей протягивал шорник, и вытащила горсть серебра.

— На тебе, глашатай, за легкую руку, смелый почин и удачную торговлю. Поесть купишь ребятишкам и этой… большой дитяти, — кивнула на Франку. — Опамятоваться ей! И да будет с нею успех во всем, что ни задумает!

Поцеловала всех четверых и величественно удалилась.

— А теперь ходим отсюда, пока на нас не обрушилось негодование местных торговцев живым товаром, — скомандовала Франка.

Пока продирались сквозь толпище, наспех купили сухарей, баранины, растертой в порошок и смешанной с мукою и ягодами, плиточного чаю и нож, довольно длинный и такой тяжелый, что в нем сразу угадывалась хорошая сталь. Уже на окраине обнаружились две прибавки не вполне ясного происхождения и назначения: У Ноэминь — объемистый чугунный котелок, жирный внутри и прикопченный с одного боку, у Франки — пачка сальных свечей.

— Ну, котелок еще куда ни шло. Нашей посудины и на тех, кто остался, не хватит — все едоки хоть куда. А свечи? Вы сколько за них отдали, Франка?

— Две серебряные монетки, отче. Разве много? Так посудина была в придачу. Представляете зато, как красиво: ночью ужин при свечах. Свеча на ветру, под широким небом — поэма!

Яхья покрутил пальцем у виска: жест, понятный всем верам и сословиям.

«Обе они с причудами, — подумал Леонар. — Шахских женщин пристроил, а с этими двумя еще намучаюсь, однако».

Так они шли и шли: впереди — Яхья с его саблей, кошелем за пазухой и горделивой осанкой, далее Франка с Ноэминью в лохмотьях исламского образца и в качестве замыкающего — Леонар, потихоньку взявший на себя роль охранника и няньки.

Мало-помалу они свернули с широкой людной тропы на узкую и более нехоженую. Здесь как будто началась другая страна: кусты были зеленей и пышнее, земля подернута мохом. Со скалы ниспадал крошечный говорливый водопад и расплескивался внизу в круглое озерцо чистейшей влаги, которая медленно сочилась в сырое ущелье с холодной глинистой землей и торчащими из нее корявыми дубками.

— Тихо здесь. Как в мирное время, да, Франка? — сказал Яхья, когда они уже расположились здесь на привал.

— Угу. Бывают же такие места: священные рощи и источники Киприды или Артемис, — мечтательно продолжал Лео. Франка ответила им не сразу. Она пыталась одновременно стирать юбку в естественной каменной чаше, засучивать внизу шальвары и набирать воду в манерку.

— Здесь можно отдохнуть, когда сойдешь с пути, — внезапно и каким-то заученным тоном начала она, — и ищейки всех земных армий не посмеют идти по твоему следу, боясь воплощенных духов этих мест. Равновесность царит…

— Что с вами, моя милая?

— Пустяки, отец Леонар. Последствия конфузии башенным зубцом.

Он вгляделся.

— Вы чем-то обеспокоены. Неужели и взаправду верите в привидения?

Но в этот миг на котелке яростно запрыгала крышка.

— Детки! Где чай, где пеммикан этот гнусный? Что же заранее не накрошили, ироды! Давай всё сюда, в воду!

Все спешно набросились на готовку.

«И что ни говори, не по душе мне тут. Не та аура в воздухе, что ли: языческая больно, — сказал себе отец Леонар. — Боюсь я того глубинного, что проскальзывает в речах Франки, когда… когда она опоминается.»

Кое-как заварили в котле хлёбово из чая и мяса. Ноэминь отломила четыре тонких веточки, расщепила на конце, вырезала из упавшего стволика кусок тонкой коры, свернула кулечки и вставила в расщепы. Вышло четыре ложки, не слишком на себя похожих, но годных в дело. Яхья, ворочая своим черпачком в общей посуде, шутил:

— И что бы Ноэми найти порядочные ложки там, где и котелок? Эти шероховаты.

— Благодари Аллаха за то, что имеешь, — отчеканила Франка, — и учти: если язык занозишь, то лишь потому, что он возводит напраслину.

Когда девочка уснула рядом со священником, Франка поманила к себе Яхью (стоял в карауле до полуночи), положила руку ему на плечо.

— Тебе как, потребно в точности обсказать, что меж ними двумя произошло? Ноэминь, пожалуй, и не тронула еще тот засов на двери Леонара, как сторожа ее схватили и стали… измываться над ней. Тогда Леонар вышиб дверь, видел же, какой он здоровенный, — и прикончил обоих негодяев на ее глазах: я так понимаю, не без помощи того самого резца, который она держит при себе. Вот она на своего избавителя и молится, и обихаживает, как умеет. Давай-ка ее не тревожить, пусть успокоится хоть немного.

Утром Ноэмини хватились.

— Ведь место еще угретое! Куда ее понесло? — сокрушался священник.

Втроем обшарили все кусты и горные склоны.

— Вот она куда ушла, — Франка показала на зев в горе, поросший долгим зеленовато-бурым волосом. — То ли прячется, то ли с собой кончать надумала после вчерашнего.

— Я пошел искать, — решительно произнес Яхья. Оттолкнул ее и нырнул внутрь. — Я сейчас, она недалеко, вовсю слышно, как ревет! — крикнул он глухо.

Взрослые переглянулись.

— Он же с ней разминется, олух царя небесного: там от стен эхо отдается. А ну, пошли следом, падре!

Внизу, куда они спрыгнули одновременно, было сухо, снаружи сочился умеренный свет. Это было нечто вроде русла подземного ручья, но и человек впоследствии приложил к нему свои руки, добывая породу и проделывая штольни по сторонам.

— Надеюсь, далеко они не убежали. Ну, вы налево, я направо!

— Я поймал свою, — немного спустя крикнул Леонар еле слышно. — Сидела и слезу точила, ничего опасного.

— А я — своего дурня, — отозвалась Франка. — Он как раз соображал, как повернуть назад. Соединяемся!

Подтащили ребятишек друг к другу, огляделись.

— По-моему, тут раньше светлее было. Мы не заблудились, Франка?

— Не успели бы. У меня в кармане был уголек дорогу размечать, так я всего черточек десять и провела. Да нет, в точности к началу вернулись, только…

— Будто нас накрыли крышкой. Дневного света всего-ничего, а ведь раньше мы в нем ходили. Вы не придвинетесь поближе на всякий случай?

