Памяти Петра Алексеевича Кропоткина

П. А. Кропоткин и русское правительство в 1875 году

«— Как это возможно, Кропоткин, чтобы ты, камер-паж, бывший фельдфебель, мог быть замешан в таких делах, и сидишь теперь в этом ужасном каземате?

— У каждого свои убеждения.

— Убеждения? Так твое убеждение, что нужно заводить революцию?»[10]

Такой разговор происходил в 1874 году между Кропоткиным и великим князем Николаем Николаевичем, братом императора Александра II. Великий князь посетил казематы Петропавловской крепости и счел нужным зайти к своему старому знакомому, одному из блестящих представителей русской родовой знати из Рюриковичей, «Рюрикович», однако, принял великого князя более, чем холодно, и брат царя ушел недовольный, резко отвернувшись от отщепенца, предпочевшего золотому блеску императорского двора холодную, бездомовую и скитальческую жизнь русского революционера.

Великий князь своим недоуменным вопросом выразил не только личное свое смущение пред странным фактом преображения аристократа высшего ранга в боевого народника, агитатора и пропагандиста среди рабочих и народа. Брат царя отражал, несомненно, и настроения высших правительственных кругов, растерявшихся пред новым массовым явлением — революционным движением, в круговорот которого попали лица всех общественных положений, не исключая и высших. Еще больше, однако, правительство было смущено той программой, которую поставило себе это движение, программой широкой, всесторонней, потрясавшей все основы и выворачивавшей, выкорчевывавшей все старые социальные корни и создававшей новый общественный строй. Это был не политический заговор, не антидинастическое движение в верхнем домашнем кругу придворной знати. Это была социальная война, впервые объявленная русскому правительству и русскому политико-общественному строю.

И эту программу правительство обрело не у кого иного, как у князя, стоявшего столь близко к придворным сферам… Княжеская «Записка» и княжеская «Программа революционной пропаганды» точно открыли глаза правительству на смысл и разум движения, на его душу и практические замыслы. И можно себе представить, поэтому, то впечатление, какое было произведено в «верхах» русской жизни, когда два замечательных документа оказались в руках жандармской власти, немедленно доложившей о том царю…

В первое время это впечатление можно было охарактеризовать, как полную растерянность. Недаром же эти важные и многоговорящие документы хранились в столь глубокой тайне, что даже члены комитета министров открыто, в официальном заседании, жаловались на полнейшую свою неосведомленность относительно революционного движения и его программ и заданий.

Но революционное движение росло и множилось, загадочные волны новых социальных потрясений быстро надвигались на власть и пришлось волей-неволей серьезно призадуматься над вихрем событий и над средствами, которые могли бы застраховать власть от потрясений, к которым, ходом истории, дом Романовых сделался принудительно-чутким.

И высшее правительство решило прибегнуть к «общему совету», но кого, кроме своих же министров, могло оно привлечь к этому государственному обсуждению? Обреченное всем своим бытием на изолированное от общества и народа существование, оно только в тесном кругу своем могло искать коллективного разума и спрашивать у него совета.

И по высочайшему повелению, согласно доклада главного начальника III отделения собственной его императорского величества канцелярии генерал-адъютанта Потапова, комитету министров предложено было обсудить общий вопрос о революционном движении 1874–1875 г.г., ознаменовавшемся хождением в народ и пропагандой «самых крайних разрушительных учений».

Комитет министров занялся этим вопросом в марте месяце 1875 года, когда Кропоткин томился в Петропавловской крепости. Вряд ли молодой революционер мог предполагать, каким содержательным революционным символом сделалось в это время его имя в правительственных сферах. Можно сказать, что фамилия Кропоткина не сходила с тех в высшей степени секретных и важных бумаг, которые составлялись и писались в качестве материалов для суждения в комитете министров.

Дело началось с всеподданнейшего доклада главного начальника III отделения генерала Потапова, сделанного им в конце февраля или начале марта 1875 года. В своем представлении комитету министров от 4 марта этого года генерал Потапов пишет:

«Процесс соумышленников Нечаева и некоторые другие, менее значительные, дела, дознания по которым производились в III отделении собственной его императорского величества канцелярии, ясно указывали, что революционное движение в России приняло в последние годы новое направление. Отрешившись от исключительно политической программы, вожаки революционной партии выдвинули на первый план вопросы экономические и главною задачей своею поставили сближение с народом и распространение в его среде крайних социалистических и коммунистических теорий».

