Париж 1914 (темпы операций)

Классическая стратегия на пороге XXI столетия

Книга М. Галактионова «Темпы операций» представляет собой один из наиболее значительных памятников советской военной мысли 30–х годов. Это было время, когда заканчивалась версальская мирная передышка и великие державы Европы вновь готовились вступить в смертельную борьбу. Это было время максимального интереса к вопросам военной теории, к проблемам философии войны. Исторические исследования становились базовым материалом для стратегических исследований, последние воплощались в вооруженных людей, боевую технику, организационные структуры, в строки Уставов.

Прошли десятилетия. Перипетии Первой Мировой войны забылись за ужасами Второй, но и она, в свою очередь, была почти вытеснена из памяти человечества десятилетиями существования под угрозой «гарантированного уничтожения» и триумфом англоамериканского «холодного мира» девяностых годов.

Поставленная в начале века проблема мирового господства ныне разрешена. Надолго или, может быть, навсегда. И сейчас трудно представить себе, что мир очень легко мог оказаться другим.

М. Галактионов, анализируя грубые ошибки, совершенные полководцами кайзера перед решающей Марнской битвой и во время ее, вольно или невольно показывает, насколько неочевидным был результат Первой Мировой войны. Но и в последующих глобальных конфликтах победа досталась сегодняшнему гегемону отнюдь не легко. Мир XXI столетия выковывался в войнах века двадцатого: в гекатомбах армий и флотов, в столкновении военных теорий. Две школы — германо -советская и англосаксонская — встретились на поле сражения, охватившего всю планету.

Уже к XVI столетию стало понятным, что всякое столкновение между великими державами имеет тенденцию превращаться в общеевропейскую войну. Эта тенденция ярко проявила себя в так называемых «войнах за наследства», то есть — за ту или иную трактовку феодальных принципов. В век мануфактурного производства и абсолютизма эти войны выглядели уродливой версией средневековой файды, тем не менее они многие годы потребляли ресурсы десятков государств.

В войнах XII–XVIII столетий был выкован особый, европейский, стиль ведения войны. Он отличался от китайского и античного стиля прежде всего тем, что силовая составляющая войны (бой) перевешивала все остальные компоненты стратегии. Целью войны оказалась не политически целесообразное решение конфликта («мир, лучший довоенного» в терминологии Б. Лиддел Гарта), а простое уничтожение армии противника. «Решение по-европейски» следовало искать не на пути тонких и аккуратных маневров, тщательно подготавливающих немногочисленные бои, но через уничтожение самой способности противника сопротивляться.

Даже и в такой схеме оставалось место «непрямому действию» Б. Лиддел Гарта; английский историк в своей базовой книге (то есть в «Стратегии»[1]) приводит примеры тонкого косвенного маневрирования в кампаниях Мальборо и Евгения Савойского. При внимательном рассмотрении этих кампаний, однако, оказывается, что как раз эти непрямые действия приводили к весьма спорным результатам: содержание войны неизменно смещается из стратегии в тактику — на поле боя.

Среди генералов и военных мыслителей XVIII века наиболее верно чувствовал первостепенность боя А. Суворов, о котором в книге Б. Лиддел Гарт не сказано ни слова. Само по себе это удивительно и даже парадоксально: автор упоминает более двухсот полководцев, далеко не все из которых заслуживают внимания, а вот величайшему русскому военачальнику, который ни разу не был разбит, на страницах объемистого труда не нашлось места. Этому, разумеется, есть объяснение. Суворов последовательно, методично и с упорством, которое можно было осуждать, если бы не результаты, проводил в жизнь единственный стратегический императив, ставящий под сомнение все учение Б. Лиддел Гарта, — содержанием войны является бой.

Французская революция породила массовые мобилизационные армии и военно-революционную пропаганду. Это только усиливало роль боя, так как армия становилась более громоздкой, а патриотические настроения толкали войска в огонь. При столкновении с армиями Республики/Империи австрийская и прусская армии, сохранившие феодальную организацию, были обречены. В Европе за столом остались три игрока — Франция, Англия и Россия.

