Пан Тадеуш

С охоты Войский вновь вернулся в Соплицово,

А Телимена здесь охотиться готова.

Хоть в комнате она сидит уединённо,

И руки на груди сложила утомлённо.

Но ловит двух зверей в раздумьи Телимена

И хочет затравить обоих непременно.

Кого ж ей предпочесть? Граф — юноша красивый,

Он рода знатного, любезный, неспесивый;

Уже влюблён, хотя… всё может измениться!

Верна ль его любовь? Захочет ли жениться?

Чуть-чуть постарше я и состоянья нету! [1]

Как поглядит родня и свет на свадьбу эту?

Раздумывая так, привстала Телимена,

Как будто выросла от мыслей тех мгновенно;

Открыла ниже грудь и повернулась боком,

Внимательным себя окидывая оком.

У зеркала она просить совета стала,

Потупилась, вздохнув, и села вновь устало.

Граф — пан! Изменчивы богатые мужчины!

К тому же, он блондин! А пылки ли блондины!

Тадеуш — простачок! Ещё он мальчик, право,

А первая любовь для сердца не забава!

Когда следить за ним, то будет крепко связан,

И Телимене ведь он кое-чем обязан.

Изменчив юноша лишь в мыслях, и недаром,

Он совестлив душой, с ним легче чем со старым:

О первых радостях Тадеуш не забудет,

И наслаждение приветствовать он будет,

А распростится с ним он попросту, с весельем,

Как будто с пиршеством, какое с другом делим.

Не то, что пьяница, гуляка и кутила,

Которому давно на свете всё постыло.

А пани толк в любви прекрасно понимала,

Она умна была и опытна немало!

Что станут говорить? Но можно затаиться,

Уехать далеко, от всех знакомых скрыться,

Столицу посетить, когда придёт желанье,

Мысль эта радостна честолюбивой пани:

Там познакомила бы юношу со светом,

И помогла б ему, наставила советом!

Нашла бы в нём себе — супруга, друга, брата,

Покуда молодость не скрылась без возврата!

Мечтая так, она прошлась беспечно, смело,

Потом нахмурилась и на диван присела.

О Графе думала попутно Телимена:

На Зосеньке женить, вот было бы отменно!

Из рода знатного, она подстать супругу,

Происхождением они равны друг другу.

Когда б их удалось сосватать Телимене,

Нашлось бы место ей в супружеском именьи

Как зосиной родне и свахе Графа тоже [2].

Была бы молодым их матерью пригожей!

И поразмыслив так, довольная затеей,

Племянницу спешит окликнуть поскорее.

А Зося с головой, от солнца не закрытой,

Стоит, держа в руках приподнятое сито;

Ей в ноги катятся лохматыми клубками

Рябые курочки вослед за петушками,

Трясут чубатые головками задорно,

На шишаках у них коралловые зёрна.

И на бегу они широко ставят ноги;

За ними следует индюк надутый, строгий,

Не слушая речей дражайшей половины;

Невдалеке плывут хвостатые павлины, —

Хвост помогает их движениям нескорым;

И голубь падает комочком сребропёрым.

На бархатном лугу приветливой лужайки

В звонкоголосый круг теснятся птичьи стайки;

Как белой лентою, обвитый голубями,

Круг пёстрый, в крапинках, сверкает словно пламя.

Янтарь на клювиках, кораллы на уборе,

Из гущи пёрышек, как рыбки светят в море.

Вся стайка пёстрая у стройных ножек панны

Едва колышется, как над водой тюльпаны:

Глядит на девушку с волненьем круг стоокий,

А Зося кажется меж птицами высокой,

Одета в белое, лицом бела, румяна

И движется легко, как бьёт струя фонтана;

Из сита черпает она для птиц проворно

Рукой жемчужною жемчужин крупных зёрна, —

Ячменную крупу, служившую заправой

Литовских кушаний. Но Зосенька лукаво

Похитила крупу у экономки старой

Для милых птиц своих, пренебрегая карой.

Услышала — зовут. «О, тётя, нет сомненья!» —

И, высыпав скорей остатки угощенья,

И сито покрутив, как бубен танцовщица,

Выстукивая такт, сама взвилась, как птица,

Помчалась радостно, домашних птиц пугая:

Взметнулась тотчас же испуганная стая.

Ногами девушка едва земли касалась

И птицей между птиц летящею казалась;

За нею голуби летели пышной свитой,

Как за прекрасною богиней Афродитой.

Вскочила девушка в окошко к Телимене,

Любимой тётушке уселась на колени;

А тётушка своей рукою белоснежной

Погладила её по круглой щёчке нежной

И глянула в глаза её проникновенно

(Любила девушку сердечно Телимена).

Однако поднялась, потом прошлась немного

И, пальцем погрозив, заговорила строго:

«Ты, Зося, не дитя, пора остепениться,

Тебе четырнадцать, ты взрослая девица!

И внучке Стольника, конечно, не пристало

Возиться с птицами, якшаться с кем попало!

С крестьянскими детьми ты нянчилась довольно.

Поверь, что на тебя глядеть мне даже больно!

Вся загорела ты, как будто бы цыганка,

И неуклюжа ты, и ходишь, как крестьянка.

Забавы детские пора тебе оставить,

Сегодня свету я хочу тебя представить,

К нам гости съехались, и встретишься ты с ними,

Не осрами ж меня манерами дурными!»

Тут Зося прыгнула и в радостном волненьи

На шею бросилась нежданно Телимене,

В ладоши хлопнула, смеяться, плакать стала:

«Ах, тётя, как давно гостей я не видала!

