Парадокс Каина

1

Он остановился рядом с ширмой и осторожно погладил вялой рукой ее блеклую лакированную поверхность. Ширма на ощупь оказалась прохладной, это сразу напомнило Садалу о ветхих полуразрушенных беседках, обрастающих мхами в глухой глубине бывшего королевского сада. И о вечере, о темном долгом вечере, когда наконец он снова сможет услышать Голос.

Мысли Садала путались. Как всегда, он не мог собрать их воедино. Он стоял, едва касаясь вялой рукой прохладной лакированной ширмы, и не замечал черных солдат, прячущихся в полуметре от него.

Кто он для них?

Призрак.

Тень тени.

Вещь Тавеля.

Всего лишь вещь.

Самая последняя вещь из того уже ушедшего, уже убитого мира. Как вещь Тавеля, Садал мог делать все, что ему хотелось. Он мог, например, подобрать с земли заплесневевшую книгу и листать ее у костра армейского патруля. В него никто не мог выстрелить, его не могли отогнать от костра. Солдаты знали: Садал-призрак, он тень тени, он вещь Тавеля, труп облака.

Не имеет значения.

Единственное, чего Садалу хотелось всегда, это быть человеком-деревом.

Иногда, после полудня, в самый томительный час, когда ненадолго от зноя стихал даже тоскливый южный ветер, Садал вспоминал…

Но именно после полудня…

Именно ненадолго…

Узкая, черная, сырая дорога, истоптанная, истерзанная десятками тысяч босых ног… Окрики черных солдат, молчаливая колонна полуголых людей, послушно повторяющая все повороты дороги… Обочины, заваленные мертвыми телами, сладкий запах тления, стервятники, разучившиеся бояться людей… И безостановочное шлепанье десятков тысяч босых ног – чудовищное, никогда не смолкающее шлепанье…

Где это было?

С кем?

Доктор Сайх учит: счастье в единении.

Доктор Сайх учит: мера дорог – мера сущего.

Доктор Сайх учит: счастливы те, кто выбрал Новый путь.

Ему было все равно.

Он, Садал, всегда хотел быть деревом.

Будь на то его воля, умей он так сделать, он давно бы покинул мертвые лабиринты Хиттона.

Доктор Сайх учит: свободен только свободный. Доктор Сайх учит: свободен лишь тот, кто отринул власть вещей Бее сущее рождается свободным, оно рождается голым и слабым, оно не владеет автомобилями, книгами и домами, оно теряет свободу в момент обретения своей первой вещи, неважно, ружье это или распашонка. Обремененное неволей вещей, оно начинает страдать и медленно мучительно умирает, опять наконец обретая потерянную свободу.

Вода, земля, воздух – вот все, что необходимо человеку.

Он, Садал, знал на Большой реке песчаную отмель. Эта отмель лежит с подветренной стороны горы Змей, ее окружают тихие тростники, от которых даже в самый безветренный день по поверхности воды бежит легкая рябь. Наверное, к тростникам подходят рыбы и молча трогают их носами. Там, на отмели, нет ничего чужого, там только пески, тростники и тишь. Там только пески, вода и воздух. Там нет гнили, плесени, там в тишине порхают бабочки самых невероятных форм и расцветок. Там, на широкой отмели, на низких песках цвета разваренного белого риса, он, Садал, человек-дерево, стоял бы, раздвигая земные пласты мощными корявыми корнями, там он гнал бы по капиллярам сладкие земные соки – в молчании, над белыми песками, над сладкой путаницей голубых водорослей, над медленным течением Большой реки.

Я огромен.

Я даю огромную тень.

Моя крона стоит над миром, как облако.

Приди, Кай. Отдохни в тени моей кроны.

Доктор Сайх учит: толпа бессмысленна. Доктор Сайх Учит: никакая толпа не может обойтись без поводыря, без кормчего. Доктор Сайх учит: Новый путь определяется кормчим. Главное, обрести покой. В конце Нового пути каждого ждет покой. Суета везде неуместна. Зачем суетливо искать то, чего вообще нельзя найти? Зачем бояться вечности, если все равно даже в конце Нового пути покой? Вполне достаточно стоять над мед. ленным течением, негромко шуметь кроной и видеть свое огромное отражение в медлительных зеркалах Большой реки.

