Парни из Островецких лесов

Поиски

Эдек присвистнул сквозь зубы и многозначительно покачал головой.

— Сам понимаешь… — повторил он и задумчиво посмотрел вперед.

Здзих перевернулся на спину, подложил руки под голову и взглянул в небо. В вышине плыли белые облака. Где-то там, под голубым куполом, их трепал ветер, создавал из них фантастические фигуры причудливых очертаний.

— А оружие? — спросил Здзих и замер в ожидании ответа.

Эдек только таинственно улыбнулся. Воображение досказало Здзиху остальное. «У них-то должно быть оружие, — думал он, следя за кучевым облаком, которое теперь приняло форму сказочного замка. — Эдек молчит, потому что это тайна, понятно».

Он повернулся на бок и посмотрел вперед. Внизу лежал город Островец. Близкий, родной город, знакомый с детства. Он не изменился за последние годы.

Такой же, как всегда, темный дым грозно и беспокойно клубился над трубами островецких заводов, чтобы затем медленно потянуться вверх, упорно отыскивая дорогу к хмурому небу. Город лежал в котловине, окруженный рабочими районами. На его южной окраине серой стрелой взлетало ввысь шоссе на Опатув.

Эдек украдкой поглядывал на Здзиха, который в темном пиджаке и серых брюках гольф казался ниже, чем был на самом деле. Рыжевато-светлые волосы, которые он всегда старательно зачесывал назад, упрямо спадали на лоб. Узкие, плотно сжатые губы говорили о настойчивости и выдержке. С этой стороны Эдек знал Здзиха даже слишком хорошо. Худая, мальчишеская фигура Здзиха плохо вязалась со сосредоточенным взглядом его голубых глаз, со всем его обликом — обликом серьезного взрослого человека. И это чисто внешнее противоречие бросалось в глаза каждому, кто имел возможность повстречаться с ним хотя бы на короткое время.

Всего несколько дней назад Эдек пришел из «леса» и вскоре должен был вернуться туда. Он понял, ради чего Здзих вытянул его сегодня на эту прогулку. Он видел устремленные на него возбужденные, нетерпеливые глаза парня.

Стояла весна. Свежий запах зелени манил и звал на простор. Эта зима тянулась особенно долго. Здзих не мог дождаться ее конца. На протяжении бесконечных ночей и безнадежных дней он страдал от избытка энергии, не находившей выхода. Его злило, что на него все еще смотрели как на ребенка. А ведь он не был слепым, видел и понимал многое. И еще раз он мысленно вернулся к последним годам.

Не так давно, году в сорок первом, к ним приехал незнакомый мужчина. Дверь ему открыла мать.

— Мариан, это к тебе, — сказала она отцу и ушла из комнаты.

Отец долго разговаривал с незнакомцем, который просидел до позднего вечера. Когда наутро Здзих проснулся, дома никого, кроме родителей, уже не было.

Это посещение взволновало отца, но он постарался скрыть его от соседей. Но именно с того дня все и началось. Незнакомые люди приезжали все чаще, оставались ненадолго и исчезали. Отец Здзиха стал серьезнее, задумавшись, ходил по комнате, меньше разговаривал, зато все чаще пытливо поглядывал на сына. Здзиху казалось, что у отца появилась какая-то тайна, которая гнетет его и вместе с тем придает ему новые силы и энергию. Именно так ведет себя человек, который в горном бездорожье нашел наконец нужную тропинку и проворно, хотя и не без труда, взбирается по ней вверх.

Отец не раз разговаривал с сыном. Как-то, еще до войны, вернувшись из школы, Здзих застал отца мрачным и задумчивым. Сын чувствовал, что отца мучит нечто такое, в чем он не может признаться. Здзих прямо спросил его об этом. Тот ответил не сразу. В задумчивости он гладил свой колючий подбородок, подыскивая нужные слова.

— Видишь ли, — сказал он наконец, — человек должен ежедневно заботиться о десятках самых разнообразных дел, но все эти дела — мелкие, будничные. Но есть дела и большие…

— А что это такое, большие дела?

Отец на минуту задувался.

— Понимаешь, это такие дела, за которые борются иногда всю жизнь.

— До самой смерти?

— Да. Иногда до самой смерти, — сказал отец.

Нынешние посещения их дома, чтение тайных газет, призывавших к борьбе с оккупантами, к выдержке и сопротивлению, начали все яснее связываться в сознании Здзиха с тем давним разговором. Да, по-видимому, это были именно Большие Дела!

Его приятель Юрек был первым человеком, с которым Здзих заговорил на эту тему. Юрека это привело в такое же волнение, как и Здзиха. Они разговаривали подолгу и часто. Не было дня, чтобы они не встретились несколько раз. Из этих разговоров возникали туманные, расплывчатые планы. Среди них особенно манило обоих одно: партизанский отряд.

До Островца уже некоторое время доходили отголоски боев в близлежащих лесах. Когда же Эдек исчез из дому, Юрек и Здзих обменялись понимающими взглядами.

— Хорошо этому Эдеку, а?

— Еще бы…

Правда, никто не говорил ни, что Эдек ушел к партизанам, но, по их мнению, иначе и быть не могло. В Людвикуве, рабочем районе Островца, об Эдеке говорили как можно меньше. Ну был и пропал.

И вот несколько дней назад Здзих собственными глазами увидел его вновь. Эдек подъехал к дому на элегантной линейке, как помещик на гулянии. Здзих не мог сначала этому поверить. Подбежал, потрогал колеса, погладил коня и глянул Эдеку в глаза. Тот улыбнулся и протянул руку:

— Здорово, Здзих! Как поживаешь?

Здзих смотрел на него как завороженный. Эдек вырос, возмужал, стал каким-то…

Каким — вот этого Здзих не мог выразить точнее. Но было очевидно, что Эдек стал другим. Он был на два года старше Здзиха и Юрека, но это никогда не мешало им вместе проводить время. Теперь же расстояние между ними как-то увеличилось. Здзих уже не мог разговаривать с Эдеком, как прежде. По сравнению с ним он чувствовал себя совсем мальчишкой. Это было тем удивительнее, что Эдек отнюдь не давал к этому повода. Он не гордился, не хвастал, не кичился. Конечно, он вспоминал о своей жизни там, в лесу, но явно не договаривал все до конца.

Это пробуждало в Здзихе и Юреке беспокойную неудовлетворенность. Им хотелось приподнять существовавший, по их мнению, занавес, который загораживал от них лесную партизанскую жизнь. Образы, созданные их собственной фантазией, они принимали за действительные. Их влекла какая-то сила, в которой было что-то от юношеской жажды приключений, что-то от искреннего стремления к борьбе и что-то от желания доказать старшим, что они уже взрослые, зрелые люди, с которыми надо считаться. Каждый рассказ о «лесе» с новой силой пробуждал в них эту тягу. Они проявляли беспокойство, искали контактов на свой страх и риск. И скрывали свои намерения от родителей, заранее зная их отрицательное отношение к таким контактам. Они сроднились с мыслью об уходе в партизанский отряд и не могли теперь представить себе иной цели в жизни.

Здзих присматривался, кто, куда и когда отправляется. Наконец однажды он заглянул к Юреку. Они вышли во двор. У Здзиха горели щеки, светились глаза.

— Пойдешь? — спросил он.

Юрек не принял вопрос Здзиха всерьез.

— Ну… — неопределенно ответил он. — А как?

— Есть тут один…

Оказалось, что на «пункт» в Людвикуве прибыл связной из отряда с поручением. Здзих нашел связного и рассказал ему о своем «деле». Парень в ответ хитро улыбнулся:

— К партизанам, говоришь? Сложное дело, но подумаю.

— Подумай.

— Добро, но и ты должен мне помочь…

В результате все, что должен был сделать связной, выполнил Здзих. Он основательно устал, но вернулся довольный. Связной встретил его похвалой.

— Хорошо, — коротко оценил он работу Здзиха. — Я скажу о тебе командиру.

Договорились встретиться на следующий день на краю леса за Денкувом, около заброшенной хаты. Здзих предупредил Юрека, и оба незаметно улизнули из дома. В торбу положили кусок черного хлеба. Встреча со связным, правда, была назначена на пять часов, но, опасаясь «непредвиденных обстоятельств», друзья вышли в одиннадцать часов утра. Дорога оказалась короче, чем они ожидали, и меньше чем через час они были на месте. Лес манил своей красотой и таинственностью, тревожил воображение. Связной не появлялся долгое время.

Юрек проявлял все большее нетерпение.

— Жрать хочется, — протянул он, вспоминая, что дома в это время он обычно обедал.

Здзих презрительно скривил губы: — Партизан, а есть ему хочется.

«Значит, партизаны не едят», — подумал Юрек и почувствовал еще более мучительный голод. Он украдкой сунул руку в торбу. Сухой хлеб был вкусен, как никогда. Чавканье Юрека раздражало. У Здзиха слюна набегала в рот.

— На, съешь, — подсунул ему Юрек кусок хлеба.

— Отцепись!

Здзих лег лицом в траву и попробовал задремать. Вдруг до них донесся звук чьих-то шагов.

— Идет! — вскочил Здзих. Он одернул пиджак и поправил висевшую на плече торбу.

Юрек проглотил последний кусок хлеба. Итак, все в порядке — сейчас они отправятся в отряд. И в эту минуту он пожалел, что не простился с матерью. Все-таки он у нее единственный сын. Однако должен был поступить именно так, потому что она просто не пустила бы его.

Шаги приближались. Здзих нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Наконец сорвался с места, выбежал навстречу и… остолбенел.

По дороге шел его отец. Увидев сына, он остановился и поманил его пальцем.

— Ну-ка, иди сюда, иди!

Здзих стоял на месте, опустив вниз глаза. «Предал связной», — подумал он со злостью.

— А где же другой «партизан»? — спросил отец.

Другой «партизан» как раз выходил из-за угла хаты.

При виде отца Здзиха он почувствовал, как у него похолодела спина.

— Ну пошли, — мягко сказал Мариан.

Они возвращались той же дорогой. Когда уже входили в дом, Здзих вдруг обернулся к отцу и произнес голосом, в котором звучала решимость взрослого человека:

— А я все равно уйду…

Вопреки ожиданию, отец не возмутился, а нежно взял его за плечи, посмотрел в глаза:

— Конечно пойдешь. Только не так по-глупому. Подожди…

С тех пор Здзих ждал, и ему казалось, что время совсем не движется.

Здзих с нетерпением ждал, когда у Эдека будет свободное время. Они отправились за город. Вот уже два часа они лежали на траве. Эдек который раз повторял подробности последнего боя. А у Здзиха возникали все новые вопросы. Сегодняшний разговор вновь пробудил в нем старые надежды.

— Возьмешь меня? — вдруг спросил он прямо. Эдек не спешил с ответом.

— Горячий ты, — наконец произнес он. — Подожди немного.

— Все только «подожди» и «подожди»…

Эдек улегся поудобней и медленно произнес:

— Вот ты рвешься в лес. Ты молод и не знаешь, как там на самом деле. Голод, холод, немцы и вши.

— Ну и что?

— Мало тебе?

— Лучше это, чем дома.

— Ты везде можешь быть полезен.

Об этом Здзих прекрасно знал. Он уже был полезен. Он сумел собрать вокруг себя самых близких друзей, распределить между ними работу. Они переписывали кое-какие тексты на машинке, расклеивали обращения. Люди в Островце поговаривали, что в городе действует какая-то сильная организация. Это было уже кое-что. Но совсем не то, о чем мечтал Здзих.

— Ну так как, возьмешь? — напирал он.

— Только не сейчас. Сейчас не могу, понимаешь? — Тебе же нужны люди, разве нет?

Эдек задумался. Люди-то нужны. Именно для этого он находится здесь, а не в лесу. Но последние события заставляли его задуматься, кого брать во вновь создаваемый отряд. Дело не в том, что он не доверял Здзиху. Глядя на Здзиха, Эдек думал, что никогда не простил бы себе, если бы этот паренек погиб, как те…

Эдек несколько месяцев находился в отряде у «Бацы».[1] По-разному бывало в этом отряде. Неопытные, молодые партизаны вели ожесточенные бои в Свентокшиских горах с переменным успехом. Но этому пришел конец. После встречи с превосходящими силами противника отряд должен был отступить. Эдеку с тремя гвардистами[2] было приказано вернуться в Островец. По дороге они наткнулись на немцев. Окруженные, они отстреливались до той минуты, пока на четыре винтовки у них не остался один патрон. Пришлось отступить. Гвардисты скрылись во ржи, Эдек направился в Островец.

Молодые мальчишеские глаза смотрели на него с безграничным доверием. А ведь он, Эдек, не мог ничего гарантировать. Борьба беспощадная и ожесточенная. Если бы что-нибудь случилось с Здзихом, Эдек никогда не осмелился бы взглянуть в глаза его отцу и не простил бы себе этого до конца жизни. Но он не решился отказать Здзиху просто так, как отказал другим хлопцам. Для него надо было найти другие аргументы.

Он перевернулся на спину и проследил глазами за взглядом Здзиха. Солнце скатывалось вниз, к западной линии горизонта. Становилось прохладно.

— Ты спрашивал об оружии, — заговорил он.

— Ну… — Здзих насторожился.

Эдек повернулся лицом к парнишке:

— А зачем тебе знать?

— Да просто так. Хотелось знать, что бы вы мне дали…

— Каде…

— Что это такое?

— Эх ты, партизан, а не знаешь, что такое каде. Карабин деревянный…

— Ты что, с луны свалился?

То, что сказал Эдек, Здзих принял за шутку, но голос Эдека был совершенно серьезен.

— Говоришь, что хочешь к партизанам, но тебя интересует оружие, а не партизаны…

— И то, и другое, — прервал его Здзих. — Ведь без одного нет и другого?

Эдек приподнялся на локтях, подпер ладонями подбородок и посмотрел в глаза Здзиху.