Всё с курами вожусь, всё слышу птичьи крики,

Был у меня в гостях один лишь голубь дикий;

Как мне наскучило сидеть одной в алькове,

Со скукой, говорят, приходит нездоровье!»

«Мне докучал Судья, — прервала Телимена, —

В свет вывозить тебя хотел он непременно.

Не знает, что плетёт. Жил старикан в повете

И в свете не бывал, — что знает он на свете?

Известно хорошо мне, как особе светской,

Что надо в общество явиться не из детской.

Коль на глазах растёшь, тогда, попомни слово,

Эффекта всё равно не будет никакого,

Будь раскрасавицей. Зато, когда нежданно

Пред светом явится блистательная панна,

Наперебой за ней ухаживать все рады.

Все кинутся ловить её улыбки, взгляды,

Заискивать пред ней, ей поступать в угоду.

А если девушка войдёт однажды в моду,

То хвалят все её и создают ей славу,

Хотя не каждому красавица по нраву.

Не беспокоюсь я: ты выросла в столице,

Я воспитанием твоим могу гордиться,

Ты помнишь Петербург, хотя живёшь в повете.

Заботься, Зосенька, скорей о туалете!

Здесь в столике моём всё для тебя готово.

Охотники вот-вот должны вернуться с лова».

Тут камеристка вмиг с прислужницей живою

Ей таз серебряный наполнили водою.

Как воробей в песке, в воде плескалась панна,

И камеристка ей прислуживала рьяно.

Свой петербургский склад открыла Телимена,

Помаду и духи взяла она мгновенно,

Духами тонкими обрызгала девицу

(Благоухание наполнило светлицу).

Надела Зосенька чулочки-паутинки;

Обулась в белые варшавские ботинки.

Шнуровку кончила в то время камеристка,

Тут пеньюар подав, она склонилась низко

И, папильотки сняв бумажные, крутые,

В два локона свила ей кудри золотые,

Разгладив волосы на лбу и над висками.

Потом сплела венок из руты с васильками,

Который тётушка взяла рукой умелой

И ловко девушке на голову надела. —

А в золоте волос, как в спелой ржи, мелькая,

Синели васильки, головками кивая.

Вот платье белое на Зосеньку надето,

И, чтобы подчеркнуть сиянье туалета,

Взяла она платок, блиставший белизною,

Бела, как лилия над гладью водяною.

Одобрив туалет последнего фасона,

Велит ей тётушка пройтись непринуждённо.

Особой светскою была недаром тётка,

И не понравилась ей зосина походка.

Едва взглянув, она в отчаянье приходит:

«Ах, я несчастная! Так вот к чему приводит

Возня с гусятами! Что это за походка?

Зачем по сторонам глазеешь, как разводка?

Как неуклюже ты передо мной присела!»

И отвечала ей племянница несмело:

«Жила я взаперти, ни с кем не танцевала,

Возилась с детворой и с птицами, бывало.

Прошу у тётушки немного снисхожденья,

С гостями поведусь, и наберусь уменья».

«Возиться с птицами — всё лучше для начала,

Чем с тою шушерой, что дядю посещала! —

Сказала тётушка. — Плебан, игравший в шашки,

С молитвой на устах, другие замарашки —

Чинуши с трубками, лихие кавалеры!

Переняла бы ты завидные примеры!

Но вдоволь можешь ты теперь повеселиться

В хорошем обществе. Созвал гостей Соплица,

Меж ними есть и Граф, жил за границей годы,

Воспитан хорошо и родич воеводы,

С ним полюбезней будь!»

Тут долетело ржанье.

Знать, гости съехались — и поспешила пани

Вдвоём с питомицей приезжих встретить в зале.

Спустились об руку, гостей там не застали.

Они к себе прошли, хотят принарядиться, —

Охотничий костюм для залы не годится.

Вот Граф с Тадеушем переоделись живо,

И были встречены хозяйкою учтиво:

Приветствовала их любезно Телимена,

Свою племянницу представила степенно.

Сперва Тадеушу: он родственник ей близкий.

Присела девушка, поклон отвесив низкий,

Беседу завязать Тадеуш попытался,

Но, заглянув в глаза, с открытым ртом остался.

Он вспыхнул, побледнел, и сердце застучало,

Он сам не понимал, что это означало.

Несчастный! Угадал он Зосю несомненно!

По росту, голосу узнал её мгновенно;

Да, эту девушку он видел на заборе,

И на заре она его будила, — горе!

Помог Тадеушу Гречеха в затрудненьи;

Увидев дрожь его и бледность и волненье,

Советовал ему пойти вздремнуть немного.

Тадеуш в угол стал, подальше от порога.

Не говоря ни с кем, глядел безумным взглядом

И видел тётушку с племянницею рядом.

Меж тем за юношей следила Телимена,

Смущение его заметила мгновенно,

Стараясь разгадать, что с ним такое стало,

Она по-прежнему с гостями щебетала.

Но, улучив момент, Тадеуша спросила:

Здоров ли? Отчего один стоит уныло?

О Зосе, наконец, ему сказала что-то,

Но юноша молчал и слушал с неохотой,

И губы покривил. Тут пани стало жутко,

И поняла она, что это всё не шутка!

Участие на гнев сменила Телимена,

Вдруг поднялась она и глянула надменно,

Презреньем обдала, а юноша был молод,

Не выдержав, вскочил, как будто был уколот,

Прочь кресло отпихнул стремительным движеньем

И, бросившись бежать, он плюнул с раздраженьем,

Дверь хлопнула за ним. Но этой бурной сцены

Никто не увидал, на счастье Телимены.

