Памятники средневековой латинской литературы X-XII веков

ПРЕДИСЛОВИЕ

Желая удовлетворить, по мере наших сил, желание наших учеников, мы здесь изложим некий итог священной науки, служащий как бы введением к божественному Писанию. Ибо ученики наши, внимательно читав уже многое, что написано нами и в философских трудах, и в сочинениях светских, и будучи довольны доселе прочитанным, почли за возможное, что наше дарование намного легче постигнет смысл божественных страниц и проникнет в обоснование нашей веры, чем исчерпает, как говорится, бездонные кладези философии. Они даже добавляли, что нельзя мне иначе завершить философское ристание, ни достичь его цели, ни пожать от него плодов, если не приведу я предмет философии к Богу, ибо к Богу надлежит возводить все.

Именно поэтому и позволено людям православным читать и сочинения о светских науках, и книги язычников, что с их помощью мы можем легко усвоить и виды слов, и виды красноречия, и способы изъяснения, и предварительные знания о природе вещей, и методы доказательств, — касается ли это понимания смысла и красот Священного писания или защиты и утверждения его истинности. Ведь чем более трудными вопросами, как говорят об этом, кажется наполненной наша христианская вера и чем дальше она от человеческого разума, тем более надежными подпорами разума следует ее укреплять, — в особенности же против того, кто объявляет себя философом. Чем изощреннее их исследование, тем труднее представляется оно для опровержения и тем легче может оно смутить ясность нашей веры.

Поскольку ученики полагали, что для меня доступно разрешение этих спорных вопросов, ибо они знали и, по их словам, убедились на опыте, что я чуть ли не с самой колыбели был причастен к изучению философии, и прежде всего диалектики, бесспорной наставницы во всех рассуждениях, постольку они единодушно требуют, чтобы я не разменивал на многое вверенный мне Господом талант. Ибо неизвестно, когда оный строгий и страшный судия взыщет его у нас с лихвою.

И еще говорят они, что при нашем возрасте и призвании подобает переменить род занятий, как переменили мы нрав и обычай, и предпочесть написанию книг светских написание книг божественных, коль скоро я решил в остаток века моего всецело посвятить себя Богу. И если я раньше занимался наукой для приобретения денег, то теперь я обращу это в средство для приобретения душ.

[Лекция Абеляра в школе Ансельма Ланского]

3. ...Однажды случилось так, что после сличения каких-то сентенций[242], мы, ученики, стали перебрасываться шутками. Один из учеников коварно спросил меня, что я думаю насчет чтения Священного писания, так как до того времени я изучал только сочинения о предметах естественных. Я отвечал, что нахожу изучение Священного писания весьма полезным, ибо оно учит нас спасению души; но что при этом я крайне удивляюсь людям образованным, которым, чтобы усвоить изложение священных истин, недостаточно самих текстов или толкований к ним, а нужны еще и посторонние объяснения.

Большинство присутствующих засмеялись и стали у меня выспрашивать, хватило ли бы у меня на подобное занятие силы и дерзости. Я отвечал, что готов попробовать, если они того пожелают. Тогда все закричали, смеясь еще больше: «Разумеется, хотим! Возьмите толкование на какой-нибудь необычный текст, и посмотрим, как-то вы исполните свое обещание!» Всеми были избраны очень темные пророчества Иезекииля. Я выбрал место для толкования[243] и тотчас же пригласил их назавтра на свою лекцию. Они же стали давать мне непрошенные советы и говорили, что с таким важным делом спешить не следует и что мне, человеку неопытному, необходимо долго и основательно обдумать свое объяснение.

С досадой отвечал я, что мне свойственно полагаться не на принятый обычай, а на свои способности, и прибавил, что или я совсем откажусь от своего намерения, или же они, как я решил, непременно должны быть на моей лекции. Ну, конечно, на эту первую мою лекцию собралось тогда мало слушателей: всем казалось смешным, что я, до сих пор еще почти совсем не изучавший Священного писания, взялся так быстро освоить его. Однако всем присутствовавшим эта лекция так понравилась, что они стали отзываться о ней с большими похвалами и просили меня продолжать толкования по предложенному в этой лекции способу. Услыхав об этом, отсутствовавшие на первой лекции целой толпой явились на вторую и третью, и все они в равной мере были озабочены, чтобы переписать все с самого начала данные мною объяснения.

[Абеляр и Элоиза]

5. ... Я хочу, чтобы ты знал обе эти истории[244] так, как они произошли в действительности, а не по слухам, и расскажу их в том порядке, в каком они одна за другой следовали. Ведь так как я всегда гнушался прелюбодеянием и от знакомства с женщинами из благородного общества меня постоянно удерживали научные занятия, да и среди мирянок я имел очень немного знакомств, изменчивая, как говорится, фортуна воспользовалась удобнейшим случаем, чтобы низвергнуть меня с вершины моего величия, ибо божественная справедливость требовала унижения человека, в величайшей гордости своей забывшего о воспринятой им благодати.

6. ...Итак, в самом же городе Париже жила одна молодая девица, по имени Элоиза, племянница некоего каноника, по имени Фулберт, который не только очень ее любил, но и усердно заботился о том, чтобы, насколько он мог, дать ей познания во всех науках. Собой она была очень недурна, а знаниями своими превосходила всех. А чем реже это достоинство обретается у женщин, тем больше придавало оно чести этой девице, и оттого она была весьма известна по всей стране.

С этой-то девицей, обладавшей всеми качествами для людей влюбчивых, я задумал сблизиться, причем полагал, что удастся это весьма легко: ведь я обладал такою известностью и настолько превосходил других молодостью и красотой, что меня не отвергла бы ни единая женщина, пожелай я удостоить ее своей любви. Я был убежден, что эта девица тем легче даст мне согласие, что мне известны были ее познания в науках и любовь к ним. Таким образом, мы, даже находясь в разлуке, могли бы переписываться, а ведь о многом писать можно гораздо смелее, чем говорить, — стало быть, мы всегда могли бы проводить время в приятной беседе.

Итак, воспламененный любовью к названной девице, я стал искать случая сблизиться с нею путем домашнего знакомства и повседневных бесед, чтобы тем легче привлечь ее к себе. С этой целью я при содействии нескольких друзей упомянутого дяди стал испрашивать позволения за известную плату жить у него в доме, находившемся совсем близко от нашей школы. В качестве предлога я, конечно, представил, что заботы о домашнем хозяйстве мешают моим ученым занятиям и что я к тому же чрезмерно обременен хозяйственными расходами. А дядя ее был скуп необычайно; притом же ему очень хотелось доставить своей племяннице возможность и дальше совершенствоваться в науках.

Благодаря этим двум обстоятельствам я легко получил его согласие и добился желаемого, ибо его привлекала и денежная выгода, и надежда, что племянница чему-нибудь научится от меня. Он даже сам меня уговаривал и был со мною любезен сверх ожидания, и сам стал пособником моей любви, потому что он всецело поручил племянницу моим учительским заботам и просил меня во всякое время, когда только я буду свободен от школьных лекций, — ночью ли, днем ли — заниматься с ней науками, а если я замечу ее нерадивость, строго ее наказывать.

Очень удивляясь такому простодушию в этом деле, я особенно был поражен тем, как доверил он нежную овечку голодному волку. Поручая ее мне с просьбой не только учить, но и строго наказывать, разве не давал он этим полную свободу моим желаниям и разве не допускал меня пользоваться моим положением, даже если бы и не было у меня такого намерения? Ведь в самом деле, если бы я не подчинил себе Элоизу ласками, я мог бы достигнуть этого угрозами и побоями. Две вещи, однако, его отдаляли от дурных подозрений: его любовь к племяннице и слава прежнего моего целомудрия.

Что же дальше? Сначала совместная жизнь, а потом и взаимное влечение соединили нас друг с другом. Под предлогом научных занятий мы всецело предались нашему чувству. Уроки наши благоприятствовали уединению, которое надобно любви. И над раскрытыми книгами больше слов было сказано о любви, чем о науке, больше было поцелуев, чем мудрых изречений, руки чаще тянулись к груди, чем к страницам, в глазах наших чаще отражалось наше чувство, чем изложенное в книгах.

Чтобы возбуждать меньше подозрений, я иногда бил даже девушку, но с любовью, а не с гневом, с нежностью, а не с раздражением, и эти удары были приятнее всяких целебных умащений. Что говорить? Ни одно из удовольствий любви не было нами упущено, а то, что любовь еще может придумать необычного, было прибавлено. Чем меньше опытности было у нас в подобных наслаждениях, тем пламеннее мы им предавались и тем менее они нас утомляли. И чем больше овладевала мной эта страсть, тем меньше времени оставалось у меня для философии и чтения лекций. Мне очень тягостно стала ходить в школу и там находиться. Это было к тому же и утомительно, потому что все мои ночи были отданы страсти, а дни поглощали ученые занятия.

К своим лекциям я стал относиться так небрежно и вяло, что полагаться приходилось уже не на вдохновение, а только на привычку. Я лишь повторял прежние лекции, а если мне и удавалось придумать что-нибудь новое, то это были любовные стихи, а не философские глубины. Многие из этих стихов, как ты сам знаешь, получили немалую известность и поются по сей день во многих странах, преимущественно людьми, которых жизнь обольщала такими же соблазнами, как и меня.

Но трудно и вообразить, как были недовольны мои ученики, как стали они роптать, как жаловались, когда заметили такое состояние, или, вернее, такое помрачение моего духа.

Лишь от немногих могла укрыться столь явная страсть, даже, пожалуй, ни от кого. Скрыта она была разве лишь от того, кому она причиняла наивеличайшее оскорбление, а именно, от дяди моей возлюбленной. Правда, кое-кто иногда позволял себе делать ему намеки; но он не мог им поверить, как из-за своей безграничной любви к племяннице, так и потому, что ему была ведома прежняя моя целомудренная жизнь. Ведь нам вовсе нелегко заподозрить в гнусности людей, которых мы любим больше всего. Сильная любовь несовместна с дурными предчувствиями. Поэтому и у блаженного Иеронима в послании к Сабиниану сказано: «О беде в нашем собственном доме мы узнаем позже всех; а о пороках детей и жен наших не знаем и тогда, когда все соседи кричат о них»[245].

Но хоть и позже всех, а приходится узнать. То, что известно всем, трудно скрыть от одного. Так по прошествии нескольких месяцев случилось и с нами.

О, как горько было дяде узнать об этом! Как велика была скорбь влюбленных, когда им пришлось расстаться! Как краснел я от стыда! Какой тоской я терзался оттого, что страдала возлюбленная! Какая печаль мучила ее из-за моего позора! Каждый из нас жалел не о себе, а о горе, постигшем другого. Но разлука телесная только еще больше усугубила нашу близость духовную, и неудовлетворенная любовь разгоралась в нас сильнее. А пережитый позор делал нас равнодушными к дальнейшему бесчестию. И чем меньше оставалось у нас стыда, тем больше было уверенности в своей правоте. С нами произошло то же самое, что рассказано у поэтов в басне о Венере и Марсе[246], застигнутых на месте преступления.

Однако вскоре девушка почувствовала, что станет матерью, и с величайшей радостью написала мне об этом, спрашивая, как ей поступить. И тогда однажды ночью, в отсутствие дяди, как это было заранее между нами условлено, я тайно похитил ее из дома и немедленно перевез к себе на родину. Там она жила у моей сестры до рождения сына, которого она назвала Астролябием.

После ее бегства дядя чуть не сошел с ума. Не испытавшему подобного не постичь всей меры его стыда и отчаяния. Но что сделать со мною, как мне отомстить, он не знал. Он боялся, что если он меня убьет или хотя бы ранит, от этого пострадает его любимая племянница у меня на родине. А схватить меня и насильно подвергнуть заточению было никак невозможно: ведь я держал себя очень осмотрительно, так как не сомневался, что, если бы он только мог или посмел, он непременно напал бы на меня.

Наконец, сострадая его безмерной скорби и виня себя в коварстве, которое вызвала любовь, словно в величайшем вероломстве, я сам пришел к этому человеку, просил у него прощения и обещал искупить свой поступок, чем он только пожелает. Я уверял его, что мое поведение не должно возмущать никого, кто изведал могущество любви и кто только памятует, как от первых времен существования человечества неудержимо попадали под власть женщины даже и самые величайшие мужи. А чтобы еще более его успокоить, я предложил ему такое удовлетворение, на которое он даже не мог и надеяться, — обещал жениться на соблазненной мною девушке, лишь бы только это оставалось в тайне, чтобы не было ущерба для моего имени. Он согласился и примирился со мной, что мне и было нужно, и он клялся в том своей честью и честью своих друзей, и целовал меня, чтобы тем легче меня сгубить впоследствии.

Я тотчас же отправился на родину и привез свою подругу, намереваясь вступить с ней в брак. Она же едва соглашалась и даже старалась отговорить меня, указывая на два препятствия: на опасность и на бесчестье для меня. Она клялась, что никакое удовлетворение не смягчит дядю, как и обнаружилось впоследствии. Она спрашивала: как может она гордиться этим браком, которым она меня обесславит, а себя вместе с тем унизит? Каким только пыткам не обречет ее весь мир за то, что она лишит его столь великого светоча? Сколько проклятий, сколько ущерба для церкви, сколько слез среди философов вызовет этот брак! Как непристойно, как прискорбно было бы, если бы я, человек, созданный природой для общего блага, посвятил себя одной-единственной женщине и надел на себя такое позорное ярмо. Она решительно отказывалась от этого брака и утверждала, что он будет для меня во всех отношениях постыдным и тягостным. Прежде всего она указывала и на мой позор, и на те трудности брачной жизни, избегать которых апостол учит нас такими словами: «Соединен ли ты с женою? Не ищи развода. Остался ли без жены? Не ищи жены. Впрочем, если и женишься, не согрешишь; и если девица выйдет замуж, не согрешит. Но таковые будут иметь скорби по плоти. А мне вас жаль» (Коринф., 7, 27—28). И далее: «А я хочу, чтобы вы были без забот» (там же, 32). Если же я не последую ни этому совету апостола, ни убеждениям святых отцов, говорила она, мне следует обратиться к философам и внимательно прочесть, что написано по поводу брачного ига о них самих или в их сочинениях. К такому приему, чтобы вразумить нас, охотно прибегают даже и святые отцы.

Вот, например, свидетельство блаженного Иеронима в первой книге «Против Иовиниана», где он вспоминает[247], как Феофраст, подробно описав невыносимые тяготы и постоянные тревоги, доставляемые браком, приводит очень убедительные доводы, чтобы мудрец не женился, заключая так эти наставления: «Кого из христиан не смутило бы такое рассуждение Феофраста?» В том же сочинении Иероним говорит: «Когда Гирций спросил Цицерона, женится ли тот на его сестре после развода с Теренцией, Цицерон от этого решительно отказался, говоря, что он не может одинаково заботиться и о жене, и о философии. Он ведь не сказал просто «заботиться», а прибавил «одинаково», не желая заниматься тем, что потребует забот наравне с философией. Не говоря уже о том, что это помеха для философских занятий, следует рассмотреть самый образ жизни в законном браке.

Что общего между учениками и челядью, налоем для письма и люлькой, между книгами или таблицами и прялкой, грифелем или пером и веретеном? Кто, наконец, погрузившись в богословские или философские размышления, может вытерпеть детский плач, колыбельные песни кормилиц, суетливую толпу домашних слуг и служанок? Кто в состоянии переносить эту постоянную нечистоплотность младенцев?

Ты скажешь, что это возможно для людей богатых: в их дворцах или домах есть различные покои, при их состоятельности расходы неощутимы, ежедневные заботы их не мучают. Но ведь условия жизни для философов совсем не такие, как для людей богатых; также и те, кто занимается приобретением богатств и предается мирским заботам, не занимаются ни богословием, ни философией. А поэтому некогда и знаменитые философы древности, презиравшие и не просто покидавшие мирскую жизнь, но прямо бежавшие от нее, отказывали себе во всех удовольствиях и лишь в объятиях философии отдыхали. Один из них, и притом величайший, Сенека[248], поучая Луцилия, говорит так: «Нельзя заниматься философией лишь на досуге. Для того чтобы посвятить себя этой науке, надо все оставить, потому что для нее всякого времени мало. Для философских занятий небольшая разница — прервешь ли ты их на время или прекратишь навсегда. Покинутая тобой философия подле тебя не останется». Делам надо противоборствовать, и не улаживать их, а удалять от себя. Что у нас теперь принимают на себя ради любви к Богу те, кого по праву называют монахами, то у язычников ради любви к философии принимали на себя благородные философы. Ведь поистине у всех народов, и у язычников, и у иудеев, и у христиан, были люди, превосходящие прочих либо верой, либо высокой нравственностью, отличавшиеся от толпы воздержностью или строгим образом жизни. У иудеев такими были в древние времена назареи, которые согласно закону посвящали себя Господу, или сыны пророков, ученики Илии или Елисея, которые в Ветхом Завете, как толкует блаженный Иероним[249], изображены монахами. Таковы же были три совсем недавние секты, которые Иосиф в 18-й книге «Древностей»[250] определяет как «фарисеев», «саддукеев», «ессеев». А у нас это те монахи, которые подражают или совместной жизни апостолов или, еще более ранней, отшельнической жизни Иоанна Крестителя. А у язычников, как уже сказано, таковы философы. Название «мудрость», или «философия» применялось ими не столько к усвоению познаний, сколько к святости образа жизни, как это видно из самого происхождения этого названия и из свидетельств святых отцов.

Таково известное место у блаженного Августина, когда в 8-й главе «Града Божьего» он говорит о философских школах: «Италийская школа была основана Пифагором Самосским, которому и приписывают изобретение самого названия «философия». Ведь до него всех, кто хоть как-то возвысился над прочими похвальным образом жизни, называли мудрецами, он же на вопрос, кто он такой, ответил, что он — философ, то есть стремящийся к мудрости или друг мудрости, а имя «мудреца» он считал очень хвастливым»[251].

В этом месте слова «кто хоть как-то возвысился над прочими своим похвальным образом жизни» ясно указывают, что языческие мудрецы, то есть философы, назывались так больше за свой прекрасный образ жизни, чем за свои познания. Что же касается их воздержности и рассудительности, — то я даже и примеров приводить не буду, иначе покажется, что я хочу поучать саму Минерву.

Однако если такую жизнь вели миряне и язычники, то есть люди, никакими религиозными обетами не связанные, тебе, лицу духовному и канонику, не следует предпочитать гнусные удовольствия обязанностям духовным, чтобы тебя не поглотила стремительно эта бездна Харибды, чтобы безрассудно и безвозвратно ты не погрузился в эту нечисть. Если же ты не заботишься о чести духовного звания, то защити хоть достоинство философа. Если для тебя не имеет значения благочестие, то любовь к благопристойности пусть сдержит это бесстыдство. Вспомни, что Сократ, женившись, должен был, подвергаясь позору, искупить это падение философии, чтобы это служило впредь примером предостерегающим. Этого не пропустил и сам Иероним, который в первой книге «Против Иовиниана» пишет о Сократе вот что: «Однажды, когда он равнодушно выслушивал бесконечные упреки стоявшей наверху Ксантиппы и был облит помоями, он только и ответил, обтерев голову: «Я так и знал, что за громом последует дождь!»[252]

Наконец, Элоиза и от себя прибавила, как опасно было бы для меня ее возвращение и насколько было бы для нее приятнее, а для меня почетнее, если бы она оставалась для меня подругой, а не женой: я был бы тогда к ней привязан только любовью, а не какой-то силой брачных тенет. Разлучаясь время от времени, мы тем более радовались бы нашим свиданиям, чем больше длилась разлука. Стараясь убедить и отговорить меня этими и подобными речами, видя, однако, что ей не сломить моей глупости, но и не желая меня обижать, в глубокой печали и со слезами закончила она свою речь так: «Остается единственное и последнее: чтобы погибели нашей сопутствовала столь же великая скорбь, сколь велика была перед этим любовь». И в этом у нее, как признали все решительно, обнаружился дар пророчества.

И вот, оставив младенца нашего на попечении моей сестры, мы тайно вернулись в Париж и через несколько дней, проведя ночь за молитвами в какой-то церкви, там же рано утром обвенчались в присутствии дяди Элоизы и нескольких его и наших друзей. Тотчас же после этого мы разошлись в разные стороны и виделись только тайком и редко, всеми силами стараясь скрывать совершившееся. Но дядя Элоизы и его домашние, желая загладить свой прежний позор, нарушили данное мне слово и стали разглашать о нашем браке, Элоиза же всеми силами опровергала эти слухи и уверяла в совершенной их ложности. Дядя был крайне возмущен этим и начал с ней часто ссориться. А когда я узнал об этом, я перевез ее в некое аббатство недалеко от Парижа, в так называемый Аржантейль, где она еще в детстве воспитывалась и училась. Я велел сшить ей монашеское платье, подобающее монашеской жизни, и облачил ее им, не надев лишь на нее покрывала.

