Парень и его премии (антология)

Птица смерти

Вам предлагается тест. Его результаты составят три четверти вашей финальной оценки. В качестве подсказки примите к сведению нижеследующее.

В шахматах короли не могут нападать друг на друга и поэтому не вправе занимать соседние клетки; они всесильны и в то же время бессильны, что ведет к ничьей. Индуизм политеистическая религия; секта атманов почитает искру Божию в Человеке, говоря, по сути дела, «Ты еси Бог». Если одна из точек зрения получает на телевидении лучшее время и обращается к двумстам миллионам человек, а другие вытесняются на периферию сетки вещания к мыльным операм, это нельзя назвать честным спором. Не все говорят правду.

Техническое замечание: вышеприведенные разделы могут идти в другом порядке. Переставьте их наиболее понятным для вас образом. Теперь отложите свои заметки и начинайте.

Немереные слои тяжелых скал сжимали магмовое озеро.

В раскаленной добела ярости железоникелевого ядра озеро содрогалось и плевалось огнем, но ни царапинки, ни уголька, ни малейшего следа не оставалось на гладкой до зеркальности поверхности странного склепа.

В склепе лежал Натан Стек, спящий безмолвно.

Сквозь скалы прошла тень. Сквозь сланцы и угли, сквозь пласты известняка и слюды, сквозь кварциты, сквозь километровые отложения фосфатов, сквозь полевые шпаты, сквозь диорит; по антиклиналям и моноклинам, сквозь падения и синклинали, сквозь адское пламя, ткнулась в свод большой пещеры и проникла внутрь, и увидела озеро магмы, и возникла возле склепа. Тень.

В склеп заглянуло треугольное лицо с единственным глазом и увидело Стека; на холодную поверхность склепа легла четырехпалая рука. Натан Стек от прикосновения проснулся, склеп стал прозрачным; он проснулся, хотя до его тела рука и не дотронулась. Призрачное давление он ощутил душой и открыл глаза свои, дабы увидеть переливающееся сверкание, окружившее его, и тень с единым глазом, на него глядящую.

Гибкая тень обвилась вокруг склепа и скользнула вверх сквозь мантию Земли, к коре, к той окалине, что покрыла сломанную игрушку, бывшую некогда нормальной планетой.

Достигнув поверхности, тень отнесла склеп туда, где не доставал ядовитый ветер, и сделала так, что он открылся.

Натан Стек попробовал шевельнуться, но это было трудно. У него в голове промчались воспоминания о других жизнях, о множестве других жизней и многих других людях, а потом воспоминания замедлились и ушли в подсознание, и о них можно было забыть.

Тень протянула руку и коснулась обнаженной плоти Стека. Мягко, но уверенно поставив Стека на ноги, набросила на него одежду и надела ему на шею сумку с коротким ножом, амулетом и чем-то еще. Она протянула руку, и Стек ее принял. Проспав в склепе двести пятьдесят тысяч лет, Натан Стек ступил на поверхность больной планеты Земля.

Тень, нагнувшись навстречу ядовитому ветру, пошла прочь. И Натан Стек, не имея другого выбора, склонился вперед и побрел за тенью.

И за Дайрой послали гонца, и он пришел так быстро, как только позволяла медитация. Дойдя до Вершины, он нашел ожидающих отцов, и они приняли его в свое укрытие, куда погрузили себя, и начали разговор.

— Решение не в нашу пользу, — произнес отец-змея. — Мы должны уйти и оставить это ему.

Дайра не мог поверить.

— Но разве они не слышали наших доводов, нашей логики?

Отец-клык грустно качнул головой и тронул Дайру за плечо:

— Надо было… надо было принять. Это — их время. Нам надлежит уйти.

Отец-змея сказал:

— Мы решили, что ты останешься. Одному разрешено, чтобы охранять. Возьмешь ли ты на себя такую миссию?

Честь была огромна, но Дайра почувствовал себя одиноко, еще когда они только сказали, что уходят. И все же он согласился. Удивляясь, правда, что из всего их народа выбрали именно его. Тому, конечно, были причины, причины были всегда, но спрашивать он не мог. И принял честь, вместе с неотделимой от нее печалью, и остался, а они ушли.

Праву охранять поставили жесткие пределы, поскольку они были уверены, что иначе он не сможет предотвратить распространение слухов и легенд; также ему не позволили действовать, пока не будет полной ясности, что договор разорван другим — теперешним владельцем. И у него не было иных грозных средств, кроме Птицы Смерти. Последнее средство, которое можно пустить в ход лишь тогда, когда нужны крайние меры, а значит — слишком поздно.

Но он был терпеливым. Может быть, самым терпеливым из всего своего народа.

Через тысячи лет, когда Дайра увидел, куда приводит судьба. когда не осталось ни малейших сомнений в том, как все кончится, он понял, что именно за терпеливость и был он избран на пост стража.

Но это не могло спасти от одиночества.

И не могло спасти Землю. Мог только Натан Стек.

Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог.

ТЕМЫ ДЛЯ ОБСУЖДЕНИЯ

(пять очков за каждый верный ответ)

1. «Моби Дик» Мелвилла начинается словами «Зовите меня Измаил». Мы говорим, что это сказано «от первого лица». От какого лица написана Книга Бытие? С чьей точки зрения?

2. Кто там хороший и кто плохой? Можете ли вы придумать обстоятельства, когда эти роли переменились бы?

3. По традиции плодом, который змей предложил Еве, считается яблоко. Однако яблони не эндемичны для Ближнего Востока. Выберите один из предлагаемых вариантов и обсудите происхождение мифов и их искажение с ходом времени. Варианты замены: олива, смоковница, финик, померанец.

4. Почему слова «Господь» и имя «Бог» всегда пишутся с прописной буквы? Не следует ли писать с прописной буквы и слово «Змей»? Если нет, то почему?

5. Если Бог создал все (Бытие, гл. 1), то зачем он создал себе проблемы, создав змея, сбившего с пути его создания? Зачем Бог создал дерево, о котором не следовало знать Адаму и Еве, почему затем передумал и предупредил их?

6. Сравните и противопоставьте плафон Сикстинской Капеллы «Изгнание из рая» Микеланджело и «Сад радостей земных» Босха.

7. Благородно ли вел себя Адам, возлагая вину на Еву? Кто такой был Квислинг? Рассмотрите стукачество как свойство характера.

8. Господь рассердился, обнаружив, что его обманули. Если Бог всемогущ и всеведущ, разве он не знал заранее? Почему он не мог найти Адама и Еву там, где они прятались?

9. Если Бог не хотел, чтобы Адам и Ева попробовали плод запретного дерева, почему он не предупредил об этом змея? Мог ли Бог помешать змею искусить Адама и Еву? Если да, почему он этого не сделал? Если нет, рассмотрите возможность, что змей так же могуч, как и Бог.

10. На примерах двух различных газет покажите смысл понятия «тенденциозная информация».