В смятении юноша бежал прямой дорогой,

Похож на щуку был с вонзившейся острогой,

Которая нырнёт, скрываясь под водою,

И тянет в глубину верёвку за собою, —

Так бедный юноша с собой унёс досаду;

Он прыгнул через ров, перескочил ограду

И прямо побежал куда глаза глядели,

Дороги не ища, не намечая цели.

Попал он, наконец, — привёл, быть может, случай,

Туда, где счастлив был он всей душой кипучей,

Где получил вчера записку — дар прелестный…

Зовётся Храмом грёз то место, как известно.

Она! Узнал её он во мгновенье ока.

Да, Телимена здесь сидела одиноко.

Была она грустна, укрыта шалью белой,

На камень опершись, сама окаменела,

Печальное лицо в ладонях укрывала,

И слёзы горькие беззвучно проливала.

Тут сердце юноши напрасно защищалось,

Он сам растрогался, почувствовав к ней жалость.

Таясь в листве глухой, вздыхал он ненароком

И, наконец, в сердцах сказал себе с упрёком:

«Неправ я, но её винить мне нет причины!»

Тут высунулся он почти до половины.

Вдруг пани прыгнула и точно ошалела,

Метаться начала, ручей перелетела.

Бледна, растрёпана, стремглав бежала пани

И наземь бросилась, не выдержав страданий.

Пытается привстать, однако всё напрасно,

И видно, что она терзается ужасно.

Хватается за грудь, за шею, за колена…

Тадеуш выскочил — да что же с Телименой?

Припадок, может быть? Но нет, не в этом дело!

Другое бедствие!

Вблизи берёзы белой,

Где муравейник был, народец муравьиный

Хозяйственно сновал вдоль по дорожке длинной.

Зачем же муравьи в траве обосновались?

Что их влекло сюда? Причины не дознались!

Но с самого утра, сквозь березняк зелёный

Тропинку протоптав, ползли их легионы.

А пани у ручья сидела на песочке.

Польстились муравьи на белые чулочки

И поползли по ним, кусаются, щекочут…

Тут пани поднялась, стряхнуть мурашек хочет,

Но падает в траву, ей не сдержать стенаний.

Тадеуш должен был прийти на помощь пани!

Он платье отряхнул и белые чулочки,

Нечаянно уста приблизил к нежной щёчке.

Так в позе дружеской была забыта ссора,

Беседа обошлась без сцен и без укора —

И затянулось бы свиданье их, но снова

Раздался медный звон, он шёл из Соплицова

И к ужину сзывал. Поторопиться надо!

Вдруг хрустнул бурелом, их ищут, — вот досада!

Вернуться им вдвоём, конечно, невозможно,

И Телимена в сад спустилась осторожно,

А юноша пошёл налево по дороге.

Не обошлось у них обоих без тревоги:

Ей померещилась сутана с капюшоном, —

Не Робак ли за ней шёл шагом приглушённым.

Тадеуш был смущён какой-то длинной тенью,

Мелькавшей перед ним. Он чувствовал в смятеньи,

Хотя и не видал, что это Граф шёл полем,

В английском сюртуке, просторном, долгополом.

А ужин в замке был; не примирясь с запретом,

Протазий на свой страх сам настоял на этом:

Он замок штурмом взял, когда ушёл Соплица,

Ввёл во владенье слуг — как это говорится.

Вот общество в сенях столпилось в полном сборе,

И к месту главному идёт пан Подкоморий,

Он самый старший здесь и возрастом и чином,

Шагает, кланяясь и дамам и мужчинам.

Садится рядом с ним примерная супруга,

А ксёндз не ужинал, он не имел досуга.

Вот, разместив гостей, Судья стал посредине,

«Благословение» прочёл он по-латыни.

Мужчины выпили, на скамьи гости сели,

Литовский холодец в молчаньи дружном ели.

Шли раки вслед за ним, цыплята с винегретом

В компании живой венгерского с кларетом.

Молчали за столом. Подобного скандала,

С тех пор как замок был воздвигнут, не бывало!

А шляхту принимать — не привыкать палатам,

Где стены вторили ликующим виватам,

Теперь же слушают постукиванье вилок,

Да пробок хлопанье, да бульканье бутылок.

Звучавшие в тиши отрывисто и глухо,

Замолкли языки по воле злого духа.

Не без причины все сидели молчаливо;

Вернулись из лесу ватагою шумливой,

Но вскоре пыл остыл. Припомнив ход облавы,

Установили все, что не стяжали славы.

Ведь надо было же! Какая-то сутана,

Бог весь откуда к ним попавшая нежданно[3],

Вдруг превзошла в стрельбе охотников столь рьяных.

Что станут говорить и в Лидзе и в Ошмянах,

Которые взялись тягаться с их поветом [4]

В стрельбе и в ловкости? Все думали об этом.

Юрист с Асессором являли исключенье.

Позор любимых псов им причинял мученье.

И каждый видел вновь, досадою терзаясь,

Как хвостиком в лесу помахивает заяц

И точно дразнит их! Сидели мрачно оба,

К тарелкам наклонясь, в сердцах кипела злоба.

Асессора печаль ещё другая гложет:

От Телимены глаз он отвести не может.

С Тадеушем она ни слова не сказала,

Но взгляды на него смущённые бросала.

На Графа мрачного с улыбкою глядела,

Душевный разговор с ним завести хотела.