Услыхав об этом, дядя и родные или близкие Элоизе люди решили, что теперь их обманул я и постриг ее в монахини, чтобы мне легче было от нее избавиться. Сильно негодуя, они составили заговор против меня и однажды ночью, когда я спокойно спал в отдаленной комнате моего жилища, подкупив моего слугу, совершили надо мной жесточайшую и позорнейшую месть, весть о которой потрясла всех: они удалили как раз те части моего тела, которыми я совершал то, что их оскорбляло. Мои палачи бежали, но двоих поймали, ослепили и оскопили. Одним из этих наказанных оказался упомянутый ранее мой слуга, который прежде всегда был мне верен, но из-за алчности решился на предательство.

Наутро ко мне сбежался весь город. Трудно, и более того, невозможно описать, как были все ошеломлены, как жалели меня, как удручали своими восклицаниями и причитаниями. Всего же больше мучили меня клирики, то есть мои ученики, так что я гораздо больше страдал от их сожаления, чем от своей раны, сильнее чувствовал стыд, чем физическую боль. Я думал о том, какой славой я еще совсем недавно пользовался и как легко слепой случай унизил и даже уничтожил ее. И как же праведен был суд Божий, поразивший ту часть моего тела, которой я согрешил! Какой справедливой изменой отплатил мне человек, которому раньше изменил я сам! Как будут прославлять мои противники эту справедливую месть! Какая неутешная печаль постигнет моих друзей и родных! Как заговорит весь свет о позоре одного человека! Куда же идти мне после этого? Как выйти на люди? Ведь все станут указывать на меня пальцами! Для всех я буду чудовищным зрелищем!

[Абеляр в монастыре св. Гильдаса]

15. ... Но сатана теперь так меня преследует, что я не нахожу места, где бы мог успокоиться или просто жить, а блуждаю повсюду, подобно проклятому Каину: меня, как я уже говорил, беспрестанно мучат «отвне — нападения, внутри — страхи», постоянно терзают и внешний, и внутренний страх и борьба. От моих духовных детей мне приходится переносить гонения более частые и более жестокие, чем от моих врагов, потому что дети мои всегда находятся при мне, и их нападения мне приходится встречать лицом к лицу.

Телесное насилие от врагов грозит мне, когда я выхожу из монастыря. В самом же монастыре мне постоянно приходится иметь дело с жестокими и коварными замыслами моих духовных детей, — а ведь это монахи, порученные мне как настоятелю, то есть как отцу. Сколько же раз они пытались извести меня отравой! Совсем так же, как это было со святым Бенедиктом. О, если бы та же самая причина, по которой он покинул своих развращенных детей духовных, могла бы заставить и меня последовать примеру столь великого отца церкви! В противном случае, подвергая себя явной опасности, я докажу этим не любовь свою к Богу, а лишь желание искушать его.

Так как я, стараясь уберечься от этих ежедневных покушений, стал, насколько возможно, внимательно относиться к своей пище и питью, они пытались отравить меня даже святыми дарами, бросив яд в потир! А когда я однажды отправился в Нант навестить больного графа и там остановился у одного из моих братьев по плоти, они замыслили отравить меня с помощью сопровождавшего меня слуги, полагая, что там я менее всего могу предвидеть подобное. Но по промыслу Божьему, я не коснулся приготовленной для меня пищи, а один из прибывших со мною монахов воспользовался ею по неведению и тотчас же умер; слуга же, бывший виновником этого, испугавшись улик и мучимый совестью, бежал.

Когда преступность моих духовных детей стала для всех совершенно очевидной, я начал, по мере возможности, открыто выступать против их злодейских замыслов, перестал ходить в собрание аббатства и пребывал в кельях лишь с немногими близкими людьми. Если бы монахи узнали, что я намерен куда-нибудь поехать, они выставили бы на дороге подкупленных разбойников, чтобы меня убить.

XII вопрос Элоизы

Заслуживает некоторого рассмотрения также и то, что мы читаем у Матфея о работниках, посланных в виноградник, из которых первые все же — и это очевидно — завидовали пришедшим позднее, на что хозяин возразил им таким ответом, которого они и заслужили: «Или глаз твой завистлив оттого, что я добр?» (От Матфея, 20, 15).

Ведь в грядущей жизни для каждого из блаженных награда будет достаточной, так что никто не станет стремиться иметь больше, чем он получит, и такая там пребудет любовь меж всеми, что достояние другого каждый возлюбит, как свое собственное, и не сможет противиться воле Божьей, и глаз иметь завистливый, тем более что зависть удручает и мучает тех, в ком она есть, как сказал поэт:

И в другом месте:

Ответ Абеляра

Следует иметь непременно в виду, что во всякой притче выражен не столько истинный предмет, сколько представлено частичное его подобие, и часто к действительной истине уподобление прибавляется как свершившееся событие.

Ведь, например, когда притча о богаче и Лазаре истолковывается применительно к двум, а чаще ко многим лицам, что, дескать, душа этого человека будет спасена, а душа того будет осуждена, то слова богача, обращенные к Аврааму, никоим образом нельзя понимать буквально: «Пошли Лазаря, чтобы смочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой» (От Луки 16, 24). Душа, конечно, не может обладать пальцем или языком, может только тело. Значит то, что говорится о них, относится не к истинности происшедшего в буквальном смысле, а к ее частичному подобию.

Так и в указанном месте, когда говорится, что работники ропщут и даже негодуют оттого, что к ним приравняли других, этот ропот надо понимать не как ропот негодования, а как шепот восхищения. Ведь люди ропщут от удивления, когда происходит то, во что они не верили. Потому-то ропот этот теперь толкуется как восторг многих верных перед тем, что работавшие заведомо меньшее время будут вознаграждены с ними наравне.

Таким же образом и завистливый глаз назван по уподоблению, — им обладают люди, против других раздраженные, которые удивляются, когда, словно вопреки их разумению, происходит нечто, во что они не верили. Значит и слова: «Или глаз твой завистлив оттого, что я добр?» имеют такой смысл: «Неужели оттого, что ты видишь содеянное добротой моей, ты по-мирскому злишься на неравенство и обращаешься к ненависти?» Это все равно, что он сказал бы: «Не пристало сие! Из того, что господин сказал каждому и тем сделал каждому, следует уразуметь, что здесь не пристало негодование, а надо больше воздавать хвалы Господу».

II.8. О превосходстве первосвященнического сана и власти

...Так всмотримся же теперь внимательнее: кто ты есть? иначе же говоря, какое лицо представляешь ты ныне в Божией церкви?

Кто ты есть? Иерей великий, первосвященник высочайший, первый меж епископов, наследник апостолов; предпочтением Авель, кормчим правлением Ной, патриаршеством Авраам, положением Мельхиседек, достоинством Аарон, значением Моисей, судейством Самуил, властию Петр, помазанием Христос.

Ты — тот, кому ключи вверены, кому овцы доверены; есть и иные небес ключари и паств пастыри; но ты настолько превосходишь их славою, насколько иное унаследовано тобою звание. Они пасут стада распределенные, каждому каждое, — тебе доверено стадо целокупное, единому единое. И не только над овцами, но и над пастырями ты надо всеми единый пастырь. Из чего я сие заключаю, спросишь ты? Из слова Господнего. Ибо кому иному из епископов — более того, кому из апостолов! — столь совершенно и столь безраздельно доверены были все овцы Господни? «Если любишь меня, Петр, паси овец моих» (От Иоанна, 21, 16). Каких овец? народы ли такого-то и такого-то края, или страны, или царства? Нет: овец моих, сказано. Кому же из этого не ясно, что Господь этими словами не раздельные стада распределил, но единое стадо определил? Где нет различения, там нет и исключения. И разве не были при этом прочие ученики Господни, когда, избрав своим доверием единого, пред всеми явил он единство единого стада и единого пастыря, по ведомому слову: «Единственная она, голубица моя, чистая моя, совершенная моя» (Песнь Песней, 6,9). Где единство, там и совершенство. Остальные же числа совершенства не имеют, а имеют раздельность и отступают от единства. Вот почему остальные ученики Господни получили в удел народы раздельные, каждому каждый, выполняя завет; даже Иаков, заведомый столп церкви Господней, единым удовольствовался Иерусалимом, Петру уступив целокупность. Прекрасно, что положен он в Иерусалиме, где и умерщвлен был, дабы взошло семя усопшего брата, — ибо прозвание ему было брат Господень (К. Галатам, 1, 19). Если же и брат Господень уступил — кто иной посмеет посягнуть на первопреимущества Петровы?

Стало быть, согласно с установлением твоим, другие — к доле в заботах, ты же — к полноте во власти призван есть. Других власть предназначенными скована пределами; твоя власть простирается и на тех, кто над прочими властвует. И разве не властен ты, имея к тому причину, епископу преградить вход в царствие небесное, епископа отрешить от епископства и предать диаволу? Истинно, незыблемо полновластие твое как над ключами, ключарю вверенными, так и над овцами, овчару доверенными...

11.9. Рассмотрение собственной природы первосвященника

Вот — кто ты есть! Но не забывай и о том — что ты есть!

Ибо памятую и я, что обещал об этом напомнить тебе при случае. А не удобный ли случай — сопоставить то, кто ты есть, с тем, что ты был раньше? И разве только был? И ныне есть! Зачем, не перестав быть тем, что ты есть, перестаешь ты мыслить о том, что ты есть? Едино размышление о том, что ты был и что ты есть, и совсем иное размышление — о том, кто ты стал. Не следует второму размышлению вытеснять первое из рассмотрения твоего.

Я сказал: ты есть то же, что и доселе был; и разве меньше в тебе того, чем ты был, нежели того, кем ты стал? Быть может, и больше! То у тебя рожденное, это у тебя приобретенное, и ничто у тебя не измененное. Не прежнего ты в себе убавил, а нового прибавил. Так посмотрим же на то и на другое сразу: ибо, как помнится мне, я говорил уже, оба сии предмета в сопоставлении сугубую пользу являют.

Я сказал: когда ты размышляешь, что ты есть, ответ ты находишь в природе, создавшей тебя человеком, ибо человеком ты рожден. Когда же ты размышляешь, кто ты есть, ответ ты находишь в звании твоем, которое гласит, что ты — епископ; епископом же ты не рожден, а сделан. Что же, ты мнишь, из этих двух предметов в чистейшем виде являет тебя и в большей мере прикосновенно к тебе? то, чем ты рожден, или то, чем ты сделан? Всеконечно, то, чем ты рожден. Так вот, именно то и должен ты рассмотреть, чем ты наибольше являешься, — иначе же говоря, человека, ибо человеком ты рожден.

И не только в то, чем ты рожден, но и в то, каким ты рожден, надлежит тебе всмотреться со вниманием, если не хочешь ты, чтобы размышление твое было бесплодным и бесполезным. Так отбрось же все наследственные твои покровения, ибо на них — первоначальное проклятие; так сорви же лиственное опоясание, ибо оно позор лишь сокрывает, но язву не исцеляет; так сотри же румяна сей скоропреходящей почести, угаси блеск дурно наведенной славы, — воззри на себя нагого в наготе своей, ибо наг ты вышел из чрева матери твоей (Иов, 1, 21).

Что тебе в венце твоем? что тебе в блеске каменьев твоих, и в пышности шелков твоих, и в перьях диадимы твоей, и в обременении золота и серебра? Рассей все это, отвей все это от лика твоего размышления, как утренние облачка, быстро проплывающие и легко истаивающие, — и явится пред тобой человек нагой, человек нищий, человек жалкий и жалости достойный; человек, страдающий, что он человек есть, стыдящийся, что он наг есть, стенающий, что он рожден есть, ропщущий, что он есть; человек, рожденный на страдание (Иов, 5, 7), а не на блистание; рожденный от женщины, и посему во грехе; живущий краткодневно, и оттого в страхе; пресыщенный печалями многими (Иов, 14, 1), и потому в плаче. Поистине, печали его многи, ибо они и душевные суть и телесные: каким не подвержен бедам во грехе рожденный, телом слабый, умом праздный? Поистине, печалями пресыщен, ибо и тело его бессильно, и дух неразумен, и сев его — смрад, и конец его — смерть.

Единственная есть связь мыслей, для тебя спасительная: мысля, что ты — высочайший первосвященник, не забывай, что ты же — и ничтожнейший прах, и не только был, но и есть. Пусть твоя мысль берет пример с природы, но пусть она берет пример и с достойнейшего — с творца природы, сочетая в себе высочайшее и низшее. Разве не природа сопрягла в человеческом лице с мерзкой грязью дыханье жизни? Разве не творец природы сочетал в своем лице смертную грязь и Божье слово? Прими же образ свой как от начала нашего сотворения, так и от таинства искупления; возносись троном своим, но не возносись разумом своим; низкое в себе чувствуй и низким в мире сочувствуй.

ПАСХАЛЬНАЯ ПЕСНЬ

НА ПРАЗДНИК СВЯТОЙ ТРОИЦЫ

О СВЯТЫХ АПОСТОЛАХ

О СВЯТОМ СТЕФАНЕ ПЕРВОМУЧЕНИКЕ

О ПРЕЗРЕНИИ К МИРУ

СТИХИ ОБ ИМЕНИ ИИСУСОВОМ[288]

Речь Природы к Алану

...Я та, кто образовала естество человеческое по образу всемирного механизма, дабы в нем, как в зерцале, явилось запечатленным естество всего мироздания. Как четырех стихий разногласное согласие, множественное единство, нескладный склад, противоречивое единодушие связует строение мирового чертога, так и четырех телесных влаг[321] сходное несходство, равное неравенство, несоответственное соответствие, разобщенное тождество скрепляет постройку человеческого тела. И какие качества между стихиями природы стоят посредниками, такие же и между четырьмя влагами упрочивают мир. И как против рассчитанного кругообращения тверди противодейственным движением воинствует ополчение планет, так и в человеке вечно длится вражда между разумным и чувственным.

Разум в своем движении, преходящем от небесного восхода к земному закату, все небесное в себя вбирает и кругообразно возносит к небу. Чувственность же, напротив того, в планетном своем блуждании не держится тверди разума и порой ниспадает в земной закат. Чувственность заводит человеческий дух на погибель в пропасть пороков; разум же призывает его к восхождению на выси добродетелей. Первая заставляет человека выродиться в зверя, второй указует человеку преобразиться в подобие бога. Первая мраком вожделений рассвет души омрачает; второй светом созерцания потемки души расточает. Первая понуждает человека буйствовать с животными лесными; второй побуждает человека мудрствовать с ангелами небесными. Первая гонит человека из родных его мест в чуждые; второй из чужбины кажет человеку путь на родину...

Внемли еще, как в сем мире, словно в именитом городе, устрояется разумным порядком некая государственная державность. В небесах, как в твердыне града, державно восседает присновечные Державец, от коего на веки вечные издан эдикт[322], да запечатлеваются в книге его провидения ведомости о всех земных единичностях. В воздухе, как в стенах града, услужает ему заместительными услугами небесное ангельское воинство, опекая человека бдительным своим попечением. Человек же, как пришлый жилец, обитает на окраине мира, оказывая ангельскому воинству всяческое повиновение. В этом государстве Богу принадлежит повеление, ангелу совершение, человеку подчинение. Бог человека повелением установляет, ангел человека совершением наставляет, человек себя подчинением восставляет[323]. Бог своею властию все предрасполагает, ангел своим действием сополагает, человек себя к воле действующего нисполагает. Бог повелевает властию утверждения, ангел печется действием услужения, человек повинуется в таинстве возрождения. Но полно! слишком далеко забрела уже череда нашего рассуждения, если оно дерзает досягать до неизрекаемой тайны божественности, при постижении коей истощаются вздохи смертной мысли.

Итак, в человеке воссоздано истинное подобие оного благоустроеннейшего государства. В твердыне головы его покоится державная Мудрость, и ей, как богине, повинуются, как полубогини, прочие человеческие способности. Из них та, которая составляет дарование человека и которая объемлет умение логически мыслить и свойство запоминать минувшее, располагается в различных покоях головы человеческой, пылая рвением услужать Мудрости. В сердце же, как бы в средоточии человека-города, Веледушие воздвигло обитель свою и вершит здесь свою воинственную службу, покорная велениям Мудрости. Чресла же, словно слободы, уделяют окрайную часть тела вожделениям Похоти, которые, не смея противустать велениям Веледушия, повинуются его воле. В таком-то государстве Мудрость приемлет полномочие повелевающего, Веледушие — заботу действующего, Похоть — повадку повинующегося.

Подобно сему являют образ мира и иные части человеческого тела. Как в мироздании благо солнечного тепла целительно для недужных, так и в человеке тепло, исходящее от основания сердца, всем частям человеческого тела сообщает животворящую бодрость. Как в мироздании луна являет собой матерь многих влаг, так и в человеке печень разливает по членам сообразную каждому влагу. И как луна, обманувшись в солнечном свете, меркнет, так и сила печени, обездоленная в живительном содействии сердца, оцепеневает. И как воздух в отсутствие солнца облекается сумраком, так и жизненная сила без благодеяний сердца испускает свое праздное дыхание.

Мало того: всмотрись еще, как протействует[324] мир в пестрой череде времен. Вот резвится весеннее детство, вот наступает летняя юность, вот она доспевает в осенней зрелости, вот седеет в старости зимы. Как в смене времен, так и в возрасте человеческом зрится та же череда. Когда занимается заря человеческой жизни, то весна становится для человека утром; когда возраст мерит жизненное поприще более размашистыми перегонами, тогда человек полуднюет в своем лете; но едва достигает жизнь, катясь по уклону, своего девятого часа[325], человек впадает в зрелую осень; а когда жизнь, клонясь на закат, засветит свою вечернюю звезду, тогда зимний мороз старости убелит человека своими инеями.

Во всем этом несказанным образом сказывается действие моего могущества; но лик этой мощи я предпочла скрыть под покрывалом многих обличий, дабы оборонить таинство от пошлости, дабы сохранить при мне мое знание: неведомое людям, было оно драгоценно, ведомое — стало бы пошлым. О том и простонародная поговорка гласит: «Разглашение — мать презрения»; о том и Аристотелева мудрость трубным гласом вещает: «Кто открывает таинства недостойным, тот величие их умаляет».

Но да не помыслит кто, будто в этом первенстве моего могущества я покушаюсь посягать на могущество Божие! нет, со всею решительностью объявляю, что я лишь низшая ученица высочайшего учителя. В действии своем не в силах я даже след в след ступать действию Божиему, а только взираю на него издали и словно вздыхая. Его действие просто, мое многовидно; его творение совершенно, мое недостаточно; его — нетленно, мое — переменно. Он — нерожденный, я — рождена; он — творящий, я — сотворена; он — создатель, меня создавший, я — создание моего создателя; он созидает из ничего, я побираюсь то от одного, то от другого; он действует своим именем, я — от его имени; он единым манием повелевает вещи быть, мое же действие есть лишь знак Божеского действия. И как при взгляде на Божескую мощь моя мощь оборачивается немощью, так достаток мой оказывается недостатком, сила моя — убожеством.

Обратись к опоре богословия, ибо крепче ее вера, нежели моих доводов мера. По ее достовернейшему свидетельству, человек моим деянием рождается, Божиим благодеянием возрождается; через меня он от небытия призван к бытию, через него — от бытия к пакибытию; через меня человек рождается к смерти, через него возрождается к жизни. Но от таинства сего второго рождения отрешено достоинство моего служения — таким родам не такая повивательница потребна. Я есмь Природа, но природа оного рождества мне неведома — пред таким понятием понимание мое тупеет, разум мой не разумеет: ибо понимание пониманием переменяется и чувство сверхчувственным смущается.

И поелику в таких предметах природный разум бессилеет, единая твердость веры способна чтить толикое таинство. Дивно ли, что в этом едином богословие родственность свою ко мне не являет, хотя во всем остальном между нами есть разночувствие, но нет противочувствия? Я размеряю разумом веру, она верою разум; я знаю, чтобы веровать, она верует, чтобы знать; я, зная, сочувствую, она, сочувствуя, чувствует; я и зримое еле зрю, она и непостижное постигает в отражении; я и малейшее пониманием еле охватываю, она и безмерное разумом мерит; я животно пресмыкаюсь по земле, она же воинствует в таинницах неба.

