Парни из Островецких лесов

В лесном госпитале

Разными были в. то время деревни, но всех их коснулась война. Одни были для партизан родным домом, другие — амбаром, третьи — госпиталем.

В Мочидлах находился госпиталь. Нет, там не было светлого здания со сверкающими чистотой коридорами, запахом йода, тишиной и ровными рядами белых коек. Госпиталь размещался в обычных деревенских хатах.

Там лежали больные и раненые, которых в случае опасности надо было немедленно перевести в сарай или другое укрытие.

«Главным директором» госпиталя в Мочидлах была пани М., которую называли также Графиней. Как-то летом 1943 года, когда Графиня пасла коров, она увидела, как из ближайшего оврага выскочили несколько человек и побежали мимо нее в сторону ржаного поля. Один из них остановился, приложил палец к губам и исчез во ржи. Его-то как раз Графиня и узнала. Это был Эдек, или Орел, тот самый, который не оставлял Здзиха в покое своими рассказами о партизанах. Несколько дней спустя в доме своего отца Графиня второй раз встретилась с Орлом. Он лежал тяжело раненный в обе ноги. Найти врача в то время было трудным делом. Поэтому пани М. начала лечить его сама, как умела, домашними средствами. Умела, по-видимому, хорошо, поскольку раненый не только вырвался из рук смерти, но и вернулся вскоре в партизанский отряд.

С этого, собственно говоря, и началось. Позднее Графиня была уже не одна. Отовсюду приходили девчата, предлагая свои услуги: из Жухува, Долов, Обренчной, Щуци, Окронглицы, Романува и Енджеюва. Связные и санитарки. Явились доктор Кароль и доктор Анка. Теперь раненые имели уже квалифицированную помощь и опеку. Доктор Анка организовала курсы. Интрига, Русалка, Альбина, Валя и десятки других девчат познавали здесь тайны нелегкого искусства лечения. Работа шла полным ходом.

Когда было трудно с продовольствием, Графиня обращалась за помощью к жителям деревни. Все жили в то время бедно. Но раненым люди отдавали все, что могли. Литр молока или яйцо казались тогда чуть ли не королевским даром.

В эти Мочидлы и попал Юрек. Обессиленный, он сначала никак не мог понять, где он и что с ним произошло. Позднее отдельные разрозненные картины соединились в одно логическое целое.

Потеряв сознание в овраге, он очнулся в чьем-то сарае. Попытался встать, но онемевшие, словно деревянные ноги отказались повиноваться. Поэтому он лежал неподвижно, настороженно наблюдая через зиявшие щели сарая за тем, что происходит во дворе. Где-то рядом мерно жевала корова. Пахло молоком. Только теперь он почувствовал голод. Осмотрелся — в сарае никого не было. Деревня тоже словно вымерла. Вокруг стояла такая тишина, что даже жужжание комара, настойчиво кружившегося над его ухом, казалось слишком громким.

Примерно через час или два, точно сказать трудно, дверь сарая распахнулась и появился незнакомый мужчина. Позднее Юрек узнал в нем того человека, который бежал за ним по оврагу и в которого он хотел стрелять.

— Ну как дела, в порядке? — спросил незнакомец.

Юрек усмехнулся: что он мог ему ответить?

— Послушайте, какие-то посторонние люди появились в нашей деревне и говорят, что разыскивают раненого, — шепотом сказал незнакомец.

Юрек насторожился: «Свои или нет», — размышлял он. Поманил хозяина рукой. Тот наклонился над ним.

— Скажите им: «Роза» и послушайте, что они ответят.

— Хорошо!

Через несколько минут хозяин вернулся.

— Ответили: «Красная». — Он удивленно пожал плечами.

Этого Юреку было достаточно.

— Зовите их сюда! — воскликнул он.

Оказалось, что люди из отряда Березы вот уже несколько часов искали раненого под Трембанувом.

Так Юрек оказался в Мочидлах под опекой Графини. Там встретил своего знакомого из Енджеюва — Чесека, раненного в руку.

Партизаны были выносливыми пациентами, и в этом отношении пани М. не имела с ними хлопот. Хуже обстояло дело с питанием. Впрочем, они сами это знали, хотя Графиня никогда и словом об этом не обмолвилась. Правда, она могла пойти в Островец, хотя бы к матери Юрека, и сказать: «Ваш сын ранен и лежит у меня, постарайтесь достать ему что-нибудь из еды». Этого было бы вполне достаточно. Каждая мать из-под земли раздобудет и принесет еду. Однако пани М. никуда не ходила, не решаясь потревожить материнское сердце.

И все же однажды по странным взглядам соседок мать Юрека догадалась: что-то произошло.

— Что вы на меня так смотрите? — буркнула она со злостью, затем замолчала, пытаясь прочитать что-нибудь в их глазах.

— Был бой…

Вначале она не удивилась.

— Ну и что из того, что был! Мало ли бывает боев! Время сейчас такое!

Потом догадалась: если именно ей рассказывают про бой, значит, за этим что-то кроется.

— Юрек?! — громко охнула она, хватаясь за голову. — Ну говорите же, что с Юреком? — не то умоляла, не то требовала она.

— Да ничего особенного.

— Он жив?!

— Жив.

— Ранен?

— Легко.

— Боже мой! — воскликнула она испуганно. — Где он лежит, почему не говорите?

— Как не говорим? Говорим…

Она, не отрываясь, смотрела им прямо в глаза: женщины молчали. Это молчание еще больше обеспокоило ее.

— Тяжело ранен, что ли?

— Мы же сказали, что нет.

Она не верила им.

— Где он лежит, спрашиваю!

Женщины задумались: «Сказать или нет?» У Француженки вспыльчивый характер, и, разволновавшись, она могла наделать глупостей. Но теперь, когда ей уже сказали самое главное, она, конечно, узнает в об остальном. Скрывать не имело смысла.

— В Мочидлах. У Графини.

