Пан Тадеуш

Как не запомнить лет, когда в полях весною

Ты юношей бродил, с двустволкой за спиною;

Препятствий никаких в дороге не встречалось,

Чужая от своей межа не отличалась!

Охотник на Литве — корабль в открытом море,

Куда глаза глядят, несётся на просторе!

То смотрит в небеса, подобно астрономам,

Погоду узнаёт по признакам знакомым,

То землю слушает; с другими молчалива,

С ним разговорчива зато она на диво;

Чу! Дёрнул коростель, искать его напрасно, —

Как щука в Немане, он в зелени атласной.

Там колокольчиком весенним льются песни,

А жаворонка нет, он скрылся в поднебесьи.

Тут воробьёв вспугнул орлиный клёкот грозный,

Пугает так царей комета в выси звёздной [1].

Вон ястреб в синеве повис насторожённый,

Дрожа, как мотылёк, булавкою пронзённый;

Едва завидит он добычу острым взором,

Как тотчас с высоты метнётся метеором,

Когда же, господи, закончатся скитанья,

И мы на родину вернёмся из изгнанья!

Ударим конницей на зайца и лисицу

И дружно выступим пехотою на птицу!

Домашние счета заменят нам газеты,

А косы и серпы — клинки и пистолеты!

Вот солнце поднялось, лучи прокрались снова

Сквозь щели узкие на ригу Соплицова

И на душистое рассыпанное сено,

Где летом молодёжь спала обыкновенно;

Полоски золота, в глухую темь проёма,

Как ленты из косы, струились невесомо.

Светило раздразнить лучами спящих хочет,

Как девушка цветком любимого щекочет.

Чирикать воробьи пустились на рассвете,

Загоготал гусак, за ним другой и третий,

Вот утка крякнула, наскучивши молчаньем,

Скотина ей в ответ отозвалась мычаньем.

Все поднялись уже, лежит один Тадеуш,

Он после ужина взволнован был, и где уж

Сомкнуть глаза ему! И петухи пропели,

А он всё вертится бессонный на постели,

И в сене, как в волнах, под утро утонул он,

Спал до тех пор, пока в глаза ему не дунул

Холодный ветерок. Он глянул, беспокоясь,

То бернардин вошёл, в руке сжимая пояс.

«Surge, puer!» сказал и тотчас для острастки

Он поясом взмахнул с угрозой, полной ласки [2].

А во дворе уже охотники толпятся,

Выводят лошадей, галдят и суетятся,

Повозки катятся, всё делается споро,

Вот грянула труба и выпущена свора.

Завидев лошадей, псарей и доезжачих,

Борзые прыгают на радостях собачьих,

Визжат и мечутся, — что делается с псами!

Бегут и головы суют в ошейник сами!

Должна удачной быть, по признакам, охота.

Дал Подкоморий знак скорей открыть ворота.

Один вслед за другим, все едут тихо, чинно,

И растянулся ряд в дороге цепью длинной:

Асессор посреди, с Нотариусом рядом,

Грозят по временам друг другу мрачным взглядом,

На поединок свой они, как люди чести,

В беседе дружеской неспешно едут вместе.

Асессор Сокола ведёт благопристойно,

И держит Куцого Нотариус спокойно.

Коляски позади, а сбоку кавалькадой

Гарцует молодёжь — покрасоваться рада.

Ксёндз Робак по двору похаживал без спешки,

Творил молитвы он, но не сдержал усмешки.

При виде юноши, ещё раз оглянулся

И поманил его. Тадеуш встрепенулся,

Ксёндз пальцем погрозил Тадеушу сурово,

Но на вопрос его не отвечал ни слова.

Как ни выспрашивал Тадеуш бернардина,

Тот оставался нем и с набожною миной

Надвинул капюшон, окончивши молиться [3].

Пришлось Тадеушу в сомненьи удалиться.

Меж тем охотники борзых попридержали,

На месте замерли, покрепче сворки сжали,

И каждый призывал к молчанию другого,

Уставясь на Судью; приметил тот косого,

На камень поднялся — и прочим с возвышенья

Он знаками давал свои распоряженья.

Все поняли его, — как вкопанные стали,

И все Асессора с Нотариусом ждали.

Тадеуш обогнал соперников и разом

К Соплице подскакал, ища косого глазом,

Но серого никак не сыщешь в сером поле,

Среди камней русак укроется тем боле.

На зайца указал Тадеушу Соплица,

Русак к земле приник, боясь пошевелиться.

Как зачарованный, предчувствием терзаем,

Глазами красными глядел русак в глаза им.

От ужаса застыл с остекленелым взглядом,

Казался мёртвым он, как мёртвый камень рядом.

Пыль по полю летит, клубится тучей рыжей,

То Куцый с Соколом, они всё ближе, ближе…

Но тут Нотариус с Асессором вступили

И с криками «ату!» исчезли в гуще пыли.

Пока погоня шла, недалеко от лога

Вдруг показался Граф, он опоздал немного [4].

Неаккуратностью прославился в округе,

Хоть были у него «во всём виновны слуги».

Проспал он и теперь. К охотникам, весёлый,

Он рысью поскакал, пустив по ветру полы,

В английском сюртуке изысканного кроя.