— А ты как думаешь? Уважаемый пан идет себе в лес, там на первой же сосне висит табличка: «К партизанам просим идти этой дорогой»? Приходишь на место, к складу с оружием, выбираешь то, что тебе понравится, и — на сраженьице. Хорошо, если бы так было. Каждый бы так хотел. Но у нас, братец, иначе. Если хочешь идти к нам, то должен иметь оружие. Свое собственное оружие, понимаешь?

— Понимаю, — задумчиво произнес Здзих. — Понимаю, — повторил он.

Эдек видел, как сжались тонкие губы парня. Теперь он пожалел, что сказал ему это. Черт его знает, что он готов сделать.

Здзих вздохнул. На щеках, покрытых редкими веснушками, выступил пот. Пальцы сами собой сжались в кулаки. Зажатые в ладонях стебельки травы запахли терпко и свежо. Рыжеватая прядь волос упала на наморщенный в глубокой задумчивости лоб мальчишки. «Теперь это может пригодиться, — повторял он про себя. — Теперь это может пригодиться».

— У меня будет оружие! — сказал он твердо, с уверенностью. — Понимаешь, Эдек, у меня будет оружие…

В его голове возник конкретный план. Кто-то, конечно, должен ему помочь. Только кто?

Но и на этот вопрос у Здзиха уже был готов ответ.

Покушение

Юрек аккуратно сложил газету и как раз засовывал ее во внутренний карман пиджака, когда за окном раздался условный свист. «Ага, секретное дело», — подумал он и взглянул на мать, хлопотавшую на кухне. Казалось, она ничего не заметила. Юрек знал, что она не любила эти «таинственные» сигналы. Она начинала беспокоиться, опасаясь за каждый шаг Юрека, за все, что происходило не у нее на глазах. Естественная, материнская любовь к сыну усиливалась чувством ответственности за его судьбу перед отцом, оставшимся далеко отсюда, во Франции. Здесь, в Польше, они были вдвоем. Случилось так, что летом 1939 года они приехали на родину навестить родных. Мать и сына война застала в стране, из которой они когда-то уехали в поисках работы. Был в этом какой-то злой рок. Родина проводила их нуждой и голодом, а через несколько лет встретила войной.

Юрек беспокойно покрутился и выглянул в окно:

— Мама, я пройдусь.

Она хлопнула дверцами шкафчика в кухне, повернулась к нему.

— Что, ты уже там понадобился?

— Нет, я просто так…

— Я же слышала, там кто-то свистел.

Значит, все-таки слышала, Юрек-то надеялся, что тихий свист дойдет только до его ушей.

— Иди, иди, находишься, тогда увидишь…

Она знала, что попытки удержать сына в таких случаях безуспешны. Всегда это кончалось ссорой, и Юрек все равно уходил, к тому же обиженный и злой.

Здзих с нетерпением ждал его.

— Копаешься, как старая баба.

— Знаешь, не мог быстрее.

Они пошли вдоль улицы. Здзих кусал губы, искоса посматривал на Юрека, не решаясь начать настоящий разговор.

— Виделся я с Эдеком, — начал он издалека.

— Ну?

— Здорово у партизан! — бросил Здзих неохотно.

Юрек не ответил. «Болтовня! — подумал он. — Будто я не знаю, что здорово».

— Ну и что? — отозвался он после долгого молчания.

— А ты пошел бы?

Юрек остановился у изгороди, пальцами дотронулся до штакетника.

— Мы уже раз ходили.

— Но теперь уже по-настоящему.

Некоторое время они шли молча. Вдали поднимались строения островецкого завода. Здзих смотрел в их сторону.

— Знаешь, я тоже не хотел бы, как в прошлый раз… От нас зависит, чтобы получилось иначе.

— Где там, зависит…

— Понимаешь, без оружия не получится, — продолжал Здзих. — А вот будет у нас оружие, тогда другое/ дело.

— Мудрец. Да только где взять?

Здзих ждал этого вопроса. Он остановился и еще раз испытующе взглянул в лицо товарища.

— Юрек, — произнес он медленно и серьезно, — не отказался бы ты от налета?

— От чего?

Здзих слегка коснулся его плеча. Навстречу им шел паренек их возраста. Поравнявшись с ними, он бросил взгляд в сторону Здзиха и небрежным жестом поднес руку к шапке:

— Привет!

— Привет…

— Что это за тип? — спросил Юрек, когда тот исчез за углом.

— Его зовут Петрушка. Удрал из юнаков.[3] Трясется, что немцы его снова накроют.

— Давно ты его знаешь?

— Так себе. Ну, так как насчет налета? — вернулся он к прежней теме. — Хочешь?

— А что мне хотеть?

Здзих огляделся вокруг.

— Понимаешь, — таинственно зашептал он, — я знаю одного веркшуца.[4] У него такой вальтер! — Он показал большой палец правой руки. — Стоит его сделать.

Юрек смотрел на него с недоверием. В первую минуту ему показалось, что Здзих говорит несерьезно. Но стиснутые губы и блестящие глаза Здзиха свидетельствовали, однако, о том, что он совсем не шутит. Юрек заколебался. Обезоружить — это была уже серьезная и опасная операция. Этого они еще не пробовали. Расклеивание плакатов, разбрасывание в заводских помещениях листовок — все это стало уже привычным, но обезоружить охранника — это было для них чем-то совершенно новым. Юрек заколебался.

— Так как? — наседал Здзих.

Но Юрек все еще не решался. Все в Здзихе внушало ему уважение. Он не хотел оказаться трусом. Он верил ему и полагался на него. План Здзиха был смел и заманчив. К тому же это была бы их первая боевая операция. Юрек раздумывал еще минуту, потом протянул руку:

— D'accord![5]

— Эх ты, француз! — Здзих стиснул его ладонь. — Дакор!

В эту ночь Юрек не мог заснуть. Мысль о завтрашней операции будоражила его. Он старался представить себе все в самых мелких деталях, которые, однако, при попытке конкретно уловить их размазывались, превращались в полусонные видения. В такие минуты Юрек широко открывал глаза, вглядывался в темную комнату, с трудом стараясь вновь заснуть. Утром он проснулся с головной болью. Мать испытующе посмотрела на него.

— Ты заболел? — заботливо спросила она.

— Откуда! — пожал он плечами. — Да ты так выглядишь…

— Выгляжу обычно. — Он опустил глаза. — Как всегда.

— Мне все это нравится меньше и меньше, — с неудовольствием покачала она головой.

«Все это» — эти слова она употребляла для обозначения дел, которых она не знала, но которые касались ее сына. «Всем этим» были разговоры Юрека с Здзихом, которые они вели полушепотом, «всем этим» были таинственные исчезновения сына и его молчаливые возвращения, «все это» означало также чтение «Гвардиста», номера которого она время от времени находила в самых разных потайных местах. Ее беспокойство особенно возросло после того памятного случая с дядей.

Юрек, которого давно уже интересовал «Гвардист», однажды решил, что он обязан не только углублять свои собственные политические знания, но и вести политическое воспитание среди окружающих. «Воспитательную операцию» он решил начать со своего дяди. Случилось так, что они вместе с матерью навестили своего родственника. Вечером, когда дядя пошел их проводить, Юрек дождался, пока он сильным выдохом погасил керосиновую лампу, и, с молниеносной быстротой вынув из кармана несколько номеров «Гвардиста», положил их на стол. Секундой позже он уже шел рядом с дядей и матерью, довольный, что ему удалось все так быстро и удачно устроить. Он представлял себе, как дядя, вернувшись домой, зажжет огонь, как начнет буквально впитывать содержание газеты и как с этой минуты начнется «процесс воспитания дяди». Однако оказалось, что дядя значительно отличается от племянника своими настроениями. Юрек убедился в этом довольно необычным способом. В ту же ночь его разбудил внезапный грохот в дверь. Полный самых горестных предчувствий, он соскочил с постели, уверенный, что сейчас услышит крики немецких жандармов. Вместо них из-за двери до него донесся знакомый, полный раздражения голос:

— Владка, открой! Владка, открой!

Мать соскочила с постели и, опрокинув по дороге стул, подбежала к двери.

На пороге стоял бледный, трясущийся дядя и, размахивая номерами «Гвардиста», нервно выкрикивал отдельные слова, из которых Юрек понял только те, которые в тот момент имели для него наибольшее значение:

— Всыпь этому щенку так, чтобы он три дня сидеть не мог!

«Процесс воспитания дяди» Юрек никоим образом не мог зачислить в разряд удачных. Суть дела заключалась не только в том, что дядя оказался исключительно впечатлительным и нервным учеником, но и в том, что его учитель не проявил слишком больших педагогических способностей. Если бы ему сказал об этом только сам дядя, Юрек был бы склонен с ним подискутировать, но так сказали и те, от кого Юрек получал газеты, и прежде всего отец Здзиха — Быстрый. Ему Юрек мог верить и верил. «Намерение было хорошее, — гласил окончательный приговор, — но нельзя делать что-нибудь подобное, не придерживаясь правил конспирации».

С таким мнением Юрек должен был согласиться. Опасение, что его раскроют, заставило быть бдительным и осмотрительным при решении каждой намечающейся операции. Он скрывался теперь даже от матери. Это было необходимо, тем более что мать без энтузиазма относилась к его конспиративным начинаниям. Она даже втайне не одобряла старших за то, что те для важных дел берут «сопляков».

«Сопляки» же проявляли все большее беспокойство. «Все время только листовки, листовки… или связь установить — тоже мне работа!» — кривились они с презрением. По их мнению, настоящая работа начиналась только с вооруженного столкновения с оккупантами, которые здесь, в Островце, свирепствовали все сильнее. Поэтому мечты попасть к партизанам не давали парням покоя.

Настроение и обстановка в доме создавали самую благоприятную атмосферу для таких мечтаний. Мальчишки на Людвикуве знали, что старшие во время своих вечерних бесед, когда поставленная на стол поллитровка служит лишь ширмой на случай нашествия жандармов, строят какие-то планы, ткут тонкую хитрую сеть. Эту сеть создавали они, «сопляки», хотя их роль казалась им все еще слишком маленькой, слишком незначительной. И они хотели доказать этим взрослым, что уже не сопляки, что они могут подготовить и выполнить работу и большего масштаба. Горячим головам достаточно было энтузиазма. Опытностью они пренебрегали. «Придет сама», — говорили они, не задумываясь над ее ценой. Каждое предложение было хорошим, лишь бы пробуждало фантазию. Вожак, беспокойный, нетерпеливый, инициативный, легко завоевывал авторитет. Этим вожаком был Здзих. Он и сам не знал, когда и как приобрел власть над друзьями, получил их симпатии и доверие. От него они ждали приказов, заданий, планов операций…

Юрек чувствовал себя гордым и польщенным оттого, что Здзих именно ему предложил участвовать в нападении.

Ночь и утренние часы тянулись нескончаемо долго. Юрек прогулялся по городу и раз, и два, но, несмотря на это, до четырех часов оставалось еще много времени. Возвращаться домой не было смысла. Взгляд матери, ее вопросы стесняли, заставляли врать и изворачиваться. Поэтому он пошел на луга, посмотрел, как ребята играют в мяч, поиграл с ними немного, потом уселся на траве и начал ждать.

Здзих был пунктуален. Юрек узнал его фигуру уже издалека. Здзих шел с непокрытой головой, ветер трепал светлую шевелюру, спадавшую ему на лоб.

— Привет!

— Привет!

Они поздоровались как обычно. Юрек всматривался в голубые глаза Здзиха. У него была тайная надежда, что Здзих, может быть, отказался от операции. Это, по правде говоря, успокоило бы его, но вместе с тем принесло бы разочарование. Он сам не знал, чего жаждет больше. Здзих был молчалив и тверд. Лицо у него было серьезнее, чем обычно, решительное, как у взрослого мужчины. Они пошли прочь от спортивной площадки. Медленным шагом направились в ту же сторону, что и вчера. Теперь, однако, прогулка была иной. Оба это понимали и единодушно подтверждали своим молчанием.

Они уселись под кустом на лугу. Пахло весной. Чего бы проще: вытянуться на свежей траве и втягивать в легкие ее запахи. Они ведь имели на это право. Как те мальчишки, чьи крики доносились со спортивной площадки.

— Здзих, есть у тебя? — Юрек сделал рукой условленный жест.

Здзих опустил руку в карман, вынул маленький блестящий предмет, завернутый в грязноватую тряпку.

— «Шестерка»! — разочарованным голосом произнес Юрек.

— Будет твоя, если… — Здзих кивнул головой в сторону Островецкого завода. Юрек обрадовался. Ценность минуту назад презираемой «шестерки» сразу выросла в его глазах.

Здзих размотал тряпку, протер пистолет, внимательно посмотрел в ствол.

— А «семечки»? — спросил Юрек.

Здзих нажал пружину магазина. Взвесил его на ладони.

— Смотри! — Он показал три поблескивающих медью патрона, старательно, до блеска начищенных. Сунул магазин обратно в рукоятку, спрятал пистолет в карман.

— Будешь стрелять?

— Если будет надо…

Юрек смотрел на него с восхищением.

— Сам же он тебе не отдаст!

— Так я его вот этим попрошу, — показал Здзих на карман, в котором лежал пистолет.

Медленно тянулись минуты. Здзих нетерпеливо поднялся:

— Пошли!

Они пошли в сторону завода. Когда подходили к воротам, отовсюду появились рабочие. Окончилась первая смена. Здзих, засунув руку в правый карман брюк, шел прямо, беспокойно поглядывая на двор завода. Он сверлил взглядом выходящих, перебирал, искал. Они остановились у самых ворот. В какой-то момент Здзих тронул локтем Юрека и подбородком указал направление.

Из караульного помещения вышел мужчина в возрасте около сорока лет, в мундире веркшуца.

— Этот?

— Этот.

Они подождали, пока тот выйдет за ворота, и влились в толпу выходивших. Густая волна разбивалась на тоненькие струйки, стекавшие в лабиринт улочек. Охранник шел в сторону Ченсточиц. Не спуская с него глаз, они шли за ним.

