Памяти Петра Алексеевича Кропоткина

П. А. Кропоткин в Дмитрове

Узнав от товарищей-кооператоров, что в Дмитрове живет Кропоткин, я, конечно, захотел познакомиться с ним. 15 лет тому назад я прочитал его книгу — «Поля, фабрики и мастерские», многое мне разъяснившую и произведшую на меня большое впечатление. С тех пор я начал глубоко ценить и уважать Кропоткина… И вдруг явилась возможность увидать этого самого человека, — автора любимой книги…

Я с волнением ждал вечера, в который я условился с товарищами-кооператорами побывать у Кропоткина.

В глубине парка знакомый домик Олсуфьева, в котором живет Кропоткин, — и сердце мое начинает усиленно биться. Я мысленно уже представлял себе, что вот увижу сейчас человека, великого духом, по внешности схожего с Толстым — в рубахе, в простых сапогах… Робко вхожу сзади двух товарищей на терраску и в домик, и в дверях нас встречает радостный, с большой белой-белой бородой старичек, чисто одетый. Я сразу узнал в нем Кропоткина, так как раньше видал его на портретах. В маленькой столовой у него в это время были гости. В. А. Рыжов познакомил меня с П. А., и как-то сразу и волнение, и робость исчезли у меня, не стало присущей при первой встрече натянутости, и я сразу почувствовал пред собой открытую настежь, одинаково любящую всех душу. И быстро у нас завязался разговор… Когда я шел к П. А., я думал больше слушать его, а вышло как раз наоборот, — я только что приехал с Урала, и П. А. начал расспрашивать меня о жизни и настроениях на Урале, и, увлекшись, я забыл о главной моей цели — послушать его и, уходя, очень жалел об этом. Странное чувство было тогда: увидал я впервые человека, а уходить от него не хотелось, как будто я очень давно был знаком и близок этому человеку. Вышел на улицу и как будто что-то родное, близкое оборвалось в душе и осталось в этом маленьком домике…

Второй раз я был у П. А весной со своей женой. П. А. сразу узнал меня. Дома была и Софья Григорьевна, и опять они очень радостно встретили нас, начали суетиться, готовить чай, и чувствовалась в них большая заботливость к гостям и предупредительность в каждой мелочи. Если чего-либо не оказывалось на столе, П. А. быстро, по молодому, вскакивал со стула и легкой, быстрой походкой приносил нужное. Закашлялась моя жена, — опять он быстро встает и приносит пилюли, и как ни отказывалась жена — П. А. настойчиво просит принять лекарство, говоря: «Я всегда так, — как закашляюсь, так пилюлю приму, и пройдет кашель». Много и с увлечением рассказывал он о своей заграничной жизни, об обязанностях человека, расспрашивал о жизни нашей земледельческой артели и давал свои советы.

Марии Михайловне (моей жене) захотелось посмотреть огород и сравнить его со своим артельным. П. А. шутливо ответил, что это — дело Софьи Григорьевны: она и покажет свои труды. Все вместе пошли на огород. Софья Григорьевна рассказывала о том, сколько пришлось ей затратить трудов на расчистку огорода; он весь был завален боем кирпича; подробно рассказывала о посадках и уходе. Огород был образцовый, — хотя и не больших размеров; все в нем тщательно было подобрано, выполото, подвязано, и растения были свежие — сочные. Видна была во всем любящая и заботливая рука… Кирпич был собран в кучи…

Впечатление от посещения Кропоткиных у меня и у жены остались очень сильные, и мы часто об этом вспоминали. Чувствовалось, что и семейная жизнь П. А. такая же радостная, как и вся его жизнь.