Мировой кризис 1789–1815 гг. разрешился в пользу Англии. Это отнюдь не решало европейских противоречий: наоборот, Англии было выгодно превратить «европейский концерт» в вечно бурлящий котел. Институализация конфликта позволяла англичанам играть роль арбитра, используя при этом в своих интересах ресурсы всего остального мира. В последующие десятилетия Британская империя захватит территорию, составляющую четверть всей суши, и будет контролировать еще четверть при помощи капитала.

Итак, в рамках реалий XIX столетия Англии выгоден любой глобальный конфликт, если только он прямо не затрагивает ее интересы. В этом плане серьезной ошибкой стало благожелательное отношение Правительства Ее Величества к созданию Бисмарком единого Германского государства. Англичане считали, что если Германия станет игроком, равным России или Франции, то «европейский котел» будет лишь сильнее кипеть. Только вот оказалось, что Германия сильнее и России, и Франции вместе взятых. Это привело к серьезным последствиям.

Во второй половине XIX века Германия обретает статус великой державы. Основу ее могущества составляют две компоненты — великолепная армия, в которой органически сочетаются палочная дисциплина Фридриха Великого и полет мысли Гегеля, и крайне агрессивная экономика, ставшая самой динамичной в Европе.

Германия подтвердила свою мощь в локальных войнах, результатом которых стала милитаризация страны и, индуктивно, милитаризация Европы, а затем и всей Ойкумены. Мир готовился к войне. Подготовка коснулась как технической стороны, то есть вооружения и боевой техники, так и информационной — разрабатывалась тактика и стратегия, были созданы первые европейские теории военного искусства.

В основании всех государственных устремлений лежала философия войны.

В войнах XVIII–XIX веков выковывалось европейское понимание философии военной науки. Собственно, переход от военного искусства к военной науке произошел, видимо, на рубеже XVIII и XIX веков. Толчком к нему послужило развитие методологии научной мысли, то есть появление достаточного понятийного аппарата, пригодного для описания конфликтных ситуаций. Речь, прежде всего, идет о диалектике Гегеля.

Философское начало военного искусства наиболее полно отразилось в работе Клаузевица. В советское время было принято говорить, что, «искусно применяя диалектику, Клаузевиц верно разрешил такие проблемы, как соотношение наступления и обороны, значение морального духа в армии и др.». И это, конечно же, верно. Следует тем не менее заметить, что работа Клаузевица намного более сложна, нежели простое применение диалектического метода[2].

Философский идеализм проявляется у Клаузевица прежде всего как стремление к абсолюту. Именно отсюда происходит его тезис, что «война является актом насилия, и применению его нет предела; каждый из борющихся предписывает закон другому; происходит соревнование, которое теоретически должно было бы довести обоих противников до крайностей. В этом и заключается первое взаимодействие и первая крайность, с которыми мы сталкиваемся».

Заострим внимание на том, что метод философии Клаузевица с современной точки зрения удивителен. Он сначала доводит явление до «предела» (к примеру — «война есть крайняя форма применения насилия»), а лишь затем возвращает читателя в реальный мир, объясняя ему, что «война есть продолжение политики другими средствами». При всей дидактичности этого приема, он оказался причиной одного из самых опасных заблуждений XX века — концепции тотальной войны. Не заметив второго шага (а может быть, сознательно его проигнорировав) Э. Людендорф построил непротиворечивую, но самоубийственную «теорию абсолютной войны».

По другую сторону Рейна французская философская школа пропагандировала классический позитивизм, что привело к странной метаморфозе: из конструкта «оборона сильнее наступления, но позитивных целей можно добиться лишь наступлением» была изъята первая составляющая и оставлена вторая. В результате французские Уставы пропагандировали «наступление до предела».

Западные военные историки и военные теоретики (как и современные российские) отрицали и отрицают наличие у своих построений философской составляющей. Этим они противопоставляют себя «марксистским военным теоретикам», которые однозначно декларировали использование вполне определенного метода познания мира. Однако, обвиняя своих советских коллег в «ангажированности», западные специалисты не могут уйти от гносеологических и онтологических проблем военного искусства. Философия не названа, но она существует и, разумеется, оказывает воздействие на исследование и его результат. Так, в работах Б. Лиддел-Гарта однозначно прослеживается неопозитивистская концепция; современные военные историки предпочитают действовать в рамках новомодной «общей теории систем».