У Юрека сердце колотилось в груди. Краешком глаза он поглядывал на Здзиха. Какое-то ожесточение проглядывало в его лице. Взгляд сверлил затылок мужчины, рука нервно стискивала рукоятку пистолета. Охранник ничего не чувствовал. Он шел тяжело, слегка наклонив голову вперед.

Рабочие исчезали в домах, дорога пустела.

— Юрек, пора… — Голос Здзиха шел откуда-то изнутри, казался чужим.

Юрек огляделся. Вдалеке шли несколько человек.

— Нет еще. Подожди…

Охранник остановился. Они застыли на месте. Может быть, догадался? Может быть, через мгновение, прежде чем они сообразят, он выстрелит в них? У него перед ними преимущество. Что тогда? Вспотевшая ладонь Здзиха сильнее стиснула пистолет. Мужчина закурил папиросу, выпустил облако дыма и пошел дальше, даже не оглянувшись.

— Юрек, пора…

— Нельзя. Еще рано…

— Когда дойдет до Ченсточиц, будет поздно…

И снова шаг в шаг. Никогда ещё дорога до Ченсточиц не была такой длинной. Им казалось, что они идут вот так со вчерашнего дня. Страх сжимал горло. Можно было избавиться от него одним поворотом на каблуке. Ведь им никто не приказывал. Было бы тихо и спокойно. Нет, покоя им не будет все равно. Завтра же они оказались бы опять здесь, на этой самой дороге, в такой же ситуации.

Отказываться ни один из них не хотел.

Улица совершенно опустела. Длинные причудливые тени легли на землю. Теперь уже и Юрек знал, что час настал. Он не протестовал, не отговаривал Здзиха, когда тот взглянул на него.

Здзих с каким-то неизъяснимым облегчением вытащил из кармана оружие. Они были в каких-нибудь двух шагах от веркшуца. Юрек видел тщательно нацеленный пистолет, на котором на мгновение затрепетал отблеск солнца.

— Руки вверх!

Охранник остановился. На их глазах он внезапно вырос до размеров великана. Повернулся. Они увидели его широко открытые, испуганные глаза. Эти глаза с изумлением уставились на двух мальчишек, стоявших напротив.

Рука веркшуца скользнула вдруг вниз, к кобуре, в которой находился вальтер. Здзих сориентировался первым. Грянул выстрел. За ним второй, третий…

Больше «семечек» не было. Здзих дернул Юрека за руку. Приходилось отступать. Они бежали, спотыкаясь о низкие кусты. Холодный ветер бил в лицо, перехватывал горло. Со стороны дороги прогремели два выстрела. По сравнению со звуком «шестерки» они загрохотали, как орудия. Мальчишки помимо воли наклонили головы. Свист дуль резко оборвался. Они припали к земле, уткнувшись в нее головами. Земля холодила их разгоряченные лица. Оба молчали; Здзих отвернулся от Юрека и прикрыл рукой Глаза. Так они лежали долго. Однообразно и нудно стрекотал кузнечик. Стемнело. В темноте они не видели друг друга. Это облегчало дело. Оба лениво поднялись и направились к видневшимся вдали строениям Людвикува. На прощание не произнесли ни слова. Здзих переживал первую горечь поражения. Каждое слово могло возобновить боль, поэтому Юрек предпочел молчать.

Труднее всего было переступить порог дома. Как спрятать в глазах, в лице все то, что творилось внутри? Здзих нерешительным движением открыл дверь. В комнате было темно от табачного дыма. Он узнал всех. Они собирались здесь не первый раз. Были тут Вицек, Фелек, Дядя и другие. Взгляды всех обратились к нему, хотя именно этого он хотел избежать. Он надеялся, что ему удастся пройти через комнату, забиться в темный угол, лечь на кровать и еще раз обдумать каждую подробность, изучить каждую ошибку. Но не удалось. Отец смотрел на него сурово, и Здзих почувствовал, что только присутствие посторонних спасает его от гнева отца. Мать молча выглянула из кухни. Здзих шел через комнату, низко опустив голову. Отец остановил его резким голосом:

— Стрелял?

— Да…

— В кого?

— Веркшуц… У него такой вальтер…

Фелек вышел из-за стола:

— Покажи оружие!

Неохотно, оттягивая время, Здзих вынул из кармана «шестерку» и положил ее на протянутую ладонь. Фелек нажал пружину, с металлическим треском выскочил магазин. Он был пуст. Фелек сунул его обратно, спустил курок, взвесил пистолет в руке.

— Такое оружие — это смерть, — твердо заявил он, — но только для того, кто его носит.

— Когда будет нужно, ты получишь хорошее оружие, а эту чертовщину я утоплю. Чтобы не причинила тебе вреда, — сказал он, положив на плечо Здзиху руку.

Здзих дернулся, вырвался и вышел за дверь. — Горячий! — сказал Фелек не то с одобрением, не то с осуждением.

— Я его охлажу! — Мариан не скрывал своего раздражения.

— Успокойся, Быстрый! — попробовал сдержать его Дядюшка, но Мариан решительным шагом вышел следом за сыном. Тот сидел, забившись в угол, прикрыв ладонями глаза.

— Слушай, Здзих, — в голосе отца звучал с трудом сдерживаемый гнев, — я тебя так вздую! — Он тряхнул сына за плечо.

Здзих поднял глаза, и выражение их поразило отца. Это был твердый, упрямый взгляд человека, который знает, чего хочет, и который не уступит. Рука отца на плече сына стала мягче.

Мариан быстро вернулся в комнату и остановился у стола с видом человека, который не смог выполнить свою обязанность.

— Не знаю, что делать…

Наступило неловкое молчание.

— Он еще ребенок, — произнес кто-то неуверенным голосом.

— Пожалуй, вы ошибаетесь, — возразил Дядя, — по-моему, во всем виноваты мы сами. По возрасту все они молоды, а размышляют уже как взрослые. Им обидно, что мы их не замечаем. Сейчас самое время направить их, иначе они пойдут без нас…

Первая диверсия

Богусь приехал ночью. Здзих не понимал, как ему удалось появиться после полицейского часа, но факт остается фактом, и, проснувшись утром, он обнаружил в своей комнате парнишку примерно тех же лет, что и он сам, с живыми, быстрыми глазами, продолговатым лицом и зачесанными назад волосами. Познакомились без всяких церемоний.

Богусь неохотно отвечал, откуда и зачем приехал. Этим он отчасти хотел внушить уважение к своей персоне, а отчасти действительно руководствовался обязывающей его секретностью. «Связной», — подумал о нем Здзих. Он сам уже неоднократно был связным. Но Богусь производил впечатление связного «высшего уровня». Из намеков, бросаемых мимоходом, можно было сделать вывод, что он имеет дело с самим командованием. Недаром он ездил в Варшаву, Радом, Краков. Это, конечно, придавало ему особый блеск.

Уже в первый день выяснилось, что желания Богуся не многим отличаются от мечты Здзиха. Оба представляли себя только в партизанском отряде. Каждое поручение они выполняли старательно, добросовестно, но эти задания рассматривали одновременно как чистилище, через которое они попадут в лесной рай. Богусь, как он сам говорил, имел особые счеты с гитлеровцами и жаждал поговорить с ними иначе, чем до сих пор.

— Я бы им так влепил!

И, разъясняя это Здзиху, он, забывшись, выдернул руку из кармана и взмахнул кулаком. Когда он хотел спрятать руку обратно, было уже поздно. Здзих схватил ее за кисть, задержал и удивленно спросил:

— Что это?..

Правая рука, лишенная четырех пальцев, выглядела беспомощной. Здзих смотрел на нее с сочувствием. Богусь выдернул руку, ощетинился:

— Тебя это не касается!

Больше на эту тему они не разговаривали. Здзих старался не смотреть на покалеченную руку. Богусь стыдливо ее прятал, чтобы избежать сочувствия. А когда кто-нибудь хотел расспросить Богуся об этом, Здзих опережал того:

— Проваливай! Не твое это дело…

Богусь был ему за это благодарен. Это не значит, что Здзих потихоньку не старался разузнать, что стало причиной несчастья этого симпатичного хлопца. Но он так и не узнал ничего определенного. Говорили, что в Радоме Богусь передавал советским пленным еду через проволоку и какой-то фриц прошелся ему по руке из автомата. Говорили также, что во время нападения на жандармов эту память о себе оставила ему граната.

Но Богусь имел в виду не руку, когда говорил, что у него с немцами свои особые счеты. Рука рукой, кое-как он все же мог ею владеть. Хуже, что он потерял отца.

Поздней осенью сорок второго в Стараховицких лесах действовал отряд Гвардии Людовой под командованием Горбатого. Гитлеровцы напали на его след, обложили лес. Бой был ожесточенным и кровавым. Партизанское дело — ударить и отскочить. Они ударили, а отойти не смогли. Отряд понес тяжелые потери. Кто-то, очевидно, донес на него, с собачьей преданностью выдал жандармам. Доносчика необходимо было обнаружить и выследить. Эти задачи поручили отцу Богуся и его товарищу. Они обнаружили след. Был вынесен приговор. Вдвоем и должны были его привести в исполнение. Отправились в лес. По пути была деревня — Ясенец-Илжецки. Здесь им пришлось заночевать. Но предатель был настороже. Он почуял, что близок его конец, снова удрал и предупредил жандармов. Те пришли ночью, окружили дом, где остановились партизаны, Предложили сдаться. Напрасный призыв, но борьба была неравной. Прорваться сквозь кольцо палачей не удалось. Оба пали в бою.

С тех пор Богусь загнул на гитлеровцев палец. Тот один-единственный, оставшийся на правой руке, но это как раз имело свою силу и значение. Штабу он приносил много пользы. Многие старались переманить его к себе.

Здзиху нравился Богусь. Жалел, что паренек настоящий непоседа: то тут, то там, даже места нигде не согреет. Здзих хотел бы, чтобы он остался с ним. Как Юрек. «Втроем мы бы многое сделали», — думал он.

Но Богусь уехал в тот же день. Он не сказал куда, но Здзих догадался, что в Варшаву, и даже позавидовал про себя такому путешествию. Ведь, возможно, он увидел бы там собственными глазами тех, неизвестных ему людей, которые составляют штаб, присылают сюда «Гвардиста» и «Трибуну», отдают приказы.

После памятного случая с охранником взрослые смотрели на него по-другому. Он уже не был для них ребенком. Все чаще пользовались они его помощью. Поэтому он не удивился, когда однажды вызвал его к себе Дядя.

— Получишь ты, Здзих, задание…

Парнишка насторожился. Вступление звучало интригующе, и Здзих был уверен, что на сей раз речь пойдет не об обычных надписях на стенах или разбрасывании на заводе листовок, а что предстоит какое-то важное дело.

— Надо бы на некоторое время изолировать фрицев от внешнего мира, — уточнил Дядя.

— Как это изолировать?

— Ну, понимаешь, прервать телефонную связь.

— Телефоны?

— Со всеми телефонами тебе не справиться. А вот столбы. Парочку свалить бы на землю. Как ты думаешь, это возможно?

Предложение было неожиданным. Здзих кивнул головой:

— Почему же нет? Когда?

— Это я тебе скажу позднее. Сейчас подбери себе парней. Надо найти топоры, пилы. Обдумать, что и как. Ну как, Здзих, добро?

— Так точно, начальник! — с готовностью ответил Здзих.

В тот же день он связался с Юреком. Они обговорили задание и задумались, кого бы взять еще. С кандидатами в Людвикуве затруднений не было. Они перечислили их: Стасек, Стефек, Метек, Здзисек…

Они были знакомы давно. Жили рядом, каждый знал о другом все. Правда, не совсем все, потому что война и оккупация даже их поделила на менее и более «посвященных», но помимо этого других различий не было. Они молча приняли руководство Здзиха. А он, впрочем, и не спрашивал их согласия. Просто никому не приходило в голову, что может быть иначе.

Собирались они чаще всего в одном из трех мест. Летом на лугах, над прудами. В более холодные, дождливые дни в помещении людвикувского «спортивного клуба» на Крысинах. Собственно говоря, такой клуб не существовал. «Клуб» составляли они сами, а «помещением» был заброшенный полуразвалившийся дом за городом.

Местом встреч был также дом Грабовчаков.

Старик охотно встречал у себя этих парнишек, приносивших с собой жизнь и… свежие новости. А приносили они местную продажную газетенку и новый номер «Гвардиста», соединяя эти две противоположности довольно хитрым способом. Газетенкой они прикрывали «Гвардиста» и читали из него обо всем, что происходило на фронтах и в стране. Дед не мог надивиться, как это немцы так открыто пишут о своих неудачах. Подходил ближе, рассматривал первую страницу газетенки и, качая головой, бормотал:

— В кровь… Если сами так пишут, то бледна их фотография.

Во время одной из таких встреч Здзих рассказал собравшимся о деле: кто, что и как. Задание было новым и интересным. Здзих не ошибся: желающих было достаточно. Через несколько дней назначил сбор на операцию. Пришли все. Был поздний вечер. Холодный ветер бросал мелкие капли дождя в разрумянившиеся от волнения лица. Здзих распределил порядок на марше, и они двинулись в ночь. Три намеченных на сруб телефонных столба стояли будто в ожидании на небольшом пригорке. Идти к ним надо было напрямик, через вспаханное глинистое поле. На этом пути они могли избежать встречи с жандармами.

Размокшая глина чавкала под ногами, липла на ботинки, засасывала ноги. Тела пылали жаром — от усилий и от возбуждения. Этот путь не был для них новым. Они часто ходили здесь и знали тут каждый метр. Но на сей раз это была не забава, их поход являлся боевым заданием. Они догадывались, что нарушение связи с Островцом, должно быть, связано с какой-то другой операцией. Это могло быть освобождение пленных из заключения, могло быть нападение на местных гестаповцев, могло быть… Характер той операции не имел значения. Увлеченные собственным заданием, вооруженные пилами и топорами, шли они к невидимым в темноте столбам. Кто-то в тишине задел пилу. Она зазвенела, как колокол.