И поелику о сказанном рассуждать недоступно моему правомочию, то я. затем лишь дозволила воспарить моей речи, чтобы взгляд на превосходнейшее могущество Господа не оставил в тебе сомнений, что мое могущество много менее. Однако хотя в сравнении с Божеским могуществом мое ничтожно, все же в сопоставлении с человеческим оно многосильно. И как в некоем триклинии сравнения[326], мы здесь можем найти три степени мощи, и Божеское могущество назвать превосходным, природное — сравнительным, человеческое — положительным.

Пусть же все мною сказанное, не будучи рассмотрением вопроса, распространит твое обо мне понятие. Проще же говоря, я — Природа, по снисхождению своему сделавшая тебя соучастником моего присутствия и одарившая тебя благом моего собеседования.

Как Алан обратился к Природе

Когда таковыми словами Природа открыла предо мною лик свой, и увещанием своим, словно привратница ключом, отверзла мне двери уразумения, — тогда от пределов моего ума отлетели туманы оцепенения, и тогда под действием увещания сего, как от некоего целебного пития, изрыгнула утроба ума моего, словно в тошноте, все остатки былых лжевидений. И воротясь из умственного блуждания вновь к самому себе, я вновь повергся перед Природою, и на стопах ее приветственно бесчисленные поцелуи напечатлел. Засим, восстав и выпрямясь, но с почтительным наклонением головы, какое подобает перед Божественным величием, я ожившим голосом воздал ей чин здравствования.

Далее же, прибегнув за подмогою к извинениям, стал я просить ее о снисхождении — да не вменит она простоте моего невежества, да не почтет она за негодование моей надменности, да не припишет яду моей неблагодарности то, что при ее явлении не радостную веселость я выказал, но лишь потрясенный, словно при неурочном видении чудовищного призрака, в исступлении, мнимой смерти подобном, оцепенел. Я говорил, что не диво, если пред лицом толикого достоинства тень моей смертности побледнела, если в полудне такого величия лучик моей отдельности склонился и померк в закате, если в лицезрении такого счастия мое ничтожество сгорело от стыда, — ведь и темный мрак невежества, и праздное бессилие восхищения, и нередко сражающее нас оцепенение, все сии сопутники человеческой бренности связаны между собою как бы братственным союзом, и из этого-то дружеского сожительства бренность человеческого естества изымается как бы в учение у некоего Учителя, преобразующего нравы ее общников; но и в постижении нового, и в служении великому ее все еще помрачает невежество, поражает оцепенение, уязвляет восхищение.

И когда таковыми извинениями достиг я, что близость повелительницы стала ко мне благосклонна, а милость ее еще благосклоннее, возникла во мне надежда услышать и нечто большее; и вот поверг я на ее рассмотрение одно сомнение моего колебания, беспокойным своим биением давно смущавшее приют моего ума. Вопрос мой излил я такими словами:

Речь Алана к Природе

Ответ Природы

В ответ на такое обращение дева тотчас показала, что решение моих сомнений у нее наготове и настороже. Она сказала:

— Или ты не ведаешь, что земного пути беспутство, мирского строя неустройство, мирового порядка беспорядок, к справедливости несправедливость понудили меня низвести мои стопы от глубин небесных таинств к низменным блудилищам земли? Если хочешь ты слова мои уловить страстной сетью ума и сохранить в хранилище слуха, то я распутаю лабиринт твоих сомнений.

На сие, притишив голос, воздал я воздаянием такого ответа:

— О владычица небесная, нет у меня страстнейшего желания, нежели голод по разрешению сказанного вопроса.

Разрешение первого вопроса Алана

Тогда она начала:

— Всё в мире по закону своего происхождения подвластно моим уставам, всё мне обязано справедливо установленной данью, и по объявлении податных уложений всё моим указам правомерно подчиняется. Один из всех только человек неурочным исключением изымает себя из этого вселенского распорядка: сбросив покров целомудрия, в продажном своем бесстыдстве блудодействуя в блудилищах, он один не только против госпожи своей дерзает восставать посягательным мятежом, но даже против матери своей пылать яростью внутрисемейного раздора. Все прочие, кому я раздала меньшие дары моей благодати, сообразно с положением и состоянием своим в добровольном повиновении предают себя святости моих уз; и только человек, один исчерпавший едва ли не все казнохранилище моих богатств, естественное естество в противоестественное обратить пытаясь, обрушивает на меня оскорбление в преступной своей Венере.

Внимай же, как по вещанию моего устава все в мире следует предписаниям моих законов, повинуясь врожденному своему разумению. Вся твердь небесная, обращаясь каждодневным обращением, лишь по учению моей науки, а не по пустому однообразию поворотов движется из прежнего своего положения в новое и из нового в прежнее. Звезды, блистающие во славу оной тверди, одевающие ее своим убранством, отмеривают малые меры путей своих и по различным кругам пересекают ее просторы, все о моем же ратуя величии. Планеты, получив от меня указ о расположении, противодействуют своим движением напору тверди и то в своем противотечении странствуют к восходу, то возвращаются к пределам своего заката. Воздух, обученный моей наукой, то привечает смертных ласковым ветерком, то словно сострадает им, проливая из облаков слезы, то прогневится вихрей излишками, то озарится молний вспышками, то сотрясется грома грозным ударом, то воспалится огненным жаром, то оцепенится холодными оковами мороза. Птицы, носящие печать различных пород, правимы моею властию, на веслах крыльев переплывают воздушные струи, сердце свое изливая по моим наставлениям. Влага и суша по вмешательстве моего замысла прилепились друг к другу теснейшими узами приязни, и вода, не смея нарушить клятву сестринской верности, страшится выступить за пределы, отведенные ее разливам, и хлынуть на обители суши. По воле единого моего усмотрения море то буйствует в гневной непогоде, то вновь обращается к мирному покою, то горами возносится в гордыне надмения, то распластывается ровною гладью. Рыбы, обузданные заветом моего предвидения, страшатся посягать на уставы моих правил. Властию моих указаний почва бракосочетается с дождем, соединяясь супружеским объятием, и в неотступных трудах своих о порождении потомства не устает производить многообразные виды сыновних и дочерних пород. И все земнородные, по строгому моему разбору, каждый по-своему служит службу, властью моею от других обязанностей отделенную. Сама земля то седеет зимним инеем, то курчавится кудрями цветов. Лес то покрывается шапкою листвы, то вновь обнажается под стригущим зимним морозом. Зима внедряет в лоно матери-земли семена, погребенные в ней, весна изводит их к свету из заточения, лето спелит колосья, и осень разверзает изобилие плодов своих.

Но к чему блуждать по мелочам стремлению моего рассказа? Человек, один лишь человек гнушается моей умиротворяющей кифары и безумствует над лирой безумного Орфея. Ибо род человеческий из своей родовитости выродился, в смешении родов одичал, Венериным уставам изменил, в противоестественный сплав переплавился; недолжная любовь сделала его тиресическим[327], и прямую преднаправленность он непорядочно превратил в ее противоположность. Отклонясь невежественно от правописания Венеры, он впадает в софистическое лжеписание; покинув единообразие Диониной грамматики, он коснеет в порочной инверсии; посягая на меня в своих пытаниях, он буйство свое в кощунство оборачивает. Горько мне, что превосходствами стольких изяществ наградила я людские натуры, а они теперь красу красы своей злоупотреблением обескрашивают, благообразие образа безобразием любви обезображивают, цвет красоты румянами лживой похоти обесцвечивают, чистоту девственности нечистотами порока оскверняют.

К чему было мне украшать боготворной красою лицо Тиндариды, если ее светлую сладость обратила она в блудную гадость, если лежа на царском ложе, обольстилась она Парисовой ложью? Пасифая, обуянная неистовством гиперболической Венеры, в бычьем обличии справила с животным животную свадьбу, и заключив свои желания постыднейшим для себя паралогизмом[328], заключила себя в пленивший быка софизм. Мирра, подстрекаемая стрекалами страсти к отчей усладе, отстав от дочерней любви, заняла место матери при отце[329]. Медея, родному сыну став мачехой, в поисках недостойной любви расточила плод достойной любви. Нарцисс, почитая отражение свое за второго Нарцисса, призраком пленил свой зрак, в себе второго себя увидел, и несчастья любви его были несчастьями любви к себе.

А теперь и многие другие юноши, по милости моей облаченные в честную красоту, опьяняются влечением к золоту и свои Венерины молоты обращают в Венерины наковальни. Таковое чудовищное падение мужеского пола происходит по всему пространству земного круга, и заразным его прикосновением отравляется самая чистота. Люди эти, изучая Венерину грамматику, иные на себя принимают только мужеский род, иные женский, иные же совмещают в себе обоюдный или смешанный род; есть и такие, род которых переменный, и зимою они склоняются по женскому роду, летом по мужскому, и по обоим склонениям неправильно. Другие из этих людей, споря о Венериной логике, в выводах своих взаиморасположение подлежащего и сказуемого определяют единственно своим усмотрением: иные, заняв место подлежащего, вместо сказуемого познают одно несказуемое; иные, будучи сказуемыми, не желают ведать, законным ли образом подлежит им подлежащее; иные же, гнушаясь вступать в Дионины чертоги, лишь у порога их играют свою достослезную игру.

Против всех этих посягателей восстает справедливость, вооружаются законы, в жажде мечом отомстить свои обиды. Не удивляйся же, что в речах моих звучит неслыханное нечестие, ибо дела этих нечестивцев еще нечестивее в дерзком их буйстве. Речи сии я изрыгаю с отвращением, и для того лишь, чтобы стыдливые люди напоминанием о стыде пристыдились, а бесстыдные люди от блудилищ бесстыдства отвратились. Ибо познание зла есть полезное предостережение, постыдным клеймом греха клеймящее предостереженных и честь воздающее чистым. Что ж? Не сгладил ли напильник моего разъяснения задорины твоего вопроса?

Разрешение второго вопроса Алана

Для того-то и покинула я сокровенные покои горних небесных чертогов, для того и низошла к сей бренности земной, чтобы обо всех предосудительных людских излишествах тебе, как ближнему и доверенному моему, излить мою скорбную жалобу и с тобою порешить, какими карами противустать натиску таких преступлений? ибо разъедающей силе названных прегрешений должна равняться острота воздаяния, дабы возмездие возместилось зуб за зуб.

На сие я произнес:

— О посредница творения! если бы только я не страшился обилием моих вопросов наскучить твоей благосклонности, я хотел бы и другого моего сомнения сумрак повергнуть под луч твоего разъяснения.

Она же на сие:

— Будь так! все, все твои вопросы, и не только созревающие, но и в давней нерешенности заржавевшие, сообщи моему вниманию, дабы порыв твоих сомнений обрел покой в твердости наших разрешений.

Третий вопрос Алана

Я на сие:

— Дивлюсь я, почему, касаясь измышлений поэтов, вооружилась ты стрекалом высказанных тобой обличений против язвы, свирепствующей только в людском роде, между тем как мы читаем, что и боги, сбиваясь со своих путей, хромали тою же стопою? Ведь и Юпитер, перенося ввысь отрока Ганимеда, собственный смысл любви обратил в переносный — кто днем в застолье был пред ним предстоящим, тот ночью на ложе был при нем подлежащим; равно и Вакх с Аполлоном, сонаследники отчей похоти, не по добродетельному божественному велению, но по Венериному цепенящему обольщению обращались в женщин, притворяясь отроками!

Ответ Природы

На сие вещала она, исказив возмущением истинную ясность своего лика:

— Не облекаешь ли ты в обличье вопроса словесное любопытство, недостойное даже казаться мысленным сомнением? Или ты пытаешься верить в темные выдумки поэтов, расписанные усердием их стихотворного ремесла?.. Разве не ведомо тебе, как поэты выставляют пред своими слушателями голую ложь без всякого целительного покрова, чтобы одурманивать медовой сластью завороженные уши внемлющих?..

...Когда поэты вымышляют своих бесчисленных богов, и боги эти у них подставляют ладони под удары Венериной линейки, то в этом лишь блистает их сумрачная ложь и поэты лишь оказываются истинными отродьями своего рода. Бредни Эпикура развеются, безумие Манихея образумится, опровержения Аристотеля опровергнутся, обманы Ария обманутся, между тем как единственность единого Бога и разумом утверждается, и миром возвещается, и в вере открывается, и Писанием свидетельствуется; и Бог сей никакой слабости не доступен, никакого порока заразой не заражаем, никакого искушения волнением не затрагиваем. Он есть свет неугасимый, жизнь неистощимая, смерти не подвластная, источник неиссякаемый, семя, жизненной рассадою мудрое, начало первоначальное, истинного блага истина. И хотя поэты свидетели, что многие злоупотребляют буквальностью таких Венериных понятий, однако ложь и то, что боги существуют, ложь и то, что они скрывались в сени Венерина училища, — на всем этом почиет закатный свет непомерных вымыслов. Вот почему я окутала это сумраком моего молчаний, а сияние моего истинного повествования устремила на иное.

На сие сказал я:

— Ныне сам я вижу, что от вопроса моего пахло прахом сугубого невежества; но если другой мой убогий вопрос посмеет встретить снисхождение твоего внимания, то попытаю я еще одну попытку.

На сие она:

— Разве я с самого начала не отпустила повода всем твоим вопросам, отбросив сдержку всякой узды?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пятый вопрос Алана

— Какое невразумительное разумение, какой нерасчетливый расчет, какой прихотливый произвол так усыпил в человеке искру разума, что он, опьянясь летейскою чашею чувственности, стал апостатом[330] твоих законов? ибо не на твои ли законы он беззаконно восстал?

Разрешение пятого вопроса

Она ответствовала:

— Если воля твоя — познать корень этой постыдной заразы, то выше взметни пламенник ума своего, пусть жадной станет жажда познания твоя, пусть тонкость мысли превозможет над тупостью, пусть поток раздумий застынет, окован вниманием. Ибо высоко лежит начало моей речи, и не обычное русло направляет ее течение. Не стану я, как прежде, в простоте простых слов упрощать излагаемое и новинками доступных речей способствовать доступности доступного, — нет, мне придется бесстыдные предметы скрывать позолотой слов стыдливых и облекать в пестротканность слов пристойных. Ибо должно мне будет золотить словесным пурпуром выгарки означенных пороков, заглушать медоточивым бальзамом зловоние злонравия, дабы смрад таких нечистот, достигая многолюдного слуха, не вызвал бы в слушающих утробное неистовство и рвотную тошноту. И хотя мы некогда уже предвкусили, что как речь наша должна быть родственна предмету, о коем речь, то и безобразие предметов требует сообразного неблагообразия речений, — тем не менее, в последующем моем рассмотрении намерена я чудовищность означенных пороков приосенить мантией витийственного сладкозвучия, да не уязвят слуха читающих катефатические[331] словеса и да не угнездится позорное на сих девических устах.

Я на сие:

— О, сколь рассудка моего голодание, ума моего пылающего изострение, духа моего воспламененного пылание и твердая стойкость моего внимания взывают ко всему, тобой обещанному!

И она вещала:

— Когда Господь восхотел из ложницы идеального своего предпонятия всю рукодельню мирового чертога извести и духовный тот глагол о сотворении мира, от века им в себе носимый, реальным бытием, словно материальным словом, очертить, — тогда, как отменный архитектор мироздания, как златокузнец дивной златокузницы, как дельный издельщик изумительного изделия, как трудотворец великолепного труда, не усильной помощью стороннего орудия, не способствованием предлежащей материи, не понуждением какой-либо недостаточности, но единым повелением произволяющей воли воздвиг Господь дивный образ мирового чертога; и по тому вселенскому чертогу распределив многовидные образы предметов, разрозненные словно некою родовою рознью, он привел их в согласие закономерного порядка, облек законами, связал установлениями и таким-то образом самые взаимопротивные роды предметов, единственно по взаимной противоположности себе места полагавшие, он совокупил в родственном лобызании приязненной совместности, враждебный спор в дружественный мир претворив. Вселенная оковалась тонкими узами незримых связей, и миротворный союз сплотил множественность в единство, разнообразие в тождество, разноголосицу в согласие и в единодушие раздор.

Но после того, как вселенский искусник облек все предметы обличьями их естества и бракосочетал все предметы супружествами законных соответствий, он возжелал, дабы круговоротом рождений и гибелей была дарована бренным вещам в их изменчивости неизменность, в их конечности бесконечность, в их временности вечность, и дабы преемственная преемственность ткала сплошную ткань череды рождений; и посему постановил он, чтобы все, что запечатлено чеканом особенности, порождало подобное от подобного в предустановленной стезе плодительного размножения.

А меня, свою наместницу, определил он чеканить род по роду, дабы я, налагая на все вещи свойственный им чекан, не дозволяла отчеканенному уклоняться от чекана, дабы предуказанный образец оставался образцом для всего, что с него образовано, благодаря мастерскому моему умению, никакого естества дарами не обманываемому. И я, повелению повелевающего повинуясь, стала запечатлевать родственность различнейших вещей, по образу образца образуя образцовое, от производящего производя производное, каждому предмету отчеканивая его облик. Так служила я эту службу по повелению Божественной власти, и длани моего внимания были направляемы десницей вышнего величия, ибо не правь ими перст верховного распорядителя, тотчас бы сбилось со строки перо моего рукописания.

Но так как не под силу мне было отладить такое множество разного рода предметов без помощи услужающего помощника, и так как угодно мне было пребывать в усладительном чертоге тех эфирных пределов, где распри вихрей не нарушают ясного покоя, где нападение ночи не погребает во мраке незакатный эфирный день, где никакие бури не грозятся свирепостью, где никакой гром не нависает в неистовстве, — вот и поставила я моей собственной наместницей в сей нижней окраине мира славную Венеру, несказуемого искусства искусницу, чтобы по указу моих наставлений она с помощным старанием супруга своего Гименея и сына своего Купидона трудилась над многовидными обликами земных пород, чтобы молоты своей кузни чередой прибивала к их наковальням, чтобы преемство рода человеческого вилось неутомимою нитью, возмещая все ущербы от режущих лезвий Парки.

Шестой вопрос Алана

Здесь, когда в этой вязи повествования возникла речь о Купидоне, я рассек незавершенное повествование парентезою[332], перебив его перебоем такого моего вопроса:

— Ха, ха! если бы я не страшился гончими своих вопросов и уроном, наносимым твоей оборванной речи, прогневить твою благосклонность, то хотелось бы мне в картине твоего описания познать естество Купидона, о коем речь твоя пригубила мимолетное упоминание. Ибо хоть и многие сочинители живописали его естество сквозь энигматический[333] покров оного, однако никаких надежных следов они нам по себе не оставили; а между тем в опыте своем мы читаем, что власть его могущества над родом человеческим такова, что никто, будь он запечатлен печатью знатности, будь он облечен изящным преимуществом мудрости, будь он укреплен доспехами мужества, будь он окутан плащом красоты, будь он осенен благодатью любых иных достоинств, но от всеобщности Купидонова господства ничто его не изымет.

Разрешение вопроса

Тогда она с легким движением головы обратила ко мне такие слова, чреватые упреками:

— Знаю, знаю, что ты воинствуешь в лагере Купидона, и некое родственное братство связует вас; оттого ты и стремишься так страстно исследовать его неисследимые лабиринты вместо того, чтобы внимательно внимать моему повествованию, богатствами мыслей обогащающему. И все же, прежде чем взойти моей речи на следующую ступень, снизойду я к твоему человеческому скудоумию и выкорчую сумерки твоего невежества всею малостью моих сил. Ведь узами моего обещания обязана я к разрешению твоих вопросов; поэтому дам тебе описание без описания и определение без определения, покажу пред тобою непоказумое, развяжу неразвязуемое, хотя предмет сей никакими связями природе не крепок, ни к какому посягательству разума не предрасположен и никаких описаний знаками означен быть не может. Это будет описанного предмета написание, неизъяснимого естества изъяснение, о неведомом уведомление, познаваемого познание, горнилом высокого стиля переплавленное.

Описание Любви

11,10. О тех, на чьем авторитете держится предыдущее и последующее

Когда я, еще очень молодым, впервые приехал в Галлию учиться — а это было на следующий год после того, как знаменитый король Англии Генрих[335], лев правосудия, отошел от дел мирских, — я прежде всего отправился к перипатетику из Палле[336], всеми обожаемому прославленному ученому, который тогда царил на Холме св. Женевьевы. Там, у его ног, я узнал первоосновы этой науки[337], поглощая с жадностью в полную меру своих ограниченных способностей каждое слово, исходящее из его уст.

