Парнас дыбом

1. В полдень купаться идет из дворца

Веверлей богоравный.

А во дворце он оставил супругу

свою Доротею.

В пышном дворце Доротея ткала

большую двойную

цвета пурпурного ткань, рассыпая

узоры сражений

5. между Ахейцами в медных бронях

и возницами Трои.

Не было в целой Ахайе героя

подобного в беге,

всех побеждал Веверлей быстроногий

в ристалищах буйных,

плавать же он не умел. И с собою

берет он в подмогу

два пузыря тонкостенных, из жертвен-

ных телок добытых.

10. Близко от Скейских ворот их готовили

мудрые старцы,

к богу воззвав, они вкруг разбро-

сали ячмень крупнозерный,

шеи приподняли жертвам, зарезали,

кожу содрали,

бедра потом отрубили, двойным их

пластом обернули,

светлого жира и мяса сырого наверх

положили,

15. из-под кишок извлекли упругий

пузырь тонкостенный

и через легкий тростник надували

с различною силой.

Так снарядившись, на пруд поспешил

Веверлей боговидный.

Были устроены там водоемы; вода

в них обильно

светлой струею лилась, нечистое

все омывая.

20. Платье совлекши, на мелкоблестящем

хряще, наносимом

на берег плоский морскою волной,

он все разостлал их;

кинулся в пруд с головою, но ног

голова тяжелее,

медным доспехам подобно, осталась

она под водою.

Только узнала о том Доротея, богиня

средь женщин,

25. тотчас закутавшись в белое, как

серебро, покрывало,

вышла из спальни она, проливаючи

нежные слезы.

Вышла она не одна: вслед за нею

пошли две служанки —

Эфра, Питфеева дочь, с волоокой

Клименою рядом.

Вскоре пришла она к месту, где

пруд протекал светловодный.

30. Милые ноги узрела и стала рыдать

безутешно,

волосы, плача, рвала, далеко

покрывало откинув,

и Ниобее подобно в тот миг она

окаменела.

Тучегонитель Зевес сохранил для

потомства их вечно.

Много столетий прошло и много

ушло поколений,

35. но до сих пор там стоят над водой

Веверлеевы ноги

и в стороне средь песков — Доротеи

белеющий остов.

1. В те дни, когда на нас созвездье Пса

глядит враждебно с высоты зенита,

и свод небес, как тяжесть, оперся,

2. И от лучей не сыщешь ты защиты,

пошел купаться знатный Веверлей,

хламидой бренною едва прикрытый,

3. С собою взявши пару пузырей,

в дворце жену оставив Доротею.

Вот граф идет среди густых аллей,

4. От духоты полуденной потея.

К пруду придя, нырнул, как только мог,

но голова у графа тяжелее

5. Его прекрасных, стройных графских ног.

И вот она осталась под водою.

Хрустит в саду тревожимый песок

6. Под легкою воздушною стопою.

То Доротея, светлая жена,

спешит на пруд, волнуема молвою,

7. И, ноги увидав, поражена,

окаменела, как супруга Лота.

С тех пор сошли в могилу племена,

8. Века иной омрачены заботой,

и высох пруд, и сад давно заглох,

и одичали бывшие красоты,

9. И на дворце растет зеленый мох,

и поросли крапивою аллеи,

но до сих пор торчит там пара ног

и остов бедной нежной Доротеи.

В одну из самых жарких пор

затеял Веверлей купаться.

И надобно сознаться,

что Веверлей сей плавал как топор.

В кладовке, в старом хламе роясь,

нашел он плавательный пояс

и, на свою беду,

решил: пойду.

(А дома бросил он супругу Доротею.)

Спешит наш Веверлей по липовой аллее,

пришел, нырнул, как только мог,

нырнул он прямо головою.

Известно — голова всегда тяжеле ног,

и вот она осталась под водою.

Его жена, узнав про ту беду,

удостовериться в несчастии хотела.