— Тихо там, черти!

— Я нечаянно.

— Не болтать!

Было мало вероятно, чтобы кто-нибудь мог их услышать, но характер операции требовал строгой дисциплины.

Они приближались к пригорку. Земля здесь стала суше и тверже. Из темноты начал вырастать первый столб. Обычный телефонный столб, каких десятки можно увидеть вдоль железнодорожных путей и дорог. Но сегодня он вдруг показался им грозным и опасным, а ведь был такой, как всегда. Здзих распределил работу. Стали по двое к каждому столбу.

— Ребята, поехали! — махнул Здзих.

Руки делают нервные движения. Зубья пилы отскакивают от влажной поверхности столба, оставляя на нем несколько неглубоких надрезов.

— Не так! Медленно!

Пилка дров всегда была легким делом, но сегодня проклятый телефонный столб тверд, как сталь. Движения не скоординированы, резки. Наконец зубья вгрызаются в дерево. Работа сразу спорится. Раз — два. Раз — два.

Движения теперь размашистые, широкие, согласованные. Столб начинает покачиваться, секунду танцует, повиснув на проводах, потом наклоняется и с громким шлепком падает на размякшую землю.

— Ребята! Бежим!

Где-то там, в кабинетах гестапо, раздраженный офицер напрасно будет кричать в молчащую телефонную трубку. Его поразит тишина и пустота на другом конце провода. Пока поймут, в чем дело, пока найдут повреждение и ликвидируют его, пройдут ценные часы, которые партизаны смогут использовать для намеченной операции.

И опять та же дорога: поле, глина, вода. Но теперь шагается бодрее. Задание выполнено, на душе легко и радостно.

Здзих оглядывается и видит посветлевшие глаза мальчишек, раскрасневшиеся щеки, по которым сбегают капли дождя.

— Хорошая работа, ребята!

Все прошло так удачно, что они сами удивляются. Хотелось бы сделать еще что-нибудь. Чувствуется какая-то неудовлетворенность, избыток энергии. Хотелось бы исчерпать ее до конца, чтобы вернуться усталыми и радостными и одновременно иметь право доложить:

— Начальник, докладываю о выполнении задания. Три телефонных столба повалены в назначенном районе. Кроме того, по собственной инициативе мы осуществили…

Вот именно, что осуществили? Вот если бы поднять на воздух какой-нибудь поезд. Можно бы, но чем? Это была бы настоящая партизанская работа, экзамен, который дал бы право попасть в лес. К тому же ночь темная, партизанская ночь, специально для такой работы. Если бы хоть у одного из них была с собой взрывчатка, то этой же ночью какой-нибудь поезд взлетел бы на воздух. А пилой не подпилишь путей, топором не открутишь гаек…

Здзих соображает, что бы еще такое сделать. Хлопцы сегодня готовы на все.

Вдруг приходит одна мысль.

Здзих останавливается под столбом с проводами высокого напряжения. Столб одиноко стоит в поле, раздвоенный внизу, как будто остановился в своем движении через поле, чего-то ожидая.

Метек, Юрек, Стасек стоят рядом с Здзихом, который рукой обнимает одну из конечностей столба, прижимает к ней ухо и смотрит вверх. Столб звенит напевом дрожащих на ветру проводов. Прямо над головой табличка с предостерегающей надписью: «Осторожно, высокое напряжение». Над надписью — череп.

— Ребята, а что, если…

Каждый оглядывает столб снизу вверх. Самое опасное именно там, наверху. Сейчас ночь. Темно. Что случится, если провода упадут на землю? Ударит или не ударит током? В темноте нетрудно запутаться в таком проводе. Тогда не будет спасения.

Но риск привлекал. Это было именно то, что они искали в эту ночь и чего им не хватало.

А эффект? Островецкое гестапо, внезапно лишенное телефонной связи, а несколькими минутами позже и света. За эти несколько часов страха гестаповцев стоит пойти на этот риск. А островецкие фабрики, заводы? Остановятся все механизмы, упадет продукция. Погаснет свет и в островецких домах. Каждый поймет, что это не просто авария, что это дело людей из леса. Их дело.

Так что польза есть, и большая.

— Ребята, время идет! — решился Здзих и для примера первый взялся за пилу.

Кто-то отпихнул его, схватился за рукоятку:

— Я тоже могу…

На этот раз дело пошло быстрее, чем с телефонными столбами. У них уже есть опыт. Подпиленный столб начал покачиваться. Юрек взглянул вверх: серое небо, перечеркнутое двумя темными длинными линиями проводов. Через мгновение тяжесть, висевшая на проводах, обрушится вниз. Подпиленные поверхности столба трутся друг о друга, поскрипывают. Это звучит грозно и предостерегающе. На какую сторону упадет столб? Его вершина начинает колебаться. Скрежет пилы умолкает. Нет, это еще не конец. Надо подрезать. Осторожно, медленно, с трудом зубья пилы продираются через последние сантиметры.

В какое-то мгновение Юрек чувствует, что пила в его руке застыла и какая-то сила вырывает ее у него из рук.

— Осторожно! Лети…

Раздается быстрый топот ног, грохот, и чудовищный, слепящий блеск ударяет в глаза…

Юрек лежит на земле и ничего не понимает. Медленно поднимает ноги, руки — все в порядке. Только в глазах все еще темно. Откуда-то издалека доносится до него чей-то голос:

— Юрек, ты что? Юрек!

Юрек видит над собой искрящиеся глаза Здзиха.

— Ничего, — отвечает Юрек. — Черт! Что это было?

— Молния и гром. Но уже после грозы…

Только теперь Юрек чувствует мелкие капельки дождя, падающие ему на лицо. Как после настоящей грозы. Он медленно поднимается. Кругом стоят друзья. Рядом на земле лежит длинный, темный предмет, торчат оборванные провода.

— А ведь было! — говорит кто-то со страхом и удивлением.

— Было, да сплыло.

Еще один взгляд на место операции, и они уходят.

Вдалеке вырисовываются строения Людвикува. Здесь надо разойтись. Большая группа может привлечь внимание. Здзих входит в дом. В комнате на столе излучает желтый свет керосиновая лампа. Навстречу ему выходит отец.

— Знаешь, отец…

— Можешь не говорить. Видно было даже здесь. — Он похлопал сына по плечу, потом взгляд его темнеет. Он внимательно вглядывается в лицо сына. — Здзих, ты знал такого, как его там… Петрушку?

— А что?

— Его взяло гестапо…

Рация

Поезд, как всегда, опаздывал. Богусь прогулялся по перрону раз, другой, заглянул через окно к дежурному и вернулся в зал ожидания. Густой, смрадный табачный дым плыл голубоватой полосой по всему залу. Около буфета было людно, там звякали кружки с пивом, время от времени раздавался чей-нибудь пьяный, хриплый смех.

Богусь не знал фамилий этих людей, но ему было достаточно одного взгляда, чтобы почти точно определить, кто они и чем занимаются. Те двое, у стойки, похожи на торговцев табаком. Можно биться об заклад, что их портфели и карманы набиты связанными в толстые пачки банкнотами, путешествующими в направлении, противоположном товару.

Чутко дремлющий молодой человек, сидящий с обшарпанным портфелем на деревянной лавке, определение не имеет ничего общего с теми. Богусь оценивает его как человека той же категории, что и он сам. У двух упитанных, дебелых теток в корзинах груды мяса и жира, прикрытые не первой свежести тряпьем.

Изучение пассажиров для Богуся не просто искусство ради искусства. От того, кто твои попутчики, иной раз зависит успех путешествия. Такие вот «мясные тетки» сравнительно самые безопасные. Известно, что будут искать у них жандармы, и известно, что найдут. С неопределенными попутчиками может быть гораздо хуже. Скромный скрипач в своем футляре может везти предметы, которые даже при самой богатой фантазии трудно назвать музыкальными инструментами. Пассажиры не откровенничают друг с другом, кто они, куда и зачем едут.

Богусь протолкался сквозь зал и остановился перед зарешеченным широким окном с надписью: «Прием багажа». По другую сторону окна лежали в беспорядке ящики, узелки, корзины. В углу мрачного помещения усатый железнодорожник подписывал химический карандашом грязноватые квитанции, послюнявив их предварительно толстым пальцем на месте подписи. Богусь постучал по решетке, но на железнодорожника это не произвело ни малейшего впечатления. Паренек подождал немного и постучал вновь. Железнодорожник продолжал заниматься своим делом. Надо было вооружиться терпением.

Зал ожидания начинал наполняться. Видно, кто-то узнал, что скоро подойдет поезд. Богусь не двигался с места. Его сегодняшний груз имел особое значение, и надо было сделать все, чтобы довезти его до места. О том, чтобы взять его с собой, в купе, не могло быть и речи. Богусь смотрел на железнодорожника и нервничал. Хватит с него! Во время этих поездок Богусь чувствовал себя зверем, за которым охотятся, а у него было желание поохотиться самому. Он не раз уже высказывал свою просьбу и в Островце, и в Варшаве, и всегда от него отделывались: «Не спеши, здесь ты можешь сделать еще больше».

Конечно, может. Он сам лучше всех знал об этом. Столько раз удавалось ему надуть железнодорожную охрану и жандармов, что было чему подивиться. Но почему из-за того, что до сих пор ему все удавалось, он должен отказаться от того, что влечет его больше всего? Это было, по его мнению, несправедливо. «В конце концов, они должны будут согласиться, — утешал он себя, — ведь не все же время я буду связным».

Он мечтал бороться с оккупантами по-другому. Он понимал всю важность выполняемых им функций, но это не приносило ему того удовлетворения, которого он жаждал.

Железнодорожник наконец отошел от своего столика и поднял решетку камеры хранения. Богусь молча подал ему ящик. Тот взял его обеими руками, стукнул несколько раз ладонью по боковой стенке и взглянул на надпись наверху.

— Фарфор? — он многозначительно прищурил левый глаз.

— А что? Нельзя, что ли?

Железнодорожник усмехнулся:

— Кто это теперь будет провозить контрабандой фарфор? Рассказывай! Что здесь?

— Вас не касается.

— Посмотрите на него, щенок! И еще дерзит!

Железнодорожник сделал такое движение, будто намеревался открыть ящик.

— Не советую! — бросил Богусь и посмотрел таким взглядом, что у того замерли руки.

— О! — изумился старик. — Такие дела!

Он окинул взглядом зал ожидания. Богусь проследил за его взглядом. В зале ничего не изменилось. Стоял все тот же шум серой, бесцветной толпы отъезжающих.

— Пишите квитанцию! — бросил Богусь тоном приказа.

— Спокойно, сделаю…

Железнодорожник взял ящик и осторожно поставил его на место, затем подошел к столику и начал писать. Богусь видел, как он обильно послюнявил карточку и подписал.

— Бери и смывайся!

Железная решетка с треском опустилась. Богусь почувствовал теперь себя в большей безопасности, но то, что ему пришлось расстаться с ящиком, не давало ему покоя. Он прохаживался по залу ожидания и безразличным взглядом поглядывал на свой багаж. Десятки мыслей и предположений не давали ему покоя. Что будет, если через минуту в камеру хранения войдут жандармы и начнут проверку? От пакета к пакету, от узелка к узелку приблизятся они к его ящику и откроют. Железнодорожник поищет взглядом и вытянет в его направлении свой измазанный химическим карандашом палец.

— О, вон тот…

Нет, конечно, до этого не дойдет. Богусь сумеет затеряться в толпе — и ищи ветра в поле! Но что из этого? Задание не будет выполнено. И еще какое задание!

Перед отъездом Дядюшка отвел его в сторону и ясно сказал:

— Богусь, эта посылка имеет особую ценность, понимаешь? Чтобы ты сам знал, насколько большую, я скажу тебе, что ты повезешь рацию. Ра-ци-ю! Она тем более ценная, что с первой выброски… Там, в Варшаве, ждут ее.

Богусь смотрел на ящик, как на сокровище. Какую дорогу пришлось пройти рации, прежде чем она очутилась здесь, в Островце? Где-то там, на востоке, привез ее кто-то на фронт. Потом погрузили в самолет. Она летела с незнакомыми людьми через линию огня и железа, проскользнула над польскими лесами и по знаку зажженных огней опустилась на парашюте в их руки. Теперь он, Богусь, должен доставить ее на место. Таким образом, он является одним из звеньев этой сложной цепи. И если это звено оборвется, напрасными окажутся усилия всех тех людей. Никто из «тех» не знает, что именно он должен закончить все дело. Этот предмет, лежащий в ящике, самым удивительным образом соединил судьбы незнакомых друг другу людей.

Богусь глянул внутрь камеры хранения. Как и раньше, там было спокойно. Железнодорожник, кажется, уже забыл о недавно принятом багаже. Тем лучше.

За стенами станции раздался далекий свисток паровоза. Толпа бросилась к выходу на перрон. Богусь протиснулся сквозь узкий проход и остановился перед путями. Вид железнодорожных путей всегда пробуждал в нем мечту о далеких, неизведанных путешествиях. Он представлял себе, что где-то в конце этих стальных, блестящих лент находится другой, чудесный мир. Этот мир пленял и манил его. Когда судьба его сложилась таким образом, что путешествия стали делом обычным, он увидел, что наблюдаемые им пейзажи не очень-то отличаются друг от друга. Однако давние мечты по-прежнему глубоко таились в нем: он ведь ни разу еще не добрался до конца этих блестящих лент.

Поезд стремительно влетел на станцию, затормозил, заскрежетав колесами, и остановился. Богусь наблюдал своих будущих попутчиков. Обе торговки мясом, бесцеремонно работая локтями, грузились в купе соседнего вагона. Богусь беспокойно прошелся по перрону. Из почтового вагона выбрасывали на тележку мешки с почтой и багаж. Он ждал, когда из станционного здания подъедет тележка с его ящиком. Наконец двери станционного здания открылись и из них выехала багажная тележка. Богусь бросил взгляд на груз. Его ящик лежал среди других. Он видел, как тележка подъехала, как железнодорожник начал бросать в вагон отдельные пачки и как, наконец, взял его ящик, посмотрел на надпись и осторожно передал его товарищу. Теперь можно было садиться в вагон.