Придя с прогулки, Граф исполнен был досады…

Тадеуш знал, что Граф вернулся из засады!

Закинув голову, поднявши гордо плечи,

С презреньем слушал Граф приветливые речи.

Потом он к Зосеньке подсел как можно ближе,

Менял тарелки ей и наклонялся ниже,

Закатывал глаза, беседуя любезно,

И тяжело вздыхал, — всё было бесполезно!

Видать, несчастный Граф ухаживал для виду,

И Телимене тем отплачивал обиду.

Оглядывался он, как будто ненароком,

И на коварную сверкал ревнивым оком.

Но непонятна ей осталась эта сцена.

«Чудак!» подумала о Графе Телимена.

Успехом девушки наставница гордилась,

И вот к Тадеушу с улыбкой обратилась.

Тадеуш мрачен был, он слушал разговоры,

Но не пил и не ел, вперив в тарелку взоры,

В её любезностях назойливость он видел,

Зевал в ответ на них и тем её обидел,

Не нравилось ему (какая перемена!),

Что так щедра была на ласки Телимена.

Разгневался ещё на декольте большое,

Нескромное; и вдруг он обомлел душою,

Он зорок был теперь, — влияние измены, —

Едва лишь бросил взгляд на щёки Телимены,

Как тайну разгадал великого обмана:

Она румянится!

Виновны ли румяна?

Случайно стёрлись ли? Но волшебство нежданно

Распалось. Видел он все недостатки кожи.

Румяна в Храме грёз могли стереться, всё же

Беседа их велась на близком расстоянии,

Как с бабочки пыльцу их свеяло дыханье!

А пани, запоздав, хоть путь был недалёкий,

Забыла второпях вновь подрумянить щёки.

Глаза Тадеуша, как хитрые шпионы,

Открыв один обман, искать другие склонны.

Куда ни поглядят — везде следы обмана:

Веснушек несколько, не скрыли их румяна.

Нет двух зубов во рту, на лбу лежат белила

И множество морщин лицо избороздило.

Увы! Тадеуш знал — занятие пустое

И недостойное следить за красотою.

Шпионить за своей любовницей ужасно, —

Но сердце, разлюбив, в любви уже не властно.

Когда не станет чувств, то в совести нет прока,

И холода души не согревает око!

Не грея, светится полночное светило,

Свет поверху скользит — душа уже застыла.

Сидел насупясь он в молчании угрюмом

И губы искусал, предавшись чёрным думам.

Он Зосю ревновал к ретивому соседу,

Злой дух толкал его подслушать их беседу.

А Зося, тронута манерою учтивой,

Сперва потупилась и вспыхнула стыдливо,

Соседу своему в ответ на красноречье

Сама напомнила о некой странной встрече,

О неких лопухах, об огородных грядках…

Терзался юноша в сомненьях и в догадках.

Глотал слова её — из вымыслов несладких

Был ужин юноши. И как гадюка, жалом

Яд высосав из трав на огороде малом,

Свернувшися клубком, разляжется на грядке

И гибелью грозит неосторожной пятке [5], —

Так и Тадеуш был, хотя спокоен с виду,

Но в сердце затаил ревнивую обиду.

Когда в кругу друзей один угрюм бывает,

Своей угрюмостью других он заражает.

Сидели хмурые одни стрелки вначале.

На юношу взглянув, другие замолчали.

Обижен был на всех за дочек Подкоморий

И не хотел принять участья в разговоре.

Он знал, что дочери красавицы, с приданым,

Невесты первые— чего же больше паннам?

Меж тем вниманьем их не балуют мужчины.

Судья тревожился от этой же причины.

Гречеха, увидав, что все сидели молча,

«Ну, трапеза, — сказал, — не польская, а волчья!»

Молчанья не терпел речистый пан Гречеха,

Застольный разговор был для него утехой.

Не диво! Жизнь провёл со шляхтой на охотах,

На съездах, сеймиках, в хозяйственных заботах.

Привык он, чтоб ему бубнили что-то в ухо,

Всегда — когда смолкал, когда садилась муха,

Когда стерёг её, когда смыкались очи.

Беседы днём искал, не пропускал и ночи:

Молитвы слушал он и сказки вперемежку,

А трубки не терпел. Говаривал в насмешку,

Что немцы завели занятие пустое

И онемечить нас желают немотою!

Болтал он целый век, под говор спал бывало,

А просыпался он, едва лишь затихало.

Так мельник сладко спит под грохот и гуденье,

А станет колесо — умчится сновиденье.

Вот Подкоморию кивнул Гречеха живо,

Коснулся уст рукой, дав знак Судье учтиво,

Что хочет говорить, а те в ответ с приветом

Склонили головы: мол, просим вас об этом!

«Прошу я молодёжь, — так речь повёл Гречеха, —

Не избегать речей и не бояться смеха.

Жевать в молчании лишь капуцины рады [6],

Молчащий, — как стрелок, что бережёт заряды,

И ржавеют они в ружье его без толка.

А в старину велась беседа без умолка,

Сходились за столом стрелки, покончив с ловом,

Не только есть и пить, но обменяться словом!

Хвалили гонщиков, о гончих толковали,

Удачных выстрелов вовек не забывали.

Бывало, гомонит весёлая орава,

Мила беседа им, как новая облава!

Я знаю, почему сидите сокрушённо:

Беда нахлынула на вас из капюшона!

Вам стыдно промахов! Стыдиться их негоже,

Отличнейший стрелок промазывает тоже!

Бить метко, пуделять — такая наша участь,

Охочусь с детства я, а промах дав, не мучусь!