Ядовитые ветры с воем задирали пылевой покров земли.

Здесь не было ничего живого. Только ветры, зеленые, смертельные, срывались с неба и рыскали по остову планеты, шарили, выискивали хоть что-то движущееся, хоть что-то еще живое. Но живого не было.

Пыль. Присыпка. Прах. И ониксовый шип горной вершины, к которой весь первый день летели Натан Стек и тень.

Когда упала ночь, они выкопали яму в тундре, и тень покрыла ее вязким, как клей, веществом из сумки на шее Натана Стека. Стек Неспокойно спал в эту ночь, судорожно прижимая к груди обогревальный камень и дыша через противогаз из своей сумки.

Один раз он проснулся от донесшегося сверху крика каких-то огромных тварей, похожих на летучих мышей. Он видел, как они пикируют вниз и выходят из пике на бреющем полете над его норой. Но твари, похоже, не чуяли его — и тени присутствия в яме. За ними тянулась тонкая фосфоресцирующая полоса, опускавшаяся на землю и таявшая в ночных просторах. А твари взмывали вверх и уносились с ветром. Стеку с трудом удалось снова заснуть.

Утро было наполнено морозным светом, окрасившим мир в голубые отсветы. Тень выбралась из удушающей пыли наружу и припала к земле, цепляясь скрюченными пальцами за выметенную ветром поверхность. За ней пробивался наружу Стек; ему удалось высунуть из пыли дрожащую от напряжения руку.

Тень скользнула по земле, борясь с усилившимся за ночь ветром, к топкому месту, где было их укрытие, к руке, протянутой навстречу. Она протянула свою руку, и пальцы Стека судорожно охватили ее. Преодолевая сопротивление, тень напряглась и вытащила человека из предательского праха.

Они лежали, прижавшись к земле, стараясь хоть что-нибудь разглядеть, сражаясь за каждый глоток воздуха, чтобы не вдохнуть с ним удушающую смерть.

— Почему все это так… что случилось? — судорожно выдохнул Стек, борясь с ветром.

Тень не ответила, но посмотрела на Стека долгим взглядом, а потом медленно, осторожно подняла руку, подержала у Стека перед глазами и медленно, загибая пальцы наподобие когтей, свела четыре пальца в клетку, в кулак, в тугой до боли шар, красноречиво сказав без слов: Разрушение.

Они поползли к горе.

Ониксовый пик поднимался из ада и тянулся к разорванному небу. Он выглядел чудовищно надменным. Никому и никогда не удалось пройти этот путь, но черный пик попробовал и добился успеха.

Он был похож на старика. Покрытый шрамами, древний; прямыми линиями обозначилась на нем корка грязи. Одинокий, позабытый, осенний, черный пик, громада на громаде. Он не сдавался тяготению, давлению и смерти, он пробивался в небо. Безжалостно одинокий, он единственный нарушал гладкость пустынного горизонта.

За следующие двадцать пять миллионов лет гора могла бы стереться в гладкий и безликий оникс, божество ночи. Но хотя пыль с равнин клубилась вокруг скалы и ядовитые ветры бросали эту пыль на острия граней, пылевая завеса лишь чуть размывала острые грани профиля скалы, как будто божественное вмешательство защищало пик.

У вершины ходили сполохи.

Стек кое-что узнал о природе фосфоресцирующих полос, что извергали из себя похожие на летучих мышей твари. Это были споры, в бледном свете дня породившие странные кровоточащие ростки.

Вокруг Стека и тени, пока они ползли сквозь рассвет к вершине, мелкие семена жизни чуяли их тепло и пускали ростки сквозь пыль. Когда похожее на красный янтарь умирающее солнце взобралось на небо, кровоточащие растения уже достигали зрелости.

Стек вскрикнул — одна из лиан захлестнула его лодыжку. Другая обернулась вокруг шеи. Тонкий слой чернично-темной крови, покрывавший лианы, оставлял на теле Стека огненно-жгучие полосы.

Тень скользнула к человеку. Треугольная голова метнулась к шее Стека и впилась зубами в лиану. Лиана распалась, брызнув черной кровью, а бритвенно-острые зубы замелькали тут и там, перекусывая лианы, пока Стек вновь не обрел возможность дышать. С резким усилием Стек сложился пополам и извернулся, доставая из нашейной сумки нож. Лиана, обвившая лодыжку, вскрикнула, извиваясь и распадаясь надвое под ножом, и крик был тот самый, что слышал Стек этой ночью. Лиана еще раз дернулась и ушла в пыль.

Стек и тень снова поползли вперед, припадая к умирающей земле, скользя по ее неровностям — вперед, к горе.

Высоко в кровавом небе кружила Птица Смерти.

В своем собственном мире они жили в светящихся гладкостенных пещерах миллионы лет, развиваясь и распространяясь по Вселенной. Устав в конце концов строить империю, они обратились внутрь себя и большую часть времени составляли сложные конструкции песен мудрости и обустраивали миры для других рас.

Но были и другие расы, строившие миры. И если возникал юридический конфликт, призывали третейских судей. Судить предоставляли расе, смыслом жизни которой была беспристрастность и разумность в распутывании хитросплетений исков и встречных исков. Сама честь этой расы зависела от безупречности в использовании этих качеств. Столетиями оттачивали ее представители свои способности на многих и многих все более сложных делах, пока не стали наконец высшим авторитетом. Тяжущиеся обязаны были подчиниться решению — не только потому, что эти решения всегда бывали мудры, нетривиальны и справедливы, но и потому, что, будь такое решение поставлено под сомнение, раса судей уничтожила бы сама себя. В священнейшем месте своего мира они поставили священную машину; если ее включить, она испустит звук, от которого завибрируют и распадутся их кристаллические панцири. Это была раса похожих на сверчков созданий не больше человеческого пальца. Вся цивилизованная Вселенная дорожила ими, и потерять их было бы равно катастрофе. Их важность, их почетное место никогда не ставились под сомнение. И их решениям подчинялись все расы.

Поэтому народ Дайры отдал из-под своей юрисдикции указанный мир и удалился, оставив Дайре только Птицу Смерти, специальный сторожевой корабль, который судьи включили в свое решение в нарушение всех стандартов.

Сохранен протокол последней встречи Дайры с теми, кто назначил его на эту миссию. Определенные моменты, которые надлежало рассмотреть тщательно и срочно, фактически были срочно предложены вниманию отцов расы Дайры самими судьями, и Великий Кольчатый пришел к Дайре в последний момент, чтобы поведать ему о том безумце, в чьи руки передается мир, и предупредить Дайру о том, что сделает этот безумец.

И Великий Кольчатый, чьи извивы были кольцами мудрости, набранной за столетия восприятия и медитаций, что дали жизнь прекрасным проектам множества миров, тот, кто являлся величайшей святыней народа Дайры, оказал Дайре неслыханную честь, придя к нему, а не призвав его к себе.