В тот же день она отправилась в деревню. Всхлипывая, бормоча себе что-то под нос, она чуть ли не бегом шла по полю, будто бы кто-то гнался за ней. Уже во дворе наткнулась на Графиню.

— У вас мой парень?

— Да…

Молча прошла мимо нее. У самых дверей остановилась, вытерла насухо мокрые от слез глаза, чтобы не было видно никаких следов, и решительно переступила порог.

Юрек лежал бледный, истощенный. Глаза его лихорадочно блестели. Улыбнулся матери, но, увидев выражение ее лица, помрачнел. «Сейчас начнется», — подумал он, вспомнив, как она устраивала ему скандалы, когда он собирался идти в партизаны и когда нашла у него оружие.

Француженка, подперев руками бока, взглянула на сына и покачала головой.

— Ну и чего же ты добился в этих партизанах?

Юрек опустил глаза.

Он как-то над этим никогда не задумывался. Как и другие, воевал, а как это получалось — не ему судить. Каждый шел в партизаны добровольно, но это не значит, что все они хотели умереть. Смерти, разумеется, никто не искал.

— Оружие у тебя есть? — резко спросила она.

Юрек еще больше съежился.

— Н… нет…

— Подожди, — бросила она с порога и выбежала во двор.

— Значит, вот как, — наступала она на охранявшего госпиталь партизана. — Пока он был здоров — имел оружие, а теперь отняли? Хотите, чтобы пришли немцы и взяли его голыми руками? Не дождетесь! Дайте ему сейчас же винтовку, чтобы он мог защищаться! Ну, быстро! Раз он партизан, то пусть им и будет!

Вбежала обратно в хату.

— Не переживай! Оружие тебе дадут! Я им…

Юрек от удивления широко открыл глаза.

— Мама!

Только теперь она присела на краешек койки и обняла сына. Из груди ее вырвался с трудом сдерживаемый плач.

— В ноги тебя ранили, сынок? В ноги, дорогой? Тебе очень больно?

— Теперь уже нет.

— Но было больно?

— Да, немножко.

— Вот видишь, видишь, а я тебя так просила…

Как будто бы от него зависело, быть или не быть ему раненым.

После смерти Здзиха каждый день был для нее мукой. Ей казалось, что раз они вместе пошли в партизаны, то и судьба их должна быть одинаковой. Со смертью Здзиха она оплакивала и своего сына и теперь облегченно вздохнула, когда узнала, что сын жив. Но если до этого не верила, что один из них может погибнуть, то теперь такая возможность казалась ей ужасающе реальной.

Пани М. имела основание радоваться визиту Француженки. Теперь снабжение госпиталя продуктами значительно улучшится. Все, что пани М. получала от родственников своих пациентов, она с общего согласия делила между всеми ранеными.

Дни тянулись, похожие один на другой. Временами поднятая кем-то тревога вынуждала Графиню прятать раненых. Тогда она взваливала их на спину, тащила в сарай, укрывала сеном или прятала в ржаном поле. Чаще всего тревога оказывалась ложной — просто не выдерживали у людей потрепанные нервы.

Однако пани М. не сердилась на них. Надо было быть бдительной, тем более что все свидетельствовало о том, что опасность с каждым днем возрастает. В близлежащих городах и в деревнях появлялось все больше вражеских солдат. Это было связано с радостной вестью о том, что началось наступление из-за Буга. Немцы намеревались закрепиться на Висле и поэтому заранее готовили тылы. Со дня на день они могли появиться и в Мочидлах.

Перемены коснулись и островецких партизан. Юрек узнал об этом из приказа, который случайно попал к нему в руки:

«Армия Людова, командование III округа. 13.VII 1944. Приказ № 16.

С сегодняшнего дня на базе существующих отрядов создается новая воинская часть под названием: 1-я бригада имени Келецкой земли в следующем составе…»

Далее перечислялись должности и псевдонимы лиц, среди которых Юрек нашел многих знакомых. Сержант Горец в соответствии с этим приказом назначался командиром 2-й роты 2-го батальона.

Приказ был подписан новым командующим округом подполковником Метеком. Итак, слухи о создании бригад подтвердились.

Неизвестный Юреку подполковник Метек, должно быть, серьезно взялся за дело. В одном из последующих его приказов говорилось: «Знакомясь с округом, я обнаружил, что некоторые районы либо поддерживают нерегулярную связь, либо вообще не имеют никакой связи с отрядами. Категорически предупреждаю, что виновные в халатности будут привлекаться к самой суровой ответственности».

«Командующий попал в самую точку», — думал Юрек. Связь у партизан действительно давно уже хромала. Случалось, что связной добирался раньше, чем сообщали пароль. Тогда возникали ситуации вроде той, в которую однажды попал один из связных. Он явился к крестьянину, которому должен был передать распоряжение командования. Поскольку оба не знали друг друга, партизан пытался выяснить, к тому ли человеку он пришел.

— У вас есть колодец, хозяин? — спросил он, как было условлено.

Крестьянин удивленно взглянул на него: тот стоял в нескольких шагах от колодца.

— Так вот же он, — ответил крестьянин, пожав плечами.

Отзыв должен был звучать иначе.

— Ну да, а колодец, понимаете, колодец у вас есть? — продолжал допытываться связной.

Но крестьянину надоели эти глупые расспросы:

— А это что, сарай, что ли? Вы же видите, что колодец.

Связной понял, что так они ни о чем не договорятся. Потеряв терпение, он сказал крестьянину, с чем и к кому пришел.

— С этого и надо было начинать, — засмеялся хозяин. — Нового пароля нам еще не сообщили, поэтому откуда я могу знать!

Теперь, как следовало из приказа, в этом отношении все должно было в корне измениться.

Но изменилось не только это. До Мочидлов доходили вести о том, что партизанские бригады с каждым днем росли и крепли, что установлена более тесная связь с наступавшей с востока 1-й армией Войска Польского, что участилась доставка с воздуха оружия и боеприпасов, улучшилось вооружение, снабжение продуктами. Партизаны внимательно следили за ходом наступления Советской Армии, отсчитывали дни, остающиеся до того момента, когда через пылающую линию фронта они смогут протянуть руку людям, идущим им на помощь, несущим освобождение.