И, ноги милого узревши в том пруду,

в сей миг она окаменела.

Хотя с тех пор прошел уже немалый срок,

и пруд заглох, и заросли аллеи,

но до сих пор торчит там пара ног

и остов бедной Доротеи.

Супругов мне, конечно, очень жаль,

но в басне сей заключена мораль:

не зная броду,

не суйся в воду.

Вот что мне рассказал мой попутчик,

мой случайный знакомый на миг,

отставной лейб-гвардеец поручик,

седовласый почтенный старик:

«Нынче что? Нынче рай и приволье:

дресмашины у вас, бункера,

все толкуете — пар, многополье.

Не такая бывала пора.

Жил в деревне Отрадной помещик,

Варсонофий Петров Веверлей.

Ну и был, доложу я Вам, лещик,

вряд ли было в округе лютей.

Только слышишь: в колодки злодеев,

на Камчатку сошлю, засеку.

Ну, и много ж засек Аракчеев

на своем на злодейском веку.

Вечно пьяный — страдал, вишь, от жажды, —

вечно фляжку с собою имел.

Вот пошел он купаться однажды,

ну, а плавать-то он не умел.

Подошел он к пруду; шаровары

снял и на берег лег отдохнуть

(с тела был он сухой и поджарый,

заросла волосами вся грудь).

Полежал он в мечтательной неге,

встал и тело обрызгал водой,

отошел с три шага и с разбегу

прямо в воду нырнул головой.

Затянуло беднягу в пучину,

над водой только ноги видны.

Кто опишет тоску и кручину

Веверлеевой бедной жены?

А любила ж его Доротея,

а за что — не пойму до сих пор.

Как узнала — помчалась скорее,

дрожь в руках и взволнованный взор.

Прибежала на пруд и узрела —

пара ног над водою торчит.

И старушечье дряхлое тело

превратилось мгновенно в гранит.

До сих пор в деревеньке той дальней

видят ноги и белый скелет».

Так закончил рассказ свой печальный

мой знакомый и вышел в буфет.

Царь всех царей земных, властитель Веверлей

торжественно грядет к священному Мериду.

Царь плавать не умел. И пару пузырей

дает ему жена, избранница Изиды.

И, тело обнажив под сенью пирамиды,

он погрузился в пруд, творя молитву ей.

Но мудрая глава ног царских тяжелей —

осталась голова в объятьях Нереиды.

Той вести гибельной довериться не смея,

спешит на озеро царица Доротея

и, к озеру придя, окаменела вдруг.

С тех пор прошли года тягучей вереницей.

Но до сих пор хранит песок скелет царицы

и над водою тень костей берцовых двух.

Оставив дома Доротею,

пошел купаться Веверлей.

— Как в полдень тают тучки, млея,

как солнце в полдень золотей.

Берет он, плавать не умея,

с собою пару пузырей.

— Как солнце гаснет, золотея,

как тучки вечером алей.

Нырнул он прямо головою,

нырнул он в пруд, как только мог.

— О, как мне страшно в часы прибою,

о, как тревожно хрустит песок.

Но он остался под водою,

ведь голова тяжеле ног.

— О, как подавлен я темнотою,

о, как мне страшно, а путь далек.

Удостовериться хотела

жена его, узнав беду.

— Как отдаешься ты мне несмело,

твоей я ласки чаруйной жду.

И вмиг она окаменела,

увидев ноги в том пруду.

— О, как целуешь ты неумело

в каком-то сладостном бреду.

И поросли травой аллеи,

и высох пруд, и сад заглох.

— Как в полдень тают тучки, млея,

о, как тревожно хрустит песок.

Но остов бедной Доротеи

торчит там вместе с парой ног.

— Как солнце гаснет, золотея,

о, как мне страшно — а путь далек.

Где дамы щеголяют модами,

где всякий лицеист остер,

над скукой дач, над огородами,

над пылью солнечных озер, —

там каждый вечер в час назначенный,

среди тревожащих аллей

со станом, пузырями схваченным,

идет купаться Веверлей.