Затем, после его отъезда, показавшегося мне слишком скорым, я стал учеником магистра Альберика, который выделялся своей блестящей репутацией среди других диалектиков и был, действительно, самым острым полемистом в школе номиналистов. Так, за почти два полных года, проведенных на Холме, я имел наставниками в этой науке Альберика, а также магистра Роберта из Мелена[338]; последний носил прозвище, полученное им в школе, тогда как по рождению принадлежал к английской нации.

Один из них отличался чрезвычайной дотошностью и всюду находил повод для вопроса. У него даже самая отглаженная поверхность не была полностью свободна от предосудительных неровностей, и, как говорят, даже камыш, по его мнению, не должен был иметь утолщений, — даже у камыша он обнаруживал наросты, нуждающиеся в сглаживании. Второй же, напротив, всегда был готов ответить на любой вопрос. Он никогда не уклонялся уловками от прения по предложенному вопросу и завершал его не раньше, чем доказывал противоположное мнение в споре, или показывал с умышленным риторическим разнообразием, что здесь есть, больше, чем один ответ. Таким образом, первый был неутомим и дотошен в вопросах, а второй — проницателен, краток и гибок: в ответах. Если бы существовал человек, в котором достоинства того и другого сочетались бы в той мере, в какой каждый из них обладал ими в отдельности, невозможно было бы найти ему равного в споре. В самом деле, оба имели проницательный ум: и были настойчивы в науке; и я уверен, что каждый из них выдвинулся бы как великий и знаменитый исследователь натуры, если бы опирался на широкое научное основание и не только радовался собственным открытиям, но и помнил о сделанном предшественниками. Так обстояло дело, когда я был их учеником. Затем один из них уехал в Бононию[339], где и позабыл то, чему когда-то учил: вернувшись, он скорее отучал, чем обучал. Но пусть лучше судят о нем те, кто слушал его до отъезда и после возвращения. Второй же стал знатоком Священного писания, но еще большей славы и громкого имени достиг в философии.

После двух полных лет работы я настолько привык к определенным темам, правилам и другим первоначалам науки, которыми педагоги пичкают обычно юные души — а упомянутые выше учителя были в этом деле искуснейшими мастерами, — что мне уже казалось, будто я знал все это, как свои пять пальцев. Ибо я изучил предмет настолько основательно, что с юношеским легкомыслием преувеличивал свои знания. Я мнил себя маленьким мудрецом, потому что знал ответы на все, чему меня учили.

Наконец, придя в себя и взвесив свои силы, я, с одобрения своих наставников, перешел к грамматику из Конша[340], у которого учился в течение трех лет. Тогда я много прочел и никогда не буду жалеть об этом времяпрепровождении. Вслед за тем я стал учеником Ричарда по прозванию «Епископ», человека, сведущего почти во всех науках. Но, к сожалению, на уме у него было больше, чем на языке, а знания превосходили умение их подать, честность его была сильней его тщеславия, а истинных достоинств больше, чем показных. С Ричардом я повторил все, что учил с другими, а также выучил кое-что новое из квадривия, к которому в известной мере был уже подготовлен Хардевином Германцем. Я повторил также риторику, которую немного слушал раньше вместе с некоторыми другими предметами у магистра Теодорика[341], но в которой, как и в них, разбирался слабо; позднее я изучил ее более полно с Петром Гелием.

Тем временем я принял к себе учеников из детей знати, которые в уплату за уроки обеспечивали мое пропитание, ибо я был лишен помощи родных и друзей, и Бог, при моей бедности, доставлял мне это утешение. Обязанности учителя и настойчивые вопросы юношей все чаще понуждали меня вызывать в памяти то, что я когда-то учил. В результате я прибегнул к помощи магистра Адама[342], с которым у меня завязалась добрая близость. Адам был человеком острого ума и, что бы там ни думали другие, широкой образованности, особенно преданный изучению Аристотеля. Несмотря на то, что я не был его учеником, он милостиво делился со мной своими знаниями и очень ясно излагал их мне, хотя обычно для чужих учеников он либо вообще не делал этого, либо делал очень редко. Полагали, что он страдает болезненной ревностью.

Тем временем я изучил начальные правила логики у Вильгельма Суассонского, который позднее, по словам его последователей, изобрел прием, опрокинувший старую логику, так как позволил строить неожиданные заключения и разрушать устоявшиеся положения древних. После занятий с Вильгельмом я направил его к упомянутому выше учителю. По-видимому, там он и узнал, что из двух противоречащих друг другу положений можно сделать один и тот же вывод, хотя Аристотель и учил иначе, говоря, что если есть противоречие, то нет необходимости, чтобы за ним было единство, а если есть единство, то нет необходимости, чтобы было противоречие, — ибо ни из противоречия ничто не возникает, ни противоречие не может возникнуть из чего-либо.

Стесненность в средствах, просьбы коллег и советы друзей вынудили меня взять на себя обязанности учителя, и я подчинился. Лишь к концу третьего года, вернувшись в Париж, я разыскал магистра Гильберта[343] и стал его учеником в диалектике и теологии. Но очень скоро он нас покинул и его сменил Роберт Пулл[344], равно прославленный и своим добродетельным образом жизни, и своими знаниями; а затем меня взял к себе в ученики Симон из Пуасси, хороший лектор, но плохой полемист[345]. Двое последних были моими наставниками только в теологии.

Так, в занятиях различными науками промелькнули у меня почти двенадцать лет[346]. И тогда мне показалось, что было бы приятно повидать старых товарищей, с которыми я давно расстался и которых диалектика все еще удерживала на Холме св. Женевьевы. Я хотел встретиться с ними, чтобы обсудить те вопросы, которые прежде казались нам неясными, и оценить наши успехи обоюдным сравнением. И вот я нашел их точно такими же и на том же самом месте, где они и были, когда я их оставил. Оказалось, что они ни на пядь не продвинулись вперед и не добавили ни одного даже самого малого довода к разъяснению прежних вопросов. Они по-прежнему сидели над теми же темами, которыми они пользовались, чтобы расшевелить своих учеников, и преуспели лишь в одном: разучились соблюдать меру и забыли о сдержанности. И это до такой степени, что мысль о возмещении утраченного ими могла вызвать только отчаяние. Таким образом, я на опыте убедился в том, что и без того можно было предполагать: если диалектика облегчает изучение других наук, то, оставшись наедине с собой, она становится бессильной и бесплодной. Ибо если нужно оплодотворить душу для того, чтобы принести плоды философии, она должна зачать извне.

1.4. Об охоте, ее происхождении, ее видах и практике, допустимой и недопустимой

Фиванцы первые, если верить истории, решили, что о ней нужно сообщить всем. В частности, это они составили правила этого промысла или, вернее, этого зла, отчего все стали смотреть на них с подозрением как на народ, опозоренный отцеубийствами, оскверненный кровосмешением, отмеченный печатью лжи и вероломства. Свои правила они передали затем народу изнеженному и слабосильному, ветреному и нескромному — я говорю о фригийцах. Фиванцы не были в чести у афинян и спартанцев, народов достойных, у которых тайны природы и таинства обычаев облачены были в нарядный покров исторических и баснословных деяний; эти сказки к тому же служили полезной цели, предостерегая от пороков и доставляя наслаждение своей поэтической прелестью.

Так, они рассказывают об охотнике-дарданце, который был похищен орлом на небо[347], где сначала служил Юпитеру как виночерпий, а потом для недозволенных и неестественных любовных ласк. И это совершенно естественно, поскольку крылатым созданиям присуща ветренность, а наслаждение, не знающее умеренности, не краснеет, предаваясь похоти с кем попало.

Фиванский вождь, увидев обнаженной ту, которую привык почитать в лесах, стал исправлять ошибку, вызванную страстью, и остолбенел, найдя себя превращенным в животное, хотя и сохранившим человеческие ощущения. Когда, уже в облике оленя, он попытался голосом и взглядом прогнать прочь своих собственных собак, то был разорван на куски их клыками — печальный итог той порочной выучки, которую он же им дал! Может быть, народ предпочел сделать покровительницей охоты саму богиню, чтобы даже богов своих запятнать причастностью к этой слабости или даже пороку? Венера, сама отважная охотница, оплакивает Адониса, погибшего от клыков вепря. Пока Марон рассказывал с улыбкой о гостеприимстве старого Карфагена, он не знал, как соединить влюбленных; только после гибели спутников Одиссея на охоте, он открыл им тайны лесной пещеры[348], — не потому ли, что подобное занятие из-за его греховности должно избегать света, тогда как радость законного брака, напротив, освещается огнем факелов Гименея?

Назовите мне имя выдающегося человека, который был бы любителем этого вида удовольствия? Героический сын Алкея, когда «медноногую лань преследовал он, Эриманфа рощи умиротворил»[349], то искал не собственного удовольствия, а всеобщего блага. Мелеагр убил вепря, опустошавшего Калидон, не для того, чтобы усладить себе душу удовольствием, но чтобы освободить родину от врага. Основатель рода римского повалил наземь семь огромных оленей не ради пустого удовольствия, но чтобы сохранить жизнь себе и своим спутникам. Каждому действию придает окраску его цель и результат: ведь дело почетно, если причина уважительна.

Однако кто из великих собирал целое войско из людей и собак, чтобы с помощью не столько своей, сколько чужой доблести сразиться с животными? А почему бы и нет? А вдруг он, так мощно снаряженный, убьет несчастного робкого маленького зайчонка? Если же его охотничий труд увенчается вдруг более славной добычей — оленем или, может быть, вепрем, — то раздается взрыв рукоплесканий, охотники вне себя от радости, голову жертвы и другие трофеи несут перед торжествующим победителем, и можно подумать, что в плен захвачен по крайней мере царь каппадокийцев, с такой силой горнисты и флейтисты славят победу. Мрачное же молчание возвещает, что убито животное женского рода или что добыча взята скорее хитростью охотников и капканами, чем их доблестью. Если же жертвой падет дикий козел или заяц, то это событие считается недостойным триумфа. Кроме того, ликующие звуки рога и флейты молчат все время от 8-го градуса Козерога до самых Близнецов[350]. Исключение составляет лишь тот случай, когда добычей станет волк или более страшный враг — например, лев, тигр или барс. Но такое событие, благодарение Богу, редко у нас.

Несмотря на это, большая часть года занята различными интересами охоты. У албанцев же в Азии есть собаки, которые сильнее львов; благодаря храбрости собак и своему охотничьему умению албанцы боятся львов не больше, чем самых робких зверьков. Ибо ни одно из диких животных не сравнится в силе и отваге с этими собаками. Их завез из Италии в Азию после победы над трехголовым чудовищем Герионом Геркулес, передав им силу, одолевавшую львов. К тому же эта бойня требует искусства и творит искусство; она имеет и своего творца, который «прыгает как акробат, и ножом работает спешно»[351]. Он чудодействует то узким кинжалом, то притупившимся охотничьим ножом, и нельзя не поражаться ему, если выпадет случай присутствовать при этом священном обряде. Однако будь осторожен, не ошибись как-нибудь, разговаривая с ними на их охотничьем языке; так как тебя или будут порицать, или объявят полным невеждой, если ты не будешь знать всех их выдумок.

В наше время знание образуется из занятий благородными науками; это оно закладывает основы нравственности, указывает кратчайшие пути к высшему блаженству, которого, как учили наши предки, можно достичь лишь восхождением по трудному пути добродетели.

Галлы смеются над жителями Иллирии и Лигурии, утверждая, будто они составляют завещания, созывают соседей, умоляют о вооруженной защите, если их границам угрожает черепаха, которую нужно отогнать. Это мнение о них составилось из признания того, что никогда никакое нападение не застигнет их неподготовленными. Каким же образом наш народ до сих пор избежал осмеяния, если он с еще большим шумом, более мучительными волнениями и не считаясь с крупными расходами время от времени объявляет настоящую войну диким животным?! При этом с меньшей жестокостью преследуются те животные, которых человеческий род справедливо считает злейшими своими врагами. Волк, лиса, медведь и другие дикие животные оставлены в покое, в то время как прочих безжалостно убивают, не боясь, на глазах у ловчих. Ганнибал, говорят, убил римлянина, который по его приказанию в единоборстве умертвил слона. При этом он утверждал, что тот был недостоин жизни, раз его можно было заставить убить животное. Но, вернее всего, он сделал это из зависти, не желая, чтобы пленник воспользовался славой редкого триумфа и опозорил животных, с помощью которых он, Ганнибал, внушал страх народам. Почему же тогда достоин жизни тот, кто не знает в жизни ничего другого, кроме суетного занятия свирепствовать против животных?!

Любители другого вида охоты, в котором птицы преследуют птиц, — если только считать, что этот род птицеловства тоже нужно включить в понятие охоты, — страдают умеренным безумием, но не меньшим легкомыслием. Вообще же охота, как на земле, так и на небе, вызывает тем больше доверия, чем больше она приносит пользы. По древним басням, сокольники называют чиноначальником своих охот Улисса, который после гибели Трои привез в Грецию птиц, вооруженных бронзовыми шпорами. Он учил их нападать на близких им по роду пернатых к удивлению и удовольствию зрителей. Эти птицы, конечно, были выбраны знатоком, который «многих людей, города и обычаи в странствиях видел»[352]. Его предусмотрительности не могли помешать никакие козни, никто из врагов не выскользнул невредимым из его ловушки и, наконец, он, безоружный, поднял славу Греции выше, чем вооруженный люд с тысячи кораблей. Но и сам он хвалит изобретательницу этого искусства Кирку, которая, как говорят, заклинаниями и питьем воздействовала на человеческие умы; искусными словами и приятным обращением она завлекала мужчин с тем, чтобы потом, подчинив их своей воле, использовать для своих целей. Таким образом, ядовитая чаша запретного удовольствия перешла к грекам. Но благоразумный житель Итаки, пригубив ее, пить не стал, боясь, как бы ему не пришлось потом вести неразумную и позорную жизнь под властью блудницы. И так как он был умудрен опытом во всяких делах, то уже предусмотрел, каким образом он, после тягостных своих скитаний, узнанный верной Пенелопой и милым Телемахом, возместит Греции потерю своих спутников, которых она лишилась из-за их долгого изгнания. Достойна восхищения верность собаки, так как из всех домочадцев только у нее бег времени в двадцать лет не унес память о хозяине, и она радостно приветствовала его по возвращении. Но недаром Улисс распорядился, чтобы сын его Телемах не участвовал в новом виде развлечений, говоря, что он привез его только в утешение тем, кто, потеряв отцов, чувствовал тяготы Троянской войны. Отсюда я заключаю, что наука охоты бесполезна, если человек такого мужества не захотел передать ее своему единственному сыну. Кроме того, ты можешь вместе со мной заключить, что низший род сильнее в охоте на птиц; ты мог бы вследствие этого порицать природу, если бы не знал, что низшие существа вообще более склонны к разбою.

В самом деле, охота — это пустое и тяжкое занятие. Убытки от затрат на нее никогда не восполняются прибылью от ее успеха, — хотя, может быть, большинство мужчин занимается охотой затем, чтобы под ее прикрытием сократить расходы, реже обедая дома и чаще — за чужим столом. Они держатся вдали от людных мест, блуждают по лесам, полянам, вокруг озер, одетые в жалкое тряпье, довольствуясь подножным кормом, лишь бы этим пустым удовольствием, вернее видимостью удовольствия, доставить единственное утешение родственникам и приближенным, которых истощает постоянный голод, унижают муки бедности, изнуряет бесконечный труд.

Первое грехопадение Афин произошло в тот момент, когда они вынесли решение о том, что закон, запрещающий охоту, отменяется и что искусство охоты на птиц и зверей признается государством и вводится в практику. Говорят, пророк из Мантуи[353] спросил Марцелла, когда последний со страстью предавался опустошительной игре с птицами, предпочитает ли он, чтобы птица была обучена для охоты на птиц, или чтобы она была научена истреблять мух? Марцелл обратился с этим вопросом к Августу и, по совету последнего, выбрал птицу, которая бы изгнала мух из Неаполя и освободила бы государство от неизлечимой заразы; и желание это было исполнено. Отсюда явствует, что общественное благо должно брать верх над личным удовольствием.

Если верить грекам, в пещере кентавра Хирона Ахилл выучился играть на лире и кифаре. А затем он был взят в лес и среди избиения диких животных, привыкнув к убийству и потреблению омерзительной пищи, потерял естественный трепет и страх перед смертью. Разве мы не говорили, что Вакх имеет того же наставника? В самом деле, те, кто имеет подобные склонности и желания, — полуживотные. Они потеряли свои лучшие качества, свою человечность и в поведении уподобили себя чудовищам. От легкомыслия — к непристойности, от непристойности — к похоти и, наконец, когда чувства у них притупились, они оказались втянутыми во все виды бесчестия и беззакония. Отдых желанен после труда. Развлечения более приятны, если им предшествуют лишения. Истощившиеся тела восстанавливают себя с величайшей жадностью. По сей день от охотников разит выучкой Кентавра. Редко среди них можно найти человека скромного или достойного, не теряющего самообладания и никогда нельзя найти воздержанного. Этими чертами их с избытком наделили в доме Хирона. Отсюда совет — избегать празднеств Кентавра, с которых никто не уходит невредимым.

Но если можно не верить историям, которые поэты извращают своими вымыслами, то нельзя не верить историям, написанным рукою Господней и неоспоримым в доверии всех народов. Первым должен быть назван Нимрод, отважный зверолов перед Господом Богом (Бытие, 10,9). Мы не сомневаемся, что он имел дурную славу и все знающие порицали его. Установлено, что он достиг такой гордыни, что не боялся презирать законы природы, ибо он поработил те из ее установлений и видов, которые она создала свободными и равноправными. Поэтому тирания, утвержденная охотником наперекор создателю, находит свой единственный источник в тех, кто среди избиения животных, барахтаясь в крови, учится чувствовать презрение к Господу. Нимрод начал быть силен на земле, потому и было написано, что он не ждал получить силу от Господа. Началом его правления был Вавилон, и простерлось оно в земле Сеннаар, где, когда вся земля была один язык и одно наречие, он воздвиг башню Вавилонскую до небес. Она была построена не из камня, а из кирпича, скрепленного земляною смолой, и не на каменном основании, на каком у Господа стоит всякое здание. Постыдное неблагоразумие, нарушив гармонию, разрушило единый язык и вызвало тот беспорядок, который затем последовал, ибо Нимрод предпочел славить себя больше, чем Господа. Отсюда изречение: словно Нимрод, сильный зверолов перед Господом. Не потому ли, что был он так надут спесью, урок недавнего потопа не научил его умерять высокомерие в глазах Господа и не требовать вызывающе, чтобы ему покорствовали, как подобает покорствовать только Богу; так как известно, что потоп предшествовал смешению языков. Вавилон, действительно, опьянил всю землю своей золотой чашей. Он разбил свой стан, обреченный на неизбежное разрушение, рядом с Иерусалимом, который находится выше, и те, которые служили там, были осуждены вечным проклятием святых.

Исав[354] тоже занимался охотой так, что даже лишился из-за нее отцовского благословения. В лесу он проголодался настолько, что, не справившись с голодом, продал свое право первородства за ничтожную цену — кушанье из чечевицы. Он передал своим потомкам ярмо добровольного рабства, и они гнули свои шеи перед его младшим братом, который оставался дома. Руки Исавовы были густо покрыты волосами; был он неотесан и груб, а так как он непрерывно был занят охотой, то он оставлял дома дорогую одежду, а вместе с нею — и видимость добродетели. Он жаждал крови своего брата, однако, задобренный подарками, не стыдился лести того, кому, как он знал, Божеской милостью было отдано предпочтение в отцовском благословении.

Охотники хвастают, что изобретателем соколиной ловли был Маккавей, хотя вообще следует полагать, что, занятый более серьезными делами, он прожил свою жизнь без этого развлечения. Он успешно вел войны, возвращал своим братьям свободу, улучшал законы, обновлял обряды, очищал святые места, украшал золотыми венками те храмы, откуда, как он верил, пришла к нему победа. И ни в одно из его действий «не проникло вовек, чтобы тешить себя, сластолюбие»[355]. Наконец он пал в битве, защищая своих братьев и завещав им в наследство справедливую войну. Вы, кому природа с ранних лет предписала разумное правление, вглядитесь в патриархов, затем перейдите к вождям, исследуйте судей, ступайте дальше вплоть до царей, внимательно прочтите длинный ряд книг пророков Ветхого Завета, изучите обязанности и занятия благочестивого народа; читали ли вы в древних свидетельствах о ком-нибудь, кто был бы по призванию своему охотником? Без сомнения, охотой занимались идумеи, исмаилиты и другие народы, которые не знали Господа. «Где князья народов... забавлявшиеся птицами небесными?»[356] — спрашивает пророк, или, если ты так предпочитаешь думать, писец пророка. Здесь пророк словно подумал, но не сказал, что те, чья жизнь только забава, исчезают вместе со своими птицами; но добавил много слов о том, что они уже давно исчезли в аду.