— Вот теперь вы не удивляетесь, зачем мне понадобились свечки, — раздумчиво заметила Франка. — Когда покупаешь их два десятка — вполне может случиться, что пяток завалится тебе за пазуху, и еще вместе с трутом и кресалом.

Высекла огонь и поднесла к свече. Дрожащий язычок осветил угловатую каменную глыбу, которая с завидной точностью перекрыла выход.

— Сорвалась сверху. Или…

Он поспешно стиснул ее плечо, предупреждая.

— Да. Ну что же, вместе друзьям и беда не беда. Если нельзя назад — пойдем вперед. Такие горные выработки прокладываются обычно неглубоко под землей, значит, могут быть щели, или запасные ходы, или там, скажем, обвал склон разрушил. Поищем!

Тут же сочли протори. Вся еда осталась наверху, зато здесь вода повсюду струилась по камню, от жажды страдать не будешь. Утвари никакой, зато оружие в сохранности: и нож, и сабля, и резец. Добротные свечи. (Не жечь, так питаться ими, в крайнем случае, можно, — подумалось Леонару).

Бродили они и в самом деле не в глубях. Воздух был легкий, не спертый, и темнота чуть прозрачней, чем обыкновенно в подземельях: и трещины были, но расширить их было невозможно. Надежда то загоралась, то гасла, как свеча от пролета летучей мыши, Когда дети уставали и ложились на пол, взрослые садились рядом — оберегать и беседовать.

— Отец Леонар.

— Просто — Лео.

— Лео, вы не знаете, сколько времени мы здесь находимся?

— Меньше, чем кажется. Не более суток, я полагаю.

— Вы тоже слышите шаги в такт с нашими?

— Угу. Я думал, обычное эхо, но вы правы, за нами идут.

— Загонщики, похоже.

— А ведь верно. Мы сами не понимаем, что нас тянет вперед и почему мы боимся повернуть вспять и проверить какую-нибудь из развилок.

— Что же, это хорошо — быть здесь не одним. По крайней мере, не с голоду помрем, — заметила девушка. — Вот что: давайте-ка и мы поспим. И свечу рискнем задуть, а? Потом на ощупь зажжем, если успеем.

На них напали часа через два, когда уже всех четверых почти против воли заволокло голодной дремотой. Франка чиркнула кресалом о камешек, но огонь загорелся у тех — масляная лампада, что поставили, на уступ, стащив потайной колпак. Яхья не успел вытащить саблю: двое молодцов в глухих наголовниках скрутили ему руки за спиной. Тогда Франка, забыв о своем кинжале, повисла у одного из пришельцев на шее, пытаясь пережать глотку и брыкаясь от усилий. Леонар ловко выхватил оружие из-за пояса мальчика, перехватил его поудобнее и завертел «мельницей», вышибая чужие клинки с ухваткой бывалого жонглера. На него навалились сзади, он отряхнулся, как сенбернар, свалил всех неприятелей в кучу малу и попытался ткнуть туда концом сабли, но тут его подавили физически и морально. Франку и ее супротивника после некоторых усилий растащили в разные стороны. Надо заметить, что трагикомическая необходимость обоюдно беречь свет мешала развернуться и тем, и этим. Впрочем, силы были и без того неравными: хотя нападающих и обороняющихся оказалось поровну, Ноэминь полноценного участия в битве не принимала, хотя с перепугу убийственно визжала в голос.

Наконец, и ее, и всех прочих одолели, оглоушили и на скорую руку повязали.

Очнулись они в какой-то конуре, слабо освещенной естественным светом.

— Фу, в голове карусель и всё тело ломит. А вы как, Лео?

— Натурально, так же. Зато славно побесились напоследок.

— Да уж, никто не ждал от вас подобной прыти.

— Я же все-таки младший дворянский сын и обучен был воинскому делу. Вот и проснулось от заезда кулаком в физиономию.

— Ой, папа Лео, ты из знатных? А я думала… — Ноэминь всплеснула руками.

— Может быть, не знатней тебя, дитя. Вот матушка у нас была и вправду знатная, и ученая, а отцов род был нищий. В замке от холода ютились все в одном зальце, потому что дров не хватало. Семеро сыновней! Водились с одними вилланами и говорили на их жаргоне. Однако старший был умница, в матушку. Собственно, он-то и должен был идти к иезуитам навечно. Только и влюбчив он был в нее же — без оглядки. Можно сказать, на самом пороге «духовного» отделения коллежа встретил хорошенькую бесприданницу и окрутился. Вот и пришлось мне занять его место, да еще с самых первых ступеней, хоть я о том помышлял так же мало, как повеситься. Вообще-то я не жалел, что так вышло: от нашей жизни и на край света впору было улизнуть. Науки тоже были мне любопытны; жаль, тупой я на них. Все отцы иезуиты повторяли хором, что хуже питомца у них не было. Вот и заслали по окончании сюда. Тоже край света, да?

Во время его монолога Франка стояла, задрав голову и принюхиваясь к воздуху.

— Ну, на подорожные, что мне выдали сразу после рукоположения, я тотчас же купил мамочке серебряный сервиз. Она вечно сокрушалась, поминая, как в ее семье за парадный стол садились. Проезд на место отрабатывал натурой: нанялся судовым врачом. Меня в коллеже обучили-таки понемногу коновалить.

— Папа Лео, будьте поделикатней в выражениях, — чуть рассеянно выговорила ему Франка. — В Горной стране конь ценится повыше всадника, а от лошажьего доктора требуют порой больше искусства, чем от человечьего… А знаете, наверху ведь большое окно!

Оттуда и в самом деле широко тянуло сухим и прохладным ветром.

— Оно фартуком закрыто, вот света от него почти и не идет. Кошель такой внизу, чтобы зек… э, арестанты… словом, пленники не выглядывали наружу. Изобразите-ка из себя дромадера, Лео.

Он уперся в стену, расставив ноги и распластав по ней руки.

Франка повисла на краю железной кормушки, глянула…

— Господи, прости меня, полоумную! Это же… — она ахнула так пронзительно, что тотчас вбежали два стража в обмотах вокруг головы, стащили ее вниз, отбросили в угол, где жались ребятишки, и начали деловито обрабатывать Леонара кулаками и рукоятями кинжалов, видимо, почтя виноватым более других. Он не сопротивлялся, понимая, что иначе выйдет еще хуже. Наконец, его кинули и ушли, захлопнув дверь.

— Бедняжка! А все из-за меня, — вздыхала Франка, ощупывая его долгие конечности: не сломана ли где кость.

