Парадоксия: дневник хищницы

22

Он родился уже подсаженным на героин. 19 марта 1971 года в окружной больнице Лос-Анджелеса. Зачатый в ненависти и злобе, он еще не родился, а с ним уже обращались по-зверски. Еще одна нежелательная беременность, еще один нежеланный ребенок. Очередной латинос-неудачник. Он родился с истошным воплем, скученный болью. Акушерки гадливо скривились при виде очередного новорожденного джанки, обремененного грехами отцов. Папа смылся еще до того, как мамаша пришла в себя: отправился праздновать, что ребенок родился не уродом и не дебилом — после всех маминых доз. Просто немножко притыренным.

Папа уже не вернулся. Разбился на своем байке на обратном пути из Восточного Лос-Анджелеса, где местные латиносы упоили его вусмерть. Как же не выпить за первого и единственного сына?! Но виски и героин — сочетание дерьмовое. В общем, папа домой не доехал.

Мама не особенно переживала по этому поводу. Ей вообще было не до чего, кроме жутких болей в животе, разрывов от родов и настойчивого желания уколоться. Она ширнулась прямо на родильном столе, уже через двадцать минут после того, как ее новорожденный сын вывалился из нее, как арбуз. Протащила с собой все, что нужно, в кармане халата.

Его первое кормление — метадон с морфином. Безуспешная попытка снять спазмы в раздутом животике. Он сучил ножками и орал, как резаный. Так орал, что едва не задохнулся в своей колыбельке в детском отделении, среди таких же несчастных, которым просто не повезло с родителями. Невинные жертвы пьяных поебок, неуемной похоти, групповых изнасилований. Но даже в такой вот компании он все равно был самым нежеланным. Он был вообще никому не нужен. И поэтому вовсе не удивительно, что он потом мстил всем и вся — хотел уничтожить этот поганый мир, который приговорил его, невиновного, к пожизненному заключению в боли и ненависти. Вовсе не удивительно, что из него получилась такая скотина. По-другому и быть не могло.

Черны, как смоль, волосы у возлюбленного моего. Кожа его — как густое какао. Раздражительный, вспыльчивый с самого детства, озлобленный на весь мир. Первая кома — в четыре года, когда его чуть не убил тогдашний мамин любовник, здоровенный свирепый негр. Кулаком по голове. Снова — в лос-анджелесскую окружную больницу. Три недели врачи не знали, выживет он или нет. Очень надеялись, что, если выживет, то не останется на всю жизнь идиотом. От удара остался шрам, на правой брови. То, что он выжил, было как знак, что он все-таки должен исполнить свое предназначение. Трибунал длиной в целую жизнь, размеченную шрамами и рубцами.

В шесть лет он приобщился к дегенеративным позывам какого-то ковена практикующих дьяволопоклонников в третьем поколении. Ото рта к влагалищу, от влагалища к члену — мать посвятила его в Церковь Сатаны. Очередная живая игрушка для удовлетворения извращенных потребностей буйнопомешанных психов. Его научили, как ублажать других и самому получать удовольствие, потакая желаниям, естественным для человека — а он был тогда слишком юным, чтобы в чем-то себе отказывать. Он очень быстро усвоил эти уроки и, неуемный и ненасытный, бросился в погоню за наслаждениями. Когда ему было десять, он уже сам соблазнял соседей — семью из одиннадцати человек, которые забавлялись с ним по очереди, срывая на его нежном тельце свою хроническую неудовлетворенность. Мать, бабка, отец, сыновья и дочки, в возрасте от шести до шестидесяти двух, избивали его — беспомощного, связанного по рукам и ногам, с кляпом во рту, — входя в раж и выкрикивая имена святых и грешников без разбору. Как христиане у церковного алтаря, они вонзались в его податливую плоть; изрыгая кошмарные богохульства и моля Господа о милосердии, они очищались от злых влияний, используя его тело как вместилище для своих извращенных порывов. Эти еженедельные истязания продолжались два года.

Обреченный на боль с рождения, сначала он научился обращать свою ненависть против себя, а потом — против всех остальных. К двенадцати годам он сбежал из дома и поселился с тремя такими же малолетними извращенцами, тоже знакомыми с жестокостью не понаслышке. «Маньячная четверка» — так их называли в Голливуде. Они много практиковались, оттачивая мастерство вербальных манипуляций. Неотразимые, обаятельные — маленькие маньяки. У них был девиз, намалеванный ярко зеленой краской на стене рядом с дверью. ОДИН ЗА ВСЕХ, И ПОШЛИ ВЫ НА ХУЙ. Вся квартира была завалена грязными шведскими журнальчиками, вдохновлявшими их на новые сексуальные страсти и ужасти.

