Парии в японском обществе

Предпосылки дальнейшей эволюции японского общества

Общественное развитие — это живой процесс; в обществе всегда или что-то отмирает, или укрепляется, или только зарождается. Однако интенсивность этого развития в разные периоды далеко не одинакова. Так, 20—25-летний период после переворота Мэй-дзи оказался исключительно важным в истории Японии не только тем, что за это время общество перешло на буржуазные рельсы, но и возникновением многих таких явлений и процессов, которые

в значительной степени предопределили будущее развитие страны.

В период Мэйдзи был преодолен, наконец, застой эпохи Токугава. Успехи, достигнутые в экономической, культурной и политической сферах, укрепили позиции и авторитет нового буржуазного режима и позволили ему поставить новые задачи, разрешение которых сулило ему огромные выгоды.

Так, в области экономики только за 10 лет, с 1868 до 1878 г., размеры посевных площадей выросли с 3 до 3,8 млн. те [34, с. 239]. К 1890 г. была создана сеть железных дорог общей протяженностью 2200 км [34, с. 258]. В начале 90-х годов ежегодно выплавлялось уже более 100 тыс. т стали, главным образом на о-ве Кюсю, и добывалось около 3 млн. т угля [30, с. 3]. Были построены оборудованные современными станками и машинами предприятия различных отраслей промышленности, в первую очередь военной, на многих из которых работало по нескольку тысяч • человек [39, с. 3]. Экономическое развитие страны быстро сказалось и на численности населения. За 20 лет, с 1870 до 1890 г., оно выросло с 34,5 до 42 млн. [32, с. 56].

Все это позволило японским предпринимателям значительно усилить экономическую экспансию, увеличить экспорт хлопчато^ бумажных и шелковых тканей, а также ряда других товаров. К началу 90-х годов, когда в Японии начали создаваться монопольные объединения, правящие круги проявили интерес и к политической экспансии на международной арене.

Таким образом, уже в первое двадцатилетие эпохи Мэйдзи страна, которая в течение более двух столетий была почти полностью изолирована от жизни всего остального мира, стала быстро превращаться во все более динамичную и агрессивную силу, угрожавшую своим соседям. Главным в ее внешней политике стало стремление к безграничной экспансии на основе принципа «Богатая страна, сильная армия».

Встав на путь капиталистического развития, Япония весьма быстро усвоила те принципы взаимоотношений с другими странами, которые были характерны для ведущих империалистических держав. Она включилась в сложную политическую игру западных держав, стремясь встать в один ряд с ними в борьбе за раздел мира. Именно с этого времени началась история внешней экспансии милитаристской Японии. В 1872 г. Япония захватила о-ва Рюкю, в 1879 г. совершила вторжение на о-в Тайвань. А в 1876 г., сама еще опутанная сетыо неравноправных договоров, она навязала первый подобный договор Корее.

По мере экономического и политического усиления страны росли и аппетиты ее правящих кругов. К концу века буржуазная Япония поставила в качестве основной долгосрочной задачи своей внешней политики захват Кореи и Китая. Правители страны хорошо понимали, что решение этой задачи чрезвычайно трудно и неизбежно приведет к противоборству с другими империалистическими державами, в первую очередь с Россией. Поэтому власти стали уделять все более серьезное внимание всесторонней мнлн-

таризацни страны, что не могло не наложить свой отпечаток на весь общественный климат страны, на особенности ее социальной эволюции.

Наряду с мерами широкого военно-промышленного строительства и перевооружения армии по всей стране развернулась и соответствующая идеологическая обработка населения. Она осуществлялась через печать, в учебных заведениях и в армии и преследовала цель сплотить японцев, психологически подготовить их к участию в агрессивных войнах. В качестве основы такого сплочения использовался оголтелый шовинизм. Населению страны все более широко и настойчиво внушали идеи об «исключительности истинно японского духа», о якобы присущих только японцам широте души, выдающейся отваге, бескорыстии и благородстве, о необходимости гордиться славными боевыми традициями и о почетном долге жертвовать жизнью за императора [95, с. 130]. Однако враждебное отношение ко всему зарубежному, распространявшееся под «патриотическими» лозунгами борьбы с преклонением перед иностранщиной, определялось не только стремлением подготовить страну к войне. Оно было необходимо властям также и для нейтрализации возможного влияния прогрессивных, в первую очередь социалистических, идей Запада [43, с. 87].

Особенно интенсивно идеологическая обработка велась в армии. Юношам, главным образом крестьянам, 'надолго оторванным ют проблем и трудностей своей социальной среды, кроме всего прочего, внушались идеи о святости императора и монархической системы, о вреде критиканства и либерализма.

Таким образом, пропаганда была ориентирована не только на внешний мир. Она преследовала также и цель убедить японский народ в естественности и незыблемости установившихся в стране порядков. За истинный патриотизм выдавались такие черты, как преклонение перед титулованной знатью, бездумная ненависть к любой оппозиции и безоговорочная поддержка всех мер властей.

Все это свидетельствует о том, что в деле формирования законопослушной, националистически ограниченной и агрессивно настроенной личности японский империализм не был лишь бездумным подражателем капиталистического Запада. Во многом он оказался в малопочетной в данном случае роли зачинателя, пионера.

Таким образом, быстрое экономическое развитие Японии, формирование в ней монополистического капитала, укрепление материальных и идейных основ милитаризма предопределило и многие особенности будущего развития страны.

Однако в общественной жизни, в сфере социальных отношений происходили и процессы совершенно другого характера, которые, пожалуй, в определенных условиях не в меньшей степени могли сказаться на судьбах страны. Более отчетливо обозначились социальные контуры японской деревни, возросла роль рабочего класса в различных сферах жизни страны. Закладывались основы

развития нового, более радикального народного демократического движения.

Аграрная реформа ликвидировала господство крупных феодалов, место которых в качестве налогополучателя заняло само государство. Это способствовало процессу определенной общенациональной унификации положения крестьян по формам зависимости—теперь в основном от государства и от помещиков. В связи с этим существенно менялись цели и характер крестьянского движения. Если в первый период Дзию минкэн ундо в Движении участвовала вся японская деревня, не довольная государственной политикой поощрения за ее счет торговых и финансовых домов [32, с. 115], то в 80-х годах оно стало по преимуществу движением более обездоленных групп крестьян — полу арендаторов* арендаторов и батраков, т. е. из сословного оно вее более превращалось в классовое. Причем социальная разграничительная линия прошла внутри самой деревни: нищавшее крестьянство повело борьбу против усилившихся землевладельцев-помещиков.

Перемены в характере Движения определялись главным образом тем, что многие деревенские труженики лишались своих прав на землю и вынужденно вступали в весьма унизительные отношения зависимости от землевладельцев-помещиков. К концу XIX в. уже подавляющая часть земледельцев оказалась связанной с арендой земли. Так, в 1887 г. только треть жителей деревни не прибегала к ней и оставалась собственниками земли (в эту категорию включались и помещики). А около двух третей (66,6%) всех земледельцев арендовали землю, хотя и* в разной степени (около 40% крестьян были полуарендаторами). Впоследствии доля последних неуклонно увеличивалась. О темпах обезземеливания земледельцев говорит хотя бы тот факт, что только за 1883— 1890 гг. около 300 тыс. (крестьян лишилось своих наделов [7, т. II, с. 50].

Процесс социального расслоения деревни нарастал. Обнищание и разорение средних и бедных групп крестьян происходило на фоне дальнейшего обогащения состоятельных землевладельцев, причем арендаторы в своих взаимоотношениях с помещиками были поставлены в положение жалких просителей, лишенных даже минимальных прав. Они полностью зависели от произвола помещиков. Об этом, в частности, свидетельствует такой, почти обязательный, пункт договора об аренде: «Не протестовать, если землевладелец отберет арендуемую землю и будет сам ее обрабатывать или же передаст ее другому арендатору» [7, т. II, с. 56—57].

Наконец, социальные перемены в деревне в то время выразились еще и в росте числа полностью не устроенных людей, тех, кто вообще не имел своей земли и не мог добиться ее аренды. В первую очередь это стало судьбой вторых и третьих сыновей и незамужних дочерей крестьян, которые практически оказались лишними в деревне. В лучшем случае они батрачили в чужих хозяйствах, а чаще всего — отрывались от семьи и деревни и отправлялись в поисках средств существования в город.

Таким образом, в деревне складывалась во многом новая социальная ситуация. Она вела к изменению и характера ее борьбы. Основным объектом конфликтов чаще всего оказывались условия аренды и права на владение землей, т. е. крестьянское движение становилось преимущественно антипомещичьим.

Условия жизни и социальная специфика бедных слоев городского населения также претерпевали изменения. В начале эпохи Мэйдзи правящие круги еще не усматривали ничего угрожающего для себя в процессе социальных перемен в городе. Они полагали, что Япония в своем экономическом развитии избежит характерных якобы только для стран Запада проблем, связанных с ростом и организацией рабочего класса, и пойдет каким-то особым, японским путем. Пока рабочий класс страны был слаб и неорганизован, это казалось возможным.

Однако рабочий класс Японии рос довольно быстро и уже в конце 80-х— в 90-х годах проявил себя как самостоятельная социальная и политическая сила, воочию показав правителям, что развитие капитализма в Японии и в этом отношении происходит в полном соответствии с его общими закономерностями.

Если * в середине 80-х годов в Японии насчитывалось около 113 тыс. рабочих, то в середине 90-х годов их было уже более 380 тыс., а к началу XX в —около 500 тыс. [19, с. 123; 32, с. 114; 78, с. 88]. Эти цифры говорят об изменении всей социальной ситуации в Японии.

В общественной жизни страны возникли такие новые явления, как стачки, выступления рабочих с требованиями повышения заработной платы и сокращения рабочего дня, каких-то гарантий их прав. В конце 80-х годов появились первые профессиональные союзы. Усиление рабочего класса создало основу и для распространения в стране новой идеологии. Так, уже в 1882 г. в Японии была переведена первая книга социалистического содержания, «Прогресс и бедность», изданная в США. А в 1890 г. появился первый перевод на японский язык Коммунистического манифеста К. Маркса и Ф. Энгельса [30, с. 16].

Таким образом, к концу XIX в. в Японии сложилась общественная среда (рабочий класс, демократически настроенная интеллигенция), которая по своему положению и интересам была готова воспринять социалистическую идеологию. Практически Япония в социальном, политическом и идейном отношениях эволюционировала значительно дальше тех пределов, которые правящие круги считали допустимыми.

Власти с нарастающей тревогой следили за этими тенденциями общественного развития. Уже в конце XIX в. они стали прибегать к весьма распространенной во всех развитых капиталистических странах политике раскола противостоящих им социальных сил. Используя свой опыт по расколу крестьянства и привлечению на свою сторону зажиточных крестьян-собственников, ту же политику они стали проводить и в отношении растущего рабочего класса Японии. Как и в других капиталистических государствах, в связи с ростом потребностей промышленности страны в высококвалифицированных специалистах в Японии появилась (вначале очень небольшая) группа сравнительно хорошо оплачиваемой так называемой рабочей аристократии, которую режим и рассматривал как свою опору в рабочей среде. Но основную часть пролетариата по-прежнему составляли рабочие, получавшие нищенскую заработную плату и находившиеся в полной зависимости от произвола своих хозяев. А кроме этих двух групп рабочего класса в Японии росла и резервная армия труда, самая обездоленная часть рабочего класса — безработные.

Таким образом, за короткий отрезок времени Япония превратилась из изолированной от внешнего мира отсталой феодальной страны в развивающееся капиталистическое государство. Наряду с развитой капиталистической экономикой в жизни японского общества появились и многие другие атрибуты и черты буржуазной системы: всеобщая воинская повинность, буржуазное законодательство, политические партии и парламентаризм. Капитализм укрепился в промышленной, торговой, финансовой и идеологической сферах, стал господствующим в политике и в социальных отношениях, наложил свой отпечаток на психологию всех слоев; общества, Япония вошла в число империалистических держав, претендовавших на роль вершителей судеб всех других стран и народов земного шара.

Но вместе с тем в новом японском обществе сохранились и тщательно оберегались многие пережитки феодализма: монархическая система правления и идеология, господство помещичьего землевладения и влияние помещиков на политику, авторитет и огромная роль титулованной знати и клановых объединений, раболепие перед бюрократией, патернализм во взаимоотношениях между эксплуататорами и эксплуатируемыми и т. д.

В то же время в стране зародились и зерна будущего прогрессивного развития.

Таким образом, Япония вступала в XX в. в условиях противоборства различных общественных тенденций. Однако правящие круги рассчитывали, что достигнутая в начале 90-х годов XIX в. относительная политическая и социальная стабилизация в стране позволит им всесторонне укрепить помещичье-буржуазное милитаристское государство и резко активизироваться на международной арене.

Глава шестая

ПАРИИ В ПЕРИОД СТАНОВЛЕНИЯ БУРЖУАЗНОГО ОБЩЕСТВА (70—80-е ГОДЫ XIX в.)

Ветер преобразований Мэйдзи пронесся и над бураку, изменяя веками устоявшийся уклад их жизни. В новых условиях парии, как и представители других слоев населения, стали втягиваться в капиталистическую экономику, приобщаться к буржуазному строю жизни. У них появилась надежда на то, что с отменой'сословной системы и укреплением буржуазной структуры явление сословной дискриминации вскоре исчезнет и они станут полноправными, «обычными» японцами.

Однако надеждам париев не суждено было сбыться. Сегрегация сэммин в эпоху Мэйдзи не только сохранилась, но даже приобрела новые черты, которые сделали эту проблему еще более острой. Правда, указ 1871 г. провозглашал формально освобождение и равноправие париев н якобы «решал все проблемы дискриминации. Однако практически положение париев не улучшилось. Все перемены, осуществленные сверху, были направлены, по существу, лишь на то, чтобы сделать сегрегируемое меньшинство более удобным и выгодным объектом угнетения.

Сохранение явления сегрегации нельзя объяснить лишь злой волей господствующих кругов, хотя в данном случае и она, бесспорно, имела место. Более важное значение имело здесь наличие в обществе неизбежного при капитализме социального неравенства и неравноправия, логическим завершением которого и была сегрегация париев. Становилось очевидным, что это явление осталось в обществе не как досадный и малообъяснимый пережиток прошлого, а как естественный и неотъемлемый элемент новой буржуазной системы в Японии.

Фактическому усилению дискриминации париев после переворота Мэйдзи в значительной мере способствовало и сохранение старых традиций и предрассудков — важных регуляторов социальных взаимоотношений и в новом обществе.

Рассмотрение положения париев после переворота Мэйдзи, важное и само по себе, имеет большое значение и для лучшего понимания особенностей такого сложного исторического феномена, как становление буржуазной Японии в конце XIX в.

Правители Мэйдзи и проблема дискриминации

■Отшумели политические и военные грозы 1867—1868 гг. К власти пришли новые правители. Однако вначале в положении групп париев, как н других слоев населения, не было никаких перемен. В 1869 г. были распущены отряды кихэйтай, в которых служили и парии, и жизнь в бураку опять покатилась по старой привычной колее. Создавалось впечатление, что новые правители полностью забыли о своих авансах, выданных буракумин еще до переворота Мэйдзи.

В некоторых феодальных владениях местные власти, как и прежде, продолжали издавать унизительные для сэммин указы и распоряжения. Так, например, в 1870 г. во владениях Вакаяма был обнародован указ, в котором, в частности, предписывалось следующее: «Когда сэммин идут по общей дороге, они должны придерживаться ее кромки. В населенных пунктах им нельзя выходить из-под навесов домов на середину улицы. Им запрещается питаться в городах. Соломенные шляпы они имеют право носить только в дождливую погоду» [71, с. 190]. Даже во владении Тоса, одном из главных оплотов нового режима, париев опять обязали носить особую прическу, запретили ночью появляться на улице и лишили права открывать окна, выходящие на улицу. Им вновь указали на недопустимость при встрече с «обычными» японцами смотреть им в лицо, поскольку это считалось «вызывающей наглостью» [55, с. 315].

Ограничения париев в разных районах страны несколько отличались друг от друга, но все они вполне вписывались в рамки одного явления: дискриминации отверженных, которую власти

всячески усиливали. Общая цель всех новых указов заключалась в том, чтобы предупредить жителей бураку о невозможности для них каких-либо перемен к лучшему, о необходимости твердо помигать свое место в обществе и не сметь претендовать на большее.

Ничего не изменилось для них и после провозглашения властями всеобщей свободы в выборе занятий. Их продолжали ограничивать в профессиональной сфере и по-прежнему привлекали к выполнению старых унизительных обязанностей стражников, тюремщиков и т. д. Известны даже случаи мобилизации буракумин для участия в подавлении народных выступлений, как это было, например, в 1870 г. в Хамада [71, с. 190]. Когда в 1870 г. все управляемые сословия были преобразованы в новое, формально равное социальное объединение «простой народ», все члены которого получили, в частности, право на фамилии, дискриминируемое меньшинство не было включено в его состав и по-прежнему было лишено права на фамилии [71, с. 191].

Однако в обстановке нарастания социальных перемен общины париев не могли остаться совершенно нетронутой цитаделью прошлого. Рано или поздно власти неизбежно должны были заняться какими-то преобразованиями и в этой сфере. Но характерно, что проблема дискриминации всплыла на поверхность политической

жизни Японии как-то случайно, даже независимо от воли властей.

Все началось с того, что в марте 1869 г. члены когисё — нового совещательного органа представителей всех княжеств — приступили к обсуждению очередного, казалось бы, чисто технического вопроса об унификации единицы длины ри¹. И вдруг разгорелась весьма оживленная дискуссия вокруг проблемы, обычно старательно «забываемой» и избегаемой правящими кругами страны, а именно проблемы положения париев.

Почему лее это произошло? Что могло быть общего между положением сэммин и унификацией единицы измерения длины? Как выяснилось в процессе обсуждения, между этими двумя вопросами имелось много общего.

Собственно, проблема париев, какое-то рассмотрение которой было абсолютно неизбежным, могла стать тогда предметом обсуждения и в любой другой связи, например при решении вопросов административного управления, свободы выбора занятий, владения землей и т. д. Ведь положение буракумин во многом противоречило не только нормам буржуазного права, но даже элементарной логике. Однако практически получилось так, что импульсом к какой-то реорганизации в этой сфере послужила именно проблема унификации единицы длины.

Причина этого заключалась в том, что одной из форм пренебрежения к жителям бураку в период Токугава было, как уже упоминалось, исключение из географических карт и путеводителей названий и всех параметров (длины, площади и т. д.) этих поселений. Тем самым существенно искажалась общая топографическая картина страны, что в условиях происходивших буржуазных преобразований стало совершенно нетерпимым². Таким образом, занимаясь унификацией единицы длины, оказалось невозможным не коснуться и проблемы дискриминации. А обсуждая эту проблему, нельзя было ограничиться только ее географическим аспектом. Поэтому вполне естественно, что дискуссия сразу распространилась на все стороны данного явления.