Тулощик пуделял, и утверждать я стану,

Случилось пуделять и самому Рейтану!

За то, что юноши нарушили порядки

И, зверя упустив, бежали без оглядки,

Забыв рогатину, за это молодёжи

Хотя не похвалю, не осужу я тоже.

От зверя убегать с двустволкою в дубраву,

Из трусов трусом быть — стяжать дурную славу!

А наобум палить, не подпуская зверя,

Как делает иной, прицела не проверя,

Ещё позорнее! Совсем другое дело,

На мушку зверя взяв, стрелять в добычу смело.

Когда промажешь ты, нет срама в отступленьи!

Идти с рогатиной велит не долг — влеченье!

Рогатина дана стрелкам для обороны,

Такие издавна охотничьи законы.

Как ни обидна вам обоим ретирада,

Но всё-таки, друзья, печалиться не надо!

Прошу я об одном, ревнуя к вашей славе,

Когда вы вспомните о нынешней облаве,

Припомните наказ, завещанный Гречехой:

„Друг другу на пути не будьте вы помехой!

И не стреляйте вы вдвоём в одну дичину“».

Гречеха только лишь успел сказать «дичину»,

Асессор тотчас же пробормотал: «девчину!»

Кругом раздался смех и крики: «Браво, браво!»

Завет оратора пришёлся всем по нраву.

Из одного конца несётся крик: «Дичина»,

С другого тотчас же ответствуют: «Девчина».

«Соседка», — прошептал Нотариус, «Кокетка», —

Асессор подхватил, взглянув на пани едко.

Гречеха между тем далёк был от упрёков

И оценить не мог улыбок и намёков,

Он рад был возбудить веселье молодёжи,

Хотел развеселить и остальных всех тоже,

И начал говорить, налив бенедиктина:

«Напрасно я ищу глазами бернардина,

Хотел бы рассказать ему за пиром славным

О метком выстреле, сегодняшнему равном.

Хоть Ключник говорит, что он стрелка такого

Знал только одного и нет ещё второго,

Но я другого знал. Был на облаве случай,

Двоих охотник спас от смерти неминучей!

Один Денасов был, другой Рейтан Тадеуш [7],

На них напал кабан, бежать бы им, да где уж!

Хвалили шляхтича вельможные панове

И пили за столом спасителя здоровье,

Они наперебой стрелка благодарили,

Кабаньей шкурою, деньгами одарили.

Я видел это сам, был с ловчими в дубраве;

Такой же выстрел был на нынешней облаве,

Как тот, который я хвалить не перестану, —

Он спас обоим жизнь: и князю, и Рейтану».

«А я, — сказал Судья, дав знак наполнить чаши, —

Пью здравие ксендза и пью здоровье ваше!

Хоть предложить ксендзу подарки я не смею,

Но порох оплатить, конечно же, сумею.

Для бернардина я не пожалею туши,

Пусть кормит года два монашеские души.

Но шкуры не отдам! Прибегну к силе даже,

Когда откажет ксёндз мне в дружеской продаже.

Десяток соболей за шкуру дам и боле,

Распорядиться ей хочу своею волей.

Честь первая — ксендзу, охотникам на горе,

А кто за ним идёт, рассудит Подкоморий.

Он шкурой наградит достойного, панове!»

Сам Подкоморий тут в раздумьи сдвинул брови;

Но зашумели все, и каждый слово вставил:

Тот зверя выследил, а тот собак направил,

Тот лучше всех держал себя во время гона.

Юрист с Асессором сцепились разъярённо:

Превозносил один за меткость Сангушовку,

Другой расхваливал свою Сагаласовку.

«Ты прав, сосед Судья, — так начал Подкоморий, —

Честь первая — ксендзу, охотникам на горе;

Кого ж назвать за ним, я сам теперь в сомненьи,

Ведь каждый проявил и ловкость и уменье.

Все мужеством равны. Но всё ж из молодёжи

Сегодня на двоих нам указал перст божий,

Двоих чуть не задрал косматый на облаве,

Граф и Тадеуш, вы владеть той шкурой вправе!

Тадеуш юн ещё и по своей же воле,

Как родственник Судьи, откажется от доли.

Трофей получит Граф и, как велит обычай,

Украсит кабинет охотничьей добычей.

Та шкура — памятка сегодняшней забавы,

Девиз охотника, залог грядущей славы!»

Оратор замолчал, он думал сделать лучше,

Но Граф был сам не свой, глядел он туча-тучей.

При слове «кабинет» взглянул он в изумленьи,

Увидел над собой все головы оленьи,

Ветвистые рога — лавровый лес, отцами

Взращённый для сынов, чтоб их венчать венками;

Портреты предков здесь под сводами висели,

Старинный Козерог, блестевший еле-еле.

Былого голоса, они всего дороже!

От грёз очнулся Граф. В гостях он, у кого же?

Наследник Стольника, он — гость в своих хоромах,

С врагами за столом! Какой ужасный промах!

И ревность пылкая к счастливцу молодому

Будила ненависть к соплицевскому дому.

С усмешкой Граф сказал: «Мой домик мал и тесен,

Нет места годного и слишком дар чудесен!

Пусть лучше подождёт медведь среди сохатых,

Пока не поселюсь я в родовых палатах!»

Смекнув, к чему он вёл такую речь в задоре,

По табакерке тут постукал Подкоморий:

«Достойна похвалы заботливость соседа,

Ему дела его куда важней обеда,

Не так, как молодёжь, блюдёт он интересы,

И на уме его не шашни, а процессы.