В третий раз пришлось мне побывать у П. А. осенью 1920 г., уже как представителю земледельческой артели. На собрании мы постановили в знак глубокого уважения к Петру Алексеевичу поднести ему артельный подарок — 2 фунта меда со своей маленькой пасеки. Мы очень боялись, как бы не обидеть Петра Алексеевича этим подарком, но нам хотелось, чтобы этот небольшой подарок подчеркнул нашу искренность и глубокое уважение к нему и чтобы он это понял. Из артели командировали меня и другого артельщика — пчеловода Н. В. К П. А. мы пошли вечерком. При входе у дома мы увидели его прислугу с длинным шестом (слегой), старающуюся раскрутить высоко висящую телефонную проволоку. Мы взяли у ней шест и начали разъединять проволоку. Эту сцену из окна увидал П. А., вышел к нам на террасу и шутя остановил работу, сказав: «Пусть Мария Филимоновна сходит на почту и попросит мастера разъединить, а гости пойдемте в дом»… И так же опять весело и жизнерадостно встретил нас. Мы передали ему выписку из протокола и подарок… И как мы обрадовались, увидав, что Петр Алексеевич радостно-искренне принял его и благодарил за наши чувства к нему: «Как, говорит, кстати, а я вот думал: чего бы нам послать Александре Петровне (дочь П. А-ча), она только что выздоровела от тифа — вот хорошо»…

Мы, боясь его затруднить, так как знали, что всякое переутомление ему вредно, хотели уйти, но он нас не пустил — оставил пить чай, и, пока готовили самовар, разговорились о жизни нашей артели; П. А. рассказывал о том, как живут в Англии такие же артели и какие делают они успехи и, между прочим, советовал, как можно скорее, строить отдельные домики для каждого семейства, иначе почти все сельско-хозяйственные коллективы распадаются. Живя в одном доме, «артельщики или перессорятся между собой, или перевлюбляются и, в результате, — распад артели». Он высказал мысль, что экономическую сторону артели легче наладить, а духовную — труднее, в особенности трудно наладить жизнь между женщинами. П. А. передавал, как удобно и дешево живут в таких отдельных домиках — городах — садах в Англии, и начал разыскивать в своей библиотеке английскую книгу об этих домиках. В это время принесли на стол маленький самоварчик. Видя, что П. А. не удается найти книгу, мы просили не разыскивать ее, но он все-таки нашел и нам показал рисунки построек и объяснял их. Потом разговор перешел к вопросу о нравственности человека в общественной и личной жизни и много вырывалось у него ярких, отчетливых мыслей о человеке. Тут он помянул и о том, что он пишет книгу на эту тему и что ему хочется закончить эту книгу.

Не хотелось уходить от П. А., да уж время было итти, да и П. А., видимо, утомился… И дивное дело, каждый раз оставалось одно и то же у меня впечатление: завидовал Петру Алексеевичу, что он так долго, до самой глубокой старости, сохранил жизнерадостность и глубокое любовное отношение ко всем. А, уходя от него, каждый раз хотелось и самому быть лучше, чище, больше всех любить и прощать всем…

Бутырская тюрьма,

25 марта 1921 г.

В. Сазонов.

П. А. Кропоткин приехал в Дмитров (Московской губернии) летом 1918 года и поселился в доме, раньше принадлежавшем графу Олсуфьеву на Дворянской улице (теперь переименованной в Советскую).

Дом этот расположен в глубине сада, обнесенного с улицы забором, и окружен старыми березами, в которых весной находили себе приют грачи. Дочь Петра Алексеевича — Александра Петровна — очень недолюбливала этих соседей и сердилась на их шумное поведение по утрам и на то, что они перепутывали телефонные провода. Но Петр Алексеевич всегда был их ярым защитником, хотя они не раз лишали его телефона, и часто рассказывал об их жизни. При этом в словах его чувствовалось большое знание перелетных птиц и много любви к ним.

Домик, в котором прожил свои последние годы Петр Алексеевич, состоял из пяти небольших комнат с прихожей, кухней и комнатой для прислуги. Сам он занимал маленькую комнату с одним окном на север: она служила и спальней, и рабочим кабинетом.

У Петра Алексеевича был установлен очень строгий порядок дня; было точно определено время для занятий, отдыха, обеда, ужина и прогулки, что помогало ему, при его слабом уже здоровьи, сохранить до конца дней работоспособность. Он не гулял только тогда, когда бывал нездоров. И дмитровские жители скоро познакомились с его подвижной фигурой — в черном пальто, широкополой шляпе и с крючковатой палкой в руках.

Первое из учреждений, с которым познакомился Петр Алексеевич в Дмитрове, был Дмитровский союз кооперативов, который привлек его, прежде всего, своим книжным складом, библиотекой и музеем.

Помнится, в библиотеке союза, помещавшейся в маленьком деревянном мезонине дома, занятого союзом, мне и пришлось познакомиться с Петром Алексеевичем. Сразу поразила простота его обращения, которая почти уничтожала невольную перед ним робость.