С этого момента Кропоткин точно незримой революционной тенью входит в мысли и рассуждения государственных людей и его имя и произведения его революционного пера становятся уже неизбежной принадлежностью всех последующих документов.

Новый оборот революционного движения в России начальник III отделения доказывает теми «вещественными доказательствами», которые были найдены при последних арестах. Это — программы революционных партий. На первом месте «краткая программа социальной пропаганды», найденная у Сергея Синегуба. Но на ней ген. Потапов совершенно не останавливается. Зато он подробно излагает вслед за тем содержание «Записки» и «Программы», обнаруженных у князя Кропоткина. Эти материалы, в связи со всем ходом революционного движения, дают начальнику III отделения основание для последующих выводов.

«Ряд дознаний, произведенных в последние месяцы, — пишет в своем представлении ген. Потапов, — приводит к убеждению, что эта революционная программа (Кропоткина) неуклонно применяется на деле многочисленными агитаторами, рассеявшимися по всей империи и везде идущими одним и тем же путем. Как руководство и пособие к этой преступной деятельности, создалась особая литература народных книг и брошюр, грозящая извратить здравый смысл народа и подорвать в нем преданность царю и доверие к правительству. И не только заграничные и подпольные издания служат этой преступной цели: рядом с ними распространяются нередко книги, даже разрешенные цензурой, которая затрудняется, сквозь условную фразеологию, понять истинный смысл и назначение, повидимому, невинного произведения.

Возникшее в половине прошлого года дело о пропаганде, порученное, по высочайшему повелению, генерал-лейтенанту Слезкину, осязательно указывает, какие размеры приняло социально-революционное движение и какою серьезною опасностью грозит оно в близком будущем. Дознание показало, что зло более глубоко, нежели можно было предполагать. Разрушительные теории социализма охватили не отдельные кружки, но — можно сказать — почти целую генерацию. Пропаганда ведется не в одной или нескольких местностях, но повсеместно, и — что особенно важно — везде по одной и той же программе, одними общими средствами. Число лиц, привлеченных к дознанию, достигает уже до двух тысяч и ежедневно возрастает: из них было подвергнуто аресту более 450 человек, против которых собраны особенно важные улики; но многие ускользают от преследования вследствие неуловимости самых признаков совершаемого ими преступления[11].

Вообще надо заметить, — продолжает ген. Потапов, — что принятая в настоящее время революционною партиею система пропаганды представляет так мало юридических улик и вообще внешних проявлений, что большею частию ускользает от судебного преследования; меры полицейские и административные точно также оказываются бессильными к предупреждению и пресечению преступной деятельности осторожного агитатора. Только решительное и открытое противодействие общественного мнения, поддерживаемого и направляемого всеми охранительными элементами русской жизни, могло бы ослабить прогрессивно возрастающее зло и положить пределы его распространению».

Идею необходимости искать поддержки у общественного мнения ген. Потапов, повидимому, заимствовал у министра юстиции графа Палена, который в начале марта того же года обратился к старшим председателям и прокурорам судебных палат с письмом о «необходимости своевременного отпора разрушительным учениям», не только в официальной, но и в частной жизни[12].

На это письмо и ссылается далее в своем представлении ген. Потапов и сообщает, что Александр II повелел обсудить вопрос, не представляется ли желательным и полезным, чтобы все министры и главноуправляющие дали подобные же указания по их ведомствам.

К своему представлению ген. Потапов приложил копию письма министра юстиции, «Записку», «найденную в бумагах князя Кропоткина», и «Программу революционной пропаганды», «составленную князем Кропоткиным».

Кропоткин, как он и сам рассказывает об этом в своих «Записках революционера», отказался на предварительном следствии от дачи каких бы то ни было показаний. Поэтому авторство Кропоткина в составлении «Программы», вероятно, было установлено экспертизою почерков. Что касается «Записки», то III отделение установило лишь в процессе дальнейшего производства дела о пропаганде (дело 193-х) принадлежность ее также перу Кропоткина, о чем обвинительный акт по этому делу говорит вполне категорически.