Здесь следует отметить, что, согласно теореме о гомоморфности философских учений, построенных на общей понятийной базе, расхождения в практических выводах не столько вытекают из реальных разногласий между «школами», сколько свидетельствуют о недостаточной теоретической проработке тех или иных проблем.

К примеру, ошибочная концепция примата наступления во французской военной теории начала XX века была порождена неправильным философским осмыслением понятия «позитивная цель». (Оно загрублялась до «успеха в сражении».) Напротив, прекрасный пример проработки дает первая глава трактата Клаузевица, выводы которой оказываются справедливыми в любой философской системе, даже в классической китайской философии V века до н. э., послужившей основой для военной теории Сунь Цзы.

Вспомним, что целью войны все военные теоретики Европы, начиная с Клаузевица, полагали решение политических задач (до Клаузевица этот тезис отстаивал Монтескье). Но тогда очевидно, что стратегия, как высшее подразделение военного искусства, должна изучать не столько перемещения войск (маневры и операции), сколько взаимосвязь военных действий и политических целей. Однако эта проблема вообще не рассматривалась военными деятелями конца XIX века!

Мольтке — старший утверждал, например, что «политика не должна вмешиваться в операции» и «полководец никогда не должен руководствоваться одними политическими соображениями, а на первый план должен ставить военный успех»[3]. Английское поенное искусство находилось в еще более плачевном состоянии: Крымская война продемонстрировала даже не стратегическую — оперативную безграмотность командования союзников.

Недооценка связки «политика» — «стратегия» привела великие державы к тому, что они вступили в Первую Мировую войну не только в неблагоприятной для себя политической редакции[4], но и с внутренне противоречивыми стратегическими задачами. Франция, декларирующая возвращение потерянных Эльзаса и Лотарингии, принимает, по существу, оборонительный план, внешне, однако, выглядящий очень агрессивно. Германия, имеющая претензии только к Англии (что с неизбежностью ведет к оборонительной войне с Россией, но не с Францией), начинает наступление на Западе. Англия, которая заинтересована во взаимном истощении Германии, Франции и России, посылает на континент экспедиционный корпус максимально возможного состава. При этом страна совершенно не готова жертвовать жизнями своих граждан во имя защиты интересов союзников. Лишь действия России можно в какой-то мере оправдать «стратегической» необходимостью.

Изучая предвоенные планы и публикации, невольно приходишь к мысли, что военные теоретики конца XIX — начала XX века не справились со своей основной задачей: удовлетворительной теорией стратегии не обладала ни одна из сторон. Несколько лучше дело обстояло с тактикой и искусством маневра.

В середине — конце XIX века усилиями Большого Генерального штаба была сформирована германская школа военного искусства. В завершенной форме учение немцев было сформулировано Мольтке — старшим в трактате «О войне».

Содержание труда Мольтке очень показательно: в книге 13 глав, из которых стратегии посвящены две первые — «Война и мир» и «Война и политика». Три главы отданы оперативному искусству: «Организация славных квартир», «План операции» и «Операционная база» Две — проблемам тактики («Фланговые позиции» и «Крепости»). Остальные шесть рассматривают организационные вопросы[5].

С этого момента основной чертой немецкой школы стало повышенное внимание к организационным деталям. Особенно важное место занимают железные дороги, которые в трактовке Мольтке превращаются из организационного фактора в оперативный (пример из военной практики самого Мольтке: сосредоточение армии к Седану). Немцы первыми перебросили войсковое соединение по железной дороге непосредственно во время сражения. Это была 14–я дивизия, которую перевезли из Мезьера в Митри 5–7 января 1871 года.

Сознательное усиление организационной, то есть прогнозируемой, составляющей войны вызвало к жизни нетривиальный эффект двойственности командования. В то время как должность начальника штаба в остальных армиях оставалась второстепенной, в прусской армии (а затем и в немецкой) управленческие структуры сосредоточились у начальника штаба. При этом формально, по уставу, он оставался подчинен командиру, однако разделение функций между ними не регламентировалось. Получившееся противоречие оказалось источником развития и породило специфический «германский стиль» руководства войсками.