Слухи о наступлении Советской Армии подтверждались и приказом командования Армии Людовой, который Юрек, не отрываясь, прочитал с пылающими от волнения щеками: «Борьба с гитлеровскими бандитами и захватчиками вступает в решающий этап. Союзническая Советская Армия вместе с Польской армией перешла Западный Буг и, прорвав фронт противника, развивает мощное наступление в направлении Люблина».

Значит, все это было правдой. Мучительно сознавать свое бездействие, когда происходят такие большие события. Юрек осматривал свои ноги, пробовал ходить. Однако идти в лес было еще рано.

Однажды ночью он проснулся и начал прислушиваться. Ему показалось, что где-то вдали раздается приглушенный гул канонады. Сердце радостно заколотилось в груди. Он закрыл глаза, затаил дыхание, чтобы лучше было слышно. Фронт грохотал, как буря, неся с собой свежий ветер. Дышать стало легче.

В эти дни Юрек хотел лишь одного — остаться живым. Глупо тонуть у самого берега, глупо умирать в последний день войны, когда кошмары оккупации остались позади. Когда надежда выжить становится близкой и чуть ли не ощутимой, возрастает цена собственной жизни. Каждый солдат боится больше всего первых и последних дней войны. Юрек их тоже боялся.

Из тройки друзей он остался теперь один. Какая участь ожидает его? Дойдет ли он? «Ведь кто-то должен дойти» — звучали в ушах слова, сказанные когда-то Здзихом, очень давно, чуть ли не год назад.

Тогда партизанская война ассоциировалась у них со вкусом подгоревшего на костре супа, запахом сосновой хвои и цветом серебристой луны на фоне темной лесной ночи. Дни сражений и ночных переходов изменили эту картину. Им пришлось познать еще привкус крови и вонь гноящихся ран.

В партизанские отряды вливались все новые и новые группы молодежи того же, что и они, возраста, с таким же, как и у них, жизненным опытом.

С той памятной ночи, когда фронт впервые дал знать о себе слабым отдаленным гулом, в Мочидлах воцарилось совершенно другое настроние: пани М. стала еще более энергичной, но и более нервной. Немецкие войска тянулись на восток днем и ночью. В любую минуту они могли обнаружить и госпиталь.

Наступило особенно беспокойное время.

По проселочным дорогам и лесным тропам сновали связные с донесениями и приказами. По ночам летели под откос немецкие эшелоны. Зеленые поляны расцветали белыми куполами парашютов. Дни считали по количеству проведенных боев, взорванных мостов, сожженных автомашин.

Партизанская война усиливалась, и это также было признаком приближающегося фронта. Время от времени в руки Юрека и других раненых попадали приказы, подписанные новым командующим округом. Трудно представить себе облик человека только на основании подписанных им приказов — лаконичных, деловых. Правда, одно можно было сказать твердо: он сумел вдохнуть новую жизнь в Островецкие леса и, что самое главное, умело руководил борьбой.

Тем временем то, чего больше всего боялась пани М., произошло.

Немцы нагрянули в деревню совершенно неожиданно в один из первых дней августа. Юрек в то время начинал уже ходить. Прячась, задворками пробрался он к ржаному полю. К счастью, немцам не понравилось в Мочидлах. Деревня была убогой и не внушала особых надежд поживиться. Бедность жителей на этот раз выручила их. Немцы ушли. Однако остался страх, сознание постоянно висевшей над ними опасности.

Юрека перевезли в другую деревню. Хотя на Келецкой земле не было в то время тихих уголков, все же казалось, что здесь немного спокойнее.

По ночам фронт стало слышно лучше. Люди всматривались в далекие вспышки над горизонтом, прислушивались к глухому гулу канонады. По поведению оккупантов пытались определить день освобождения. Наконец начали считать даже часы…

Никто не мог себе точно представить, как выглядит этот фронт.

Юрек ожидал увидеть бегущих немцев, мчащиеся танки и армаду самолетов, бомбящих противника. Однако небо было по-прежнему чистым, земля не дрожала от грохота бронированных машин.

Но вот однажды деревню охватил переполох. Ее взбудоражила весть о том, что немцы проводят облаву. В то время это было вполне вероятным.

Юрек вместе с Коноплей, раненным в бою под Пшеушином, спрятался в ржаном поле.

Солнце золотило налитые, спелые, готовые к жатве колосья. Пахло хлебом и землей. Юрек осмотрел винтовку, щелкнул несколько раз затвором и, убедившись, что оружие в порядке, стал жевать осыпающиеся зерна.

Звуки редких выстрелов раздавались где-то поблизости. Это напоминало скорее случайную стычку, чем настоящее фронтовое сражение. Время от времени партизаны осторожно выглядывали, чтобы разобраться в обстановке. Однако ничто не говорило о близости фронта. С каждым часом росло их беспокойство.

Спустя некоторое время Юрек снова высунул голову и вздрогнул. В нескольких десятках метрах от него стоял какой-то вооруженный человек.

— Конопля! Немцы!

Они припали к земле, прислушались. Вокруг по-прежнему царила тишина. На этот раз выглянул Конопля.

— Идет сюда, — шепнул он, крепче сжимая приклад винтовки.

Юрек приподнялся. Слышался шум раздвигаемых колосьев.

— Стой! — услышал он вдруг рядом с собой оклик по-русски. «Власовец», — мелькнуло в голове. Он вскинул винтовку:

— Сам стой!

Тот остановился. Юрек чувствовал, как кровь стучит у него в висках.

Они стояли друг против друга.

Незнакомец обладал, по-видимому, лучшим зрением.

— Ты что, мальчик, — заговорил он совершенно другим тоном, — с Советской Армией воевать собираешься?

— Советская Армия?

— А ты думал какая?

Юрек дернул Коноплю за рукав.

— Русские!

Они кинулись ему навстречу.