— Ничего, — флегматически заметил он, с опаской дотрагиваясь до фингала под левым глазом. — Будем считать, квиты. Я одному из них еще почище врезал по лбу тупой саблей.

— Она не тупая! — возмутился Яхья. — Это вторые ножны, а клинок внутри. Жаль, его отобрали, я бы тебе показал, на что способна настоящая вороная сталь.

— Эх, жалко, я не догадался. Надо было перевернуть и рукоятью в висок бить.

— Ну, падре, не забывайте, что вы таки священнослужитель, а не мясник. И хороши бы мы были, пытаясь договориться со свежим трупом на руках!

— Договориться?

— Разумеется. Знаете, что там за стеной? «Статуи под вуалями».

— Мужчина и Женщина, — пробормотала Ноэминь. — Терг и Терга. Руки Бога. Здесь, внизу, стали хозяйничать мусульмане — противники новшеств, и они не дали мастерам завершить работу. Но всё же видно, что Мужчина выражает страсть, а Женщина — покой. Мне рассказывал отец, он был хорошо образован для каменщика. Однако мы оба считали это сказкой. Выходит, это правда, как и…

— Да, как и «Братства Единения», — докончил Яхья. — Мой хаким рассказывал с опаской…

— Мы во Франции тоже о них слыхали, но путаное и разноречивое. Это ересь или языческие секты?

— Ни то, ни другое. Не секты, а ветви. Хотя они пытаются примирить все новые религии в своей древней и общей для Эро и Великого Динана, цели их вполне земные. Объединить страну, — тихо поправила Франка. — Сохранять естественное течение истории и блюсти справедливость.

— Франка, вы что, опомнились наконец?

— Да-да. Я узнала Их, а потом себя, и всё во мне сощелкнулось.

— И кто же вы?

— Вроде бы лазутчица. Тут наш Яхья, к сожалению, был прав. А зовут меня и в самом деле Франка, Франциска. Хотя есть и другие имена.

— Как же вас с таким католическим имечком в суру «Марйам» занесло? — удивился отец Леонар.

— Да так же, как и вас, падре, в чужую игру. Чужую и опасную.

— Меня готовили для исламской страны и для всяких неожиданностей, вот и пришлось зубрить арабский.

— Также и меня, хотя, пожалуй, не так основательно, — вздохнула девушка. И после недолгой паузы добавила:

— Святой отче, подекламируйте мне нечто из Мухаммадова писания, чтобы к завтрашнему дню в роль войти!

Утром, после того, как пленникам, наконец, вбросили кое-какие объедки и воду, явились уже трое: охранники и еще некто одетый, вернее, замаскированный побогаче. На нем была темная бархатная мантия до полу, с капюшоном, надвинутым на лоб, из-под которого сердито поблескивали глаза.

Старший приказал:

— Детям остаться. Вы двое — выходите.

Их вторично обыскали — ловко и бесцеремонно — и повели.

…Это был тот самый зал, который мельком видела Франка. Те ходы, по которым они блуждали, были хотя бы поначалу проедены бегучей водой, но сердце лабиринта казалось рукотворным во всем, начиная с замысла. Вверху непроглядная тьма нависала над светильником, поставленным на невысокую колонну. В колеблющемся свете Леонар смутно угадывал очертания купола непомерной вышины, прорезанного выпуклостями ребер. «Странно, мы же чувствовали оттуда дневной свет, — подумал он. — А теперь будто внутри раковины. И здесь живут боги Раковины.»

То были два сидящих изваяния, мужское и женское. В отличие от тщательно отделанных постаментов черного и серого мрамора, сами статуи были как бы слегка намечены, вчерне высвобождены из камня. Между ними на ковре, брошенном прямо в пыль, полусидел-полулежал человек в таком же плаще с клобуком, как у сопровождающего. Нечто неловкое, связанное было в его позе. Спросил у них:

— Как вы пришли сюда?

— Пригнали вот… ваши гончие псы, — нехотя ответила Франка.

— Женщина, я говорю о другом.

— Мы пошли искать в гроте и галереях наших детей…

— Я спрашиваю в третий раз — и в последний.

— Тогда я отвечу так, чтобы мой спутник не узнал настоящих слов, а ты, доман доманов, смог догадаться: «Трех вещей я не пойму, и четвертой не уразумею: пути змеи по камню, орла в небе, рыбы в воде и мужчины к сердцу женщины».

— Ты верно вспомнила? Ибо я впервые вижу человека, умеющего летать. Мои братья прыгают по деревьям…

— Как белки. Мои братья и сестры тоже, однако деревья у нас повыше.

— Значит, ты Юмала. Мы позволяем им натаскивать своих охотников в наших угодьях и ловить рыбу в горных реках, но чужак не должен и помышлять о тайне, не то что находиться в самом средоточии. Твоих спутников из леса убило, так ты взяла вместо них попа и к тому же иноземца.

— Это вышло невольно, однако я виновата.

— Твои слова я запомню, хотя сейчас не время тебе платить по этому счету. Если ты хочешь, чтобы вместе с тобой выпустили отсюда и твоего мужчину, нам нужен залог за него. Мы могли бы просто убить его память о нас, заставив глядеть на черный шар или как-нибудь иначе, но это скверное дело — меняется весь человек. Пусть лучше оставит взамен себя одного из детей. Скажем, девочку? Она к нему привязалась, как и он к ней, у нее ловкие руки и пылкое сердце. Из этого сырья нетрудно будет сделать человека. Хотя мальчик…

Во время торга отец Лео непонимающе моргал, уставившись на вождя Горных Братьев. Наконец разрешился.

— Доман доманов… иначе леген, я прав? — желает взять Ноэминь или Яхью учеником и пленником в одно и тоже время.

— Ты понял.

— Уж лучше я сам останусь. Тогда я наверняка не сболтну ничего лишнего.

— И мы будем иметь вместо послушной глины булыжник, — вождь издал короткий смешок. — Недотепу-француза в рясе, куцей, как его картавый язык, и с мозгами, такими же закостеневшими, как и позвоночник. Впрочем, как знать, может быть, из тебя выйдет нечто сверх ожиданий. Хорошо, пусть будет так, как предначертано!

— Что же, будем прощаться, — негромко сказала Франка. — Ради детишек я бы сама осталась, но для здешних это полная бессмыслица: я и так повязана клятвами.

Обнялись, потерлись носами.

— Ладно, не станем испускать влагу, папочка. Вам будет здесь поначалу даже любопытно, а мы трое как-нибудь и одни выкарабкаемся.

