Парадокс Каина

1

Крытый армейский грузовик нещадно трясло. Черных солдат бросало на Семенова, он отталкивал их локтями, жадно прислушивался к реву мотора, к жирному плеску и чавканью грязи, выдавливаемой из колеи, разбрасываемой колесами грузовика на обочины. Где Колон? Куда его везут? В какие-нибудь казармы, оборудованные под тюрьму для таких хито, как он? В военную Ставку Сауми? В одно из самых отдаленных спецпоселений?

Привезли Семенова в аэропорт.

На несколько минут Семенов оказался предоставленным самому себе: черных солдат выстроили у выхода, вскидывая длинную руку, худощавый майор в черном что-то им торопливо вдалбливал.

Семенов осмотрелся.

Зал ожидания был огромен.

В свое время аэропорт Хиттона строился из расчета – до десяти миллионов туристов в год. Он законно считался одним из самых современных и крупных аэропортов Азии.

На всех стойках между разбитыми кассовыми аппаратами пылились бесчисленные россыпи самых разнообразных бланков и квитанций, как бурая листва, пыльными слоями лежали бумажные денежные купюры, горы, монбланы, эвересты казенных бумаг, растрепанных постоянными сквозняками. Официально последний самолет с рабочей хиттонской полосы поднялся лет семь назад, пестрые ковры в зале ожидания выцвели, кресла обросли цветной ядовитой плесенью и крошечными прихотливой формы грибами. Только над широким выходом к терминалу до сих пор, поставленная в узкой высокой нише, молча и бессмысленно раскланивалась перед пустым залом равнодушная сандаловая танцовщица.

Семенова вывели прямо на взлетное поле.

Кое-где поле было изрыто воронками.

Не имеет значения.

Под зеленой маскировочной сетью, как муравьи, копошились черные солдаты, угрожающе торчали длинные зеленые стволы зенитных орудий. Рядом с выходом на попе торчал над землей обугленный остов тяжелого транспортного самолета. Садящееся солнце скрадывало истинные размеры предметов и построек, все казалось на первый взгляд приземистым, непомерно скученным, да и скучным, только ревущий на полосе двухмоторный японский «Лайн» наполнил сердце Семенова надеждой. Это был тот же самолет, который доставил их в Сауми из Японии.

Теперь он, кажется, улетит.

С невольной жалостью Семенов взглянул на солдат,

они остаются.

Лесенки под самолетом не оказалось. Семенову пришлось подтягиваться на руках, снизу его подтолкнули прикладами, он больно ударился коленом о металлический выступ.

Не имеет значения.

Он увидел в салоне расслабленно откинувшегося на спинку кресла Джейка Колона. Рубашка с нелепыми розочками была разорвана на Колоне почти надвое. Клетчатым носовым платком, похожим на саумские нарукавные повязки, Колон осторожно массировал разбитое, заплывшее синяком надбровье.

– Гостеприимная страна, – несколько напряженно хмыкнул второй пилот, с облегчением захлопывая дверь.

– Не вмешивайся, Крэбб, это не твое дело! – по-английски крикнул из открытой кабины первый пилот. – Какая тебе разница, гостеприимная страна или нет? Какая есть, это не твое дело.

– Я и не вмешиваюсь. Я просто запираю дверь.

– Вот я и говорю, не вмешивайся, Крэбб. Запирай дверь и ни во что такое не вмешивайся. Ты ни на минуту не должен забывать о Гарольде.

– Кто этот Гарольд? – спросил Семенов, устраиваясь в кресле рядом с Колоном.

Второй пилот, видимо, швед, несмотря на свое англизированное имя, понимающе кивнул:

– Наш приятель. Был. Когда-то летали в одной связке. Однажды дверь его машины в воздухе оказалась почему-то незапертой.

– Надеюсь, нам повезет больше.

– Я тоже надеюсь, – второй пилот держался все-таки напряженно. – Если, конечно, нас не подобьют на взлете.

– Могут подбить? – заинтересовался Колон.

– Говорят, в Сауми такое случалось.