Таким образом, дело возникло на основании тех материалов, какие были даны исключительно Кропоткиным. Только благодаря двум его произведениям, правительство принуждено было выйти из рамок III отделения и взглянуть на вопрос в возможной для него государственной полноте.

Министр юстиции граф Пален не ограничился, однако, только своим письмом, как актом самозащиты против революционного натиска. Он составил свое обозрение или записку о развитии революционной пропаганды[13] и внес ее в комитет министров к моменту открытия его заседаний. Эта записка ставила вопрос уже в более глубокой перспективе и, таким образом, первоначальное предположение «о пользе» аналогичных письму графу Палена «указаний» со стороны всех прочих министерств и ведомств расширилось. И в первом заседании комитета министров (18 марта 1875 г.) ген. Потапов сообщил о высочайшем повелении «обсудить, не представляется ли вообще необходимым и полезным принять и какие-либо другие меры с целью уменьшения влияния обнаружившейся деятельной пропаганды пагубных лжеучений».

Таким образом, комитет министров, на заседание которого, по высочайшему повелению, был приглашен бывший шеф жандармов, генерал-адъютант граф Шувалов, получил возможность обсудить вопрос о революционном движении во всей его всесторонности и с точки зрения не ведомственной, а широко-государственной. Как говорят теперь, комитет получил «боевое задание», — и, другими словами, на этом вопросе он должен был обнаружить всю силу своего государственного разумения и наличность государственной мысли.

И в этом отношении «особый журнал комитета министров по предмету обнаруженного распространения в обществе разрушительных учений»[14] представляет не малый интерес. Он является типичным образцом бюрократического мышления, которое, соприкасаясь с таким крупным и все шире и шире развивавшимся явлением, как революционное движение, шло неизбежно по своему шаблонному уклону — самозащиты на старых политических позициях во что бы то ни стало, путем хотя бы логических абсурдов, хотя бы явных нелепостей и противоречий; страха пред угрозой перехода на новые точки зрения, чуждые до того самодержавному образу мыслей, опасения раздвинуть в жизненной перспективе факты и данные и взглянуть на них со стороны социальных и бытовых условий, а не только со стороны неприкосновенности старого и ветхого уклада жизни.

В особом журнале воспроизведено вышеприведенное представление ген. Потапова с кратким, но содержательным изложением «Записки» и «Программы» князя Кропоткина. Но этого комитету министров естественно показалось мало и в особом журнале, с 12 по 24 страницу, вновь и самым подробным образом излагаются все революционные мысли крамольного князя, с приведением подлинных из этих документов цитат. Принимая во внимание, что журнал излагает и записку графа Палена о развитии революционной пропаганды, в которой имя Кропоткина и его идеи упоминаются весьма часто, имея в виду, что и в резолютивной части комитет неоднократно ссылается на Кропоткина, можно естественно сделать заключение о необычайном «успехе» молодого анархиста в правительственных сферах.

Комитет министров, при обсуждении предложенного ему вопроса, «пришел к убеждению, что размеры пропаганды разрушительных теорий и самые приемы оной, сообразованные с расчетом на заражение зловредными учениями классов общества, наименее развитых, вызывают необходимость особо серьезного отношения правительственных органов к делу противодействия гибельным для всякого порядка началам».

Комитет обратил внимание на справку, приведенную гр. Шуваловым и касающуюся 1866 года, когда дознаниями было обнаружено существование социалистических кружков только в Петербурге и Москве. Ныне, «несмотря на все принимавшиеся в течение прошедших 9 лет меры, разветвления революционной партии захватили более, чем 30 губерний», что «неоспоримо доказывает недостаточность означенных мер» и «необходимость более систематического противодействия анархическим стремлениям».

Перейдя к обсуждению практических форм борьбы с революционным движением, комитет министров одобрил обращение министра юстиции к старшим председателям и прокурорам палат. «Чины сии, — говорит комитет, — по их образованию и самостоятельному положению, пользуются естественным образом исключительным в среде губернского общества авторитетом и если они, вследствие обращенного к ним министром юстиции приглашения, подымут голос свой в осуждение вредных и разрушительных начал и сочувственно отнесутся к мерам строгости, неизбежным в видах пресечения пагубных лжеучений, то отзывы их могут оказать благотворное влияние на направление общественного в губерниях мнения».