Колосья золотистой волной с шумом расступались перед ними. Солдат стоял на месте, перебросив через плечо автомат, и с невозмутимым спокойствием сворачивал толстую, с палец, самокрутку.

Юрек подбежал к нему первым. Припал к шинели. Солдат осторожно обнял его неуклюжим, отвыкшим от ласки жестом.

— Ну, ладно, ладно тебе…

Юрек смотрел в его загоревшее, огрубевшее лицо. Тот шмыгнул носом, твердым, заскорузлым пальцем вытер подозрительно повлажневшие глаза и, смутившись, отвернулся.

— Вот видишь, — показал он на прямоугольный кусочек бумаги, оторванный от газеты, — рассыпал махорку…

Прощание

Сикорский заболел. Он лежал в сооруженном из веток шалаше, тяжело дыша, метался в жару. Клен то и дело давал ему пить, всовывал в спекшиеся губы сухари. Опухшие глаза больного лихорадочно блестели.

Моросил нудный холодный дождь. Худое, тощее тело Сикорского дрожало от холода. Из-под брезентового стеганого мешка, в которых им сбрасывали с воздуха оружие и боеприпасы, торчали босые ноги. Временами он поджимал колени к самому подбородку — так было теплее, но уже спустя минуту ноги немели и приходилось вновь вытягивать их на пронизывающий холод. И снова начинал бить озноб.

Октябрь для всех оказался очень тяжелым. Сикорский был не единственным, кому грозило воспаление легких. Холод и голод доставляли им гораздо больше неприятностей, чем немцы.

Фронт остановился на Висле, приближалась зима.

Юрек еле держался на ногах. Пришедшее в августе с востока освобождение оказалось непродолжительным счастьем. Продвинувшийся далеко на запад авангард какого-то соединения Советской Армии был оттеснен назад немецким контрударом. Юреку снова пришлось скрываться и прятаться.

Набравшись сил, он решил побывать в Островце.

Здесь его чуть было не отправили на принудительные работы в Германию. Сбежал прямо с биржи труда. Не стал ждать, когда за ним придут второй раз, вернулся в лес, нашел своих.

В Окронглице Метек принимал островецкие отряды. Тогда Юрек впервые увидел его. Чернявый, с вьющимися волосами, он был в мундире подполковника. Говорил он твердым, не терпящим возражений тоном.

— О, Метек! — говорили о нем партизаны. — Он свое дело знает. С ним можно…

Начался новый этап партизанской войны. Метек определил для каждого отряда район действия, поставил задачу, требовал информировать о ходе ее выполнения. Дела сразу пошли веселее. Взлетали на воздух мосты, воинские эшелоны, все важнейшие дороги были заминированы.

Они превратились в настоящую армию, которая доставляла немцам множество хлопот. Правда, уходя, партизаны оставляли в лесах могилы друзей. Однако цена их жизни стала теперь значительно выше, чем раньше.

Жили надеждой на скорое освобождение. Знали, что бросок от Западного Буга до Вислы отнял у Советской Армии много сил, но где-то в глубине души тешили себя, что, может быть… Тем временем здесь, на территории, непосредственно прилегающей к фронтовым тылам, обстановка ухудшалась со дня на день. Орды гитлеровских солдат забирали у истощенного оккупацией населения все оставшееся продовольствие. Начался голод. В Свиногурских лесах за питание отвечал Быстрый вместе с Бруно — немцем, перешедшим на сторону партизан.

Варили в основном похлебку из залежавшейся муки. Совсем не было соли. Женщины пытались помочь Быстрому в его кулинарных трудах и хоть как-то разнообразить меню. В результате появлялись лепешки или клецки — размером с кулак, сырые внутри. Иногда удавалось приготовить лакомства: галушки на молоке с морковью или тыквой. Тогда у всех был праздник.

Но и голод не сломил партизан. Они по-прежнему не давали немцам покоя своими неожиданными нападениями. Темной ночью, когда ничего не видно даже на расстоянии вытянутой руки, они шли по лесу, держась за натянутые вдоль колонны парашютные стропы, чтобы не потеряться. Калечили в кровь ноги о стерню и острые камни, скользили по глинистому, намокшему грунту.

Юрек встретил в это время многих друзей. С Василем, который только что вернулся из-за Вислы, он поздоровался, как с отцом. Вскоре появился и Сашка. Он побывал уже за линией фронта, но регулярная армия оказалась ему не по душе. Тосковал по Островецким лесам. Наконец подал рапорт с просьбой перебросить его опять к партизанам. И вот однажды, после того как приземлились мешки с грузом, он сам спустился на парашюте в объятия старых друзей.

Численность отрядов росла с каждым днем. Люди шли к ним со всех сторон. Приходили и отдельные группы из Армии Крайовой. Их тоже встречали по-братски. Но вместе с ростом численности отрядов росли и трудности. Не хватало продовольствия. Весь дневной рацион иногда состоял из маленького кусочка хлеба. С голодом все же кое-как еще справлялись.

Труднее было бороться с холодом. Осень в том году была дождливой и холодной. Одежда не успевала высыхать. Не всегда удавалось разжечь костер. Горячая пища была редкостью. Начались болезни. Сикорский свалился одним из первых. После него начали болеть другие. Истощенный голодом организм не имел сил бороться с лихорадкой. Больные лежали под намокшими ветками шалашей, переворачиваясь с боку на бок, надрываясь от сухого непроходящего кашля.

Тяжелобольных отправляли на базы и в лесные госпитали. Приближалась зима. Надо было подумать о будущем.

В один из дней вопрос этот обсуждался на совещании у командования.

В шалаше Сикорского Юрек встретил Клена. Они молча взглянули друг на друга.

Сикорский тяжело дышал. Клен натянул ему до самого подбородка мешок, служивший покрывалом. Показались босые ноги. Клен горько усмехнулся.

— Ну и длинный же ты, Сикорский!

Выбежал из шалаша и через некоторое время вернулся со своим стеганым мешком.