— Только один дар мы можем им оставить, — сказал он. — Мудрость. Безумец придет, и будет им лгать, и скажет им: создал я вас. А мы уйдем, и ничего не будет меж ними и безумцем, кроме тебя. И только ты сможешь дать им мудрость, дабы они победили его в свое время.

И Великий Кольчатый коснулся ритуальным жестом шкуры Дайры, и тот был так тронут, что не смог ответить. И остался один.

И пришел безумец, и стал править, и Дайра дал им мудрость, и прошло время. И звали его теперь уже не Дайра, но Змей, и было это имя презренно, но Дайра знал, что Великий Кольчатый не ошибался в своих предсказаниях. И Дайра выбрал его, человека, одного из них, и вдохнул в него искру.

И все это записано. Это история.

Звали этого человека не Иисус из Назарета. На его месте мог оказаться Симон. Чингиз-хан — нет, но рядовой солдат из его орд — запросто. Не Аристотель, но один из слушавших Сократа на агоре. Не тот калека, что придумал колесо, и не тот дикарь, что стал не себя раскрашивать, а положил краску на стены пещеры. Но кто-то рядом, кто-то под рукой. Не Ричард Львиное Сердце, Рембрандт, Ришелье, Распутин, Роберт Фултон или Махди. А просто человек. С искрой.

Однажды Дайра пришел к человеку. Очень рано. Искра была, но свет следовало превратить в энергию. И Дайра пришел к этому человеку, и сделал то, что нужно было сделать, пока не прознал про это безумец, а когда он узнал, что Дайра, Змей, вступил в контакт с человеком, он быстро создал объяснение. Легенда пошла по миру как басня о Фаусте.

Правда или ложь?

И свет превратился в энергию, и вот:

На сороковом году своего пятисотого воплощения, нимало не ведая обо всех зонах, частью которых пришлось ему побывать, человек обнаружил, что он идет по страшно сухой местности под тоненьким диском солнца. Он был бербером, никогда не думавшим о тенях — достаточно и того, что тени укрывают от солнца. И тень пришла к нему, змеясь вдоль песков как хамсин Египта, как самум Малой Азии, как харматтан, которые он видел в своих бывших жизнях, но которых не помнил. Тень прошла над ним, как сирокко.

Тень выкрала дыхание из его легких, и глаза человека закатились под лоб. Он упал на землю, и тень понесла его вниз, вниз, сквозь пески, внутрь Земли.

Мать-Земля.

Она жила, земля деревьев и рек, и скал с глубокими каменными думами. Она дышала, она чувствовала, она рожала и смеялась, и видела тысячелетие за тысячелетием. Большая, живая, плывущая в океане космоса.

«Что за чудо», — думал человек. Он до сих пор не понимал, что Земля это его мать. Он не понимал, что Земля живая, и живет своей жизнью, и слитно с человечеством, и в то же время совсем от него отдельно. Мать со своей собственной жизнью.

Дайра, тень, Змей… унес человека вниз, дал искре света измениться и стать энергией, а человек слился в одно с Землей. Плоть его растеклась и стала спокойной, холодной почвой, глаза засияли тем светом, что вспыхивает в глубинной тьме планеты, и он увидел, как мать пестует своих малышей: червей и корни растений, многомильные каскады рек, кору деревьев. Он находился в лоне великой матери Земли и понимал радость ее жизни.

— Запомни это, — сказал человеку Дайра.

«Что за чудо», — говорил себе человек…

И был возвращен в пески пустыни без малейшей памяти о том, как спал с Землей, любил ее и радовался телу своей природной матери.

Они встали лагерем у подножия горы, в пещере зеленого стекла — не глубокой, но с заостренными контурами, и несомая ветром пыль не добиралась внутрь. Натана Стека положили в углубление пола пещеры, и по ней быстро разошелся согревающий жар, быстро разошелся и согрел их. Тень с треугольной головой откинулась в темный угол, закрыла глаза и отправила свой охотничий инстинкт за едой. Ветер донес чей-то предсмертный визг.

Гораздо позже, когда Натан Стек уже поел, был сыт и сравнительно доволен, он поглядел в темноту, где сидела тень, и заговорил с ней:

— Как долго пробыл я там, внизу? Сколько я спал?

Тень ответила шепотом:

— Четверть миллиона лет.

Стек не отозвался. Цифра превосходила воображение. Тень это поняла.

— Мгновение в жизни мира.

Натан Стек был из тех, кто умеет принимать реальность.

Он быстро улыбнулся и сказал:

— Ну и устал же я, должно быть.

Тень промолчала.

— Я этого как-то не понимаю. Как-то здорово страшновато. Умереть, а потом проснуться здесь… вот так…

— Ты не умирал. Ты был взят и помещен вниз. Но ты все поймешь еще до конца, обещаю тебе.

— Кто поместил меня вниз?

— Я. Когда пришло время, пришел и я, нашел тебя и поместил там.

— А я все еще Натан Стек?

— Если тебе так хочется.

— Так я и в самом деле Натан Стек?

— Ты всегда им был. У тебя было много других имен и много других тел, но Искра была всегда твоя.

Стек, казалось, хотел что-то сказать, и тень добавила:

— Ты всегда шел к себе сегодняшнему.

— Так кто же я? Черт побери, Натан Стек я или нет?

— Если тебе так хочется.

— А может, ты и сама толком не знаешь? Ты пришла и забрала меня, то есть я проснулся и увидел тебя. Кто же лучше должен знать мое имя?

— У тебя было много имен в разные времена. Натан Стек — это лишь то, которое ты запомнил. А когда-то давно, когда я впервые пришел к тебе, у тебя было совсем другое имя.

Стек боялся услышать ответ и все же спросил:

— Какое же?

— Иш-лилит. Муж Лилит. Ты помнишь ее?

Стек задумался, пытаясь заглянуть в свое прошлое, но не мог пробиться через те четверть миллиона лет, что проспал в склепе.

— Нет. В другие времена были другие женщины.

— И много. И была одна, заменившая Лилит.

— Не помню.

— Ее звали… неважно как. Но когда безумный отобрал ее у тебя и заменил ее другой… Тогда я понял, что все это кончится вот так. Птицей Смерти.

— Не хотел бы показаться глупцом, однако я не имею ни малейшего представления, о чем ты говоришь.

— Ты поймешь раньше, чем все кончится.

— Да, это я уже слышал. — Стек запнулся, посмотрел на тень долгим взглядом, а потом все же спросил: — А тебя как звали?

— До встречи с тобой меня звали Дайра.

Он сказал это на родном языке. Стек не мог бы повторить эти звуки.

— До встречи со мной… Какое имя у тебя теперь?

— Змей.

Что-то прошлепало мимо пещеры — не остановилось, но подало голос, похожий на чавканье мокрой грязи в болоте.

— Зачем ты поместил меня туда вниз? Зачем ты пришел ко мне в первый раз? Что за искра? Почему я не могу вспомнить все другие жизни и кем я был? Чего ты хочешь?