С другой стороны, это же противоречие привело к уменьшению роли верховных управленческих инстанций. Мольтке считал, что ответственному командиру на поле боя «должна быть дана полная свобода действовать по собственному его усмотрению». Тем самым «ось» подчинения в немецкой армии становилась существенно менее жесткой, чем, скажем, в русской или французской.

Германская схема показала себя значительно более совершенным механизмом управления, чем традиционное «дерево начальников». Особенно эффективно она работала вне взаимодействия с противником. Само по себе это уже порождало у немецкого генералитета иллюзию контролируемости войны, с одной стороны, и стремление к непрямым действиям — с другой.

Еще одной важной особенностью «немецкого стиля» стало введение понятия «операция» как самостоятельной единицы планирования. Такое планирование, конечно, на порядок сложнее обычной квартирмейстерской работы, но и результат значительно больше. В рамках учения Клаузевица целью операции должен стать бой с противником. Смыслом операции является подготовка благоприятных условий для этого боя. К примеру, в операции на окружение противник вынуждается принять бой с перевернутым фронтом, что в несколько раз снижает его потенциал. Результат же боя предсказан быть не может (даже в самом благоприятном случае), Клаузевиц сформулировал запрет на планирование исхода битвы, аргументировав его тем, что бой является высшим напряжением сил двух сторон. Следовательно, бой является бифуркацией. Запрет Клаузевица выродился в позднейшей германской военной науке в правило Мольтке: «План операции поэтому не может с некоторой уверенностью простираться дальше первого столкновения с главной массой неприятеля».

Вся стратегия Мольтке сводилась к планированию первой операции, после завершения которой противник должен быть разбит. Это требование — разгром противника в первой операции — стало базисом для всей последующей немецкой военной теории. На этой основе строился и план Шлиффена, и теория блицкрига.

Нужно подчеркнуть, что по сравнению с теорией Клаузевица немецкая школа стратегии является шагом назад. Причиной этого стали два фактора — отсутствие понимания философии военного искусства (в результате чего учение Клаузевица свелось к догмату о приоритете боя) и чрезмерное увлечение организационными деталями. При этом структура управления немецкой армии тяготела к потере как «горизонтальных», так и «вертикальных» управленческих связей. Еще Мольтке старший декларировал принцип независимости командования от вышестоящих структур. В дальнейшем немецкие командиры на всех уровнях стремились полностью избавиться от контроля со стороны верховного командования[6].

Книга М. Галктионова подробно рассказывает о том, как достижения и просчеты «немецкой военной школы» проявились в решающем сражении Первой Мировой войны. В известном смысле советский военный теоретик проанализировал не только темповую структуру операций, но и особенности функционирования управленческих механизмов сторон.

После Великой войны «немецкая школа» оказалась в тяжелом положении. В 20–30–х годах ее разработки использовались не столько в Германии, лишенной флота, армии и даже Генерального штаба, сколько в Советской России. Именно там были теоретически осмыслены результаты Первой Мировой.

Особенно далеко советские теоретики продвинулись в понимании оперативной природы войны. Ими предложена концепция борьбы за темп как содержания операции. На базе данной концепции была в дальнейшем построена «теория глубокой операции». Эта теория де-факто стала базовой военной концепцией СССР, что однозначно определило стратегию государства — обеспечение внезапности и стремление к двустороннему обходу — охвату противника подвижными группировками.

К сожалению, советские теоретики упустили из виду организационные моменты, столь четко разработанные у немцев. Не учли они и такое важное явление, как способность операции «отбрасывать тень». А вот немецкие генералы смогли интуитивно понять этот механизм, и в результате новая базовая концепция Германии — «блицкриг» — оказалась существенно более действенной, нежели близкая к ней «теория глубокой операции». «Тень» позволяла создавать информационное оперативное усиление, что делало операции намного более динамичными. Дополненный пропагандой и другими информационными приемами «блицкриг» смог привести Германию на грань победы.

Но другая грань победы — поражение. И на этот раз победители позаботились о том, чтобы Германия никогда не восстановила свой потенциал военной мысли. Немецкая школа окончательно перестала существовать. Лишь послевоенная советская военная наука сохранила до наших дней некоторые ее черты.