Хочу согласьем я закончить суд, но дело

В усадебной земле. Решим его умело,

За землю заплатив окрестными полями…» [8]

Тут начал излагать обширно пред панами,

Как поступал всегда, намеренья и планы.

Но изложение нарушил шум нежданный,

Движенье началось; одни, заметив что-то,

Во все глаза глядят, другим взглянуть охота,

Склоняют головы за ними торопливо, —

Так клонится порой под буйным ветром нива,

И в угол все глядят;

а там портрет старинный

Последнего в роду Горешков. Из гостиной,

Из двери маленькой явилось привиденье

И двинулось вперёд, подобно длинной тени.

Гервазий! Кто ещё такой же длинноногий,

И у кого ещё на куртке козероги?

Он шёл, прямой как столб, качая головою,

Суровый и немой с усмешкою кривою.

В руках держал он ключ — подобие кинжала.

Вот шкафик растворил, пружина завизжала.

Здесь в двух углах сеней, где высилась колонна,

Куранты старые в шкафах дремали сонно.

С природой не в ладу старинные чудила,

Показывали день, когда за полночь било.

Исправить механизм Гервазий был не в силах,

Однако всякий раз исправно заводил их,

Крутил их каждый день, уже в теченье года,

И вот как раз теперь пришла пора завода.

Покуда излагал пан Подкоморий планы,

Он гирю потянул, и встрепенулись паны,

Услышав ржавый скрип и скрежет да гуденье,

Пан Подкоморий сам прервал тут рассужденье:

«Работу спешную ты б отложил, любезный!»

Хотел он продолжать, но было бесполезно,

Другую гирю тут старик рванул с разгона.

Снегирь, что на часах сидел непринуждённо

,Вдруг крылья распустил, да как приступит к пенью!

Искусно сделанный, испорчен, к сожаленью!

Сбивался и пищал, совсем заврался вскоре.

Под общий смех прервал доклад свой Подкоморий.

«Эй, Ключник, — закричал, — уймись ты, старый филин.

И клюв побереги, пока он не отпилен!»

Гервазий, услыхав в его словах угрозу,

Лишь подбоченился, приняв лихую позу,

И гирю придержал своей рукою правой:

«Изволите шутить, смелы те шутки, право!

Хоть мал воробушек, но в гнёздышке крылатый

Смелее филина, что залетел в палаты.

Знай, пан, что филин тот, кто под стрехой чужою

Пирует по ночам. Пугну его ужо я!»

«За двери Ключника! Довольно безобразий!»

«Мопанку, видите! —

В слезах вскричал Гервазий, —

Да разве вы ещё не запятнали чести

Тем, что с Соплицами за стол уселись вместе?

Рубаку, Ключника, Гервазия пред вами

Поносят дерзкими, обидными словами!

И не ответит пан обидчикам достойно?»

Вдруг трижды закричал Протазий им: «Спокойно!

Протазий — Балтазар, я по отцу Брехальский [9],

Ношу два имени, был возный трибунальский!

Как возный ныне я обследовал именье,

По форме осмотрел и вывел заключенье.

В свидетели беру всех вас, мой список полон.

Прошу Асессора, чтоб следствие повёл он

По делу славного Судьи, сиречь Соплицы,

О нарушении противником границы,

Вторженье в замок тот, владеет он которым,

Понеже в нём он есть, и здесь конец всем спорам!»

«Попридержи язык, ты брешешь, как собака!» —

Гервазий заревел. Схватив ключи, Рубака,

Как камень из пращи, пустил их в Балтазара,

Однако увильнул Брехальский от удара,

И голову склонил он вовремя, на счастье,

Не то бы лоб его расколот был на части!

В смятеньи шляхтичи молчали миг короткий.

Соплица закричал: «Разбойника в колодки!

Гей, хлопцы!» Челядь тут ватагой озорною

Заполнила проход меж дверью и стеною.

Граф креслом посреди загородил дорогу,

На крепость шаткую поставив твёрдо ногу.

«Стоп! — крикнул он Судье, — на что это похоже,

Гнать моего слугу из дома моего же!

Мой замок, мой слуга, сам разберусь я в споре!»

Нахмурясь, поглядел на графа Подкоморий:

«Без вашей помощи накажем грубияна,

А ваша милость, Граф, присваивает рано

Сей замок, суд ещё не объявил решенья,

Не вы хозяин здесь, не ваше угощенье!

Молчал бы лучше пан! Когда седины эти

Не чтишь, уважил бы хоть первый чин в повете!»

Но огрызнулся Граф: «Довольно! Уши вянут!

Постановления другие слушать станут!

Довольно с вами здесь я предавался пьянству,

Которое ведёт к насилью и к буянству!

Ответ дадите мне за оскорбленье чести,

Как протрезвитесь вы. Уйдём, Гервазий, вместе!»

Подобной выходки не ждал пан Подкоморий,

Он наливал вино, чтоб подкрепиться в споре.

Внезапной дерзостью, как громом поражённый,

О чашу оперся бутылкою склонённой.

И, шею вытянув, ладонь приставил к уху:

Ещё не доверял он собственному слуху!

Молчал, но чашу он в руке так мощно стиснул.

Что лопнула она, напиток в очи прыснул —

И, видимо, зажёг в душе пожар жестокий —

Так очи вспыхнули, так запылали щёки.

Лишился языка от брызнувшего хмеля.

Сквозь зубы, наконец, промолвил: «Пустомеля!

Графишка! Я тебя! Подай мне, Томаш, саблю!