— Тебе следует заснуть. Завтра будет долгий подъем. И холод.

— Я спал двести пятьдесят тысяч лет. Должен был отдохнуть, — сказал Стек. — Почему ты выбрал меня?

— Потом. Сейчас спать. От сна много пользы.

Вокруг Стека сгустилась тьма, разливаясь по всей пещере, он растянулся возле горячего камня, и темнота охватила его.

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ МАТЕРИАЛ

Вам предлагается эссе писателя. Оно явно апеллирует к чувствам. Прорабатывая текст, спросите себя, как автор относится к обсуждаемой теме. Что он пытается сказать? Хорошо ли изложена его точка зрения? Проливает ли это эссе свет на обсуждаемый вопрос? По прочтении напишите собственное эссе о потере любимого существа (не более 500 слов). Если у вас нет такого опыта, опишите вымышленное событие.

АБУ

Вчера умерла моя собака. Одиннадцать лет Абу был моим ближайшим другом. Именно благодаря ему я написал повесть о парне и собаке, которую прочли много людей. По ней поставили имевший успех фильм. Собака в фильме была очень похожа на Абу: не просто собака, а личность. Очеловечить Абу было бы невозможно, для этого он не подходил. Но он был настолько своеобразным созданием, с такой ярко выраженной индивидуальностью, и так определенно выражал намерение делить свою жизнь лишь с теми, с кем хотелось ему, что считать его просто собакой тоже было бы трудно. Если не принимать во внимание тех собачьих черт, которые передались ему генетически, он был совершенно ни на кого не похож.

Мы с ним встретились в лос-анджелесском приюте для бездомных животных. Я хотел завести собаку, потому что мне было одиноко, а я помнил, каким хорошим другом была мне собака в детстве, когда других друзей не было. Однажды я вернулся из летнего лагеря и узнал, что противная старуха-соседка увидела собаку на улице, когда отец был на работе, и вызвала живодеров, а они сунули пса в газовую камеру. В тот же вечер я прокрался к старухе на задний двор, стащил у нее с веревки выбивалку для ковров и закопал на пустыре.

В приюте передо мной в очереди стоял человек. Он держал щенка примерно недельного возраста. Пули — венгерская овчарка, грустное маленькое создание. Их в помете было слишком много, и этого принесли сюда либо отдать кому-нибудь, либо усыпить. Щенка забрали, и человек за конторкой обратился ко мне. Я сказал, что мне нужна собака, и он завел меня в заднюю комнату, где рядами стояли клетки.

В одной из клеток сидел маленький пули, и на него насели три собаки побольше — старожилы этой клетки. Он был совсем малышом и оказался на дне всей этой кучи-малы, но сопротивлялся извсех сил.

— Выньте его оттуда! — завопил я. — Я его беру, беру! Скорее вытаскивайте!

Щенок, стоил два доллара. Самое лучшее вложение когда-либо потраченной мною пары баксов.

Я вез его домой, и он лежал на соседнем сиденье и смотрел на меня.

Я не знал, как его назвать, но вспомнил сцену из фильма тридцать девятого года Александра Конрада «Багдадский вор», когда злой визирь (Конрад Вейдт) превращает маленького вора (его играл Сабу) в собаку. На секунду на собачью морду накладывается человеческое лицо, и морда становится очень разумной. Вот и у маленького пули было то же разумное выражение на морде.

— Абу! — позвал я его.

Он не обратил внимания (и ему было все равно), но с тех пор его именем стало Абу.

Он не оставлял равнодушным никого из приходящих в мой дом. Если человек ему нравился, Абу немедленно устраивался у его ног. Любил, чтобы его почесывали, и за много лет мне не удалось его отучить от привычки попрошайничать за столом. Наверное, потому, что никто из приглашаемых к обеду не мог устоять против его трогательного вида, как у Джеки Кугана в фильме Чаплина «Малыш».

Нехороших людей он тоже чуял. Сколько раз бывало, что мне человек нравится, а он с ним (или с ней) дела иметь не хочет, и всегда потом оказывалось, что у него были достаточные основания. Я приучился отмечать его отношение к новым знакомым, и должен признать, что оно влияло и на мою реакцию. Я стал относиться настороженно к тем, кого Абу не признавал.

Женщины, с которыми у меня отношения не складывались, продолжали тем не менее навещать мой дом — пообщаться с собакой. У Абу появился свой кружок близких подруг, из которых многие ко мне не имели отношения, и бывали среди них даже первые красавицы Голливуда. Одна дама каждое воскресенье посылала за ним шофера — поехать порезвиться на берег моря.

Он никогда не рассказывал, что там происходило, а я не спрашивал.

В прошлом году Абу начал стареть, хотя я этого не заметил, потому что он почти до конца вел себя как щенок. Но он все больше спал и не всегда мог удержать в себе еду, даже венгерскую, которую готовила ему одна венгерская пара с нашей улицы. И совсем ясно стало, что с ним что-то не так, когда он испугался большого лос-анджелесского землетрясения в прошлом году.

Вообще Абу ничего не боялся. Он набрасывался с лаем на Тихий океан и спокойно шел среди злобных котов. Но землетрясение испугало его настолько, что он кинулся ко мне на кровать и обхватил меня передними лапами за шею. Еще чуть-чуть-и я оказался бы единственной жертвой землетрясения, задушенной в кровати собственной собакой.

В начале года я все время возил Абу к ветеринару, и этот болван каждый раз говорил, что все дело в диете.

Однажды в воскресенье я увидел, что он лежит на заднем дворе у ступенек крыльца и его так тяжело рвет, что отходит уже одна желчь. Слизистые едкие нити обмотали морду, и он отчаянно старался отереть их о землю.

И тяжело дышал. Я повез его к другому ветеринару.

Поначалу они думали, что это возрастное и что его удастся из этого состояния вывести. Но потом сделали рентген и увидели, что у него желудок и печень поражены раком.

Я оттягивал решение как мог дольше. Я не мог себе представить мир без него. Но вчера я пошел к ветеринару и подписал бумаги на эйтаназию.

— Хотелось бы только еще немного с ним побыть, — сказал я.

Его принесли и положили на смотровой стол из нержавеющей стали. Абу страшно исхудал. Исчез вечно выпирающий животик барабаном. Мышцы дрожащих задних лап истончились и ослабели. Он подобрался ко мне и сунул голову мне под мышку. Я поднял его морду, и Абу посмотрел на меня с тем комичным выражением, которое мне всегда напоминало Лоренса Тэлбота, Человека-Волка. Он знал. Чертовски сообразителен до самого конца, да, старый дружище? Он знал и боялся. Дрожал весь до кончиков своих паучьих ножек. Всегда был похож на волосяной мяч, и, когда лежал на темном коврике, нельзя было сказать, где хвост, а где голова. Такой исхудалый. Трясущийся от страха, знающий, что с ним будет. И все равно щенок.