– Но доктор Сайх…

Второй пилот ухмыльнулся:

– В этой стране, как я догадываюсь, на одного Сайха приходится не менее тысячи хито. Если вы думаете, что с оружием в Сауми совсем плохо, вы ошибаетесь.

И спросил:

– Что вас занесло в эту дыру?

– А вас?

– Мы зарабатываем деньги. Мы летаем туда, куда вообще никто не летает. Куда нам укажут, туда мы и летим.

– Это похоже на нашу работенку, – усмехнулся Семенов. – Мы тоже летаем туда, куда не полетит ни один разумный человек. Нам тоже платят за это.

– Видно, есть за что платить, – ухмыльнулся с некоторым облегчением второй пилот, переводя взгляд на Колона. – Попозже мы вас покормим. Но с выпивкой у нас плохо. С выпивкой у нас совсем никак. Придется терпеть до джапов.

И неторопливо направился в кабину.

2

Они взлетели.

Их не вынесло с разбитой полосы.

Их не сбили при взлете.

Зелень.

Одна зелень.

Сауми казалась сверху зеленой. Только иногда мелькали огромные неестественно рыжие проплешины.

– Заброшенные рисовые поля, – объяснил Колон. – Еще два – три года и они превратятся в пылевые пустыни.

Семенов рассеянно кивнул.

Он прислушивался к размеренному гулу моторов. Он почему-то помнил о несчастливой судьбе Гарольда, ведь дверь его самолета в воздухе распахнулась где-то здесь.

Нет, вспомнил он. Не здесь. Чуть далее. Над океаном.

– Чай? Кофе?

Семенов поднял глаза.

Он совсем забыл про стюардессу.

Наверное, японка.

Обаятельное улыбающееся существо в летной зеленой форме.

Стюардесса держала в руках поднос.

– А покрепче? – спросил Колон.

Стюардесса извинилась. С чем-нибудь покрепче придется подождать до посадки.

– Эти чартеры, у них всегда так. Они всегда на чем-нибудь экономят. – Колон недовольно покрутил го-повой.

– Как, черт возьми, они не сумели проломить мне лоб? – Колон, несомненно, имел в виду черных солдат. – На вид мелкие, как микробы, но сила у них есть. Если их хорошенько подкормить, да мясом, а не рисом, они еще наломают дров.

Колон выругался и вдруг вслух сказал то, о чем они одновременно подумали:

– Стоит объявить человека вечным, как в него тут же влепят заряд свинца!

Он закурил.

Похоже, он уже прикидывал в голове сцены будущего репортажа. Дым сигареты стоял над Колоном широко, как крона зонтичного дерева.

– Никогда не жалел самоубийц, – Колон недовольно повернулся к Семенову. – На мой взгляд, история с человеком другим оказалась слишком уж динамичной, Но в некотором смысле Кай Улам действительно принял самое человечное решение. Он никого не убил и он никому не позволил стать убийцей.

– Он убил себя, – сказал Семенов.

– Бы сожалеете, Джулиан? – удивился Колон.

– А почему нет?

– Вы, кажется, ханжа, дружище, – усмехнулся Колон. – Слушая доктора Улама, вы, кажется, не высказывали особых сожалений. Кое-что, по-моему, вас просто пугало. Откуда же теперь ваша жалость?

– Кай мертв, – негромко повторил Семенов.

Колон выругался:

– Только не говорите мне, что вам всерьез жаль Кая Улама, Джулиан. Узнать о смерти человека другого это все равно, по-моему, что узнать о том, что твоя внезапная болезнь оказалась вовсе не смертельной. Разве не так? И не смотрите на меня так укоряюще, без некоторой доли цинизма в нашем деле не обойтись. Гуманизм, согласитесь, слишком часто пасует перед грубой силой, которой, как правило, всегда наплевать на гуманизм. Может, вы, Джулиан, ничего плохого не желали Каю Уламу, все равно, прежде всего вы должны были думать о нас, а не о каком-то человеке другом, выращенном в Сауми. Прежде всего вы должны были думать о нас – о людях разумных. Обо мне, о себе. О наших близких. О наших друзьях. У вас ведь есть близкие и друзья, Джулиан, вы, наверное, желаете им добра? Не сетуя и не жалуясь, Джулиан, мы, люди разумные, миллионы лет выдирались из кошмаров животного царства, мы устлали свой долгий путь миллионами трупов, мы, наконец, только-только научились снимать шляпу перед себе подобными и не набрасываться сразу на всех женщин подряд, и вдруг – другой. Человек другой. Какого черта! Почему мы должны уступать место другому?