В ходе обсуждения были высказаны разные соображения и выдвинуты различные проекты решения проблемы дискриминации. Но во всех этих проектах выражалась только точка зрения правящих кругов. Правда, случалось, парии в это время и сами обращались к властям со своими петициями. Но они тогда еще не имели какой-то своей политической организации и, следовательно, четкого и единого представления о возможных путях подлинного освобождения. Не было и демократических организаций других слоев населения (крестьян и горожан), которые могли бы оказать воздействие на характер принимаемых властями решений. А рабочий класс, как самостоятельная социальная и политическая сила, вообще только зарождался. Поэтому и не удивительно, что официальные дискуссии и проекты по проблеме сегрегации были весьма ограниченны и поверхностны.

Большинство обсуждавшихся проектов уже исходило из «великодушного» признания жителей бураку такими же Людьми, как

я остальные японцы, независимо от их исторического происхождения [77, с. 155]. Однако отсюда вовсе не делался, казалось бы, логичный вывод о закономерности их социального равноправия. Практически все предложения в основном преследовали цель удовлетворения нужд государства, а не самих париев. Некоторые лз них, например, опять имели в виду переселение групп париев на о-в Хоккайдо с тем, чтобы осуществить его колонизацию и обес-лечить таким путем оборону страны от предполагаемого вторжения России или США с Севера. А какое-то решение проблемы дискриминации рассматривалось лишь как одно из условий осуществления этой задачи [77, № 2, с. 151].

Как уже отмечалось, такого рода предложения делались некоторыми общественными деятелями еще до переворота Мэйдзи.' Ловоды сторонников такого метода разрешения проблемы сегрегации сводились в основном к следующему: «Существование системы эта-хинин противоречит принципам милосердия. И если мы все ■оставим неизменным, то из их среды выдвинутся свои руководители. И когда они обратятся с призывом восстать, поднимутся эта всей страны и отомстят буси. Поэтому, если мы их используем в качестве крестьян-солдат на острове Хоккайдо с целью воспрепятствовать иностранному вторжению, это окажется полезным не только для них самих, но и для всей страны в целом» i[74, с. 106].

Таким образом, в правящих кругах все более отчетливо понимали, насколько взрывоопасной становилась ситуация в бураку. После переворота осознание этой реальной опасности неизмеримо выросло, в связи с чем возникли некоторые новые представления о возможных способах решения проблемы.

Об уровне и характере происходивших дебатов можно судить, например, по документу, представленному на обсуждение когисё видным государственным деятелем эпохи Мэйдзи Като Хироюки и названному им «Принципы Высочайшей отмены (сословия.—

3. X.) эта-хинин». Автор, правда, не привел в нем достаточно конкретных соображений о путях решения проблемы. Но он более подробно обосновал необходимость действовать. Он утверждал, что дискриминация париев противоречит всем естественным законам. Кроме того, ее сохранение, по его мнению, может подорвать престиж Японии на международной арене. Поэтому Като Хироюки считал необходимым «в полном соответствии с проводимыми Высочайшими реформами отменить категорию эта-хинин, а ее представителей включить в состав хэймин» (см. Приложение 24).

Более конкретные предложения внес Хоаси Комэкити, член княжеского совета из пров. Бунго. Он фактически поддержал проект, предложенный еще его отцом Хоаси Банри (1778—1853) в период Токугава. Об этом проекте уже шла речь раньше. Он содержался в опубликованной в 1842 г. Хоаси Банри книге «То Сэи фу рои» («Восточный Сэн фу рон»)³ и сводился к переселению сэммин на о-в Хоккайдо для его освоения и создания защитного барьера от угрозы нападения с Севера. Хоаси Комэкити пи-

сал: «Все люди от рождения равны. Поэтому и эта, которых столь долго все считали оскверненными, после ритуала в храме Дай-дзингу в пров. Исэ вполне могут стать рёмин. И тогда их можно будет послать в районы Эдзо⁴. В результате этого через 30 лет там будет достигнут значительный прогресс. А кроме того, таким образом будет устранена угроза вторжения в Японию с Севера» [71, с. 186].

Следовательно, когисё опять была предложена старая идея изъятия проблемы париев из японского общества и перенесения ее вместе с жителями бураку на Север, где она постепенно потеряла бы свою остроту и актуальность. «Обычные» японцы, по мысли авторов этих проектов, с течением времени забыли бы о своих предрассудках и стали бы относиться к бывшим париям как к равным.

Однако в процессе конкретных обсуждений это предложение вызвало возражения тех, кто считал, что переселение париев на Север и их трудоустройство там окажется предприятием слишком дорогим для государственной казны. Поэтому они сочли более целесообразным решать эту проблему на месте и лишь юридическими мерами без излишних затрат, как предложил, например, представитель княжества Мацумото Утияма Соносукэ (см. Приложение 26).

Несмотря на разногласия, одно выяснилось с достаточной очевидностью: большинство депутатов когисё склонялось к выводу о необходимости какого-то решения этой социальной проблемы. При голосовании 172 депутата из 201 поддержали мнение, что унификация единицы длины ри должна быть связана с решением проблемы сэммин [77, с. 155—156]. Самым убедительным в пользу такого решения, очевидно, оказался следующий довод, приведенный в статье политического деятеля из владения Kara Сэнсю Фудзиацу: «Если даже лишь какая-то часть эта сама придет к такому же выводу (о естественной необоснованности дискриминации.— 3. X.) и выступит против дискриминации, то ее неизбежно-поддержат эта всей страны... И тогда малыми военными силами с ними уже не справиться» (см. Приложение 25).

Однако обсуждение проблемы дискриминации в когисё ни к чему не привело. В июле 1869 г. политические права этого органа* были резко ограничены, в результате чего намечавшаяся было-тенденция как-то решить проблему дискриминации оказалась на время пресеченной. Вновь эта тема стала обсуждаться в правительственных кругах лишь в начале 1871 г., причем исключительную роль в этом сыграл выдающийся социальный реформатор Японии, тогда еще совсем молодой Оэ Таку (1847—1921).

Участник войны против сёгуната, он после переворота Мэйдзи был введен в правительственный аппарат и послан на стажировку в Европу. Там он открыл для себя новый мир идей буржуазных просветителей и демократов. Вернувшись на родину, он поселился в г. Кобэ, где впервые воочию столкнулся с проблемой сегрегации. Жалкая участь соотечественников-париев потряслаг

его, и он счел долгом своей совести сделать все возможное для облегчения их положения. Еще в 1870 г. он обращался к влиятельному в верхах советнику Окума Сигэнобу (1838—1922) с запросом по этой проблеме, а в январе и марте 1871 г. направил правительству два послания, в которых изложил свою точку зрения на возможные пути ее решения (см. Приложение 28).

Предложения Оэ Таку были гораздо более конкретными и радикальными, чем проекты его предшественников, и их осуществление, несомненно, могло принести определенные положительные результаты. Так, в своем январском послании он отмечал недостаточность одного лишь официального акта отмены дискриминации. Он настаивал на необходимости подкрепить его мерами материального обеспечения: предоставлением средств для поощрения деловой активности, для создания новых современных предприятий с привлечением зарубежных специалистов и т. д. По его мнению, в решении этой сложной социальной проблемы должна участвовать общественность всей страны.

Однако и Оэ Таку оказался не слишком последовательным поборником социальной справедливости. Он счел необходимым вначале перевести в состав хэймин и оказать материальную поддержку только наиболее состоятельным и предприимчивым жителям бураку. И лишь после этого, по его мнению, процесс освобождения можно было бы распространить на все остальные слои париев. Или, вернее, на их значительную часть. Ибо наиболее бедных и несостоятельных он, так же как и его предшественники» предлагал отправить на о-в Хоккайдо.

И все же, несмотря на известную непоследовательность, его идеи и деятельность в целом заслуживают положительной оценки. Его основная заслуга заключается в том, что он один из первых подчеркнул особую сложность и многоплановость явления сегрегации, необходимость всесторонних усилий, а также постепенности в ее ликвидации. Его идеи дали еще один импульс общественному самосознанию в этой сложнейшей социальной сфере. .

При поддержке некоторых высокопоставленных чиновников в июле 1871 г. Оэ Таку был введен в состав Промышленного отдела Народного ведомства, где ему предложили заняться подготовкой законопроекта об изменении статуса париев. Это назначение было вызвано рядом объективных обстоятельств. Прежде всего, власти стремились довести до какого-то реального результата усилия когисё по данному вопросу. Их побуждали к этому все более настойчивые просьбы париев, которые >на протяжении 1870—1871 гг. неоднократно обращались с соответствующими петициями к властям. В частности, с подобной петицией выступили жители бураку префектуры Хёго [7, т. И, с. 13]. Но, пожалуй, наиболее важное значение имело то, что сами власти уже не только убедились в политической необходимости изменения статуса париев, но и надеялись извлечь некоторые выгоды от подобного акта. Так, в пользу освобождения париев в июле 1871 г. неожиданно высказалось Финансовое ведомство, видя в нем воз-можностъ обложить дополнительно налогами около полумиллиона жителей страны и тем самым значительно пополнить государственную казну, что в условиях намечавшегося осуществления реформ было весьма кстати [7, т. II, с. 13].

Наконец, 28 августа 1871 г. Дадзёкан (так называлось тогда правительство Японии) опубликовало знаменитый декрет № 61, который явился итогом всех предпринимавшихся официальными властями усилий решить проблему париев (см. Приложение 29). Но этот итог оказался весьма скромным. Предложенное сверху решение сложнейшей социально-политической проблемы свелось лишь к официальному запрещению называть париев эта-хинин, т. е. формальной отмене сословной сегрегации, и распространению принципа свободы выбора занятий на жителей бураку. Никаких практических мер, которые могли бы содействовать решению проблемы, декрет не предусматривал.

Что же, по существу, представлял собой этот декрет и какую роль он сыграл в общественной жизни Японии?

Многие государственные деятели Японии того периода нередко •изъяснялись в духе таких всемирно известных политических документов, как Декларация независимости США или Декларация •прав человека и гражданина Французской буржуазной революции конца XVIII в. Это вполне соответствовало духу времени, переживаемого Японией. Однако новые японские лидеры всегда при этом оставались достаточно трезвыми прагматиками. Так, принимая декрет об освобождении сэммин (как его тогда называли), власти отнюдь не намеревались осуществить реальное уничтожение сегрегации париев. У них были другие, вполне конкретные цели: получить дополнительные средства для государственной казны, привлечь париев к службе в армии и использовать их как источник рабочей силы. Кроме того, правителям Мэйдзи в условиях развития международных контактов очень хотелось выглядеть в глазах Запада вполне респектабельными, современно мыслящими политическими деятелями, которых нельзя было бы упрекнуть в дикости и косности.

Таким образом, по существу, власти стремились только к тому, чтобы приспособить общины париев к нуждам укреплявшейся в стране буржуазной системы, к новым потребностям режима Мэйдзи. И в целом декрет № 61 вполне отвечал этим задачам.

Чтобы ни у кого не возникло каких-либо сомнений относительно истинных намерений авторов декрета, в рассылаемых местным властям приложениях и инструкциях к нему нередко давались вполне определенные и недвусмысленные пояснения. Так, в частности, отмечалось, что основная задача местных властей в связи с опубликованием декрета заключается лишь в срочном налого-• обложении париев (см. Приложение 30). Иногда даже откровенно указывалось, что декрет не предполагает обязательность дружеских и равных контактов хэймин с сэммин [7, т. II, с. 23].

По существу, такими пояснениями местным властям внушалась мысль, что они могут не слишком церемониться с сэммин.

Поэтому они ограничились в* основном осуществлением налогообложения жителей бураку и сочли себя вполне свободными or необходимости делать что-либо из того, что могло соответствовать букве нового закона: они не отменили ограничения и не осудили продолжавшуюся практику дискриминации. Часто париям даже просто не сообщали о декрете. Так, например, в префектуре Сига о нем не оповещали до начала 1872 г. Но жители местных бураку, прослышавшие все же о декрете, обратились с запросами о возможности его реализации в различные официальные инстанции, вплоть до губернатора. И летом 1872 г., почти через год после принятия декрета № 61, местные власти префектуры, наконец,, неохотно заявили, что впредь оскорбительные названия эта и хинин отменяются [71, с. 202].

Но это была еще не худшая форма реализации (правильнее было бы сказать — дискредитации) закона об освобождении. Во многих областях о нем сообщили только через несколько лет. А в одном из районов префектуры Нара в ответ на запрос жителей бураку местные власти сообщили, что по высшим государственным соображениям осуществление декрета о равенстве париев откладывается на 50 тыс. дней (т. е. приблизительно на 130лет)⁵. Слухи об этом ответе местных властей быстро распространились но всей стране, сея уныние и гнев в среде париев.

Таким образом, декрет № 61 как по своим целям, так и по методам своего осуществления, естественно, не мог решить проблему дискриминации в стране. Практически положение японских ^гариев в смысле их дискриминации почти не изменилось, а материальные условия их существования даже ухудшились (подробнее об этом см. в следующем разделе). Следовательно, проблема дискриминации только несколько изменила свое содержание, превратившись в проблему буржуазно-помещичьего общества. Ее суть теперь составили такие черты, как более низкая заработная плата, особенно жестокая эксплуатация арендаторов и т. п.

Однако все это не означало, что декрет № 61 совсем не оказал какого-либо положительного воздействия на положение париев. Принимая любой закон, власти обычно не могут точно предугадать все возможные его последствия. Ибо воплощенный в жизнь, он начинает в какой-то мере самостоятельное существование. Объективно декрет стимулировал возникновение некоторых новых правовых, идейных и психологических мо*ментов в явлении дискриминации, которые, несомненно, укрепили общественные позиции сэммин. Прежде всего, он содействовал распространению идей равенства и росту самосознания жителей бураку. Кроме того, он сделал официально оправданным создание париями своих союзов, издательств и т. д. Таким образом, декрет стал для буракумин определенной юридической основой, пусть даже и весьма ненадежной, их движения за подлинное равноправие.

Вполне естественно, что для властей эти положительные аспекты действия декрета были нежелательными и в значительной степени неожиданными.

Поэтому после его опубликования власти предприняли ряд мер, направленных, по существу, на поддержание сегрегации париев, что л\чше всего говорит об истинных намерениях властей в отношении дискриминируемого меньшинства. Так, в частности, формальная отмена сословной категории эта-хинин, как вскоре выяснилось, вовсе не предполагала включения париев в состав «простого народа», что можно было бы рассматривать как юридическое признание их равноправия. Уже в 80-х годах отъединенность сэммин от остального общества была закреплена новым изолирующим их названием: син хэймин (новый простой народ). Такое определение на первый взгляд звучало гораздо более прилично, чем прежние названия эта-хинин. Однако оно не могло никого обмануть: ни «обычных» японцев, ни самих париев. Все отлично понимали, что дополнением син (новый) власти вполне откровенно продемонстрировали свое желание продолжить политику сегрегации. И поэтому сам довольно нейтральный термин — син хэймин— по существу, сразу же наполнился таким же оскорбительным содержанием, что и прежние определения париев. Таким образом, вводя это новое название, власти в значительной степени сводили на нет декрет № 61.

Не удивительно, что жители бураку сразу начали повсеместно выступать против применения этого термина, наивно полагая, что его формальный запрет чем-то реально повысит их статус. Власти не слишком дорожили своим новым определением сэммин. Решив не накалять обстановку, они сравнительно легко уступили требованиям жителей бураку и вскоре ввели для них официальное название токусю буракумин (жители особых поселков), которое, по существу, играло ту же роль, что и все прежние термины, роль указателя рамок сегрегируемого меньшинства.

О стремлении сохранить дискриминацию париев свидетельствует и предписание властей при проведении подворовой перерегистрации с 1872 г. перед именами жителей бураку ставить особые пометки — бывший эта, син хэймин.

Тем же стремлением, очевидно, объяснялось также фактическое поощрение властями оскорбительных, издевательских описаний сэммин, появлявшихся в официальных и полуофициальных изданиях и после приказа об освобождении. Так, например, в одной весьма ответственной публикации имелись такие строки: «Все бедняки (сэммин.— 3. X.) в основном лентяи. Не будучи усердными в труде, они исключительно по своей вине впали в нищету. И при этом все же постоянно смеют жаловаться на какие-то тшблагоприятные внешние обстоятельства!» [71, с. 209]. Такие суждения логически освобождали власти от необходимости заниматься проблемами трущоб и ухудшения положения париев и в то же время стимулировали сохранение социальной разъединенности между людьми.

В другой официальной публикации, в справочнике «Руководство по национальным обычаям и нравам» («Дзэнкоку миндзи канрэй руйсю»), изданном министерством юстиции в 1880 г., было

дано такое определение париев: «Эта и хинин (здесь даже были сохранены старые, запрещенные властями названия париев.— 3. X.) —самые низкие среди людей. Они, по существу, почти звери» [86, с. 37—38]. Подобные суждения вполне обоснованно стали восприниматься теми, кто этого хотел, уже не просто как оправдание сохранения сегрегации, а как призыв к насилию и погромам. Практически такой же провокационный характер имели л нередко появлявшиеся в газетах тщательно подобранные материалы, в которых парии обычно изображались крайне низкими и порочными существами, наносящими материальный и моральный ущерб всему обществу.

Таким образом, са»ми власти и правящие круги буржуазной Японии способствовали сохранению в стране сегрегации париев, изоляции их от общества. Эти действия правителей Мэйдзи вызывались не только их несомненной предубежденностью, распространением среди них самых диких предрассудков, но и вполне конкретными социальными и политическими потребностями классового общества. О некоторых из них писал Лафкадио Хёрн, европеец, живший в Японии в конце XIX — начале XX в.: «Правительство оказалось достаточно хитрым и не преследовало хинин⁶. Ибо их цыганский образ жизни избавлял общество'от лишних забот. Не было необходимости содержать большое число правонарушителей или обеспечивать достойную жизнь людям, не способным заработать себе на пропитание: все они переводились в состав хинин. Там правонарушители, бродяги и нищие ставились под определенный контроль и практически исключались из сферы внимания властей» [96, с. 5—6]. Сохранение сегрегации париев и после переворота Мэйдзи, по существу, избавляло власти от необходимости уделять внимание и средства решению многих неприятных проблем. В поселения париев по-прежнему попадали правонарушители, калеки, беспомощные одинокие люди, бедняки —все те, кто по каким-то причинам стал нежелательным, обузой для «обычного» общества. Так, напршмер, в 1886 г. губернатор префектуры Токио приказал переселить в бураку всех бедняков округа, поскольку их дома и они сами, по его словам, выглядели уж крайне убого и портили достойный вид столицы [73, с. 206—207]. Кстати, такие меры властей были одной из причин продолжавшегося н после переворота Мэйдзи относительно более быстрого роста численности жителей бураку.