В бывшем королевском саду, в глубине одичавшего сада, во тьме, содрогающейся от рева цикад, неподалеку от пустой бамбуковой клетки, так и не узнавшей сирен, Садал попадал в сизые кусты шуфы. Колючки, острые и кривые, рвали одежду, царапали кожу, – Садал не замечал боли. Не имеет значения. С медлительным упорством он преодолевал ядовитые завалы взорванных бетонных руин, находил проходы между противотанковыми ежами, затянутыми железной колючкой и колючей проволокой, пока наконец не добирался до большой вышибленной взрывом двери.

Садал не боялся тьмы.

Садал радовался плотным объятиям тьмы.

Ведь не будь этой тьмы, он, Садал, мог в любой момент столкнуться на подходе к бывшему королевскому саду с назойливым комиссаром Донгом из королевской полиции, или с разносчиком фруктов по имени Тхо, работавшим в лавочке напротив оживленных торговых рядов «Хай Хау», или с улыбчивой и развязной танцовщицей Ру, часто выступавшей в ресторанах Верхнего квартала. Не будь этой тьмы, его, Садала, могли в любой момент окликнуть с балконов многочисленные соседи по дому, его мог завлечь в «Звездный блеск» неутомимый на приключения майор королевских стрелков Тхай. Пробираясь по мертвым улочкам пустого, как кладбище, города, Садал все время чувствовал на себе миллионы знакомых взглядов, его окликали комиссар Донг и танцовщица Ру, его пытался остановить неутомимый на приключения майор королевских стрелков Тхай. Но Садал старался никого не слышать, он старался никому не отвечать. Он знал, что если он кому-то ответит, то все пропадет – и пустой город, и запах дыма и гари, и глухие закоулки бывшего королевского сада. Пропадут даже черные солдаты. А этого нельзя допустить. Ведь тогда он, Садал, не услышит Голос.

Он не знал, почему это так, он не знал, как, собственно, связаны Голос и мертвый город и связаны ли они, но ему так казалось.

Садал жадно хотел, чтобы Хиттон всегда оставался мертвым и пустым, чтобы никто никогда не появлялся на мертвых пустых улицах Хиттона – ни комиссар, ни танцовщица, ни разносчик фруктов, ни майор королевских стрелков. Ведь если город будет мертв и пуст, ему, Садалу, никто никогда не будет мешать слушать Голос!

Кай!

Садал радовался тьме, битому стеклу, острым колючкам, испуганному шипению змей, чудовищному, громоподобно, реву цикад. Задыхаясь, он полз в кромешной вонючей тьме, попадал пальцами в какую-то мерзкую слизь, царапал руки и плечи, терялся в спертых затхлых пространствах, пока наконец не чувствовал перед собой невидимый проем вырванной взрывом двери, пока наконец не находил на ощупь телефонную трубку, нелепо висящую на невидимой в темноте стене.

Провод был короткий. Почти всегда Садал говорил сильно согнувшись. Скоро начинала ныть спина, но Садал не замечал боли.

Не имеет значения.

Садал привык к боли, она казалась ему такой же естественной, как выжженные коробки домов, как ржавая колючка на улице, как чудовищный громоподобный рев цикад, как, наконец, этот телефон, почему-то уцелевший в мертвом аду Хиттона. Его не разбили прикладом, его не расстреляли из автомата, его не раздавило пластами падающей сверху штукатурки, его почему-то не отключили от единственной еще действующей в Сауми телефонной линии военная Ставка – Биологический центр.

В ночи, в одиночестве, раздавленный громоподобным ревом цикад, прижавшись спиной к влажной каменной стене, Садал терпеливо вспоминал ускользающие из сознания чрезвычайно важные, чрезвычайно нужные ему слова.

Узкая, черная, сырая дорога, истоптанная, истерзанная десятками тысяч босых ног… Окрики черных солдат, молчаливая колонна полуголых людей, послушно повторяющая все повороты дороги… Обочины, заваленные мертвыми телами, сладкий запах тления… Безостановочное страшное шлепанье десятков тысяч босых ног… Чудовищное, никогда не смолкающее шлепанье…

Было ли все это на самом деле?

Видел ли он, Садал, это?

Тихие тростники, от которых даже в самый безветренный день по поверхности воды бежит легкая рябь… Пески, отмели, медленное течение… Нежные бабочки самых невероятных форм и расцветок… И гигантское дерево, вознесшееся над низкими песками цвета разваренного белого риса…

Будет ли все это на самом деле?

Увидит ли он, Садал, это?

Кай.