К ним подошли воины Братства и развели в разные стороны. Тот, кто говорил с ними, тоже стал подниматься, чтобы уйти: чужие руки поддерживали его со всех сторон.

— Вот оно что, — понял Леонар. — Он же ранен и, похоже, не на шутку.

Когда дети поняли, что произошло, Яхья — с его агрессивным чувством справедливости — набросился на Франку чуть не с кулаками:

— Зачем отдала Леонара, он же ни в чем не виноват!

— Помолчи и не лезь в чужие обычаи, — Ноэминь обхватила его плечи, он выкрутился и обернулся к ней. — А то, может статься, мне в волосы вцепишься? Это же я первая наделала дел. Только со мной потрудней будет справиться, чем с Франкой. У меня ногти острее.

После бессонной ночи всех троих накормили и повели по мрачным коридорам, от которых осталось чувство какой-то незаконной сказки. Окаменевшие водопады, похожие на орган или арфу, или храмовый неф с колоннами, которые то ветвились и раскидывались наверху, подобно деревьям, то вытягивались как струны; потоки, прыгучие и гулкие — или разливающиеся мертвым озером. Все это оставалось в стороне и позади. Люди передвигались по спрямленным и расчищенным путям, которые то кружили спиралью, то уводили вверх или вниз через марши и каскады лестниц с грубыми ступенями, соединяющими уровни.

Наконец, впереди засинело небо. Один из провожатых вручил им мешок с их незатейливым скарбом: котелки были отчищены, ножик заточен, тряпье подштопано. Ничто из реликвий не пропало. Только саблю «братья» оставили себе — такое оружие нищим носить не с руки.

— Вам нельзя заходить в потаенные места, — сказал он. — Наш леген запретил помогать вашему «ловцу», коль скоро память к нему вернулась. Это нарушило бы его игру и свело на нет испытание. Но если ты, дочь Юмалы, решишь, что с тебя довольно, покажи вот это любому горцу и скажи: «Люби свою веру, но не осуждай другие».

Дети мельком увидели у него в ладони створку пресноводной жемчужницы, совсем невидную из себя.

— Спасибо за заботу: слова я запомню, но знак, понуждающий подчиняться, мне не надобен, — решительно произнесла Франка.

Снаружи нерушимо стояли горы, поросшие кустами с жухлой листвой, какими-то ползучими веточками и стеблями, уцелевшими после того, как по ним прошлась армия и протекли толпы беженцев. И ничего не оставалось в них колдовского.

— Нас же вернули почти на прежнее место! — Яхья побледнел.

Вдали курились развалины, марево дрожало над бесформенными глыбами, в которых глаз отказывался признать «Голову Дракона».

— И верно сделали. Ты должен был увидеть свое царство, шахский сын, — Франка притянула к себе девочку. Теперь, когда они остались втроем, нечто более властное и мудрое стало просвечивать сквозь ее юную насмешливость. Или — причастность той тайне, о которой догадывались ее дети?

— Что же теперь делать? — Ноэминь грустно прислонилась виском к плечу Франки. — Золото они отдали, но тратить всё равно нельзя, промышлять нечего…

— Работать станем.

— Что-то пока не видать, чтобы хозяева выбегали нам навстречу с предложениями о найме, — съязвил Яхья.

— А они нам и не нужны. Зачем спрашивать дело, когда его и так видно, куда ни погляди? Вон груда хлама рядом с воронкой, вон свежее кострище водой кое-как залито, как бы снова не загорелось… Впрочем, давайте пройдем еще немного. Еда пока найдется, а к цели будем поближе.

— А какая наша цель, Франка? — спросил мальчик.

— Море. Северные воды.

— Так это нам через весь Лэн насквозь идти! — ужаснулся он.

Часа через два пешего хода, когда уже наступило время главной трапезы, Франка кивнула детям на разваленную изгородь выгона. Сложена она была из камней сухим способом, и мародерам не составило большого труда разбросать ее по окрестностям. На валы укреплений пошла лишь малая часть. Земля вокруг была вдрызг разбита копытами угнанных лошадей, колесами тяжелых повозок и коваными солдатскими сапогами, но хозяйский домик стоял посередине поля невредим и даже обвесился тряпками. На столбе кверху донцем была вздета молочная кринка; пахло съестным.

— Вот, изгородь будем чинить. Основание цело, да и камни почти все рядом.

Франка подняла плоскую глыбу, которая ей почему-то «глянулась», попробовала поднять, но не вышло. Тогда в нее вцепились все трое и потащили волоком. Так уложили еще с пяток камней, снова по выбору Франки.

— Эх, вот отца Лео нам здесь точно не хватает! — сокрушалась она.

Когда десяток-другой булыг нашел свое место, они рискнули навести на пробу второй ряд. Снова получилось не так чтобы плохо.

Часа через два потной работенки из дому выплыла хозяйка, стала рядом.

— Откуда ты, девушка, знаешь, какой камень куда класть? Ведь выходит почти как раньше, право слово.

— Один из камней зовет другой, — Франка натужно улыбнулась. — Вот и всё колдовство.

Еще постояла, поразмыслила.

— Это сколько же вы, недокормыши, здесь жилиться собираетесь? Да не нужна мне огорода, скотину всю или угнали, или истребили. Дрова колоть сможете? Или вот у меня от самопрялки колесо отвалилось, хитрый шпенек надо выточить. Не возьметесь ли?

— Мы, госпожа, за любую работу беремся, — солидно промолвила Франка. — Вся штука в том, чтобы суметь ее закончить. Но вот прялку и в самом деле покажи нашей младшенькой, она точно по этой части соображает.

В уплату за починку хозяйка плеснула им в посуду вчерашней похлебки, отрезала хлеба. Вручила три оловянных ложки, почти новых:

— Насовсем. У меня их осталось больше, чем едоков, а вам еще не раз побирушничать, со своею снастью-то ловчей!

Яхья, который уже успел запустить вышеупомянутую «снасть» в котелок и оттуда в рот, чуть не поперхнулся, но у него хватило душевной тонкости, чтобы промолчать. Зато немного позже он спросил:

— Франка, мы разве побирушки?

— Нет, конечно, но людям нравится считать, что они дают ради Бога, а не оплачивают твои труды. Почему бы не доставить им удовольствие? Я и не спорю: в конце-то концов, ты всегда делаешь меньше работы и приносишь меньше пользы, чем хочется и чем необходимо.

На следующей стоянке, где они нанялись копать сток для помоев, широколицая старуха, судя по всему, родом из Степи, вынесла им какие-то грязно-белые комки.

