Паломничество на Синай

Благовестие красоты

Так что же такое красота и спасет ли она наш погибающий мир?

Часто после литургии я остаюсь в храме на два-три часа смотреть иконы. Только в это время достаточно светло, а душа еще не отягощена впечатлениями и способна отразить в себе образы мира иного. Не знаю, есть ли другой монастырь, имеющий такое бесценное собрание икон — их более двух тысяч, начиная от раннехристианских: этого хватило бы на европейский музей или несколько залов Лувра.

Самые древние, написанные в технике энкаустики, выставлены за стеклом сразу при входе в собор художник писал красками, растворенными в жидком горячем воске, воск остывал, и при наложении второй, третьей краски, теней и бликов, после окончания работы поверхность иконы проходили разогретым железным прутом — каутерием. Это делало ее эмалевой, словно полированной, придавало краскам блеск и силу при особенной мягкости контуров. Уже в VII веке восковая живопись вытеснена темперой, и сохранившиеся иконы — редчайший дар давно ушедших веков нашему оскудевшему красотой времени.

Каждый раз я стою перед образом Пантократора VI века, пораженная исключительной выразительностью асимметричного лика, его глубинной скорбью. И несказанно, и дивно, и странно, но кажется, что образ принадлежит современному сознанию, как будто гениальность мастера уже превзошла и статичность канона и экспрессию Эль-Греко. Предполагают, что икона привезена из константинопольской мастерской периода Юстиниана, постоянно и щедро одаривавшего монастырь.

Великолепен лик Петра с короткими серебряными волосами и мягким окладом серебряной бороды на необычном серо-серебряном фоне.

Медленно продвигаясь вдоль стен, то и дело встречаешь известные шедевры: распятие с предстоящими у креста Богоматерью и апостолом Иоанном, с бюстами святых вдоль рамы, с усиленной экспрессивностью фигур и ликов; «Чудо Архангела Михаила в Хонех».

«Синайские» иконы XII–XV веков — списки с жизни монастыря, его древняя история: Богоматерь — Неопалимая Купина, Моисей перед Горящим Кустом, святая Екатерина, «Лествица к небесам», по которой восходят святые, а грешников черные бесы стаскивают вниз крюками; патриархи, игумены, монахи, преклонившие колени перед святыми.

Особенно много икон XIII–XV веков от итальянских мастеров до несколько декоративной живописи Кипра: в отдаленной обители сливались главные потоки религиозно-художественной жизни христианского мира.

Я входила в этот собор священных образов и проживала малую часть отпущенного мне на земле срока в их благодатном и животворном присутствии. Иногда в молитвенном созерцании растворялись все слова, иногда разрешались пожизненные темы.

Вот озаренная нездешним пламенеющим светом икона Благовещения XII века. Архангел Гавриил только коснулся земли, еще полураскрыты его крылья с тонко прорисованными светящимися перьями и развеваются складки легкого одеяния, пронизанного золотым светом. Сияющим лучом Святого Духа освещен лик Богородицы в нимбе, обращенный к Архангелу. А под стопами Гавриила у края земли, в высвеченной воде стоят на красных ножках белые цапли, и плавают золотые рыбки «О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь…»

Икона являет тайну красоты как раскрытия в мире и человеке Святого Духа. Истинная красота освящена, озарена, облагодатствована, пронизана Духом, она — отражение совершенства Творца и начало преображения мира. Если на земле красота — поле битвы дьявола с Богом, несовершенна, как человеческое добро, смешанное со злом, и лик ее двоится на ангельский и демонический, — икона восстанавливает единство красоты с Истиной.