Богусь открыл дверь переполненного купе. Его встретили далеко не гостеприимно:

— Куда лезешь? Не видишь, что тесно?

— Везде тесно, — ответил он, проталкиваясь вперед по чьим-то ногам.

— В морду хочешь, щенок! — Толстая тетка замахнулась, намереваясь ударить.

Богусь заслонился правой рукой. Женщина взглянула на красную культю и отступила.

— Прямо на мозоль, холера… — простонала она, смягчаясь.

Богусь понял причину неожиданной перемены в тоне. Он покраснел и спрятал руку в карман.

— А то ездят туда-обратно, неизвестно зачем, — продолжала женщина.

— Спекулянты! — заявила ее соседка, отправляя огромный кусок колбасы в рот и заедая его хлебом. — Такой всегда влезет и еще отберет место у старых.

— В школу не ходят, пани дорогая, что будет с ними после войны?..

Поезд резко тронулся с места, и плохо поставленная корзина свалилась с полки на голову женщине. Раздался тихий, сухой треск. Богусь наклонился и левой рукой поднял корзину. Из нее вытекало густое, липкое, желтое месиво.

— Бот, весь заработок к черту! — ругалась торговка. — Яичница, черт побери! — Она дотронулась до разбитых скорлупок. — Воняют! Уж я покажу этой Антонячке, чертовке! Деньги-то она настоящие получила, а яйца — посмотрите, пани… — Она ткнула своей соседке в нос скорлупку, та резким движением отвела голову.

— Воняет! — авторитетно подтвердила она.

Факт виновности Антонячки был установлен вне всяких сомнений. Обе приятельницы некоторое время рассуждали об упадке честности среди людей и о неминуемой гибели всего народа, если такие люди, как Антонячка, будут продолжать ходить по земле.

Богусь был весьма доволен всем этим происшествием, потому что яичница отвлекла внимание от него. Но, увы, не надолго. Владелица корзинки посмотрела на него с упреком.

— А тут еще толкаются всякие, — пробормотала она.

В конце вагона кто-то начал наигрывать на губной гармонике куявяк.[6] Из соседнего купе доносились голоса, объявлявшие игру:

— Сто и двадцать.

— Сто и сорок…

«В «тысячу» режутся», — подумал Богусь. Он огляделся вокруг. Рядом стоял бледный молодой человек с обшарпанным портфелем. На мгновение их взгляды встретились. Поезд тащился медленно, постукивал колесами на стыках рельс, делал короткие остановки на небольших станциях. Богусь в таких случаях выглядывал в окно и, если видел на перроне красную шапку дежурного по движению, успокаивался: поезд никто не задержит.

Каждая минута приближала его к цели. Такая поездка измерялась, впрочем, не на километры. Каждая станция, каждая случайная остановка в лесу или в поле таила для едущих неожиданные происшествия. Это могла быть проверка, партизанская операция, мина или развинченные рельсы.

Богусь с удовлетворением смотрел на вооруженных немецких солдат, запертых в бетонированной скорлупе блиндажей. Блиндажи располагались почти на всех уязвимых пунктах железнодорожных коммуникаций: на станциях, около мостов, сооружений сигнализации. Присутствие солдат на железнодорожной линии свидетельствовало о том, что борьба продолжается. Пока чужие солдаты вынуждены скрываться за толстыми стенами бетона, захваченная ими страна не может считаться покоренной. Так и должно быть. Враг должен чувствовать себя неуверенно, не находить себе места. Земля, на которую он ступил, должна гореть у него под ногами, он не должен знать ни минуты покоя ни днем ни ночью. Пусть раз и навсегда запомнит, чем грозит попытка захватить чужую землю.

Поезд вдруг начал замедлять ход. Владелица корзины проснулась и испуганно выглянула в окно.

— Я уж думала…

— Что Варшава, да? — спросил ее сосед, который, сбросив с ног ботинки, с наслаждением вытянул ноги в фиолетовых носках.

— А пан шутник! — игриво покачала она головой.

— Теперь ездить — это божеское наказание! — поддакнула ей приятельница.

— Вы правы, пани. Никогда не известно, что нас ждет. Люди дерутся друг с другом и убивают. Нападают на поезда. А потом удивляются, что фрицы расстреливают невинных. А то как же! Лучше бы их не задевали, — высказала свое мнение владелица корзины.

— Конечно, правильно.

— Ясно! — произнес мужчина в фиолетовых носках. — Не лучше ли спокойно подождать, пока повесят каждого из нас?..

— Просто так, без оснований, никого не повесят.

— Ну, за такие съестные припасы так ой-ой-ой!..

Женщина со злостью отвернулась к окну. Поезд с лязгом пролетел по мосту и, тяжело пыхтя, взбирался на гору. Богусь горько улыбнулся. Есть, значит, люди, которые считают, что борьба приносит больше потерь, чем пользы. Человек, который ради них рискует своей жизнью, является для них возмутителем покоя их маленького и ограниченного мирка, за которым они ничего не видят. Как же они слепы и неблагодарны!

— Ну что, сыграем еще? — Это в соседнем купе закончилась очередная партия в «тысячу».

Могло показаться, что этот поезд был одним из тех, что, задерживаясь на минуту, пролетали через Радом перед войной. Но это только могло показаться. Сейчас каждого из его пассажиров война наделила какой-нибудь тайной. У него, Богуся, она, наверное, самая большая. Тот бледный молодой человек с обшарпанным портфелем тоже скрывает в себе что-то такое, что он, возможно, не выдал бы даже в гестаповском застенке. Даже эти торговки ревниво прячут свои сокровища. Все эти тайны соответствуют личности человека, а их ценность определяется весьма субъективными подсчетами.

Резкий рывок чуть не свалил с полок весь багаж. Они приближались к маленькой станции, на которой обычно поезд не останавливался. Женщина открыла окно.

— Господи боже! Жандармы!

Крик пролетел по вагону и утонул в общем гвалте, который поднялся во всех купе. Оборвалась мелодия куявяка. Прежде чем пассажиры что-нибудь поняли, двери купе открылись и парень с обшарпанным портфелем спрыгнул на насыпь. В купе ворвалась свежая волна воздуха. Богусь видел, как незнакомец поднялся после падения, повернулся и, прихрамывая, побежал напрямик к видневшимся вдали деревьям небольшого лесочка.

До станции оставалось еще несколько сот метров. В купе готовились к нежданному визиту. Часть содержимого корзин отправилась под лавки, часть исчезла в обширных юбках торговок. Прятали все и где только можно.

Снаружи приближались резкие, гортанные крики и лай собак. Грязная станционная будка медленно проплыла за окнами, и поезд остановился. Перрон и вагоны окружили жандармы.

— Raus! Raus![7] — надрывался жандармский офицер с толстым, налившимся кровью лицом, ударяя хлыстом по голенищу блестящего сапога.

Из поезда медленно, оттягивая время, выходили пассажиры. Жандарм стащил со ступенек пожилого мужчину, схватил его за ворот и толкнул изо всех сил. Мужчина споткнулся и упал. Офицер хватил его хлыстом по лицу.

Богусь соскочил со ступеньки и, толкаемый с места на место, оказался в самой середине толпы. Из вагона спускалась одна из его попутчиц. Молодой жандарм так дернул ее за руку, что женщина оступилась и упала. Кто-то подал ей руку. Она пошла по перрону, держась за ушибленное бедро.

— Бога в сердце у них нет, — бормотала она. — Где это видано, чтобы старую женщину…

— Schnell, schnell![8] — кричал офицер.

Из вагонов выбрасывали багаж пассажиров. Солдаты кололи его штыками, раздирали узлы и чемоданы. В станционном здании начали личную проверку. Невдалеке стояли ряды грузовиков, крытых брезентом.

Богусь не беспокоился о себе. У него не было при себе ничего компрометирующего. Он только украдкой посматривал в сторону багажного вагона. Но этим вагоном немцы интересовались меньше всего.

Пассажиров разбивали на группы, после чего по очереди проверяли документы. Одних отталкивали в сторону, других сажали на грузовики. Богусь оказался в очереди к офицеру с хлыстом. Перед ним стоял знакомый по купе в фиолетовых носках.

— Ausweis![9] — рявкнул немец.

Мужчина уже держал в руке приготовленный документ. Он протянул его и ждал, всматриваясь в опухшее от крика лицо жандарма.

— Warum arbeiten Sie nicht, was?.[10]

— Ich… ich…[11] — мужчина, жестикулируя и подыскивая нужные слова, старался объяснить свое присутствие в поезде.

Немец нетерпеливо махнул рукой.

— Weiter, weiter…[12] там машина, — показал он на грузовики.

И прежде чем мужчина сумел что-нибудь сказать, сильный удар прикладом автомата отбросил его за станционное здание.

Богусь, засунув руки в карманы, стоял перед жандармом. Высокий, плечистый немец казался великаном по сравнению с этим щуплым, маленьким мальчишкой со светлыми волосами.

Немец внимательно посмотрел на Богуся. Ему не понравилось, что парнишка нахально смотрит ему в глаза, держа к тому же обе руки в карманах. В этом было не только пренебрежение. Жандарм нес службу в Польше достаточно долго, чтобы знать, что такие руки могут и убивать.

— Вынь руки из карманов!

Не спуская глаз с мальчишки, он потянулся за пистолетом. Богусь заметил его страх. Его распирала радость. Немец боится его голой, покалеченной руки!

Богусь осторожно и медленно вынул обе руки. Взгляд немца упал на его правую руку. Лицо перекосилось в бешеном гневе.

— Бандит! Бандит! — показывал он дулом пистолета на обезображенную кисть руки.

Богусь поднес ладонь ближе и посмотрел на нее так, будто только теперь заметил, что на ней недостает четырех пальцев.

— Нет, — возразил он. — Бомба, немецкая бомба.

Лицо жандарма расцвело в широкой улыбке. Он спрятал пистолет. Сейчас он производил впечатление человека, которому доставили несказанное удовольствие. Он еще раз внимательно посмотрел на руку парня и громко рассмеялся.

— Да, да, немецкая бомба, — подтвердил он с радостью. Как будто именно здесь, на руке Богуся, обнаружил он еще один след победоносного марша.

Жандарм похлопал Богуся по спине и великодушно направил его в сторону той группы, которая, судя по всему, должна была продолжить путешествие.

Впереди, сразу за окутанным клубами пара паровозом, стоял багажный вагон. Немцам не пришло в голову его проверить. Богусь смотрел в сторону жандарма и улыбался.

«То, что у тебя есть оружие, — думал он, — еще не значит, что ты сильнее».

В тот же день Богусь постучал в знакомую квартиру в Варшаве.

Ему даже не понадобилось называть пароль. Его знали там уже хорошо. Привезенный ящик он поставил в комнате и пошел на кухню. Через минуту вышел пожилой мужчина в очках. Увидев его, Богусь поднялся с места.

— Молодец, — сказал ему человек в очках, — ты даже не знаешь, какой клад ты нам привез.

— Знаю, — прошептал Богусь.

— Знаешь? — удивился мужчина в очках. — Тем лучше, — засмеялся он весело. — А теперь отдохни, потому что завтра тебя ждет новый приказ.

— Там, откуда приехал?

— Да, именно там.

Парень на минуту задумался. «Если сегодня уже была одна проверка, то, наверно, второй не будет. Кроме того — ближе к лесу…»

— Товарищ…

Человек в очках остановился у дверей в комнату.

— Ты что-то хотел?

— А нельзя ли сегодня?..

И снова веркшуц

Здзих стрелой влетел в дом. Вскочил в комнату, бросил шапку и пиджак на постель и прошел на кухню.

— Отец дома?

Мать внимательно посмотрела на него:

— Отец в хлевике. А тебя что укусило?

Он не ответил и выбежал во двор. Отец действительно был занят каким-то непонятным делом в сарае, называемом хлевиком. Появление сына застало его врасплох.

— А, это ты? Ворвался, как сумасшедший, испугал меня.

Здзих внимательно осмотрелся. Отец устал от работы, хотя результатов его труда не было заметно.

— Отец, ты что тут делаешь?

— Не видно? Тем лучше, — произнес он довольно и повел глазами вокруг.

Здзих проследил за взглядом отца. Только теперь он заметил, что одна из досок прибита новым гвоздем.

— Мелина?[13]

— Для всего может пригодиться. Никогда не известно заранее. — Он достал коробку с табаком и стал скручивать цигарку. — А ты чего так… Стряслось что?

— Тато! Петрушку освободили! — В голосе Здзиха звучала нескрываемая радость.

Отец наморщил лоб, кивнул головой и ничего не ответил. Здзих был разочарован таким равнодушием.

Мариан закурил самокрутку, похлопал сына по плечу и молча направился к выходу.

— Ну пошли…

«Слишком много сам пережил», — объяснил себе Здзих странную реакцию отца на такое радостное известие. В сущности, Быстрый за свою жизнь имел уже не раз возможность познать, что означает невинное выражение «лишение свободы». Последний раз его арестовали 10 ноября 1939 года, то есть меньше чем через два месяца после прихода немцев в Островец. В радомской тюрьме он просидел до 10 февраля 1940 года как один из заложников. Было это время неспокойное, время, отмеряемое топотом подкованных жандармских сапог, долетающим из-за окна. В такие моменты слух обострялся — приобретал необычайную способность улавливать каждое изменение в ритме вражеских шагов; можно было предвидеть ту секунду, когда в двери раздастся бешеный стук. Можно было к этому привыкнуть, стать равнодушным. Но это не уменьшало настороженности, помогало в решающий момент сохранить спокойствие, равновесие, выдержку, позволяло смело смотреть в подозрительные глаза гитлеровца.