Я плакал, и в носу щекотало от слез, а он сунул голову мне под мышку, потому что мы с ним не привыкли плакать. Мне было стыдно, что я не могу себя вести так же достойно, как он.

— Надо, щен, потому что тебе больно и ты не можешь кушать. Надо.

Но он не хотел про это знать.

И тут вошел ветеринар. Хороший был человек, спросил меня, может, мне лучше выйти и не смотреть.

И тогда Абу поднял голову и взглянул на меня.

У Казана и Стейнбека в «Вива Сапата» есть сцена, когда близкий друг Сапаты — Марлона Брандо — приговорен к смерти за сговор с федералами. Друг, который был с Сапатой еще с гор, с самого начала революции. Дело происходит в хижине; приговоренного собираются вести на расстрел, и Брандо поворачивается к выходу, а друг останавливает его рукой за плечо и просит, как может только очень близкий человек: «Эмилиано, сделай это сам».

Вот и Абу на меня глядел, и я понимал, что он всего только пес, но, даже владей он речью, он не мог бы более красноречиво сказать: не оставляй меня с чужими.

Его положили на стол, и ветеринар обмотал ему правую переднюю лапу жгутом и перетянул, чтобы набухли вены, а я держал его голову, и он отвернулся от меня, когда игла вошла в вену. Невозможно точно назвать момент перехода от жизни к смерти. Он просто положил голову ко мне на руку, закрытые веки затрепетали, и его не стало.

Ветеринар помог мне завернуть тело в простыню, и я поехал домой, а Абу был на сиденье рядом с водителем, как и одиннадцать лет назад. Я вынес его на задний двор и начал копать ему могилу. Я возился несколько часов, плача, бормоча себе под нос и разговаривая со свернутым из простыни узлом. Получилась очень аккуратная, прямоугольная могила с ровными краями и выбранной руками земляной крошкой.

Я опустил его в яму, и он показался в этой большой яме таким маленьким по сравнению с тем, который в жизни был такой большой, такой смешной, такой пушистый. И я его накрыл, а когда могила была заполнена землей, положил сверху дерн, который снял, когда начал копать. И все.

Но оставить его с чужими я не мог.

КОНЕЦ

ВОПРОСЫ ДЛЯ ОБСУЖДЕНИЯ

1. Есть ли скрытый смысл в том, что заменой одной буквы в названии породы собак «дог» получается «бог»? Если да, то какой?

2. Не пытается ли писатель перенести человеческие качества на существо, не являющееся человеком? Зачем? Рассмотрите антропоморфизм в свете высказывания «Ты еси Бог».

3. Подумайте, какую любовь показывает в своем эссе писатель. Сравните ее с другими формами любви и противопоставьте им: любовь мужчины к женщине, матери к ребенку, сына к матери, ботаника к растению, эколога к Земле.

И говорил во сне Натан Стек:

«Почему ты выбрал меня? Почему меня?»

Как и Земля, мать мучилась от боли.

В большом доме было тихо. Доктор ушел, родные отправились обедать в город. Он сидел на краю кровати и смотрел на нее. Она очень постарела, посерела, сморщилась; кожа приобрела неровный, пепельный вид пыльцы на крыльях ночной бабочки. Он тихо плакал.

Ощутив ее руку на своем колене, он поднял голову и увидел, что она на него смотрит.

— Я не хотел, чтобы ты видела мои слезы, — сказал он.

— Я была бы огорчена, если бы не увидела. — Ее голос был очень слаб и очень спокоен.

— Как ты себя чувствуешь?

— Болит. Бен не слишком хорошо накачал меня лекарством.

Он закусил губу. Доктор давал серьезные дозы, но болезнь была серьезнее. Время от времени по телу матери пробегали судороги боли. Приступы. Он смотрел, как уходила из ее глаз жизнь.

— Как твоя сестра?

Он пожал плечами:

— Ты же знаешь Шарлин. Она горюет, но на уровне сознания.

По губам матери скользнула тень улыбки.

— Страшно сказать, Натан, но твоя сестра — не самая приятная в мире женщина. Хорошо, что ты здесь. — Она помолчала и добавила: — Мы с твоим отцом что-то в ее генный набор недовложили. Она какая-то не цельная.

— Хочешь чего-нибудь? Воды?

— Нет, все нормально.

Он посмотрел на ампулу с наркотическим обезболивающим. Рядом на чистом полотенце спокойно лежал шприц. Он повернулся и встретил ее взгляд. Она знала, о чем он подумал. Он отвел глаза.

— Я за сигарету готова человека убить.

Он рассмеялся. Женщина шестидесяти пяти лет, без ног, то, что еще осталось от левой стороны, парализовано, расширяется и подползает к сердцу рак — а она все та же властная глава рода.

— Сигарету ты курить не сможешь, так что брось.

— А почему бы тебе тогда не взять вот эту ампулу и не отпустить меня?

— Заткнись, мать.

— Натан, ради Бога, не надо. Если мне повезет, это затянется на часы. Если не повезет, на месяцы. Мы же с тобой об этом говорили, и ты знаешь, что я всегда права.

— Я вам говорил, маменька, что вы старая сука?

— И много раз, но все равно я тебя люблю.

Он встал и отошел к стене. Пройти через стену было нельзя, и он зашагал по комнате.

— Тебе от этого не отмахнуться.

— Мама, ну хватит! Не надо!

— Ладно. Поговорим о бизнесе.

— Мне сейчас на бизнес глубоко наплевать.

— Так о чем нам говорить? О возвышенных предметах, коим может посвятить свои последние минуты старая леди?

— Ну до чего же ты мерзкая баба! Похоже, ты от этого каким-то извращенным способом получаешь удовольствие.

— А каким еще способом можно от этого получать удовольствие?

— Пуститься в авантюру.

— Это самая большая из всех. Жаль, что твой отец не может ее просмаковать.

— Я думаю, он вряд ли получил бы удовольствие от смерти под гидравлическим прессом.

Он задумался, потому что по ее губам вновь пробежала улыбка.

— А вообще-то, может, и получил бы. Вы оба настолько чудаки, что могли бы там сидеть и обсуждать гидравлику.

— А ты — наш сын.

Правда, да еще какая. Он не отрекался от этого, и никогда не стал бы. Он был и суров, и нежен, и своенравен — совсем как они, и помнил дни в джунглях под Бразилией, и охоту на Каймановой Канаве, и дни, когда он работал на лесопилке рядом с отцом. И знал, что, когда придет его час, он так же точно будет смаковать смерть, как сейчас его мать.

— Скажи… правда ли, что отец убил Тома Голдена?

— Сделай укол, тогда скажу.

— Я — Стек и не поддаюсь на подкуп.

— Это я Стек, и я знаю, какое убийственное любопытство тебя грызет. Сделай укол, и я тебе скажу.

Он нервно зашагал по комнате.

— Старая ты сука!

— Стыдно, Натан. Ты ведь не сукин сын. И это больше, чем может сказать о себе твоя сестра. Я тебе говорила, что она не дочь твоего отца?