Однако заинтересованность властей в сохранении сегрегации париев определялась не только старыми, но и многими новыми стимулами. Наличие дискриминации буракумин в эпоху Мэйдзи давало господствующим кругам возможность более «обоснованно» •снижать заработную плату всем рабочим, повышать арендную плату в деревне, а в трудных, кризисных ситуациях обвинять во всех бедах «проклятых» париев. Другими словами, японская буржуазия, помещики и высокопоставленная бюрократия были материально заинтересованы в сохранении сегрегации.

Об этом убедительно говорит и тот факт, что власти не раз

пытались выяснить, каким образом можно было бы с наибольшей выгодой использовать это явление. Причем каждый новый проект такого рода обычно увязывался с очередными задачами капиталистической Японии. О характере этих проектов можно судить, например, по опубликованному в 1886 г. произведению Сугиура Дзю-го (1855—1924), крайне националистически настроенного государственного деятеля эпохи Мэйдзи. Оно называлось «Повесть о снах Хан Кая» («Хан Кай юмэ моногатари») (см. Приложение 35). Автор в полном соответствии с обсуждавшимися тогда в правительстве внешнеполитическими планами предлагал создать из числа сэммин новую 90-тысячную армию и использовать ее для захвата о-ва Тайвань, на который впоследствии переселить всех па- j

риев. Там их следовало, по его мнению, использовать для раз- *

вития наиболее выгодных для Японии отраслей хозяйства, что способствовало бы увеличению экспорта и поступления столь необходимой стране валюты. Такая колонизация острова, по мысли Сугиура Дзюго, была бы полезна и государству и париям. И главное, на чем он настаивал, ее следовало осуществить как можно скорее, чтобы упредить западные державы.

Так, вынашивая планы внешней экспансии, правящие круги стремились превратить в дополнительное оружие своей захватнической политики даже явление сегрегации, преобразовав стремление париев к освобождению в порыв к агрессии.

В конце 80-х — начале 90-х годов в условиях, когда в Японии широко развернулось общенациональное движение разных слоев населения за гарантию своих гражданских прав (в нем участво- '

вали также и парии), власти вынуждены были выдвинуть какие-то идеи, связанные с попытками более реального решения проблемы дискриминации сэммин. Эта новая черта социальной политики правителей Мэйдзи проявилась, в частности, в характере деятельности одной из многочисленных тогда общественных организаций— полуофициального Кюсю хэймин кай (Общества простого народа о-ва Кюсю).

Эта организация была создана с согласия и полного одобрения властей и ставила своей главной целью распространение основных идей правящих кругов в низших социальных слоях населения. В 1890—1891 гг. в издаваемой Обществом газете «Фукуре симпо» был опубликован ряд материалов, посвященных проблеме дискриминации. Так, в 1890 г. в ней появились «Обращение Общества к син хэймин префектуры Фукуока» и редакционная статья, в которых рассматривалось положение и задачи японских париев в начале 90-х годов с точки зрения буржуазно-помещичьих кругов и властей Японии.

Прежде всего, в этих материалах «великодушно» подтверждался, очевидно, еще нередко тогда оспариваемый факт, что сэммин такие же люди, как и все остальные японцы. Далее, признавалось, что положение париев (экономическое и правовое) после издания декрета № 61 фактически во многом ухудшилось.

Но кто же в этом виноват? — задавал вопрос автор материалов.

Власти? Ни в коем случае. Так никто не может даже подумать, в том числе, естественно, и сами парии. Ведь это было бы крайне несправедливо. Ибо правительство официально предоставило париям полное юридическое равноправие: «В законодательстве всей Японской империи вы не найдете и следа какого-либо ущемления дх прав и свобод». Поэтому вздорными и недостойными внимания являются те крикуны, которые подло продолжают твердить о необходимости какого-то дальнейшего расширения прав сэммин. Куда же дальше? Властям практически уже совершенно нечего делать в этом отношении.

Тогда кто же виноват в неравноправии и худших условиях жизни париев? Газетные материалы из «Фукурё симпо» все же нашли подлинных виновников такой нетерпимой далее ситуации. Ими оказались... сами парии. Только крупные недостатки их психологии, характера, привычек и стиля поведения, оказывается, не давали сэммин возможность по-настоящему воспользоваться предоставленной им свободой и подняться до уровня остальных .граждан страны. Отсюда делался вывод о том, что единственный путь к подлинному равенству лежит для париев через их самоусовершенствование, через воспитание «духа благородства и энергии, чувства собственного достоинства и самоуважения». А все это теперь в пределах их возможностей, поскольку в условиях справедливой конкуренции и утверждения в стране парламентарной системы они свободно могут проявить необходимую настойчивость и предприимчивость, покончить с вредными старыми привычками, обычаями и представлениями. И вот, когда они полностью воспользуются этими возможностями, они, несомненно, смогут добиться полного равноправия и уважения других японцев.

Но если среди сэммин найдутся такие нетерпеливые люди, продолжает развивать свою теорию «освобождения» газета, которые не захотят ждать, пока в результате их усилий по самовоспитанию постепенно исчезнет дух сегрегации, то им можно будет разрешить уехать за границу. И после того как они, разбогатев, вернутся на родину, то тогда уж к ним, богатым и независимым, все сразу отнесутся с должным почтением (см. Приложение 40).

Эти газетные обращения звучали подлинным гимном буржуазному строю жизни. Они призывали париев стать достойными его, понять и принять его дух и закономерности и действовать в соответствии с новыми «правилами игры». То есть практически они имели своей целью внедрить буржуазный образ мышления в среду сэммин.

Но вместе с тем, даже в этих, внешне вполне терпимых к париям заявлениях правящие круги, по существу, подходили к явлению сегрегации со старыми идейными мерками и установками. Ведь практически они и здесь исходили из признания справедливости всех существующих предрассудков, согласно которым виновниками возникновения и сохранения дискриминации являлись сами парии. Такой подход к проблеме, хотя и прикрытый завесой демагогических рассуждений, был в основном бесплоден. Но это,

очевидно, не волновало авторов подобных рассуждений. Ведь они относились к мерам по самовоспитанию и самосовершенствованию лишь как к средству, которое может предотвратить процесс радикализации париев и приобщения их к социалистической идеологии. И они в определенной степени добились своего. На протяжении ряда десятилетий именно эти идеи самовоспитания преобладали в движении париев.

Нельзя сказать, что они были полностью бесплодными в материальном плане. На их основе во многих бураку развернулось кооперативное строительство бань, парикмахерских, школ, были предприняты меры по озеленению поселков, созданы общества взаимопомощи, благотворительные организации. Это, конечно, несколько смягчало остроту материальных проблем сегрегации, но, естественно, не уничтожало ее.

Следовательно, в конце XIX в. практически в стране еще не было таких политических сил, которые были бы по-настоящему заинтересованы и способны наметить реальные меры по уничтожению сегрегации. Что же касается властей и господствующих кругов, то они явно не стремились к этому.

Парии и «обычное» общество

Пожалуй, никогда в истории Японии отъединенность париев от остального народа не проявилась в таком объеме и с такой силой, как это было в первые годы после «переворота Мэйдзи», особенно после принятия в августе 1871 г. декрета № 61. На первый взгляд может показаться даже несколько неожиданным то, с каким недоверием и озлоблением встретили в разных слоях общества, особенно в среде 'крестьянства, этот декрет. Сразу после его принятия было совершено множество нападений на буракумин и их поселения, причем некоторые из них вылились в кровавые погромы, в которых участвовали тысячи и даже десятки тысяч человек.

Как же случилось, что одни угнетаемые и обездоленные люди нападали на других, еще более обездоленных и гонимых? Что это — следствие только их отсталости, бескультурья и реакционности? Мы уже отмечали, что все эти качества действительно были тогда в какой-то мере характерны для японского крестьянства, его образа мышления и действий. Но в целом такой вывод был бы, пожалуй, слишком поверхностным. Бесспорно, имелись другие, более веские причины.

Конечно, для многих людей, особенно для тех, кто был заражен старыми социальными предрассудками, декрет № 61 явился весьма болезненным психологическим ударом. Они считали, что с его осуществлением будут разрушены надежные устои общества, которые воспринимались как единственно возможные и вечные, и наступит хаос. Вместе с тем многие, особенно крестьяне, не добившиеся после переворота Мэйдзи подлинного улучшения уело?

пий своей жизни, с крайней подозрительностью относились к любым переменам в обществе, считая, что они могут лишь ухудшить их положение. Так, довольно широко распространилось мнение, что власти декретом № 61 решили снизить социальный статус всех земледельцев до уровня париев и превратить последних в полноправных конкурентов хэймин во владении и аренде земли и в получении работы в промышленности. Именно эти обстоятельства и привели в движение тысячи людей и заставили их выступить против освобождения париев.

Эти выступления начались почти сразу же после издания декрета. Так, уже 13 октября 1871 г. около 5—6 тыс. земледельцев префектуры Сацума, вооруженных пиками и ружьями, совершили нападения на административные здания и дома чиновников и старост, протестуя против закона об освобождении. В результате этого нападения несколько человек было убито и ранено [71, ■с. 203].

В декабре 1872 г. подобные же выступления произошли в ряде префектур Коти и Тоса [71, с. 203].

В отчетах местных властей была сделана попытка так объяснить причины подобных выступлений: «Эта, став син хэймин, позволяют себе теперь свободно общаться с крестьянами. Какая же после этого может быть у людей добросовестность в выполнении своих обязанностей? Какая польза в том, что крестьян, по существу, превратили в эта?» [63, с. 63]. Таким образом, эти отчеты не содержат добросовестного анализа причин крестьянских выступлений, а лишь свидетельствуют о подлинных умонастроениях и чувствах местной администрации, во всяком случае, об их отношении к париям и к закону об освобождении.

О том, как возникали и протекали столкновения крестьян с париями, зачастую переходившие в кровавый погром, можно показать на примере событий, разыгравшихся в январе 1872 г. в районе Нара. Члены одной из общин париев, узнав наконец о правительственном декрете, заявили крестьянам основной деревни (куда входило их бураку), что впредь они больше не будут выполнять свои старые унизительные обязанности шпионов, охранников и могильщиков. Это «наглое» заявление привычно презираемых людей возмутило крестьян, и они решили проучить их, указать им их «подлинное» место в обществе: они запретили жителям бураку собирать хворост на общинных участках леса, покупать в деревенской лавке продукты. Тогда жители бураку направили своих представителей к старосте, чтобы добиться выполнения нового закона так, как они его понимали. Но там их встретила толпа крайне возмущенных новой «наглостью» сэммин крестьян, которые окружили жалобщиков и четырех из них убили. Это, наконец, заставило власти префектуры вмешаться: они арестовали четырех зачинщиков кровавой расправы. Но такой поворот событий лишь подлил масло в огонь. Группа крестьян, разгневанных тем, что им опять приходится страдать из-за «этих подлых эта», напала на их поселение и учинила там погром: много домов оыло сожжено, несколько человек ранено. Акты насилия прекратились только после того, как полиция произвела новые массовые аресты, а трое зачинщиков беспорядков были приговорены судом к смертной казни [86, с. 36].

Столкновения крестьян с париями и нападения на бураку происходили в разных районах страны на протяжении ряда лет.

Но в специальной литературе особо отмечены лишь десять наиболее крупных выступлений крестьян, во время которых были выдвинуты требования отменить закон об освобождении (см. Приложение 32). Такие выступления имели место, в частности, в префектурах Коти, Окаяма, Фукуока, Киото, Хиросима и Нара.

Наиболее значительным из них был кровавый бунт крестьян префектуры Окаяма, происходивший в течение последней недели мая 1873 г. Начало ему положил распространившийся в одной из деревень слух о появлении там какого-то незнакомца, подозреваемого в злостном шпионаже и доносах. Группа разгневанных крестьян обратилась за разъяснениями к старосте. Но тот, естественно, ничего не мог им объяснить. Тогда в среде крестьян возникло предположение, что за ними могли шпионить только жители-бураку. Возбужденная этими толками, толпа напала на поселок париев и учинила там погром, после чего двинулась и к другим бураку с теми же намерениями. По дороге к ним присоединялись вооружавшиеся чем попало сотни крестьян. К 28 мая бунт распространился на значительную часть префектуры.

(волосы, собранные в пучок на макушке) [77, № 2, с. 154].

Однако наиболее настойчиво они все же требовали «усмирения проклятых эта», проявляя в этом вопросе особую непримиримость. Вооруженные пиками и палками восставшие крестьяне окружали группы жителей бураку и, поставив их на колени, тре- ■ бовали покаяний и извинений за «допущенную ими наглость» [77,

№ 2, с. 154]. Они разрушали и сжигали их дома, безжалостно-избивали, калечили и даже убивали. О масштабах этого восстания ;

и о жестокости, проявленной его участниками, говорят следующие данные: в нем участвовало более 26 тыс. крестьян, за неделю беспорядков было разрушено и сожжено 10 домов правительственных чиновников, 15 зданий школ и более 300 жилищ бураку⁷; 18 жителей бураку (11 мужчин и 7 женщин) было убито и 11 тяжело ранено, кроме того, многие десятки людей получили травмы и ушибы ?86, с. 37].

Подавить восстание удалось только при помощи воинских частей. Власти привлекли тысячи его участников к суду, 15 зачинщиков казнили, 64 человека сослали на каторгу и несколько тысяч крестьян подвергли другим наказаниям [71, с. 205]. Суровость наказаний определялась, естественно, не заботой об охране жизни и имущества париев, а тем, что восстание приобрело устрашающие размеры и носило по преимуществу антиправительственный характер. Об этом, в частности, свидетельствует отчет местных властей, направленный правительству.

В отчете говорилось: «Основными причинами нынешнего восстания было неправильное толкование раздела приказа о воинской повинности, определяющего ее как „налог кровью“, возму* щение необходимостью платить за оформление документов на владение землей и создавать обязательный школьный фонд, а также предписанием стричь волосы». Что же касается нападения на бураку, то в данном случае виновниками будто бы были сами парии. «Кроме того,— писали авторы отчета,— после высочайшего декрета об отмене названий эта-хинин, последние в качестве син хэймин стали вести себя настолько высокомерно и вызывающе, что это, естественно, не могло не вызвать всеобщее возмущение» [73, с. 198].

Некоторые факты позволяют сделать вывод о том, что японские власти и отдельные официальные лица не просто с безразличием или со злорадством относились к погромам в бураку, но иногда и сами их провоцировали с целью ослабить антиправительственную направленность крестьянских выступлений. Так, например, во время одного восстания в префектуре Ояма местные чиновники, стремясь предотвратить нападения земледельцев на государственные учреждения и дома местных богачей, призывали крестьян «прежде всего сурово проучить совершенно обнаглевших эта» [77, № 2, с. 156].

Восстание в Окаяма явилось наивысшей точкой борьбы крестьян с приказом об освобождении, но далеко не последним подобным выступлением.

Так, в июне 1873 г. в ряде районов префектуры Фукуока восставшие крестьяне совершали нападения на кулаков, ростовщиков, кабатчиков и лавочников. Но вместе с тем было разрушено несколько сот домов в бураку [77, № 2, с. 155].

Во время восстания в районе Кагава в 1873 г. кроме зданий административного ведомства, школы, полицейского участка, управления старосты и домов богачей крестьяне разрушили также и более 40 домов сэммин [73, с. 199].

В целом в бурное десятилетне 1868—1877 гг. произошло более 200 различных крестьянских выступлений, причем доля восстаний, в которых проявилась враждебность к сэммин, была довольно значительна. Она выражалась в разных формах. Так, несмотря на декрет №61, крестьяне часто принимали решение продолжать сегрегацию париев, ограничивать любые контакты с ними, не брать их на работу и т. д. (см. Приложение № 33). Иногда она принимала и более серьезные формы. Характерно, что основная часть подобных конфликтов имела место в центральных и южных районах страны, там, где в наибольшей степени ощущалась нехватка земли н конкуренция в ее аренде.

Сложно н противоречиво складывались отношения париев и с нарождавшимся рабочим классом Японии. На новых капиталистических предприятиях страны в 70—80-х годах впервые стали появляться н рабочие из числа жителей бураку. Их, естественно, использовали только на самой трудной, грязной и низкооплачиваемой работе, не требующей особой квалификации. Но даже за одинаковый с «обычными» рабочими труд им платили гораздо меньше. Поскольку предпринимателям это было выгодно, они довольно охотно принимали на работу «грязных буракумин». Однако «обычные» рабочие в этом случае, как правило, заявляли протест против неприятной для них необходимости трудиться вместе с париями. Так, одной из причин первых забастовок было недовольство рабочих наймом на заводы и фабрики жителей бураку [63, с. 21]. Бесспорно, это объясняется и тем, что многие «обычные» рабочие —недавние крестьяне — были заражены всеми предрассудками своей среды. Однако такие выступления говорят не только о весьма низком уровне классового сознания рабочих, но и об эффективности политики раскола рабочего класса, проводимой предпринимателями. Ибо, по существу, забастовщики выступали скорее не столько против сэммин, как таковых, сколько, против использования этой дискриминируемой категории рабочих для сохранения или даже ухудшения и без того невыносимых условий жизни и труда всех рабочих.

Таким образом, хотя в период Мэйдзи, когда трудящиеся еще не достигли такого уровня социального и политического развития, который позволил бы им достаточно осознанно и целенаправленно воздействовать на характер отношения к сэммин, решающую роль в процессе усиления отъединенности последних от общества по-прежнему играли воля и интересы правящих кругов. И вместе с тем с течением времени в обществе возникли и новые черты в сословном и классовом стереотипе отношения к париям.

Практически подлинное положение париев в окружавшей их социальной среде в период Мэйдзи не было таким уж безнадежно беспросветным, как это можно представить себе только на основании изложенных выше фактов. Последние, конечно, характеризуют общее положение и тенденции. Но были и исключения-

Среди представителей всех сословий и классов всегда находились люди, которые по-разному относились к париям и к проблеме сегрегации в целом. Причем диапазон оттенков отношения к ним был чрезвычайно широк. Очевидно, большинство японцев в полном соответствии с господствующей системой взглядов воспринимали париев с привычным и бездумным высокомерием и презрением, и не только буржуа и помещики, но также крестьяне и рабочие. Вместе с тем в каждой социальной группе имелись люди, которые относились к париям хотя и отчужденно, но без особого презрения. Имелись также нерассуждающие безразличные и даже пассивно сочувствующие им люди.