И, медленно пройдя меж голыми,

заламывая котелок,

шагами скорбными, тяжелыми

ступает на сырой песок.

Такой бесстыдно упоительный,

взволнован голубой звездой,

ныряет в воду он стремительно

и остается под водой.

Вздыхая древними поверьями,

шелками черными шумна,

под шлемом с траурными перьями

идет на пруд его жена.

И ноги милого склоненные

в ее качаются мозгу,

и очи синие, бездонные

цветут на дальнем берегу.

И, странной близостью закована,

глядит за темную вуаль

и видит берег очарованный

и очарованную даль.

И в этой пошлости таинственной

оглушена, поражена,

стоит над умершим единственным

окаменевшая одна.

Я только временный заем

у йогов Дорнаха всевластных,

я — стилистический прием,

инструментовка на согласных.

И Доротеин Веверлей,

и Доротея Веверлея

над бессловесной бездной реют,

как закипевший словолей.

Я — составитель антифонов,

пифагорийская земля.

Тогда еще блистал Сафонов[13],

известность с Надсоном деля.

И Веверлей, усталый мистик,

средь тополей, среди аллей,

голубоглазый злой эвристик,

спешит купаться в водолей.

(Так звуки слова «Веверлей»

балда — неумный гимназистик

переболтает в «ливер лей»,

а Веверлей усталый мистик.)

Идет купаться Веверлей,

оставив дома Доротею,

с собою пару пузырей

берет он, плавать не умея.

Нырнул — лазорь и всплеск в лазорь,

багрец и золото в лазури,

и в небо брызги — розы зорь,

а в воды — розовые бури.

Усталый мистик — бледный йог

с волнистой русой бородою.

Но голова тяжеле ног,

она осталась под водою.

Средь тополей, среди аллей,

среди полей, полуалея,

...чего так медлит Веверлей...

взлетает, тая, Доротея.

(Так мой отец — декан Летаев,

промолвив: интеграл из пи, —

взвихрится и взлетит, растаяв,

взлетая в голубой степи.)

И Доротея в том году

астральное узнала тело.

Но ноги милого в пруду

она узрев, окаменела.

И Мережковский, русский йог,

был воплощенье Доротеи:

...ты знаешь, этот пруд заглох

и поросли травой аллеи.

И Соловьев, лазурный бог,

был воплощенье Веверлея.

...Но все торчит там пара ног

и остов бедной Доротеи.

Так на кресте и в Красоте,

блистая песнею чудесной,

мы умираем во Христе,

чтоб в Светлом Духе вновь воскреснуть.

Все как прежде небо лилово,

те же травы на той же земле,

и сама я не стала новой,

но ушел от меня Веверлей.

Я спросила: чего ты хочешь?

Он ответил: купаться в пруду.

Засмеялась я: ах, напророчишь

нам обоим, пожалуй, беду.

Как забуду? Он вышел бодрый,

с пузырями на правой руке.

И мелькали крутые бедра

на хрустящем желтом песке.

Для того ли долгие годы

в одинокой любви прошли,

чтобы отдал ты темным водам

свой загадочный древний лик?!

Тихо сердце мое угасло,

на душе у меня темно.

О, прости, — я не знала, что часто

голова тяжелее ног.

О, как сердце мое темнеет,

не смертельного ль часа жду?

И я одна каменею

на холодном темном пруду.

Вы заплесневели,

как какая-то Бакалея,

о, чтобы вас разорвало,

чтоб!

А я лучше буду

кричать про Веверлея

и про то,

как он утоп.

Солнце палило в 3000 дизелей,

ставило ва-банк на какую-то

сумасшедшую игру.

И тогда

Веверлей из дому вылез

и затрюхал на пруд.

Вытер запотевшие красные веки

и, когда

наконец

дошел,

с благодушием, странным в рыжем человеке,

вдруг пробасил

«Хорошо»...