Они постоянно водили к себе девчонок. Обычно девочки были под кайфом или пьяные в жопу. Им завязывали глаза, после чего избивали и насиловали в извращенной форме — когда кто-то один, а когда и все вместе. Жгли сигаретами бедра в непосредственной близости от интимного места, разбивали бутылки о коленные чашечки, били и кулаками, и палками, и камнями. Синяки, ссадины, кровь. Секс был как награда в конце. Как последнее оскорбление. Во все дыры — в мстительном упоении. Все истязания и пытки предназначались не девочкам. Они предназначались собственным матерям, которых мальчики из «Маньячной четверки» ненавидели всей душой. Просто девочки напоминали им матерей. А они — точно так же, как папы, — были с рождения заражены сексуальным недугом, проявлявшимся в вечном желании подчинять и властвовать.

После одного особенно отвратительного инцидента с пятнадцатилетней девочкой — когда все закончилось генитальной скарификацией, — полиция все же взяла их за жопу. Так закончился их двухлетний террор на Франклин-авеню. До суда не дошло, поскольку все обвиняемые были несовершеннолетними, и их все равно нельзя было привлечь по уголовной статье. Полицейские лишь разгромили квартиру и опечатали вход в пустой дом, где обитала «Маньячная четверка».

В четырнадцать лет его заставили вернуться к матери — в принудительном порядке. Мать была не в восторге. Он ее раздражал и вроде как даже мешал ее личной жизни — всем этим никчемным, обиженным жизнью изгоям и психопатам, которые постоянно присутствовали у них дома, сменяя друг друга. Мать всегда западала на всякую мразь, алкоголиков и наркоманов, отверженных отщепенцев из «Беспечного ездока», «Грязного Гарри», "Трамвая «Желание». На озлобленных отморозков, отсидевших в Синг-Синге, Камарильо или Сан-Квентине. На мужиков то говеной породы, которые были согласны мириться с тем, что жизнь явно не задалась, пока рядом есть кто-то, над кем можно вдоволь поизмываться. Типа: раз мне паршиво, пусть и тебе тоже будет паршиво. Легко догадаться, кто был неизменным объектом для их издевательств.

Он начал ширяться в компании отвязанных трансвеститов, с которыми познакомился в даунтауне. Сутенерствовал помаленьку, да и сам иной раз занимался с клиентами. Брал себе двадцать процентов с «доходов» своих подопечных девиц, и все шестьдесят — когда находил им особенно щедрых клиентов. Вполне хватало, чтобы потакать своим вредным привычкам на общую сумму в сто двадцать пять баксов в день. Он кололся, чтобы отгородиться от боли — тогдашний мамин сожитель, вылитый Питер Фонда, избивал его чуть ли не ежедневно. Когда же «Питер» попытался сломать ему нос в третий раз, он дважды ударил его ножом в грудь с криком: «Еще раз тронешь меня, мудила, я тебя, на хуй, убью…», — за что загремел на два года в исправительную колонию для малолетник преступников. Судья не принял заявления о том, что это была самооборона.

В колонии он познал радость самоистязания. Он быстро понял, что если ты не боишься причинить себе боль — причем, с таким изощренным изуверством, на которое кто-то со стороны никогда не пойдет, если он не законченный отморозок, — то все тебя будут уважать. Он всегда первым лез в драку, но те удары, которые он получал от противников, когда выходил один против троих-четверых, не шли ни в какое сравнение с тем, что он сам творил над собой, когда оставался один в своей камере. Он садился на пол и бился головой о бетонную стену, стараясь выбить из себя боль. Ту самую боль, что засела занозой в мозгах — так крепко. Это все-таки отвлекало. Помогало справляться с грузом клокочущей ненависти. То же самое — осколки стекла и ржавые ножи. Это было так хорошо — ждать, когда заживут раны и пройдут синяки, и знать, что они пройдут и заживут. А вот душевные раны — вряд ли.

Мать всегда говорила: «Не психуй… сохраняй спокойствие». Так что он очень спокойно, безо всяких психозов, поджег ее дом — в тот же день, когда его выпустили из колонии. Минимальный ущерб. Мать даже не стала предъявлять ему обвинения. Молчаливое признание своей вины.

Он снова начал колоться. Ошивался в задрипанных барах. Цеплял перезрелых девиц по вызову, бывших стриптизерш, проституток, отошедших от дел в силу «преклонного» возраста. Все эти женщины привыкли к тому, что мужики обращаются с ними по-скотски, принимая жестокость своих любовников за проявление внимания. Сами — жертвы дурных наклонностей. Годы, потерянные в дурмане: опиаты, наркотики, алкогольный угар. Он влюблял их в себя. Трахал до полного умопомрачения. Выворачивал наизнанку. Пока они не влюблялись в него настолько, чтобы с готовностью содержать его и оплачивать все его многочисленные вредные привычки. Спид, героин, кокаин.