Появление ядерного оружия привело к существенному изменению всех военных доктрин. Это выразилось прежде всего в однозначном принятии всеми сторонами тезиса о бесперспективности ядерного конфликта. Произошло это не сразу — лишь после того как СССР накопил достаточный стратегический потенциал. Впрочем, задача создания паритета была решена сравнительно быстро, а в узком временном промежутке с 1948 по 1952 год война, по мнению большинства аналитиков, была маловероятной.

Понимание бесперспективности глобальной войны, однако, не сразу было перенесено на локальный конфликт. Вплоть до конца 60–х в США существовало мнение о допустимости использования ядерного оружия в таких конфликтах. Само по себе это ставило вопрос об этичности применения того или иного оружия.

Вопросы этики войны поднимались уже в древности. Сознательно применял этические ограничения Юлий Цезарь, который на практике показал действенность милосердия как метода ведения войны. Во времена феодализма этика войны навязывалась сторонам самой структурой феодальных отношений. А вот в войнах нового и новейшего времени этические императивы исчезают из военного искусства. Неизвестно, вызвано это тем, что Клаузевиц не успел написать в своем трактате главу о них, или просто переход к массовым армиям (а значит, понижение культурного уровня лиц, ответственных за принятие решений) привел к отказу от «лишних» ограничений.

Одним из немногих положительных результатов Первой Мировой войны стал запрет химического оружия как средства негуманного. Постепенное осознание необходимости соблюдать этические нормы привело затем к заключениям конвенций по военнопленным, к запрещению ОМП и так далее. С другой стороны, в мире, где ядерное оружие стало сингулярным фактором, отказ от него был немыслим. Это породило одно из самых сложных противоречий в мировой политике. Эрзац в виде договоров по сокращению ядерных вооружений проблему не решал. Следовательно, мир был обречен на появление стратегии ядерной войны.

Базой для такой стратегии стала новая системная теория, суть которой заключалась в декларировании целостности изучаемого объекта и исследовании его как некоторой структуры. При таком подходе страна и ее ядерный потенциал являются элементами сложной системы. Достаточно быстро было доказано, что разрушительная мощь ядерного оружия достаточна, чтобы гарантировано уничтожить цивилизацию (для этого нет необходимости даже совершать запуски ракет — достаточно взорвать накопленные расщепляющиеся материалы на своей территории). Стратегически это приводило к бесперспективности использования ОМП в наступательных целях. Ядерное оружие однозначно рассматривалось исключительно как «оружие сдерживания» и в СССР, и в США.

Собственно говоря, вся стратегия теперь сводилась к одному вопросу — может ли страна первой применить свой ядерный арсенал? Вопрос очень важный, в зависимости от ответа на него должна строиться система противоракетной обороны и создаваться механизм принятия решения на войну.

Как и следовало ожидать, США и СССР решили этот вопрос по-разному: согласуясь со своей философией войны. При этом СССР занял этически более обоснованную позицию, декларировав применение ядерного оружие только в ответ на такое действие со стороны США. США же объявили о концепции «превентивного удара».

Такая ситуация породила стратегическую схему, прославленную в военно-политических детективах Т.Клэнси: США могут первыми применить ядерное оружие в случае, если локальная война прямо и непосредственно угрожает их национальной безопасности.

Впрочем, в любом случае стратегия ядерной войны сводилась к стратегии локальных конфликтов и к политическому маневрированию. Это привело к необходимости разработки теории ограниченной войны. И здесь на высоте оказались стратеги англосаксонской школы.

Б.Лиддел Гарт ввел понятие англосаксонского союза, имея в виду, прежде всего, Британию и США. Мы воспользуемся этим понятием для описания несколько необычной стратегической школы, которая принята сейчас почти всеми странами мира.

В середине XIX века и Англия, и США были недосягаемы для сухопутных армий. Это само по себе приводило к усилению роли флота в жизни страны. Результатом стало рождение теории «Морской мощи». Эта концепция являлась полной противоположностью построениям Клаузевица, так как она декларировала возможность выиграть войну без боя армий — при помощи использования формальных приемов превосходства над противником в маневре, экономике и ресурсах.

Не следует, однако, полагать, что теория Клаузевица опровергается «Морской мощью». Просто решающий бой переносится с суши на поверхность океана: базовым условием для использования морской мощи является захват господства на море и его удержание.