Скинул рубаху, штаны и прочее

и в холодную воду

скок.

Будьте любезны, убедитесь воочию,

что голова тяжелее ног.

Пошел ко дну, как железный ключ, и

даже пузыри не пошли.

А бог потирает ладони ручек,

думает —

здорово насолил.

Идет Доротея,

сажени режет,

идет Доротея,

визжит и брызжет.

Глазами рыщет —

где же, где же

ее Веверлей,

любимый, рыжий.

Уже до колен, до груди, до шеи,

Доротеино тело — кварц.

Стоит Доротея

и каменеет —

ноги, грудь, голова.

100, 1000, миллион, много,

прошло миллиард червонцев лет.

И все торчат Веверлеевы ноги

и Доротеин скелет.

Душу облачите смертным саваном,

лягте живые в гроб.

Я, иерей, возглашаю:

слава им, кто окаменел и утоп.

Уже растоптана трава в лугах Эллады

и блещет ярко в небе Фаэтон.

В прохладных рощах в полдень спят дриады,

и Пану самому слетает светлый сон.

Широколистые не сеют тени клены,

лучам пылающим открыт песок аллей.

Полуденным пыланьем утомленный,

купаться поспешил прекрасный Веверлей.

Оставил верную он дома Доротею,

на тело голое навлек простой хитон.

Обул сандалии. Но, плавать не умея,

два легких пузыря берет с собою он.

Эмаль холодную он рассекает смело,

с разбегу в воду он ныряет головой.

Но тяжелее голова, чем тело,

и, дивная, она осталась под водой.

Летят, как горлицы, стенанья Доротеи.

Спешит прекрасная, бежит, как легкий пух.

Но, ноги милого заметив средь аллеи,

несчастная, она окаменела вдруг.

Не для того ль ползли арбы веков в тревоге,

на мне столетия оставили свой след,

чтоб видел над водой я высохшие ноги

и на аллеях зрел я горестный скелет?!

И вновь вигилии ночные скорби множат, —

и наш век варварский, как бывшие, пройдет,

и снова бард чужую песню сложит

и, как свою, ее произнесет.

Вот, братцы, сказочка про Веверлея,

который не жалея

ни рук своих, ни ног

нырнул как только мог

глубоко.

В мгновенье ока

засосан был водой

и там остался с бородой.

Жена его, Доротея,

узнав про эти затеи,

прибежала на пруд

в большой тревоге

и, увидев мужнины ноги,

навеки окаменела тут.

Сказка, говорится, складка,

а вот вам и ее разгадка.

Похохочу я над вами всласть.

Пруд-то он — Советская власть,

а Веверлеи и Доротеи,

все эти богатеи, —

социал-предатели,

соглашатели

и буржуазные лакеи.

Солнце. Июль. Полдень. Жара.

В ушах команда: «Купаться пора!»

Веверлей молод, дерзок и смел.

Да только плавать он не умел.

Дает Доротея ему пузыри:

— Не утони, Веверлей, смотри! —

Идет он, раскачиваясь на ходу,

Все ближе к пруду, ближе к пруду.

Сотый шаг, трехсотый шаг,

На пятисотом пруд в камышах.

Штаны на песок, в воду бросок,

Но голова тяжелее ног.

Она остается под водой.

Дерзок и смел Веверлей молодой.

— Не все ли равно, — сказал он, — где.

Еще покойней торчать в воде. —

Ушам Доротеи простукал рассвет:

— Купанье есть, Веверлея нет... —

Мчится она, ей навстречу пруд:

Голова под водою, а ноги тут.

Она не кричит, молчанье хранит,

Она не живая, она гранит.

Сорок лет, сто сорок лет

Его там ноги, ее там скелет.

Смотрят они на вас и сейчас.

И на этом кончается мой рассказ.

Не загинул я от пули

У Попова лога,

Не изжарюсь и в июле —

В дым, в жестянку, в бога.