Вот красочное, сказочное Рождество Христа XIII века. В центре — ясли с маленькой голубой фигуркой спеленутого Богомладенца, как в центре истории мира — воплощение Бога. В нимбе Младенца проступает рисунок креста, и ясли похожи на маленький открытый гроб, но он красного пасхального цвета, цвета воскресения. Небесный свод испещрен звездами, огромная звезда направляет луч на Богочеловека. Ангелы воздевают крылья и поют славу в вышних Богу. На земле мир, и она прорастает пестрыми цветами — белыми, красными, голубыми; красный вол с белым осликом заглядывают в ясли, белые агнцы пасутся на светлом лугу. Играет на дудочке пастух, и волхвы, мудрецы Востока, преклонив колени перед Божественной Премудростью, подносят свои дары. В нижнем левом углу — согбенная в скорбном сомнении фигура Иосифа; лоб изборожден морщинами, взгляд обращен к Жене и Деве: непостижимо это Рождество, необъяснимо разумом, как и для всех, не способных принять его верой, но не слышавших и ангельского провозвестия. Пространство одухотворено, краски прозрачны для смысла, земля стала храмом, праздничным образом божественного творения.

И дальше — образы тех, кто обитает на этой преображенной земле: древних пророков, апостолов и новозаветных святых, великий сонм мучеников, исповедников, страстотерпцев. Какие прекрасные лица — Сергий и Вакх на белых конях, воины-исповедники, принявшие смерть за Христа. Глаза, смотрящие сквозь видимое в незримое со спокойной решимостью; узор двух кольчуг, плащ красный и плащ черный, хоругвь с крестом, поднятым на тонком древке тонкой рукой. Голова святого Георгия — склоненный ангельский лик с длинными бровями, повторенными длинными линиями век, взгляд, в котором отрешенность окрашена глубокой грустью и любовью; а перевязь надо лбом драгоценна, как будущий венец…

Насколько чужда духу иконы подмена этой незримой Божией силы, действующей в человеческой слабости святых, атлетическим совершенством фигуры, мощью торсов и развитостью бицепсов, как у Давида Микеланджело с его мраморной красотой и плотской самодостаточностью… Нет духовного родства и между синайским Моисеем и столь же обремененной разросшейся плотью фигурой итальянского ренессанса, как нет сходства между синайским Христом и Колоссом, с торжествующей мощью посылающим в ад грешников на фреске «Страшного Суда» Сикстинской капеллы.

Или перед образом Марии Египетской я вспоминаю, что после многих лет отшельничества в пустыне ей все еще нравились блудные песни… И понимаю вдруг, что многое в столь любимой мною прежде поэзии начала нашего века, с точки зрения религиозного сознания и есть не что иное, как блуждание ума и сердца в страстях, на распутьях — «блудные песни». «Но клянусь тебе ангельским садом, чудотворной иконой клянусь и ночей наших пламенным чадом…» или «…Как иерей, свершу я требу за твой огонь — звездам», — не тот ли это чуждый огонь, за который были сожжены сыны Аароновы огнем Господним? И пламенный чад наполняет не райские сады, а долину Иосафатову…

Если дух не свят — красота подложна, это не вода живая, а отравленный источник, питаемый водами смерти. Гибнущая в отвержении Бога душа накладывает на созерцаемый мир печать своего распада, страдания без просветления, скорби без исхода. Вне церкви человек живет подложной жизнью, и потому мир заполнен подменами, и ангелы сатаны являются в облике ангелов света.

Есть эстетическое прельщение — самодостаточность отражений земной красоты; оно начинается с изысканности и роскоши палитры импрессионистов и заканчивается трупным ядом и улитками Сальвадора Дали, — это повторяющийся в искусстве, как и на всех планах бытия, путь грехопадения, утрата целостной мудрости, ускорение мира к концу…

Икона — слияние образа и Первообраза; псалмы, молитвы, церковные песнопения — таинственное общение Бога и человека, отдающего Ему свободную волю; храм — преображенный космос: это круги из одного центра — Божественной литургии, земного апофеоза духовности и красоты.

Здесь сердцевина жизни, раскрытой как богочеловеческое таинство, здесь действует Сам Господь, соединяя человека с Собою, сливая время и Вечность, дух и плоть, Истину и Красоту…

И только эта воскрешающая Красота как одно из имен Бога Живого может спасти наш разбитый на осколки и все еще прекрасный мир.