Однако особо мы хотим отметить еще одну категорию жителей страны, образ мыслей и действий которых не укладывался в тра-

диционные и привычные рамки их сословий или классов. Эти люди: не могли смириться с устоявшейся практикой унижения каких-то-групп своих сограждан. Они считали своим долгом всеми доступными им средствами помогать жителям бураку, несмотря на реальную угрозу навлечь на себя при этом осуждение и гнев, своей среды. Некоторые из них посвящали этому делу даже всю свою жизнь, полагая, что таким образом они могут и должны как-то искупить огромную вину японского общества перед сэммин.

Чаще всего такие люди встречались среди трудящихся. Об этом говорят, например, многочисленные случаи совместных выступлений париев, крестьян и горожан против общих угнетателей, а-также факты предоставления убежища и помощи бежавшим и обездоленным сэммин со стороны хэймин. Но бывало, что и выходцы из высших слоев общества становились искренними и преданными друзьями буракумин. Именно эта категория японцев — представителей разных сословий и классов,— по существу, была выразителем и хранителем лучших качеств, душевной чистоты и здоровья народа.

До сих пор благодарная память жителей бураку хранит дела н имена многих людей, пришедших им на помощь после переворота Мэйдзи. Так, на кладбище одного из поселков на тщательно* охраняемой могиле стоит надгробный памятник старому учителю, похороненному там в конце XIX в. Надпись на нем гласит, что* этот учитель был из «обычных» японцев. В юности он хотел стать врачом, но жители бураку упросили его немного поработать в их школе. Он согласился, приехал к ним и остался среди них до конца своих дней, «открыв многим буракумин дорогу в жизнь» [7, т. II, с. 72]. Из надписи на памятнике, находящемся на кладбище другого поселка, мы узнаем о жизни еще одного «обычного» японца. Он родился в семье самурая из клана Бинго, в 1875 г. попал в бураку и, потрясенный увиденным, поступил работать в--местную школу и преподавал в ней в течение 40 лет, до самой смерти. Он жил с париями как с равными, как с друзьями: вместе работал, питался и отдыхал, всеми силами стараясь помочь им: добиться лучшей доли [7, т. II, с. 72].

Таких людей, очевидно, имелось не слишком много. Но ошг имелись. И уже одно это могло вселить надежду на то, что при-соответствующих условиях в народе найдется достаточно нравственных сил для решения болезненной и уродливой социальной проблемы — сегрегации париев.

Взаимоотношения властей с разными слоями населения в целом никогда не оставались каким-то застывшим, неизменным феноменом. И их отношение к жителям бураку в последней трети XIX в. менялось вместе с изменениями общества и характера международных контактов Японии. Усилия властей и правящих кругов сохранить париев в качестве изолированного объекта угнетения: были все менее эффективными. Так, в начале 80-х годов жители бураку начали проявлять первые признаки самостоятельной политической активности. Движение за свободу и народные права до-

катилось и до них. Парни стали создавать свои союзы и объединения. В 1881 г. на севере о-ва Кюсю, в префектуре Фукуока, был создан Фуккэн домэй (Союз восстановления прав) [7, т. II, с. 84—85]. В 1882 г. буракумин ряда префектур, в основном молодежь, начали вступать в ряды Дзиюто, создавая ее местные отделения. в значительной мере автономные [7, т. II, с. 85].

Но цели этой политически активной части сэммин были тогда •еще весьма скромными. Они рассчитывали, что возникшие союзы и партии, а также обещанный властями парламент после его созыва достаточно надежно обеспечат защиту их интересов. Власти н буржуазно-помещичьи круги сравнительно терпимо, а иногда даже покровительственно относились к этой умеренной части движения париев, представленной в основном мелкими предпринимателями и интеллигенцией. Их устраивало, что это течение отвлекало сэммин от более радикальных устремлений. Они надеялись, что буракумин ограничатся критикой частностей и не допустят осуждения всей'социальной структуры. Власти даже пытались навязать этому течению в движении париев за эмансипацию свою ■идейную направленность.

И в общем им это удалось. Умеренные деятели движения вслед за властями стали утверждать, что после принятия декрета об освобождении в стране уже исчезли объективные условия, порождавшие дискриминацию. А причины, способствующие ее сохранению, коренятся якобы лишь в самих париях: в низком уровне их культуры, в плохих привычках, в отрицательных свойствах характера и особенностях поведения. Следовательно, суть всей проблемы, по их мнению, переместилась теперь в сферу быта, культуры и психологии. И поэтому они считали, что для уничтожения дискриминации вовсе не обязательно что-либо менять в характере социальных отношений. Для этого якобы вполне достаточно, если сами парии избавятся от своих нравственных и бытовых пороков. Ибо только это может обеспечить им уважение общества и, следовательно, подлинное равноправие.

Все эти идеи были сформулированы в программе созданной позднее, в 1902 г., общественной организации париев префектуры ’Окаяма, общества «Бисаку хэймин кай». «Мы намерены,— говорилось в этой программе,— уничтожить накопившееся в нас зло и пороки и довести до сведения широкой общественности все наши заботы. Объединив всех наших братьев из префектуры, мы общими усилиями преобразуем нравственность, внедрим принципы высокой морали, стимулируем развитие промышленности и образования, укрепим нашу независимость и самостоятельность. Если мы •сможем совладать с собой, мы обязательно добьемся наших целей» [71, с. 226]. Основной лозунг общества звучал так: «Объединить всех братьев на то, чтобы исправить нравы, мораль, стиму-.лировать производство и формирование личности» [63, с. 64].

Такой подход к проблеме предполагал, что главное для жителей бураку — это не вызывать гнев и осуждение окружающей среды, в первую очередь властей. Руководители общества утверждали ли, что, если буракумин всегда будут проявлять терпимость и скромность, в которых они видели основные и обязательные добродетели, и изживут все свои действительные и мнимые пороки,, только тогда парии смогут в конце концов добиться равенства с другими как благодарность и снисходительную милость за усердие* и безграничную преданность.

Такая раболепная оценка сущности проблемы и перспектив ее разрешения предполагала какую-то нравственную ущербность париев и, следовательно, естественную моральную обоснованность-дискриминации сэммин. Она, по существу, снимала с правящих кругов всякую ответственность за сохранение сегрегации, чта вполне устраивало власти.

Трудно было ожидать, что подобное идейное течение могло» стать основой каких-либо значительных перемен в жизни париев. И действительно, реальные результаты его оказались весьма скромными. По инициативе умеренных в конце 80-х годов в некоторых бураку были созданы союзы и объединения для решения каких-то частных экономических или воспитательных задач. Так,, например, в 1887 г. в одном из бураку префектуры Окаяма был образован союз нескольких десятков семей для накопления сбережений и оказания взаимной помощи. Вскоре там же было создано и молодежное объединение морального самовоспитания, которое поставило своей целью борьбу с пьянством, мотовством, грубостью, пристрастием к азартным играм и т. д. [71, с. 225]. Весьма типичным для подобного рода союзов являлись следующие цели, изложенные в программном документе одного из них: создавать сбережения (за счет ежемесячных взносов по три иены); исправлять речь и привычки, не допускать безделья; учиться всему хорошему; содействовать созданию своих школ, которые будут посещать все мальчики и девочки бураку /[7, т. II, с. 91].

По инициативе представителей этого течения кое-где в бураку были построены свои школы, бани, читальни, проведены работы по ирригации и озеленению, созданы союзы совместных сбережений, самообразования и т. д.

Все это, конечно, имело определенное положительное значение не только для некоторого улучшения условий жизни, но и для самоутверждения, поскольку удовлетворяло естественное стремление «выглядеть не хуже других». Однако надежды руководителей умеренных, что повсеместное распространение такой деятельности постепенно приведет к окончательному уничтожению сегрегации париев, были совершенно несостоятельны. Их проповедь-«малых» дел была не только не верна, но и вредна для дела подлинного освобождения сэммин, ибо, по существу, отвергала необходимость такого социального переустройства всего общества, которое могло бы по-настоящему эффективно решить эту проблему. И эту принципиальную несостоятельность движения умеренных вскоре поняли некоторые общественные и политические деятели Японии, которые выдвинули новые идеи, способствовавшие* дальнейшему продвижению на трудном пути к уничтожению явления дискриминации париев. Одной из наиболее ярких фигур такого радикального, практически более действенного идейного течения в движении париев был Наказ Тёмин.

Наказ Тёмин (1847—1901) родился в дворянской семье. За время учебы в Нагасаки, Эдо и особенно во Франции он стал убежденным противником феодальной системы социальных отношений. Он перевел на японский язык «Общественный договор» Ж. Ж. Руссо и пропагандировал в Японии идеи французских просветителей и буржуазных демократов.

В 1889 г. на страницах издававшейся им в г. Осака газете «Сннономэ симбун» («Утренняя заря») Наказ Тёмин опубликовал серию статей, в которых была изложена точка зрения наиболее последовательных представителей Движения за свободу и народные права на проблему дискриминации (см. Приложение 38). Эти страстные и острые статьи выгодно отличались от всех других, появлявшихся тогда в печати материалов на эту тему.

В них автор показал всю безнравственность и безосновательность дискриминации париев, отметив, что если и есть в Японии .люди, достойные презрения и изоляции, то это уж, конечно, не парии, а многочисленные подхалимы, мошенники и эгоисты из высших буржуазно-помещичьих кругов. Он правильно отметил основную слабость движения умеренных, указав, что истинные причины дискриминации кроются вовсе не в плохих манерах или привычках сэммин, не в их низком культурном уровне, а в реальных пороках социально-политической структуры нового режима, и лодчеркнул, что подлинная борьба с дискриминацией должна предполагать уничтожение причин, порождающих ее, а не сглаживание ее последствий. И хотя он не смог наметить действенные пути необходимой для этого трансформации общества, его уровень оценки ситуации был несравненно выше, чем у сторонников лишь нравственного самосовершенствования париев.

Искренняя демократичность и высокая значимость идей Наказ Тёмина для реального решения проблемы дискриминации была по достоинству оценена жителями бураку. Об этом может свидетельствовать хотя бы тот факт, что в 1890 г. он был избран, в первую очередь голосами париев, депутатом парламента. В парламенте он продолжал выступать в защиту демократических прав для всех, в том числе и для буракумин. Однако он не получил там никакой поддержки: он оказался слишком радикальным даже для представителей левого крыла Дзиюто, которые в конце концов выступили против него. Вскоре Накаэ Тёмин вышел из состава парламента, который он характеризовал как «сборище бескровных насекомых» [78, с. 82—83]. Таким образом, он сам и поддерживавшие его радикальные круги довольно быстро убедились, что парламент в том виде, в каком он был создан, вряд ли сможет стать чем-либо по-настоящему полезным для народных масс, в частности для париев.

Накаэ Тёмин был, бесспорно, честным и последовательным демократом. Но в своих воззрениях он все же не выходил за рамки

буржуазной демократии, и его анализ явления сегрегации ценен главным образом своей критикой японской действительности, так как позитивной программы в этой области он предложить так и не смог.

В общетеоретическом плане проблема дискриминации была всесторонне рассмотрена в то время в трудах лишь некоторых западных социалистов, в первую очередь в работах К. Маркса и ф. Энгельса. Но в Японии элементы социалистической идеологии тогда только зарождались. И поэтому японский вариант дискриминации париев с этих позиций еще не мог быть рассмотрен. Однако в связи с нарастанием необратимых социальных перемен и дальнейшим развитием политического движения необходимость выполнения этой задачи к началу XX в. становилась все более актуальной.

Другие аспекты положения париев

В первые годы после переворота Мэйдзи положение японских париев оставалось почти неизменным. Они по-прежнему были закрытым, презираемым сословием, правда все еще сохранявшим элементы самоуправления.

И все же кое-какие перемены происходили. Начавшийся в стране процесс общих преобразований не мог не сказаться и на положении сэммин. В первую очередь были резко ограничены административные функции главы париев Дандзаэмона, который теперь стал именоваться Дан Наоки. Этот акт властей находился в русле их действий, -направленных на усиление централизации страны. Были предприняты также первые попытки привлечь париев на новые промышленные предприятия капиталистического типа, правда, в основном еще в рамках своего сословия. Так, в 1870 г. Дан Наоки добился разрешения военного ведомства на создание своей специализированной обувной компании. По его инициативе в Токио были построены мастерские по производству обуви для армии. Из-за границы для них ввезли новое оборудование, пригласили зарубежных инструкторов-специалистов и наняли рабочих из числа жителей бураку. По примеру Дан Наоки подобные же предприятия, но по производству японской обуви (гэта, сэтта и дзори)* дельцы-буракумин построили также в Осака и Киото [71, с. 207—208].

Однако «обычные» капиталисты не дали развернуться предпринимателям из бураку. На базе капитала дома Мицуи в Японии вскоре были построены крупные обувные предприятия, в конкурентной борьбе с которыми мастерские Дан Наоки и других предпринимателей-сэммин потерпели полный крах. Сам Дан Наоки—последний представитель административной автономии сэммин — умер в 1889 г. [76, с. 205].

После принятия декрета № 61 жители бураку на какое-то время поверили в свое подлинное освобождение. Они решили, что с

унизительной сегрегацией будет вскоре полностью покончено. Волна надежд и небывалой радости прокатилась по их поселкам. Повсеместно устраивались торжества, стихийно возникали праздничные шествия. Газеты сообщали о широком выражении чувств преданности и благодарности со стороны сэммин императору за его «безграничное великодушие». Например, в уезде Арима префектуры Хёго после оповещения о введении декрета № 61 в течение двух дней на улицах происходили массовые манифестации ликующих буракумин; на многочисленных собраниях они неоднократно заявляли о своей безграничной любви к императору [7, т. II, с. 23]. Старики со слезами на глазах благодарили Сына Неба, а молодые пели недавно сочиненную песню:

Всходит солнце, озаряет наши дома.

Уходит с мраком все плохое,

Приходит, наконец, и наша радость!

[71, с. 201].

Но шло время, а в жизни париев почти ничего не менялось. Энтузиазм постепенно угасал. Ему на смену пришли разочарование, горечь и какая-то безысходность.

Практически декрет № 61 все же оказал большое воздействие на жизнь париев, по далеко не всегда положительное.

Прежде всего, в соответствии с ним была полностью ликвидирована традиционная система самоуправления, которая в прошлом иногда содействовала соблюдению каких-то традиционных прав сэммин. В новых условиях парии были подчинены общей администрации, которая всегда стремилась в максимальной степени ущемить их права. Даже формальное провозглашение буржуазного принципа свободы выбора занятий практически обернулось для них лишением некоторых старых монопольных прав на определенные виды деятельности, которые прежде обычно гарантировали им хотя бы минимальный доход. И при этом, как известно, официальное утверждение равенства фактически не изменило отношение к ним других слоев населения и не обеспечило реальных возможностей достижения этого равенства. Сегрегация париев фактически продолжала сохраняться в полном объеме.

Таким образом, декрет № 61, не решив проблему дискриминации, превратил ее только в проблему буржуазного общества, что придало ей еще большее общественное значение.

Прежде всего, это выразилось в значительном ускорении темпов роста численности жителей бураку. Собственно, для бураку всегда был характерен более быстрый количественный рост населения. Но теперь он оказался просто исключительным по темпам.

Проследить эту тенденцию мы можем лишь на основе приблизительных сведений, так как в специальной литературе, к сожалению, отсутствуют достаточно точные и надежные данные общего количества нарнев п для этого периода.

Но официальным отчетам, в 1871 г. в Японии насчитывалось около 400 тыс. сэммин [86, с. 115; 77, № 1, с. 154]. Можно счи-

тать, что в целом они составили около 1—1,5% всего населения страны.

Через 11 лет численность эта (бывших) достигла уже 443 тыс., а хинин (так, очевидно, были официально обозначены все остальные парии) — 77,5 тыс. Следовательно, общее количество сэммин в это время уже превысило 520 тыс., что составило 1,73% всего населения [77, № 1, с. 154; 71, с. 189—190]. Наконец, по явно заниженным данным за 1920 г., в Японии насчитывалось уже более 830 тыс. париев, т. е. за полстолетия их численность выросла более чем в 2 раза [86, с. 115].

Таким образом, мы видим, что и в это время становления и развития буржуазной Японии, когда происходил неуклонный количественный рост населения страны, рост дискриминируемого меньшинства (не только естественный, но и за счет разорявшихся крестьян и горожан) происходил наиболее быстрыми темпами и парии составляли все более значительную часть японского общества.

Однако главная причина неуклонного возрастания общественного значения проблемы сегрегации париев заключалась в том, что это явление наполнялось в значительной мере новым содержанием.

Так, в частности, уже в 70—80-х годах XIX в. заметно изменился профессиональный состав париев. Как мы уже упоминали, они лишились монопольных прав на такие традиционно «грязные», но «свои» виды работ, как убой скота, дубление и выделка кожи, производство кожаных изделий, обуви и т. д. К концу века все эти виды работ без боязни «осквернения» осуществляли в основном крупные капиталистические компании и «обычные» японцы. Идея «оскверненности», по существу, уже полностью изжила себя. Жителей бураку перестали также привлекать к выполнению старых унизительных обязанностей шпиков, охранников, тюремщиков и палачей, что было в целом, конечно, положительным явлением. Однако при этом следует учесть, что в прошлом за выполнение этих функций париев обычно вознаграждали разовыми выплатами и регулярными пайками. Теперь же, когда эти виды деятельности стали государственной монополией, жители бураку лишились одного из источников своего существования.

Значительная часть сэммин оказалась вынужденной в более широких масштабах обратиться к мелкому ремесленному производству, имевшему в основном второстепенное, вспомогательное значение в хозяйственной жизни страны: к производству корзин, вееров, искусственных цветов и венчиков для чая [86, с. 120]. Многие занялись заготовкой удобрений, фуража, транспортировкой овощей и мяса, торговлей вразнос фруктами, обувью, рисом, лепешками. И вместе с тем какая-то часть париев по-прежнему была связана с захоронением трупов, уходом за больными, перелицовкой старья, пошивом обуви, работала грузчиками и сторожами [55, с. 315—316].

Все более настойчиво в жизнь буракумин врывалась капиталистическая экономика, неуклонно втягивая их в свою орбиту. Этот

процесс был для париев более трудным и мучительным, чем для других слоев населения. Они не могли попасть на заводы и фабрики, оборудованные новой техникой, на работы, требующие квалификации н, следовательно, лучше оплачиваемые. Обычно их принимали лишь на мелкие, второразрядные предприятия, например на спичечные и прядильные фабрики, причем на самые тяжелые и низкооплачиваемые виды работ. Значительную часть рабочнх-буракумин на этих предприятиях составили дети 6—7 лет. Немало париев, мужчин и женщин, было привлечено на прокладку железных дорог, на строительство заводов и портов, на тяжелые дорожные, земляные и транспортные работы [71, с. 223]. В ряде районов страны, в основном на севере о-ва Кюсю, жители бураку работали н в добывающей промышленности, на шахтах и рудниках. Весьма характерным для их приниженного положения в капиталистической промышленности было, например, то, что при оборудовании заводов, фабрик и шахт новой техникой, когда возникала необходимость в квалифицированных кадрах, почти всех рабочих-буракумин увольняли с этих предприятий, и заменяли их «обычными» рабочими.