Комитет министров, вполне понятно, отнесся положительно к письму графа Палена, тем более, что такой акт со стороны министра юстиции заслужил уже высочайшего одобрения. Но, переходя к вопросу об аналогичных письмах и обращениях к служащим других министерств и ведомств, комитет не мог не остановиться в затруднении и принужден был признать, что протест против революционной агитации «со стороны чинов полиции», как и вообще чиновников, «не мог бы иметь для общества существенной авторитетности». А обращение военного и морского министров с таким ведомственным циркуляром могло бы «внести сомнение и смуту в военную среду», в которой, по данным III отделения, относительно революционной пропаганды все обстоит благополучно, потому что, по заявлению ген. Потапова, среди привлеченных за пропаганду не имеется лиц, состоящих на действительной военной или морской службе…

Конечно, идея борьбы с революционным движением путем циркулярных писем и посланий министров — довольно нелепа. Но нельзя не отметить, что ген. Потапов давал заведомо неверные сведения о благополучии в военной среде. К его представлению в комитет министров, между прочим, приложена справка на листке почтовой бумаги небольшого формата без подписи и даты об отставных военных, привлеченных к делу о революционной пропаганде. Но все это была офицерская молодежь, только что вышедшая в отставку ради облегчения себе более свободной возможности революционной деятельности[15]. Таким образом, справка ген. Потапова должна быть отнесена к обычному разряду официальной лжи, практиковавшейся ради создания иллюзии всеобщего благополучия.

Но, как бы то ни было, комитет министров не одобрил всеобщей министерской пропаганды против социализма и коммунизма. Тем не менее принципиально комитет не мог не подойти к пункту, который подсказывался логикой и жизнью даже твердокаменным бюрократическим умам.

Комитет министров не мог не остановиться пред тем фактом, что общество совершенно не реагирует на революционную пропаганду в смысле борьбы с ней. Комитету министров представляется вся система учения революционеров нелепой, дикой, бредом фантазии. Тем не менее комитет констатирует со стороны общества или молчание, или же даже содействие, о котором гр. Пален говорит в своей записке весьма доказательно.

Глубоко вникнуть в это явление значит перейти самодержавный Рубикон и начать пересмотр всей правительственной политики с точки зрения жизненных интересов и нужд. На это комитет, конечно, не способен. Но он слепо, ощупью бродит около идеи свободы печати, которая в целом представляется ему каким-то чудищем, но в частности создает некоторые просветы: ведь письмо графа Палена относится к категории тех явлений, которые проистекают из потребности в свободном слове, в свободной борьбе идей, как бы министерское письмо ни было далеко от такой исходной точки зрения.

И, подходя к этому просвету, комитет не может не обратить внимания на то, что обществу совершенно неведомы прежде всего размеры столь зловредной, хотя и нелепой, революционной пропаганды. Комитет указывает на «всеобщую неизвестность» в этом отношении. Ничего не знает и широкая «публика» и «чины высшего государственного управления», — «в том числе и большинство членов комитета министров»!

Сделав этот легкий укол III отделению, комитет начинает колебаться между правильной мыслью о роли общественного мнения и соединенной с нею свободы печати и — самодержавной старозаветностью, не позволявшей никаких компромиссов с общественностью и свободой.

«По мнению комитета, при такой неизвестности нельзя ставить прямым укором обществу отсутствие серьезного отпора лжеучениям, нельзя ожидать, чтобы лица, не ведающие той опасности, которою лжеучения сии грозят общественному порядку, могли столь же энергически и решительно порицать деятельность революционных агитаторов».

Такую неосведомленность комитет признает даже вредной, потому что она вызывает «конечно, в большинстве случаев, легкомысленные упреки правительству за принимаемые меры преследования злоумышленников и их аресты, приписываемые часто одному лишь произволу администрации и возбуждающие обыкновенно сострадание к арестуемым и разыскиваемым лицам».