Семенов рассеянно покачал головой:

– Как ни странно, я впрямь сожалею… Я не успел переброситься с Каем Уламом даже одной фразой, а его уже нет. Почему-то мне кажется, что существование Кая Улама не унижало нас.

– Правильно! Оно нас убивало.

– Не знаю. Не уверен. Б любом случае, человек другой мертв, человека другого нет с нами.

– Не морочьте мне голову, дружище! – рассердился Колон, закуривая очередную сигарету. – Этого замечательного человека другого, существование которого, по вашим словам, Джулиан, не унижало нас, вырастили генерал Тханг и доктор Улам. Этот замечательный человек другой жил рядом с Тавелем Уламом и впитывал в себя философию доктора Сайха. Рано или поздно, Джулиан, вы бы сами начали охоту на человека другого. Вспомните, доктор Улам сам предрекал самую настоящую войну против человека другого. Так, наверное, и будет. Не убей Кай Улам себя, его все равно убил бы кто-то другой.

Колон помолчал и вдруг сказал негромко, как бы про себя:

– Впрочем, убит ли он?

– Что вы хотите этим сказать?

– Мы тут бесимся с вами, Джулиан, пытаясь понять, кто кого одурачил в Сауми, а там, внизу, по дорожкам Биологического центра спокойно разгуливает маленькая Те с ребенком Кая Улама, человека другого, под сердцем. Разве вы не помните? Доктор Улам сказал: Кай необыкновенно добр к детям и к женщинам. Попробуйте выявить всех жен и детей Кая Улама, человека другого. Кто знает, где его дети зачаты, и где они растут, и какими они окажутся через десять и через двадцать лет? Мы тут с вами оплакиваем человека другого, а его дети растут. Они ведь тоже другие, Джулиан. Десять, сто или тысяча лет для них ведь тоже не имеют никакого значения. Как и для доктора Сайха. Собственно говоря, выстрел Кая ничего не изменил, дружище. Дети Кая растут. Доктор Улам и доктор Сайх спокойны. Они знают: дети Кая растут. И они растут в Азии, Джулиан, в Азии! Доктор Сайх знал, в какой муравейник выгоднее всего сунуть палку. Муравьи сейчас сильно засуетились. Черт побери! Я готов признать, что дети Кая Улама будут столь же чистым, и честными, как он сам, но почему при этом я должен забыть о своих детях? Они, наверное, не так чисты и не так честны, как дети Кая Улама, человека другого, но они – мои дети. Почему судьба моих детей должна волновать меня меньше, чем судьба детей Кая Улама? Подождите, Джулиан, вы еще вспомните эти мои слова. Как бы через десяток пет нам действительно не пришлось повести настоящий отлов детей человека другого. Ну, как в Сауми уже несколько сотен лет отлавливают сирен, – усмехнулся он. – Как бы нас не постиг тот же результат. Если, конечно, к тому времени вообще все не окажется поздно. Ну? Как вы тогда соотнесете все это с вашей жалостью?

Семенов покачал головой.

– А теперь вспомните, Джулиан. Вы сказали доктору Уламу: кровь детей Кая быстро растворится в крови миллионов и миллионов ничем не выдающихся представителей самого обыкновенного человечества. Вы сказали доктору Уламу: очень скоро дети Кая будут полностью ассимилированы. Вы помните, что ответил доктор Улам?

– Конечно, помню. Доктор Улам ответил, что существуют парадоксы, которые он не намерен обсуждать.

– Вот именно. Парадоксы, которые он не намерен обсуждать. Я уверен, Джулиан, доктор Улам имел в виду что-то совершенно конкретное. Этот создатель Кая…

Колон произнес «Кая», а прозвучало как «Каина».