Мэхем, предложивший эту теорию, отметил, что кроме генерального сражения линейных сил флотов существует лишь один путь поставить господство противника на море под сомнение — действия против неприятельской торговли. Дело в том, что самым важным элементом владения морем является возможность беспрепятственно пользоваться морскими коммуникациями, что, собственно, и приводит к выигрышу в экономике и ресурсах. А значит, базой владения морем является торговый флот, который, с другой стороны, является и лучшей мишенью противника.

Мэхем на основании опыта Гражданской войны в США отмечал, что действия рейдеров приносят не столько материальный, сколько моральный ущерб. Владельцы кораблей вынуждены считаться с риском потери дорогостоящего оборудования и груза, что приводит к существенному снижению транспортных перевозок. Потому флот обязан бороться с рейдерами, даже если ущерб от них минимален.

В рамках базовой теории Клаузевица частные столкновения с неизбежностью ведут к генеральному сражению. И Мэхем солидарен с этим мнением, обосновывая его тем, что напряжение сил сторон приведет к тому, что они будут вынуждены использовать для борьбы за коммуникации свои главные силы. Это приведет к линейному бою, генеральному сражению на море. Отсюда вывод: исход крейсерских операций определяется соотношением линейных сил[7].

Школа фон Тирпица попыталась опровергнуть этот тезис концепцией неограниченной подводной войны. Как оказалось, ни в Первой, ни во Второй Мировой войнах немецкие подводники не смогли подорвать транспортную мощь противника. С другой стороны, немногочисленные попытки немцев использовать надводные рейдеры приводили только к линейным боям. Поскольку немецкий флот не смог добиться в них победы, Германия потерпела поражение на море, а затем и на суше.

«Морская школа» нашла свое отражение затем и в сухопутной войне. Б.Лиддел Гарт предложил концепцию «непрямого действия», которая основывалась на том соображении, что в условиях противодействия противника наиболее простой и прямой путь к достижению цели никогда не бывает самым эффективным, так как противник обязательно примет меры к блокированию этого пути. Следовательно, кратчайшим путем к цели должно стать «непрямое действие», неожиданное и непредсказуемое.

В такой подход естественно вписывались и морская мощь, и воздушная мощь — как простейшие реализации непрямого действия. В известном смысле отражением модели Б.Лиддел Гарта являются немецкий «блицкриг» и русская «глубокая операция». Однако философская основа учения Лиддел Гарта позволяет применить непрямые действия к любой конфликтной ситуации, то есть, он предоставляет ответственному командиру гораздо больше возможностей, нежели тот же «блицкриг».

Наконец, концепция непрямого действия почти безупречна с этической точки зрения.

Американцы ввели свою поправку к английской схеме. Они предложили перейти на еще более высокий уровень, поставив на место морской и воздушной мощи экономическое превосходство. На этом уровне США после Второй Мировой войны были настолько сильны, что армия и флот потеряли свое значение.

На этом мы закончим обзор стратегических школ XX столетия. Стоит подчеркнуть, что ясного представления о месте стратегии в военной науке все еще нет. Первостепенная роль философии войны недооценивается всеми военными теоретиками. Военная теория до сих пор не создала удовлетворительной концепции стратегии. Учение Б.Лиддел Гарта, хотя и является наиболее удачным, по сути неконструктивно — оно запрещает прямые действия, не объясняя, как построить непрямое действие. Конструктивные теории типа «Блицкрига», «Глубокой операции», «Морской мощи», «Воздушной мощи» и т. д. работают лишь в специфических условиях.

По-прежнему нет понимания того, что существует стратегия этики. Простейший пример применения этики в войне — это терроризм. В настоящее время не существует удовлетворительных приемов борьбы с этим явлением. Между прочим, в XIX веке государственный терроризм был невозможен — поскольку его база в виде стран третьего мира нейтрализовалась «бременем белых» и другими элементами колониализма..

Создание работоспособной теории стратегии является важнейшей задачей военной науки. Правда, эта задача чем-то напоминает попытку построить «единую теорию всего сущего», поскольку поднимаемые вопросы столь всеобъемлющи, что выводят построение из области науки в сферу философии.

Р. Исмаилов