Таким образом, привлечение жителей бураку в капиталистическую промышленность практически служило целям осуществления политики низкой заработной платы и бесправия для всех рабочих, обеспечения высоких прибылей японским предпринимателям.

Профессиональные н социальные перемены в среде сэммин после переворота Мэйдзн выразились и в том, что резко усилилось их внедрение в сельскохозяйственное производство. Но и в эту сферу экономики они входили не равноправными членами деревенского общества, а, скорее, жалкими просителями. Собственниками земли смогла стать крайне незначительная часть жителей деревенских бураку, да и тем при этом доставались худшие, неприемлемые для других крестьян участки земли. В большинстве же случаев они могли претендовать в деревне лишь на роль батрака или арендатора.

Некоторые данные, которыми мы располагаем, могут в самых общих чертах характеризовать положение сельских поселений париев. Так, в одном бураку префектуры Нара в 1875 г. насчитывалось 128 семей, занимавшихся земледелием. Из них только два хозяина владели участками земли несколько более 1 тё (участками таких размеров владело подавляющее большинство «обычных» крестьян), участки от 5 до 10 тан имели четыре семьи, от 3 до 5 тан — 9 семей, от 1 до 3 тан— 13 и до 1 тана — 7 семей. Таким образом, землевладельцами в этом бураку было только 35 хозяев, что составляло 27% всех земледельцев деревни. При этом по меньшей мере 29 семей из них должны были еще приарендовывать себе землю или искать побочные (или основные) заработки. Таким образом, только 6 из 128 семей бураку могли покрывать свои минимальные потребности главным образом за счет обработки своей земли. Все остальные (т. е. 95,4% всех семей) зависели от помещиков и предпринимателей [71, с. 209].

А

И все же жители деревенских бураку обычно соглашались терпеть любые тяготы, лишь бы добиться права на обработку какого-либо участка земли. Он мог быть расположен в 10—15 км от дома (и сэммин должны были совершать ежедневно 20—30-километровые изнурительные путешествия), на склоне горы или в болотистой местности (что создавало дополнительные трудности в работе и требовало новых расходов), за его аренду помещик мог запросить полуторную от обычной плату, но парии соглашались на все, так как возможности выбора у них были значительно более ограниченными, чем у других. Но и при этом, оказывается, далеко не все желающие из них могли добиться для себя «привилегии» обрабатывать землю. Так, например, в одном из бураку префектуры Миэ только 157 семьям из 280, проживавших там, удалось приобщиться к земледелию. В поселке имелось много безработных и нищих, которые «боролись с голодом и холодом, кутаясь в тряпье и питаясь разными отбросами» [71, с. 209]. В другом сельском бураку лишь 36 семей из 71 смогли заняться земледелием [73, с. 205—206].

Такое положение, при котором парии соглашались на любые условия аренды, было весьма выгодно помещикам, всей системе помещичьего землевладения, поскольку определяло возможность более жесткого угнетения и «обычных» крестьян. В этом, как и в случае с париями-рабочими, заключалась новая черта проблемы сегрегации после переворота Мэйдзи.

К концу XIX в. внутри сэммин сложилось следующее соотношение по видам занятий: более 49%, правда в разной степени, были связаны с земледелием, около 8% работали в промышленности, почти 12% занимались по преимуществу мелкой торговлей, более 2%—рыболовством, 15% стали разнорабочими, для остальных же ие была зафиксирована какая-то основная специальность или вид деятельности [54, с. 79].

Таким образом, жесткие профессиональные рамки эпохи Токугава были окончательно сломаны, и в деловой сфере произошло значительное сближение париев с остальными социальными группами страны: крестьянами, рабочими, торговцами, рыбаками и т. д. Однако в любой из этих социально-профессиональных групп они заняли лишь самую низшую ступеньку. Подняться выше у них не было ни прав, ни возможностей. Сохранявшаяся фактическая сегрегация париев, по существу, служила необходимым для правящих кругов средством упрочения всей социальной иерархии режима Мэйдзи. Она постепенно превратилась в важный компонент капиталистической структуры организации общества. Явление дискриминации в значительной степени стало проблемой нищеты, трущоб и безработицы. В бураку оказался более высокий, чем в среднем по стране, уровень неграмотности, правонарушений и заболеваемости, что, в свою очередь, стимулировало усиление дискриминации. Следовательно, в цепи сегрегации париев возникала дополнительная причинно-следственная связь. Еще более укреплялся ее порочный круг, разорвать который власти Мэйдзи н не

пытались: нужды и трудности париев их волновали мало, а само явление дискриминации им, несомненно, было выгодно.

Относительное и абсолютное обнищание париев после переворота Мэйдзи сказалось и на внешнем виде их поселений, По описаниям очевидцев, старые бураку производили, как правило, крайне гнетущее впечатление своей бедностью. Кроме того, вблизи многих из них по-прежнему производили хранение и обработку мусора, павшего скота, сбор экскрементов на удобрение, кремацию трупов, выделку кожи, что делало их особенно отталкивающими в глазах «обычных» японцев. Но и новые бураку выглядели жалкими трущобами: они создавались у шахт, карьеров и дорог, в самых неуютных, загрязненных и неудобных местах. Для большинства бураку были характерны покоробившиеся, стоящие впритык дома (по преимуществу крытые соломой хижины с земляным полом), плохая система дренажа, отсутствие канализационных каналов. В домах царила крайняя скученность: под одной крышей часто проживали и родители и взрослые дети со своими семьями f55, с. 316].

В этих условиях заболеваемость в бураку (в первую очередь туберкулезом и трахомой) была теперь гораздо выше, чем в других местах. Средняя продолжительность жизни сэммин была короче, чем у «обычных» японцев, а детская смертность намного выше: если в среднем по стране она составляла 26%, то, например, в бураку префектуры Осака достигала 40% [70, с. 13].

Факт обнищания сэммин вынуждены были официально признать даже сами власти. Так, например, в одном официальном документе, содержащем результаты специального обследования, приводятся такие сведения о крупнейшем в префектуре Киото поселении париев Янагибара. В 1876 г. в нем насчитывалось 1111 семей. Из них 349 даже властями были определены как нищие, а 749 — в разной степени нуждающиеся, хотя члены 841 семьи и были заняты в какой-либо сфере производства [71, с. 209].'Отсюда можно сделать по крайней мере два вывода. В относительном достатке в бураку жили единицы. Даже наличие работы не избавляло париев не только от нужды, но нередко и от нищеты.

Факт обнищания бураку власти признавали и косвенно, вынужденным развертыванием там благотворительной деятельности: раздачей бесплатных обедов, предоставлением льготных субсидий, организацией общественных работ для нищих и безработных и т. д. С 1872 по 1885 г. наиболее значительной такая деятельность была в префектуре Киото [73, с. 203].

Характерно, что приобщение париев к условиям капитализма оказалось крайне болезненным процессом не только для низших, по и для средних и более состоятельных категорий сэммин, примером чего может служить, в частности, судьба Дандзаэмона, провал его попытки создать собственные обувные предприятия. Многие средние и мелкие дельцы из бураку также не выдержали конкуренции зарубежных и отечественных капиталистических фирм и полностью разорились. Таким образом, по существу, все

•слон сэммин в начале эпохи Мэйдзи были поставлены перед необходимостью искать новые пути обеспечения своего дальнейшего существования.

Практически любой поворот в жизни общества в последней трети XIX в. создавал для париев особые трудности и проявлялся в их среде самым мучительным образом. Причем это касалось не только процесса приобщения к промышленному и сельскохозяйственному производству. Так, нараставшая тенденция выталкивания «лишних» людей из деревни в город обернулась наибольшими страданиями именно для париев, так как в новой среде они попадали в условия не только страшной нищеты и неустроенности, но и враждебного окружения. Приказ о всеобщей воинской повинности поставил мужскую часть молодежи бураку перед печальной необходимостью подвергнуться дополнительным унижениям и издевательствам в армии. Даже система всеобщего образования внесла в жизнь детей париев множество новых нюансов дискриминации.

Сегрегация париев стала в известном смысле олицетворением, наиболее выразительным воплощением всех труднейших проблем нового времени. Такая ситуация не могла не стимулировать их движение за улучшение условий жизни и равноправие.

Новый подъем движения сэммин в эпоху Мэйдзи был вызван их разочарованием в результатах декрета № 61, недовольством его неэффективностью и неблагоприятными последствиями. Вначале жители бураку возмущались по преимуществу лишь злокозненностью местной администрации, наивно полагая, что. только ее недобросовестность и недоброжелательность лишает их «благородной милости» императора. Поэтому в своих выступлениях они прежде всего настаивали на справедливом и последовательном выполнении закона об освобождении (естественно, как они его понимали).

Так, например, через пять лет после издания декрета жители одного из бураку префектуры Сига обратились в местное управление с требованием отменить в соответствии с декретом статус особого поселения, запретить всяческие оскорбительные наименования и предоставить им равные с крестьянами права во всех сферах жизни [77, № 2, с. 153]. В петиции буракумин района Ха-рима содержалась жалоба на то, что «дискриминация все еще сохраняется. А ведь это противоречит декрету императора» [7, т. II, с. 26]. В ряде своих заявлений властям сэммин, ссылаясь на правительственный указ, добивались административной независимости своих бураку от основных населенных пунктов, в которые они входили, предоставления им самоуправления, равных прав на ирригацию, на участие в общих собраниях и праздниках и т. п.

Это по преимуществу петиционное движение охватило довольно значительную часть бураку. Так, в 1873—1879 гг. за полное отделение от основных деревень выступили жители более трети всех бураку района Хёго [7, т. II, с. 26]. И несмотря на ограниченность обычно выдвигавшихся тогда требований (отмены оскорбительных названий, кличек, особых правил), движение, по существу, было направлено против всей системы сегрегации.

Но с течением времени парии все более убеждались в том, что и высшие органы власти и само правительство относятся к ним ничуть не лучше, чем местная администрация. Их усилия с помощью петиций добиться желанной справедливости не давали результатов. Поэтому в 70—80-х годах они стали прибегать к другим методам. В условиях, когда у них еще не было каких-то своих радикальных политических организаций, способных возглавить борьбу, а их выступления, как всегда, получали отпор не только со стороны властей, но и со стороны всей окружавшей их социальной среды, их попытки избавиться от пут сегрегации стали часто носить индивидуальный характер. Другими словами, все более распространенной формой отпора становилось бегство париев из бураку, попытки смешаться с «обычными» японцами. К сожалению, надежных цифровых данных по этому вопросу у нас нет. Известно лишь, что, как неоднократно указывала правительственная администрация, число беглецов из бураку неуклонно росло*. Началась и эмиграция париев за границу. Об этом процессе можно судить более определенно. В числе японцев, выезжавших тогда на постоянное жительство за границу (в основном в США) ⁸, жители бураку в отдельные годы составляли до 15—20% [86, с. 204— 205], в то время как их доля от всего населения страны не превышала 2%. Один этот факт может косвенно свидетельствовать о том, что условия их жизни в Японии были наихудшими.

Однако бегство и эмиграция не могли стать достаточно массовым явлением, тем более решить проблему дискриминации в Японии. Ведь уход из бураку обычно означал полный разрыв всех родственных связей, отказ от хотя и плохой, но привычной жизни. Кроме того, пытаясь смешаться с «обычными» японцами, парии жили в постоянном страхе разоблачения и новых унижений и трудностей (см. Приложение 36). И наконец, мощным сдерживающим началом было чувство корпоративности, сословной солидарности, которое формировало отрицательное отношение к беглецам из бураку в среде самих париев.

Таким образом бежали и уезжали сотни, возможно, тысячи. Но сотни тысяч оставались, и общая численность париев неуклонно увеличивалась. И поскольку тайная ассимиляция и эмиграция париев явно не могли не только решить, но и ослабить остроту проблемы сегрегации, более важным и эффективным в этом отношении могли стать только те попытки ее решения, которые предпринимались в рамках самого сословия сэммин, в самих бураку-

Как уже отмечалось, в 70—80-х годах лишь крайне небольшая часть париев могла в какой-то мере организованно выступать на общенациональной политической арене. Это была в основном их верхушка: предприниматели (мелкие дельцы, владельцы лавок, магазинов, ресторанчиков, гостиниц) и интеллигенция, тогда еше крайне малочисленная. Их политическая деятельность развернулась в рамках одобренного властями движения Дзию минкзн ундо, которое обещало решить проблему париев в основном при помощи методов 'нравственного самосовершенствования. Мы знаем, что идеология этого течения была вполне верноподданнической и в известном смысле рабской, а его практические результаты весьма ограниченными. Оно, по существу, и не ставило своей целью решение проблемы сегрегации для всех париев. Ведь предпринимательская верхушка сэммин практически стремилась лишь к укреплению своих позиций в эксплуатации париев и к большему доверию и терпимости к себе со стороны «обычных» буржуа и помещиков, на равное партнерство с которыми они претендовали.

Поэтому вполне естественно, что широкие массы париев не могли стать достаточно верными сторонниками этого течения. В своих идеях и действиях они никогда не оставались в тесных рамках этого «приличного» движения. Они и в то время, правда чаще всего стихийно, весьма «дерзко» и настойчиво выступали против всех форм дискриминации. Так, они отказывались выполнять старый, унизительный ритуал социальной приниженности:: падать ниц перед «обычными» японцами, ходить только по обочинам дорог и т. д. Возросшее чувство человеческого достоинства заставляло их настаивать на том, чтобы им разрешали входить в: дома хэймин, как нормальным и равным людям, чтобы с ними здоровались [7, т. II, с. 28—29]. Растущее число сэммин поддерживало более радикальное демократическое направление Движения за свободу и народные права, представленное, в частности, Накаэ Тёмин.

Таким образом, происшедшее после переворота Мэйдзи становление капитализма в экономической, политической и социальной сферах общественной жизни Японии не принесло париям сословного освобождения. Дискриминация сохранилась в полном объеме, а реальные условия жизни большинства сэммин даже ухудшились. В стране еще не было условий для создания ими собственных, подлинно демократических организаций, способных определить действенные способы и важнейшие цели борьбы париев.

Однако в то же время к концу XIX в. массы сэммин приобрели необходимый и важный политический опыт,, отказались от некоторых старых иллюзий, получили представление о подлинной роли и характере отношения к ним новых социальных групп и политических организаций. Убедились они и в том, что путь к решению их проблем будет гораздо более трудным и долгим, чем можно было представить сразу после переворота Мэйдзи. Этот опыт, идейная и психологическая эволюция в среде сэммин были крайне необходимы и полезны для подготовки базы более эффективной борьбы с дискриминацией. Они формировали необходимые условия для дальнейшего продвижения по пути общественного познания и подлинного социального прогресса.

Глава седьмая

НЕКОТОРЫЕ ЧЕРТЫ ИДЕЙНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ СИТУАЦИИ В ЯПОНИИ В 70—80-х ГОДАХ XIX в.

На любые исторические явления, в том числе и социальные, можно смотреть с различных точек зрения, с разного расстояния. Чаще всего исследователь рассматривает их с достаточно большой дистанции. Для анализа общих исторических процессов такая точка, бесспорно, самая удобная, поскольку дает возможность охватить более значительную часть событий и явлений и установить какие-то их общие черты, особенности и закономерности развития.

Однако с такого расстояния мелкие детали, отдельные люди, тем более их чувства и настроения просто не видны. А история — это наука о человеке, как социальном явлении,, наука о людях во всей сложности их общественных взаимоотношений. В связи с этим общий анализ может быть и недостаточным. Иногда у историка возникает необходимость посмотреть на человека, на представителей определенной общности вблизи, чтобы более полно выявить подлинную суть рассматриваемого явления или процесса.

Такая необходимость возникла и в нашей работе. Тем более •что сегрегация париев в значительной мере явление психологическое. И без выяснения чувств, настроений, социальных представлений и оценок на уровне индивидуумов или отдельных групп париев и представителей других слоев общества понять суть и механизм действия этого явления просто невозможно.

Но изучать этот, пожалуй наиболее яркий и интересный его аспект, к сожалению, и наиболее трудно. Социальные оценки, настроения, предрассудки, особенно представителей низших классов и сословий, фиксировались крайне редко. И почти никогда не систематизировались и не анализировались. А в том случае, когда что-либо из этой сферы попадало в официальные материалы и литературу, то обычно выражало какую-то заранее заданную политическую схему правящих кругов, а не подлинные чувства и суждения представителей низших слоев общества.

Поэтому на основе некоторых разрозненных, чаще всего косвенных, сведений мы можем дать, скорее, фрагментарные представления об этой стороне явления сегрегации. Но и они кажутся нам весьма важными и необходимыми, поскольку делают наши общие представления о рассматриваемой проблеме более полны-

_ми и конкретными, дают возможность взглянуть на явление как бы изнутри. А это делает более понятными некоторые «тайные» пружины механизма дискриминации париев.

Рост идейного многообразия

Какие идеи воздействовали на формирование мыслей и чувств японцев в их социальных взаимоотношениях после переворота Мэйдзи? Как изменилось в это время психологическое взаимовос-приятие разных слоев японского общества? Эти вопросы сложны, многогранны и мало разработаны. Мы здесь коснемся лишь некоторых их аспектов, связанных главным образом с отношением общества к дискриминируемому меньшинству.

В период Токугава все в этой сфере было относительно просто и четко. Характер социальных взаимоотношений в любом плане, в том числе идеологическом н психологическом, определяла господствующая феодальная структура, воля и оценки правящей знати. У крестьян, ремесленников, купцов и тем более париев не было какой-то особой системы взглядов на свою роль в жизни общества. Для всех неоспоримыми и естественными казались, например, такого рода предписания властей, которые воспринимались как вечные истины: самурай не может стать купцом; крестьяне и горожане при встрече с даймё падают перед ним ниц; крестьяне выращивают рис, но едят просо; крестьянам нельзя носить хаори, а из обуви они могут использовать только дзори; эта может вступить в брак только с эта [58, с. 233].

Однако после «переворота Мэйдзи» старая система регламентаций и представлений быстро теряла свое значение и ценность. Возникла необходимость в новой системе социальных ценностей, которая определила бы характер взаимоотношений сословий и классов в данном обществе. Ясно, что определяющими здесь могли стать только отношения и ценности, порожденные буржуазной структурой общества.