— Попробуйте, станете ли есть?

Яхья лизнул, скривился:

— Солоно и гнилью припахивает.

— Эх ты, своей исконной еды не узнал, — усмехнулась Франка. — Матушка, ты нам еще и обмылочек не подашь Христа ради?

Та понимающе кивнула и ответила похожей улыбкой.

Девушка как следует вымыла руки под хозяйским рукомоем.

— А теперь, детки, тащите зелень, чтоб сильнее пахла. Эстрагон, укроп, лук, базилик тоже можно. Далеко не ходите, тут кругом заброшенные грядки.

Тем временем вскипела вода в котелке. Франка размяла комки в холодной воде, вылила белую кашицу в котелок. Ноэминь вымыла и искрошила травки и чуть погодя запустила следом.

Варево закипятилось, погустело. Девушка бросила туда еще и черствые хлебные корки.

— Вот теперь идите с ложками.

Получилось нечто кисло-душистое, с тонким запахом дыма, молока, луга и самую малость — живого человеческого пота.

— Это же хурт! Его надо обязательно разминать руками, магия вроде получается. Свежий и варить не надо, безо всего хорош. Ноэминь, а тебе тоже не случалось раньше его пробовать?

— Случалось, но было не так вкусно, — ответила та с набитым ртом.

— Вот и перенимай. Наше дело такое — бродяжье.

И в самом деле, они не застревали на одном месте и упорно двигались на север по горным дорогам и зыбким мостам через клокочущие потоки. Чем ближе к месту, откуда изошла война, тем меньше они ее чувствовали. Здесь уже успели залечить раны. И чем богаче становились поселения, католические и протестантские, тем меньший спрос был на грубую работу.

Они на ходу переучивались. Франка, как выяснилось, знала уйму песен: кальвинистские гимны с четкой и выпуклой мелодией, что с первого раза впечатывается в мозг, мощные григорианские песнопения, более современные — светлые и бесхитростные, как бегучая вода, и столь же неуловимые по мелодическому рисунку. Голос ее, ясный, но совсем «необделанный», был, однако, не очень в ладах со слухом. Тут выручала Ноэминь: вела второй голос, попервоначалу без слов, оттеняя и выправляя мелодию и украшая ее руладами. Пелось ей легко, как птице на заре.

А что же делал Яхья? Говоря кратко, он блюл. Охранял женщин на ночлеге, стоял на страже во время их выступлений и собирал со слушателей и просто зевак подать мелкой монетой. Всё, что зарабатывала наша троица, быстро утекало — на еду и постель, потому что ночевали они уже давно не на земле, тем паче и лето клонилось к исходу, и вечера чем ближе к северу, тем становились пронзительней. То на крытое крыльцо их пускали, то в хлев (тепло), то в сени (сытно, хозяева уж наверное что-нибудь лакомое вынесут), то на сеновал (верх роскоши!). В темноте дети прибивались каждый к своему боку Франки: Яхья — к правому, Ноэминь — к левому. Тихо переговаривались и мигом засыпали — слишком много миль и мыслей приходилось преодолевать днем.

Кое-что выходило наружу. Среди дня, когда Франка устроила большую постирушку у родника (вшей они береглись пуще, чем полиции нравов), к ним подошла, видимо, надеясь на объедки, полуодичавшая свинья — тощая, невообразимо чумазая, с брюхом, которое волоклось по земле. Ноэминь отпрянула, а Яхья в религиозном пылу стал нашаривать на земле булыжник поувесистей — залупить в бок нечистому животному.

— А ну, брось эти дела! — гневно вмешалась Франка. — Ты разве не видишь, что это мама? Она же внутри с поросятами.

Ноэминь внезапно возрыдала и кинулась через ежевичник — снова убегать. Ее спутники были, однако, уже привычны к вывертам ее настроений, да и флора здесь была неподходящая. Кусты были в человеческий рост и уснащены отборными колючками.

— Ты что, Минюшка? — Франка одной рукой усадила ее рядом на полянку, другой вытягивая шипы из волос и одежды.

— Я думала… Я всё время боялась, что у меня будет ребенок.

— Да что ты, у них лицо сразу делается иное, умудренное, и глаза в себя смотрят. Или… Она запнулась на полуфразе. — Постой! Ты, говоришь, боялась. Из-за чего? Что мы тебя прогоним или станем нехорошо обзывать?

— Это же стыд неимоверный для еврейской девушки. Для девушки вообще.

— Что ты, что ты, маленькая, это ведь самое лучшее на свете, когда у тебя дитя. Мы в Эрке говорим, что за это Бог матери половину грехов скостит. И уже не страшно тебе, что скажут люди… о другой половине.

Вдвоем они увели Ноэминь, совсем успокоившуюся и почти счастливую, к роднику, умыли и скормили ей половину наличного съестного припаса.

И шли всё дальше. Грубые, сложенные из дикого камня и вымазанные глиной халупы, суровые дома-башни и селения-крепости Высокого Лэна мало-помалу сменялись уютными домиками под рыжей черепицей, опрятными до ненатуральности. Здесь уже начинались Низкие Горы, пристанище англов.

Кто-то из нашей троицы открыл способ «напеть больше денег». Оглядевшись в поселении по сторонам — нет ли поблизости кого из чистой публики, Франка заводила, вместо священной или возвышенно-любовной тематики, — песни вагантов, смесь латыни с краткими площадными терминами, или бесконечные местные баллады, которые обыгрывали на все лады самое популярное на земле развлечение. Правда, в изобилии сыпались на певцов не только медяшки и серебро, но при случае и кое-что более увесистое.

— Вот еще одно преимущество католицизма над протестантскими религиями, — рассуждала Франка, поднимаясь с четверенек и увлеченно выплевывая придорожную грязь, что набилась ей в рот. — Нашего патера за версту отличишь от простых смертных по одежде и манерам, а вот ихнего пастора… Когда вглядишься и поймешь, бывает уже поздновато. Яхья, кассу не отняли, кажется?

— Цела. Золото тоже, понятно. Слушай, Франка, а почему я такой спокойный, вроде бы век с вами обеими странствую, и не стыдно ничуть за мое шахское достоинство, будто его и не было?

Она, смеясь, запустила пальцы ему в шевелюру:

— Философ ты мой! Да потому, что оно, это достоинство, теперь внутри тебя. Раньше оно было в одежде — а одежда истрепалась. В насурмленных бровях и крашеных губах — а они стерлись. И остался ты сам, какой ты есть. А уж этого у тебя вовек не отнимут.