И слуги на конях за ним трусят рысцою;

Белеют их штаны, и на грибы похожи

Шапчонки чёрные, черны ботфорты тоже.

Граф наряжал их так согласно новой моде,

И звал жокеями в домашнем обиходе [5].

Влетели всадники стремглав на луг зелёный,

Увидел замок Граф и замер изумлённый.

Не верил сам себе, что тот же замок это,

Так изменился он от утреннего света.

На замок Граф глядел, не отрывая взгляда.

Рассыпались лучи по контурам фасада,

Во мглистом воздухе казалась башня выше,

Блестела золотом под солнцем жесть на крыше.

От солнечных лучей, струящихся потоком,

Играла радуга в разбитых стёклах окон.

Руины белые под пеленой тумана

Казались новыми, без трещин, без изъяна.

Далёкой травли гул спокойный луг встревожил,

Он стены пробудил, и замок снова ожил.

Казалось, замок был отстроен, обитаем,

Шумели люди в нём и вторили рога им.

Всё Графу нравилось, что было необычно,

Необычайное казалось романтично.

Граф величал себя романтиком; пожалуй,

И в самом деле был чудак он или шалый:

На травле мог отстать и ввысь глядеть тоскливо,

Как смотрит кот на птиц, кружащихся над сливой.

Без пса и без ружья, как беглый рекрут в чаще,

Блуждал нередко он, и над струёй журчащей

Склонивши голову, сидел один часами,

Как цапля жадная, рыбёшек ел глазами.

Привычки странные ему стяжали славу

Чудаковатого, однако же по праву

Он уважаем был людьми: за древность рода,

За то, что был богат, не обижал народа [6],

Со шляхтой был учтив.

Тут Граф коню дал шпоры,

Помчался к замку он, на все решенья скорый.

Вздыхая, вынул он бумагу из кармана

И принялся чертить на ней наброски рьяно.

Вот поднял голову, окинул поле оком,

Другого знатока он увидал под боком —

На замок тот глядел и взгляд его был долог,

Казалось, камни счесть задумал археолог.

Граф, опознав его, окликнул, но Гервазий [7]

Не сразу услыхал, в таком он был экстазе.

Последний из людей Горешки, он когда-то

Нёс службу верную у старого магната.

Старик уже седой, но всё ещё здоровый,

Лицо угрюмое, в морщинах лоб суровый,

Он был весельчаком, однако после боя,

В котором пан погиб, рассорился с гульбою

И много лет уже не посещал гулянок,

И не видал его смеющимся застянок,

И не слыхал никто его весёлых шуток

И смеха звонкого, забавных прибауток.

В ливрею панскую рядился он доселе.

Но галуны на ней поблекли — пожелтели,

А некогда они казались золотыми;

Расшитые гербы пестрели рядом с ними;

Шелками вышиты Горешков козероги,

И Козерогом зван был шляхтич длинноногий.

«Мопанку» звал он всех, и вот за ту привычку

«Мопанку» назван был, носил и третью кличку:

За лысину в рубцах, отведавшую стали,

Прослыл рубакою, герба ж не вспоминали.

Он Ключником себя именовал недаром [8],

Служил он ключником у пана в замке старом.

Ключи за поясом носил он и доныне,

На шёлковой тесьме с узлом посередине.

Хоть замок без замков и отперты ворота.

Нашёл он где-то дверь, с великою охотой

Её исправил сам, приладил без помехи,

И, отпирая дверь, не знал другой утехи.

Здесь, в комнате пустой, он жил под тихим кровом,

Хотя у Графа жить он мог на всём готовом.

Но шляхтич дня прожить не мог вдали развалин.

Хирел в разлуке он и был всегда печален.

Вот шапку с головы сорвал Гервазий в спешке,

Склонился низко он пред родичем Горешки, —

И лысина его, иссечённая сталью,

Светилась далеко. Старик вздохнул с печалью,

Погладил лысину и вновь склонился низко,

С волненьем говоря: «Мопанку, мой паниско!

Прости, вельможный пан, мне смелость обращенья,

Привычка такова, в том нет неуваженья!

«Мопанку» говорить привыкли все Горешки,

И я так говорю, поверь, не для насмешки!

Мопанку, правда ли, что вздумал ты скупиться,

Не тратиться на суд и уступить Соплице?

Не верю я, хотя прошла молва плохая».

На замок он глядел и говорил, вздыхая:

«Что ж сомневаться тут? Не велика потеря!

А скука велика! Жаль, шляхтич тот тетеря,

Всё упирается, извёлся я от скуки,

И я не выдержу, сложу сегодня руки,

Приму условия, какие суд предложит».

«Как? Мир с Соплицами? Да быть того не может!

Мир и Соплицы… Что?» — тут шляхтич так скривился,

Как будто собственным словам своим дивился.

«Соплице уступить? Нет, это не годится!

В гнездо Горешково не залетит Соплица!

Пусть соизволит пан сойти с коня, со мною

Пусть замок посетит, гнездо своё родное.

Пускай не спорит пан, теперь шутить не время.

Слезайте же с коня!» — и придержал он стремя.