Спроси своих родителей, и они ответят тебе, твои предки, что они никогда не слышали о святом — охотнике. И не слишком обольщайся тем, что Плацида, или иначе Евстахия, славного мученика, Бог посетил во время охоты, как ты уверяешь, ссылаясь на сочинение благочестивое, но не каноническое. Это было бы так же глупо, как славословить безумства преследователей церкви по той причине, что бывший среди них Павел, призванный затем к апостольству, наряду с другими стал одним из выдающихся проповедников Евангелия. И даже если были знаменитые люди, любившие охоту, — Александр, может быть, или Цезарь, — то вы никогда не найдете философа или просто мудрого человека среди этого народа. Разве были охотниками Сократ, Платон, Аристотель, Сенека, Соран или тот Архит[357] из Тарента, который прославился чудесами не только в собственном городе, но и во всем мире, приковав к себе восхищенное внимание всех? Равным образом и обратившись к тем из наших отцов церкви, кто выделяется и истиною учения, и примером добродетели, и весом веры, мы не можем сказать, чтобы Августин, Иероним, Лаврентий, Винцент или еще кто-нибудь из этих людей был одержим безумной манией охоты.

Печальные примеры нашего времени также научили нас остерегаться этого рода беспокойной деятельности, так как Божеский гнев не раз настигал нашу знать во время охоты. Ибо тот, кто жил, пока мог, как зверь, часто и умирает, как зверь. Рука Господа не пощадила и самих королей, нанеся им за их дурные наклонности заслуженный удар и достойнее наказание. Мы обходим молчанием имена и обстоятельства не из-за того, что их недостает, — скорее, их слишком много, — но для того, чтобы не причинять чрезмерной боли израненным сердцам оплакивающих, бередя еще свежие раны. И впрямь, перед нами множество таких примеров.

Некоторые, охваченные этой суетной страстью, дошли до такого крайнего безумия, что стали врагами природы. Забыв свое человеческое призвание и презрев суд Божий, они совершают насилие над дикими животными, подвергая образ Божий изощренным пыткам. Для защиты животного они не побоялись погубить и человека, искупленного кровью единородного сына Господня. Диких животных, которые суть часть природы и становятся законной собственностью тех, кто их добыл, дерзкий человек осмеливается присваивать себе даже под неусыпным Господним оком. И он отстаивает свое право над всеми, где бы они ни существовали, так, словно вся вселенная была бы у него в ловушке. И это особенно удивительно, так как их же указы часто называют преступлением устройство силков для птиц, использование арканов, заманивание их звуками или свистом и применение каких бы то ни было ловушек. А наказание за это — отобрание имущества, лишение члена или даже жизни. Ты ведь сам слышал, как было сказано, что птицы небесные и рыбы морские принадлежат всем, но те, которые требуются для охоты, где бы они ни летали, принадлежат королевской казне.

Земледельцы опасаются идти на свои поля, пока там на свободе бродят дикие животные. Чтобы расширить для них выгон, земледельцев лишили их посевных земель, у съемщиков отняли участки, у овец и рогатого скота — пастбища. Пчелиные ульи были выброшены с цветущих лугов, самих же пчел пустили летать на свободе. Ты прав, говоря, что хотя овод и другие летучие твари изводят не диких зверей, а любимцев власти, те со всей своей властью не могут от них избавиться: даже комар, вооруженный против человека, направляет свое острое жало и против зверей. Так что, если бы ты был здесь, ты был бы вынужден платить выкуп за посевы, или терять их год за годом. Попробуй выбрать, какое из справедливейших прав гражданина тебе предпочесть — имущество или жизнь, и ты рискуешь потерять и то, и другое. Если какой-нибудь охотник поскачет через твои владения, то незамедлительно и с полным уважением предложи ему все, что у тебя есть дома, и купи ему то, чего у тебя нет, но есть у соседа, не то он отнимет у тебя это сам по собственному указу с твоего позволения или без него, да еще без всякого уважения и почтительности привлечет тебя к ответу за государственную измену перед судом сотни, перед шерифом, перед наместником или даже перед королевским судьей. Ибо казна обогащается, в то время как семья вынуждена брать в долг, чтобы выполнить свои обязательства как можно лучше.

Но не думайте, что я преследую своим пером охоту и другие развлечения придворных не столько из здравомыслия, сколько из ненависти; я охотно бы согласился считать ее среди вещей безразличных, если бы неумеренное увлечение ею не расшатывало так человеческий ум, не подрывало основы разума. Однако не следует по этой причине вообще осуждать охоту. Вино опьяняет, но опьянение это — ошибка того, кто пьет, И старик часто выказывает младенческий разум, причиной которого не возраст, а недостатки характера. Итак, охота может быть полезным и почетным занятием. Все зависит от места, времени, чувства меры, личности охотника и его цели, потому что именно человек придает делу красоту, когда он следует стезею, ему назначенной, и не нарушает права других. Каждому человеку больше всего подобает то дело, которое находится в полном согласии с его долгом. Прекрасно сказал об этом философ, определяя приличествующее каждому поведение: «Самое подходящее для каждого то, что больше всего соответствует его нраву»[358]. Но как же в таком случае мне или тебе отнестись к занятию охотой? Ведь пренебречь своим делом и увлечься чужим есть величайший позор. И зачем же мужу, который столь блистает способностями на общественной службе, посвящать себя частному и даже, можно сказать, грубому занятию?!

Народ должен следовать за своим вождем, учитель — сеять знания, судья — наказывать провинившихся, власть — оделять своей милостью усердных тружеников. Простые люди должны заниматься своим скромным делом; у знатных людей должна быть более дорогая, а у рабов — более дешевая цена. «То, что позорно для честных — для Тития, Сея, — Криспину будет как будто к лицу»[359]. В самом деле, тело имеет много членов, но у каждого из них — разное применение. Каждый выполняет только то, что ему предназначено. И почему, не уступая охотнику своих прав, притязаешь ты на его права? В самом деле, почему бы охотнику не пристало домогаться королевского или папского трона? Ведь право же, гораздо позорнее соскользнуть с одной из этих вершин к кровавому и грязному ремеслу охотника. Врожденная любовь к добродетели всегда способствует возвышению, тогда как порочные склонности по природе своей тянут вниз. Намерение может оправдать Поступок, если он основывается на необходимости, совершается для пользы дела и отличается честностью, так как именно намерение придает окраску всему делу. «Ибо дело твое, — говорит мудрец, — отличается от других твоим к нему отношением». Нет греха в том, что Исав по поручению отца своего отправился на охоту; он сделал это, чтоб утолить отцовский голод и получить обещанное благословение в награду за послушание. Ибо если это дело не могло быть сделано без греха, такой патриарх не послал бы на него своего сына, которого он своим благословением хотел поставить во главе народов. Погубило Исава, конечно, промедление, поскольку, занявшись дозволенным делом, он медлил дольше дозволенного из-за дурной привычки и неумеренной любви к охоте. Однако нисколько не виновен тот, кто, вынуждаемый острой необходимостью, должен поддерживать свою жизнь, не нарушая законного порядка.

Тот, кто избегает бездействия и готовит себя для деятельной жизни, приучая свое тело к лишениям и избегая порочной расслабленности, кто сохраняет свое достоинство во всех положениях, неуязвим для укоров. В самом деле, действие становится преступным не само по себе, но по своему намерению. Славна не показная добродетель, начало которой — в наслаждении, ибо наслаждение — мачеха добродетели. Я не говорю о наслаждении, которое доставляет нам мир, долготерпение, благость, воздержание, радость во Духе Святом, — я говорю о наслаждении, которое дружит с застольем, пирами, возлияниями, пением и танцами, излишествами роскоши и разными видами разврата, которое расслабляет даже сильные души и как бы в насмешку над природой делает мужчин развращеннее и слабее женщин. Так же и обстоятельства смягчают вину охоты или даже вовсе оправдывают это занятие. И если такие обстоятельства имеются, а в большинстве случаев они имеются, тогда и охота становится приемлемой. Неуместною же становится охота лишь тогда, когда она несогласна с религиозной службой, с естественным порядком вещей, обязанностями долга или предпочтена перед другими занятиями. Но достаточно об этом! Мы ведь не ставили себе цель писать трактат об охоте, а хотели лишь порассуждать о развлечениях придворных.

Но и размышлению здесь должно быть место. Ибо охота, где бы она ни происходила, на своей ли, на общественной или на государственной земле, не должна наносить ущерба обществу. Нужно следить, чтобы место охоты не было бы освобождено от подобных беспокойств по причине его святости или известности. Тот же, кто дерзко нарушает границы, попадает в сети закона и наказывается. Занятие это, однако, похвально, когда охотник действует разумно и умеренно, и, даже если это возможно, с пользой, согласно совету комика: «ничего сверх меры». Ведь в самом деле:

Ведь нет ничего нелепее, чем публично выставить себя на посмешище, с завидным упорством предаваясь занятию, в котором ничего не смыслишь; это все равно, что пытаться шутить на языке, которого совсем не знаешь.

Есть, правда, люди, которые навсегда отказались не только от охоты, но и от некоторых других, еще более несерьезных и легкомысленных занятий; это, например, те, кто принадлежит к святым орденам или занимает высокие судебные должности. Ибо то, что для одних будет лишь незначительной ошибкой, для этих последних обратится в непростительный грех. Конечно, всегда более весомы соображения, которые нарушают согласие изнутри, чем те, которые препятствуют его заключению. К тому же, занятие охотой не только препятствует церковнослужителю достичь высокой должности в святом ордене, но и отнимает ее у того, кто ее уже достиг. Прекрасно, как и о многом другом, сказал об этом Фемистокл: «Должностным лицам должны быть запрещены публичные игры и другие легкомысленные поступки, чтобы государство не выглядело пустым и не выставляло напоказ свои недостатки с ущербом для своего достоинства». Если, однако, это случалось с нашими предками — ведь и они, хоть и редко, занимались охотою в молодые годы, — то допускали они это отступление от привычного достойного поведения по снисхождению к юности и были к себе терпимы, потому что, достигнув зрелого возраста, они своей службой отплачивали свой долг государству. Таковы эти слова. Пусть услышат их наши государственные мужи, — и тогда, достигнув зрелого возраста, они предпочтут важные государственные дела своим развлечениям. Государство всем строем своим почувствует свежий прилив сил, вид совершенной гармонии придаст ему особое очарование, и оно достигнет совершенства высочайшей красоты, если «каждая вещь займет природой ей данное место»[361] и если будет не смешение обязанностей, а их разумное распределение. Этого результата можно достичь, если мы последуем за наилучшим нашим вожатым — природой. Но теперь, так как «дело врачей — врачевание, ремеслом — ремесленник только и занят»[362], то и государственная служба пусть отделит себя от охоты и от других низких и греховных занятий. А человек, опрометчивый в личных делах и несведущий в науках, пусть остережется вмешиваться в управление государством.

[Сборы к крестовому походу]

По закрытии Клермонтского собора — а собор был созван в месяце ноябре[363]. в восьмой день после праздника св. Мартина, — по всем провинциям пронеслась молва о нем, и едва только куда-нибудь достигали повеления папы[364], люди сами шли к своим соседям и родственникам, убеждая предпринять «путь Господень», как называли тогда ожидаемый поход. Высшие графы были заняты тою же мыслью; желание выступить овладело и низшим рыцарством; даже бедные были до того воспламенены рвением, что никто не обращал внимания на скудость своих доходов и не спрашивал себя, может ли он оставить свой дом, виноградники и поля. Всякий считал долгом продать лучшую часть имущества за ничтожную цену, как будто бы он находился в жестоком рабстве, или был заключен в темницу и дело шло о скорейшем выкупе. В ту эпоху был всеобщий голод; даже богатые испытывали крайнюю нужду в хлебе, и некоторые из них, имея надобность приобрести многое, не имели ничего, или почти ничего, чтобы удовлетворить свои потребности. Большое число бедных пыталось кормиться корнями диких растений, и так как хлеб был очень редок, то они искали повсюду новых средств к пропитанию, чтобы заменить испытываемое ими лишение. Самые важные люди подвергались угрозам бедности, на которую все жаловались, и каждый, видя, как терзается голодом бедный народ, осуждал себя на крайнюю бережливость, в страхе расточить свои богатства излишней роскошью. Вечно ненасытные скупцы радовались времени, благоприятному для их бесчеловечной жестокости, и, бросая взгляды на старые запасы накопленного хлеба, делали каждый день новые расчеты той суммы, которую они присоединят к прежним кускам золота по продаже своего хлеба. Таким образом, когда одни испытывали тяжкие страдания, а другие предавались расчетам корысти, которая подобно «бурному дуновению сокрушает на море корабли»[365], Христос занимал сильно умы всех, и Тот, кто освобождает скованных цепями из драгоценных камней, разрушил и ковы жадности, спутывавшие людей в этом отчаянном положении. Как я сказал, каждый уменьшил, как можно более, свое потребление в такое голодное время; но едва Христос внушил этим бесчисленным массам людей намерение пойти в добровольное изгнание, немедленно обнаружились богатства большей части из них, и то, что казалось дорого в спокойное время, продавалось по самой низкой цене, когда все тронулись с места для предприятия того пути. Так как многие торопились окончить свои дела, то произошло удивительное явление, которое послужит образчиком внезапного и неожиданного падения всех цен: за денарий можно было купить семь овец. Недостаток хлеба превратился в изобилие, и каждый, заботясь всеми средствами собрать более или менее денег, продавал все, что имел, не по его стоимости, а за все, что давали, лишь бы не остаться последним в предпринятом пути Божьем. Таким образом, в то время произошло изумительное явление: все покупали дорого и продавали дешево; при всеобщем стремлении, дорого покупалось все, что было необходимо для дороги, а то, чем следовало покрыть издержки, продавалось весьма дешево. В прежнее время темницы и пытки не могли бы вырвать силою того, что теперь отдавалось за безделицу. Но вот еще одно обстоятельство, не менее забавное: многие из тех, которые не имели ни малейшего намерения отправиться, шутили и смеялись над теми, которые продавали свои вещи так дешево, и утверждали, что им предстоит жалкий путь и что еще более жалкими они вернутся домой; а на другой день эти же самые люди, одержимые внезапно тем же желанием, отдавали все свое имущество за ничтожные деньги и шли вместе с теми, над кем только что смеялись...

8. Пока князья, нуждавшиеся в службе людей, составлявших их свиту, продолжительно и мешкотно собирались в дорогу, чернь, бедная средствами, но богатая числом, собралась около одного человека, называвшегося Петром Пустынником, и изъявила ему повиновение как своему вождю, по крайней мере на то время, пока все это происходило в нашей стране. Я разузнал о нем, что он был, если не ошибаюсь, из города Амьена и вел сначала жизнь пустынника под одеждою монаха, не знаю, в какой именно части верхней Галлии. Выйдя оттуда, не знаю с каким намерением, он, как мы видели, ходил по городам и селам и повсюду проповедовал. Народ окружал его толпами, приносил ему дары и прославлял его святость с таким усердием, что я не помню, чтобы когда-нибудь и кому-нибудь были оказаны такие почести. Петр обнаружил большое великодушие при раздаче имущества, которым наделяли его. Он возвращал мужьям их жен, потерявших честь, присоединяя к этому дары; и восстанавливал мир и согласие между людьми, поссорившимися с изумительной властью. Все, что он ни делал, ни говорил, обнаруживало в нем Божественную благодать; так что многие выдергивали шерсть из его мула, чтобы хранить то, как святые останки: я рассказываю это не потому, что считаю истиной, но больше для простых людей, которые любят все новенькое. Он носил на голом теле шерстяную тунику, на голове капюшон, и сверх всего грубую мантию до пят; руки и ноги оставались голыми; хлеба он не ел, или почти не ел, а питался вином и рыбою. Этот-то человек, собрав многочисленную армию, увлеченную отчасти общим потоком, а отчасти его проповедями, решился направить свой путь чрез землю венгров.

[Константинополь]

Книга III... И вот мы отправились дальше[372], и когда приблизились к городу[373], все его знатные и богатые люди, как духовного звания, так и миряне, толпой высыпали навстречу королю[374], чтобы принять его с должной почестью, смиренно просить посетить императора[375] и удовлетворить его желание увидеться с королем и поговорить с ним. Король же, сочувствуя опасениям[376] императора и уступая его просьбе, вошел в город в сопровождении нескольких своих людей и был принят императором вполне по-королевски в портике дворца. Оба государя были почти одного возраста и роста, различались они только одеждой и манерами. После взаимных объятий и поцелуев они вошли во дворец[377], где сели на приготовленные им одинаковые кресла. Здесь в присутствии своих приближенных они беседовали с помощью переводчика. Император справился о здоровье короля и его намерениях, желая ему всего, что Богу будет угодно, и обещая со своей стороны то, что только будет в его силах. О, когда б это было столь же искренне, сколь и благопристойно! Если бы его движения, если бы приветливость лица, если бы слова выражали то, что таит сердце, присутствующие могли бы заключить, что император очень любит короля; однако подобная очевидность лишь вероятна, но вовсе не бесспорно истинна. После этой беседы они расстались друг с другом, как братья, и имперские вельможи проводили короля во дворец, предназначенный ему для жилья[378].

Книга IV. Константинополь, слава греков, известный своими богатствами и еще более богатый, чем говорят о нем, построен треугольником, наподобие паруса корабля. В его переднем углу расположена святая София и дворец Константина[379] с капеллой, прославленной святейшими реликвиями. С двух сторон город омывается морем[380]. Когда мы прибыли в город, справа от нас был Рукав св. Георгия[381] и слева какой-то впадающий в него поток[382], который разливается почти на 4 мили. Там стоит дворец, называемый Влахернским, и хотя возведен он в низине, но, построенный с роскошью и изяществом, поднимается довольно высоко и благодаря тройному соседству — моря, полей и города — доставляет своим обитателям тройное удовольствие взирать на все это попеременно. Его внешняя красота почти несравненна, но красота внутренняя превосходит все, что я только мог бы сказать о ней. Со всех сторон он расписан золотом и разноцветными красками, двор выстлан мрамором с изысканным мастерством, и я не знаю, что придает дворцу большую ценность и красоту — совершенство ли искусства или богатство материала. Третья сторона треугольника примыкает к полям, но защищена двойной стеной с башнями, протяженностью от моря до дворца около двух миль. Стена эта не достаточно укреплена, и ее башни не очень высоки, но население города полагается, как мне кажется, на свою многочисленность и на мир, которым оно наслаждается с давних времен. Внизу под стенами лежат пустые земли, которые возделываются плугом и мотыгой, на них разбиты огороды, снабжающие горожан всякого рода овощами. Извне прорыты сюда подземные каналы, доставляющие городу в изобилии пресную воду.

Сам же город грязен и зловонен, и многие его места осуждены на вечный мрак; ведь богачи затемняют своими постройками улицы и оставляют эти грязные и мрачные места беднякам и чужеземцам; здесь совершаются убийства и грабежи и другие преступления, которые любят темноту. Более того, в этом городе люди живут без закона, в нем столько же хозяев, сколько богатых людей, и почти столько же воров, сколько людей бедных; ни один преступник не знает здесь ни страха, ни совести, ибо преступление не карается законом и никогда не совершается средь бела дня. Этот город во всем превышает меру — ведь он превосходит другие города как богатством, так и пороком. Много в нем также церквей, не сравнимых со святой Софией по величине, но равных ей по красоте и замечательных не только красотой, но и многочисленными священными реликвиями. Все, кто может, приходят в церкви: одни из любопытства, другие по набожности.

Король также в сопровождении императора посетил святые места и по возвращении отобедал с ним, уступив его настойчивым просьбам. Это пиршество, на котором присутствовали знатные гости, удивительное по своей пышности и по изысканности яств и по приятным развлечениям, услаждало одновременно и слух, и уста, и глаза[383]. Многие из свиты короля опасались за него, но он, вверивший себя Богу, ничего не страшился, исполненный веры и мужества; ибо тот, кто не склонен причинять вред, с трудом верит, что кто-то станет вредить ему. И хотя греки не выказали никакого признака вероломства, я думаю все же, что, имей они добрые намерения, не проявляли бы они столь усердной услужливости. Они просто скрывали свою обиду, за которую собирались отомстить после нашей переправы через Рукав. Тем не менее нельзя ставить в вину грекам то, что они заперли городские ворота перед многочисленными толпами, после того как были сожжены многие их дома и оливковые рощи, то ли из-за нехватки дров, то ли по дерзости и пьяному безумию. Король обычно приказывал обрубать таким уши, ноги и руки, но даже и этим не мог обуздать их неистовство. Действительно, было необходимо или погубить несколько тысяч человек одновременно или сносить их многочисленные злодеяния...