— Вот! — набросил он его на голые ноги Сикорского. — А то застудишь конечности.

— А-а… — Сикорский хотел что-то сказать, но Клен перебил его:

— Бери, Сикорский, бери… Теплее будет.

— А… ты?

— Я лягу с Юреком. У него теплая спина, а в жизни самое главное — это спина. Можно жить без головы, но без спины — нельзя. Тебе, Сикорский, этого не понять. Ты еще младенец, — говорил он не останавливаясь, чтобы как-то развеселить Сикорского.

Дождь тонкими ручейками стекал с веток на размокшую землю. Сикорский смотрел на них, пытаясь улыбнуться. Он не предполагал, что Клен, который любил подтрунивать над ним, теперь, когда он заболел, окажется таким.

— Хо…

— Холодно, да? — договорил за него Клен, но больной энергично замотал головой.

— Хо… Хороший ты парень!

— Ладно, ладно. Ты еще меня плохо знаешь!

Снаружи донесся свист.

— Приглашают на сбор. Надо идти!

Вылезли из шалаша. Дождь лил как из ведра. Посеревший лес истекал водой. Холод пронизывал до самых костей. Партизаны построились. Совещание у командования, должно быть, закончилось принятием какого-то важного решения. Никто, правда, на многое не рассчитывал. Что можно сделать в создавшейся ситуации? Домов в лесу не построишь, продукты с неба не упадут, а продержаться так до зимы невозможно.

Сообщили решение командования: отряд делится на две группы: одна возвращается на базу, другая прорывается через линию фронта. Каждый выбирает сам, куда идти.

Василь подошел к Юреку:

— Ну, сынок, куда пойдешь?

Юрек заколебался. Фронт… Как выглядит этот фронт, который по-прежнему грохочет по ночам, вселяя в них надежду? Воображение рисовало различные картины. Иногда он казался линией сплошного огня и дыма, другой раз — длинной извилистой лентой траншей, изрытых снарядами и обнесенных рядами колючей проволоки, в третий раз — уходящими вдаль на многие километры цепями стреляющих друг в друга солдат. Однако всегда это была страшная зона смерти, ад, растянувшийся изогнутой линией по земле. Как прорваться через эту линию? Возможно ли это вообще? «Кто-то из нас должен дойти», — вспомнились ему слова Здзиха. Дойти — это не значит дождаться. Именно дойти.

— Не знаю, — ответил он Василю.

Он должен был посоветоваться еще с другими. Мнения разделились. «Поступлю так, как Горец», — в конце концов решил он. Своего прежнего командира он встретил перед совещанием у командования. Его обычно румяное лицо осунулось, над ввалившимися щеками еще больше выделялся орлиный нос.

— У меня к вам вопрос, командир.

— Говори…

— Посоветуйте: идти мне или остаться.

— Это твое дело.

— А переходить линию фронта страшно?

— Страшно…

— Танки?

— Танки.

— И артиллерия?

— И артиллерия.

— И самолеты?

— Как на фронте.

Юрек закусил губу. Он еще не мог решить.

— А русские знают, что мы должны перейти линию фронта?

— Шифровальщик сообщил.

— Командир, а вы?

— Что я! Я-то пройду!

— Вы уверены?

— Надо верить. Когда веришь в жизнь, труднее поверить в смерть.

Раньше Юрек тоже не верил в смерть. Но Здзих, Богусь, другие… В свои семнадцать лет он больше встречался со смертью, чем видел жизнь. Люди умирали по-разному. Со стоном на устах или молча; с ненавистью, застывшей на лице, или с кроткой покорностью; судорожно сжимая рукой оружие или отчаянно хватаясь растопыренными пальцами за землю, словно за жизнь. Одни умирали, широко открыв глаза, в которых можно было прочитать все: удивление, грусть, отчаяние; другие — крепко сомкнув веки, как будто бы раз и навсегда хотели порвать с миром, который был по отношению к ним недоброжелательным. Но никто не хотел умирать. Особенно теперь, когда оставался всего лишь шаг до освобождения.

— Я пойду с вами, командир, — сказал он Горцу.

— Я так и думал.

Лучшее оружие отдали тем, кто собирался переходить линию фронта. Каждый мог выбрать, что хотел. Эта щедрость радовала и одновременно огорчала. Радовала, так как каждый мог наконец подобрать себе такое оружие, о котором давно мечтал. Огорчала, поскольку это напоминало раздел имущества в семье.

Подходила к концу партизанская жизнь, начиналась новая, неизвестная.

Юрек выбрал себе новый автомат, взял несколько дисков, сунул их в вещевой мешок. Вспомнил свою первую, полученную в отряде винтовку с трухлявым прикладом, с которой ему не советовали появляться на глаза людям. Теперь она показалась ему особенно дорогой.

С новым автоматом явился к Горцу. Тот осмотрел его с ног до головы и одобрительно кивнул.

Готовились к походу и другие. Безымянный не мог скрыть своего огорчения: перелистал все довоенные уставы и нигде не нашел ни слова о действиях при прорыве через линию фронта.

— Уставы этого не предусматривали, — с улыбкой развел он руками.

— Подумаешь! — пожал плечами Юрек. — Сам когда-нибудь напишешь новый устав.

Клен ходил, как никогда, серьезный. У него не было даже желания шутить. Обычно он досаждал тем, кого больше всего любил. А близких друзей оставалось все меньше. Стальной погиб в бою под Грушкой. Сикорский лежал, сраженный горячкой, и, естественно, не мог принять участия в переходе через линию фронта.

В обозе шла лихорадочная подготовка.

Создавались новые, подготовленные к длительному переходу отряды, пополнялось вооружение, передавались последние письма родственникам.

По ночам фронт грохотал, как обычно. Однако сейчас его глухая канонада воспринималась иначе. Партизаны пытались представить себе силу огня, под которым им предстояло пройти, взвесить свои шансы.