— Кто еще философ-то, — пробурчал он довольно.

Еще одна беседа состоялась у них на подступах к городу Дивэйну, столице Низкого Лэна и морскому порту.

— Что там делать будем? — спросила в который раз Ноэминь. — Дивэйн. Гэдойн. Рвемся, как к земле обетованной.

— Осмотримся и попробуем добыть денег, чтобы сесть на корабль, — терпеливо пояснила Франка. — Я бы вас и дальше сушей вела, но на границе много войска. Водный таможенный досмотр не такой строгий.

— Трудно будет в большом городе, коситься сразу начнут, — подумал вслух мальчик. — Мы чужестранцы. Не сказать ли хотя бы, что мы все трое родня?

— Вот не знаю, за кого я тебя, Яхья, стану держать: для жены старовата, для матери — молода. Сказать разве, что ты грех моего отрочества, — шутливо ответила она и докончила уже на полном серьезе:

— Знаешь, давай лучше не будем хитрить. Еще попадемся.

На последней стоянке перед выходом в люди Франка придирчиво осмотрела свое воинство. Подавали им не только едой и деньгами, но и старой, ненужной одеждой, нитками, иголками и щелоком для стирки. Так что за время скитаний они уже не раз имели возможность поменять тряпье на тряпье, а в заплечных мешках, убористо сложенные, ждали своего часа выходные наряды. У Яхьи — темно-бурый камзол, широковатый в плечах, штаны и полусапожки со сбитым каблуком: наследство от чьего-то сына или брата, не пришедшего с войны. У Ноэми — замшевая безрукавка, длинная полотняная рубаха и шаровары, похожие на две юбки: парадное одеяние тюркской горянки. Остроносые туфельки она берегла и чаще бегала босая, поэтому они как были чуточку расшлепаны, так и остались. Но самый лучший костюм был у Франки: серая суконная юбка с фалдами, почти целая, с одной лишь потаенной заплатой у пояса, такого же цвета обтяжная вязаная кофта с высокой горловиной — англичане звали ее свитер, то бишь потник — и башмаки на шнурках, доходящие до середины икры. Так одевались на побережье Лэна дамы среднего достатка, и за эту справу было еще немного приплачено.

Дороги, ведущие к Дивэйну, были многолюдны весь день напролет. На подступах рос невысокий, но стройный сосновый лес с чахлой травой, пробивающейся сквозь толстый слой игол и людского мусора: опрятности деревенских жителей не было и в помине. Еще дальше как-то сразу начинались домики и домишки бедняцких кварталов, дешевые торговые ряды, таверны и постоялые дворы. А над ними нависали мощные стены и башни внутреннего замка.

Поесть в трактире или обжорном ряду можно было запросто, хозяева смотрели больше на деньги, чем на лица. Но вот пустить на ночлег нашу разношерстную компанию отказывались во всех гостиницах, даже самых клоповных.

— Ясное дело, — резюмировала Франка. — У мальчика цвет лица подгулял, у девочки нос дулей и волосы штопором, одна я сойду за белую женщину, если к профилю не придираться… Ну ничего. На худой конец попробуем загнать Яхьины золотые безделки. Попадем в кутузку — вот и ночлег!

Закончились их поиски, впрочем, относительной удачей: хозяйка одного постоялого двора смилостивилась и за медную полушку пустила их переночевать в конюшне эту ночь и еще следующую.

— Лошадь — животное благородное, — заметила по этому поводу Франка, расстилая ветхое одеяло на сене в виду пяти добродушных вислоухих морд. — Опять-таки от них дух целебный. Поэтому конюхи и живут долго, если их копытом не саданут.

— Значит, и мы все будем долгожителями — дальше конюшни нас в этом Дивэйне не пустят, — сказала Ноэминь. — А в Гэдойне что, по-другому?

— Иначе, девочка. Малость получше. Ну, давайте спать, авось завтра Бог пошлет нам удачу!

И в самом деле: с утра заиграло почти во всю силу позднее летнее солнышко, народ сделался поприветливей, и в Яхьиной тафье, брошенной к ногам, среди толстых медяков всё чаще стали попадаться тоненькие лепестки серебряных денежек. Однако стоило девушкам распеться, как явился отряд местной гвардии и на редкость весомо доказал им всем, что ради горсти мелочи не стоило нарушать общественное спокойствие.

— М-да, есть разница между победителями, уставшими от побед, и победителями торжествующими, — Франка массировала предплечье, в котором запечатлелся оттиск чужой пятерни, Ноэминь привычно хлюпала носиком, Яхья судорожно проверял наощупь невредимость сокровенных запасов.

— Так мы отсюда вовек не выберемся, Ноэми верно сказала. Что будем делать?

Франка переглянулась с мальчиком и вдруг предложила:

— Давайте проберемся в крепость, благо днем все ворота настежь. Там, конечно, шляется гарнизон, но зато жители побогаче и, может статься, не такие нервные.

За стенами, отполированными морским ветром и временем, под охраной мрачно-средневековых башен с бойницами, зубцами и выносными скворешниками отхожих мест теснились островерхие дома, вытянутые в высоту, крест-накрест перечеркнутые по беленому фасаду темными дубовыми балками, нависшие над улицей челюстями верхних этажей. Город, как и замок, нагонял на себя древнюю суровость и христианскую чопорность, и в лондонско-манчестерских туманах это бы ему сошло: но круглое лэнское солнышко рассыпалось радугой в стекляшках сетчатых оконных рам, наводило лоск на потрескавшуюся штукатурку, золотило черепицу, побуревшую от дождей и соли, превращало траву и мох в изумрудную россыпь — и сразу выдавало нежную и лукавую жизнь, что сохранялась здесь под спудом. То ехидная готическая горгулья подмигивала с карниза кирхи, то осколок мозаики с изображением стройного русалочьего бедра светился на фронтоне вполне респектабельной купеческой конторы, то пышная вязь букового узора над широкой дверью с немым красноречием вещала знатоку о том, что Бог есть источник несказанных богатств.

Франка выбрала уютную площадь на перекрестке трех улиц, чтобы при случае было куда сыграть отступление.

— Ну, Ноэминь, давай на пробу что понабожнее!

— «Этот день, этот день подарил Господь, подарил Господь на радость нам, на радость нам и веселие», — завела та своим бархатным, вкрадчивым альтом. Прохожие стали оборачиваться, кое-кто — подходить ближе. Здесь бы Франке самое время было «подпустить колокольчиков», но тут на площадь ввалилось с полдюжины верховых в черном бархате и сукне. У двоих на шляпах было по жемчужной нити, а на груди болтались массивные золотые бляхи — символ знатности в ее предельном воплощении.