В доме пахло свежим хлебом. Мать Здзиха закончила ежедневную выпечку. Надо было как-то оправдать непрерывное движение в их доме. Маленькая пекарня могла быть прекрасным предлогом для частых приходов различных людей и маскировала истинную цель этих визитов. Запах свежего хлеба отбивал нюх у шпиков и жандармов.

А движение здесь действительно было необычное. Съезжались разные люди из Варшавы, Радома, Кельце.

— Знаешь, Тетка, что? — пошутил как-то один из гостей. — Повесила бы вывеску: «Клуб и ночлежный дом аловцев»,[14] так было бы легче найти…

Теткой называли мать Здзиха. Она шла навстречу всем, не глядя на возраст и предлагаемую плату. От свежего хлеба исходил родной запах, и все чувствовали себя как дома, хотя дом этот надо охранять. Не раз, стоя возле него ночью и вглядываясь в темень, прислушиваясь к шорохам, Тетка охотно несла службу часового. А неожиданности случались часто. Как плохие, так и хорошие.

Недалеко от их дома проживал баншуц (охранник на железной дороге), местный фольксдойче.[15] Люди отворачивались от него, когда он проходил по улице. Ни славы, ни почета он городу не приносил. Быстрый косо посматривал на него, словно хотел разобраться, чем тот дышит. Но каждый человек — загадка.

Однажды баншуц пришел к ним домой. Наверное, за хлебом. Мариан подозрительно смотрел на него, готовый хватить его чем попадя. А тот между тем заговорщически подмигнул ему, вызывая во двор. Быстрый вышел с ним.

— Пан Мариан, — начал тот, не глядя собеседнику в глаза. — Понимаешь, какое дело, пан. Завтра у меня день рождения.

«Видал, каков! — подумал Быстрый. — Подарка ждешь?»

— У меня будет много гостей, — продолжал между тем баншуц. — К вам часто столько людей приходит… мои гости могут заинтересоваться, так что вы лучше поимейте это в виду, — закончил он почти шепотом.

«Вот теперь и ломай голову, — размышлял после этого разговора Мариан. — Провокатор или не провокатор? Поблагодарить его за предостережение — значит подтвердить правильность его наблюдений. Не поблагодарить? Можно. Но если этот тип и в самом деле не скотина, то в другой раз может и не предупредить».

Что толкнуло баншуца именно так поступить? Уважение к соседу или гадкая, хитрая гарантия на будущее?

Здзих вошел за отцом в комнату и сел на постель. Быстрый крутился еще некоторое время, ходил, заглядывал в окно.

— Говорил с ним? — спросил он неожиданно.

— С Петрушкой? Да.

— Что он тебе сказал?

— Его посадили за то, что удрал из юнаков… По ошибке. Думали, что это кто-то другой.

— Он так тебе говорил?

— Да.

Здзих смотрел на отца, не очень понимая, чего он хочет. Мариан ходил, гладил бороду, останавливался.

— Видишь, конечно, это очень скверно — не доверять товарищам… Но ты смотри, слушай, делай выводы…

— Э, тато! — возмутился Здзих. — Своим уже не веришь?

Разговор на этом оборвался. Здзих был поражен замечаниями отца. Ему казалось, что это до некоторой степени доказательство недоверия отца к нему самому. Деликатное предостережение, что он плохо выбирает товарищей. До сих пор он не обманулся еще ни в одном. Почему же его должен обмануть этот?

Как не доверять ребятам, если порученные им задания они выполняют хорошо и охотно! Это они имеют претензии к командованию, что поручается им так мало, коль скоро могут выполнять гораздо больше. Никто не говорил им громких слов, не ободрял, не зажигал. В груди само родилось такое чувство, которое не позволяло сидеть сложа руки. Никто не называл это патриотизмом, борьбой за свободу. Это были слова торжественные, произносимые на празднике. А здесь речь шла об обычном, будничном дне. Стыдно в такой день не работать, сидеть в стороне и смотреть, как другие делают за тебя то, в чем ты обязан им помочь!

В Людвикуве не было трудности с привлечением молодежи. Они не разбирались в сложностях политики, а чаще сердцем, чем разумом, искали себе самые правильные пути.

Какой точки зрения придерживаться, какую занять позицию — диктовала не заученная формулировка, а сама жизнь. Выводы они делали сами. Многие из них еще ходили в школу или заканчивали ее. Дальше науку познавали уже самостоятельно. На конспиративных сходках изучали гранату и пистолет, основы партизанской тактики. Наиболее зрелые уходили в лес, на практику.

Слова отца посеяли в душе Здзиха сомнения. Он скрывал их даже от Юрека. Ходил, обдумывал, волновался. В мыслях он заступался за Петрушку, защищал его от подозрений отца.

Однако сомнения оставались сомнениями. Он не мог их развеять одной убежденностью в несправедливости обвинений. Наперекор себе иногда он открывал в глубине души чудовищную мысль, заключенную в вопросе: «А если это правда, если Петрушка действительно?..» Вопрос еще ни разу не был поставлен конкретно. Здзих отталкивал его от себя раньше, чем мог окончательно сформулировать.

Его мучило это и не давало покоя. Он смотрел на товарищей и друзей другим, более острым взглядом, но ни в ком еще ни разу не обнаружил малейших признаков, которые бы давали повод к недоверию.

В этом состоянии душевного разлада появление Богуся принесло ему настоящее облегчение, сняло напряжение.

Богусь приехал поздним вечером, уставший, но улыбающийся.

— Все в порядке, — доложил он Быстрому, затем коротко изложил, как проходило его очередное путешествие. Мариан смотрел на него с восхищением. «Прирожденный конспиратор», — думал он. Жизнь научила его сметливости и находчивости. Ведь его никто не учил, как поступать в той или иной обстановке. Прочитать такие лекции, в конце концов, никто бы не взялся. Не придумаешь такой ситуации, такого стечения обстоятельств, какие ежедневно преподносит жизнь.

Здзих слушал доклад Богуся с интересом. Границы деятельности его как связного были значительно меньше. Из Островца он не раз выходил пешком в указанные пункты в лесу, встречался со связными отряда, передавал приказы, иногда боеприпасы, забирал донесения и доклады. Он и Богусь вместе являлись нитью, связывающей командование с лесом. Без этой связи, созданной из таких, как они, парней и девчат, согласованная деятельность лесных отрядов была бы немыслима.

Отец все-таки прав, говоря о большом значении их работы. В Богусе Здзих увидел вдруг не только близкого друга, но и как бы частицу собственной личности, ее дополнение. Он не представлял, что когда-нибудь может возникнуть такая ситуация, чтобы они не доверяли друг другу.

Они спали в одной комнате. Но сон не идет, если рядом есть кто-то, с кем можно поделиться мыслями, кому можно довериться. Погасив свет, оба некоторое время лежали молча. Здзих заложил руки за голову и всматривался в темноту комнаты. Беспокойные мысли, еще не оформившиеся, но уже требующие воплощения, гнали одна другую.

Богусь лежал на боку, не видя Здзиха, но ощущая его присутствие.

— Богусь, ты спишь? — спросил Здзих.

— Нет, а что?

— Да я вот все думаю, хорошее дело мы делаем, это верно, но это еще не то…

— Партизанить, что ли?

— Ну вот мы тут лежим под крышей, в постелях. Тихо, тепло, спокойно. Но это не для меня…

Какое-то насекомое влетело через открытую форточку в комнату, жужжа и стукаясь о стены. Запахло открытым, далеким простором, лесом. Оба вслушивались в это жужжание, представляя себе совсем другую картину.

Вот они в лесу. На поляне, пахнущей смолой и земляникой, горит костер. Рыжее пламя колеблется при каждом дуновении ветерка, обдает теплом лица, мужественные, твердые, закаленные. Глаза смотрят на беспокойный танец огня. Руки сжимают оружие. Вокруг глубокая темная ночь. За деревьями — часовые. Они стерегут покой этого костра. Над костром висит большой, покрытый сажей котел. Когда открывают крышку, из него вырывается пар, а в ноздри бьет аппетитный запах. Кто-то на губной гармонике наигрывает трогательную и родную мелодию.

Трещат догорающие бревна, дым скручивает молодые листочки дуба, поднимается вверх, к небу, усыпанному звездами. Иногда ветер прошелестит листьями деревьев, закачает их вершины и стихнет. Лес спит, птицы проснутся только на рассвете…

— Здзих…

— Чего?

— Ты уже бреешься?

Здзих неуверенно провел пальцами по бороде:

— А ты почему спрашиваешь?

— Так ты ж знаешь, что это за партизан без бороды…

— Борода не важна! Придет время, сама вырастет. Оружие важно, вот что!

— Оружие?

— Конечно!

Богусь соскочил с постели и отошел в угол комнаты. Здзих с удивлением смотрел в его сторону.

— Ты чего там?

Богусь подошел, сел рядом.

— На, посмотри… — Он всунул ему в руку какой-то предмет.

— Наган! — воскликнул Здзих.

Он повертел револьвер во все стороны, пощупал, погладил.

— А патроны у тебя есть?

Богусь разжал левую ладонь: на ней лежали три патрона к нагану.

— Замечательный! — произнес Здзих. — Хотел бы я иметь такой! Может, в конце концов…

Вдруг в голову ему пришла мысль.

— Богусь, одолжи мне его! На один день. Честное слово, отдам.

— Оружие не одалживают, — ответил тот серьезно. — Зачем оно тебе?

— Я хочу с Юреком, понимаешь, веркшуц? У него такой вальтер!

— Вот оно что…

— Одолжишь?

— Одолжить не одолжу. Я уже сказал. Самое большее — могу его дать!

— Как это, навсегда?

— Навсегда!

Здзих не мог поверить. Он схватил Богуся за руку, сжал ее, потряс несколько раз, наконец обнял друга.

— Бо… Богусь, — шептал он возбужденно. — Ты даже не знаешь, ты не представляешь себе… я этого никогда не забуду. Помни, Богусь, я теперь с тобой… навсегда… навсегда.

Он еще раз положил наган на ладонь, присматриваясь к нему теперь по-другому, как к своему. Проводил пальцами по рукоятке, поворачивал барабан, гладил мушку, легко, осторожно нажимал на спусковой крючок.

— Прекрасный!

— Но не за так! — поставил теперь свои условия Богусь.

— Дам все, что захочешь.

— Нет, я ничего не хочу, но только за тем вальтером поохотимся вместе. Согласен?

— Втроем с одним? — Здзих показал на наган.

— Это не твоя забота…

Богусь снова подошел к своему мешку и вытащил оттуда браунинг.

— Видишь? Семизарядный!

— Ну и ну! — покачал головой Здзих. — Да у тебя целый арсенал.

— Старикам ничего не говори! Связным не положено ездить с оружием. Может, это и верно. Если схватят, то пропал. Ну так как?

— Договорились, пойдем втроем. Ты, я и Юрек.

— Только когда? Послезавтра я ухожу.

Здзих задумался.

— Хорошо, может быть, завтра, в воскресенье.

Утром Богусь проснулся первым. Взглянул на свой мешок, опасаясь, что ночные поиски в нем раскрыли то, что он хотел бы укрыть. Он подошел к спящему товарищу и несколько минут всматривался в его лицо.

Здзих спал крепко, тяжело сопел носом, левая рука лежала на одеяле, правая была засунута под подушку.

Богусь улыбнулся, провел ладонью по его руке, нащупал судорожно сжатые пальцы, попробовал вытащить из них твердый металлический предмет. Брови Здзиха грозно насупились, он заморгал и несколько секунд неподвижно всматривался в лицо Богуся. Затем улыбнулся, широко зевнул.

— Не так легко, — пробормотал он. — Я сплю, но чую.

— Вставай. Уже и так поздно.

Пока Тетка готовила нехитрый завтрак, Здзих и Богусь заглянули к Юреку, вызвали его во двор.

— У тебя нет охоты совершить налет?

Юрек потер ладонью лоб.

— А что вы надумали? — спросил он деловито.

— Ну тот вальтер, помнишь?.. — объяснил Здзих, Юрек покрутил головой.

— Не везет нам с ним.

— Попробуем втроем, — ободрил Богусь.

— Попробовать можно…

— И нужно, — твердо произнес Здзих.

Место выбрали на дороге в Ченсточицы, около поворота. Здзих с Богусем все дообеденное время провели в приготовлениях. Разбирали и собирали оружие, чистили каждую деталь. Юрек заглянул к ним раньше условленного часа.

— Пошли, подождем там, — торопил он их.

Причиной такой нетерпеливости было желание поскорее опробовать пистолет, полученный на сегодняшнюю операцию от Богуся, который располагал таким складом оружия, который им и не снился.

День выдался погожий, солнечный. К прудам на подостровецких лугах двинулись группы одетых по-летнему местных жителей. Трое парней, направлявшихся в ту сторону, не обращали на себя никакого внимания.

— Куча народу, — проворчал Здзих с недовольством.

— Иногда это и лучше, — возразил ему Богусь с видом искушенного в таких делах человека.

На повороте они уселись у рва. Здзих достал папиросы «Экстра», угостил товарищей. Все закурили. Этот необычный жест на этот раз они сочли вполне уместным. В конце концов, в такую минуту они имеют право на это. Впрочем, чувствовали они себя взрослыми, и даже дома курение перестало носить нелегальный характер.

Поблизости сидел пастух, ленивым, равнодушным взглядом окидывая коров, щипавших буйную, высокую траву на склонах оврага. Здзих подсел к нему, предложил папиросу. Тот взял осторожно, двумя пальцами, отгрыз кусок мундштука и сплюнул в сторону. Затягиваясь дымом, широко раскрыл рот и неодобрительно покачал головой:

— Слабые.

— А ты что, махорку куришь?

— Когда есть, курю.

— Это чьи коровы, твои?

Пастух с удивлением посмотрел на Здзиха и пожал плечами:

— Откуда ж им быть моими? Хозяйские!