Между тем, пока король ждал идущих из Апулии и переплывших море между Брундизием[384] и Диррахием[385], наступил праздник св. Дионисия[386], и король отпраздновал его с должным благоговением. Император знал об этом (ведь и греки чтут этот праздник) и послал к королю большую группу избранных из своего духовенства, дав каждому священнику по большой свече, расписанной разными красками и золотом, и этим увеличил великолепие празднества. Эти священники, конечно, отличались от наших не только словами, которые они произносили, но и качеством их голосов, сладкая мелодичность которых была весьма приятна; слияние голосов низких с высокими, т. е. голосов евнухов с мужскими голосами услаждало слух франков. Да и глазам эти священники доставляли удовольствие своей изящной манерой держаться, скромным рукоплесканием и гибкостью движений. Я рассказываю об услужливости со стороны императора, чтобы можно было ясно показать вероломство того, кто, прикрываясь дружелюбием, обычно проявляемым лишь к самым близким друзьям, питал к нам такое чувство, которое мы могли бы удовлетворить разве что нашей смертью. Положительно никто не может познать греков, если он не испытал их или не был наделен даром провидца.

Епископ Лангра[387], не доверяя их честности, презирая их угодливость и предсказывая беды, которые мы и претерпели позднее, советовал захватить город. Он утверждал, что стены города, большая часть которых разрушилась на наших глазах, ветхи, что народ бездеятелен, что жителей без труда можно лишить пресной воды немедленным отведением каналов. Этот человек большого ума и святого благочестия говорил, что по взятии этого города отпадет надобность завоевывать другие, ибо они добровольно сдадутся тому, кто овладел их столицей... Я думаю все же[388], что епископ добился бы своего, если бы греки не одержали верх скорее хитростью, чем силой. Подозрительно глядя на наше промедление, они не осмеливались настаивать на нашем отплытии, но постепенно сокращая подвозы на рынок, они вынуждали наших переправиться через море различными слухами о немцах[389]. Сначала они говорили, что турки собрали огромное войско и что немцы уничтожили 14 тысяч человек, не потеряв ни одного из своих. Спустя два дня они убедили нас к скорейшей злосчастной переправе, рассказав о еще более счастливом событии: якобы немцы прибыли в Иконий[390] и напуганное население этого города разбежалось еще до их прибытия, и так как они спешили вперед, один император написал другому[391], прося его прибыть туда, взять под защиту и владеть тем, что было завоевано безо всяких усилий. Армия была взбудоражена этими вестями, и все стали роптать на промедление короля, потому что одни завидовали добыче немцев, другие их славе. И вот король, побежденный известиями греков и жалобами своих, переправился через Босфор раньше, чем прибыли те, кого он ждал; а император приготовил флот столь скоро, сколь горячо было его желание сделать это.

Король же провел на этой стороне Рукава 15 дней в ожидании части своего войска, да еще 15 на другой стороне[392], терпя вероломство греков. У них был теперь удобный момент, которого они ждали, и они осмелились бы раскрыть свои планы, однако неразумные поступки наших давали им предлог для прикрытия своей злобы, вот почему многие говорили, что они причиняют нам зло не из ненависти, а скорее из мести. Но кто рассматривает дело лишь с одной стороны, высказывает одностороннее суждение; кто не знает всего дела, не может высказать правильного суждения. Действительно они, может быть, и были оскорблены, но не умиротворены.

И вот мы переправились через море, и за нами следовали корабли с продовольствием и менялами. Они разложили свои сокровища на берегу: столы сверкали золотом и были заставлены серебряными вазами, которые скупались у наших. Из армии приходили те, что брали на обмен необходимое, а к ним присоединялись и такие, которые любят поживиться чужим. И вот однажды какой-то фландр, достойный бича или костра, видя огромные богатства и ослепленный безмерной жадностью, издал вопль: havo! havo![393] и стал тащить, что ему пришлось по душе. Он возбудил себе подобных к такому же преступлению как своей дерзостью, так и ценностью добычи. И так как везде были глупцы (ведь в обмене сколько бездельников, столько глупцов), все, у кого были деньги, кинулись в разные стороны; гвалт и смятение усиливались, столы были опрокинуты, золото растоптано и расхищено. В смертельном страхе ограбленные менялы пустились наутек, а корабли приняли беглецов на борт, и, тотчас отплыв от берега, перевезли их в город со многими из наших, которые были отправлены за съестными припасами. Эти люди были избиты там и ограблены. Даже и те, что оставались в городе как гости, были ограблены, словно враги.

Все это стало известно королю и он, пылая гневом, потребовал к себе преступника; его, выданного графом Фландрии, и повесили тут же в виду всего города. Затем он приказал разыскать все утраченные вещи и простить вернувших их, а утаившим что-либо грозить подобным же наказанием; а чтобы они не боялись его и не краснели от стыда перед ним, он велел возвращать все епископу Лангра. На следующий день призвали всех, кто бежал накануне, и вернули им в целости все, что они могли клятвенно подтвердить как похищенное у них. Многие из них требовали больше, чем следовало; но король предпочел лучше сам заплатить недостающее, чем тревожить свою армию...

[Поражение при Иконии]

Книга V... Немцев расспрашивали[394] об обстоятельствах и причинах столь великого несчастья — как, каким образом и почему оно случилось, — но, пожалуй, все эти вопросы были заданы неудачно, ибо в сущности в неразберихе нет порядка, в заблуждении — системы, в неблагоразумии — причины. Тем не менее всякое зло имеет начало и конец, как говорили нам те, кому удалось спастись от этого бедствия. Они, во-первых, винили самих себя, и не без справедливости, ибо, слишком полагаясь на собственные силы[395], гневили Бога чаще и в большей мере, чем обычно. Во-вторых, они кляли константинопольского «идола»[396], который, дав им в проводники предателя, сделал все, что было в его силах, чтобы унизить христианскую веру, укрепить языческую, воодушевить робких язычников, охладить пыл наших. Ведь приведенные его проводником в Никею[397] немцы распорядились запастись провиантом на 8 дней, рассчитывая на таком запасе достичь Икония. Когда же прошли дни и истощились запасы, решили они, что подобным же образом должен окончиться и их путь; но окруженные горами и скалами, они могли только догадываться о бесконечной длине их пути. Введенные, однако, в заблуждение их проводником (или скорее их предателем), они страдали и другой день, и следующий, и третий и углубились еще дальше в бездорожные горы. Наконец предатель, полагая, что армия здесь уже погребена заживо, бежал ночью известным ему кратчайшим путем и призвал великое множество турок на добычу. И вот на рассвете следующего дня, когда знаменосцы, как обычно, стали искать своего проводника, уже в гневе на него, и не нашли, увидели они вдруг, что турки заняли горную вершину[398]; и было им очень досадно, что тот, кого они искали, бежал, не получив справедливой кары за свое преступление.

Это стало известно императору как по возвращении его людей, так и по солнцу[399]. И вот в этот критический момент он обратился к своим советникам, но поздно, ибо выбирать предстояло не между добром и злом, а меньшее из [двух] зол. Нужно было идти вперед или отступать. Но голод и враг и неизведанный лабиринт гор препятствовали продвижению вперед, равно как голод и боязнь бесчестья — отступлению. В этом все же была некоторая надежда на спасение, хоть и с позором. В другом[400] — верная смерть без пользы или славы. Что же станет делать доблесть голодная? Бежать, ради служения Богу, если ради себя не привыкла? Если пойдет вперед — тотчас напрасно погибнет, если спасется — может еще служить Богу. Они предпочли бы, конечно, славную смерть жизни позорной, но раз одинаково то и другое пятнает позором, лучше уж быть постыдно спасенным решительным действием, чем умереть постыдно, хотя и без упрека. Поддаваясь такому рассуждению, немцы поступили тогда так, как не привыкли поступать. Осуждая отступление, но соглашаясь с ним, в надежде, что время исправит[401] несчастье, они поступили так, как могли, пожелали то, что были должны.

Пролог

... Кто из людей благоразумных усомнится в том, что описывать деяния королей и опасно и весьма рискованно. Помимо трудов, усилий, бессонных ночей, с которыми бывает сопряжено занятие подобного рода, историку угрожают еще пропасти с обеих сторон, и едва ли кому удастся избегнуть одной, не попав в другую: избегая Харибды, он встретится со Сциллой, которая, будучи опоясана собачьими головами, не менее первой способствует кораблекрушению. Ибо он или стремится исследовать истину свершенного и тогда разжигает ненависть к себе во многих людях, или, желая избегнуть гнева, умалчивает о ряде событий, в чем, очевидно, его большой недостаток, потому что стараться обойти истину и иметь намерение скрыть ее считается противным долгу историка. Отступить же от долга — это, вне всякого сомнения, вина, если только справедливо разумеют под долгом деятельность какого бы то ни было лица, согласуемую с обычаями и законами его отечества. Но исследовать деяния, не искажая их и не отступая от правил истины, значит всего чаще вызывать негодование, согласно этой старинной поговорке: «Друзей — угодливость, а истина врагов родит»[402]. Итак, предстоит или отступить от долга своей профессии, выказывая недостойную угодливость, или, преследуя истину, вызвать ненависть, матерью которой и бывает истина. Вот те опасности, которым обычно подвергаются историки и которые поочередно преследуют их. Ведь, по словам нашего Цицерона, «тяжела истина, ибо из нее рождается ненависть, эта отрава дружбы, но тяжелее угодливость, снисходительная к пороку, ибо она ввергает друзей в пропасть»[403]; эти слова, очевидно, относятся к тому, кто из угодливости, против долга и обязанности, скрывает истину. Ибо, если льстя другому, он бесстыдно примешивает к случившемуся ложь, то такой поступок считается столь унизительным, что подобный историк не заслуживает звания писателя. Утаивать истину о событиях непозволительно и противно долгу писателя; тем более грешно пятнать истину ложью и выдавать за истину легковерному потомству то, что заведомо ложно. Есть еще одна и даже более страшная опасность, которой следует избегать всеми силами тому, кто пишет историю; а именно, они обязаны не допускать, чтобы скудость речи и вялость красноречия унизили достоинство событий. Слова должны соответствовать деяниям, о которых идет речь, и язык писателя не должен снижать возвышенность предмета. Поэтому следует всегда опасаться, чтобы величие содержания не утратило чего-либо от скудости изложения и чтобы неумение рассказчика не сделало ничтожным и вялым того, что само по себе было ценно и важно. По словам нашего славного оратора в его первой книге «Тускуланских бесед»[404], «взять на себя облечение в литературную форму своих размышлений и не уметь ни расположить их, ни отделать, ни обставить интересно для читателя может лишь человек, невоздержанный на досуг и писательство».

Мне кажется, и нам в настоящем труде предстоят те же многообразные опасности. Ведь в труде, что у нас теперь лежит под руками, мы сказали многое о нравах королей[405], об их жизни и о привычках; что-то к их похвале, что-то к порицанию, но мы вели рассказ в соответствии с положением дел. Быть может, их преемники прочтут это с неудовольствием и незаслуженно нападут на бытописателя, обвиняя его в зависти или во лжи, но, видит Бог, мы старались избежать и того и другого, как чумы. Что до прочего, мы не станем спорить, что мы дерзко приняли на себя труд не по своим силам и что наша речь не вполне достигла достоинства предмета; тем не менее мы сделали кое-что. В самом деле, ведь и люди малоопытные в живописи, которые еще не приобщились к таинствам искусства, обычно сначала наводят грубыми красками общие очертания и обозначают первые контуры, которым потом более опытная рука благородными красками придает изящество и совершенство. Так и мы с большим трудом и по правилам истины, от которой ни в чем не отступили, заложили основание, дабы более сведущий зодчий смог искусно возвести на нем прекрасное и величественное сооружение. Конечно, среди стольких затруднений и двойных опасностей было бы безопаснее успокоиться, смолчать, и положить перо на отдых; но тут является горячая любовь к отечеству, за которое честный человек, если того требует необходимость, обязан отдать жизнь. Эта самая любовь, повторяю, со свойственной ей властью повелевает нам не допустить, чтобы забвение овладело тем, что у нас свершилось за последние сто лет и что оставалось под спудом молчания, мы обязаны все это, тщательно обработав, предать памяти потомства…

[Взятие Иерусалима]

13. С наступлением дня[406] все войско[407] в полном вооружении, согласно полученному приказу, подступило к городу, чтобы начать его атаку. У всех было одно-единственное намерение: или отдать жизнь за Христа, или возвратить городу[408] христианскую свободу. В целом войске нельзя было найти старика или больного, или какого-то совсем еще незрелого юношу, которые не горели бы священным пылом битвы; даже женщины, забыв свой пол и обычную слабость, брались за оружие, принимая на себя непосильный мужской труд. Вступив с таким единодушием в битву, они старались изо всех сил приблизить к стенам приготовленные осадные орудия, чтобы можно было легче атаковать тех, кто оказывал им мужественное сопротивление, стоя на крепостных стенах и башнях. Но осажденные, решив сопротивляться врагу до конца, пускали копья и бесчисленное множество стрел, метали камни руками и из метательных орудий, прилагая все силы к тому, чтобы отогнать наших от их стены. Наши, в свою очередь, еще более рьяно бросались вперед и, прикрывшись щитами и плетенками, непрерывно пускали стрелы из лука и баллисты[409], метали камни величиной с кулак и бесстрашно пытались продвинуться к стене, чтобы тех, кто стоял на башнях, лишить мужества и спокойствия. Другие же, стоявшие в осадных башнях, то старались при помощи шестов придвинуть подвижную башню к укреплениям, то пускали из метательных орудий огромные камни в стену и пытались непрерывными ударами и частыми сотрясениями ослабить ее так, чтобы она рухнула. Некоторые при помощи малых метательных орудий, называемых манганами, из которых стреляли камнем меньшего веса, сбивали тех, кто охранял от наших внешние укрепления стен.

Но ни те, которые пытались протолкнуть осадные башни к стенам, не могли должным образом выполнить их намерение, ибо продвижению препятствовал огромный и глубокий ров, прорытый перед стенами, ни те, которые пытались метательными орудиями пробить в стене брешь, не достигли удовлетворительных результатов. Ибо осажденные спускали со стен мешки с соломой и отрубями, а также канаты и ковры, громадные балки и тюфяки, набитые ватой, чтобы этими мягкими и упругими вещами ослабить удары камней и свести на нет все усилия наших. Более того, они и сами поставили у себя орудия, притом в гораздо большем количестве, чем у нас, из которых забрасывали наших стрелами и камнями, чтобы препятствовать их действиям.

И вот, когда обе стороны, предельно напрягая свои силы, сражались со всей ожесточенностью, разгорелся такой беспощадный бой, длившийся с раннего утра до вечера, что стрелы и дротики сыпались на людей с обеих сторон, подобно граду; пущенные камни сталкивались в воздухе, и сражающиеся умирали во множестве и самой разной смертью. Напряжение и опасность были совершенно одинаковы на полях сражений и герцога[410], и Танкреда[411], и графа Тулузского[412], и других князей, ибо город, как упоминалось выше[413], был атакован с одинаковым рвением и пылом с трех сторон. Наши были более всего озабочены тем, чтобы, забросав ров щебнем, камнями и землей, можно было выровнять дорогу для продвижения осадных машин; напротив, усилия осажденных были направлены к тому, чтобы воспрепятствовать нашим в этом намерении. Тем, кто намеревался исполнить сие, они оказывали упорное сопротивление и наперебой бросали на орудия атаки горящие головни, огненные стрелы, вымазанные серой, маслом, смолой, и все то, что обычно служит горючим, чтобы поджечь их. Кроме того, они направляли на наши машины из своих громадных орудий, стоявших позади укреплений, такие ловкие удары, что у наших осадных башен едва не разбили основание, пробили бока, и одним сотрясением чуть не сбросили на землю тех, кто стоял наверху, чтобы сражаться оттуда. Но наши бросались на падающие головни и заливали их потоками воды, пытаясь укротить беспощадный пожар.

18. Итак, как мы уже сказали[414], полки герцога и графов[415], атаковавшие город с севера, с Божьей помощью добились того, что утомленные враги уже не осмеливались сопротивляться долее, а после того как глубокий ров был засыпан и укрепления перед стенами разрушены, они[416] могли беспрепятственно приблизиться к стене; и лишь изредка неприятель осмеливался предпринять против них что-либо через бойницы стен. Те же, которые находились в подвижной башне, по команде герцога бросали в матрацы, набитые ватой, и в мешки с соломой огонь; и тотчас дуновение северного ветра раздуло его в яркое пламя и погнало в город такой густой дым, надвигавшийся все беспощаднее, что защитники стен не были в состоянии открыть ни рот, ни глаза, и ошеломленные и приведенные в замешательство потоком густого дыма, оставили стены без защиты. Узнав об этом, герцог приказал тотчас же принести те балки, которые были отняты у неприятеля, положить их одним концом на осадную башню, а другим на стену и опустить откидную сторону башни, которая и легла на них, образовав нечто наподобие моста с весьма крепкой подпорой. Таким образом, то, что враги придумали для своей защиты, обернулось им на гибель... Как только они увидели, что наши овладели стеной и герцог со своим войском уже ворвался в город, то покинули они свои башни и укрепления и бросились бежать в узкие улицы.

19. Между тем герцог и те, кто были с ним, объединив свои силы, пробегали туда и сюда по улицам и площадям города с обнаженными мечами и разили безо всякого различия всех врагов, каких только могли найти, не взирая ни на возраст, ни на чин. И такое повсюду было страшное кровопролитие, такая груда отрубленных голов лежала повсюду, что уже невозможно было найти никакой дороги или прохода, кроме как через тела убитых. Уже наши вожди различными путями достигли почти середины города, совершая бесчисленные убийства, и огромная толпа народа, и без того склонная к убийству, да еще возбужденная жаждой крови неверных, следовала за ними, а граф Тулузский и другие вожди, которые сражались с ним в окрестностях горы Сион[417], еще ничего не знали о том, что город захвачен и победа в руках наших.

Но громкие крики наших, вступивших в город, и ужасные вопли, которые доносились с места избиения неверных, возбудили удивление в тех[418], кто оставался еще в той стороне города; они спрашивали себя, что бы значили эти необычные крики и смятение кричавшего народа? Наконец они узнали, что город захвачен и наши войска вступили в него. Тотчас покинули они башни и укрепления и бежали по разным направлениям, заботясь только о собственном спасении. Большинство из них бросились в крепость[419], так как она была поблизости, и там укрылись. И вот воины через мост, который без всякого труда был положен на стену, и по приставленным к стене лестницам наперебой бросились в город, не встретив ни малейшего препятствия. Как только они оказались в городе, они тотчас открыли южные ворота, которые находились поблизости с ними, чтобы остальные без труда могли войти сюда. Так вошел в город знаменитый и храбрый граф Тулузский, Исоадр — граф Дийский, Раймунд Пеле, Вильям из Сабраны, епископ Альберийский и многие другие знатные люди, чьи имена история для нас не сохранила, как и число их. Все они, собравшись в единое войско, вооруженное до зубов, ринулись через середину города, творя ужасное кровопролитие. Ведь те, которые, избежав герцога и его людей, думали, что смогут избежать и смерти, если побегут в другие части города, попали теперь в еще большую опасность, встретив этих[420]; избежав Сциллы, они натолкнулись на Харибду. Такая страшная резня врагов была учинена во всем городе, столько было пролито крови, что даже сами победители, должно быть, испытывали чувство отвращения и ужаса.