При этом следует учесть по крайней мере два новых обстоятельства. Во-первых, многие особенности рассматриваемой сферы могли сложиться лишь на основе синтеза европейской и традиционно японской идеологии и психологии. И, во-вторых, в условиях буржуазной Японии эпохи Мэйдзи в разных слоях населения усилились попытки самоосмысления, определения своей подлинной роли в жизни общества, а также и возможных перспектив своего развития в будущем. Возникли политические организации, которые пытались установить и выразить интересы разных социальных групп, даже сэммин. Это привело к тому, что одни и те же социальные явления оценивались неодинаково. Например, по-разному оценивали общественную роль крестьян помещики, буржуа, рабочие, по-особому относились к ним и буракумин. Конечно, буржуазно-помещичий блок имел больше возможностей навязать другим слоям населения свою систему суждений и правил. Но в любом случае она уже не была единственной. В «обществе сво-

бодного предпринимательства» неизбежно возникала и какая-то конкуренция идей.

В целом в эпоху Мэйдзи веками внедрявшиеся в сознание народа идеи сословных разграничений несколько потускнели. Все большее значение приобретали перегородки, проходившие уже и внутри сословий.

Однако все это не означало, что дело шло к полному уничтожению сословного деления, основанного на наследственных преимуществах и ограничениях. Старая знать сохранила многие свои привилегии. Формировалась и новая буржуазно-помещичья и бюрократическая знать. Продолжали существовать и многие старые регламентации, относившиеся к париям. В какой-то мере это' определялось тем, что буржуазная революция в Японии, в основном осуществлявшаяся сверху, носила явно не завершенный характер. Но вместе с тем и само буржуазное общество практически оказалось заинтересованным в сохранении некоторых выгодных ему элементов прошлого, в частности элементов старого сословного деления, в том числе и сегрегации париев.

Идейная жизнь в новой Японии являла собой весьма пеструю и противоречивую картину. Одной из главнейших основ всей официальной идеологии эпохи Мэйдзи стали принципы монархизма. Всем слоям населения предлагалось свято верить в императора, который якобы один мог определить, в чем они все нуждаются и что и когда следует изменять в стране. Например, в одном правительственном документе начала 70-х годов говорилось: «Неразумно было бы считать, что все у нас может измениться в мгновение ока, подобно вспышке света во мгле. Надо помнить, что император — родной отец всего народа и его следует почитать как бога. Вся земля и любой человек в стране принадлежат ему. И как это печально, что у нас все еще изредка происходят крестьянские выступления!» [78, с. 69].

На этой основе распространялись идеи о «неоспоримой мудрости» правителей Мэйдзи, выполняющих волю императора, святости частной собственности, необходимости подчинения буржуазно-помещичьим кругам и честного участия в предпринимательстве.

Однако практически эти идеи удовлетворяли запросы и интересы лишь правящих кругов. Поэтому вполне естественно, что в стране получили широкое распространение и другие идеи, в частности предполагавшие дальнейшие социальные перемены и направленные против сохранения сословной замкнутости. По поводу растущего в стране нового социального неравенства крайне критически выступали даже некоторые видные политические деятели того времени. Так, уже известный нам Като Хироюки писал еще в 1869 г.: «Все мы люди: и монарх и народ. И все же только немногие добиваются у нас человеческих прав. Поэтому между людьми у нас сохраняются такие же различия, как между небом и землей. И очень многие родившиеся в стране с такими подлыми порядками остаются по-прежнему несчастными» [71, с. 192].

Совершенно исключительную роль в процессе общественного самопознания, происходившего в разных слоях населения, стала играть литература, отечественная и особенно западная. Японцы жадно знакомились с огромным многообразием новых для них социальных, моральных и психологических проблем, поражавших и увлекавших необычностью постановки вопросов. В конце XIX — начале XX в. на японский язык были переведены основные произведения многих европейских классиков (в частности, Гюго, Бальзака, Флобера, Золя, Мопассана, Мора, Дизраэли, Чехова, Толстого, Достоевского, Ибсена, Гауптмана) и ряд общественно-политических трудов. На важнейшие для нового общества темы писали и японские авторы. Многие переведенные произведения звучали для японцев как откровение. В первую очередь это относилось к тем, в которых говорилось об аморальности угнетения и социальной разобщенности, о пороках и бесчеловечности феодального и капиталистического общества, об общественной ценности ■человеческой личности, о необходимости с уважением, сочувствием л пониманием относиться ко всем людям независимо от их национальности, религии и места в социальной иерархии. Естественно, такая литература стимулировала в широких слоях народа стремление к более справедливому переустройству общества, порождала надежды на то, что это может осуществиться. Она участвовала в создании нового нравственного и психологического климата — важнейшего элемента социального прогресса.

Тема необходимости новых перемен в социальном и политическом плане стала звучать и в отечественной публицистической литературе. Так, в 70-х годах появились такие работы, как «Прекрасные беседы об управлении государством» Яно Рюкэй и «Будущее Японии» Фудзисава и Усияма, в которых рисовалась картина преображенной на основах справедливости Японии [29, с. 311].

Определенное воздействие на формирование новых социальных представлений оказало и христианство, запрет на распространение которого был снят в 1873 г., после двух с половиной веков духовной изоляции. Европейские и американские миссионеры в это время довольно широко развернули свою деятельность. Они бывали даже в бураку, где выступали с проповедями необходимости уничтожения дискриминации и обеспечения равенства [86, с. 93— 94]. Однако они, естественно, не могли в чем-то изменить характер существующих социальных отношений, да к этому, собственно, и не стремились. Поэтому воздействие христианства выразилось преимущественно лишь в новых образах и фразеологии многих японских интеллектуалов, выступавших за дальнейшие социальные преобразования.

Все основные идейные течения, связанные с определением перспектив развития Японии, складывались на базе значительной европеизации всех сторон жизни общества и одновременного развития национализма, двух, казалось бы, взаимоисключающих процессов. Однако японское западничество и почвенничество по своему существу не были слишком враждебными друг другу идейными направлениями. Они не только не взаимоисключали, а, скорее, дополняли друг друга. Поэтому в данном случае трудно говорить о прогрессивности или реакционности кого-либо из них, хотя позиции западников все же в какой-то мере были предпочтительней.

Идейные сторонники европеизации исходили из того, что более полное н быстрое восприятие западной культуры, науки и техники, идеологии, государственной и социальной организации обязательно ускорит капиталистическую трансформацию Японии. Но это-отнюдь не означало, что они стремились к рабскому подражанию н подчинению Западу. Наоборот, они полагали, что быстрая европеизация— это единственный надежный способ сохранить государственную н национальную независимость и успешно противостоять напору Запада на основе собственной военной и промышленной мощи.

Видным представителем этого направления был Фукудзава Юкити (1835—1901), который в основных своих произведениях («Положение дел на Западе», «Призыв к знаниям») пропагандировал новые для Японии идеи утилитаризма и индивидуализма,, независимости и самоуважения личности, а также парламентарной формы правления.

Идеи западников получили распространение в основном в среде буржуазии и либеральной интеллигенции. Стремление этих слоев к развитию принципов индивидуализма, личной инициативы,, новых парламентарных форм правления и осуществлению определенных социальных перемен имело своей главной целью укрепление позиций буржуазии, более последовательные буржуазные преобразования в разных сферах жизни общества. Именно это направление стало важнейшей идейной основой Движения за свободу и народные права.

Однако постепенно в конце 80-х — 90-х годах XIX в. в общественной жизни Японии усилилось иное идейное направление, по преимуществу националистическое. Его представители выступали против восприятия образцов западной культуры, политической и социальной организации общества, за сохранение своих традиционных форм жизни и образа мысли. Это были преимущественно обуржуазившаяся знать, помещики и военщина. А с течением^-времени их поддержали и более широкие предпринимательские круги.

Но, по существу, они не отвергали западников, а, скорее, дополняли, развивали их идеи, также выражая интересы правящих кругов, но на более высоком этапе эволюции буржуазной Японии, Они вовсе не выступали против капиталистических преобразований. Они лишь считали, что, после того как задача обеспечения независимости была выполнена, Японии необходимо по возможности быстрее использовать возросший потенциал для реализации их агрессивных планов. Таким образом, усиление националистической идеологии в основном было связано не с разногласиями по проблемам культуры, а, скорее, со стремлением верхушки общества по-новому решать политические задачи, которые-вставали перед капиталистической Японией в период перехода ее-в империалистическую стадию развития. Во внутренней политике, в сфере общественных отношений усиление этих националистических тенденций предполагало, кроме всего прочего, более жестокое подавление либерального и демократического движения в. стране и более строгое фиксирование существующих социальных отношений, в частности усиление дискриминации париев К

Постепенно воздействие национализма усиливалось и во внешнеполитической сфере. Оно базировалось на широкой пропаганде идей «братской исторической общности всех азиатских, народов», необходимости паназиатского единства представителей монголоидной, желтой расы, естественно во главе с японским народом, перед лицом враждебного ей европейского и американского империализма. Этот тезис, как само собой разумеющееся, предполагал культурное, экономическое и даже нравственное превосходство японцев над корейцами и китайцами, которым отводилась унизительная роль несмышленых, но послушных и терпеливых: младших братьев [29, с. 327—328]. Вся эта демагогическая фразеология выражала (или, вернее, скрывала) стремление буржуазно-помещичьих кругов Японии к утверждению своего монопольного права на подготавливаемые ими тогда захваты территорий в Корее и Китае.

Одним из результатов всемерного усиления национализма явилось ужесточение дискриминации многих тысяч корейцев, издавна проживавших в самой Японии. В конце XIX в. их поставили, по-существу, в условия, сходные с положением сэммин: селили изолированно от остального населения, использовали на самых трудных и низкооплачиваемых работах и т. д. В этом, в частности,, выразилась общность явления традиционной дискриминации и' дискриминации по национальному признаку. Кстати, именно в это время в официальной науке стал особенно настойчиво подчеркиваться тезис о якобы корейском происхождении японских париев, что, очевидно, многие политические деятели считали вполне достаточным основанием для объяснения и оправдания их дискриминации ;[62, с. 9].

Отрицательные стороны обоих этих идейных направлений становились все более очевидными. Они подверглись критике со стороны созданного в конце 80-х годов нового объединения — Общества друзей народа (Минъюся), которое на страницах издававшегося с 1887 г. журнала «Кокумин-но томо» («Друг народа») выступило и против беспорядочной европеизации и против узкого национализма.

Однако идейная жизнь общества не ограничивалась рамками лишь этих двух течений, выражавших в основном интересы правящих кругов. Уже в конце XIX в. известное распространение получили взгляды и настроения революционных демократов, которые выступали от имени и во имя более широких слоев населения, в том числе и угнетаемых низов. Основная цель их усилий

-была направлена на более справедливое социальное переустройство общества. Так, самый яркий представитель этого идейного течения, Накаэ Тёмин, решительно выступил против системы сословной разъединенности и наследственных привилегий: «Нужно уничтожить титулы и пожалованные награды в пользу наград совести. Следует удалить за тысячи ри живых соломенных чучел, именуемых благородными джентльменами. Все необходимо отдать настоящим людям без титулов и званий» [37, с. 250].

В страну начали проникать и социалистические идеи. В 1882 г. даже была создана первая социалистическая партия, которая вскоре была запрещена [20, с. 761—762]. Однако социалистические идеи, распространявшиеся в Японии в это время, были таковыми больше по названию, нежели по существу. «Без фальсификаций, извращений, реформистской и анархо-синдикалистской шелухи марксизм в Японии прозвучал сравнительно поздно»,— отмечает один автор [20, с. 761—762]. С подлинно марксистским социализмом японцы по-настоящему познакомились лишь в XX в.

Такое идейное многообразие свидетельствовало о том, что в этот переломный период в Японии происходил процесс широкого осмысления возможной трансформации общества, определения путей его дальнейшей социальной и политической эволюции. На этой базе возникала новая система ценностей во взаимоотношениях разных слоев общества, которые проявили растущую активность на политической арене. Следовательно, общество заметно менялось не только в экономической и политической, но и в идейной и психологической сферах. Однако позиции господствующего буржуазно-помещичьего блока по-прежнему оставались лрочными и определяющими во всех областях.

О психологии сегрегации париев

После переворота Мэйдзи за короткий срок существенно изменился характер взаимоотношений и взаимовосприятия всех слоев населения — старой знати и буржуа, купцов и крестьян, ремесленников и рабочих, помещиков и буржуа и т. д. Одно оставалось относительно стабильным — явление дискриминации сэммин, восприятие всеми этими группами населения париев как низших существ.

Конечно, это не означало, что все оставалось совершенно неизменным. И в этой социальной сфере произошли большие сдвиги. Уже в начале эпохи Мэйдзи, когда официально была отменена изоляция париев, стали рушиться старые привычные рамки дискриминации. В частности, были отменены многочисленные и разнообразные ограничения и регламентации, действовавшие в феодальных владениях.

Вместе с тем после переворота Мэйдзи быстро потеряла прежний смысл и традиционная идейная основа сегрегации париев, предполагавшая их «оскверненность» различными «грязными» видами занятий и употреблением в пищу мяса. Это было вызвано развитием в стране капиталистической экономики и развертыванием после более чем 200-летнего перерыва широких контактов -с Западом. Ведь европейцы и американцы совершенно «безболезненно» употребляли в пищу мясо, занимались убоем скота, выделкой кожи, продажей изделий из кожи, и никто их за это не презирал и не изолировал. Это весьма наглядно показало, насколько искусственной и логически не оправданной была столь долго и широко господствовавшая в Японии буддийская догма об «осквернении» людей смертью и кровью.

Довольно быстро значительное количество «обычных» японцев оказалось втянутым в мясную и кожевенную отрасли промышленности, стали работать мясниками, скорняками, дубильщиками, обувщиками на вновь создававшихся крупных капиталистических предприятиях. Более широко распространился обычай употребления в пищу мяса, причем сами буракумин теперь использовали преимущественно более дешевые части мясной туши (печень, почки, мозги). Растущее число жителей бураку приобщалось к вполне «чистым» занятиям: сельскохозяйственному производству, рыбной ловле и промышленной деятельности.

Таким образом, в эпоху Мэйдзи постепенно исчезали многие старые барьеры отчуждения — официальные, бытовые, профессиональные и идейные. Теряли смысл и действительность те жесткие рамки, которые, казалось, только и отделяли дискриминируемое меньшинство от остального населения.

Однако, несмотря на это, сегрегация париев все же сохранялась. Она даже не становилась мягче. Оказывается, у нее были более глубокие и прочные корни, чем некоторые отмеченные нами выше внешние показатели дискриминации.

Что же способствовало ее сохранению? Чем это социальное явление поддерживалось в новых условиях?

Как мы уже неоднократно отмечали, это явление сохранялось, в частности, потому, что господствующий буржуазно-помещичий блок страны был незаинтересован в его уничтожении. Поэтому, уничтожив старые сословные ограничения де-юре, он приложил все усилия к сохранению явления дискриминации де-факто, ибо группы париев были необходимы ему как надежное средство смягчения социальных противоречий (всегда можно было отвести возмущение той или иной части населения на париев), а также в качестве важной составной части резервной армии труда.

Но главное все же заключалось не в этом. Об отношении некоторых влиятельных общественных кругов к возможности подлинного освобождения париев, а следовательно, и к декрету № 61 можно судить по следующему отрывку из опубликованной в 1874 г. популярной работы «Цивилизация. В вопросах и ответах» некоего Огава Тамэдзи: «Ранее так называемые эта... не могли общаться с остальными людьми. Но после реставрации власти монарха их провозгласили хэймин... И те, которые еще вчера назывались хинин н не имели возможности разговаривать с хэймин, сегодня упорно настаивают на реализации своих прав* Воистину тот, кто» забрался в повозку, уже не хочет идти пешком!

А хорошо ли это? Не уничтожаем ли мы тем самым старые,, истинно японские обычаи и порядки? Не исчезнут ли в результате' этого всякие различия между верхами и низами?» [73, с. 197].

Вот что, оказывается, волновало многих представителей власти и знатн в новой ситуации больше всего: угроза того, что с уничтожением сегрегации будет подорвана законность принципа привилегий для немногих и скомпрометирована идея естественности и обязательности социального неравенства.

Но каким же образом круги, заинтересованные в сегрегации париев, могли ее сохранять? Ведь старые ее юридические и идей^-ные опоры в эпоху Мэйдзи, по существу, исчезли.

Мощным средством ее сохранения явились сформировавшиеся* на протяжении веков социальные предрассудки, которые вовсе не были каким-то эфемерным, малозначимым элементом обществен^-ной жизни, как это могло бы показаться на первый взгляд. В руках верхов, заинтересованных в поддержании дискриминации, он» оказались весьма действенным инструментом изоляции париев, даже в условиях отсутствия мер их юридической и особой идейной, отчужденности.

Незадолго до переворота Мэйдзи в официальных печатных из^-даниях о жителях бураку могли писать в таком духе: «Эта неспособны отличить хорошее от плохого. Они во всем совершенно» особые люди. Поэтому им следует сделать на лице. татуировку, ввести обязательную особую прическу, а имена обозначать знаками каны (японская слоговая азбука.— 3. X.), а не иероглифами, чтобы они походили на голландские имена» [71, с. 178].. Автор, по-видимому искренне разделявший широко распространенный предрассудок, исходил из предпосылки, что париев нельзя считать нормальными людьми и обычными японцами. Он даже предлагал закрепить их необычность самым выразительным и унизительным образом, чтобы ни у кого и никогда не возникали сомнения в «естественной» неполноценности сэммин.

После переворота Мэйдзи, даже после издания декрета № 61, психологическое восприятие париев в социальных верхах, по существу, мало в чем изменилось. Правящая элита целенаправленно и регулярно через все средства массовой информации способствовала сохранению и усилению изоляции сэммин. Даже в некоторых официальных правительственных изданиях и публичных заявлениях отдельных представителей новой власти о париях по-прежнему отзывались как о чуждых и вредных для Японии и японцев элементах. В этих отзывах они нередко выглядели представителями какого-то особого, экзотического племени: они храбры, но дики,, сварливы и неосмотрительны, склонны к правонарушениям и агрессивности, сплочены, расточительны, жестоки [55, с. 316—317]. При этом утверждалось, что якобы подлинной причиной ухудшения условий жизни париев являлись лишь их лень и распущенность [71, с. 209]. Совершенно очевидно, что. высказывания подобного рода, питавшиеся старыми предрассудками, поддерживали в народе тот отрицательный стереотип жителей бураку, который складывался на основе этих предрассудков. Практически они раздували недоверие и вражду к париям.

Если в газетах или журналах освещались какие-то отрицательные общественные явления или рассказывалось о неприятных событиях, аморальных поступках, то в качестве основных действующих лиц или примеров часто выступали жители бураку, фигурировали их имена. Положительно о буракумин в официальных изданиях почти никогда не писали. Это был весьма ловкий способ разжигания ненависти к ним [68, с. 243—246].