— Смотрите, сэр Джейкоб, уже и менестрели завелись в славном граде Дивэйне, — произнес пухлый светловолосый юноша. — Мальчишка из гябров, девчонка — из гебров, а девушка…

— Прехорошенькая, как я погляжу. Ты каких кровей?

Говоря это, сэр Джейкоб сошел с коня и степенно двинулся к ним. Уныл, костляв и черен: натуральная обугленная коряга, — подумал Яхья с неприязнью.

— Я тоже еврейка. Знаете, из таких белокурых, синеглазых и с румянцем во всю щеку, — бойко проговорила Франка.

— Хотел бы я тогда переведаться с твоим папочкой! — ехидно заметил молодой.

— Сэр Эйт, из того, что это племя считает своими всех отпрысков по женской линии, еще ничего не следует, — миролюбиво сказал старший. — И как, многие к тебе липнут, белявка?

— Не так чтобы слишком, почтенный сэр. Я обычно говорю им, что моя любовь обойдется им дороже, чем они хотят.

— Похоже, они так понимают, что у тебя люэс, и с тем отваливают, — блондин громко хихикнул и подобрал повод, так как конь, прядая ушами, затанцевал на месте.

— Но я думаю, это не так, девочка? — задумчиво сказал темноволосый. — Вы бы не осмелились принести сюда с собой французскую болячку, за это у нас плетьми бьют, если не что похуже.

— Не так, конечно, — Франка, говоря это, искоса наблюдала за Ноэминью, которая робко подвинулась к сэру Джейкобу, снизу вверх заглядывая ему в глаза и полуукрадкой поглаживая пояс и оторочку его одежды.

— А тогда что же?

— О, об этом я спою, если господа позволят!

И она, не дожидаясь ответа, начала незнакомую детям мелодию, чуть однообразную, но гибкую и прихотливую, как азиатский орнамент:

Голос ее как бы раскрылся, точно бутон в солнечном луче, обрел силу и звучность, и нечто волшебное, чарующее появилось в нем. «Будто не она, а сквозь нее поет», — подумал Яхья.

Когда Франка кончила, сэр Джейкоб, стряхнув оцепенение, отправился было в карман за денежкой, но она, вежливо кланяясь и пятясь, отступила в первый же сквозной проход между домами, таща за собою Яхью и Ноэминь.

— А теперь, ребятки, драла, пока они не опомнились, — скомандовала она одними губами. — Торопимся медленно и степенно.

Они кое-как выбрались к воротам — не тем, которыми вошли сюда — и перешли ров и дамбу.

Позже, уже вечером, все трое сидели за столом в дешевой харчевне. Из очага валил горячий и вкусный дым, на закопченных потолочных балках играли свечные блики, сырная похлебка была душистой, а место в углу — укромным.

— Не пойму, куда мы вечно спешим? — пробормотал Яхья, оперев на ладонь потяжелевшую голову. — И этот чернявый сэр был скорее добр к нам, заплатить собирался.

— Дурень! Он и полез было за кошелем, а кошель — вот, — Франка под столом показала ему тугой замшевый мешочек.

— Ох. Ты украла тоже? Как…

— Не будем переходить на личности. Тем более, что я не договорила. Спохватившись, сэр Джейк сунет лапу поглубже — а там твоя золотая цепочка. Обмен удивительный и, пожалуй, не в нашу пользу: деньги у него сплошь серебряные, для милостыни, что ли. Вот и не нужно нам лишних треволнений, пусть без нас поразмыслит о том, что бы это значило. А мы завтра же купим себе место на корабле до самого Гэдойна!

— Сдался тебе Гэдойн. Только и слышим. Ну и кто ты в нем, спрашивается?

— Как кто? Вольная гэдойнская гражданка!

И уже в конюшне, дождавшись, когда мальчик отлучится по мелкой нужде, Франка сказала Ноэмини:

— Малышка, ну не используй ты свои природные дарования так неосмотрительно. В тот раз с чугунком — ладно, это скорее повод для юмора, немытую посуду тащить. Но нынче… Поимей в виду, я на тебя всякий раз не нафокусничаюсь!

— Франка, я ведь краду только если что без дела валяется и к тому же позарез нам нужно.

— Теперь не нужно больше ничего. Вот обещаю: теперь тебе будет дано всё, что ни попросишь. Верь мне!

— Верю. Как сказке, — Ноэминь крепче прижалась к девушке.

— Так ведь сказки и есть то единственное, что заслуживает веры. Ты еще это поймешь.

Утром вымылись в водопойной колоде, почистились, пытаясь выветрить из волос и одежды благородный запах конского навоза. Вид теперь был у всех троих едва ли не более достойный, чем у простолюдинов, что толкутся на городских окраинах и в порту, пытаясь зашибить деньгу на месте или отправиться за приработком в ближайшие окрестности. И с кораблем им вышло ну чистое везение: их пустили на борт галеры, приписанной к здешнему порту, которая на днях прибыла из самой Великой Британии и не далее как завтра должна была отплыть с остатками товара в Гэдойн, чтобы расторговаться. Это предприятие поглотило всю их расхожую монету и львиную долю пуританского серебра, но Яхья был горд: плывем не на вонючем барке-каботажнике, как-никак, настоящий океанский корабль!

После недельной болтанки — на море был штиль, а гребцы были ленивы — галера бросила якорь в гэдойнских прибрежных водах.

Про Гэдойн часто говорят, что это брат Дивэйна, но брат более северный и суровый. Вода холодней и чище, песок дюн — белее, сосны, которые из него растут — реже и раскидистей. Чтобы войти и стать в портовой гавани, нужен был лоцман: проводник и распорядитель. Поэтому капитан бросил якорь на открытом рейде, откуда видны были редкие дома пригорода. Франка упросила моряков переправить ее туда на шлюпке — с какой стати ее семейству попадаться на глаза таможенникам? Стало это… в общем, сумма была терпимой.

От шлюпки до берега дошлепали босиком, упали на песок чуть ошалелые от качки.

— Какой здесь воздух свежий, — нараспев сказала Ноэминь. — Тихо, только стволы звенят, как арфа. И всегда здесь так мало народу?

— Я такое место выбрала. Неподалеку рыбацкая деревушка, там, конечно, жизнь бурная. А здесь днем пристанище лодырей, ночью — контрабандистов. И того, и другого добра у нас негусто.