Петр Алексеевич интересовался и чисто кооперативной работой союза. Он смотрел на кооперацию, как на медленный, но верный путь к достижению социализма. Особенно большое значение он придавал промысловой кооперации и часто ссылался на английских кустарей, которые достигли в своем производстве больших успехов, благодаря применению технических усовершенствований.

В конце декабря 1918 г. Петр Алексеевич, по приглашению правления, появился в первый раз на собрании уполномоченных союза. Все собрание дружно встало, приветствуя его. Вероятно, не многие из уполномоченных-крестьян знали его имя раньше. Но его преклонные годы, большой жизненный опыт, искренность и теплота его слов сразу завоевывали глубокое к нему уважение.

Поэтому появление Петра Алексеевича на собраниях уполномоченных всегда вызывало радушный, даже восторженный прием. Петр Алексеевич не раз говорил на собраниях о том, что революционный переворот, подобный тому, какой переживает Россия сейчас, переживается человечеством периодически, раз в 120–130 лет, и что за ним должен следовать громадный подъем производительных и умственных сил страны. Он призывал кооператоров к наибольшему напряжению труда и приложению своих знаний в целях налаживания жизни на свободных началах.

Эти бодрые слова такого глубокого старика заражали всех верой, и в собрании на лицах всех присутствовавших нельзя было не видеть радости и умиления. Таково было обычное впечатление от выступлений Петра Алексеевича на собраниях уполномоченных. Он любил сниматься вместе с собранием уполномоченных, и есть фотографии, на которых можно видеть его сидящим в центре группы вместе с Софьей Григорьевной.

В последний раз он выступал в собрании уполномоченных, посвященном 5-ти-летнему существованию союза —14 ноября 1920 г. Сердце у него работало уже плохо. Но он все-таки хотел говорить, и речь его, как всегда, была очень простой и задушевной. Он указывал на Францию, где сейчас привлекаются к ответственной работе практические работники-кооператоры. Говорил и о том, что он «грешным делом пописывал и сейчас пописывает», — и возможно, что в некоторых отношениях он «ошибался». Но, — говорил он, — недостаточно хорошо писать книжки, чтобы правильно построить жизнь: надо глубже знать самое жизнь и необходимо участие в управлении страной людей дела, хорошо знающих эту жизнь.

На этот раз Петр Алексеевич сейчас же после своей речи ушел из собрания, потому что сильно утомился.

Петра Алексеевича посещали многие крестьяне и рабочие, и он всех их принимал с большой любовью, и посетители всегда от него уходили с большим удовлетворением.

Лично я, начиная с конца 1918 года, частенько к нему захаживал со своими горестями и радостями и всегда уходил от него, зараженный новой свежей силой и верой в жизнь. Бывало, когда придешь к нему, — если застанешь его сидящим, — он быстро встает и бодрой походкой, с сияющим и добрым лицом, идет навстречу. Только в последнее время, с осени 1920 года, он стал частенько прихварывать и тогда принимал у себя в комнате, в постели, но все же весело говорил: «Немножечко сердце пошаливать стало… ну, это ничего, скоро пройдет».

Любил он рассказывать о своих молодых годах и о заграничной жизни и всегда говорил с увлечением. Болел душой за тяжелые переживания русского народа, но при этом прибавлял: «Все случившееся сделает громаднейший переворот в жизни народа и выведет его на широкий путь». Частенько беседовали мы с ним о кооперации; он не одобрял политики государства, когда оно вмешивалось в жизнь и работу кооперации, и говорил, что «кооперации государство должно помогать, а не мешать».

П. А. любил музыку и пение русских песен. Изредка к нему приезжали сестры Денисовы и пели ему русские песни. В это время он весь преображался и сиял. Семейная жизнь его была трогательна. Он очень внимательно относился к Софье Григорьевне и был очень нежен с дочерью, и Софья Григорьевна к нему относилась с большим вниманием и заботливостью и часто себе во многом отказывала, чтобы получше накормить Петра Алексеевича. И, может быть, благодаря такой преданной заботливости жены, он и прожил до 78 лет.