Каждая сексуальная эскапада превращалась в акт озверелого насилия. Он наказывал их за грехи своей матери — всех. Как только они с готовностью раздвигали ноги, кровь приливала к его голове, и кулаки непроизвольно сжимались. Сначала — выебать, а потом — избить. Разбитые губы, фингал под глазом, сгустки крови, горькие слезы. Он обращался с ними, как последняя мразь — в точности, как жизнь обращалась с ним. Он получал удовольствие, только уничтожая кого-то другого. Он делал им больно — он хотел, чтобы им было больно, как было больно ему. Он не знал, как еще можно унять эту боль, которая пожирала его изнутри — невыносимая, неотвязная.

Это случилось однажды вечером, поздней осенью. Он возвращался от Патти, тридцатитрехлетней бывшей танцовщицы из стрип-бара в Лас-Вегасе, поехавшей крышей на почве чрезмерного употребления дури, которая переживала сейчас не самые лучшие времена. Он замечательно с ней позабавился: унижения, пытки, другие садистские штучки. Так вот, он возвращался от Патти и натолкнулся на свое зеркальное отражение. Очень красивая девочка-латиноска. Она валялась на грязном асфальте в проулке за домом Патти. Сперва он подумал, что она просто пьяная или обдолбанная. Пнул по ребрам. Со свей силы. Она даже не пошевелилась. Пару раз пнул по заднице. Ничего. Ударил ее головой о мусорный бак. Нет ответа. Влепил пощечину. Никакой реакции. Девчонка была мертва. От нее пахло мочой и рвотой. Он обшарил ее карманы. Тридцать баксов и удостоверение личности, выданное в какой-то глухой провинции. Ей было пятнадцать. Он аккуратно вытащил иглу у нее из вены, попробовал джанк в корке запекшейся крови. Очень недурственно. Он взвалил хрупкое тело девочки на плечо и тихонько опустил его в мусорный бак. Убедился, что поблизости никого нет. Потом отправился на восток, надеясь по-быстрому разжиться дозой. Не прошло и пяти минут, как он уже вкалывал в вену продукт — буквально в паре кварталов от места, где он нашел мертвую девочку, теперь тихо гниющую в мусорном баке, — используя ту самую иглу, которую вытащил из руки девчонки. Как только джанк вылился в кровь, желчь комком подступила к горлу и полилась изо рта. «Очень недурственно…» — выдавил он и упал на колени. Из глаз текли слезы. Сердце болело. Он схватил грязную иглу и принялся колоть себе руки, запястья, шею. Он колол и колол, как безумный — в отчаянных поисках того спасительного клапана, который обязательно должен быть, и обязательно должен открыться, и когда он откроется, из него утечет вся боль. В поисках той единственной точки, черной дыры глубоко-глубоко внутри, которую надо пробить, и тогда в нее стянутся вся его боль, ужас и ненависть, от которой разрывается сердце — сожмутся в крохотный твердый шарик. В поисках выхода в пустоту, которая примет его с любовью, всосет в себя, тоже с любовью, и с любовью же растворит в себе. В поисках кого-то, кто поможет ему — где-то, как-то, — разорвать этот замкнутый круг из ненависти и боли.

В поисках кого-нибудь вроде меня. Того, кто поверит ему — поверит, пусть даже он все это выдумал. В поисках сестры, матери и любовницы, ненасытной ебливой шлюхи, богини — женщины, истекающей сочувствием и любовью, которая сможет утешить его безоговорочным пониманием. Которая ЗНАЕТ. Которая уже через это прошла. Которая сможет ему объяснить, что легких ответов нет. И выхода тоже нет. И бежать просто некуда. От себя все равно не убежишь. Тебе придется УЧИТЬСЯ играть теми картами, которые тебе сдали. Да, это непросто. Но главное, надо понять, что тебе никто ничего НЕ ДОЛЖЕН. Никаких объяснений и оправданий. Никаких извинений. И еще надо понять, что есть формы безумия, которые передаются из поколения в поколение, это чисто генетические изъяны — испорченная, зараженная кровь. Дурная наследственность. Профанация. Наркозависимость. И вообще любая зависимость. Неспособность к адекватному восприятию реальности — что бы ни значила эта хрень в отношении к человеку, который родился в эмоциональном гетто, где его непрестанно бьют, унижают, насилуют и совращают. И оттуда не вырвешься, не убежишь, разве только — глубоко-глубоко в себя, и ты колешь руки грязной иглой, ты все еще веришь, что если сосредоточить боль в каком-нибудь одном месте, она там и останется, и поселиться где-то внутри — безопасная, крошечная, а вовсе не та всепоглощающая пелена, которая подступает к тебе извне, и смыкается, и начинает душить… и душит всю жизнь, от первого до последнего вздоха. День за днем. День за днем. Я это знаю. Я знаю.