Я пана вышколю, я спеси поубавлю!

Боится натрудить изнеженные уши?

Я уши надеру! Не станет бить баклуши!

За сабли! Томаш, гей! С крыльца задиру сбросьте!»

Но Подкомория тут окружили гости,

И за руку его схватил Судья Соплица:

«Я первый был задет, мне надлежит с ним биться!

Протазий, дай палаш! Ну, забияка жалкий,

Попляшешь у меня ты, как медведь под палкой!» [10]

Тадеуш вымолвил: «Вам, дядя, не пригоже

Сражаться с фертиком, есть люди помоложе!

Вы предоставьте мне сразиться с забиякой.

Ты вызвал стариков, — отважный пан однако.

Мы завтра поглядим, как бьёшься на дуэли

И что за рыцарь ты, а нынче — прочь отселе!

Пускайся наутёк!»

Совет не спас беднягу,

Граф с Ключником попал в плохую передрягу.

Налево за столом кричали и свистели,

А с правого конца бутылки полетели,

Что в Графа метили. Испуганные панны

Слезами залились. Раздался вопль нежданный

И, закатив глаза, склонилась Телимена

На графское плечо. Белевшая, как пена,

Лебяжья грудь её к груди его прижалась,

Тут Граф разгневанный почувствовал к ней жалость,

Он поддержал её.

Зато Гервазий старый

Грудь беззащитную подставил под удары.

Уже изнемогал под натиском дворовых

И выдержать не мог он испытаний новых,

Но Зося Ключника сердечно пожалела,

И, заслонив его, простёрла руки смело.

Отхлынула толпа, и след простыл буяна.

Искали под столом, но не нашли. Нежданно

Он как из-под земли поднялся пред гостями

И, приподняв скамью могучими плечами,

Крутясь, как мельница, всех смёл перед собою

И Графа заслонил дубовою скамьёю;

Повлёк его к дверям, однако у порога

Гервазий постоял, поглядывая строго.

Не безоружен он, — так отступать к чему же?

Быть может, в бой вступить, коли достал оружье?

Избрал последнее и с головой склонённой

Тараном добытым, взмахнул он разъярённо —

И каждого с пути убрал бы, как помеху.

Но глянул вовремя на старого Гречеху—

Полузакрыв глаза в раздумии глубоком,

Гречеха вспоминал о времени далёком…

Граф с Подкоморием едва лишь побранился

И погрозил Судье, как Войский оживился.

Понюхал табачку, отёр глаза и щёки.

Соплица Войскому был родственник далёкий,

Но у него в гостях жил Войский постоянно

И озабочен был благополучьем пана.

Он стал внимательно прислушиваться к ссоре

И руку вытянул с ножом блестящим вскоре.

Нож на ладони был, глядел клинок на локоть,

А рукоять его чуть задевала ноготь.

Старик покачивал рукой вооружённой.

На Графа между тем смотрел насторожённо.

Метание ножей опасно в каждой драке,

Оставили его литвины и поляки.

Одни лишь старики, Гервазий между ними

И Войский славились ударами своими.

Видать, что нож теперь метнёт он, не помешкав,

Что целит в Графа он, наследника Горешков!

(По женской линии он им родня, по прялке.)

Движенье Войского укрылось в перепалке.

Гервазий побледнел, смекнув, в чём было дело,

И Графа прочь повлёк. «Держи!» Толпа ревела.

Как волк, над падалью застигнутый, с разгона

Бросается на псов и рвёт их разъярённо,

Но щёлкнет вдруг курок отрывисто и сухо,

Знакомый звук! И волк, настороживши ухо

И оком поведя, охотника находит,

Который, наклонясь, тихонько дулом водит

И кажется — вот-вот он к спуску прикоснётся, —

Волк поджимает хвост и с воем прочь несётся;

Бросается за ним с победным лаем стая,

За шерсть кудлатую бегущего хватая,

Тут огрызнётся волк, ощерится клыками,

Отскакивают псы трусливыми прыжками, —

Так Ключник отступал; однако, пятясь задом,

Он сдерживал напор скамьёй и грозным взглядом,

Покуда не достиг он с графом коридора,

«Держи!» — летело вслед. Но крики смолкли скоро.

Гервазий вынырнул из сумрака нежданно,

Уже на хорах был, у старого органа,

И трубы вырывал. Гостям пришлось бы худо,

Когда бы стал крушить Гервазий их оттуда.

Но гости из сеней посыпали гурьбою,

И слуги в ужасе бежали с поля боя, —

Приборы захватить нужна была сноровка,

В добычу Ключнику досталась сервировка.

Однако, кто ушёл последним из сраженья?

Протазий-Балтазар. Стоял он без движенья,

За креслом у Судьи, спокойный и серьёзный,

И акт провозглашал, как возглашает возный.

Провозгласив, ушёл, торжественный и чинный,

Оставив раненых и трупы да руины.

Хоть из людей никто не пострадал нимало,

Но стол изранен был, скамейка захромала.

Стол на тарелки пал, разбитый, обнажённый,

Как падает на щит солдат, в бою сражённый,

Среди поверженных индеек, винных чарок

И с вилками в груди валявшихся пулярок.

Настала тишина. На замок отдалённый,

Где был кровавый пир, покой нисходит сонный.

И вспоминаются старинные обряды:

Ночное пиршество, когда справляют дзяды [11].

Усопшие идут, заклятью покоряясь,

И трижды ухают сычи, как бы стараясь

Подобно гуслярам восславить месяц белый.