П. А. сильное впечатление произвел и на мою уже старушку-мать, которая, по неграмотности своей, никаких его писаний, конечно, не знала. Ей случалось бывать у Кропоткиных в отсутствие Софьи Григорьевны, и мать потом часто мне рассказывала, как Петр Алексеевич радушно принимал ее, показывал ей свою комнату и книги и рассказывал про заграницу, — как он там жил и как там люди живут. И когда я шел в Дмитров, она мне часто совала лепешки или еще какой-нибудь деревенский гостинец для Петра Алексеевича, говоря при этом: «Ведь он очень хороший старичек; таких забывать не надо». И Петр Алексеевич через меня обычно посылал и ей привет.

Бывая часто в доме Петра Алексеевича, я знал, как шло его домашнее хозяйство. В связи с общим недостатком продовольствия, Петр Алексеевич тоже испытывал нужду, но когда ему был предложен кремлевский паек, он один или два раза получил его, а затем отказался. В 1920 году он стал получать литераторский паек, но и это ему не очень нравилось.

Вообще всякие привилегии его сильно тяготили, и он все время стремился устраиваться самостоятельно. И говорил: «Если хватит нам продовольствия от этой получки, то в следующую получать не надо»…

Помню, что ему присылали продовольствие с Украйны, иногда помогали кооператоры или привозили подарки приезжавшие к нему иностранные гости. Но все это делалось не регулярно, да и он к этой помощи относился очень осторожно. Вместе с тем от людей, которые ему казались близкими и делали приношения от доброго сердца, он принимал их совсем легко и просто.

Помню, как-то кустарная артель предложила Петру Алексеевичу книжный шкаф своей работы. Он был смущен и, отозвав меня, советовался, как быть. Я убедил его, что от кооперативной организации принять такой подарок можно.

На свое же, самостоятельное, хотя и маленькое хозяйство Петр Алексеевич и Софья Григорьевна обращали большое внимание. Основой его была корова и огород. Часто им приходилось, сокращая свои потребности, продавать молоко, чтобы купить для Петра Алексеевича яиц или немного мяса. Огород они разработали в 1919 году и он им сослужил большую службу. Софья Григорьевна отдавала столько любви, труда и заботы этому делу, что достигла в 1920 году больших успехов, и их огород с очень разнообразной культурой мог служить образцом. Особенно поражала в нем правильность и аккуратность работы, что Софья Григорьевна сама объясняла тем, что она естественница по образованию.

Всю физическую работу по огороду приходилось выносить ей, потому что Петр Алексеевич, по болезни сердца и преклонным летам, не мог в ней участвовать. Но зато я часто заставал Петра Алексеевича и Софью Григорьевну вместе разбирающимися в английских и французских руководствах по огородничеству. Руководясь научными выводами, Петр Алексеевич, однако, никогда не пренебрегал советами и указаниями местных людей-хозяев. Так помню, когда садили картофель, мне пришлось указать, что расстояние при посадке слишком мало, и это будет мешать правильному окучиванию. Совет Кропоткины приняли во внимание и потом были довольны. Труд не пропал даром и давал им возможность иметь для стола все овощи. И Петр Алексеевич за столом часто говаривал: «Это выращено трудом Софьи Григорьевны».

Весной 1920 года они вздумали несколько расширить хозяйство — завести кур, так как яйца были необходимы при болезни Петра Алексеевича, а покупать их было трудно; кроме этого Петр Алексеевич жаловался, что скучно как-то, когда не слышно голоса петушка. Принес я им петушка, а потом и курочку.

С этим петушком Петр Алексеевич подружился и, часто выходя гулять, кормил его овсом и любовно с ним разговаривал. Он внимательно наблюдал за птичьими нравами и находил в петухе много кокетства, а в курочке подмечал ревность.

Вообще Петр Алексеевич любил водить дружбу с животными, разговаривать с ними и ласкать их.

Последние годы своей жизни Петр Алексеевич писал «Революционную этику». Эта работа протекала при очень тяжелых условиях, — он принужден был временами сам переписывать свои рукописи на пишущей машинке, так как за неимением средств не мог приглашать машинистку.

Это замедляло его литературную работу. Некоторое время, до мая месяца 1920 г., перепечатывала его рукописи машинистка Дмитровского союза А. А. Суворова, но с ее отъездом на родину в мае месяце П. А. остался в этом отношении без всякой помощи.