Этой ночью Юрек не мог заснуть. Из соседнего шалаша доносилось тяжелое, хриплое дыхание Сикорского. Дождь шелестел среди высохших листьев. Стояли последние дни октября. Юрек свернулся калачиком, закрыл глаза рукой, хотя ночь была темной, осенней и ничто не мешало спать.

Утром снова побежал к Горцу.

— Командир!

— Что тебе?

— Так… когда выступаем?

— Сегодня ночью. Будь готов!

Прошли

Сикорский так и не понял, чего хотели от него Юрек, Клен и Безымянный. Они по очереди трясли его худую руку и натянуто, через силу улыбались.

— Держись, старик!

— Пока!

— Прощай!

С другими они уже попрощались до этого. Быстрый обнял Юрека, глянул ему в глаза и хлопнул по плечу.

— Иди! — кивнул он задумчиво головой. — Вот бы Здзих обрадовался…

Вел их капитан Ураган из 2-й бригады. Большой отряд, насчитывающий свыше тысячи человек, исчез в темной ночи. Сразу же взяли быстрый темп.

Шли Клен, Вереск, Горец, Лёлек и другие. Юрек держался поближе к Горцу и Вереску. Оба были его командирами, и он доверял им. Шли гуськом, по пятам друг за другом, соблюдая небольшую дистанцию, чтобы не потерять друг друга из виду. Ветер пронизывал потрепанную одежду, холодными колючками колол потное тело. Ноги скользили по глинистой земле, с чавканьем отрываясь от раскисшего месива. Ломило спину от тяжелого груза оружия и боеприпасов.

— Шире шаг! — пронеслось по цепи.

Высланное вперед походное охранение прокладывало дорогу.

Каждый следил за шедшим впереди. Никто не хотел потеряться в этой темной ночи, отстать.

— Сынок! — услышал вдруг позади себя Юрек. Оказывается, Василь уже давно искал его. Он шел вдоль колонны и заглядывал в лица обгоняемых партизан.

Теперь он шагал следом за ним. Юрек чувствовал за своей спиной его дыхание.

— Домой идем! — весело говорил Василь. — К себе.

— А фронт?

— Ничего, прорвемся!

— Шире шаг! — докатилась снова до них команда.

Вышли из леса. Стало немного светлее. Сквозь серо-молочное неподвижное облако тумана проступала равнина лугов. Окунулись в него. Что-то холодное, липкое окутало их. Под этим естественным прикрытием они чувствовали себя увереннее.

Окрестности словно вымерли. Немцы, заботясь о своей безопасности, эвакуировали население. Партизаны проходили мимо опустевших, молчаливых деревень с темными и негостеприимными хатами.

На рассвете остановились в лесу. Ураган нервничал. Оказалось, что темп перехода был слишком медленным.

— Потеряли один день! — говорил он Горцу. — Целый день!

Горец знал, что имел в виду Ураган. Он опасался за последствия, которые могло вызвать это опоздание. Русские ждали их сегодня. Им сообщили время перехода и пароль. За это время советские части могли смениться, и тогда партизаны оказались бы между двух огней.

Ураган в душе жалел о своем решении взять с собой всех, кто хотел идти. «Надо было отобрать только тех, кто выдержит такой изнурительный переход», — думал он про себя, пока не пришел к выводу, что поступить иначе он все равно не смог бы. Ведь эти люди искали спасения. Хватило бы у него мужества отказать им?

В сумерках двинулись дальше. Оставалось пройти последний отрезок пути. Все ближе и ближе звучал грохот канонады. Короткие вспышки озаряли низко нависшие тучи. Казалось, что где-то там вдали, на фоне дрожащего зарева горит земля. Юрек широко раскрытыми глазами смотрел в ту сторону, и ему на миг представилось, что вся эта колонна людей, с которыми он идет, неумолимо приближается к разверзшейся пропасти.

Теперь они шли, соблюдая особую осторожность. В прифронтовой полосе могли натолкнуться на оборонительные сооружения немцев.

— Видишь, вон там фронт, — шепнул Василь и показал рукой. Юрек кивнул головой. Он давно уже смотрел в ту сторону. Картина была впечатляющей и вместе с тем ужасающей. Казалось, что земля содрогается под ногами.

— Стой!

— Стой! — пронеслось по колонне.

Колонна тут же остановилась.

— Бруно, к командиру!

— Бруно, к командиру! — передавали по рядам. Бруно шел вместе с партизанами. Перед самым выступлением в поход он получил оружие как доказательство доверия, которое он сумел завоевать своим поведением и участием в нескольких операциях.

Немец, расталкивая партизан, протиснулся вперед и вытянулся перед Ураганом и Горцем.

Горец приложил палец к губам и кивком головы приказал ему следовать за собой. Прошли несколько шагов.

— Хальт! — раздалось вдруг в темноте.

Бруно понял, что требуется от него.

— Хальт! — прозвучало второй раз.

Послышался щелчок затвора.

— В чем дело? — ответил непринужденно по-немецки Бруно, будто бы разговаривал со своим старым знакомым. Короткая очередь прорезала тишину и вдруг оборвалась. Все замерли в напряженном ожидании. Из темноты выступил Бруно.

— Дорога свободна, — сказал он.

Однако дорога не была свободной. Гитлеровский часовой охранял невидимую в темноте мельницу, в которой располагались немцы. Автоматная очередь встревожила расчет. Из окон мельницы раздались выстрелы.

— Ложись! — крикнул Ураган.

Залегли на мокрой, пропитанной влагой земле. До линии фронта оставалось около двух километров. Если бы засевшие на мельнице немцы выпустили в воздух ракету, то партизанам пришлось бы нелегко. Ураган понимал, что необходимо ликвидировать этот немецкий пост не поднимая шума. Более тысячи людей не могли пройти незамеченными. Он дал знак стоявшим рядом с ним трем партизанам. Те неслышно, мягко, по-кошачьи, поползли к мельнице. Немцы прекратили стрельбу. Автоматную очередь они приняли за проявление бдительности часового.

— Кто там? — донесся из окна голос одного из немцев. Ему ответила тишина. Раздался чей-то громкий смех, затем на мельнице стало спокойно.