20. Большая часть народа бежала под портики храма[421], потому что он был расположен в отдаленной части города и еще потому, что был огражден стеною, башнями и крепкими воротами. Однако это не принесло спасения людям, ибо Танкред отправился туда немедленно с значительной частью всего войска. Он силой ворвался в храм и, уничтожив там бесчисленное множество народа, унес, говорят, оттуда несметное количество золота, серебра и драгоценных камней; правда, позже, когда улеглось смятение, возвратил все, как полагают, в целости. Потом и прочие предводители, перебив всех, кто встречался им в различных частях города, отправились в храм, в ограде которого, как они слышали, укрылось много людей. Они вступили туда с толпой всадников и пеших воинов и, не щадя никого, перекололи мечами всех, кого нашли там, и залили все кровью. Произошло же это по справедливому указанию Господню, чтобы те, кто оскверняли святыню своими суеверными обрядами и сделали ее чужой верному народу, собственной кровью очистили ее и искупили свое преступление смертью. Невозможно было смотреть без ужаса, как валялись всюду тела убитых и разбросанные части тела и как вся земля была залита кровью. И не только обезображенные трупы и отрубленные головы представляли страшное зрелище, но еще более приводило в содрогание то, что сами победители с головы до пят были в крови и наводили ужас на всякого встречного. В черте храма, говорят, погибло около 10 тысяч врагов, не считая тех, что были убиты там и сям в городе и устилали улицы и площади; число их, говорят, было не меньше. Остальные части войска разбежались по городу и, выволакивая, как скот, из узких и отдаленных переулков несчастных, которые хотели укрыться там от смерти, убивали их. Другие, разделившись на отряды, врывались в дома и хватали отцов семейств с женами, детьми и всеми домочадцами и закалывали их мечами или сбрасывали с каких-либо возвышенных мест на землю, так что они погибали, разбившись. При этом каждый, ворвавшись в дом, обращал его в свою собственность со всем, что находилось в нем, ибо еще до взятия города было согласовано между крестоносцами, что по завоевании его каждый сможет владеть на вечные времена по праву собственности, без смущения, всем, что ему удастся захватить. Потому они особенно тщательно осматривали город и более дерзко убивали граждан. Они проникали в самые уединенные и тайные убежища, вламывались в дома жителей, и каждый вешал на дверях дома щит или какое-либо другое оружие, как знак для приближающегося — не останавливаться здесь, а проходить мимо, ибо место это уже занято другими.

[Король Амори I]

1. ...Государю Амори[422] при вступлении на престол было 27 лет и правил он 11 лет и 5 месяцев.

2. Это был человек большой опытности в государственных делах, весьма мудрый и осмотрительный. Его речь была несколько затрудненной, не настолько, однако, чтобы это можно было считать недостатком, но достаточно, чтобы лишить его изящества и легкости изъяснения. Он чувствовал себя гораздо лучше, давая совет, чем произнося пышную или украшенную речь. В обычном праве, которым управлялось государство, он был весьма искусен и никем не был превзойден в этом отношении; проницательностью ума и справедливостью своих приговоров он выделялся среди всех знатных людей королевства. В опасных и трудных обстоятельствах, с которыми он часто сталкивался в своей мужественной и беспрерывной борьбе за расширение королевства, он всегда был полон сил, предусмотрителен, всегда сохранял бесстрашие и королевскую твердость. Был он не слишком образован, гораздо меньше брата[423]; но благодаря живому уму и хорошей памяти, любознательности (привычке постоянно задавать вопросы) и ревностному чтению в минуты отдыха от государственных дел, он был все же достаточно хорошо осведомленным в том, что обычно входило в обязанности короля. Он задавал замысловатые вопросы и сам испытывал удовольствие при разрешении их. Любил слушать исторические рассказы, предпочитая их всякому другому роду чтения, сохранял их в памяти и пересказывал потом легко и весьма точно. Он был поглощен серьезными делами, и никогда ни театром, ни игрой в кости. Его главным развлечением было направлять полет соколов и ястребов в преследовании добычи. Усталость он переносил терпеливо. И хотя был тучным и слишком толстым, не испытывал особенных неудобств от жары или холода. Десятину платил церкви сполна и без всякого затруднения, проявляя себя в этом отношении человеком благочестивым. Обедню слушал ежедневно с благоговением, разве что болезнь или какие-нибудь другие крайние обстоятельства мешали ему в этом. Брань и упреки, часто высказываемые против него втайне, а чаще публично, даже самыми ничтожными и презренными людьми, он переносил весьма терпеливо и так искусно скрывал свои чувства, что казалось будто он и не слыхал того, что услышал. В пище и питье был умерен и не выносил излишеств в том и другом. К своим наместникам выказывал такое доверие, что во время их управления не требовал от них никакого отчета и не выслушивал наговоров на их неверность; одни упрекали его в этом, другие почитали за добродетель и доказательство истинного доверия.

Но все эти дарования и качества характера умалял между тем один заметный недостаток, который как бы затуманивал только что описанные достоинства. Он был молчалив сверх всякого приличия и ему не хватало учтивости в обхождении. Дар любезного обращения, которым государь более всего привлекает к себе сердца подчиненных, был ему совершенно чужд. Редко случалось, чтобы он заговаривал с кем бы то ни было, если не был к тому вынужден необходимостью или если кто-то не докучал ему, обращаясь к нему первым. Этот недостаток был в нем особенно заметен, потому что брат его, напротив, был щедро награжден даром приятной речи и благожелательной приветливостью. Говорят, был он еще слишком чувствен и, да простит ему милостиво Господь, часто склонял к нарушению верности чужих жен. Кроме того, он сильно угнетал свободу церкви и истощил ее имущество частыми и несправедливыми поборами, так что в его управление она опустела, и вынуждал ее обременять себе непосильными долгами. Его страсть к деньгам была больше, чем то приличествует королевскому достоинству Он часто допускал соблазнять себя дарами, еще чаще удерживал их, вопреки строгим требованиям справедливости и права. В дружеской беседе со мной он пытался, впрочем, извинить свою корысть, говоря: «Каждый князь, и особенно король, всегда должен заботиться о том, чтобы не растратить своих денег, по двум основным причинам: во-первых потому, что имущество подданных всегда в сохранности, когда правитель не испытывает нужды; во-вторых, он должен иметь в своем распоряжении средства, которые могут доставить необходимое его королевству, если оно вдруг впадет в крайность. В таком случае предусмотрительный король должен быть особенно щедрым и совсем не экономить в своих расходах, чтобы всякий мог видеть, что не для себя, а для пользы государства берег он богатство». Даже его недоброжелатели не станут отрицать, что он выполнял эту свою обязанность в этих обстоятельствах. Ибо в момент большой опасности он не щадил ни расходов, ни собственных сил и трудов. Но богатство его подданных не было в полной безопасности, потому что он слишком часто пользовался любым незначительным предлогом для посягательства на их наследство.

3. Он был так пропорционально сложен, что был выше людей среднего роста и ниже чересчур высоких. Его красивое лицо и манера держаться обличали достоинство князя даже тем, кто его не знал. Глаза, полные блеска, были средней величины. Нос, как у брата, орлиный; волосы светлые и слегка закинутые назад. Превосходная и густая борода покрывала его щеки и подбородок. Однако смех его был так неумерен, что когда он смеялся, все его тело тряслось. Он охотно беседовал с мудрыми и благоразумными людьми, повидавшими чужие страны и знавшими чужеземные обычаи.

Я помню, как он однажды, страдая в Тире от затяжной, хотя и не опасной лихорадки, призвал меня, чтобы в часы отдыха и в промежутки между приступами дружески поговорить со мной о многом, и я ответил на ряд его вопросов, насколько позволяло время. Беседа наша[424] очень ободряла его. Среди заданных мне вопросов был один, который глубоко взволновал меня, во-первых, потому, что был он необычен и касался того, что едва ли подобает ставить под вопрос: чему нас учила всеобщая вера и во что должны мы твердо верить; и во-вторых, потому, что душа моя была тяжело ранена тем, что православный князь и сын православного питает сомнение в деле столь несомненном и колеблется в глубине своего сознания. В самом деле, он спросил, можно ли найти, кроме учения Спасителя и святых, последователей Христа (учения, в котором он не сомневается), другие способы доказательства доводами ясными и неоспоримыми необходимость грядущего воскресения? Потрясенный новизной вопроса, я ответил: «Довольно учения нашего Господа и Спасителя, в котором вполне ясно, на многих страницах Евангелия, указано на грядущее воскресение плоти; он заверяет, что придет как судья, чтобы судить живых и мертвых и мир огнем; избранным он дарует царство, приуготованное от сотворения мира, нечестивых же предаст вечному огню, который уготован дьяволу и ангелам его. Да и благочестивых уверений святых апостолов и отцов Ветхого Завета достаточно». На это он сказал: «Во все это я верую твердо, но ищу объяснения, которое могло бы доказать необходимость грядущего воскресения и другой жизни тем, кто это отрицает и не приемлет учения Христа». Я ему: «Возьмите на себя роль человека, мыслящего таким образом, и мы попробуем найти что-либо относительно этого». «Охотно», — ответил он. Тогда я спросил: «Веришь ли, что Бог справедлив?» Он: «Ничего нет более истинного, признаю это». Я: «Справедливо ли воздать добром за добро и злом за зло?» Он: «Истинно». Я: «Но ведь в этой жизни так не бывает, ибо некоторые добрые люди в этом мире терпят одни лишь несчастья и неудачи, а некоторые злые, напротив, наслаждаются неизменным благополучием, как показывают примеры каждодневной жизни. «Верно», — ответил он. Тогда я продолжал: «Значит это[425] произойдет в другой жизни, ибо не может Бог не быть справедливым в своих воздаяниях; следовательно будет другая жизнь и воскресение этой плоти, и тогда тот, кто заслужил добро или зло в этой жизни, должен будет получить награду или возмездие». Тут он сказал: «Я вполне удовлетворен, ты удалил из сердца моего всякое сомнение». Такие и подобные беседы очень укрепляли его.

[О Герберте Орильякском]

[Битва при Гастингсе]

238... Раздавшийся радостный крик[433] призвал всех к кораблям. Сам герцог[434] первым с материка отплыл в море, и ожидал остальных, став на якоре почти посредине пролива[435]. И вот все подплыли к пурпурному парусу флагманского судна; и после того как поели, благоприятным курсом прибыли в Гастингс[436]. Сходя с корабля, Вильгельм оступился, но обратил это в доброе предзнаменование, когда воин, стоявший рядом, воскликнул: «Вы обнимаете Англию, герцог, будущий ее король!»[437] Все войско он удержал от грабежей, предупредив, что следует беречь все, чем вскоре будут они владеть; и в течение следующих пятнадцати дней оставался таким спокойным, что казалось, ни о чем он не думает меньше, чем о войне.

239. Тем временем Гарольд[438] возвращался с битвы с норвежцами; он считал себя счастливым, потому что победил, мне же он кажется несчастным, потому что добыл победу предательством[439]. И когда новость о высадке нормандцев дошла до него, он, как был раненый в бою, тронулся в путь к Гастингсу с весьма незначительным войском. Нет сомнения, что судьба безвременно похищала его, потому что он не захотел призвать вспомогательные войска, да если бы и захотел, то не смог бы найти многих добровольцев; ибо, как я уже сказал выше[440], все были ему враждебны, потому что один присвоил он северные трофеи. Все же он выслал вперед людей разведать о численности и силе врага; их, захваченных в лагере, Вильгельм приказал провести по палаткам и после щедрого угощения невредимыми отпустить к их господину. По возвращении их, Гарольд спросил, какие они принесли новости; они же, восхвалив возвышенными словами благородную доверчивость полководца, серьезно добавили, что почти все в его войске похожи на священников, потому что лица у них вокруг губ выбриты. (Англы ведь оставляют над губами волосы нестриженными, отпуская их на всю длину, что даже и Юлий Цезарь в книге о Галльской войне[441] называет национальным обычаем древних жителей Британии.) Король улыбнулся простоте рассказчиков, заметив с легким смехом, что то были не священники, а воины, решительные в бою и непобедимые духом. И тут вступил в разговор его брат Гурт, юноша на грани зрелости, не по возрасту мужественный и рассудительный. «Если, — сказал он, — ты наперед превозносишь доблесть нормандцев, мне кажется безрассудным сражаться с тем, кому ты уступаешь и в силе и в заслугах. Ведь не станешь ты отрицать, что добровольно или по принуждению дал ему[442] клятву. Поэтому ты поступил бы благоразумнее, если бы, отказавшись от грозной необходимости, позволил нам испытать исход боя: мы, свободные от всяких обязательств, по праву обнажим мечи за отечество. Если ты сам вступишь в бой, смотри, как бы не пришлось тебе бежать или умереть; но если вступим в бой одни мы, это в любом случае будет на пользу твоему делу; потому что ты сможешь и возвратить бежавших, и отомстить за мертвых».

240. Гарольд в своей безрассудной опрометчивости не захотел благосклонно выслушать советчика, считая низким и недостойным его прошлой жизни обращаться в бегство при какой бы то ни было опасности; и с подобным бесстыдством, или, выражаясь мягче, неблагоразумием, он отпустил монаха, посла Вильгельма, не удостоив его в возбуждении и доброго взгляда, моля только о том, чтобы бог рассудил между ним и Вильгельмом. А предложено ему было одно из трех: или он отказывается от королевства, согласно с условием, или будет владеть им на правах вассала или, по крайней мере, пусть дело решит поединком на виду у того и другого войска...

241. Итак, храбрые вожди той и другой стороны готовились к бою, каждый по обычаю своей отчизны. Англы, как мы узнали, ночь напролет провели без сна, пьянствуя и распевая песни, а утром без промедления двинулись на врага. Все пехотинцы, вооруженные обоюдоострыми топорами, сомкнув перед собой соединенные щиты, образовали непроницаемый клин. Это и обеспечило бы им в тот день безопасность, если бы нормандцы, по своему обыкновению, притворным бегством не внесли расстройства в плотно сомкнутые их ряды. Сам король, пеший, стоял с братьями возле знамени, чтобы при общей, равной для всех, опасности никто и подумать не мог о бегстве. Знамя это Вильгельм послал после победы папе[443]; на нем было роскошно вышито золотом и драгоценными камнями изображение сражающегося воина.

242. Напротив, нормандцы, посвятившие всю ночь исповеди в своих грехах, утром укрепили душу принятием тела Господня[444]. Пехота с луками и стрелами составила авангард, конница, разделившаяся по флангам, расположилась в арьергарде. Герцог с безмятежным лицом, громко возгласив, что Бог будет милостив к нему, ибо дело его правое, потребовал оружие. И когда в спешке слуги надели на него доспехи задом наперед, он исправил оплошность смехом, молвя: «Так храбрость обратит мое герцогство в королевство». Потом он запел песнь о Роланде, дабы примером воинственного мужа вдохновить бойцов, и, по воззвании к помощи Божьей, с обеих сторон началось сражение. Бились ожесточенно большую часть дня, и ни одна из сторон не уступала. Убедившись в этом, Вильгельм дал сигнал к мнимому бегству с поля брани. В результате этой хитрости боевые ряды англов расстроились, стремясь истреблять беспорядочно отступающего врага, и тем была ускорена собственная их гибель; ибо нормандцы, круто повернувшись, атаковали разъединенных врагов, и обратили их в бегство. Так, обманутые хитростью, они приняли славную смерть, мстя за свою отчизну. Но все же они и за себя отомстили с лихвой, и, упорно сопротивляясь, оставляли от своих преследователей груды убитых. Завладев холмом, они сбрасывали в котловину нормандцев, когда те, объятые пламенем [борьбы], упорно взбирались на высоту, и истребили всех до единого, без труда пуская в подступающих снизу стрелы и скатывая на них камни. Кроме того, выйдя каким-то коротким, известным им, переходом к крутому упорно сопротивляясь, оставляли от своих преследователей груды трупов, он сравнялся с полем. Борьба шла с переменным успехом, победа склонялась то к тем, то к другим, пока Гарольд был жив. Когда же он пал, сраженный стрелой в голову, отступление англов не прекращалось уже до самой ночи.

243. Доблесть обоих вождей была в этом бою замечательна. Гарольд, не довольствуясь даром полководца воодушевлять других, ревностно выполнял службу рядового воина. Часто он разил врага в упор, так что никто не мог безнаказанно приблизиться к нему, чтобы тотчас от одного удара не пали и конь и всадник. Вот почему, как я сказал, пораженный роковой стрелой с расстояния, он сдался смерти. Какой-то воин мечом пронзил бедро простертого на земле [короля]; за этот гнусный и постыдный поступок Вильгельм заклеймил его позором и изгнал со службы.

244. Вильгельм также ободрял воинов своим голосом и присутствием; сам первый устремлялся в гущу врага. Так что всюду он неистовствовал, всюду скрежетал зубами; трех превосходных коней, которые были ранены под ним, потерял в этот день. Сила и дух бесстрашного вождя между тем не ослабевали, хотя телохранители тихонько и по дружески сдерживали его. Он оставался таким до тех пор, пока наступившая ночь не увенчала его полной победой. И нет сомнения, что рука Божья покровительствовала ему, потому что врагам не удалось пролить ни капли его крови хотя в него метали множество копий.

[Характер Вильгельма Рыжего]

312. Он[445] отличался великодушием, которое сам с течением времени омрачил безмерным высокомерием; так незаметно вползали в его душу пороки, что он уже не мог отличить их от добродетели. Долгое время люди гадали, к чему он склонится, во что в конце концов выльется его врожденное свойство? В начале своего правления, еще при жизни архиепископа Ланфранка[446], он воздерживался от всяких проступков, и можно было надеяться, что он будет единственным образцом королей. Однако по смерти [Ланфранка], спустя немного времени, он стал проявлять себя по-разному, так что пороки уравновешивались добродетелями. А уже в последние годы остывающее стремление к добродетели распалило в нем пристрастие к пороку. И его щедрость обернулась расточительством, великодушие высокомерием, строгость жестокостью. Да позволено будет мне милостью королевского величества не утаить истину: он недостаточно почитал Бога, людей и вовсе никак. Если кто назовет это тесно связанным, он не ошибется; ибо мудрым следует держаться правила, что Бог должен быть почитаем во веки веков, человек в зависимости от обстоятельств. Вне дома и на людях он держался надменно, окидывая грозным взглядом присутствующих; и, преисполненный суровости, свирепым голосом отталкивал собеседника. Из страха перед обеднением и перед вероломством других, насколько это можно предположить, он больше чем следует был предан корыстолюбию и жестокости. Дома и за столом в частном обществе он давал волю всяческому легкомыслию и много шутил; остроумнейший насмешник, он даже иной раз и свой промах обращал в шутку, лишь бы ослабить злословие по этому поводу...

313. ...Когда в самом начале своей власти, опасаясь смуты, он собрал солдат, то считал, что ни в чем не стоит отказывать им, и обещал еще большее вознаграждение в будущем. А в результате, поскольку он непрерывно расточал отцовское состояние, а доходы ему начислялись тогда умеренные, богатство его стало убывать; но склонность к щедротам осталась, ибо привычка даяния стала почти второй натурой. Это был человек, который не умел ни определять стоимость какой-либо вещи, ни судить о ценности товаров; торговец мог по своей прихоти вытянуть у него за товар любые деньги, а солдат просить любое жалование. Он предпочитал, чтобы цена его одежды была непомерно высокой, и сердился, если кто уменьшал ее. Как-то раз утром, обуваясь в свои новые башмаки, он спросил слугу, что они стоят. И когда услыхал в ответ: «Три шиллинга», то, полный негодования, в ярости вскричал: «Ты, сын шлюхи! пристало ли королю носить такие дешевые башмаки? ступай и принеси мне другие, купленные за серебряные марки». Тот вышел и принес ему башмаки гораздо дешевле, соврав, что они за столько и куплены, как он приказал. «Вот эти, — молвил король, — достойны королевского величия». Подобным же образом слуга назначал цену его одежды, какая была ему угодна, извлекая из этого немалую пользу для себя.