«Между тем, по глубокому убеждению комитета, едва ли положенная в представленной генерал-адъютантом Потаповым записке одного из передовых деятелей агитации Кропоткина картина будущности, которую революционные пропагандисты готовят настоящему поколению, могла бы возбудить какое-либо сочувствие не только в благонадежных общественных сферах, но даже в натурах неразвитых и склонных к экзальтации. Сами составители записки и программы пропаганды это чувствуют и постоянно указывают на необходимость для успеха дела скрывать его конечные цели».

Повторяя далее положения кропоткинской «Записки», комитет приходит к убеждению, что «подобный бред фанатического воображения не может возбудить к себе сочувствия, но для того, чтобы общественное мнение отвратилось от провозвестников такого учения, начала этого учения не должны оставаться во мраке».

Итак, вывод ясен: для борьбы с лжеучениями необходимо предоставить обществу возможность в полноте знакомиться с сущностью этих лжеучений, что естественно мыслимо лишь при свободе печати. Но импотентная в государственном отношении мысль бюрократов отходит немедленно назад при первом признаке свободы, и комитет соглашается лишь с тем, что необходим непременно гласный разбор в судах всех политических дел. Борьба с новыми судебными установлениями не началась еще в той жесткой форме, в какой она завязалась впоследствии. В судебной гласности еще видели одно из средств борьбы с преступностью, и закрытие дверей суда не сделалось еще особенностью нашей Фемиды, у которой пока не отнимались политические дела, хотя III Отделение в упомянутом представлении комитету уже делает основательный намек на недостаточность и бессилие судебной репрессии в борьбе с революционным движением.

Признав необходимым гласный суд над политическими преступлениями, комитет тотчас встретился с большим затруднением: борьба с социальными лжеучениями при помощи гласности в судах необходима, но предварительное следствие тянется по такого рода делам слишком долго, а между тем необходимо вырывать корни тлетворных идей благовременно. И комитет ввиду этого находит необходимым «повременное опубликование добытых производящимся исследованием данных и фактов», но тотчас же, обуреваемый основательным страхом, как бы такие публикации не повредили делу, подчеркивает, что подобное опубликование должно производиться «с крайней осторожностью, дабы не послужить оружием в руках агитаторов к вящему распространению их учений». Ясно, что в подобного рода делах единственно компетентным учреждением является третье отделение, и комитет, поэтому, предоставляет начальнику этого отделения и министрам юстиции и внутренних дел, — это для декорации, — всю литературную часть деятельности по борьбе с революционным движением.

Таким образом, просвет свободы печати отшатнул тотчас же государственных людей 1875 года, — и она оказалась замененной казенными «правительственными сообщениями», успех которых в русском обществе был всегда вполне определенным.

Еще один просвет обнаружился в комитете министров.

Генерал-адъютант Грейг внес в комитет предложение «о необходимости изучения тех причин, коими вызывается периодическое проявление деятельности революционной пропаганды и обусловливается возможность успехов ее в известных местностях России и в тех или других слоях общества».

Вопрос был поставлен правильно, и создавался единственный путь, идя которым можно было бы добраться до каких-либо конкретных, хотя бы, — при бюрократическом мышлении, — и микроскопических результатов. Но комитет министров либо разумно, но с точки зрения консервативной опасливости, либо просто неразумно сразу же смял и скомкал предложение ген. Грейга. Он отнесся к нему одинаково как и к сделанным в заседании заявлениям статс-секретаря Валуева, ген. — ад. гр. Шувалова, ген. Потапова и Посьета о необходимости противопоставить системе революционной пропаганды систему правительственного на нее воздействия, — точно между этими двумя предложениями было что-либо общее. В ту же «кучу» комитет свалил и предложение ст.-с. Валуева о необходимости для духовенства и школы «служить опорой здравых государственных начал».

И комитет министров, боясь затронуть наши неблагополучия (по совету Щедрина, предостерегавшего от этого, так как, тронув одно неблагополучие, придется затрагивать и бесконечное количество следующих за первым), решил отделаться общими фразами от предложения ген. Грейга, уклонившись от рассмотрения вопроса по существу.