Партизаны подкрались к самым окнам. До них долетали уже отдельные немецкие фразы. Почти одновременно в окно влетело три гранаты. Раздался взрыв. Донесся чей-то пронзительный крик. Затем снова воцарилась тишина.

— Вперед!

Отряд двинулся дальше. Где-то вдалеке затараторили пулеметы. Горец оглянулся. Он привык видеть позади фигуру, следовавшую за ним как тень. Но Сикорского не было. Может быть, в эту минуту его везут в госпиталь. «Только бы поскорее», — подумал он.

Прощаясь, Горец хлопнул рукой по сухощавой ладони Сикорского.

— Держись!

— Слушаюсь, командир! — воспринял тот его слова чуть ли не как приказ.

— Ну, пока!

— Пока.

Горец все время чувствовал его отсутствие. Немногие из этих молодых ребят остались в живых. Прощание с ними было самым тяжелым. Они верили своим командирам, своим старшим товарищам. И надо было с честью оправдать это доверие. Приходилось скрывать от них свою неуверенность, делать вид, что все в порядке, хотя чаще всего обстановка не давала поводов для такого оптимизма. Они привязывались к своим командирам, как к самым близким людям, инстинктивно тянулись к человеческой теплоте, которая в их возрасте была для них необходимой. Лес стал для них школой и домом. Правда, не всегда оставалось время на теплоту: дом должен был быть строгим, а школа — суровой.

Они становились взрослыми, не успев побыть молодыми. Целый период жизни отняла у них война. Нередко он был последним.

Из прежних осталась только горсточка. Но вслед за Здзихом, Богусем, Юреком в лес пришли другие. Из Островца, Денкувека, Копальни, Енджеюва… Иногда они настолько хорошо знали друг друга, что пользоваться псевдонимами было смешно.

Каждый из них имел что-то общее со Здзихом, Богусем или Юреком. Да и судьбы их ничем не отличались. Так же, как и те, они мечтали и голодали, радовались победам, переживали неудачи. На этом длинном пути к народной Польше после каждого боя таяли их ряды, но они продолжали упорно идти вперед.

«Кто-то должен дойти…»

С этой одной из первых островецких групп шел и Юрек.

«Гранит, гранит», — повторял он про себя пароль, боясь забыть в последнюю минуту слово, которое должно проложить ему дорогу через линию фронта.

«Красная — ложись, зеленая — вперед», — вспомнил он несложную систему сигнализации, установленную Ураганом.

Перед ними тянулись ровные поля, засаженные капустой и свеклой. Партизаны привыкли к лесу и в полях чувствовали себя неуверенно. Ведь здесь не спрячешься. Им казалось, что немцы видят их издалека.

Вереск, сжимая рукой автомат, следил за каждым движением Урагана. Сзади шел командир группы советских партизан капитан Донцов. Была в его отряде маленькая веселая девушка Танюша — незаменимая связная. Теперь она тоже шла вместе с ними.

Ураган дал знак. Партизаны начали развертываться в цепи. Усилили фланги пулеметами, поставили туда наиболее опытных партизан. Им предстояло принять на себя всю тяжесть огня противника.

Небо вдали то и дело озарялось вспышками артиллерийских орудий. Кто-то чертыхнулся впереди. Ураган кинулся туда. Прикрепленные к низким столбикам, тянулись телефонные провода.

— Перерезать!

С каждым шагом телефонные провода попадались все чаще. Их резали всем, что попадалось под руку: кинжалом, перочинным ножом, штыком.

Сталь мягко вонзалась в изоляцию, скрежетала о медь. Фашисты начнут искать место обрыва, а найдут перерезанные телефонные провода. Потеряют драгоценное время на восстановление линии.

— Режьте, ребята!

Снова двинулись в путь. Теперь фронт лежал перед ними как на ладони. Казалось, будто бы сама земля стонет, дрожит, раскалывается, клокочет. Лаяли пулеметы, глухо ухали орудия, перепаханная, словно корчившаяся от ран земля извергала вверх облака дыма. Но людей не было видно.

Немцы еще не подозревали, что более тысячи человек вышло к ним в тыл.

Передовой дозор партизан занял уже первые траншеи. В них никого не оказалось. Немцы построили разветвленную, уходящую далеко вглубь линию обороны, чтобы можно было отойти на заранее подготовленные позиции в случае натиска Советской Армии. Следующие траншеи тоже оказались пустыми. Партизаны задержались в них недолго, чтобы немного отдохнуть. Ночь была холодной, но у многих от волнения выступил на лбу пот.

— Осторожно, мины! — передали по цепи.

С этой опасностью следовало считаться. Немцы любили расставлять повсюду мины.

Вдруг где-то рядом на правом фланге застучал пулемет. Партизаны ответили огнем. Секунда тишины. Немцы, по-видимому, опешили. В небо взвилась ракета, стало светло как днем. Припали к земле, крепко прижавшись к ней. Ракета медленно догорала, пока не погасла.

— Вперед!

— Вперед! — вырвалось из груди Юрека.

Он устремился за Горцем. Рядом бежал Василь. Где-то справа шел бой. Пули с визгом разрезали воздух, раздался взрыв гранаты. Немцы никак не могли понять, что происходит на этом участке фронта. Никаких сообщений о передвижении противника на переднем крае не поступало. Тыловые посты молчали, а тем временем здесь, в рядах их обороны, появился неизвестный отряд.

Ураган выстрелил вверх зеленую ракету.

— Вперед!

Пробежали несколько шагов. Снова закипел огонь, и снова они распластались на земле. К новому броску некоторые уже не поднялись.

Начавшаяся перестрелка в тылу противника обеспокоила советское командование. Загремели орудия, дали залп минометы. Один день опоздания! На войне пунктуальность является незыблемым принципом. В пять часов я протягиваю тебе руку, ибо знаю, что ты свой, а в пять часов пять минут — стреляю.