Мною от имени союза предлагалась Петру Алексеевичу такая помощь, но он от этого отказывался, ссылаясь на недостаток машинисток в самом союзе.

Последняя встреча с Петром Алексеевичем была у нас 14 ноября 1920 года на собрании уполномоченных Дмитровского союза кооперативов. После этого, через неделю, руководителей союза арестовали вместе с ответственными работниками неторгового отдела, и таким образом, были прерваны наши отношения с Кропоткиным.

Мое общение с Петром Алексеевичем оставило во мне глубокий душевный след. Он влиял на нас не только, как ученый и культурный деятель, но и как высоко-нравственный и кристальной чистоты человек. Его влияние особенно сильно отражалось на нашем душевном складе; он будил всем существом своим человека в человеке. Вот что его поднимало на такую большую нравственную высоту. Вечная, вечная память тебе, дорогой наш Петр Алексеевич!..

Бутырская тюрьма,

5 марта 1921 года.

В. Рыжов.

Мне приходилось встречаться с П. А. Кропоткиным только в последние два года его жизни. Он проживал в то время в Дмитрове, куда переехал летом 1918 года. Здесь он жил в уединении и тишине глухого уездного городка и продолжал свою литературную работу, насколько ему позволяли силы. Летом 1918 года я вела культурно-просветительную работу в Дмитровском союзе кооперативов, в частности, в молодом только что затеянном деле изучения местной жизни и создания музея дмитровского края.

Несмотря на свою старость, П. А. не только горячо относился к нашей работе, но и сам принимал в ней живое участие и сумел внести в нее много ценного и от себя.

Особенностью П. А. было его открытое, сердечное и простое отношение к людям, и потому даже мимолетные встречи с ним оставляли глубокое впечатление. Самая внешность его сразу располагала к нему всякого. Серебристо-седые волосы и пушистая широкая борода придавали ему вид патриарха, но добродушное лицо почти без морщин и ясные живые глаза были совсем не стариковские. А в движениях было столько живости, подвижности, иногда почти мальчишеской резвости, что после первой встречи с ним забывалось, что он старик. Казалось, что он стоит как-то вне возраста: и молодой, и старый в одно и то же время.

Поражала его изысканная вежливость при встречах с людьми, даже совсем ему посторонними… Он снимал шляпу и кланялся так радушно, пожимая руку с такой приветливой улыбкой, точно самый факт встречи двух людей являлся уже радостным событием. И после встречи с П. А. казалось, точно вам подарили что-то хорошее без всякой заслуги с вашей стороны. Дома он встречал также радушно и приветливо всех, как старых друзей, шутил и смеялся с детской ясностью, любил вспоминать времена своей юности, свое путешествие по Сибири, бегство из тюрьмы, скитание за границей. И видно было, что картины эти до сих пор остались в его памяти живыми и яркими, как и в те давние времена, когда это происходило.

В первый раз меня очень поразило в нем уменье сохранять в памяти картины молодости во всех деталях и живую молодую душу до 78 лет, а потом все это стало казаться естественным, точно иначе и быть не могло.

Внешнее обаяние его испытывали все, приходившие с ним в соприкосновение.

Вот как рассказывает о П. А. крестьянка, служившая в музее: «Приходил, говорит, без вас старичек, спрашивал вас, — такой хороший старичек, чистенький, такой легонький, ну, прямо святой старичек. Я сказала ему, что вас нет. — Ну, говорит, кланяйтесь, да скажите, чтобы заходила. Называл он как-то себя, да я забыла. Только уж очень он интересный, ну, прямо, вот как святой».

С работой музея П. А. познакомился очень скоро после своего переезда в Дмитров. В это время, летом 1918 г., собирались коллекции по природе края, и П. А., как геолог и географ, сам проявил интерес к нашему делу и желание познакомиться ближе с работой, находившейся еще в стадии подготовительной, лабораторной.

Как сейчас помню большую, угрюмую комнату с печкой посредине, всю заваленную всевозможными материалами. С одной стороны, столы с камнями, с другой — на полу папки с растениями, мхи, лишайники, ветки деревьев, с третьей — аквариумы, баночки с насекомыми, садки с гусеницами. И посреди этого хаоса подвижная, элегантная, европейская фигура П. А. и жены его Софьи Григорьевны. Оба они внимательно вникают во все мелочи, слушают и задают вопросы, вспоминают английские музеи, дают советы и уходят, ободрив нас и своим вниманием, и обещанием своей помощи в будущем. И действительно, с этих пор П. А. является деятельным участником работы музея. Совсем вскоре после первого посещения, П. А. зашел второй раз в музей, но никого здесь не застал (мы были на экскурсии) и оставил свою визитную карточку.