При этом в печати не допускалось широкого, подлинно научного рассмотрения проблемы сегрегации. Даже сами термины, связанные с этим явлением, были изъяты из официального употребления. И все это, естественно, не могло не стать мощным и эффективным средством стимулирования дискриминации.

В связи с тем, что сегрегацию париев после переворота Мэйдзи питали главным образом старые предрассудки и традиции, возникают по крайней мере такие вопросы: Почему же социальные предрассудки оказались столь живучими? И почему они были столь действенными в определении характера поведения людей, в формировании их отношения к объекту предрассудка?

Жизненность многим социальным предрассудкам в какой-то мере придавала политическая заинтересованность в них господствующих кругов, которые практически всей мощью своего авторитета и материальных средств способствовали их сохранению и распространению. Но вместе с тем и сами предрассудки обладают определенной внутренней устойчивостью.

Дело в том, что они — явление не только социальное или политическое, но и психологическое. Поэтому корни их устойчивости следует искать также и в особенностях психологии отдельных людей и групп населения. И тут, в частности, выясняется, что, как это ни парадоксально, именно их несоответствие реальности и оторванность от действительности и придают им дополнительную прочность.

Человек может осмысливать и оценивать различные явления окружающего его мира на основе их объективного рассмотрения, научного анализа или же через призму устоявшихся предрассудков. В первом случае более глубокое познание фактов может вести к значительному изменению суждений о них. Во втором же случае реальность, оказывается, мало воздействует на предубежденное суждение о ней. Ведь предрассудки формируются вовсе не на основе знания объективной реальности, а в результате слепой веры в заданную схему, априорного восприятия определенных реалий. Именно это и делает их малоуязвимыми перед лицом воздействия логического мышления и выводов объективного анализа. Поскольку отсутствие логичности и фактической обоснованности мало вредит им, постольку любые сомнения в их истинности воспринимаются не как попытка осмыслить их, а как свято-

татет-во, кощунство. В этом их несомненная внутренняя сила, придающая им огромную жизнестойкость.

Но если предрассудки не отражают действительности, то возникает еще один весьма существенный вопрос: почему же тогда очень многие люди воспринимают их как свои личные суждения, лишая тем самым себя возможности прийти к объективным выводам об определенных социальных реальностях? Что это, результат их ограниченности, порочности или каких-то психологических закономерностей?

В целом большинство социальных предрассудков зарождалось н сохранялось в значительной мере благодаря особой заинтересованности в них определенных слоев общества. Например, презрение к японским париям возникло не в среде крестьян или тру-жеников-горожан, а на основе политики социального разобщения еще в период древности. Неоспоримо также и то, что люди ограниченные, в чем-то ущербные и порочные гораздо легче и охотнее воспринимают унижающие других предрассудки. Ибо, например,, даже самому недостойному из числа хэймин они давали хоть какую-то основу для самоутверждения и самоуважения. Ведь как бы ни поступал, кем бы он ни был в моральном плане, он при наличии подобных предрассудков всегда мог вполне «обоснованно» чувствовать и подчеркивать свое «неоспоримое» (с точки зрения этих предрассудков) превосходство над любым жителем бураку. Для своей неполноценности, несостоятельности и неудовлетворенности такие люди всегда находили какое-то оправдание и утешение в софизме: «Как бы там ни было, но я, к счастью, все же не какой-то там эта!».

Однако сфера действия социальных предрассудков, к сожалению, не ограничивается лишь кругом в чем-то ущербных и пороч-ных людей. Если бы это было так, то их общественная значимость была бы сравнительно невелика. Практически эта сфера гораздо шире. Она включает в себя и значительную часть вполне «достойных» и, казалось бы, самостоятельно мыслящих людей. Это определяется тем, что распространенность и жизненность социальных предрассудков обеспечивается действием всего механизма общественного сознания. Ни один человек, в том числе умственно и нравственно достаточно полноценный, не способен самостоятельно проанализировать огромное множество социальных явлений и связей, с которыми ему приходится сталкиваться, объективно оценить их и выработать какое-то свое индивидуальное отношение к ним, не зависимое от той среды, к которой он принадлежит. Кроме того, обычно он в этом и не бывает лично заинтересован. А для эгоистичных людей этого вполне достаточно, чтобы не только терпимо, но часто и заинтересованно относиться к предрассудкам. И наконец, следует учесть, что предубежденное восприятие социальных реалий не является вполне добровольным актом, который возможен при наличии свободного выбора. Ибо только безоговорочное, бездумное следование суждениям, предрассудкам и стилю поведения своей общности (сословной, расовой, религиозной, классовой, национальной и т. д.) всегда считалось нормальным, правильным и нравственным. Отклонение же от этой линии мышления и поведения воспринималось как отступничество, предательство. В этом проявлялось действие одного из важнейших элементов сплочения любой общности, обеспечивающих ее нормальное функционирование и развитие. Именно поэтому большинство вполне «достойных» людей, как правило, также некритически и с готовностью воспринимает в качестве готовых выводов предлагаемые их средой устоявшиеся социальные суждения, оценки и предрассудки. И именно это заставляет большинство людей следовать социальным традициям и предрассудкам, по крайней мере так же строго и скрупулезно, как и правовым нормам, регулирующим общественные отношения.

Однако было бы явным преувеличением считать, чтсэтот механизм внедрения и восприятия предрассудка всегда действовал одинаково эффективно и безотказно. По степени его воздействия все население (представителей разных слоев общества) можно было бы разбить, как мы уже отмечали в другой связи, по крайней мере на три неравные части.

Весьма значительной была часть тех, кто в своих оценках и характере отношения к париям, не раздумывая, руководствовался господствующими предрассудками и нормами, которые для них казались естественными и непоколебимыми.

Какую-то часть населения составляли люди, объективно честные и способные на критическое восприятие действительности. В принципе они даже были против дискриминации. Но эгоизм и стремление к душевному равновесию заглушали в них способность по достоинству оценить все зло дискриминации и бороться с ней.

Наконец, имелись и люди, способные не только думать, но и действовать вопреки антигуманным идеям и нормам своей общности. Таких людей всегда было сравнительно мало, но именно они в первую очередь и содействовали ее прогрессивному социальному развитию.

Но все же по преимуществу оценка японских париев обществом и характер отношения к ним индивидуумов определялись господствующими в стране предрассудками. Они формировали весьма непривлекательный стереотип ленивого, нечистоплотного, аморального, асоциального и преступного по своим истинным наклонностям жителя бураку. Париям приписывались такие часто взаимоисключающие друг друга черты, как расточительность н жадность, агрессивность и трусость, злобность, склонность к алкоголизму и воровству. Многие японцы были уверены, что сэммин связаны с какой-то нечистой силой, что в них есть что-то загадочное и чудовищное.

Все эти качества считались неотъемлемыми для всех париев. И если они сразу не были заметны, то только потому, что сэммин их коварно и ловко скрывали. Но при случае они якобы неизбежно должны были раскрыться. Так, среди «обычных» японцев было широко распространено мнение, что париев можно выявить

но пронзительному «нечеловеческому» взгляду, который характерен для всех жителей бураку, когда они не контролируют себя. Или же но якобы врожденным, передающимся по наследству, меткам их сословия —по родинкам синего цвета [86, с. 239], Считали, что подлинная низкая сущность буракумин может выявиться и опосредованно. Например, в такой ситуации, рассказ о которой должен был стать предостережением от смешанных браков: «Один молодой человек женился на девушке, с которой случайно познакомился и которую страстно полюбил. Но все родившиеся у них дети, когда они подросли, оказались идиотами и уродами. Вот тогда-то и выяснилось наконец, что его жена была из бураку» [86, с. 139].

Подобные предрассудки создавали такой психологический климат, при котором становилось невозможным увидеть любую очевидность, связанную с сэммин. Например, «обычные» японцы могли судить о париях на таком уровне: «А разве они выглядят по-разному?», «Неужели среди них имеются красивые девушки?» [86, с. 138], «Поскольку они скорее животные, чем люди, постольку грязь к их босым ногам не пристает» i[86, с. 11]. Матери пугали ими своих непослушных детей. И не было для японца более страшного оскорбления, чем сравнить его по каким-то качествам с сэммин. К париям питали отвращение как к «грязным», низким существам. В то же время их боялись как людей, способных на любое насилие, преступление и предательство. Такой страшный и отталкивающий образ жителя бураку входил в подсознательную сферу большинства японцев еще в детстве, усваивался так же естественно, как родной язык, и сохранялся на всю жизнь².

Рамки сегрегации закреплялись множеством общих пренебрежительных названий-символов, кличек, которые должны были выразить всю меру презрения к сэммин. Наряду со старыми терминами эта и хинин большое распространение получили и такие, например, прозвища, как коконоцу (девять) и ёцу (четыре). Слово «девять» в данном случае предполагало намек на якобы меньшее число ребер, имевшихся у париев (считалось, что у «обычных» японцев имеется десять ребер). А слово «четыре» — на сходство с животными [55, с. 307]. По этой же причине в конце XIX в. их часто называли не син (новые) хэймин, а си (четвероногие) хэймин. А к презрительной кличке эта прибавляли еще унижающее определение до —до эта (до — раб, деревенщина) [68, с. 217—218].

Таким образом, предубежденное восприятие действительности было далеко не малозначимым явлением, которое в худшем случае может лишь обидеть человека, нанести ему моральный урон. Об этом свидетельствует тот факт, что, несмотря на отмену в последней трети XIX в. юридических ограничений и резкое ослабление роли идеи «осквернения», практика сегрегации париев достаточно эффективно продолжалась на основе системы психологического отчуждения. У Лафкадио Хёрна по этому поводу имеется такое вполне справедливое замечание: «Никогда в европейских городах гетто не были отделены от внешнего мира стенами и воротами больше, чем поселения эта от остальных японских городов социальными предрассудками» [93, с. 98].

Следовательно, ведущей силой, основным инструментом сегрегации стали предрассудки, наделявшие всех париев обширным комплексом личных недостатков. Создалась ситуация, при которой эти предрассудки казались уже совершенно оторванными от их старой социальной, политической и юридической основы и производили впечатление независимо существующей и произвольно действующей, определяющей силы. Психологическую парадоксальность такого положения весьма остроумно и точно охарактеризовал А. Сент-Экзюпери, который писал: «Достаточно объявить войну горбунам — и мы сразу воспылаем ненавистью к ним. Мы начнем жестоко мстить горбунам за все их преступления. А среди горбунов, конечно, также есть преступники» [31, с. 427].

Но в действительности дискриминация японских париев, как мы знаем, не была произвольным явлением. И не предрассудки ее породили и формировали. Но именно они делали сегрегацию-возможной и юридически оправданной, создавали ее психологическую основу и определяли характер отношения к дискриминируемому меньшинству.

Хорошо отлаженный общественный механизм отчуждения париев и после переворота Мэйдзи вполне эффективно формировал из жителя бураку члена дискриминируемого меньшинсгва, т. е. сохранял явление сегрегации. Процесс отчуждения начинался для сэммин с раннего детства. Он имел своей целью, в частности, приучить париев к мысли, что они являются людьми и гражданами второго сорта и поэтому не могут и не должны претендовать на очень многое, вполне доступное остальным японцам. На протяжении всей своей жизни жители бураку весьма болезненно ощущали эти рамки, которые поддерживались самыми строгими и унизительными мерами. В обществе «свободной инициативы и предприимчивости» сотни тысяч японцев по-прежнему были лишены не только прав на выход за очень тесный для них круг, но даже и надежды на эту возможность.

Попытаемся представить себе ту психологическую и нравственную атмосферу японского общества, в которой находился любой «средний» житель особого поселка с момента рождения и до смерти.

Едва выучившись ходить и говорить, ребенок из бураку начинал чувствовать и понимать, что к нему часто относятся хуже, чем к другим детям. Оскорбления, унижения и насмешки делали свое дело— довольно быстро они знакомили его с весьма печальной для него действительностью. От родителей, соседей и главным образом от «обычных» японцев дети сэммин с горечью узнавали, что они какие-то особые люди и что поэтому для них в будущем уготована худшая, чем для других, судьба. И все это только потому, что они имели несчастье родиться в семье жителей бураку.

Переступая порог школы, особенно общей, такой ребенок уже хорошо представлял, что не должен по наивности рассчитывать на равное и справедливое к себе отношение ни со стороны соучеников, ни со стороны учителей. Так, один из видных деятелей движения сэммин конца XIX — начала XX в., Миёси Ихэйдзи, в своих воспоминаниях о своем поступлении в 1883 г. в школу писал: «Когда меня ввели в класс, учитель сказал: „У нас теперь будет учиться этот мальчик из Сакамото (название поселка париев.—

3. Х.)“. Взоры всех пораженных этим сообщением учеников обратились на меня. Все сидели за партами по двое, только меня посадили отдельно за последнюю парту. На переменах и занятиях по физкультуре все избегали меня. Единственный вид общения — это насмешки и издевательские вопросы, например, о том, как же жители бураку справляют большую и малую нужду. Даже учитель истории с презрением допытывался у меня, откуда же мы взялись, кто мы такие — когурё³ или эдзо?

Но все же я учился хорошо. И однажды я случайно услышал, как наш учитель в связи с этим стыдил школьников: „Разве вам всем не стыдно, что какой-то ничтожный эта — лучший ученик вашего класса?¹¹» [73, с. 204].

В смешанных школах детям сэммин не продавали завтраки, они-не имели права пользоваться общими умывальниками и туалетами.

Обучаясь в учебных заведениях, дети из бураку иногда пытались скрыть свое «позорящее» происхождение, что было в какой-то степени возможно лишь с согласия и при поддержке родителей. Ибо в этом случае даже посылки и деньги своим детям последние должны были посылать через каких-либо более терпимых к ним «обычных» японцев, чтобы ученики по обратному адресу не могли догадаться о социальном происхождении их товарища. Не удивительно, что в такой ситуации дети сэммин привыкали стыдиться своих родителей, что делало нравственную цену за подобную попытку «выбиться в люди» очень высокой для всей семьи сэммин.

Школа буржуазной Японии стала дополнительным этапом обязательных для париев унижений, новым жизненным курсом сегрегации, но далеко не последним. Следующим этапом становилась армия. Когда наступала пора призываться, выяснялось, что в мобилизационных списках «заботливой» рукой представителей военной администрации уже было особо отмечено их происхождение буракумин. А эти значки должны были предопределить и их место в армии и характер отношения к ним. Их обычно привлекали к самым трудным и малопривлекательным видам службы-, лишали любой возможности продвижения по служебной лестнице, и они неизбежно становились объектом придирок, оскорблений и даже побоев со стороны солдат и офицеров. Военнослужащих-бу-ракумин повсеместно издевательски называли дайтайтё (воинское звание — майор, командир батальона), потому что офицеры в этом звании имели на погонах четыре нашивки [68, с. 218]. Это оскорбительное название стало армейским вариантом прозвища ёцу. О жестокости сегрегации в армии говорит тот факт, что не имевшие возможности добиться какой-либо моральной и физической защиты и доведенные до отчаяния солдаты-сэммин, случалось, кончали жизнь самоубийством [68, с. 238].

Отслужив в армии, житель бураку был уже преисполнен чувством пессимизма, недоверия, ненависти и отчаяния. Однако на этом его страдания не кончались. Любые новые жизненные задачи оказывались для него более сложными, чем для «обычного» крестьянина, ремесленника или рабочего. Ему гораздо труднее было освоить специальность, устроиться на работу и даже жениться. Занятия, требующие высокой квалификации, были для него недоступны. В бураку имелось мало возможностей получить работу, а за ее пределами ему всегда давали почувствовать, что он чужой и лишний. Повсеместно он официально определялся особым термином син хэймин, что, по существу, означало признание правомерности дискриминации.

Но даже если преодолев все трудности, житель бураку и овладевал какой-либо престижной профессией, в условиях господства идей и норм дискриминации он все равно не мог нормально жить и работать. Клеймо гонимого оставалось на нем всю жизнь. Така-хаси Садакити, например, изложил историю одного учителя, который честно и ревностно трудился в школе и пользовался там большим уважением. Но только до тех пор, пока родители его учеников случайно узнали о его «грязном» происхождении. Узнав об этом, они начали протестовать против его работы в школе. Дети стали бойкотировать его уроки и всячески издеваться над ним. Естественно, он оказался вынужденным уйти из школы [68, с. 235]. Все его усилия и жертвы, принесенные ради получения высокой квалификации, достойной профессии, оказались напрасными.

В этих условиях сэммин часто были вынуждены по-прежнему заниматься традиционными видами работ. А тут практика дискриминации уже никак не маскировалась, сохранялись все ее старые унизительные формы. Достаточно отметить лишь один такой факт: нередко «обычный» японец, как и раньше, покупая у буракумин обувь, передавал ему деньги за нее привязанными к палке, чтобы не «осквернить» себя случайным прикосновением к жителю бураку.

В полном объеме сохранялась сегрегация н в сфере брачных отношений. Правда, среди париев в эпоху Мэйдзи появилась определенная категория людей, которые пытались решить свои сословные проблемы путем смешанных браков. Они надеялись, что таким образом они смогут добиться освобождения и равноправия, если не для себя, то хотя бы для своих детей или внуков, о которых, наконец, не будут знать, что одним из их предков был житель бураку. Однако практически такие браки и теперь были почти невозможны. Во-первых, потому, что даже те сравнительно либерально настроенные люди, которые готовы были в принципе

поддержать отмену дискриминации, обычно выступали против подобных браков. Во всяком случае, для себя и своих детей. Кроме того, смешанные браки, если они все же имели место, не могли быть счастливыми при существующем положении вещей. Таких супругов осуждали и третировали родственники и друзья с обеих сторон. Они, по существу, превращались в изгоев для всех. Поэтому такой брак имел мало шансов на выживание. А если кто-либо из сэммин, вступая в брак, скрывал свое происхождение, то это могло привести к личной мести со стороны родственников «обманутого» партнера или даже к привлечению к уголовной ответственности.

Но и в пределах бураку. проблема брака для париев была более сложной, чем для других групп населения.

Таков общий психологический фон условий жизни буракумин. Рассмотрение его, как мы думаем, может облегчить понимание еще одной, весьма существенной особенности их положения. В целом отталкивающий стереотип париев, сформированный предрассудками, конечно же, не отражал действительности. В психологическом смысле жители бураку генетически ничем не отличались от остальных японцев. И все же для условий их жизни и поведения действительно были в большей степени характерны некоторые отрицательные черты и явления. Мы имеем в виду, естественно, не такие якобы врожденные, непривлекательные черты их характера, как зависть, жадность, трусость, злобность. Ибо ни одну социальную или религиозную группу, народ или нацию нельзя, невозможно определять подобным образом (само собой разумеется, как и положительно,— добрый, смелый, великодушный, умный), поскольку все эти черты в одинаковой мере имеются в любой общности. Но такие особенности — не характера, а, скорее, образа жизни,— как безделие, нечистоплотность, алкоголизм и преступность в бураку, были действительно распространены в значительно большей степени, чем в любой другой социальной среде. Так, например, некий христианский миссионер (его звали Тамэока Косукэ), назначенный в 90-х годах XIX в. капелланом в одну из тюрем о-ва Хоккайдо, установил, что относительная доля преступников из числа сэммин была в 4—5 раз выше, чем из других слоев населения [86, с. 94]. Такие показатели, несомненно, использовались как дополнительное обоснование сегрегации японских париев.

