Парни нашего двора

Глава первая

Темная мартовская ночь. С севера дует низовой сырой ветер. Наволочь. Ни единой звездочки на небе. Даже луна и та упряталась бог весть куда. Кажется, тучи, чтобы не рухнуть, держатся на орудийных стволах танков засады. Время как будто остановилось. Томительно. Вкрадывается сомнение: а вдруг…

Послышался гул моторов. Враг приближался осторожно, с погашенными фарами. Изредка вспыхивали подфарники и тотчас гасли: прощупал сажень-другую дороги и снова вслепую вперед.

Бесшумно опустились крышки люков у наших машин. Командиры прильнули к прицелам, снаряды давно в казенниках. Гвардейцы, еле удерживая себя от соблазна ударить, ждали, когда головной танк врага поравняется с нашей замыкающей засаду машиной.

Гитлеровские танки, натужно ревя моторами, вытягивались на шоссе. Долго. Очень долго. На броне — автоматчики, отчего танки походят на гигантских ежей. Ох и урчат эти ежи, словно из последних силенок выбиваются.

Решили фрицы прорвать оборону. Разведка об этом, совсем как в известной песне поется, доложила точно. Спешно приняли контрмеры. Пехота на виду у немцев, мол, сила уступает силе, еще днем отступила, изображая панический драп. А танки, замаскированные так, что ни в какой телескоп не обнаружишь, остались по обе стороны шоссе в аппарелях. Укутались по башню дерном, сучьями и прочим подручным материалом. Сновала немецкая разведка совсем рядышком с нашими машинами, да ничего не обнаружила и решила: русские бегут, а свежие части еще не подошли.

Была в этом одна правда: наших здесь потрепали изрядно, тех, что держали оборону. Но не бежали они. Нет.

В шлемофонах прозвучало тихо так, полушепотом:

— Огонь!

Гвардейцы грянули орудийным залпом. И началась чертова толчея. Вспыхнула сразу чуть ли не вся фашистская армада. Горящие машины сшибались, лезли друг на друга, стреляли куда угодно, только не по цели. Округа наполнилась грохотом и воем: рвались боеукладки, баки с горючим, двигатели, снаряды на броне в ящиках, что взяли практичные фрицы про запас.

Низко нависшая наволочь загустела вначале, а потом, словно в страхе, отпрянула. Стало светло, как будто взошло солнышко.

Задние танки, бронетранспортеры, автомобили с пехотой продолжали напирать. Их расстреливали в упор из орудий и пулеметов. Немцы с обезумевшими глазами, спасаясь от огня, метались среди горящих машин живыми факелами.

Гвардейцы двинули танки из укрытий на дорогу. Как сказочные витязи из чрева земли в судный час появились они.

Советская пехота ринулась в прорыв, а танки колонной, развернув башни «елочкой», пошли дальше. Огнем и гусеницами расчищали они дорогу. На рассвете порвались во второй эшелон врага. И снова — на запад. Без остановок. И днем. И ночью.

Поочередно садились за рычаги члены экипажей. Десантники питались и спали на весу, пристегнувшись ремнями к скобкам на броне. На крыльях ведущих машин дежурные автоматчики подсвечивали ручными фонарями дорогу. Люди держались, памятуя заповедь танкистов-гвардейцев: сгори или прорвись. Люди держались, а техника начала сдавать. От чрезмерной нагрузки рвались гусеницы, особенно у тяжелых танков и самоходок. Одно за другим шли радиодонесения: горючее и боеприпасы на исходе. Наш второй эшелон застрял где-то или сбился с пути. Пришлось остановиться.

Комбриг, подполковник Стрельцов, нашел выход. Он приказал слить оставшееся горючее и полностью заправить танки второго батальона, передать ему и боекомплект. Танкисты майора Перетяги должны завершить начатое бригадой. За это время подвезут боепитание и части соединятся. А пока — врагу никакой передышки.

— По машинам!

Второй батальон выжимал все из не успевших остыть двигателей. Надо было догнать оторвавшегося противника, не дать ему закрепиться. День выдался погожий, видимость до самого горизонта. Булыжное шоссе, как сероперая стрела, ни одного поворота.

Головной танк выскочил на вершину холма у огромного креста с распятием, взгляду открылся лежащий в лощине город. Его-то и должны взять танкисты.

— Командный пункт у креста! — приказывал Перетяга. — Танкам уступом справа. За Родину! За Сталина! Вперед!

На левом фланге бронированного фронта, по грудь высунувшись из башенного люка (так лучше видно вокруг), мчался майор Перетяга. Он был уверен в успехе и открытым текстом подавал команды.

Противотанковые орудия и тощие пехотные заслоны, что успели выставить немцы, танкисты смяли и двинулись к городу. С командного пункта заметили какое-то движение на правом фланге. Там, в густом сосняке, можно было предположить, скапливаются немцы. Донесли о противнике и на левом крыле. Коридор, которым шел батальон, мог оказаться огненным мешком. Начальник штаба капитан Федоров связался по рации с командиром батальона. Перетяга подтвердил свой первоначальный приказ:

— Делай, как я!