Блик падает в окно, дрожащий и несмелый,

Как дух чистилища, а крысы лезут в щели,

Подобно нечисти, и празднуют веселье:

Грызут и пьют они, и точно выстрел глухо

Бутылка хлопает — заздравный тост за духа!

В покоях наверху, в большом зеркальном зале,

Где рамы без зеркал пустынные стояли.

Граф вышел на балкон, к воротам обращённый,

И прохлаждается, ещё разгорячённый.

Он на плечо сюртук надел ночной порою,

И, драпируя грудь, сложил рукав с полою.

Гервазий медленно расхаживал по зале,

Задумчиво они друг с другом толковали:

«Палаш, — промолвил Граф, — иль пистолет, конечно!»

«Земля и замок нам достанутся навечно!»

«Судью, племянника, к барьеру всё их племя!»

«Усадьбу, замок наш забрать настало время!»

Так с Графом говоря, добавил Ключник смело:

«Мопанку, всё бери, покуда суд да дело!

Зачем тебе процесс? Не жаль платить издержки?

Четыре сотни лет владели всем Горешки!

Земля отторгнута была при Тарговице,

И отошла потом, как знает пан, к Соплице.

Не только эту часть, возьмём и остальное —

Как штраф за грабежи, нечестно нажитое!

Я пану говорил, судиться надоело,

Я пану говорил, наезд — вот это дело! [12]

Удача — смелому, так исстари ведётся,

Кто в поле выиграл, тот своего добьётся!

Вражды с Соплицами процесс не уничтожит,

А «Перочинный нож» уладить дело может!

И если Матек нам поможет хоть немножко [13],

То из Соплиц у нас получится окрошка!»

«Отлично! — Граф сказал, — твой план сарматско-готский [14]

Мне больше по сердцу, чем суд их идиотский!

Пусть разнесётся слух по всей Литве широко:

Наездов не было от давнишнего срока!

Два года здесь сижу и всё не вижу боя,

Лишь хлопы за межу дерутся меж собою.

Наш доблестный поход сулит пролитье крови,

А для меня дела подобные не внове:

Когда в Сицилии я жил у князя в вилле,

Там зятя княжьего бандиты изловили

И выкуп от родни заполучить хотели,

Мы, взяв с собою слуг, вдогонку полетели:

Я двух разбойников убил своей рукою,

И пленника я сам освободил. Какое

Необычайное по блеску возвращенье —

Наш рыцарский триумф, будивший восхищенье!

Все шли навстречу нам восторженно, с цветами.

Дочь князя плакала счастливыми слезами,

И вести обо мне далеко полетели,

В Палермо [15] женщины лишь на меня глядели!

Всё приключение описано в романе,

Там даже назван я. Роскошное изданье,

Заглавье в памяти до сей поры хранится:

«Бирбантско-Рокский Граф!» А есть ли здесь темница?»

«Есть, — Ключник отвечал, — и как ей не водиться,

Да только погреб пуст, всё вылакал Соплица!»

«Пойдём с вассалами, вооружим жокеев!» —

Сказал сурово Граф. «Не надо нам лакеев! —

Гервазий закричал. — Годны лишь для разбоя,

Но с паном мы теперь задумали другое.

В наездах пан ещё не может разобраться.

Пойдём с усатыми! Те, верно, пригодятся!

Не в деревнях искать их надо, а в застянках,

В Добжине, а потом в Центычах и в Ромбанках [16].

Все шляхта добрая, кровь рыцарей течёт в ней,

Горешкам преданы, дружины нет почётней!

Заклятые враги они Соплиц проклятых,

Оттуда наберу я сотни три усатых!

Всё на себя возьму, моя о том забота,

Нам завтра предстоит великая работа!

Пан любит почивать, а петухи пропели,

Пока на страже я, пан выспится в постели.

Я с утренней зарёй в Добжин отправлюсь конный».

Граф согласился с ним и, уходя с балкона,

Взглянул в широкое отверстие бойницы,

Блестели огоньки в усадьбе у Соплицы.

«Иллюминируйте, — он закричал, — панове,

Но завтра в этот час мрак будет в Соплицове!»

Гервазий наземь сел, взглянув насторожённо,

И голову склонил, в заботы погружённый,

Свет месяца играл на лысине блестящей,

Гервазий пальцами чертил по ней всё чаще, —

Видать, сражение спросонок намечает…

Но веки сомкнуты, и сон их отягчает.

Вот клюнул носом он, рисуя планы битвы,

И принялся читать вечерние молитвы.

Меж «богородицей» и «верую» в затменьи

Увидел пред собой скользящий рой видений —

Горешков доблестных. Прошёл мороз по коже!

В руках их палаши и буздыганы [17] тоже.

Покручивая ус, сурово смотрят паны,

Вот сабли скрещены, взлетели буздыганы!

Гервазий задрожал при виде новой тени,

Кровавое пятно он различил в смятеньи —

И Стольника узнал! Всё стал крестить кругом он,

Чтоб только страх унять, утишить крови гомон.

За душ чистилищных пробормотал литанью,

Глаза сомкнулись вновь. Опять мечей блистанье!

Вот мчится конница в погоне за добычей,

И Рымша во главе, наезд на Кореличи!

Увидел и себя: верхом, преображённый,

Несётся на врага он с саблей обнажённой,

И развевается широкая крылатка,

И валится со лба назад конфедератка [18].

Всех давит он конём и всех с пути сметает,

Соплицу, наконец, в амбаре поджигает.

Тут рассыпаются, пылая, головешки,

И крепко спит слуга последнего Горешки.