Главное, расти, никого не задевая. Главное, давать обширную и густую тень. Доктор Сайх учит: счастье в единении. Доктор Сайх учит: единение – это Новый путь. Садал хотел стоять над невероятными глубинами Нового пути, над глубинами Большой реки и медленно отражаться в ее медлительных заводях.

Идущий по берегу будет издалека видеть крону.

Все предсказано.

Все предопределено.

Старинные книги, когда-то хранившиеся в монастырях, правы: мир рухнул. Ядовитые змеи и желтые пауки заняли людские жилища. Все тропинки затянуты хищными лианами и орхидеями. Неизвестные чудища загадочно и страшно шуршат на темных чердаках и в сырых подвалах.

В сумеречном сознании Садала все мешалось.

Бесконечная сырая дорога, истоптанная десятками тысяч босых ног… Бесконечная человеческая колонна, повторяющая все повороты дороги… Трупы на обочинах… Бесконечные, черные, распухшие на солнце трупы…

Умирающий в Кае – вечен.

Садал не помнил того часа, когда он впервые поделил весь мир на Кая и на всех остальных.

Просто мир однажды сломался.

По улицам Хиттона поползли броневики, изрыгая дым и рев, понесло смрадом и гарью, испуганно закричали люди, в подъездах затрещали автоматные очереди, а черные солдаты, затопив все проходы, истошными воплями начали сгонять жильцов в толпы.

Садал радовался: хито выселяют из города.

Доктор Сайх учит: хито – это враги. Доктор Сайх учит: хито – это извечные враги. Доктор Сайх учит: хито предали революцию, хито следует наказать. Хито предали другого, хито следует уничтожить.

А однажды смолкли и крики, и выстрелы.

А однажды на Хиттон опустилась мертвая тишина, пустые улицы начали зарастать сорняками.

Доктор Сайх учит: великому покою предшествуют великие потрясения. Доктор Сайх учит: чем глубже потрясение, тем глубже покой.

Пусть Хиттон навсегда останется мертвым!

Пусть Хиттон навсегда остается бесплодным, воды его пусты, а небо лишено птиц!

Пусть погаснет последний фонарь, пусть Хиттон не пахнет дымом!

Тогда человек-дерево будет стоять над отмелью Большой реки. Гигантская тень упадет на белые, как разваренный рис, берега. В тени гигантской прохладной тени ты отдохнешь, Кай.

2

Он давно перестал различать видения и явь. Он давно не искал разницы между видениями и явью. Ночные звонки? Телефонная трубка, сохранившаяся в бывшем королевском саду? Пустой мертвый Хиттон? Миллионы голосов, окликающие его с пустых балконов?..

Тавель и Садал брели по мостовой, изрытой воронками, они поднимались по бесконечным выщербленным лестницам, спускались в темные винные подвалы, где в зловещей тьме копошились клубки крыс.

Тавель шумно дышал.

Слушая его шумное дыхание, Садал вдруг забывал, что он человек-дерево. Он вдруг видел Хиттон – город крыс. Черные солдаты армейских патрулей, увидев темные, бредущие по мостовой силуэты, бесшумно ныряли в кусты, терпеливо выжидая, когда Тавель Улам и его вещь – человек-дерево Садал – пройдут мимо. Солдаты ждали терпеливо, хотя видели, что их котелки, подвешенные над костром, выкипают, плюются крутой белой водой.

Садал знал: черные солдаты всегда рядом, он знал, что они терпеливо ждут, когда они с Тавелем пройдут мимо. Вот тогда черным солдатам можно будет вернуться к костру, не забыв предупредить соседние посты о возможном появлении Тавеля Улама, – ведь их главным делом было уберечь Тавеля от случайных хито, иногда проникающих в город.

Время текло как всегда. Сегодняшний день ничем не отличался от вчерашнего дня, как ничем не отличается от вчерашнего сегодняшний рев цикад. Время медленно утекало неизвестно куда. И прячась в кустах, оберегаясь от сизых колючек шуфы, черные солдаты с тоской вглядывались в огонь очередной лавки, запаленной Тавелем.

Пусть жжет.

Этот город всегда был гробницей.

Пусть Тавель Улам уничтожает гробницу, распугивая случайных хито. Доктор Сайх учит: хито – враги. Доктор Сайх учит: хито – извечные враги. Доктор Сайх учит: хито предали революцию, хито следует наказать. Хито предали другого, хито следует уничтожить. Доктор Сайх учит: неволя человека начинается с обретения первой вещи. Но Тавель Улам никогда ничего не приобретал, он занимался только уничтожением.