Добравшись до сеней, рассказывал пространно

Гервазий, что в былом здесь сиживали паны

Со всем двором своим, за дружеской беседой

Здесь после сытного, весёлого обеда

Они крестьян своих судили и мирили,

Порой гостям своим рассказывали были,

Порою слушали, а молодёжь, бывало,

Скакала по двору верхом и фехтовала.

Гервазий речь повёл в сенях уже с порога:

«Пол камнем вымощен. Камней здесь очень много,

Но больше было здесь распито бочек винных,

На сеймах, сеймиках, на панских именинах! [9]

Тащили шляхтичи бочонки из подвала

На поясах своих, как в старину бывало.

На хорах музыка играла неустанно,

Гром трубный заглушал мелодию органа [10],

Как в судный день, когда шли здравицы. Виваты

Сопровождали их под медные раскаты.

Сперва за короля звучали тосты эти,

Потом за примаса [11], за королеву третий,

Четвёртый — шляхте всей, простой и именитой,

А пятый — здравие всей Речи Посполитой.

«За братскую любовь!» — и чаши замелькают,

Виваты дружные всю ночь не умолкают;

Немало ждёт карет и бричек пароконных,

Чтоб отвезти домой гостей всех приглашённых».

В парадных комнатах, в молчанье погружённый,

Гервазий взглядывал на своды и колонны.

Он видел лет былых удачи и невзгоды.

Как будто говоря: «Прошли, промчались годы»,

То головой качал, а то махал рукою

И в мыслях горестных не находил покоя.

Всё дальше шли они, уже — в зеркальном зале,

Где рамы без зеркал у голых стен стояли,

А окна голые без стёкол; на ворота

Глядел крутой балкон. Гервазий с неохотой

Взглянул и голову склонил, тоскою полон,

Руками лоб закрыл, когда же их отвёл он,

То скорбный лик являл отчаянье такое,

Что Граф растрогался и дружеской рукою

Сжал руку старика, хотя причин печали

Совсем не понимал. Тут оба помолчали.

Вдруг шляхтич произнёс с подъятою десницей:

«Нет примирения Горешке и Соплице!

В тебе Горешков кровь, ты кровный родич пана

По матери своей, по внучке кастеляна!

А дед твой, кастелян, был человек известный

И дядя Стольника. Род именитый, честный.

Узнай историю сородичей почтенных,

Что разыгралась здесь, вот в этих самых стенах.

Покойный Стольник был в повете первым паном [12],

Гордился он своим сокровищем желанным:

Дочь у него была, прекрасная собою,

И не было у ней от женихов отбоя.

Незнатен Яцек был, но в памятные годы

Был славным удальцом и кличку Воеводы

Недаром он носил, ей было основанье:

Глава трёхсот Соплиц, имел на всех влиянье,

Распоряжался он в повете голосами,

Хоть беден был, владел огромными усами [13]

Да саблею. Надел — клочок земли ничтожный,

Но приглашал его мой пан ясновельможный

И угощал не раз пред сеймиками знатно, —

Сторонникам его он этим льстил, понятно.

Соплица обнаглел, обласканный приёмом,

И породниться он затеял с панским домом, —

Горешке зятем стать. К нам зачастил без зова

И обжился у нас. Казалось, всё готово,

Посватается он. Похлёбкой чечевичной

Однажды встречен был и не пришёл вторично! [14]

А панне, слух прошёл, был по сердцу Соплица,

Но не обмолвилась пред Стольником девица.

То были времена Костюшки; в эти годы [15]

Пан шляхту собирал, поборником свободы

Горячим был и сам стоял за Третье мая[16].

На нас напали вдруг. Стояла ночь глухая…

Едва лишь удалось нам запереть ворота,

Из пушки выпалить. Солдаты шли без счёта

А мы — пан Стольник, я, да удалые парни —

Четыре гайдука [17], да пьяные в поварне,

И пани с пробощем [18], — он был мужчиной дюжим, —

Все к окнам кинулись немедленно, с оружьем.

На приступ москали посыпали, как тати,

Из ружей десяти мы встретили их: «Нате!»

Темь, не видать ни зги, но гайдуки стреляли;

Из окон, я и пан с балкона подбавляли.

Всё как по маслу шло, хоть были мы в тревоге,

Немало ружей здесь лежало на пороге.

Пальнём из одного, враз подают другое:

Ксёндз пробощ заряжал, не ведая покоя,

И пани с панною, и девушки другие.

Хоть мало было нас, зато стрелки лихие!

Солдаты градом пуль нас осыпали дружно,

Стреляли редко мы, но целили, как нужно.

Три раза у дверей сшибались мы с врагами,

Но трое каждый раз летели вверх ногами!

Ушли они в амбар, а во дворе светлело,

Развеселился пан: пойдёт скорее дело!

Враг только голову из-за стены покажет,

Пан тотчас выстрелит конечно не промажет!

В траву покатится солдатская каскетка.

За ум взялись враги, высовывались редко!

Когда же недруга сомненье одолело,

На вылазку идти решился Стольник смело;

Распоряжения дал слугам, оглянулся

И, закричав «За мной!», внезапно пошатнулся.

Я выстрел услыхал, в груди дыханье спёрло,

Пан говорить хотел — кровь хлынула из горла.