314. Слух о его щедрости между тем разошелся по всему Западу, и достиг даже Востока. К нему приходили воины со всех областей, лежащих по эту сторону гор, которых он сам награждал самыми неумеренными выплатами; и вот, когда ему уже нечего было давать, он, издержавшийся и обедневший, обратил свои помыслы к вымогательствам. Намерение короля поощрял священник Ранульф, подстрекатель его алчности, человек низкого рода, возвысившийся лишь благодаря своему острословию и ловкости. Всякий раз как издавался королевский указ об уплате Англией определенного налога, он удваивал его, этот разоритель богатых, губитель бедных, присвоитель чужих наследств. Неодолимый стряпчий, не знающий меры ни в словах, ни в действиях, одинаково неистовый как против смиренных, так и против строптивых; не раз люди с усмешкой говорили, что он единственный из людей, кто знает, как употребить свои способности, чтобы, не тяготясь ненавистью других, ублаготворять лишь своего господина. По его наущению священные церковные должности по смерти пасторов выставлялись на продажу; ибо, как только приходило известие о кончине какого-либо епископа или аббата, тотчас туда посылался королевский чиновник, который описывал все имущество, и весь доход на будущее, таким образом, отходил в королевскую казну. Тем временем подыскивалось подходящее лицо, которое могло заступить место умершего, не по его моральным достоинствам, а за деньги; и в конце концов, как бы мне выразиться, незанятая должность присуждалась, купленная, однако, за большие деньги. Это казалось тем недостойнее, что во времена его отца по смерти епископа или аббата все доходы сохранялись в целости для передачи их следующему пастору; и избирались лица истинно достойного благочестия. Но минуло всего несколько лет, и все переменилось. Не было человека богатого, кроме как мытаря, не (было чиновника, кроме стряпчего, не было священника, разве только (я воспользуюсь словом не совсем латинским) обслуживатель церкви[447]. Любой ничтожный человечишко, любой преступник немедленно выслушивался, стоило ему только заикнуться о выгоде для короля: петля освобождала шею грабителя, посули он королю прибыток. Воинская дисциплина ослабла, придворные расхищали собственность народа, потребляли их добро, чуть ли не вырывая кусок хлеба изо рта несчастных. В то время носили длинные волосы, роскошные одежды, тогда же выдумали туфли с загнутыми носками. Образ поведения юношей был в том, чтобы изнеженностью соперничать с женщинами, походку иметь расслабленную и небрежную и щеголять обнаженным телом. Выхоленные, они против воли оставались тем, чем создала их природа, эти развратители чужого целомудрия, расточители своего собственного. Шайка женоподобных юнцов и стаи блудниц наводняли двор; так что не случайно сказано кем-то мудрым, что счастлива была бы Англия, если бы править ею мог Генрих[448].

321. ...О характере [Вильгельма] читатель может составить себе представление из того, о чем мы рассказали. Если все же кто-нибудь пожелал бы узнать о его физическом облике, пусть знает, что телосложения он был коренастого, румяный, с чуть рыжеватыми влосами; лицо открытое, глаза разные, с какими-то блестящими крапинками; поразительно сильный, хотя и невысок ростом, с животом чуть выдающимся. Красноречием не обладал вовсе, но страдал заиканием, особенно в раздражении...

[Генрих I]

390. Генрих, младший сын Вильгельма Великого, родился в Англии в третий год после прибытия туда его отца. Мальчик уже тогда по всеобщему желанию был отменно воспитан, потому что один из всех сынов Вильгельма был рожден для царствования, и, казалось, ему именно и должно принадлежать королевство. Итак, первые годы обучения в школе он провел в изучении свободных искусств и так впитал жаждущим сердцем сладостность книг, что впоследствии никакие военные потрясения, никакие государственные заботы не могли изгладить их из его замечательной памяти. Впрочем, он не читал много публично и не напевал, разве что потихоньку. Его образование, хотя и приобретенное, сказать по правде, урывками, служило ему большим подспорьем в искусстве управления, соответственно с тем изречением Платона, которое гласит: «Счастливо было бы государство, если бы в нем властвовали философы или властители философствовали»[449]. Наставленный в философии не так уж слабо, он мало-помалу с течением времени учился, как усмирять жителей провинций миролюбием; никогда не позволял своим солдатам начинать военных действий, кроме как в случае крайней необходимости. Итак, с детства лелея надежду на королевство, он укреплял ее науками. И нередко, даже в присутствии отца, вспоминал пословицу: «Невежда на троне есть осел в короне». Рассказывают также, что родитель его, прекрасно зная его нрав, всячески взращивал в нем непреклонную рассудительность: его, обиженного одним из братьев[450] и льющего слезы, он ободрял словами: «Не плачь, сын, и ты будешь королем»...

393. После смерти короля Вильгельма, как сказано выше[451] и торжественной церемонии королевских похорон [Генрих] был избран королем, правда, после некоторых разногласий[452] среди дворян, которые возникли вначале и стихли [вскоре]... Итак, немедля издав указ по всей Англии, он отменил несправедливые установления своего брата и Ранульфа; умерил налоги, освободил узников; изгнал со двора прощелыг, восстановил во дворце пользование в ночное время светильниками, что было прервано при его брате; сполна восстановил умеренность старых законов[453], и, дабы они не могли быть нарушены, утвердил их клятвой своей и клятвой всей знати. Поэтому, казалось, радостный день засветлел для народа, когда после непроглядного мрака тревог засиял свет ясных обещаний. И уж поистине вызвало всеобщее ликование известие о том, что Ранульф, этот подонок из подонков, брошен в темницу, а за Ансельмом[454] поспешно отправлены послы. Вот почему при громких возгласах и рукоплесканиях народа [Генрих] был коронован в Лондоне в августовские ноны, в четвертый день[455] после смерти брата...

411. Он был деятелен и предусмотрителен в делах своего государства, непоколебим в его защите; удерживал от войн, насколько мог, с честью; когда же полагал нужным не проявлять терпения, суровый блюститель справедливости отражал встречную опасность щитом своей доблести. Постоянный в неприязни или дружелюбии к кому-либо, он воздавал страшным гневом одним, королевским великодушием другим, врагов доводя до отчаяния, друзей и подчиненных возвышая до завидного положения. Ведь и философия признает первой и величайшей заботой хорошего правителя «ниспроверженных щадить и ниспровергать горделивых»[456]. Непреклонный в отправлении правосудия, он управлял народом спокойно, знатью учтиво. Отыскивал с величайшим тщанием скрывшихся воров и мошенников, и, когда находил, наказывал; не пренебрегал и менее важными делами[457]...

412. Он был выше людей низкорослых, но уступал высоким; волосы черные, поредевшие ото лба, глаза с мягким блеском, мускулистая грудь, полное тело. Он любил шутить в подходящее к тому время, и многообразие дел не мешало ему быть приятным в обществе. Не стремясь к воинской славе, он говорил, подражая словам Сципиона Африканского: «Моя мать родила меня правителем, не солдатом». Вот почему мудростью он не уступал никому из современных королей, и даже можно сказать, что из всех предшествующих королей Англии он, бесспорно, был первый, кто охотнее сражался благоразумием, нежели мечом: если мог, добывал победу без кровопролития, если не мог иначе — то малой кровью. В течение всей своей жизни он был совершенно свободен от непристойных влечений, потому что, как мы слышали от сведущих людей, он вступал в связь с женщинами не для удовлетворения страсти, но ради продолжения рода, не считая достойным снисходить до случайных сношений, разве что в случае, когда королевское семя могло произвести этот эффект. Он был хозяином над своей плотью и не подчинялся страсти, как раб. В еде не капризный, он скорее удовлетворял голод, чем пресыщался различной снедью; никогда не пил, но только утолял жажду, порицая малейшее уклонение от воздержанности как в себе самом, так и в других. Сон его был тяжелым и часто прерывался всхрапыванием. Красноречием он обладал скорее случайным, нежели выработанным, не стремительным, но достаточно развитым.

Пролог

Я часто и подолгу размышлял о переменчивости и превратности дел земных, об их разнообразном и беспорядочном развитии; и так как я думаю, что мудрый человек никоим образом не должен быть к ним привязан, то прихожу к заключению, рассудив здраво, что следует от них удаляться и освобождаться. Ибо долг мудрого человека не крутиться наподобие вертящегося колеса, но укрепиться в постоянстве добродетели, наподобие четырехгранного тела. Итак, поскольку изменчивость земных дел не может прекратиться, кто из здравомыслящих станет отрицать, что мудрый человек должен, как я сказал, от них отвернуться и [обратиться] к постоянному и неизменному царству вечности? Это — Божье царство небесного Иерусалима, по которому тоскуют, находясь в странствии, дети Господни, подавленные запутанностью дел земных, словно вавилонским пленом. Потому что существует ведь два царства: одно временное, другое вечное, одно — земное, другое небесное, одно царство дьявола, другое — Христа, первое — Вавилон, второе — Иерусалим, как сообщают католические писатели[458].

Но так как многие из язычников писали больше об одном из них, с тем, чтобы поведать потомкам о деяниях своих предшественников, то оставили они нам множество свидетельств их доблестных дел, как считали они сами, по суждению же наших [писателей] нескончаемых несчастий. Сохранились превосходные сочинения об этом Помпея Трога, Юстина, Корнелия[459], Варрона, Евсевия, Иеронима, Орозия, Иордана и многих других, как наших, так и их[460] писателей, перечислять которых было бы долго, где проницательный читатель сможет найти не столько историю, сколько мрачную картину человеческих бедствий. Это происходит, как мы думаем, в соответствии с разумным и предусмотрительным распределением творца, чтобы суетные люди, желающие предаваться бренным земным делам, могли бы быть по крайней мере устрашены превратностями их судеб и через тяготы быстротекущей жизни направлены от творения к познанию творца. Но мы, помещенные как бы в конце времен, не столько читаем о несчастиях смертных в их книгах, сколько находим их в нас самих из опытов нашего времени. Ибо, чтобы мне не говорить о другом, Римская империя, которая у Даниила[461] сравнивается с железом за свое единовластие в целом, покоренном войной, мире — у греков это называется монархией, — превратилась в результате многочисленных перемен, особенно в наши дни, из самой знаменитой в чуть ли не в наихудшую; так что, по словам поэта[462], едва остался «великого имени призрак». Ведь перенесенная из Рима к грекам[463], от греков к франкам, от франков к лангобардам, от лангобардов снова к немецким франкам, эта империя не только одряхлела и состарилась, но из-за своей переменчивости, подобно легким камешкам, перебрасываемым водой туда и сюда, собрала на себя множество грязи и получила различные повреждения. Таким образом, земные несчастия проявляются даже в самой главе мира и его[464] падение предвещает гибель всему телу.

Но удивительно ли, что изменчива человеческая власть, когда даже мудрость смертных слабеет? Ведь, читаем мы, в Египте была такая мудрость, что, по словам Платона[465], греческих философов назвали бы там детьми несмышлеными. Даже Моисей[466], законодатель, когда Бог с ним говорил «как бы кто говорил с другом своим» и наполнил его божественной мудростью, не постыдился быть наученным всей мудрости египетской[467]. Не великий ли тот патриарх, Богом поставленный отец народов, Авраам, сведущий в халдейской науке и одаренный мудростью, по предписанию Бога[468] оставил свой образ жизни[469], но не отрекся от мудрости? И все же этот Вавилон, не только известный своей мудростью, но «краса царства, гордость халдеев», согласно пророчеству Исайи, сделался без надежды на возрождение убежищем сирен, домом драконов и страусов, логовищем змей[470]. Да и Египет, как рассказывают, в большей своей части «необитаем и непроходим»[471]. Добросовестный исследователь истории узнает, что наука была перенесена оттуда[472] к грекам, затем к римлянам, наконец к галлам и испанцам. И следует заметить, что вся земная власть и наука зародились на Востоке и идут к концу на Западе[473], и в этом проявляется непостоянство и бренность всего земного. Более обстоятельно мы покажем это, с благоволенья Божия, в следующих главах[474]

Итак, поскольку этой и подобной очевидностью доказывается изменчивость мира, я счел необходимым, дорогой брат Изенгрим[475], в ответ на твою просьбу написать историю, чтобы с Божией помощью показать нищету граждан Вавилона, а также великолепие царства Христа, на которое уповают жители Иерусалима после этой жизни и которое должны они ждать и предвкушать уже в этой жизни. Я задумал описать потрясения и бедствия первого, если Бог даст, до нашего времени, и не умолчать о надеждах на будущее [царство], насколько я смогу собрать материал из Священного писания, вспомнив и о его гражданах, странствующих в этой жизни. Следую же я в этом сочинении чаще всего известным светилам церкви Августину и Орозию, и из этих источников намерен черпать то, что относится к делу и замыслу. Из них первый рассуждает весьма увлекательно и красноречиво о становлении, развитии и предопределенном конце славного царства Божьего, о том, как оно постоянно распространялось среди граждан мира и какие его граждане и правители выдавались в различные эпохи над какими правителями и гражданами мира. Второй в ответ тем, кто попусту молол вздор, предпочитая прежние времена христианскому времени, составил ценнейшую историю о разных делах человеческих и печальнейших событиях, о войнах и опасностях, связанных с ними, о смене царской власти от основания мира до его собственного времени. Следуя по их стопам, я решил говорить о двух царствах, так чтобы не упустить нити истории и чтобы благочестивый читатель мог обратить внимание на то, чего следует страшиться в мирских делах, переменчивость которых причиняет неисчислимые беды, а пытливый и любознательный исследователь смог найти последовательный рассказ о минувших событиях.

И я не думаю, чтобы меня справедливо можно было упрекнуть в том, что я, несмотря на свою неопытность, отважился писать после людей столь высокой мудрости и красноречия, поскольку я лишь сократил то, что они сами описали обстоятельно и пространно, а то, что было совершено после их времени гражданами этого мира на благо или во вред Божьей церкви, изложил подробно, хотя и безыскусственным стилем. Мне также не хотелось бы думать, что ко мне может относиться этот вот стих сатирического поэта:

потому что я не из нескромности или легкомыслия, но из привязанности, которая всегда может оправдать неопытность, отважился взять на себя столь тяжелый труд, хоть я и неопытен. И никто не смог бы по справедливости уличить меня во лживом изложении событий, которые сравнительно с обычаями нашего времени возможно покажутся невероятными, так как я до самого недавнего времени ничего не поместил [здесь] другого, кроме того, что отыскал в сочинениях надежных авторов, и то лишь немногие из многих. Если некоторые из них в своих описаниях сохраняли апостольскую простоту, я не считал, что по этой причине следует пренебрегать ими. Ведь как чрезмерная искусность порою чревата ошибками, так святая простота всегда подруга истины.

Итак, намереваясь говорить о гибельной изменчивости этого мира и о счастливой неизменности того, взовем к Богу, который терпеливо перенес тревожную запутанность этого мира и явлением своим возвысил и прославил радостную безмятежность другого, чтобы с его помощью мы могли бы сказать то, что ему угодно.

Первая книга доходит до Арбата[477] и переноса Вавилонской империи в Мидию, и до начала Римской власти.

Вторая продолжается до гражданской войны римлян, борьбы между вождями Юлием[478] и Помпеем, до убийства Цезаря и до Рождества Христова.

Третья до Константина[479] и времени христианской империи, и перехода империи к грекам.

Четвертая до Одоакра[480] и вторжения в империю ругиев[481].

Пятая до Карла[482] и перенесения империи к франкам, и до разделения империи и власти при его внуках.

Шестая до Генриха IV и схизмы между империей и папством, до обнародования анафемы императора, изгнания папы Григория VII[483] из Рима и смерти его в Салерно.

Седьмая до восстания римского народа и до девятого года правления короля Конрада[484].

В восьмой речь идет об Антихристе, о воскрешении мертвых и о конце двух царств.

[1066 год]

35. В год 1066 от воплощения Христа была видна звезда, которую называют кометой, и недостатка в ее воздействии не было. Ибо в тот же самый год Вильгельм[485], граф нормандский, завоевал Великобританию, которая теперь называется Англией и, убив короля ее Геральда, всю страну подчинил своей власти, поселил там норманнов, а сам правил как король. В следующем году король[486] взял в жены Берту, дочь итальянского маркграфа Оттона, и отпраздновал свадьбу в Трибуре. Но папа римский[487] предал короля анафеме[488] после того как неоднократно призывал его к покаянию, и по его, как говорят, совету и предписанию Радульф[489], герцог Швабский, был избран королем некоторыми князьями. Однако он спустя немного времени был убит в открытом бою, а Германн[490], граф Лотарингский, занял его место, но и сам вскоре был убит приверженцами короля. Я читаю и перечитываю историю римских королей и императоров, но до Генриха никого не нашел среди них, кто был бы отлучен от церкви римским папой или лишен власти, разве что, кто сочтет за анафему то, что Филипп[491] на короткое время был помещен римским папой среди кающихся, а Феодосий[492] за кровопролитие был отвергнут святым Амвросием от врат церкви.

ПИЛАТ

ИЗ «ПИСЬМОВНИКА»

ЛЮБОВНЫЕ ЭЛЕГИИ

Пролог

Так уж повелось меж людьми, что если до слуха толпы дойдет что-либо новое, то обычно мнения ее резко расходятся: одни встречают это новое рукоплесканиями и утверждают, что все, ими услышанное, заслуживает хвалы, другие — то ли по невежеству то ли уязвленные жалом зависти, то ли разжигаемые враждой — не признают даже того, что выражено прекрасно и требуют, чтобы стихи, превосходно выкованные, были снова положены под молот[530]. Удивительно, что человеческий род так извратил свою изначальную природу, — ведь согласно ей, все, сотворенное Богом, создано им очень хорошо, — что он стал более склонен к осуждению, чем к снисходительности, и то, что можно было бы оценить так или иначе, он охотнее порицает, чем истолковывает с благосклонностью.

Вот этого-то я и опасался, моя «Александреида», и долго намеревался скрывать этот труд, над которым работал целых пять лет, и либо вовсе уничтожить его, либо хранить в тайне, по крайней мере, покуда я жив. Но наконец я все же решил выпустить тебя в свет, чтобы осмелилась ты включиться в число произведений, доступных для всех. Ведь не считаю же я себя лучше Мантуанского поэта[531], творения которого превосходят талант любого смертного; но и они были терзаемы языками его противников-поэтов, которые осмеливались уже после его смерти упрекать того, с кем при его жизни никто не мог сравниться. Да и Иероним, муж красноречивейший и благочестивейший, нередко в предисловиях к своим сочинениям возражает своим завистникам и дает ясно понять, что среди писателей никто не может считать себя в безопасности, — раз уж человека, пользующегося всеобщим признанием, уязвляют своим жалом завистники.

Поэтому я хочу попросить читателей этого небольшого труда — если кто-нибудь с любовью прочтет его и если он найдет в нем что-либо, заслуживающее осуждения или насмешки, — пусть примет во внимание и краткость срока работы, и возвышенность самой темы, к которой, как свидетельствует Сервий, никто из древних поэтов не решился приступить. Пусть, учтя все это, он научится снисходительно судить о многом таком, что, строго говоря, могло бы подвергнуться осуждению. Но об этом — довольно! Теперь приступим к делу неотложному: чтобы тот, кто захочет что-либо нужное разыскать, мог с легкостью это найти, разделим все произведение на главы.

[Александр и Аристотель]

[Заговор Природы против Александра]

[Речь Александра к войску]

[Смерть Александра]

[Изенгрим поступает в монастырь]

[Изенгрим в монастырском погребе]

Угрызения Бурнелла

Мнение Бурнелла о различных существующих орденах

О цистерцианских монахах

Новый орден

Вступление I

Вступление II

КНИГА О ГЕТЕ И БИРРИИ, ИЛИ АМФИТРИОНЕИДА

ИЗГНАНИЕ ИЗ БОЛЬНИЦЫ КАПИТУЛА

Братия ответствует:

Примас:

ШУБА БЕЗ МЕХА

ФЛОРА

ЖИЗНЬ БЛУДНИЦЫ

ОРФЕЙ В ЗАГРОБНОМ МИРЕ

ПОСЛАНИЕ К АРХИКАНЦЛЕРУ РЕГИНАЛЬДУ, АРХИЕПИСКОПУ КЕЛЬНСКОМУ

ИСПОВЕДЬ

ПРОПОВЕДЬ

Я, НЕДУЖНЫЙ СРЕДЬ НЕДУЖНЫХ...

СТИХ О СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИИ

Припев.

Припев.

«ДЛЯ СИОНА НЕ СМОЛЧУ Я...»

ОБЛИЧЕНИЕ РИМА

СТИХ О СИМОНИИ

ОБЛИЧЕНИЕ ДЕНЕГ[605]

СТИХ ОБ УПАДКЕ УЧЕНОСТИ

БЕЗУМНЫЙ МИР

ФОРТУНА

ВЕСЕННЯЯ ПЕСНЯ (1)

ВЕСЕННЯЯ ПЕСНЯ (2)

БЕЗЗАБОТНАЯ ПЕСНЯ

Припев:

Припев.

Припев.

Припев.

ПРАЗДНИЧНАЯ ПЕСНЯ

ЛЮБОВНАЯ ПЕСНЯ

ПРЕНИЕ ФЛОРЫ И ФИЛЛИДЫ

ВЕЧЕРНЯЯ ПЕСНЯ

ПАСТОРАЛЬ

НАЧАЛО ПАСТОРАЛИ

ЖАЛОБЫ ДЕВУШКИ

ПРОКЛЯТИЕ ВЕНЕРЕ

КАБАЦКАЯ ПЕСНЯ