Мерзкая жидкость обожгла горло Садала.

Пошатываясь, сплевывая тягучую слюну, он медленно брел вслед за Тавелем.

Труп облака.

Утро только угадывалось, но серая ящерица тау, укус которой смертелен, уже сидела на капоте подорванного грузовика и широко раздувала желтое горло.

По изрытой воронками мостовой, приминая босыми ногами колючую жесткую траву, низко опустив голову, навстречу Тавелю и Садалу брел хито – невероятно тощий старик в мятой грязной рубашке, в таких же неимоверно мятых грязных штанах, человек, все еще, наверное, вырывающийся из неволи вещей и не умеющий это сделать, – один из тех немногих, кто, проникая в город, месяцами прятался в темных подвалах и чердаках, пытаясь понять, что же произошло с миром?

В левой руке старик держал узелок с котелком и кружкой, правой волок за собой тележку на велосипедных колесах.

Старик устал и обезумел от голода и одиночества.

Он не понимал, что случилось с громадным городом, куда подевались его жители, почему отовсюду несет тлением, а улицы забиты искалеченными вещами? С того дня, когда ворвавшиеся в квартиру черные солдаты убили его сына и беременную невестку, а остальных куда-то увели, старик, наверное, прятался в самых грязных, в самых малодоступных местах и вот теперь, не выдержав голода и одиночества, вернулся в город.

Старик шел по знакомой улице, но не узнавал улиц.

Кровля банка «Дау и Дау» провалилась вовнутрь черные дыры окон щерились пыльными обломками стекол. На большой пластмассовой кукле, покрытой желтоватой плесенью, сидела крыса. Она равнодушно проводила старика маленькими остекленевшими от лени глазками. В каждую щель, в каждое окно первых двух этажей, в каждый подъезд каждого дома неумолимо свирепо, глухо лезли лианы и вьющиеся растения. Из разбитых витрин магазинов на мостовую серыми грудами вываливалось какое-то тряпье. Подъезды, кюветы, воронки, сама мостовая были забиты невероятным количеством уничтоженных вещей. Раздавленные тюбики иностранной косметики, битые антикварные вазы, обломки граммофонных пластинок, ржавый слесарный инструмент, продранные резиновые шланги – великое, необозримое множество изуродованных вещей.

И все было смято, раздавлено, прострелено пулями и исколото штыками.

Разбухшие книги, раскатанные штуки тканей, магнитофонные ленты, грязная одежда – все было смято, всклублено, вдавлено в грязь, будто неведомое чудовище, вырвавшись из джунглей, в слепой ярости прошлось по Хиттону, дыша на город огнем, гарью, гнилой страстью уничтожения.

Мягкая мебель, вспоротая, выпотрошенная штыками, разбитые прикладами книжные шкафы, холодильники с вырванными агрегатами, сожженные легковые автомобили – все было заляпано птичьим пометом и пятнами серой плесени. Но страшнее всего показались старику груды женской и детской обуви, нагроможденные у каждого подъезда, там, где черные солдаты группировали хито для отправки в спецпоселения.

Старик ничего не понимал.

Он впервые выбрался из своего зловонного убежища. Возможно, он прятался в нем пять месяцев, возможно, пять лет. Он не помнил.

Появление Тавеля и Садала повергло старика в смятение. Они не походили на черных солдат, убивших его сына и беременную невестку. Садал и Тавель были в сандалиях, на плечах Садала неопрятно висела затасканная джинсовая куртка, Тавель был обнажен по пояс.

Преодолев смятение, старик мелкими нерешительными шажками, бормоча про себя что-то испуганное, старческое, побрел им навстречу, таща за собой тележку на велосипедных колесах.

Тончайший утренний туман стлался над мостовой.

Его широкие призрачные линзы слегка колебались, вдруг необыкновенно увеличивая каждую трещину в асфальте, каждую травинку.

Старик по щиколотку брел в плоском тумане, во много раз увеличивающем его ужас. Он тупо косился на ржавые остовы выброшенных в окна газовых печей, на разбитые радиоприемники и кухонные комбайны, на развал детских игрушек, обгрызенных крысами, на горы битой посуды. Старика пугала улица, забитая мертвыми вещами. Размахивая тощим узелком, старик мелкими шажками торопился навстречу Тавелю и Садалу, не понимая, что именно этот узелок в его руке и тележка на велосипедных колесах превращают его из просто сумасшедшего старика в хито.