Перед открытием музея для публики, он внимательно просматривал, как специалист, отдел геологии и давал свои советы, затем принимал участие в заседаниях болотной комиссии, председательствовал на музейных совещаниях, наконец, осенью 1920 года выступал с докладом о задачах музея на съезде учащих. И это было не простое формальное участие: болотной комиссии он делает доклад по ледниковому периоду, а на совещании он предлагал простой и остроумный способ увеличивать карты. В конце заседания он тихо извинялся предо мной в том, что «плохо председательствовал», мотивируя это тем, что «у нас, анархистов, председателей не бывает».

Доклад же на съезде учащих был серьезно разработан им предварительно и записан. Это — простой, непосредственный рассказ о своей работе в молодости в сибирских музеях, и заключение, полное горячей веры в будущность нашего музея. Большого труда стоило П. А. добраться в этот день до места съезда, так плохо было у него сердце, и все же, несмотря на свое недомогание, он остался и на другие доклады и после них внес свое предложение, чтобы музей составил список того, что из его коллекций может быть использовано школой. Да и, помимо публичных выступлений, все время чувствовалось постоянное ободряющее внимание П. А. к нашему делу. То он принесет зубы лошади, найденные им, то обратит внимание на известковую плиту, отысканную у него на огороде, то даст два-три листочка с выписками географического характера, интересных, по его мнению, для музея.

При этом П. А. никогда не показывал себя ученым специалистом, подавляющим своим авторитетом. Нет, перед нами был товарищ с живым проницательным умом и чутким вниманием к делу. Мне кажется, и все его отношение к науке заключалось в непосредственном глубоком интересе к окружающей природе и жизни; опираясь на свой зоркий глаз и глубокий ум, он не боялся делать смелые предположения, давшие такой толчок в вопросе о ледниковом периоде.

Он любил вспоминать свое путешествие по Финляндии, которое убедило его окончательно в правильности его предположений по этому вопросу.

Один, с котомкой за плечами, с карандашем и записной книжкой, он пересек Финляндию с севера на юг, делая в день по 10–15 верст, останавливаясь и исследуя по дороге каждую скалу, каждый камень, каждый обрыв, допытываясь, какого они состава, какого происхождения, что они из себя представляют. И он записывал и зарисовывал все виденное.

И на основании виденного П. А. пришел к твердому убеждению о существовании древнего ледника, когда-то покрывавшего Финляндию и Россию. Здесь зоркий глаз сослужил ему лучшую службу, чем изучение литературы, кабинетные исследования, длительные изыскания. Так природа сама давала правдивый ответ на прямой и глубокий вопрос.

Живая наблюдательность сохранилась у П. А. и до последнего времени. Когда заходил вопрос о далеком прошлом долины Яхромы, он не спрашивал, каков ее уклон, из чего состоят ее берега, — он говорил: «Да ведь она сама отвечает на этот вопрос. Вы посмотрите на нее в половодье с Подлипецкой горы. Ведь она превращается в сплошное громадное озеро. Ну, и раньше на ее месте было озеро, это ясно».

Когда он увидел в музее клыки мамонта, и я сказала, что находки их часты в северной болотистой части уезда, он заметил: «ну, конечно, они тонули в тех непроходимых болотах, которые были здесь после ледника, тонули и погибали. Естественно, что здесь и должны быть их находки».

И я почувствовала, что и болота эти, и мамонты были для него живые, реальные, яркие картины.

Трогательно было обращение П. А. с детьми. К нему приходили два крестьянских мальчика, умных, живых, интересовавшихся серьезными вопросами. П. А. охотно с ними беседовал, давал им советы, руководил их чтением. Думаю, что посещения эти оставили в детях глубокий след на всю жизнь.

Да и в нас, знавших П. А., не пропадут искорки от его любовного живого внимания ко всему: и к людям, и к природе, и к жизни.

Бутырская тюрьма,

12 февр. 1921 г.

А. Шаховская.