Богусь и Юрек посматривали на них обоих искоса. Здзих разглядывал пастуха с любопытством, словно прикидывая, как сдвинуть эту тяжелую, неповоротливую глыбу. Пастух не проявлял интереса к своему собеседнику и его спутникам. Его туповатый взгляд блуждал по костистым коровьим задам. Время от времени он отпускал по адресу пасущейся скотины замечания на языке, в котором мало осталось от красот родной речи.

— А ты хотел бы иметь таких коров? — продолжал спрашивать Здзих.

— А отчего бы и нет — скотина добрая! — Он засмеялся широко и громко от одной этой мысли.

— Вот когда власть перейдет в руки народа, то и ты будешь иметь таких коров.

Пастух скептически покачал головой:

— Задарма никто не даст.

— Так для этого надо бороться. Само ничто не придет. Ты хочешь, чтоб народ правил?

— А мне-то что до этого? Пускай себе правит!

— Но ты тоже обязан помочь, — нажимал Здзих.

— Я в этом не разбираюсь. Ну ты, холера!.. — Последнее замечание относилось к корове, которая выскочила из рва с явным намерением перейти к ближайшим посевам.

Пастух встал, погнался за недисциплинированной скотиной и так огрел ее по костям, что даже палка затрещала.

— Зараза! — со злостью констатировал он. — Мало ей тут…

— Ну так как? — спросил Здзих.

— Чего как? — вопросом на вопрос ответил пастух.

Богусь с Юреком захихикали.

— Отстань ты от него, — бросил Юрек. — С таким это нелегко.

Здзих отказался от своей миссии «просвещения темной массы», дал пастуху еще одну папиросу, которую тот принял с глубочайшим безразличием, и вернулся к товарищам.

— Долбишь ему, долбишь, а он весь свой мир в коровьем заду видит, — сказал Богусь. — Такого надо годами обрабатывать, да и то еще неизвестно…

— Как даешь ему папиросу, то поддакивает, а сам свое думает.

— Когда-то надо начать, — произнес Здзих важно.

Они направились в сторону Закладов. Здзих размышлял о том, какую огромную разъяснительную работу среди населения предстоит вести, а сам он, к сожалению, не очень для этого подходит. Простейшие вопросы при попытке выяснить их настолько усложнялись, что он начинал чувствовать себя беспомощным.

Они легли на краю оврага у дороги. Солнце палило им лица. На лугу, около сахарного завода, грелись люди. Вот так все бывало и в знойные предвоенные воскресенья. В этих местах ничто не говорило о военной трагедии страны. Где-то далеко на востоке чуть слышным громом передвигался фронт, стонала земля, ранимая тысячами снарядов, вгрызающихся в ее набухшее от крови тело. Здесь война носила иной характер. Не было сплошного пояса огня. Огонь взрывался неожиданно, как вулкан, то там, то здесь, после чего все возвращалось к кажущемуся покою.

Людвикувские домики стояли на окраине города, как год, два года назад, как всегда. Однако образ жизни, климат, атмосфера в них сменились. Конспирация стала неотъемлемым понятием даже для малолетних, которые на вопрос какого-либо незнакомца, справляющегося о том или ином адресе, подозрительно смотрели на него и пожимали плечами. Тайна связывала людей, объединяла их, но и накладывала особые обязанности, требовала особой дисциплины. Знакомый и близкий находил друзей, ночлег, дом. Кто-либо чужой, окруженный недоверием, становился полуврагом, пока скрытно собранные доказательства не снимали с него подозрения.

Здзих, Богусь и Юрек росли как раз в таких домах. Они и не могли быть другими. От старших они отличались лишь несдержанной юношеской лихостью.

Лихостью была и предстоявшая сегодня операция, которую никто из командования никогда бы им не разрешил. Эта операция должна была проходить не по детально разработанному плану, а импровизированно. Никто из троих не мог предвидеть, как все произойдет.

А пока они ждали, скрывая от себя нарастающее напряжение. Здзих начал первым:

— Как подойдет на десять — пятнадцать метров…

— Он нас узнает, — заметил Юрек.

— Я зайду с тыла, — вызвался Богусь. — Крикну: «Хальт! Хенде хох!»

— А я с Юреком спереди. За пистолет и…

— Оба в разные стороны.

— А если… — Юрек еще сомневался.

— Тогда… тогда трудно. Забавляться не будем… Каким простым все казалось им. В этом мире не существует сложных вещей.

Веркшуц действительно показался приблизительно в ожидаемое время. Он шел по дороге медленно, тяжело. Жара разморила его. Он останавливался, снимал фуражку, вытирал ладонью пот со лба.

Три пары горящих нетерпением глаз следили за каждым его движением. Время измерялось долями секунд.

— Богусь, пора… — шепнул Здзих, не отрывая глаз от веркшуца.

Богусь поднялся из рва и, сунув руки в карманы, по обочине дороги двинулся навстречу с безразличным видом. Юрек и Здзих смотрели, как они сближаются. Разойдясь с веркшуцем, Богусь повернулся и пошел вслед за ним.

Здзих тронул Юрека.

— Встаем…

Веркшуц вытаращил на них глаза и остановился.

— Узнал! — произнес сквозь зубы Юрек.

Богусь в нескольких метрах сзади наблюдал за происходящим. Теперь уже нельзя медлить. Он вынимает из кармана левую руку. Целится в спину стоящего впереди. Но это не так просто. Рука дрожит. Кажется, что эта минута никогда не кончится.

— Хальт! Хенде хох!

Веркшуц оборачивается. У него уже нет времени схватиться за пистолет. Отчаянным движением он делает прыжок, сталкивается с Богусем. Гремит выстрел. Богусь пытается отскочить. Юрек и Здзих не могут стрелять, боясь попасть в своего. Правой, изувеченной рукой Богусь пытается еще раз выстрелить, но не может. Он отступает еще быстрее. Веркшуц бросается в противоположную сторону. Только теперь Юрек и Здзих начинают стрелять. Убегающий шатается, но не падает, бежит, удаляется…

Теперь уже все кончено. Отчаянная горечь сжимает Здзиху горло. Он сильно, до боли прикусывает губу. Они бегут с Юреком вслепую, через луга, прямо на встревоженную выстрелами толпу.

Кто-то придерживает его за плечо, орет над ухом:

— Стреляли, там стреляли! — и показывает совсем в другом направлении. — Я видел их, как они стреляли! В двух жандармов!

— Да? — удивляется Здзих. — Вы видели?

— Собственными глазами! — ударяет тот себя в грудь. — Такие два партизана…

Здзих быстро уходит.

Он сам не знает, почему в нагромождении еще не упорядоченных выражений и слов наиболее сильно звучит голос случайного прохожего: «Два партизана». Ведь он так и сказал.

Приговор

Слишком много было свидетелей, чтобы случай на подостровецких лугах мог остаться незамеченным. В зависимости от того, кто рассказывал об этом, картина вырисовывалась более или менее фантастичной. Говорили, что объектом нападения стали несколько жандармов, что с обеих сторон были убитые и раненые; упоминали о партизанском отряде, который неожиданным налетом уничтожил целый гитлеровский патруль; шепотом передавали друг другу самые невероятные подробности.

В это время правду знали только четверо: Здзих, Юрек, Богусь и веркшуц, который лежал в городском госпитале. Командование АЛ в Островце изучало настроения, царившие в городе. Всем троим «налетчикам» крепко досталось. Такой самодеятельности они не имели права себе позволить. Не было сомнения, что со дня на день гестапо даст знать о себе. Нужно было подготовиться к неожиданному визиту. Молодежной группе, которая благодаря энергии Здзиха из первоначальной пятерки разрослась в более многочисленную и окрепла, угрожала наибольшая опасность. Веркшуц, допрошенный гестаповцами в госпитале, без сомнения показал, что участниками повторного нападения на него были молодые парни. Конечно, он их не знал, не мог назвать имен и адресов, по которым они проживали. Однако гестапо начинало действовать…

Богусь выехал уже на следующий день. Перед отъездом он еще переговорил со Здзихом и Юреком. Здзих выглядел серьезным, строгим. Переживания последних дней оставили на нем заметный след. Впервые он вник в сущность борьбы и опасностей, которыми грозят необдуманные, рискованные действия. Только теперь он ощутил всю тяжесть лежащей на нем ответственности — не только за свои собственные поступки, но и за каждый шаг каждого члена группы. Это были уже не просто товарищи. Это были прежде всего его подчиненные. Он знал, что ему полностью доверяли, и поэтому не мог позволить себе необдуманным шагом лишиться этого доверия, обмануть товарищей. Это означало бы не только потерю авторитета, но могло привести к выходу из организации тех или иных ее членов. Своими заботами он не делился со старшими, пытаясь разобраться во всем самостоятельно. Это был более длинный путь, более трудный, но он верил в его эффективность.

В этот день все трое были серьезными и притихшими. Каждый чувствовал себя виновным в неудаче. Они перебирали детали случившегося, находя в каждой из них причину такого исхода дела.

— Я промедлил, — пенял на себя Богусь, — и не мог еще раз выстрелить.

Никто его ни в чем и не упрекал. Но это еще больше причиняло Богусю боль. В этой снисходительной оценке заключалось подтверждение его неполной пригодности к борьбе.

— Вовсе не в этом дело, — подбодрил его Здзих, — тут я виноват. Я слишком рано вас поднял. Надо было подпустить его поближе. Мы остановились, он нас сразу узнал, и все полетело к чертям.

Юрек молчал. Оружие, полученное им от Богуся, не могло сыграть никакой роли.

— Наука на будущее! — с грустью подвел итог Здзих. — Ты когда возвращаешься? — спросил он Богуся.

Парень пожал плечами:

— Должен завтра…

В действительности Богусь никогда не знал точно, когда, куда и с чем ему предстоит ехать. Однако он всегда должен был быть готов отправиться в путь. Приготовления в дорогу не представляли для него никаких хлопот. Богусь выслушивал наставления, брал в руки свой мешочек и уходил. В глазах отправлявших его людей он всегда замечал беспокойство, что одновременно удивляло и забавляло его. «Меня там ничто плохое не ожидает», — повторял он про себя, а все, что с ним случалось до этого, еще сильнее укрепляло в нем эту уверенность. Иногда Дядюшка, провожая Богуся, похлопывал его как бы по-товарищески, однако Богусь знал, что это одновременно был и деликатный контроль: не взял ли парень с собой оружия. Боялись провала. В случае провала Богуся опасность грозила очень большая: ведь парень знал почти все конспиративные адреса. Это, конечно, не означало, что ему не доверяли, но никто ведь не был в состоянии определить, как долго может выдержать человек пытки в гестапо. Богусь повторял, что если с ним что случится, то «бояться нечего».

И на этот раз Дядя похлопал его, как обычно, сердечно обнял:

— Иди!

Богусь незаметно показал на спрятанный пистолет и моргнул Здзиху.

«Опять надул его», — подумал Здзих и в ответ подморгнул Богусю.

— Привет!

— Привет!

Здзих считал, что на этот раз командование поспешило с отъездом Богуся. Может быть, дело заключалось в том, чтобы разрядить атмосферу, которая создалась после покушения на веркшуца. Из-за этого же был отдан приказ, чтобы никто из членов молодежной группы не ночевал дома. Жизнь уходила в подполье.

Здзих созвал собрание на Крысинах, в «клубе».

Собирались поодиночке. Укрытые где-нибудь чужие глаза могли выследить эту странную сходку парней в заброшенных развалинах. Борьба разгоралась и предъявляла им все более суровые требования.

Маленькая комнатка с отбитой штукатуркой, с забитым досками окном едва вмещала их всех. Они составляли всего лишь частицу тех, кого захватила волна конспирации. В Денкуве, Гозьдзелине, Енджеюве действовали все более сильные и многочисленные группы молодежи. Оружие добывалось самыми невероятными способами. Изобретательности и смекалки было не занимать. Один раз это было лихое нападение, другой — откопали оружие, оставленное в примеченном месте в сентябрьские дни тридцать девятого года, а иногда собирали его сами из деталей, вынесенных тайком с островецких предприятий.

Никто не преподносил готовых методов, как вредить оккупантам. Такие методы рождались сами, из глубокой убежденности в необходимости бороться с врагом всеми средствами.

В десятках таких «мелин», как развалины на Крысинах, проводились занятия, обучали новичков владеть оружием. Среди макулатуры, сложенной немцами на бумажной фабрике в Бодзехуве, были найдены обрывки старых воинских уставов и наставлений. Они стали неоценимыми пособиями.

В тот день на Крысинах «прорабатывали гранату». Здзих, взвешивая в руке яйцеобразный корпус, объяснял ее устройство, действие, применение.

— …Правой рукой прижимаем к корпусу рычаг, левой выдергиваем чеку, и граната готова к метанию.

Черный предмет передавали из рук в руки осторожно, как самое дорогое сокровище.

— Эх, сейчас бы эту штучку бросить в кучу швабов, вот было бы зрелище!

Одно прикосновение к гранате порождало фантазию. Но с оружием все еще было скудно. Эта граната играла роль «методического пособия». Она передавалась из группы в группу.

Стефек, который сидел у окна и время от времени смотрел сквозь щель в досках, вдруг задвигался беспокойно и еще раз посмотрел одним глазом в узкую щель. В их сторону по дороге шел невысокий, щуплый паренек. Стефек сразу узнал его.

— Ребята, Петрушка!

Воцарилось молчание. Петрушка уже давно хотел сойтись с ними поближе, искал связи, даже как-то в разговоре со Здзихом попросил его об этом.

— Я знаю, что у вас есть своя организация, — сказал он, — и я тоже хотел бы…

Здзих, помня слова отца, пожал плечами, сделал удивленные глаза:

— Что ты плетешь, хлопче? Какая организация?

Но тот не отставал. Сказал, что понимает, что по законам конспирации нельзя с любым человеком говорить откровенно, но все же он, Петрушка, свой парень и знает, в чем суть дела. Обещал даже доказать, что заслуживает доверия. Как он намеревался это сделать, Здзих не знал.