Попала пуля в грудь. Взглянувши на ворота,

Успел он указать мне пальцем на кого-то.

Соплица! Замер я, от злобы холодея,

По росту, по усам я угадал злодея!

Он Стольника убил. Ружьё ещё дымилось,

Не опустил его ещё он, ваша милость.

Тут я прицелился, стоял он недвижимо,

Два раза выстрелил — и оба раза мимо:

На мушку взять его отчаянье мешало!

На пана глянул я — его уже не стало!»

Гервазий зарыдал, лишь вспомнил о потере,

И дальше продолжал: «Враги ломились в двери,

Сознание моё от горя помутилось,

И я не понимал, что вкруг меня творилось.

Но, к счастью, подоспел на помощь Парфянович,

Привёл Мицкевичей лихих из Горбатович [19],

Бойцы как на подбор! и как один все двести —

Противники Соплиц, мечтавшие о мести! [20]

Так славный пан погиб, благочестивый, бравый,

В роду которого и кресла, и булавы! [21]

Он хлопам был отец, брат шляхте. К сожаленью,

Он сына не имел отмстить за преступленье.

Я был его слугой и обмакнул я в рану

Кровавую свой меч. Известен «Ножик» пану [22].

Прошла молва о нём, он потрудился честно.

На сеймах, сеймиках, в округе — всем известно!

Соплицам отомстить поклялся я сторицей,

Пока на их костях мой меч не зазубрится!

Двоих убил в бою, двоих же в драке рьяной,

А третьего спалил в избушке деревянной.

Он спёкся, как пескарь, когда на Кореличи

Напали с Рымшей мы [23]. Соплицам без различий

Всем уши я кромсал. Один лишь в целом свете

Соплица уцелел, до сей поры в повете:

Брат Яцека родной, брат подлого злодея

Живёт и здравствует, спокойно богатея!

Вкруг замка Стольника шумит его пшеница,

И в должности судьи панует пан Соплица!

Уступишь замок ты, чтобы Соплица мерзкий

Кровь пана моего топтал ногою дерзкой!

Пока Гервазий жив и палец хоть единый

Он может положить на «Ножик перочинный»,

Висящий у него над стариковским ложем,

До той поры Судье мы уступить не можем!»

Граф руки распростёр и так воскликнул с жаром:

«Мне по сердцу пришлись развалины недаром,

Хоть я не знал тогда, что в этих самых стенах

Так много было драм и повестей бесценных!

На замок родовой свои права докажем,

Дворецким будешь ты — фамильной чести стражем.

Все струны чувств моих преданием задеты,

Жаль, не ночной порой поведал повесть мне ты!

Закутавшись плащом, я сел бы на руинах,

А ты бы речь повёл об ужасах старинных.

Как жаль, что ты лишён рассказчика призванья,

Читал я много раз подобные преданья!

Шотландские дворцы скрывают преступленья

И замки Англии, везде без исключенья!

Там каждый знатный род, покрытый древней славой,

Скрывает ужасы истории кровавой!

Идут из рода в род убийства роковые,

Но в Польше слышу я подобное впервые.

Я чувствую, во мне Горешков кровь струится,

От мщенья моего не скроется Соплица.

Немедленно порву с ним всякие сношенья.

Решает пистолет, и шпага жаждет мщенья!

Так честь велит!» Сказал и к выходу пошёл он.

Гервазий брёл за ним, печальной думой полон.

Из замка вышел Граф, взглянул он на ворота

И на коня вскочил, вздыхая без отчёта.

«Жаль, нету дочери у старого Соплицы,

В которую б я мог без памяти влюбиться.

Не признаваясь ей, таить в душе мученья,

Бороться и страдать, не победив влеченья!

Рассказ бы выиграл от затаённой страсти,

Тут ненависть и месть, а там — любовь и счастье!»

Так размечтавшись, Граф помчался рысью скорой:

Он ловчих увидал недалеко от бора.

А Граф был истинным любителем охоты.

Едва завидев их, забыл он все заботы,

Ворота миновал и парники с рассадой,

Но задержал коня пред низенькой оградой;

Был сад.

Построились там яблони рядами

И осеняли луг. Над пёстрыми грядами,

Склонивши лысины, взошли кочаны густо,

О судьбах овощей задумалась капуста.

Кудрявую морковь горох оплёл стручками,

Уставясь на неё зелёными зрачками.

Там золотой султан взносила кукуруза;

Тянулась далеко за дыней толстопузой

Распущенная плеть, и развалились дыни

На грядке бураков, как гостьи, посредине.

Где провела межа черту по ровным грядкам,

Шеренга конопли следила за порядком.

Похожа конопля на кипарис зелёный,

И запах и листва ей служат обороной;

Уже не выбраться из зелени дремучей

И одуреть червям в листве её пахучей.

Казалось, мотыльки на стебли мака сели,

Расправив крылышки, которые блестели,

Как будто вкраплены в них самоцветы были,

Как жар горевшие от изумрудной пыли —

А это мак пестрел, кивая с грядок полных.

И, как луна средь звёзд, в кругу цветов подсолнух,

Стоящий целый день на солнечном припёке,

За солнцем лик вращал, большой и круглощекий.