Хито – враг.

Хито – извечный враг.

Хито предали революцию, хито следует уничтожить.

Тавель пожалел старика.

Он подпустил его совсем близко и только потом трижды разрядил в старика тяжелый люгер.

Доктор Сайх учит: хито – враги. Доктор Сайх учит: хито извечные – враги. Доктор Сайх учит: хито предали революцию, хито следует наказать. Доктор Сайх учит: хито предали другого, хито следует уничтожить.

Садал радовался: старик убит.

Садал радовался: Хиттон снова пуст.

Садал радовался: настанет час, когда в Хиттоне не останется никого, даже Тавеля Улама. Тогда он, Садал, сможет раскинуть свою гигантскую крону над медленными течениями Большой реки.

Вслед за Тавелем Садал медленно поднялся по широкой мраморной лестнице, еще покрытой лохмотьями сгнившего ковра.

Лестница показалась Садалу смутно знакомой.

Впрочем, все в Хиттоне казалось Садалу смутно знакомым.

Квартира, в которую они вошли, после того как Тавель плечом вышиб разбухшую дверь, тоже показалась Садалу смутно знакомой.

В кухне сохранился холодильник.

Холодильник был изъеден ржавчиной, но он сохранился, он стоял на своем месте, когда-то его не сбросили с балкона.

Здесь же, у холодильника, валялся скелет собаки.

Тавель засмеялся: эта собака тоже, наверное, хито. Наверное, среди собак тоже есть хито. Эта собака-хито пряталась в запертой квартире, она не хотела уходить с другими, более послушными собаками в спецпоселение, чтобы начать новую чистую жизнь в одной из отдаленных коммун юга.

В левой руке Тавель держал стеклянную флягу.

В Хиттоне много укромных уголков, смеясь, сказал он. Их так много потому, что еще не все квартиры обысканы черными солдатами. Ему, Тавелю, нравится эта квартира. Они с Садалом отдохнут в этой квартире.

Следуя за Тавелем, Садал перешагнул валяющийся посреди комнаты белый китель высшего офицера бывших королевских войск. Китель был запылен и покрыт бурыми пятнами. Такие же бурые пятна, густо поросшие плесенью, тянулись по коридору к дальней комнате, дверь которой оказалась крепко запертой изнутри. Возможно, она была подперта тяжелой мебелью.

Там лежит еще один скелет, засмеялся Тавель. Здесь лежит скелет собаки-хито, а там лежит скелет человека-хито.

Тавель не стал взламывать дверь.

Скелеты не мешают, засмеялся он и присел на пол рядом с диваном, из дыр в обшивке которого лезли куски желтого мерзкого пенопласта.

Смеясь, Тавель хлебнул из плоской стеклянной фляги.

Хороший город Хиттон.

В хорошем городе Хиттоне много укромных мест.

Не целясь, Тавель трижды выстрелил из люгера в зеркало. Звонко и весело посыпались обломки стекла.

Замечательный город Хиттон.

В замечательном городе Хиттоне развлечений хватит на всю жизнь.

Не целясь, Тавель сбил выстрелом бронзовую фигурку Будды, сидевшей в углу комнаты на особом возвышении. Срикошетив, пуля снесла задвижку шкафа. Странно шурша, посыпались на пол школьные тетради и фотографии, пожелтевшие от сырости и от времени.

Конура истинного хито.

Тавелю было невыразимо смешно.

Он догадывается, сказал он Садалу, где сейчас находится бывший хозяин этой квартиры. Его скелет лежит рядом, в запертой комнате. Судя по брошенному на полу кителю, бывший хозяин этой квартиры был одним из высших офицеров бывших королевских войск. Сейчас его скелет лежит в запертой комнате. Скелет хито, конечно, там, он никуда не мог деться. Крысы вряд ли растащили скелет. Зачем им кости, если они съели плоть, когда-то облегавшую эти кости?

Тавель смеялся.

Крысы!

О, крысы быстро разделываются с хито. Б подвалах крысы загрызают хито до смерти. Таких высших офицеров, как бывший хозяин этой квартиры, мы не расстреливали, визгливо смеялся Тавель. Мы просто забивали их мотыгами. У нас было мало патронов. Сейчас патронов еще меньше. Но если бы ему, Тавелю, вернули его офицерский корпус, он, пользуясь помощью Кая, в три месяца уничтожил бы всех хито, от северных гор до морских побережий юга.