— Спрячьте гранату! — спокойно сказал Здзих, подходя к окну.

Петрушка действительно шел в их сторону. Наверное, выследил, что сегодня у них собрание в «клубе». Значит, осторожность, которую они старались соблюдать, была недостаточна. С таким же успехом их мог выследить и кто-нибудь другой.

Петрушка толкнул дверь и остановился на пороге. Глаза всех устремились на него. Он смотрел вниз, исподлобья, как человек, пойманный на месте преступления. Может, таким способом он хотел убедить всех, что пришел сюда не шпионить и не запоминать собравшихся в лицо. «Если хотите, могу выйти отсюда и даже знать не знаю, кто тут был», — словно говорил он всем своим видом.

Ветер ударил в доски, закрывающие окно, обдул лица. Никто не знал, что делать. Петрушка молча, красноречивым жестом сунул руку под пальто.

— «Бомбардировщик»! — крикнул Стефек.

Это действительно была винтовка с обрезанным стволом, называемая «бомбардировщиком» из-за того, что она при выстреле издавала неимоверный грохот. Петрушка держал ее на протянутых руках.

— Вот, а вы мне не верили…

Здзих подошел первый, взял «бомбардировщик» в руки, осмотрел его со всех сторон. Работа была солидная, квалифицированная, вызывающая уважение. Человек, делом рук которого была эта винтовка, знал в этом толк.

— Откуда это у тебя? — спросил Здзих.

— От брата.

С братом история была темной. Кое-что о нем слышали, но не было известно, все ли, что о нем болтали, было правдой. Парень, когда-то порядочный, честный, сбился с пути. «Бесхребетный», — как-то сказал о нем Здзих. Война не церемонилась с такими. Беспорядок, хаос создавали своеобразный омут, который легко втягивал в себя заблудших.

Неприятно было брать в руки это наследство. Здзих заколебался, посмотрел на ребят, ища у них ответа на вопрос, как следует поступить.

— Забери, — всунул он винтовку в руки Петрушки. Тот беспомощно огляделся, на секунду задерживая взгляд на каждом из присутствующих. В глазах Петрушки они читали просьбу не отталкивать его.

— Я это для вас… для вас… — бормотал он.

— Раз принес, так будет твой, — твердо произнес Здзих.

— А вы примете меня?

— Не во что принимать. Можешь всегда приходить. Тебе разве запрещает кто?

— Да, но вы…

— Что «вы»? Что ты хотел сказать?

Петрушка замолчал. Спрятал «бомбардировщик» под пальто.

— Не хотите — не надо! — отреченно произнес он.

Здзиху стало его жаль. Может, напрасно они его обижают? Был он такой же, как и каждый из них. Пригодился бы.

— А ты не обижайся, — примирительно ответил он. — Как будет у нас организация, так примем. Подожди, может, удастся что-нибудь сделать…

— А у вас есть связь с лесом?

— С лесом?

— Не, с партизанами…

— Откуда… — Здзих пожал плечами. В его глазах сверкнула искорка, означавшая удивление. — Разве тут бы кто сидел? — мотнул он головой на ребят.

Петрушка поплотнее запахнул пальто, подошел к порогу.

— Так я могу сюда приходить?

— Ну конечно…

Он повернулся и вышел во двор. Сквозь щели в досках ребята следили за его фигурой. Петрушка шагал быстро, не оглядываясь. После его ухода ребятами овладело беспокойство. Волновал вопрос, правильно ли они поступили.

В этот день они не могли найти ответа.

Следующая ночь должна была принести всем неожиданности. Со времени покушения на веркшуца никто не ночевал дома. В сарайчиках, в нежилых домах заблаговременно подготовили укрытия. Способ был простой: несколько досок, прибитых «для вида», закрывали вход в «мелины». Более сообразительные жандармы измеряли дом шагами снаружи, а потом внутри и сравнивали. Иногда в такой пристройке они обнаруживали корову, теленка или тощую козу. Тогда они успокаивались. Им не приходило в голову, что «мелина» может находиться под помещением для домашних животных. Там выкапывали более или менее просторные ямы, прикрывали их сверху досками и подстилкой, делали запасной выход, устраивали вентиляцию, выводное отверстие которой нередко заканчивалось в трухлявом столбе старого забора.

«Мелина» Юрека была значительно скромнее с точки зрения «внутренней архитектуры». Она помещалась попросту в сарайчике, запираемом изнутри на висячий замок. В нее вел вход из другого сарайчика, стоявшего рядом.

Около полуночи Юрека разбудил рокот автомобильных моторов. Тогда машины ездили довольно часто. Каждый раз он с напряжением вслушивался в их нарастающий шум и не засыпал, пока не наступала тишина. Только после этого он укладывался поудобнее и впадал в чуткий, тревожный сон.

В эту ночь шум автомобиля был каким-то необычным. Юрек уселся на постели, внимательно прислушиваясь к проникавшему сквозь стены сарайчика рокоту. Ему показалось, что мотор вдруг замолк прямо рядом, около его дома.

Он прильнул к щели в шероховатых досках, вглядываясь в темноту. Две фары, бросив вдаль снопы света, почти потухли и едва горели. Громкий стук в дверь дома развеял все сомнения. Юрек прижался ухом к стене и слушал.

— Быстро, быстро! — скрипел чей-то голос.

Дверь открылась. Голоса затихли внутри дома.

Ждать было нечего. Юрек оделся, перешел во второй сарайчик. Вверху виднелся светлый проем небольшого окошка. Юрек вскарабкался, высунул голову наружу. Руками ухватился за поперечную балку и через секунду повис над землей. Прыгнуть надо было как можно тише. Он почти сполз вдоль стены. Ноги коснулись мягкой травы. Он пригнулся и, задевая за коварные ветки кустов, побежал в сторону забора. Вдали виднелось поле.

Юрек бежал не оглядываясь. Еще никогда он не преодолевал пути до Милкулува так быстро, как в этот раз. В доме дяди было темно. Он постучал в окно. В ответ лишь молчание. Нелегко в такое время, после полуночи, попасть в чей-либо дом. Юрек продолжал настойчиво стучать. Эта настойчивость должна была расшевелить хозяев. За дверью раздались шаги.

— Кто там? — спросил дядя испуганным голосом.

— Я, дядя! У нас в доме гестапо…

Щелкнул ключ в замке, отодвинут засов. Дядя смотрел с ужасом:

— Забрали кого-нибудь?

— Не знаю, я убежал.

Ночью Юрек долго лежал с открытыми глазами. В ушах все стоял шум проезжающих машин, чей-то голос скрипел: «Быстро, быстро!», глухо стучали подкованные сапоги.

«Если приехали, то только за мной, — думал он. — Больше не за кем».

Итак, начиналась настоящая борьба со всеми последствиями. Десятки мыслей роились в голове. Кто-то предал, в этом нет сомнения. Но кто? Веркшуц? Да, наверное, веркшуц! Нет… не он… Он не знал ни имени Юрека, ни адреса. Но тогда кто же? В самом деле, кто? Может, пронюхали сами? Может, он сам оставил после себя следы? Но как, когда? Голова шумела от вопросов, на которые не было ответа. Он не знал, когда заснул. Проснулся, когда в доме никого не было. Он выбежал во двор.

— Выспался? — спросил его дядя.

— Да. Я пойду домой.

— Ты что, спятил?

— Я должен…

Он отправился в путь напрямик, лишь бы побыстрей. Мать встретила его ворчанием:

— О, явился, партизан! Погоди, погоди! Еще ты навоюешься! Только несчастье из-за тебя на мою голову. Если бы отец про это знал…

— Чего они хотели?

— Ты не знаешь чего? Вчерашнего дня не искали, вот чего. Про тебя спрашивали. Весь дом перевернули вверх ногами. Чтоб их черти утащили в преисподнюю, проклятых…

Только теперь Юрек заметил, что мать занята основательной уборкой. Дом выглядел, как после пожара. Юрек стоял, не зная, что ему делать. Мать хотела, конечно, чтобы он сидел дома, работал. «Было бы как-то по-людски», — говорила она. Но дело в том, что это очень неопределенно — «по-людски». В сидении дома сложа руки Юрек ничего «людского» не видел.

Он уже не сумел бы бросить свое дело. Мать начинала это понимать.

— Были еще у кого? — спросил он.

— У Марианов.

— У Здзиха?!

— Я же тебе сказала!

Он тихо свистнул сквозь зубы.

— Я сейчас вернусь! — бросил он с порога и выбежал. Здзих сразу же явился по сигналу.

— Были у тебя?

— У других тоже… — Он подождал с минуту и начал называть, загибая пальцы: — У тебя, Стефека, Антоничика.

— Холера!

— Стефек не успел убежать в «мелину». Сидел у сестры под периной.

— И не нашли?

— Нет.

Здзих вдруг посерьезнел:

— Антоничика взяли…

Оба замолчали. Это было серьезное предостережение, даже угроза. Каждого так могут схватить. Особенно сейчас, когда Антоничик находится в лапах гитлеровцев.

Товарищи доверяли ему, тут и говорить нечего было о доверии. Легко мудрствовать, когда тебе самому не грозит опасность. Нужно пройти испытание — одно из таких, какие устраивали гестаповцы, чтобы вернее оценить себя.

Антоничик остался твердым до конца. Несколько дней спустя его расстреляли в Покшивнице под Опатувом.

Это была первая потеря в их группе. Очень близкий человек погиб на их глазах. До этого они не понимали, что значит потерять друга. В сердцах запеклась ненависть. Теперь уже никто не отважился бы назвать их детьми.

Это были однообразные дни. Старшие подбрасывали им работу: печатать на машинке листовки. Однако для их ненависти этого было до смешного мало. Они жаждали значительно большего.

Когда Здзих напоминал старшим о партизанах, ему отвечали молчанием, но в этом молчании было согласие. Другого выхода, собственно, и не было. Понимало это и командование.

Однажды к Здзиху забежал Стефек:

— Был у меня Петрушка.

— Ну и что из этого?

— Просил связи с лесом.

— Опять?

— Опять.

— Настырный!

Стефек испытующе посмотрел в глаза другу.

— Здзих, ты притворяешься или правда ничего не понимаешь? Тогда, помнишь, в ту ночь, когда у всех была проверка, ее не было только у Петрушки.

— Везет парню…

Стефек беспомощно развел руки.

— Ты слепой, Здзих, или как тебя прикажешь понимать?

— Не знаю, о чем ты толкуешь?

— Да ведь это же Петрушка, только он, и больше никто не мог нас засыпать.

Свершилось! Здзих не хотел заражать товарищей своей подозрительностью, которая угнетала его после памятного разговора с отцом, не хотел им ничего подсказывать, внушать. Пусть смотрят, слушают. Если придут к тем же выводам, что и он, значит, правда…

Итак, свершилось. Ни отец, ни он, никто из их группы не ошибался.

Здзих вздохнул глубоко и тяжело. А если… если все же окажется, что это было лишь фатальное стечение обстоятельств? Если из всех отягощающих вину фактов окажется хоть один, который вызовет сомнение? Что тогда? Как тогда посмеют они смотреть друг другу в глаза?

— Хорошо, Стефек, я займусь этим, — сказал Здзих, прощаясь с другом.

Несколько дней после этого Здзих был молчалив, недоступен, замкнут. Часто выходил из дому, не встречался ни с кем, не разговаривал. В глубине души у него еще тлела слабая искорка надежды, что все это неправда, что ошибаются все. Он хотел эту искорку раздуть в пламя. Искал фактов, которые говорили бы в защиту Петрушки.

Спустя несколько дней он вернулся с прогулки бледный и подавленный и закрылся с отцом в комнате. Оба разговаривали до ночи. На следующий день отец встретился с товарищами. Вместе обсудили положение. Здзих ждал, нервничая, волнуясь, словно приговор должен быть вынесен ему. Он думал о своих товарищах. Когда-то они все вместе составляли единую, солидарную группу. Они не пытались различать отдельные индивидуальности, не оценивали, кто на что способен. И вот мир вдруг сделался таким сложным, трудным для понимания, полным неожиданностей. Сознание этого пришло так внезапно. Они не знали, что именно так наступает зрелость.

Отец вошел серьезный и мрачный:

— Надо быть сильным, Здзих…

Этого было достаточно. Он все понял.

— Я… я с-сильный… — Нижняя губа у него дрожала.

Он вышел к Стефеку. Тот посмотрел на его бледное, посеревшее лицо, крепко сжатые губы.

— Иди к Петрушке, — начал Здзих, — скажи, что дадим ему связь с лесом. Сегодня вечером…

— Куда ему прийти?

Здзих помолчал с минуту.

— На Долы-Енджеёвски, — решил он. Именно там, на Долах-Енджеёвских, они когда-то давали клятву… — Его там будут ждать.

— Не знаешь кто?

— Н-не знаю. Старшие решат…

Стефек не спрашивал больше ни о чем, и Здзих был благодарен ему за это.

В этот день поздно вечером Здзих забился в темную комнату, оцепеневший, неподвижный. Его оставили в покое. Он очень нуждался в этом, и все понимали его состояние. Отец, выждав достаточное время, решился войти. Здзих сидел у окна. В голубоватом ночном свете, который проникал через окно, его лицо выглядело еще бледнее.

— Здзих…

Он даже не шевельнулся. Руками сдавил разгоряченный лоб, дышал тяжело, как в жару. Смотрел каменным, неподвижным взглядом прямо перед собой, в ночь.

— Здзих…

Отец нежно дотронулся до его лица. Парень прижался щекой к теплой руке, наклонил голову, и вдруг несдерживаемое, громкое рыдание вырвалось из его груди. Все его тело содрогнулось от плача. Он кулаками закрывал глаза, плакал громко, как дитя.

Отец обнял его, прижал к себе.

— Ну вот видишь, — сказал он тихо, ласково, — видишь, а говорил, что сильный…