Вдали от всех кустов, у самого забора,

Темнели огурцы, разросшиеся споро,

Стелились по земле и закрывали грядки

Узорною листвой, растущей в беспорядке.

Мелькнула девушка, подобно белой тени.

В густой траве она тонула по колени.

Спускаясь с тёмных гряд, она не шла, а точно

Плыла в волнах травы, ныряя в ней нарочно.

Была в соломенной нарядной шляпке панна,

Две ленты розовых взвивались беспрестанно,

И выбивалась прядь волос нежнее шёлка.

Потупивши глаза, шла девушка с кошёлкой

И что-то ухватить пыталась ручкой гибкой.

Как девочка в волнах гоняется за рыбкой,

Играет ножкой с ней и ловит ручкой белой, —

Так к огурцам она склонялась то и дело,

То ножкой шарила, то белою рукою.

Залюбовался Граф картиною такою.

Он замер, услыхав жокеев приближенье,

Махнул рукою им, чтоб стали без движенья.

Сам, шею вытянув, застыл, как будто длинный

Журавль сторожевой пред стаей журавлиной,

Что на одной ноге стоит, раскрывши око,

Другою камень сжал, чтоб не заснуть глубоко.

Тут шорох за спиной прервал его мечтанья:

Был это бернардин, который в назиданье

Свой пояс показал с узлами-огурцами [24]:

«Пан хочет огурцов? Вот огурцы пред вами!

Подальше от греха! Воспользуйтесь советом!

Нет овощей про вас на огороде этом!»

Он пальцем погрозил, свой капюшон поправил,

Ушёл, а Графа он в раздумии оставил.

Граф недоволен был случайною помехой,

Но удержаться он никак не мог от смеха.

Вот снова глянул в сад и увидал с досадой,

Что платье белое исчезло за оградой.

Виднелись и следы, где девушка бежала,

Трава примятая чуть-чуть ещё дрожала,

Но успокоилась, точь-в-точь вода речная,

Которой ласточка коснулась, пролетая.

На месте девушки белела сиротливо

Кошёлка лёгкая, сплетённая из ивы,

Что опрокинулась, застряв в листве зелёной,

И на волне травы покачивалась сонно.

В саду без девушки всё стало тише, глуше,

И на дом Граф глядел, настороживши уши.

Он всё раздумывал, а слуги всё молчали,

Уединённый дом был глух и нем вначале,

Но вот он загудел, раздался крик весёлый, —

Так улей зажужжит, когда вернутся пчёлы.

А это ловчие домой вернулись с луга,

И с завтраком уже забегала прислуга.

Приборы подают: тарелки и бутылки,

Повсюду в комнатах стучат ножи и вилки.

Мужчины с чарками, с тарелками гуляют,

Они в охотничьих костюмах щеголяют,

Пристроились к окну, им и столов не нужно,

О ружьях, о борзых ведут беседы дружно.

Уселись за столом Судья и Подкоморий,

А панны в уголок забились — просто горе!

Всё беспорядочно за раннею закуской,

Согласно с модою затейливой французской.

Недавно завелось то новшество большое,

И уступил Судья, хотя скорбел душою.

Вот для мужчин одни, для дам — другие блюда;

Подносы поданы с кофейною посудой,

Расписаны они кругом листвой зелёной,

На них кофейники дымятся благовонно.

И чашки тонкие саксонского фарфора,

И сливочник стоит у каждого прибора.

Такого кофе нет нигде на свете больше!

Обычай старины ещё хранится в Польше:

За кофеем следит особая кухарка,

По должности она зовётся кофеварка, —

Ей зёрна закупать поручено для дома [25],

С их варкою она доподлинно знакома.

Прозрачней янтаря, черней угля напиток,

Густой, как старый мёд, и мокко в нём избыток.

Нужны и сливки здесь — что сомневаться в этом!

Служанка для того встаёт уже с рассветом,

Идёт в молочную, расставивши посуду,

И сливки свежие сбирает отовсюду

В особый сливочник для каждой чашки малой,

Чтоб вздулась пеночка и кофий поднимала.

Старушки выпили свой кофий утром рано,

И новое питьё из пива со сметаной

И творогом они приготовляют живо.

Кипит и пенится дымящееся пиво.

Закусок для мужчин припасено немало,

Язык и ветчина, копчёный гусь и сало;

Домашним способом коптят их самым лучшим —

На можжевёловом дыму густом, пахучем.

Вот зразы подают последней переменой, —

Судья своих гостей так потчевал отменно.

В двух смежных комнатах расселись гости вскоре,

Забылись старики в серьёзном разговоре.

Речь о хозяйстве шла и об указах тоже.

Которые теперь царь издавал всё строже.

Войны, политики коснулся Подкоморий,

Он слухи обсуждал в застольном разговоре.

И, синие очки воздев на переносье,

Дочь Войского уже гадала старшей гостье.

Шли в смежной комнате о травле разговоры,

Спокойней, чем всегда, не возникали споры.

Ведь лучшие стрелки, ораторы повета,

Сидят, насупившись, честь каждого задета!

Юрист с Асессором травили зайца вместе,

Гоняли хорошо, но не добились чести!