– Хочешь взглянуть на скелет хито? – спросил Тавель Садала.

Доктор Сайх учит: хито – это враги. В соседней комнате должен лежать скелет хито, врага. Доктор Сайх учит: хито – это извечные враги. В соседней комнате должен лежать скелет хито, извечного врага. Этот хито предал революцию, он наказан. Этот хито предал другого, он уничтожен. Приятно сознавать, что еще от одного хито остался только скелет.

Кай!

– Ты только что убил последнего хито, – равнодушно напомнил Садал. Ему было трудно подбирать слова, но он подобрал эти несколько слов, потому что еще помнил старика. – Ты только что застрелил последнего хито на мостовой. Может, это правда последний хито.

– Их много, – скрипнул Тавель зубами.

В некоторых провинциях хито почему-то становится все больше.

Убьешь одного, на их место встают двое.

Это непонятно.

Они воруют оружие, они отнимают патроны у армейских патрулей. Они осмеливаются нападать на некоторые спецпоселения. Черных солдат они убивают, но детей уводят с собой. Почему-то хито никогда не убивают детей. Это странно. Они всегда уводят детей с собой.

Тавелю было невыразимо смешно, он смеялся, всей спиной прижавшись к дивану. Они уводят детей с собой, хито, вредные элементы. Они не понимают, каких детей они иногда уводят!

Приступы смеха душили Тавеля.

Генерал Тханг, визгливо смеялся Тавель, не производит впечатления тонкого и умного человека, но он, Тавель, знает, что генерал Тханг перехитрил хито. Разумеется, это не означает, что генерал Тханг вообще тоньше и умнее всех. Будь у него, у Тавеля, его офицерский корпус, он за три дня показал бы, кто в этой стране является человеком поистине тонким и умным.

– А может, есть смысл встретиться с некоторыми хито? – визгливо смеялся Тавель, расплескивая содержимое плоской фляги. – Может, есть смысл тайно договориться с некоторыми хито? Говорят, среди них есть настоящие бойцы, на таких бойцов впоследствии можно было бы опереться. Эти хито мало едят, но у них крепкие умелые руки.

Ему, Тавелю, надоело бродить среди руин Хиттона. Ему, Тавелю, надоели проповеди доктора Сайха. Доктор Сайх и генерал Тханг отняли у него офицерский корпус.

Скрипя зубами, Тавель расстреливал из люгера пожелтевшие фотографии.

Клочья фотографий взлетали над полом, снова падали вниз.

Один такой обрывок, медленно покружив в воздухе, медленно упал прямо на колени Садала. Если бы он протянул руку и поднял обрывок, он увидел бы на фотографии элегантного молодого человека в белом кителе высшего офицера королевский войск. Таких офицеров, экономя патроны, люди Тавеля забивали мотыгами. Рядом с офицером, доверчиво прижавшись к нему, смеялись две женщины. Одна пожилая, возможно, мать, другая в самом зените юности, возможно, жена.

Краем глаза Садал все же увидел обрывок фотографии.

Знакомы ли ему эти лица?

Может быть.

Он не мог вспомнить.

Тавель визгливо смеялся, откинувшись на продранный диван. Хито уводят детей, о которых ничего не знают! Они сами вырастят детей, которые накажут их за то, что они предали другого. Доктор Сайх учит: счастье в единении! Может быть, именно он, Тавель, сумеет когда-нибудь привести народ Сауми к единению. Надо только дождаться того часа, когда дети, уведенные хито, вредными элементами, подрастут.

Садал равнодушно кивал.

Он смотрел на бурые, покрытые плесенью, пятна, испещрившие пол. Краем глаза он видел обрывок фотографии, который, упав с его коленей, лежал на пыльном полу. Если бы Садал всмотрелся пристальнее, в элегантном высшем офицере бывших королевских войск он, возможно, узнал бы себя. Но он не всматривался. Ему в голову не приходило всматриваться. Зачем? Ведь все это – из прошлого. Бее это не имеет значения. Все это было когда-то совсем в другой жизни. Сумеречное сознание Садала уже не связывало времен. Он просто сидел на полу и слушал, как смеется Тавель.

Будущее, оно для Кая, смеялся Тавель.

Он, Тавель, сделал для Кая больше, чем кто либо другой. Он расчистил Каю страну для счастливого будущего. Он, Тавель, еще немало сделает для Кая.