– Парадокс Каина? – быстро спросил Семенов.

– Боюсь, да.

– Парадокс Каина… – удивленно пробормотал Семенов. – Конечно!.. Любое удвоение хромосомного набора, любая транслокация, любая крупная инверсия – все это ограничивает скрещиваемость. Обо всем этом можно прочесть в любом учебнике по генетике. Те искусственные генетические сдвиги в наследственном механизме Кая, что были вызваны операциями доктора Улама, похоже, ставят между детьми человека другого и нашими детьми стену почище Китайской. Мы ничего не сможем передать детям Кая. Теперь мы всегда будем для них всего лишь, скажем так, материалом для их самовоспроизводства. Наши женщины будут рожать, но выживут только дети человека другого…

Колон ухмыльнулся:

– Может, это предпочтительнее, чем дети доктора Сайха? – И нервно зевнул: – Кай Улам и его дети отнимают у нас свободу выбора. Они слишком честны и чисты, чтобы не отнять у нас эту свободу. В самые черные времена, Джулиан, нас, людей мыслящих, поддерживала мысль об этой свободе, ну, пусть даже иллюзия ее. А сейчас мы должны расстаться даже с иллюзией. Боюсь, доктор Улам прав: не занимаясь собой, занимаясь только природой, мы потеряли себя, мы потеряли свою планету. Она теперь для детей Кая, дружище. Мы не любили свою планету, мы жгли ее напалмом, травили ядами, встряхивали термоядерными взрывами. Сейчас мы ужасно не захотим ее терять, сейчас мы ее ужасно полюбим, но, боюсь, поздно – наша планета уже отдана детям Кая. А они, наверное, найдут способ воспользоваться планетой более эффективно. А мы… Мы, наверное, как всегда, пустим в ход оружие. Нам к такому не привыкать. Вы же понимаете, Джулиан, что ни президент Соединенных Штатов, ни ваши стареющие вожди – они просто не сочтут нужным сесть за стол переговоров с какими-то саумцами. Да и кто их пригласит к таким переговорам? Это, скорее всего, исключено. А дети Кая растут. Они растут, дружище, с каждым годом их будет все больше и больше. Они начнут распространяться по всему свету. Если лет через десять или пятнадцать где-нибудь в Париже или в Москве, в Гамбурге или в Торонто, в Детройте или в Боготе вы начнете встречать смуглых и весьма человечных ребят с неровным загаром на лицах, даже на вид явных выходцев из Сауми, а скорее всего, беженцев из Сауми, не проходите мимо, внимательно присмотритесь к ним. Возможно, это и будут дети Кая, убившего себя из жалости к нам. Упаси вас бог, Джулиан, желать здоровья этим ребятам. У них здоровья хватит на долгие годы. Здоровье гораздо нужнее окажется любому из нас. Иначе выживем не мы, выживет человек другой. Он, человек другой, наверное, и впредь будет убивать себя из жалости к нам, но все равно выживет он. Выживут дети Кая, не наши. Выживет этот чертов другой!

Колон замолчал.

– Но, Джейк, – вдруг медленно сказал Семенов. – Почему вы все время смещаете акцент? Почему вы все время акцентируете – другой. Почему вы все время делаете ударение именно на этом слове – другой?

– А как правильнее? – удивился Колон. – Человек другой. Так его определил доктор Улам.

– Другой, да, – медленно произнес Семенов. – Но ведь не просто другой, Джейк. Ведь еще и человек, Джейк! Разве не так?

3

Колон уснул.

В салоне самолета было душно, сладко и противно пахло полистиролом.

Откинув шторку, Семенов глянул в иллюминатор.

Внизу блестел океан.

От вида невероятных мертвенно мерцающих пространств, совершенно пустынных, будто в мире, правда, уже никого и ничего не осталось, Семенова бросило в озноб. Может быть, нулевой час, о котором упоминал генерал Тханг, впрямь наступил? Может быть, со дня пресс-конференции, устроенной доктором Уламом, в мире правда начался отсчет совсем иной эпохи?

Он вытянул ноги.

Неслышно, как из сна, возникла перед ним стюардесса.