— Нет, но я знаю.

— Тебе бы ее отец понравился. Это был швед. И твоему отцу он нравился.

— Потому-то папа ему и сломал обе руки?

— Может быть. Но я не слышала, чтобы швед на это жаловался. В те дни одна ночь со мной стоила пары сломанных рук. Сделай укол.

В конце концов, пока семья в столовой добиралась от закуски до десерта, он набрал шприц и сделал укол. Когда лекарство добралось до сердца, у матери расширились зрачки, и, перед тем как умереть, она собрала все силы:

— Давши слово — держи. Твой отец не убивал Тома Голдена. Я его убила. Ты настоящий мужчина, Натан, и дрался с нами так, как мы хотели, и мы оба тебя любили гораздо больше, чем ты думал. Хотя ты и хитрый с. с., ты это знаешь?

— Знаю, — ответил он, и она умерла, а он заплакал, и в этом была поэзия.

— Он знает, что мы идем.

Они лезли по северной стороне ониксовой горы. Змей покрыл ноги Натана Стека толстым слоем клея, и тому удавалось ставить ногу на опору и подтягиваться, хотя с загородной прогулкой такой поход не сравнишь. Они остановились передохнуть на спиральном подъеме, и Змей впервые заговорил о том, что ждет их в конце пути.

— Он?

Змей не ответил. Стек привалился к стенке. Ниже по склону им встретились какие-то слизни, пытавшиеся присосаться к плоти Стека, но Змей отогнал их, и они вновь присосались к горе. К тенеподобному существу они не приближались. Потом Стек разглядел сверкание вспышек на вершине, и откуда-то из живота начал распространяться страх. Перед самым спиральным подъемом они прошли мимо пещеры, где спали те самые похожие на летучих мышей твари. От присутствия человека твари словно взбесились, от их криков Стека затошнило. Змей помог ему миновать эту пещеру. Теперь они остановились, и Змей не отвечал на вопросы Стека.

— Мы должны лезть дальше.

— Потому что он знает, что мы здесь? — в голосе Стека звенел сарказм.

Змей двинулся вперед. Стек закрыл глаза. Змей вернулся к нему. Стек посмотрел на одноглазую тень.

— Шагу больше не сделаю.

— Нет причины, чтобы тебе не знать.

— Если не считать той, что ты, мой друг, не собираешься мне ничего говорить…

— Пока не время тебе знать.

— Послушай, если я ничего не спрашиваю, из этого еще не следует, что я не хочу знать. Ты мне такого наговорил, что мне не переварить: будто я настолько стар… настолько… даже не знаю насколько. Ты словно намерен мне сказать, что я Адам…

— Это правда.

— Ух ты! — Стек замолчал и уставился на тенеподобного.

А потом, поняв и приняв больше, чем он сам полагал возможным, произнес:

— Змей, — и замолчал снова.

Помолчав, попросил:

— А теперь покажи мне другой сон и дай узнать, чем это кончилось.

— Ты должен быть терпеливым. Тому, кто живет наверху, известно, что мы когда-нибудь придем, но мне удавалось помешать ему учуять приближение опасности — то есть тебя, потому что ты сам не знал.

— Тогда скажи мне: он хочет, чтобы мы пришли? Тот, наверху?

— Позволяет. Потому что не знает.

Стек кивнул, соглашаясь идти за Змеем. Он поднялся на ноги и сделал изящный жест мажордома: после вас. Змей. Змей повернулся, положил свои плоские ладони на стенку ложбины, и они полезли дальше, подбираясь к вершине.

Птица Смерти нырнула вниз и снова поднялась к Луне. Время ещё было.

К Натану Стеку Дайра пришел перед закатом, вдруг появившись в дирекции промышленного консорциума, который Стек создал из семейной фирмы.

Стек сидел в пневматическом кресле, приподнятом над столом, за которым принимались важнейшие решения. Сидел в одиночестве. Остальные уже ушли, и комната была погружена в полумрак, нарушаемый только слабым светом скрытого ночного освещения.

Тень прошла через стены, те вспыхнули розовым кварцем и погасли вновь. Дайра стоял и смотрел на Стека, пока тот не почувствовал, что в комнате кто-то есть.

— Пора идти, — сказал Змей.

Стек глянул, и у него от страха глаза полезли на лоб.

Перед ним стоял Сатана, оскалив в улыбке клыкастый рот; на рогах переливались искорки звездного света, подрагивал веревочный хвост с копьевидным кончиком, раздвоенные копыта оставляли на ковре тлеющие следы. Вилы, атласный плащ, волосатые козлиные ноги, когти… Крик ужаса застрял у Стека в горле.

— Нет, — сказал Змей, — это не так. Пойдем со мной, и ты поймешь.

Он говорил печальным голосом. Как будто Сатана огорчился, что его неправильно поняли. Стек яростно замотал головой.

Спорить не было времени. Настал тот самый момент, и Дайра не мог позволить себе колебаний. Он махнул рукой, и Натан Стек поднялся из своего пневматического кресла, оставив за собой нечто, выглядевшее как спящий Натан Стек, и подошел к Дайре, а Змей взял его за руку, и они прошли сквозь стены, вспыхнувшие розовым кварцем, и исчезли.

Змей вел его все ниже и ниже.

Мать страдала от боли. Она болела уже целые века, однако теперь, как было известно Дайре, ее болезнь достигла последней точки, и Мать это знала. Но она спрячет свое дитя, ради себя самой спрячет его глубоко в своей груди, где никто его не найдет, даже безумец.

Дайра взял Стека в Ад.

Хорошее это было место. Теплое и безопасное, и далеко от происков безумцев.

И болезнь запылала во всю мочь. Истреблялись народы, вскипали и остывали, покрываясь накипью, океаны, воздух загустел от пыли и убийственных испарений, плоть растеклась, как нефть, небеса потемнели, и тускло светило замутненное солнце. Стонала Земля.

В муке пожирали сами себя растения, бесились искалеченные животные, сгорали деревья, и из пепла их подымались стеклянные фигуры, рассыпавшиеся на ветру осколками. Земля умирала смертью медленной и мучительной.

В центре Земли, в хорошем месте, спал Натан Стек. «Не оставляй меня с чужими».

Далеко наверху, среди звезд, кружила и кружила Птица Смерти. Она ждала Слова.

И когда они дошли до вершины пика, Натан Стек посмотрел вокруг, сквозь страшный жгучий холод и дьявольский грохот ветра, и увидел святилище Всегда, кафедральный собор Навечно, столп Воспоминания, небо Совершенства, пирамиду Благословения, игрушечную лавку Создания, сокровищницу Рождения, монумент Стремления, вместилище Дум, лабиринт Удивления, катафалк Отчаяния, подиум Объявления Кредо и печь Последних Попыток.

На круче, что поднималась к звездной вершине, он заметил дом того, кто обитал здесь, — там вспыхивали и мерцали зарницы, сполохи света, видные по всему пустынному лику планеты, — и он начал подозревать, кем был этот обитатель.