Тавель шумно радовался такой возможности.

Доктор Сайх учит: хито – враги. Доктор Сайх учит: хито – извечные враги. Доктор Сайх учит: хито предали революцию, хито следует наказать. Хито предали другого, хито следует уничтожить.

Кай.

Пошатываясь, Садал и Тавель спустились по мраморной лестнице.

Легкий туман все еще плавал над мостовой.

Все было как прежде, на мостовой лежал труп старика.

Совсем ничего не изменилось в мире, все оставалось как день назад, как месяц назад, как год назад, но Садал вдруг с неожиданным отчаянием почувствовал, как сильно, как еще сильнее ему хочется быть человеком-деревом. Он так этого хотел, что почти чувствовал себя человеком-деревом. Он почти чувствовал, как по его капиллярам бегут земные соки. Он всем своим изнемогающим телом ощутил приближение великой тишины, приближение великого покоя, в которых только и можно мощно произрастать, широко разбросав над миром гигантскую прохладную тень, под которой так хорошо будет отдыхать Каю.

Они шли по мостовой, распугивая армейские патрули.

Они пересекли границу бывшего королевского сада.

Через руины взорванного зоопарка они проникли на территорию Биологического центра, где армейские патрули уже не бежали от них, не прятались в кустах, а молча стояли у своих костров, равнодушно разглядывая Тавеля и Садала. Они знали, что Тавель всегда вооружен, но на территории Биологического центра никто из них уже не смел убегать с дороги.

Глухая, поросшая сизыми колючками шуфы, аллея вывела Тавеля и Садала к заброшенной бамбуковой беседке.

Трава внутри беседки была вытоптана, на циновках валялось несколько бутылок – пустых и полных.

Садал и Тавель не раз бывали в этой беседке, но сейчас Тавель потянулся не к одной из бутылок, валявшихся на циновках, а к узкой щели между бамбучинами. Не оборачиваясь, он ухватил Садала за куртку и сильно потянул на себя. Садал невольно упал на колени перед достаточно широкой щелью.

Мгновенно трезвея, Садал увидел обширный бассейн, обнесенный невысокими каменными бортиками. Б отличие от Хиттона, за бассейном следили, кусты вокруг бассейна были аккуратно пострижены, колючки вырублены, хотя уже в десяти шагах от бассейна начинались настоящие джунгли. Из этих джунглей, через щель в бамбуковой стене Тавель и Садал рассматривали бассейн.

Кай!

Прильнув к щели, Садал не увидел, а скорее почувствовал, угадал, как дрогнули, как качнулись рыжие верхушки тростников, почти вплотную подходивших к бассейну со стороны мрачного бетонного куба Центрального корпуса Биологического центра, как почти незаметно дрогнули тонкие рыжие верхушки, отмечая этим чуть заметным движением путь пробирающихся к бассейну людей.

Пискнула, взлетев над тростниками, желтая птица фун, похожая на спелый плод татты.

Или похожая на облачко желтого тумана.

Или похожая на легкий камень, хорошо прокаленный в печи.

Не имеет значения.

Тростник шуршал, как всегда.

Он шуршал так, как всегда шуршит тростник, когда его раздвигают человеческие руки.

Тростник шуршал так, как всегда шуршат тростники в этих местах веками, но Садал, человек-дерево, сразу услышал, понял, почувствовал, что сейчас здесь, рядом с бассейном, наполненным чистой свежей проточной водой, этот тростник шумит немного не так. В этом он, Садал, не мог ошибиться.

Если бы это он, Садал, шел в тростниках, то он старался бы ступать неслышно, осторожно, так, чтобы тростник ничем не выдавал его присутствия, ведь они родственники – тростник и он, Садал, человек-дерево.

Если бы сквозь тростник шел Тавель, он, конечно, не озирался бы и не прятался и не замечал бы разбегающихся волн по поверхности тростников, он бы просто шел, подминая тростник, топча его сандалиями, с треском и шумом прокладывая себе дорогу.

Но сквозь шуршащий тростник двигался не Садал, сквозь шуршащий тростник шел не Тавель, и сквозь тростник двигались не черные солдаты генерала Тханга.

Сквозь тростники шел Кай.

Человек другой.