Пусть я плавать не умею —

Пузыря надую.

Дай пузырь мне, Доротея,

И на пруд пойду я.

Веверлей стоит у хатки,

От солнца пылая.

Амуниция в порядке,

Как при Николае.

В чистой форменной тельняшке,

Шевелит усами,

Так и вздрагивают ляжки

Под его трусами.

На затылок сбита кепка.

Красота и сила!

Пузыри висят на цепке

От паникадила.

Волосатый и мохнатый —

Ну и вправду цаца!

Не загнулся у Махна ты,

Так воды ль бояться?!

Веверлей поднимет ногу,

Пристукнет другою,

Словно пробует дорогу,

Дорогу тудою.

Снял трусы он и рубаху

И к воде дал ходу.

Развернулся — и с размаху

Хлобысь прямо в воду.

Голова у Веверлея

Тяжелей свинчатки...

Нету, нету, Доротея,

Твоего ягнятки!

Только две ноги над прудом,

Над водою черной.

Не спасется он и чудом,

Как ни будь проворный.

Пусть про долю не гадает

Ни прямо, ни косо.

Только брызги оседают

На вохре откоса.

Как узнала Доротея

Про такое дело,

Белых ножек не жалея,

На пруд полетела.

Подбегает ближе, ближе

С тоскою во взоре.

Опускает ниже, ниже

Головоньку с горя.

Видит ноги над водою —

А где его тело?

Не управилась с бедою

И окаменела.

Отшумели над равниной

Боевые годы,

Протекли над всей краиной

Молодые воды.

Этот пруд давно затянут

Зеленою ряской;

И купаться кто там станет —

Все идут с опаской.

Заросли травой дороги,

Только ветер веет.

Но торчат, как прежде, ноги,

Ноги Веверлея.

Обвевает вихрь горячий

Остов Доротеи...

Рассказать бы лучше надо,

Да, жаль, не умею...

Стояла жара.

Ветер дул из Хеврона, порывистый и беспокойный.

И сегодня опять, как вчера и как позавчера,

Было жарко и знойно.

Идет Веверлей

Искупаться на озеро — все ж над водою свежее.

И с собою берет пару плавательных пузырей,

Плавать он не умел.

В песок завалясь,

В стороне от далеких слегка пожелтевших могилок,

Шепчет он, словно в Марбурге, про априорную связь

Мета-транс-предпосылок.

Отряхнувши песок,

В безымянное озеро прямо нырнул с головою.

Но осталась она, тяжелей бывши высохших ног,

Под нагретой водою.

Покуда он здесь

Над водою стоит, V-образно раскинувши ноги,

Доротея, супруга, прослышав печальную весть,

Понеслася в тревоге.

Спадает жара.

Ветер дул из Хеврона, ночную прохладу пророча.

Доротея, супруга, подруга, и мать, и сестра!

Хоть бы путь был короче!

Зажглася звезда.

И видны Доротее торчащие ноги без тела.

Приглуши, притуши эту боль. Никогда. И тогда

Сразу окаменела.

На дереве мох.

Пруд зарос и заглох.

Поросли сорняками аллеи.

Но торчит до сих пор, до сих пор пара ног, пара ног

И скелет Доротеи.

В июле началась жара,

Что хоть Египту впору,

И солнце с самого утра

Ползет упорно в гору

И хоть известно: летний день —

За зимнюю неделю,

Но тут взяла такая лень,

Что дышишь еле-еле.

«Пойду, — подумал Веверлей,

Пусть плавать не умею,

Но даст мне пару пузырей

С собою Доротея».

Взял пузыри и был таков

Она ж по доле женской

Трудись в дому до петухов,

Как водится спокон веков

В губернии Смоленской.

Коси, коса, пока роса,

Роса долой, и мы домой.

Течет там речка Лучеса,

И в речке той есть заводь.

Там не купанье — чудеса,

Умей лишь только плавать.