И вдруг все стало красным. Как будто Натану Стеку надвинули на глаза светофильтр: и черное небо, и дрожащие вспышки света, и скалы, образовавшие плато, где они стояли, и даже Змей — все стало красным, и с цветом пришла боль. Страшная боль, прожигающая тело Стека по всем жилам, будто загорелась кровь. Он вскрикнул, и пал на колени, и сквозь мозг прошла боль, проникая в каждый сосуд и каждый нерв, каждый ганглий и нервный ствол. Череп горел огнем.

— Бейся, — велел Змей. — Бейся с ним!

— Не могу! — вскричал кто-то молчаливо в мозгу у Стека; великая боль мешала говорить.

Огонь бился и лизал мозг, и Стек почувствовал, как съеживается и исчезает сама тонкая плоть мысли. Он попытался подумать о льде. Лед как спасение: льдины, торосы, айсберги, погруженные в ледяную воду, ледяные горы старался он вспомнить, пока дымилась и тлела его душа. Он представил себе мириады градинок, летящих навстречу огненной буре, сжиравшей его мозг, и раздалось шипение пара, какой-то язык пламени взметнулся и упал, какой-то уголок остыл… И он бросился в этот уголок, придумывая лед, льдины и торосы, глетчеры льда, нагромождая их по краям и расширяя отвоеванный круг прохлады и безопасности.

И пламя стало отступать, скользить обратно по тем же каналам, а он бросал лед вслед за ним, загоняя его в угол, хороня под глыбами льда и водопадами талой воды, изгоняя из себя.

Когда Стек открыл глаза, он все еще был на коленях, но мог снова мыслить, и красный мир стал нормальным.

— Он еще не оставляет попыток. Не дай застать себя врасплох.

— Расскажи! Я больше не хочу идти вслепую, мне нужна помощь! Расскажи мне все. Змей, сейчас же!

— Ты можешь сам себе помочь. У тебя есть сила. Я дал тебе искру.

…И ударила вторая казнь!

Воздух сгустился, а он держал в жвалах капающие куски нечистой плоти, и от этого вкуса подступала тошнота. Конечности задергались и втянулись под панцирь, кости трещали; он выл от захлестывавших его плетей боли, идущих так быстро, что сливались в одну боль. — Он пытался удрать, но в глаза бил страшный свет. Фасетки лопались, выпуская сок. Боль была неимоверной.

— Бейся!

Он перекатился на спину, выставляя реснички навстречу земле, и на мгновение понял, что смотрит глазами иного создания, иной формы жизни, которую ему не описать. Но он был под открытым небом, и это порождало страх, его окружал воздух, что стал смертельным, и от этого возникал страх, он терял зрение, и от этого возникал страх; и он был… он человек, и он не поддастся страху, он выстоит.

Он перекатился, втянул реснички и попытался опустить конечности. Хрустели, цепляясь обломками, кости, причиняя дикую боль. Он заставил себя преодолеть ее, и встал на землю, и вдохнул, и поднял голову…

И когда открыл глаза, он снова был Стеком.

…И ударила третья казнь: Безнадежность.

Из бездонной пропасти несчастья он вернулся к себе и снова стал Стеком.

…И ударила четвертая казнь: Безумие.

Из бешеной пелены сумасшествия он вернулся к себе.

…И пятая казнь, и шестая, и седьмая, и чума, и смерч, и озера зла, и вечное падение в субмикроскопический ад, и твари, пожиравшие его изнутри, и двадцатая, и сороковая, и он слышал собственный вопль, молящий о пощаде, и всегдашний голос Змея рядом с собой, шепчущий: «Бейся!»

Наконец, это кончилось.

— Теперь быстро.

Змей взял Стека за руку, наполовину волоча за собой, рванулся к величественному дворцу из стекла и света на склоне горы, под самым ее острием, и они прошли сквозь арку сияющего металла в зал вознесения. Портал замкнулся за ними.

Стены трепетали. Начали громыхать, подрагивая, полы из драгоценных камней. С далекой вышины потолков полетели осколки. Весь дворец вокруг них внезапно содрогнулся и съежился, как порванный мыльный пузырь.

— Сейчас, — сказал Змей, — сейчас ты узнаешь.

Все застыло. Замерев в воздухе, повисли вокруг них обломки дворца. Время остановилось. Замерло движение Земли. Все было недвижно, когда Натану Стеку было позволено узнать.

ВЫБЕРИТЕ ПРАВИЛЬНЫЙ ОТВЕТ

(результат определит половину общей оценки):

Ничего из всего предыдущего.

В глазах Птицы Смерти сияли звезды, и в ночном полете она бросала тень на луну.

Натан Стек воздел руки, и воздух вокруг них остался недвижим, пока дворец падал в прах.

— Теперь ты узнал все, что было здесь узнавать, — сказал Змей, припадая на одно колено, будто поклоняясь, хотя не было никого, кому поклоняться, кроме Натана Стека.

— И он всегда был безумен?

— С первого дня.

— Тогда безумны были те, кто отдал ему наш мир, и безумен был твой народ, что дозволил этому быть.

Змей не ответил.

— Наверное, так и должно было быть, — сказал Стек.

Он нагнулся и поднял Змея на ноги. Коснулся гладкой головы тенеподобного и произнес:

— Друг.

Раса Змея не знает слез. Он сказал:

— Этого слова я ждал дольше, чем ты можешь себе представить.

— Мне жаль, что дело пришло к концу.

— Наверное, так и должно было быть.

Взвихрился воздух, вспыхнули искры в разрушенном дворце, и хозяин горы, хозяин поверженной в руины Земли явился перед ними в виде горящего куста.

— СНОВА, ЗМЕИ? СНОВА ДОКУЧАЕШЬ ТЫ МНЕ?

— Время игрушек миновало.

— НАТАНА СТЕКА ПРИВЕЛ ТЫ ОСТАНОВИТЬ МЕНЯ? КОГДА МИНУЕТ ВРЕМЯ, СКАЖУ Я. Я, КОТОРЫЙ ГОВОРИЛ ВСЕГДА. — И к Натану Стеку: — УХОДИ. НАЙДИ СЕБЕ НОРУ И ПРЯЧЬСЯ, ПОКА Я НЕ ПРИДУ ЗА ТОБОЙ.

На горящий куст Стек не обратил внимания. Он махнул рукой, и исчез конический щит, под которым они стояли.

— Сначала мы его найдем, а там я знаю, что делать.

В ночном ветре выпустила когти Птица Смерти и скользнула сквозь пустоту вниз, к пепелищу Земли.

Когда-то Натан болел осложненной пневмонией. Он лежал на операционном столе, и хирург сделал ему маленький разрез грудной стенки. Если бы он не был таким упрямым и не работал круглые сутки, пневмония никогда бы не перешла в эмпиему и он не попал бы под нож хирурга, пусть даже для такой безопасной операции, как торакотомия. Но он был из рода Стеков и потому лежал сейчас на операционном столе с вдвинутой в грудь резиновой трубкой для отсоса гноя из плевральной полости и услышал, как кто-то произнес его имя:

— НАТАН СТЕК.