— Почему? — спросил Яхья.

— Потому что Гэдойн умеет торговать, и его бургомистр тоже.

— И съестным? — вмешалась девочка.

Франка улыбнулась:

— Ну конечно. Время второго завтрака, а если точней — раннего обеда. Двинемся-ка к моей дорогой столице, поищем кабак поопрятней.

Таверна, куда они зашли, была выдержана в совсем ином стиле, чем дивэйнские. На чисто отмытых полах зала — плетеные циновки, у камина — тряпочный коврик. Тяжеловесные столы и скамьи блестят, как лакированные, и на каждую скатерку водружен ветвистый шандал о пяти рогах, с восковыми, а не сальными свечами. Впрочем, в сам зал их не пустили: узким боковым коридором провели в помещеньице между ним и кухней, отгороженное с обеих сторон занавесками из пестрых бусин и палочек. Сквозь такие ты видишь всё, а тебя никто. Здесь же была и дверь — черный ход для обслуги и торговцев, снабжающих кухарок провиантом.

Народу было пока немного. Город был католический, день постный, пятница; поэтому из кухни волокли для гостей огромные сковороды, где из-под скворчащей яичницы стыдливо выглядывало севрюжье рыльце, мисы, откуда морская мелюзга: гребешки, ежи и огурцы, — испускала тонкие и пряные ароматы, кастрюльки с рыбным супом, густым и прозрачным, а на подносах — целые горы зелени.

Франка оглядела своих питомцев, глотавших слюнки, — и вынула маленький золотой.

— Вот, давайте уж кутнем, раз дороги нас поистерли, да не до конца, море пожевало, но хоть выплюнуло!

Хозяин меланхолично попробовал монету на зуб и удалился. Через минуту стол застелили белейшей скатертью. Еще через две — грохнули на неё охапку ножей, ложек и двузубых вилок (на последние Ноэми покосилась с недоверием, а Яхья — с чувством смутного узнавания: кто-то из послов на его глазах охотился с этой штуковиной на жареного барашка, чем вызвал у шахских придворных пароксизм тайного смеха). Еще через некоторое время перед ними водрузили жаровню на ножках, где внутри мерцали угольки, а сверху стояла накрытая крышкой сковородка. И блюдо, где среди курчавого салата лежало нечто темно-смугло-серое и длинное. И графинчик с золотистым напитком в окружении трех стаканов.

— Ой, это что, змея? — испуганно покосилась на блюдо Ноэминь.

— Змеи, лягушки и толченые в порошок кузнечики считаются мясом, и сегодня вам их даже в китайской харчевне не подадут, — хмыкнула Франка.

— А здесь и суны имеются? — поинтересовался Яхья.

— Восточный квартал. Там и суны, и сыны Ямато, и из земли Чосон, но все вперемешку и понемногу. Да вы попробуйте!

«Змея» была копченой, нежно тающей во рту.

— Это же угорь! — рассмеялась Франка.

— А в жаровне?

— На скаре, — поправила она. — Поглядим. Тресковые битки, наверное.

Но там в жиру шипели розовато-рыжие толстые ломти чего-то плотного в прозрачных прожилках, а рядом вроде бы круглые ягоды, а, может, бусины из сердолика…

— Это как, тоже едят? — снова удивилась Ноэми.

— Лопухи! Это красная рыба с икрой, самое здесь ценное. Соленой она, понятно, вкуснее, но, похоже, нерест прошел на днях, так и доспеть не смогла. А раньше хода ее ни ловить, ни заготавливать впрок не дозволено.

Когда дети поели (к рыбе подали и хлеб, и пряные травки, и земляные яблоки), Франка налила из графина все три бокала: себе до краев, им на донышко.

— Вино доброе. Не пьянит, а солнышко внутри зажигает. Такое можно и мне, и вам, будь хоть трижды пост. Заработали!

Дети разомлели и от вина, и от непривычной сытости. В зале тем временем засуетились: сдвигали столы, скатывали в рулон половики, убирали хрупкие и бьющиеся предметы куда подальше.

— Герцогская гвардия, никак, собирается пожаловать, — проворчала Франка. — Носит их!

В залу шумно вошли, потеснив прочих, молодцы в камзолах дорогого серого сукна и высоких сапогах со шпорами, девушки в широких юбках с лифом и алых пелеринах. «На шлюх не похожи, но и на служанок тоже, спокойно держатся,» — отметил про себя Яхья… Расселись за столами вперемежку, и началось жратвоприношение: прислуга снова потащила всё рыбное, и овощное, и винное. Всякий раз, когда под натиском очередного блюда распахивалась, постукивая и шурша, занавеска, пирующие поглядывали на нашу троицу со странным выражением в глазах.

— Доели, допили? — тихо спросила Франка. — Самое время вежливо удалиться.

Тут один из гвардейцев, похоже, самый главный, встретив ее взгляд, начал подниматься с места. Яхья, у которого оборонительно-отступательный инстинкт за месяцы странствий обострился до предела, подхватил своих дам за локотки и рванул через черный ход наружу.

Он зачем-то тянул их к берегу, краем глаза видя, что те подседлывают коней, оставленных у входа в таверну, и скачут им вослед. Понимал, что не уйти пешему от конного, и всё же бежал, волоча женщин за собой.

— Ну хватит, набегались! — Франка сердито выдернула руку, упала с разбегу и поднялась, потирая коленку. Повернулась ко всадникам, взяв детей за руки.

Гвардейцы, не доходя шагов десяти, остановились. Старший слез, подошел ближе, ухмыляясь с некоторой долей почтения. Поклонился:

— Ваша светлость! Супруг ваш уже неделю ждет возвращения вашего под родной кров. В коем уже всё наилучшим образом приготовлено к вашему приему. Благоугодно ли вам будет проследовать туда с нами?

— Не очень, но, похоже, придется, — раздумчиво начала Франка, глядя прямо ему в лицо. — Из-за вас в конечном счете у меня от почти нового башмака подошва отлетела. И пешком далеко не уйдешь с этой раззявленной пастью, и как я теперь в виду всего гэдойнского населения в седле поеду, да еще с моим лесным умением? Вот что: берите моих детей и езжайте, а я потихоньку босиком доберусь, дворами и огородами. Ваш официоз мне с приплатой не нужен.

В ее тоне, чуть гаерском, чуть сердитом, проглядывала на сей раз и неподдельная властность. И Яхья со сладким ужасом вдруг понял, что всё это — взаправду.