Ведь каждый доверял своей борзой косого,

А заяц скрылся вдруг средь поля ярового.

Борзые русаком спешили поживиться,

Но доезжачих тут остановил Соплица.

Он не дал вытоптать крестьянского посева.

Пришлось послушаться (хотя и не без гнева).

Вернулись псы ни с чем. Теперь гадай, терзаясь,

Которой из борзых попался в лапы заяц?

Обеим, может быть? Суды и пересуды

Ведут противники под звяканье посуды.

А Войский между тем всё места не находит,

Глазами по стене нетерпеливо водит,

Как будто бы ему охота надоела,

Да и взбрело на ум совсем другое дело.

Вот он задумался — и мухобойкой глухо

Как хлопнет по стене — убита сразу муха!

А на пороге здесь Тадеуш с Телименой

Беседе предались негромкой и степенной.

Шептались, для того чтоб гости не слыхали,

Хотя подслушивать их стали бы едва ли.

Тут юноша узнал, что с состояньем тётка,

Что связи родственной меж ними нет короткой,

Что если говорить по правде, откровенно,

Сродни ль племянник ей — не знает Телимена.

Хотя сестрой её зовёт Судья, едва ли

Она сестра ему, её так с детства звали,

Но много старше он. Жила она в столице,

Услуги оказать могла она Соплице,

Приобрела за то его расположенье,

Судья зовёт её сестрой в знак уваженья.

И соглашается по дружбе Телимена.

Тадеуш просиял от речи откровенной:

Нашёл он всем своим загадкам объясненье —

И всё произошло в короткое мгновенье.

Дразня Асессора, Нотариус лукавил:

«Я говорил вчера, охота против правил!

Не будет толка в ней, для травли рановато,

Ведь рожь крестьянская ещё не всюду сжата,

И не придётся нам добычей поживиться,

Вот почему и Граф не пожелал явиться.

Граф истинный знаток охоты благородной,

Вот что он говорит, когда вам знать угодно.

(Граф рос в чужих краях, видал людей без счёту.)

И варварством зовёт литовскую охоту.

Охотятся у нас, как и во время оно,

Не выждав времени, без правил и закона.

Чужих владений мы совсем не уважаем

И по земле чужой свободно разъезжаем.

Запретов никаких охотники не знают,

Бесстыдно бьют лисиц, когда они линяют,

И не дают уйти они зайчихам котным,

Натравливают псов расправиться с животным!

Дичь переводится! У москалей найдёте

Цивилизацию — законы об охоте,

Там для охотников указы есть царёвы

И нарушителя ждёт приговор суровый».

Батистовым платком обмахивая плечи,

Сказала тётушка вдобавок к этой речи:

«Могу поклясться я, всё правда, что ни слово!

Россию знаю я, мне это всё не ново!

Хоть вы не верите, скажу вам без стесненья:

Достойна похвалы там бдительность правленья!

Да, в Петербурге я не раз, не два гостила…

Картины прошлого, всё так чудесно, мило!

А город! Кто-нибудь из вас бывал в столице?

План в столике моём до сей поры хранится.

Там лето — высший свет и все, кто побогаче —

Проводят во дворцах, за городом, на даче.

Жила на даче я, не близко, не далеко

От города, к тому ж на горке невысокой,

Насыпанной людьми. Внизу Нева струится.

А что был за дворец! План в столике хранится.

Но на беду мою, соседний домик вскоре

Чиновник мелкий снял, охотник, просто горе!

Держал он и борзых. Я натерпелась бедствий;

Жить рядом с псарнею, с чиновником в соседстве!

Бывало, с книжкою пойду бродить вдоль сада,

Любуясь месяцем, дыша ночной прохладой, —

Борзая — тут как тут! Бежит, хвостом виляет,

Ушами шевелит, как бешеная лает!

Пугалась я не раз, и сердце билось, точно

Предчувствуя беду. Всё вышло, как нарочно.

Я как-то вывела гулять свою болонку,

Борзая бросилась за пёсиком вдогонку,

Разорвала его у ног моих на части…

Дар князя Сукина — болонка белой масти! [26]

Собачка резвая, живая, словно птица…

Есть у меня портрет, он в столике хранится.

Я плакала навзрыд и от большой печали

Упала в обморок [27], тиски мне сердце сжали.

Мне хуже было бы; но, в лекарстве искусен,

Явился к нам Кирилл Гаврилыч Козодусин.

Он егермейстером придворным был в то время

И тотчас захотел с души моей снять бремя;

Велел он притащить за шиворот чинушу,

Со страха негодяй едва не отдал душу!

«Как ты осмелился под самым царским носом

Лань котную травить!» Таким его вопросом

Вельможа оглушил. Бедняк лепечет что-то,

Что, дескать, им ещё не начата охота,

Что должен он сказать, едва на то дерзая, —

Болонку, а не лань разорвала борзая.

«Да как на ум взбрело тебе, молокососу,

Со мною в спор вступать по данному вопросу?

Да знаешь ли, кто я? Я — царский егермейстер!

Пускай нас тотчас же рассудит полицмейстер!»