Он был в завязке уже восемь месяцев. Мы познакомились на одной вечеринке. Моя первая реакция на него — дать по роже. Было в нем что-то такое, от чего меня сразу пробил озноб. Сразу. Он пришел с Дженнифер, знакомой моей знакомой. Она оттащила меня в сторонку и попросила его отбить. Ей хотелось скорее избавиться от него; она уже не могла выносить его многочисленные заебы. Он был очень красивый, но весь какой-то обломанный. Трезвый, но мерзкий. Патологический лжец, мелкий вор, жулик и сексуальный маньяк. Причем, маньяк неотразимый. Стоит ему улыбнуться — и ты сама выпрыгнешь из трусов. Она мне сказала, что с ним надо поосторожнее, но при этом она почему-то была уверена, что я сумею вправить ему мозги. И это притом, что я до сих пор безуспешно пыталась вправить мозги себе.

Меня сразу к нему потянуло. С такой страшной силой, что мне стало действительно любопытно. Уж кто — кто, а я должна была сразу же распознать хищника, пьющего души. Потому что я сама такая. Может быть, в этом все дело. Подобное тянется к подобному. Притяжение. Влечение. Вызов. Как и всякий шарлатан, он обладал мощной харизмой. Притягательным магнетизмом. Он как будто светился изнутри. Его обаяние было неотразимо. Его улыбка разила наповал. Он казался таким счастливым — неправдоподобно счастливым. Крючок, на который ловились все.

Меня предупреждали держаться от него подальше. Предупреждали все, кто его знал. Но я их не слушала. Думала, я смогу его приручить. Думала, что со мной все будет по-другому. Что я смогу научить его пониманию и мудрости, как изжить в себе жертву под маской палача. Хотя я сама еще толком этому не научилась. Я по-прежнему работала над собой. Очень упорно.

Он поехал за мной в Сан-Франциско. Рассказал мне историю своей жизни прямо на крыльце дома местного Кислотного Гуру, блистательного аргентинского профессора, у которого я остановилась. У него была замечательная коллекция личных вещей Лири, Кизи, Лидди, «Хэйт». Он разрешил нам пожить у него все выходные. Сам уезжал в Биг-Сюр. Очень вежливо попросил нас постараться не сжечь постель. Одеяло когда-то принадлежало Дженис Джоплин.

Магнетическое обаяние моего нового страстного увлечения неожиданно скисло еще во время прелюдии. Кто был наркоманом когда-то, останется им навсегда. Нездоровая тяга к драматизации. В точности, как у меня. Секс был как зверское испытание на физическую выносливость. Каждый старался «забить» другого, подчинить себе, уничтожить — подавить всякое сопротивление. Никто не хотел первым выбросить окровавленное полотенце. Изможденные, мы провалились в тяжелый сон. Проснулись и начали все по новой. Жестокий, вздорный, горячечный секс.

Все выходные мы провели в постели. Уроки, полученные в сатанинской церкви, не прошли даром: гипноз, сексуальная магия, регрессия в прошлые жизни. Он перенес меня в то место во времени, которое часто мне снилось, и где я часто бывала в своих фантазиях. Он хорошо играл роль диктатора в нацистской Испании, кровожадного инквизитора. Я была заносчивой еретичкой, скованной по рукам и ногам в камере пыток у своего хозяина. Добровольная жертва убийственной патологии. Связанная. С завязанными глазами. С кляпом во рту. Вся обмотанная веревками, изломанная под немыслимыми углами. Освежеванная, разделанная, ошалелая от любви, опьяненная этой любовью — в зоне, где прошлое, будущее и настоящее сливаются в единое неделимое время. Мне так не хотелось возвращаться в здесь и сейчас. Мне хотелось навеки остаться там — потеряться в этом головокружительном сексуальном лимбе. Заключенной в саркофаге боли. Его боли. Моей. Сотни лет бесконечной всеобщей боли, которую мы будем проигрывать снова и снова.

Я знала, на что иду. Знала с самого начала. Меня предупреждали. Но я знала, что делаю. Я всегда знаю, что делаю. Просто я не смогла вовремя остановиться. Я никогда не могу вовремя остановиться. Не хочу останавливаться. Не хочу. И особенно — если я знаю, на что иду.