Голос донесся откуда-то из дальнего далека, через арктические просторы, и отдавался и отдавался незатихающим эхом в бесконечных коридорах, пока резал нож.

— НАТАН СТЕК.

Он вспомнил Лилит и ее волосы цвета темного вина.

Вспомнил, как несколько часов умирал под сводом пещеры, пока его товарищи по охоте рвали на части то, что еще осталось от медведя, не обращая внимания на стоны раненого. Вспомнил арбалетную стрелу, пробившую кольчугу и грудь, когда он погиб под Азенкуром. Вспомнил, как сомкнулись над перевернувшейся плоскодонкой ледяные воды Огайо, а друзья не сразу заметили, что его нет. Вспомнил, как выедал легкие горчичный газ под Верденом и как он безуспешно пытался доползти до какого-то сельского дома. Вспомнил, как глядел прямо на вспышку бомбы и чувствовал, как сгорает лицо. Вспомнил, как пришел к нему в кабинет Змей и вылущил его из тела, будто зерно из мякины. Вспомнил, как спал четверть миллиона лет в сердце Земли.

Через мертвые столетия доносился голос матери, умоляющий отпустить ее, избавить от боли. «Сделай укол». Ее голос сливался с голосом Земли, плачущей от невыносимой боли в изодранном теле, в забитых пылью артериях рек, на круглых холмах и зеленых полях, покрытых оплавленным шлаком и пепелищами. Голос матери и голос Земли стали едины и слились в голосе Змея, а тот шептал, что Стек — последний человек на свете и только он может положить конец смертельной болезни, которою болеет Земля.

Сделай укол. Облегчи участь несчастной Земли.

Натан Стек был защищен обретенной мощью. Мощью, превышавшей власть богов или Змеев, или сумасшедших создателей, втыкающих иглы в свои создания, ломающих свои игрушки.

— ТЫ НЕ СМЕЕШЬ. Я НЕ ПОЗВОЛЯЮ ТЕБЕ.

Натан Стек обошел горящий куст, гудящий и потрескивающий в бессильной ярости, и поглядел на него чуть ли не с жалостью, вспомнив волшебника из страны Оз, парящую среди туманов и молний огромную зловещую голову и маленького человечка за сценой, создающего эти спецэффекты поворотами рычажков. Он оставил спецэффекты в стороне, зная, что его собственная сила намного превосходит силу бедного создания, угнетавшего всю его расу еще до того, как у него отобрали Лилит.

Он шел на поиски безумца, что стал писать свое имя с большой буквы.

Заратустра одиноко спускался с гор, не встречая никого.

Но лишь углубился он в лес, сразу встал перед ним старый человек, вышедший из своего святого жилища в лес на поиски кореньев. И так сказал старик Заратустре:

— Не незнакомец мне сей путник: много лет назад проходил он этою дорогою. Заратустра было имя его, но изменился он. Тогда нес ты пепел свой в горы, неужто несешь ты сейчас огонь свой в долины? Не боишься ли ты быть казненным как поджигатель?

Изменился Заратустра, стал Заратустра дитятей; Заратустра пробужденный, что делать ему среди спящих? Одиноко жил ты на море, и море носило тебя. Увы тебе, зачем вышел ты на берег? Увы тебе, не будешь ли ты вновь нести плоть свою?

И ответил Заратустра:

— Я люблю человека.

— Зачем, — спросил его святой, — удалился я в лес и пустыню? Не потому ли, что слишком любил человека? И теперь я люблю Бога, а человека не люблю. Слишком несовершенен человек, и любовь человека убила бы меня.

— А что делает святой в лесу? — спросил Заратустра.

И ответил святой:

— Я слагаю песни и пою их, а когда слагаю песни, то смеюсь, и плачу, и напеваю, и тем прославляю я Господа, который есть Бог мой. Но что принес ты в подарок нам?

И Заратустра, услышав эти слова, попрощался со святым и спросил:

— А что мне тебе дать? Ты лучше пусти меня поскорее, пока я не забрал у тебя чего-нибудь.

И они разошлись, мужчина и старик, смеясь, как мальчишки.

Но Заратустра, оставшись один, сказал себе в сердце своем:

«Мыслимое ли дело? Этот святой в лесу еще не слышал, что Бог умер!»

Стек нашел безумного в лесу. Тот был старым и дряхлым, и Стек знал, что одним движением руки он может положить конец этому Богу. Но какой в том был бы смысл? Даже для мести уже слишком поздно. Слишком поздно было с самого начала. И пусть этот старый безумец идет своим путем, бродя по лесу, бормоча себе под нос: «Я НЕ ПОЗВОЛЯЮ», или голосом капризного ребенка: «Я ЕЩЕ НЕ ХОЧУ В КРОВАТКУ. Я ЕЩЕ НЕ НАИГРАЛСЯ».

И Стек вернулся к Змею, который делал свое дело и защищал Стека до тех пор, пока тот не узнал, что у него самого гораздо больше власти, чем у Бога, которому он поклонялся всю историю человечества. Он вернулся к Змею, и их руки наконец скрепили дружбу рукопожатием.

Они стали работать вместе, и Натан Стек сделал укол, и Земля, которая не- могла облегченно вздохнуть, пока длилась бесконечная боль, теперь вздохнула, успокоилась, и утихло расплавленное ядро, и улеглись ветры, и Стек услышал, как приближается финальный акт Змея. Он услышал, как Птица Смерти спускается на землю.

— Как тебя зовут? — спросил Стек у своего друга.

— Дайра.

И Птица Смерти возникла над усталой Землей, и расправила исполинские крылья, опуская их ниже и ниже, и укутала Землю, как мать укутывает заболевшего ребенка. Дайра опустился на аметистовый пол погруженного в темноту дворца и с благодарностью закрыл единственный глаз. Наконец уснуть.

А Натан Стек стоял и смотрел. Он был последним, последним оставшимся, и, поскольку он стал собой — пусть даже на несколько мгновений — тем, кем мог бы быть с самого начала, он не спал, а стоял и смотрел. Зная, наконец, что он любил и не ошибся в поступках.

И Птица Смерти охватила Землю пеленой крыльев, пока не осталась в мире только исполинская птица, притаившаяся над мертвым угольком. И тогда Птица Смерти подняла голову к наполненному звездами небу и повторила вздох облегчения, что испустила перед концом Земля. Потом ее глаза закрылись, она положила голову под крыло, и стала ночь.

Далеко в небе ждали звезды, пока дойдет до них крик Птицы Смерти, чтобы увидеть последние, предсмертные мгновения расы Людей.

ЭТОТ ТЕСТ НЕОБХОДИМ ДЛЯ ОТМЕТКИ ДВА[3]