Когда ж явился тот, пан Козодусин смело

Свидетельствовал сам искусно и умело:

«Вот эту лань зовёт болонкою тетеря.

Суди по совести, какого видишь зверя?»

Долг службы знал судья, всё понял с полуслова

И дерзость чудака он осудил сурово,

Но посоветовал ему служака старый

Сознаться поскорей, во избежанье кары.

Мой гость доволен был, сказал, что он доложит

Царю и приговор смягчит ещё, быть может.

На псарне с той поры борзые псы сидели,

А мой сосед в тюрьме провёл две-три недели.

Смеялись досыта мы над проделкой этой,

Забавный анекдот состряпали для света

И над проказою, над шалостью прелестной

Смеялся государь, доподлинно известно!»

Судья и бернардин меж тем в марьяж играли [28],

Открыли козыри и взятки набирали.

Соплица даму взял, ксёндз Робак было спёкся,

Однако же Судья рассказом так увлёкся,

Что он не козырял, а только поднял руку

И, слушая рассказ, обрёк ксендза на муку;

Дослушав до конца, не козыряя дамой:

«Пусть не нахвалятся, — так он сказал упрямо, —

Порядком москалей и просвещеньем немцев,

Пускай поучатся теперь у иноземцев

Охоте на зверей немудрые поляки,

Пусть стражников зовут, заслышав лай собаки,

Пускай хватают пса, что в лес чужой ворвётся,

А на Литве у нас по старине ведётся!

Зверья достаточно для нас и для соседства [29],

Не станем следствия чинить в кругу шляхетства.

Богаты хлебом мы, не объедят борзые,

Хотя и забегут в чужие яровые.

Не тронь крестьянских нив! Вот наш запрет единый»

Тут эконом сказал!: «На это есть причины;

Пан платит дорого за каждую потраву,

Крестьянство оттого не жалуется, право,

Когда шляхетский пёс потопчет яровое.

За каждый колосок заплатит пан копною

И талер [30] даст ещё. От баловства такого

Крестьяне портятся, даю вам в этом слово».

Но дальше говорить не дали эконому.

Шумело общество, и каждый по-иному

Доказывал своё; немало разговоров

Вокруг двух мнений шло, и много было споров.

Тадеуша вдвоём с прекрасной Телименой,

На радость парочке, забыли несомненно.

В восторге юноша был от любезной пани,

И только ей одной он уделял вниманье.

Шёл нежный разговор всё тише, замирая…

Тадеуш, точно слов её не разбирая,

Склонился близко к ней, и вдруг, лишась покоя,

Тепло щеки её почувствовал щекою.

Дыханье затая, впивал её дыханье,

Вбирал глазами он очей очарованье.

Вдруг — муха меж их уст, а вслед за мухой бойкой

И Войский тотчас же ударил мухобойкой.

Обилье мух в Литве, особые меж ними

Шляхетскими слывут, по праву носят имя [31].

Шляхтянка чёрная — черны все мухи в мире, —

Но покрупней брюшко и грудь чуть-чуть пошире,

А на лету гудит, жужжит протяжно, глухо,

И паутину рвёт, — вот как сильна та муха!

Уже запутавшись, три дня с жужжаньем бьётся

И может с пауком успешно побороться!

Всё это Войский знал, и распускал он слухи,

Что от шляхетских мух пошли другие мухи,

Что муха та меж мух сродни пчелиной матке,

Что с гибелью её погибнет род их гадкий!

Однако ни плебан, ни экономка пана

Не верили ему. По мнению плебана,

Не от шляхетских мух шли мухи невелички,

Но Войский всё равно не оставлял привычки:

Бил мухобойкой он по всем шляхетским мухам, —

И загудела вдруг такая же над ухом!

Ударил Войский, хлоп! Нет, не попал немножко,

Захлопал вновь и вновь, чуть не разбил окошка.

Шляхтянка, одурев, из комнаты метнулась,

Но подле выхода на парочку наткнулась,

И меж их лицами с жужжаньем пролетела,

А Войский хлопнул вслед, — не забывал он дела;

И отшатнулись вдруг две головы пугливо,

Как будто надвое расколотая ива.

Застигнуты врасплох, как робкие воришки.

О притолку себе они набили шишки.

Никто их не видал, затем, что в разговоры

Ещё негромкие, хотя кипели споры,

Ворвался шум; стрелки так ждут лису в дубраве,

Стоят недвижные безмолвно на облаве,

Вдали трещат кусты да слышен лай собачий, —

Вдруг поднял кабана ретивый, доезжачий,

Дал знак; раздался крик, залаяли собаки.

Как будто лес дрожит в прохладном полумраке.

Так и с беседою: неторопливо льётся,

Покуда с «кабаном» теченье не столкнётся.

«Кабан» — был давний спор борзятников отменных

О качествах борзых столь необыкновенных.

Он краток был, но в миг нарушил весь порядок:

Так много колкостей, обидных слов, нападок

Обрушил, что смешал в одно три фазы спора.

Гнев, вызов, колкости, дойдёт до драки скоро!

Тут все из комнаты в другую устремились,

Через порог они волною прокатились,

И смыло парочку бушующею кликой.

Была та парочка, как Янус, бог двуликий [32].