И он, Кай, человек другой, шел так, будто он сам был единственным и настоящим братом тростника. Он не утверждал себя твердым шагом, он не крался, как вор, поднимаясь на цыпочки, он не прятался и не хотел никого испугать, даже птицу, похожесть которой на что-то не имела сейчас никакого значения, он просто шел в тростниках, раздвигая его верхушки, а за ним так же просто шла Те, легкая, как птица, не думающая, как птица, ведь ей действительно не надо было думать, куда ступать крошечной ногой, – она шла по следам Кая.

Присев на низкий бортик бассейна, Кай поднял руку.

Он поднял левую руку.

Большой и указательный пальцы Кая торчали вверх, остальные были согнуты.

Знак радости.

Кай хотел обрадовать Тё.

Кай.

Прижавшись лбом к теплому бамбуку, Садал потеснил плечом Тавеля.

Вот Кай.

Голые плечи Кая блестели. Только на лице и под нижними ребрами угадывались бледные пятна, как от плохого загара, и четко прослеживались длинные играть под левой лопаткой и на правом бедре.

Не имеет значения.

Но, конечно, такие пятна могли говорить о многом.

Будь такие пятна на ноге Кая – это означало бы, что он, Кай, родился на юге и в предыдущей своей жизни, несомненно, был путешественником. Будь такие пятна на локте Кая – это означало бы, что Кай родился в провинции Чжу и в своей предыдущей жизни носил через плечо расшитую золотом ленту большого военачальника. Располагайся такие пятна чуть ниже пояса по всем животу – это означало бы, что в своей предыдущей жизни Кай был грязным убийцем, разбойником и растлителем, но сейчас…

Сейчас это не имело значения.

Кай.

Обливаясь потом, Садал шептал, прижавшись лбом к теплому бамбуку:

– Я здесь. Я рядом.

Садал был счастлив.

Садал чувствовал торжество.

Вечер близок, последний хито на улице убит, плещется вода, вот Кай.

Вечер близок, Хиттон пуст, как всегда, он даже еще более пуст, чем всегда, ведь последний хито застрелен Тавелем, и, как всегда, пусты руины бывшего королевского сада.

Вечер близок. Вечером он, Садал, вновь, как всегда, пройдет сквозь руины и в полной тьме нащупает трубку телефона.

И услышит Голос.

Голос Кая будет обращен к нему.

Только к нему!

Он, Садал, уже чувствовал себя деревом.

Он уже укоренился в земные пласты, он уже восходил над Хиттоном, как огромное кучевое облако. Он уже восходил над Большой рекой, над Сауми, од уже бросал на всю страну густую прохладную тень. Он уже не понимал, не слышал, не чувствовал, зачем он стоит в огромном и темном зале, в кругу слабого света, отбрасываемого масляными светильниками. Он уже не понимал, зачем Тавель подталкивает его в плечо и почему так странно оттягивает полу куртки тяжелая металлическая игрушка, пахнущая порохом и гарью, которую Тавель сам сунул ему в карман.

Вот Кай.

Садал радовался.

3

Он случайно коснулся ширмы, и черный солдат, не вставая, снизу ткнул Садала прикладом.

Правое крыло Биологического центра, освещенное лишь масляными светильниками, казалось Садалу джунглями.

Кай.

Доктор Сайх учит: великому покою предшествуют великие потрясения.

Доктор Сайх учит: чем глубже потрясение, тем глубже покой.

Кай.

Садал боялся оторвать руку от ширмы, у него кружилась голова.

Он видел генерала Тханга, неторопливо вступающего в круг света, отбрасываемого масляными светильниками.

Он видел доктора Улама, идущего вслед за Тхангом.

Он видел крошечную Тё.

Он торопил, он кричал, он изнывал от бессилия – зачем вы так медлите?

Вот Кай.

Самым краем полуслепого глаза Садал видел чужих журналистов.

Это вызывало в нем ненависть.

Хито – враги.

Хито – извечные враги.

Хито предали революцию, хито следует наказать.

Хито предали другого, хито следует уничтожить.

Вот Кай.

Садал сделал шаг вперед.

Тяжелая металлическая игрушка, пахнущая порохом и гарью, была теперь не в кармане, она была в его руке. Он вскинул ее заученно и твердо, как это и подобало бывшему высшему офицеру королевских войск.

Он видел Кая, он слышал его чистый смех, он слышал его звенящий голос. Он впервые слышал голос Кая не в хрипящей телефонной трубке, а обращенный прямо к нему, к Садалу.

И этот голос сказал:

– Дай его мне.