У Веверлея сперло дух —

Скорей, скорей купаться!

И сразу в колокол он бух,

Не поглядевши в святцы.

И сделал сгоряча прыжок

Он в заводь с головою,

Но голова тяжеле ног,

Назад он вынырнуть не мог,

Остался под водою.

Так, так... Семь бед — один ответ,

Как говорил мой старый дед.

Не мог он выбраться назад,

Лишь ноги над водой торчат.

И вскорости про ту беду

Узнала Доротея.

Деревья бросила в саду,

На кухне бросила еду,

К реке бежит скорее.

И видит что-то на реке,

Не чурку и не бочку,

А... Карандаш дрожит в руке,

Поставлю лучше точку.

Ведь что написано пером,

Карандашом хотя бы,

Не вырубишь и топором,

И будут плакать бабы.

И Доротеин горький крик

Пронзает сердце, душу:

«Куда исчез, куда ты сник,

Мой милый Веверлюша!

Зачем же я тебя ждала,

Мой плаватель, мой смелый!

Зачем...» Но тут же умерла,

Точней — окаменела.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

С тех пор прошло немало лет,

И стала жизнь светлее,

Но все торчит ее скелет

И ноги Веверлея.

...На горизонте,

Где, как меня учили в раннем детстве,

Косматый дед в мохнатой волчьей шубе

(Куда любил я зарываться носом,

Вдыхая запах рыси и енота

И всякого еще пушного зверя)

И бабушка в ротонде лисьей круглой,

Так вот — где небо сходится с землею,

Есть озеро, вернее, пруд глубокий.

На дне его ключи взрывают воду.

Там золотисто пахнет светлой рыбой

(Не жареной, заметьте, а живою).

Туда в горячий августовский полдень

Шел Веверлей купаться. Не умел он

Ни брассом плавать, не умел и кролем,

И даже, извините, по-собачьи.

Дает ему с собою Доротея,

Жена его, два пузыря в подмогу,

Два пузыря надежных, тонкостенных

И голубых и выпуклых, как небо,

Снаружи выпуклых, а изнутри — напротив.

Он лег на бережок и, глядя в небо,

Задумался над мировым порядком...

Как много облаков, как мало счастья;

Но, поменяв их, вряд ли стало б лучше;

Ведь мало облаков — дождей не будет,

А будет засуха, неурожай, несчастье.

Но эти мысли тоже не бесплодны,

И в них, конечно, бьется пульс эпохи

И отразилась середина века...

— Но я расфилософствовался что-то,

Пора и в воду! — И нырнул он в воду,

Забыв о том, что не умеет плавать.

Что тяжелее? Голова иль ноги?

Он не успел как следует обдумать

Вопроса этого. Затянут был водою,

И голова осталась там навеки,

А над водою две ноги нависли

Немым сорокаградусным укором.

Дошли до Доротеи эти вести,

И безупречным физкультурным бегом

Она на пруд помчалась, побивая

Свои же предыдущие рекорды,

И бег ее сопровождало небо,

Не синее, а серое, как доски,

Те аспидные доски, на которых

Скрипучим грифелем я выводил когда-то

Фиту, и с точкой, ижицу и яти.

Вот пруд, вот небо. И на фоне неба,

Как циркуль перевернутый, те ноги,

Которые шагали и ходили

Куда, когда, как долго, до каких пор,

Самой своей природой отвечая

На все вопросы разных обстоятельств...

Теперь уже не будет обстоятельств,

Теперь еще не будет дополнений,

Теперь не будет, ничего не будет...

И Доротея тут окаменела.

Прошли года. Иным стал пульс эпохи,

Давно уж нет ни ижицы, ни яти,

И пруд заглох, и заросли аллеи,

Но все торчит там пара ног и остов

Единственной и бедной Доротеи.

Задумавшись над многогранным миром,

События осмысливая эти,

Я повторяю вслед за В. Шекспиром:

«Нет повести печальнее на свете».