Однако совершенно очевидно, что все эти пороки и недостатки были не показателями каких-то якобы врожденных мерзких черт характера сэммин, а вполне естественным и объяснимым результатом несправедливости социальной системы, не причиной, а следствием дискриминации, не виной, а бедой жителей бураку. Так, их поселки были грязнее, поскольку были значительно беднее. Безделие, алкоголизм и преступность являлись следствием не лени или особой порочности, а нищеты и хронической безработицы.

И все же самооценка париев была в основном положительной. Они считали себя гораздо нравственней и человечней, чем вся окружавшая их жестокая и бездушная, с их точки зрения, социальная среда. Системе унизительной дискриминации со стороны общества жители бураку противопоставляли традиционно’ сложившуюся практику самоизоляции. Внутренняя организационная и психологическая сплоченность им была необходима для взаимопомощи, поддержки наиболее нуждавшихся и какого-то самоутверждения и самоуважения. И хотя в бураку всегда встречались люди, которые, следуя господствующим о них суждениям, были невысокого мнения о буракумин, т. е. о самих себе, преобладающим все же был вполне положительный автостереотип, который являлся одним из важных элементов их психологического сплочения. Они считали неотъемлемыми качествами сэммин такие черты, как отзывчивость, усердие, почтение к старшим, добросовестность и честность [86, с. 236].

Такие суждения, в свою очередь, свидетельствовали о предубежденном отношении к самим себе. Практически они также были предрассудками, только обращенными на себя. Но такой' подход характерен для любой общности, обычно наделяющей себя набором во многом схожих положительных черт. Объективно он-содействует сохранению социальной отъединенности и нормальному функционированию каждой данной общности.

Традиционно взращиваемое таким образом чувство сословного единства предполагало одобрение многих навязанных и вынужденных ограничений и самоограничений, например, таких, как • обязательные внутрисословные браки, отдельные богослужения в. своих храмах, профессиональная специфика. Оно стимулировало безграничную верность своим бураку и недоверие и вражду к внешней социальной среде. Именно поэтому жители бураку обычно отрицательно относились к тем сэммин, которые пытались, скрыв свое происхождение, смешаться с «обычными» японцами или же добиться для себя освобождения при помощи смешанного брака. Они не без основания полагали, что эти «отступники» неизбежно разделят унижающие париев предрассудки большинства? и даже будут с особым рвением содействовать их распространению [68, с. 220; 86, с. 25]. Ведь нередко именно бывшие или тайные буракумин первыми из толпы кричали на замешкавшегося-сэммин: «Эта, ёцу!» Лишь бы никто не подумал, что они тоже из париев. Отсюда понятно, почему в конце XIX в. проявилось стремление индивидуально решать проблему дискриминации скорее непутем тайного смешения с хэймин, а при помощи эмиграции: на о-в Тайвань, в Маньчжурию, а чаще всего в Америку.

Объединяла отверженных не только вражда к внешней социальной среде, но и к господствующим в стране нормам, правилам и законам, к социальным и политическим идеям. Если последние допускали и санкционировали сегрегацию и унижение, то вполне естественным и оправданным было особое недоверие н неуважение к ним со стороны париев. Жители бураку всегда с большой дозой скептицизма относились ко всем формам полпти-

ческой пропаганды в школе, в печати и т. д. [86, с. 258]. И это делало их весьма восприимчивыми к идеям и настроениям левых, наиболее радикальных кругов общества.

Сплоченность париев проявлялась и в их обычном, каждодневном восприятии явления дискриминации. Если для большинства населения страны оно было малозначимым, второстепенным элементом жизни общества, то для жителей бураку оно всегда оставалось главнейшей, всепоглощающей проблемой. Оно было одной из основных тем всех разговоров, шуток, намеков и споров.

Однако все это вовсе не говорит о том, что парии представляли собой совершенно единую сословную массу. Среди них не было абсолютного единства ни в социальном, ни в психологическом отношениях. Конечно, большую роль все еще играли объединявшие их идеи и настроения сословного характера. Но наряду с ними возрастающее значение приобретали также и классовые по своей сути суждения и оценки, что выражало усиление внутри-сословных поотиворечий. Парии — крестьяне и рабочие — выступали против «собственных» помещиков и предпринимателей/ против всей- новой системы угнетения. Между представителями разных классов внутри этого сословия не могло быть достаточной идейной и психологической общности, единства в отношении возможных способов уничтожения сегрегации и обеспечения подлинного равенства. Трудящиеся-буракумин склонялись к более радикальной идеологии и методам действий. В конце XIX в. их уже не могли удовлетворить те верноподданнические идеи самовоспитания, которые в течение нескольких десятилетий выдавались привилегированными слоями (в том числе и среди сэммин) за панацею от всех их бед.

* * *

Таким образом, в Японии после переворота Мэйдзи наряду с огромными переменами буржуазного характера все еще сохранялись некоторые тщательно оберегаемые социальные элементы прошлого. И пожалуй, наиболее бесчеловечным и унижающим из них была сегрегация париев, которая с наиболее впечатляющей силой проявлялась в идейном и психологическом плане.

Однако и в этих сферах, как и в экономической, и в политической, явление дискриминации не оставалось неизменным. Нара-■ ставшие в них перемены создавали необходимые предпосылки к более решительной и эффективной борьбе с этим крайне болезненным пороком социальной системы Японии.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

I

I

На протяжении трех веков истории Японии время, казалось, текло с разной скоростью. Насыщенный многими яркими событиями тревожный и неустойчивый XVI век и беспокойное начало

XVII века сменились внешне более монотонным и тягучим периодом второй половины XVII—XVIII вв. Однако уже с конца

XVIII в. время опять как будто ускорило свой ход. События стали разворачиваться в нараставшем темпе, все более потрясая основы традиционного общества. Усиливался процесс неотвратимого поворота от феодального строя к буржуазному.

Этот поворот неизбежно вел к изменению образа жизни и даже социальной сути разных слоев населения. Он был трудным и сложным для всех этих слоев. Но наиболее мучительным он стал для японских париев. Ибо все трудности и противоречия трансформации общества сказались на их положении в самой болезненной форме.

Началом этого поворота можно считать вторую половину XVIII в., когда в сословной системе — социальной основе всей феодальной структуры — стали проявляться все более заметные признаки упадка. Именно поэтому главные усилия режима Токугава с этого времени были обращены на ее укрепление. При этом существенным элементом всей социальной политики властей стало всемерное усиление сегрегации париев. Принципы дискриминации были закреплены юридически, и на протяжении всей эпохи она поощрялась официально.

Сегрегация сэммин, в частности, служила идейному и политическому обоснованию сословной структуры организации общества, в сохранении которой была кровно заинтересована старая правящая элита. Знать хорошо понимала, что только полное сохранение сословной системы может обеспечить ей обширный комплекс привилегий и право на безраздельное господство над народом, на беззастенчивое ограбление его.

Но с XVIII в. в японском обществе довольно отчетливо проявилась и другая линия отношения к проблеме сэммин, представленная главным образом оппозиционными кругами, которая предполагала какие-то изменения париев к лучшему. Такие радикально настроенные политические деятели эпохи, как, например, Осио Хэйхатнро, Такасуги Синсаку и др., впервые попытались установить в какой-то форме контакт с низшими слоями населения, не посягая на основы структуры общества. Они верили в возмож-

ноеть значительных перемен в области социальных отношений при сохранении этих основ.

Ужесточение социальной политики правителями Токугава не спасло сословную систему. По мере укрепления в стране элементов буржуазности и новых социальных ценностей она пришла в полный упадок и в основном была уничтожена переворотом Мэй-дзн.

Однако ее пережитки продолжали сохраняться в японском обществе. В первую очередь это касалось париев. Наивысшей точкой буржуазных реформ в отношении групп париев после переворота Мэйдзи был декрет № 61, который не только не уничтожил дискриминацию, но практически еще более обострил ее.

Сэммин и в условиях становления буржуазного общества по-прежнему жестко и жестоко отъединялись от остального народа. На базе старых традиций и предрассудков в новой Японии поддерживалась строгая изоляция париев, осуществлялась их унизительная дискриминация во всех сферах жизни. Хотя за рассматриваемый нами период содержание феномена сегрегации в экономическом, идейном, социальном и политическом отношениях весьма основательно изменилось, формы его проявления в основном остались старые. Как и прежде, парии подвергались дискриминации при выборе места поселения, при вступлении в брак, при поступлении на работу и в учебные заведения, при любом контакте с «обычными» японцами.

В связи с этим возникает вопрос: сохранилось ли это явление дискриминации после переворота Мэйдзи лишь как досадный пережиток прошлой исторической эпохи? Можно ли считать, что оно, как утверждают некоторые исследователи проблемы, потеряв всякий социальный и экономический смысл, осталось только в эмоциональной сфере индивидуального японца и с конца XIX в. превратилось в чисто моральную проблему? (см. [86; 96, с. 2— Ю]).

Это далеко не так. Явление дискриминации не могло сохраниться в буржуазном обществе лишь как парадоксальный, малообъяснимый пережиток прошлого только благодаря силе социальной инерции. Ибо если бы это было так, то оно, затухая, вскоре постепенно сошло бы на нет. Однако на деле после переворота Мэйдзи оно не только не уменьшилось, но получило дальнейшее развитие, новый импульс.

В общем, в какой-то степени сохранение дискриминации обеспечивалось и силой инерции. Американские авторы Де Вое и Вага-цума совершенно правы, утверждая, что дискриминация сэммин — это в известной мере самовоспроизводящаяся система [86, с. XX]. Но только в известной мере. Ибо практически механизм ее воспроизводства в буржуазном обществе гораздо сложнее и приводился он в действие не только за счет внутренних импульсов. Имелся и даже в наши дни имеется довольно мощный комплекс внешних сил, способствующий сохранению и развитию этого явления.

• Прежде всего, сохранение дискриминации париев определялось объективными потребностями складывавшегося в Японии буржуазного общества. Оно нуждалось в поддержании такого социально-психологического климата, при котором новое социальное неравенство воспринималось бы как естественное, необходимое и вечное. А сегрегация париев и была уже готовым элементом •общественной жизни Японии, который можно было весьма успешно использовать для его закрепления.

В сохранении сегрегации париев были заинтересованы вполне конкретные социальные силы. Прежде всего, представители старой знати, стремившиеся как можно надежнее гарантировать свои позиции в управлении новой Японии. Их определенная социальная двойственность приводила к тому, что, даже содействуя буржуазному переустройству общества, они неизменно заботились и о неприкосновенности многих элементов старой сословной системы, которая обеспечивала им огромные привилегии. Кроме того, и усиливавшаяся буржуазия Японии также не имела ничего против •сохранения сегрегации, поскольку довольно быстро убедилась, насколько она выгодна и удобна для всей новой системы эксплуатации. И наконец, дискриминацию париев активно поддерживали и помещики, которые усмотрели в этом явлении надежную базу своего господства в деревне и получения максимальных доходов.

Таким образом, в Японии после переворота Мэйдзи сохранились старые и возникли некоторые новые объективные и субъективные условия, которые исключили возможность полной и последовательной отмены сословной системы, уничтожения сегрегации париев. И, следовательно, капиталистическая структура организации общества в том виде, в каком она утвердилась в Японии, сама воспроизводила явление дискриминации, будучи органически заинтересованной в нем. Поэтому дискриминация париев осталась неотъемлемым и существенным элементом всей социальной и политической жизни буржуазной Японии. Она использовалась в ней не только для оправдания новых принципов социального неравенства, но н для самых различных конкретных нужд господствующих кругов. Например, для утверждения жесточайшего экономического угнетения и политического бесправия народных масс, для оправдания просчетов властей, любых трудностей и неурядиц всего буржуазного общества.

Проблемы дискриминации, как мы думаем, находятся в числе труднейших объектов исследования. Мы убедились, насколько •сложны и глубоко скрыты от наблюдателя многие подлинные, действенные рычаги, приводящие в движение механизм сегрегации. А кроме того, исследование данного явления затрудняется и тем, что в эксплуататорском обществе долгое время просто отсутствовали какие-то минимально приемлемые условия для серьезного всестороннего анализа истории париев. Это и не удивительно. Ведь установление подлинных истоков сохранения сегрегации париев в буржуазном обществе имеет не только чисто научное, но и огромное практическое значение, в частности, для стабильности судеб самой капиталистической системы.

Правящие круги, очевидно, вполне устраивал бы подход к данному историческому феномену как к фатальной и неизбежной заданности в психологии отдельного человека и любого общества в целом. Ибо такой подход избавлял бы их от ответственности за сохранение сегрегации, исключил бы саму возможность и необходимость определения эффективных способов борьбы с ней.

Однако сама реальность и неизбежное ее осмысление учат многому. Так, практика и путь познания, пройденный японским обществом за первые десятилетия эпохи Мэйдзи, привел париев к концу XIX в. к выводу о том, что в стране имеются вполне конкретные силы, которые содействуют сохранению сегрегации и при буржуазном строе. Жители бураку убедились, что каким-то одним формальным законодательным актом уничтожить явление дискриминации невозможно. Оно слишком многогранно и слишком прочно укоренилось в обществе, чтобы его можно было устранить одним махом. Нужны настойчивые, постоянные и, главное, искренние усилия в самых разных сферах общественной жизни: экономической, политической, социальной, идейной и психологической.

В связи с этим возникает вполне естественный и важный вопрос о принципиальной возможности решения сложнейшей проблемы сегрегации в условиях буржуазной структуры. Опыт Японии убеждает в том, что это практически невозможно или, во всяком случае, крайне трудно. Ибо наличие социально антагонистических интересов неизбежно препятствует подлинному прогрессу в решении данного вопроса. Понимание этого обстоятельства уже в конце XIX в. породило в среде париев идею о необходимости их включения в общедемократическое движение за коренные социальные преобразования. Становилось все более очевидным, что решение проблемы сегрегации явно не может быть изолированным от общего процесса либерализации и гуманизации общества.

На протяжении рассмотренных нами трех веков дискриминация париев неизменно оставалась весьма существенным компонентом всего общественного организма, японской цивилизации в целом. В этом явлении с наибольшей выразительностью воплотились все особенности и противоречия феодальной и буржуазной структуры в этой стране. Оно в значительной мере определило специфику культуры, социальной психологии японского народа.

Несмотря на то что внешне формы его проявления оставались почти неизменными, суть его все время менялась. В современной Японии оно уже в какой-то мере утрачивает свои экономические, идейные и политические аспекты и становится по преимуществу социально-нравственной, моральной проблемой. Однако это вовсе не сделало ее менее острой и болезненной; Ибо с течением времени, по мере решения основных социальных и политических задач, именно нравственные, моральные, общественные проблемы неизбежно и становятся наиболее значительными, ощутимыми и актуальными.

№ 1. Указ 1649 года, регламентирующий труд и жизнь крестьян.

Сельскохозяйственные работы следует производить с наибольшим прилежанием. Необходимо тщательно высаживать рис, удаляя все сорняки. По границам заливных и сухих полей нужно выращивать бобы или другие зерновые культуры, занимая ими, однако, не слишком много места.

Крестьянам с раннего утра следует перед обработкой полей срезать траву. А вечерами старательно и тщательно изготовлять соломенные веревки и мешки.

Земледельцам нельзя использовать чай и сакэ.

Чтобы избежать лишних расходов, вокруг жилого дома необходимо насаждать бамбук или деревья, опавшие листья которых можно использовать в качестве топлива.

Крестьяне, к сожалению, как правило, не обладают предусмотрительностью. Поэтому в период сбора урожая они не должны давать риса детям и женам, чтобы можно было создать запас пищи на будущее. В это время все они могут вместо риса есть просо, овощи и другую грубую пищу. А на случай голода необходимо сберегать даже опавшие листья. В период посадки риса и сбора урожая, когда работа наиболее трудная, можно принимать несколько лучшую, чем обычно, пищу.

Муж обязан трудиться в поле, а жена — за ткацким станком. Оба должны работать до ночи. И как бы жена ни была хороша собой, но если она пренебрегает домашними делами, часто попивает чай, бесцельно тратя время, или проста гуляет по окрестностям, с ней следует развестись.

Крестьяне могут носить одежду из хлопка или конопли, но не из шелка. Им нельзя курить табак, поскольку это вредно для здоровья и требует лишних затрат, а кроме того, грозит пожаром.

[89, с. 64—65; 7, т. I, с. 39—40].

№ 2. Из инструкции 1680 года (раздел о крестьянах).

Крестьяне — главный фактор всей национальной структуры. Поэтому чиновникам следует обращать особое внимание на защиту их интересов, чтобы он» не страдали от -недостатка средств.

В период мира люди склонны вести более свободную жизнь и не работают так упорно, как в трудные времена. Поэтому правительственным органам необходимо следить, чтобы люди не предавались роскоши.

Народ никогда -не вступает в прямой контакт с властями и, естественно, не понимает их должным образом. То же самое — и наоборот. В связи с этим власти должны прилагать усилия для укрепления контактов с народом для взаимопонимания и уничтожения подозрений.

Дайканы¹ и представители правительства в деревнях должны воздерживаться от роскоши и внимательно следить, чтобы крестьяне усердно работали н выращивали хороший урожай. Нельзя перепоручать этих обязанностей подчиненным...

Дайканы и их подчиненные ни в коем случае не должны брать взаймы у людей из народа...

»N* 3. Предписания крестьянам об экономии (обнародованы в 5 месяце 1704 года во владении Саяма)

U Запретить любые излишества. Провести тщательное расследование, с тем чтобы выяснить, отдаст ли крестьянин всю энергию сельскому хозяйству или же он ленив. В зависимости от результатов этого обследования установить размеры обложения.

2) Архитектурные особенности крестьянских домов должны определяться сословными регламентациями. Мэйсю², их жены и дети могут использовать для одежды шелк, чесучу и хлопчатобумажные ткани, а все остальные крестьяне — только хлопчатобумажные ткани.

3) Нельзя употреблоть в пищу рис и соевые бобы до того, как будут внесены все налоги.

4) Запрещается продавать и покупать поля и леса...

5) Ритуал женитьбы также определяется соображениями сословности.