Комитет признал, что, «с одной стороны, вследствие обширности и многосложности возникающих задач, образование особой комиссии для изучения причин обсуждаемых явлений не может быть признано соответствующим предположенной цели и состоянию еще не вполне разъясненного дела. Уяснение причин, почему та или другая местность в России оказывается восприимчивою к проповедываемым революционным идеям, какие условия народной жизни содействуют успехам пропагандистов и дают им надежду на колебание в народных массах верности религии и престолу, — словом, расследование государственного и общественного строя русского народа составляет задачу столь сложную, что, очевидно, превышает силы нескольких лиц. С другой стороны, комитет, сознавая всю силу и важность влияния духовенства и школы на правильное развитие духовных и нравственных народных качеств, находят, что усиление такого влияния может достигнуто быть лишь в более или менее отдаленном будущем и что, сознав эту цель, необходимо стремиться к ней последовательно и неуклонно».

Но чтобы не вызвать упрека в игнорировании общеполитических мер, что, повидимому, имел в виду ген. Грейг, комитет министров пошел навстречу предложению министра внутренних дел, выразившего надежду, что все министры сочтут своим долгом «направить все усилия свои к разработке тех мер, кои могли бы содействовать развитию общего в государстве благосостояния и уврачеванию раскрытых в народной жизни язв». Но, — торопится прибавить комитет, — сваливая со своих плеч непосильную тяжесть разрешения сложной задачи, — такие меры должны разрабатываться в каждом отдельном министерстве…

Так комитет министров и покончил с вопросом о борьбе с революционным движением. Кроме единственной практической меры, — «правительственных сообщений» — комитет придумать ничего не мог, но зато проявил некоторую ловкость, правда, медвежью, старательным обходом всех щекотливых вопросов, которые были естественно и органически связаны с развитием революционного движения. Комитет подходил, хотя издали, к корням исторического явления и соприкасался и с вопросами свободы печати, пропаганды и общественного мнения, и анкеты о причинах революционного движения и связи его с благосостоянием народных масс и народной школы. Но все это было боязливо отброшено и погребено под грудой банальных казенных фраз, сковавших свободную мысль, плохо работавшую в самодержавном склепе.

В этом идейном сражении мы, по справедливости, должны признать победителем буйного Кропоткина, который, несмотря на всю теоретичность своих воззрений и идей, имел за собой социальную правду, говорившую в его построениях, имел мужество, имел, при отрицании государственности, государственный разум. Его противники оказались нищими духом.

В заключение нам остается отметить одно любопытное последствие работ комитета министров по борьбе с революцией. Члены комитета министров жаловались открыто, что даже их держат в потемках относительно «размеров революционного движения». Комитет министров проявил некоторую заботливость о том, чтобы общество о нем было осведомлено и позаботился также и о себе. Министры пожелали иметь у себя по экземпляру представления начальника III отделения и всех к нему приложений. Ген. Потапов ввиду этого вошел со всеподданнейшим докладом соответственного содержания, и 19 марта, на другой день после первого заседания комитета министров, — уже извещал управляющего делами комитета министров М. С. Каханова, что государь разрешил исполнить это желание министров.

Все упомянутые документы, т.-е. представление начальника III отделения, «Записка» и «Программа» Кропоткина, записка графа Палена, копия его письма старшим председателям и прокурорам палат, независимо от выписок из журнала, были таким образом предоставлены в копиях министрам и главноуправляющим.

В результате цели гласности, о которой немного позаботились члены комитета министров, были достигнуты. Выйдя из секретных папок канцелярии, некоторые документы увидели свет в… нелегальной прессе.

Судьбе угодно было, чтобы письмо графа Палена старшим председателям и прокурорам палат оказалось напечатанным в газете П. Л. Лаврова «Вперед», № 8, 1875 г., а знаменитая записка гр. Палена о развитии революционного движения в газете «Работник», Женева, 1875 г. (записка перепечатана в журнале «Былое», IX, 1907). Так совершенно неожиданно для себя и вопреки всем своим намерениям, комитет министров, едва затронув вопрос о необходимости свободы печати, «прорубил окно в Европу» для нелегальной прессы…

Это был единственный положительный результат всей работы комитета…

Ник. Ашешов.