Едва оправились Тадеуш с Телименой,

Как смолкли окрики, и шум затих мгновенно.

Вновь говор слышится, и смех звенит в покоях,

И воцарился мир. Ксёндз усмирил обоих!

Был человеком он хоть старым, но плечистым;

Едва Асессор в спор успел вступить с Юристом

И принялись грозить друг другу кулаками,

Ксёндз их обоих взял за шиворот руками

И лбами стукнул так, что искры полетели.

Яйцом бьют о яйцо так на святой неделе.

Ксёндз, руки разведя, швырнул обоих сразу,

Он стал навытяжку, напрягшись до отказу.

Так, стоя меж бойцов на расстояньи близком,

«Мир вам! — провозгласил, прибавив: — Pax vobiscum!»[33]

Тут засмеялись все, уже без всякой злобы, —

Ведь почитаются духовные особы!

Браниться не могли, а после этой пробы

Не смели ссориться, у всех пропало рвенье.

Ксёндз Робак между тем, достигнув примиренья,

Триумфа не искал, на спорщиков не цыкнул,

Не погрозился им и даже не окликнул;

Поправив капюшон, чуть съехавший на темя,

Из комнаты ушёл спокойно.

В это время

Уселись меж сторон Судья и Подкоморий,

От размышления очнулся Войский вскоре,

Он выступил на шаг и стал перед гостями.

Собранье обведя горящими глазами,

Махнул хлопушкою, как машет ксёндз кадилом,

На тех, чей разговор шёл с наибольшим пылом,

Потом, как жезл, вознёс хлопушку для вниманья

И начал речь свою средь полного молчанья.

«Уймитесь, господа, оставьте споры эти,

Стрелками лучшими вы числитесь в повете,

Подумали ли вы, что значит ваша ссора?

Вот наша молодёжь — надежда и опора,

Которая должна прославиться без спора.

Которую, увы, охотиться не тянет, —

Каким примером ей такая ссора станет?

Вы, лучшие стрелки, пример для молодёжи,

Чуть-чуть не подрались, — на что это похоже?

Немало пожил я, всё это мне не внове,

Я знал охотников не хуже вас, панове!

Я распри их судил и как судья был славен.

Кто был в лесах Литвы стрельбой Рейтану равен?

Напасть на верный след, устроить ли облаву,

Бялопетрович всё проделывал на славу.

Бил зайца на бегу не раз из пистолета

Жегота молодой, — кому по силам это?

А Тераевич пан? Охотник был великий! [34]

Ходил на кабана, бывало, только с пикой.

Будревич [35] мог один управиться с медведем.

Когда же из лесу с добычею приедем

И спор затеется, — судью мы избирали,

Мы бились о заклад и выигрыши брали!

Так из-за серого лес проиграл Огневский,

А из-за барсука — деревню Неселковский.

Должны вы поступать, как подобает людям,

Побейтесь о заклад, по чести вас рассудим.

Слова срываются, а ветер их уносит,

Устали спорить вы, язык покоя просит.

Пусть полюбовный суд обоих вас рассудит,

Решения никто оспаривать не будет.

Я упрошу Судью помочь вам в незадаче:

Пусть забирается в пшеницу доезжачий,

Судья уступит мне, не оттолкнёт молений».

Умолк и с просьбою он сжал Судье колени.

«Коня, — вскричал Юрист, — в заклад коня со сбруей!

И запиши ещё, что я Судье дарую

Фамильный перстенёк, пусть он пойдёт оплатой».

Асессор отвечал: «Ошейник дам богатый,

Он яшмой выложен, на кольцах позолота,

С ним шёлковый смычок в каменьях, а работа

Сама равняется ценой каменьям этим.

В наследство я хотел смычок оставить детям —

Ведь я женюсь ещё… — подарок Радзивилла [36],

Мы с ним охотились. Давно всё это было!

Он, Мейен, я да князь Сангушко [37]. Состязались

Их псы с моей борзой, — все позади остались!

На травле памятной — невиданная штука! —

Шесть зайцев я загнал с единственною сукой!

Охотились тогда мы на Куписком поле [38],

С коня слез Радзивилл, не мог сдержаться доле:

Собаку обнял он и, в голову целуя,

Он горячо хвалил искусную борзую.

Коснулся трижды он рукой собачьей морды,

«Купискою княжной» нарёк борзую гордо.

Так сам Наполеон в князья вождей возводит

По месту, где у них сраженье происходит».

Но Телимена тут, наскучив долгой сварой,

Задумала гулять, обзаведяся парой.

Корзинку захватив, гостям сказала пани:

«Иду я по грибы, и если есть желанье

Идти кому-нибудь, прошу!» — тут шалью алой

Она кокетливо головку повязала.

Дочь Подкомория взяла с собой, плутовка,

И юбку подняла над щиколоткой ловко.

Тадеуш вслед за ней последовал украдкой.

Судья доволен был счастливою догадкой:

Он видел способ в ней для прекращенья спора,

И крикнул: «По грибы! А кто придёт из бора

С прекраснейшим грибом, тот будет за обедом

Прекраснейшей из дам любезнейшим соседом.

Когда ж за панною останется победа,

То по сердцу себе возьмёт она соседа».