– Чай? Кофе?

Семенов покачал головой.

Он не хотел пить.

Его мучили десятки вопросов.

Он сейчас готов был задавать эти вопросы кому угодно.

Наверное, ответы он нашел бы и сам, но ему просто надо было кому-то задать свои вопросы.

Стюардессе?

А почему нет?

Он поднял глаза на стюардессу. Почему, собственно, ей тоже не поломать голову? Почему, собственно, проблема Кая должна оставаться проблемой совсем немногих людей?

Семенов кивнул стюардессе.

Он передумал.

Он выпьет чашку кофе.

Но когда стюардесса уже повернулась, он остановил ее.

Он не знал, как точнее сформулировать свой вопрос. Он мучительно искал каждое слово. Он, наверное, отказался бы в конце концов от своего вопроса, но перед ним явственно стояло лицо Кая Улама, человека другого, он явственно видел перед собой притягательное лицо Кая Улама, это сразу все расставило по своим местам.

Когда Семенов заговорил, стюардесса улыбнулась.

Она внимательно, она даже несколько преувеличенно внимательно вслушивалась в не самые правильные французские обороты.

Да, конечно, мы все мечтаем, кивнула она. Почему нет? Без мечты никак нельзя обойтись. У нее, например, тоже есть мечта. Ее собственная мечта. Эта мечта, конечно, не такая серьезная, как у других серьезных людей, но все равно это настоящая мечта. Мсье желает знать, какая мечта? Она стесняется, она не хочет говорить о своей мечте вслух, она боится сглазить свою мечту. Но, понятно, будь у нее выбор, как о том говорит мсье, она, конечно, не промахнулась бы.

Семенов кивнул.

Он задал наконец главный вопрос.

Он нетерпеливо ждал, что ответит стюардесса.

Что, собственно, мсье имеет в виду? Какой бы она хотела быть? Прямо сейчас? После полета? Красивой или умной? Талантливой или необыкновенной? Доброй или богатой? Или еще какой-нибудь, но тоже необыкновенной? Мсье, наверное, шутит. Но она тоже любит вот так помечтать. Когда летишь над лунным ночным океаном, все кажется таким далеким, иногда думаешь – никогда уже не доберешься домой. Но она любит помечтать. Когда пассажиров мало, да и те спят, мечта скрашивает скуку полета. Правда, она не понимает, почему нужно быть только доброй или только богатой? Если есть волшебный выбор, если самой можно выбирать, то почему не пожелать сразу и красоты, и богатства, и честности, и таланта, и всего другого, к чему лежит душа? Если бы, скажем, у нее был такой выбор, она, конечно, пожелала бы стать и счастливой, и здоровой, и богатой. В конце концов, если есть счастье и здоровье, деньги, все остальное придет само.

Семенов улыбнулся.

Речь идет о совершенно определенном уровне, объяснил он несколько растерянной стюардессе. Он спрашивает не просто так. Ему очень важно знать, что по этому поводу думает именно она, всего лишь стюардесса, а не философ, не ученый, не политик. Речь идет конкретно о том, какой бы ей хотелось быть, окажись у нее возможность выбора. Мудрой? Нежной? Обаятельной? Неотразимой? Всегда здоровой? Скромной? Талантливой? Честной? Просто счастливой? Все понимающей?..

Стюардесса поежилась.

На нее будто дохнуло холодком.

Она неуверенно, уже не по службе, улыбнулась Семенову.

Она, кажется, поняла мсье. Правда, ее французский не очень четок. Она всего лишь занималась на специальных курсах стюардесс. Она же японка. Она хорошо зарабатывает на таких вот опасных чартерных рейсах. Если мсье так хочет, если мсье так настаивает на ответе, она, конечно, ответит, какой бы она хотела быть.

Она посмотрела в иллюминатор и негромко сказала:

– Живой.

И улыбнулась. Ведь она не одна.

Мсье, конечно, не знает, но у нее есть сын.

Она даже показала красивый палец: у нее дома сын. А на чартерных линиях хорошо платят.

И повторила, думая уже о чем-то своем:

– Живой.