Произошло то, чего больше всего боялся Ураган. Они оказались между двух огней. Это был настоящий ад.[18]

Юрек лежал на раскаленной земле, всем телом ощущая, как она гудит и дрожит. Со всех сторон веером летели к нему белые, красные и голубые огоньки трассирующих пуль. Рядом раздался взрыв. Взрывная волна опалила лицо жаром. Лежавших засыпало землей. «Это — конец, — мелькнуло у Юрека в голове. — Живым отсюда никто не уйдет. Это просто невозможно». Ему кажется, что каждый выстрел нацелен именно в него, что каждая пуля неминуемо поразит его. Странно, что этого еще не произошло. Он чувствовал себя беспомощным в этом море дыма и огня. Бессильная злоба парализовала руки и ноги. Вырваться бы из этого проклятого ада и помчаться не глядя вперед. Все равно, дойдет он или нет, лишь бы избавиться от сковавшего его страха.

Ураган с тревогой следил за усилившимся огнем, пытаясь найти непростреливаемое пространство, которое позволило бы продвинуться хотя бы на несколько метров вперед. Вереск притаился за пригорком и яростно, ожесточенно строчил из автомата по пулеметному гнезду противника, которое выдавали короткие вспышки огня. Руки его дрожали в такт прыгающему автомату.

Вдруг с советской стороны огонь стих. Ураган вытащил ракетницу. Небо на миг озарилось зеленым светом.

— Вперед! Вскочили.

— Ох, мама… мамочка!..

Юрек узнал голос. Танюша, веселая, с пухленькими щечками связная Донцова, остановилась как вкопанная. Жестом нечеловеческого отчаяния и безграничного удивления схватилась двумя руками за голову, глядя широко раскрытыми глазами на странный мир, вспыхнувший вдруг тысячами разноцветных огней.

— Танюша!

Подбежавший Василь сильным плечом смягчил падение девичьего тела. Но это единственное, что он мог для нее сделать…

— Вперед! — раздался голос Донцова.

— Вперед! — повторил Горец. Глаза его сверкают. С раздувшимися ноздрями, плотно сжатыми губами, он бежит, и остановить его невозможно.

— Гранит! Гранит!

Голос Горца потонул в непрерывном грохоте.

— Сынок! — подтолкнул Василь Юрека, который вдруг остановился на месте, как парализованный. — Вперед, вперед, сынок!

Впереди бежал Донцов. Он вдруг свернул в сторону, и Юрек увидел, как его фигура исчезла в облаке дыма и пыли.

— Мины! Мины! — закричал кто-то отчаянным голосом.

Яркий свет немецкой ракеты снова приковал их к земле. На них обрушился новый шквал огня. Впереди едва маячит изогнутая линия переднего края немецкой обороны.

И снова зеленая ракета подняла их с земли. Вереск добежал до траншеи одним из первых. Из-под надвинутой на лоб каски на него смотрят испуганные глаза немца. Вереск бьет его по голове прикладом автомата и спрыгивает вниз. Остальные немцы бросаются наутек. Он посылает им вслед две короткие очереди, третья вдруг обрывается. Вереск медленно выпускает из рук автомат и валится на дно траншеи.

Юрек ворвался в окоп сразу же за Горцем и Василем, споткнулся об убитого немца, оперся о стену рва. Василь тяжело, с трудом дышал.

— Ну, почти дома, — улыбнулся он Юреку.

От свободы их отделяло менее двухсот метров. За их спиной без устали строчили пулеметы. Через поле смерти шли новые и новые цепи партизан.

Юрек сделал несколько шагов вперед. Взглянул на изгиб траншеи, и глаза его засветились.

— Василь! Гармошка!

Нагнулся. В эту минуту над его головой просвистела пуля. Радуясь находке, поднял гармошку. — Василь! Гар…

Василь стоял с той же улыбкой, застывшей на приветливом, добродушном лице, как будто бы все еще говорил: «Почти дома». Из едва заметной раны на виске бежала красная струйка крови…

Юрек бросил гармонь. Она издала короткий звук.

— Гранит! — громко крикнул Горец, сложив рупором ладони. — Гранит! — повторил он еще раз.

Эхо докатилось до противоположной стороны. На востоке уже светало. Вскоре до их ушей донесся далекий голос.

— Пар-ти-за-ны! Сю-да!.. — кричали по-русски.

Они находились на небольшом пригорке. Достаточно было сбежать вниз, чтобы достичь советских траншей.

— Ребята! — обратился к ним охрипшим голосом Горец. — Пошли!

Он уперся ногой в край окопа и выпрыгнул.

Остальные выскочили вслед за ним. Глаза их, не отрываясь, смотрели на темнеющую впереди неровную линию на земле. Сзади захлопали выстрелы винтовок. Несколько пуль просвистело рядом с ними.

Окопы русских все ближе. Еще пятьдесят, еще сорок метров. Мы будем жить! Будем!

— Гранит!

— Гранит!

Из окопов им что-то кричат. Но они не слышат. В ушах свистят ветер и пули. Не важно, что им кричат. Главное, что они уже близко. Еще несколько шагов. За спиной разрывается граната. Поднятая взрывом земля обдает шею пылью.

Юрек оступается прямо перед траншеей. Падает в окоп. Смотрит вокруг отсутствующим взглядом.

Здесь уже Горец. Он тяжело дышит, но глаза его сверкают.

«Я-то пройду», — говорил он. И прошел.

Юрек весь дрожит. Он прячет мокрое от пота лицо в чьей-то серой шинели, сердце его готово выскочить от радости, он с трудом проглатывает слюну. Кто-то прижимает его голову к своей груди. Металлические пуговицы охлаждают разгоряченный лоб. Он поднимает глаза. Видит чужое, но дорогое ему лицо. Это сильный, очень сильный человек. Он легко поддерживает слабеющее тело паренька, что-то говорит ему, но Юрек не понимает. В голове еще звучит грохот боя, перед глазами, как в калейдоскопе, пробегают десятки картин.

— Здзих… я дошел, — прошептал он. И рухнул на землю.