Начинало смеркаться. Комбат торопился. Неожиданно появились немецкие танки. Не принимая боя, на полной скорости они перескочили мост через речку у города и стали уходить влево к лесу. Мост запылал.

Видать, взорвали его неудачно, сплоховали фашистские минеры. Наши танки с ходу и коротких остановок густо палили из пушек, не умолкали и пулеметы.

Танк майора Перетяги взлетел на мост, который уже бабахал в небо горящими головнями. Вторая машина на предельном газу нырнула в бушующее пламя. Видно было, как мост прогнулся, но выдержал. За ней проскочили еще две «тридцатьчетверки». У следующей машины траки блеснули в воздухе: обугленный настил моста рухнул, но танк выбрался на противоположный берег.

Машины противника оказались рядом. Развернутые к нашим бортами, они как бы сами обрекали себя на гибель. Две вспышки — и два немца полыхнули. Третий уходил, выбрасывая горящие дымовые шашки. За ним устремился Сапун. Майор подгонял своего водителя.

Головной танк плеснул пламенем в упор, когда ствол чуть ли не пропорол сзади вражескую машину. Густым облаком заволокло оба танка. На командном пункте и в подразделениях услышали голос командира:

— Навести переправу. Я атакую город!

Пять машин пошли на штурм, а за ночь в город втянулся весь батальон.

Гитлеровские артиллеристы не ожидали удара с тыла и не успели повернуть орудия. Танки влетели на огневые с железным ревом, разворотами, давили пушки. Не ушли и тяжелые «фердинанды», пока разворачивались, с ними покончили болванками по запасным бакам с горючим.

Подниминоги вылез из танка, свернул самокрутку, прикурил от своей круглой, в медаль «За боевые заслуги», зажигалки и подозвал меня.

— Снимай свой мотор. И дуй в бригаду. Бачишь, что творится?

Перед нами лежало черное поле, по которому, словно костры, разложенные для сжигания стерни, догорали танки. А те, что уцелели, расстреляв все снаряды, пятились к городу, грозно поводя стволами.

Так же пятясь, как и танки на пашне, уползали в город самоходки, то появляясь на гребне рухнувших кирпичных стен, то пропадая за ними. На город надвигалась лавина «тигров». Один русский танк метался среди развалин, посылая болванку за болванкой в«тигров».

— Дуй, Снежок. Расскажешь комбригу, что и как. А мы попытаем счастья! По машинам!

Пять «тридцатьчетверок», не разворачиваясь, колонной ринулись на город параллельно немцам. Быстрые наши машины догнали «тигров» и какое-то время шли борт о борт.

«Тридцатьчетверка», что вела огонь по немцам со стороны города, стала уходить к ратуше.

Немцы, казалось, ничего не замечали, увлеклись преследованием самоходок или приняли наши машины — за свои. Ведь штаб дивизии, тыла и резервные части — на железнодорожной станции. Откуда взяться там русским?

Поравнявшись с головной машиной немцев, «тридцатьчетверки» повернули «все вдруг», стволы орудий уперлись в борта вражеских машин.

Взвыли болванки. Пять «тигров», расстрелянных в упор, запылали, обволакиваясь дымом. Опять взвыли болванки. Немцы смешались. В смотровые щели обстановку определить трудно или совсем невозможно, а выглянуть из люка в бою равносильно смерти. «Тигры» закружились на месте, а гвардейцы не прекращала огня.

Головной «тигр», выжимая до предела газ, ворвался в город. Расстреляв самоходку, он направился к ратуше. Немец ловко маневрировал между развалинами. Не теряя его из виду как ориентир спасения, глухо рыча моторами, мчались за ним еще три машины.

«Тридцатьчетверки» пальнули им вслед. Еще один немец подбит. И тут из проулка выскочил танк. Я узнал машину Федорова. Выстрел. «Тигр» остановился. Теперь по второму. Сапун почти коснулся лбом машины немца. Выстрелил. И «тигр» взорвался.

Головной уходил. Он смял противотанковую пушку и вышел напрямую к ратуше. Противотанкисты ударили из своих ружей.

«Тигр» стал стремительно разворачиваться, но не успел: танк Федорова шел на таран. Глухо лязгнула броня. Машины вздыбились, засверкали выщербленные траки гусениц. Мотор у немца заглох, и Сапун столкнул его, попятился. Федоров выстрелил в хвост. Взорвалась боеукладка — и «тигр» запылал.

Грохот боя с севера все слышнее. Можно догадаться, что в сражение вступили новые силы. Наверное, подоспел гвардии подполковник Стрельцов. Теперь немцам не удержать наших, а не то чтобы город отвоевать. Отсюда, с опушки, видна убегающая к морю котловина. В нее из леса подковой идут немецкие танки. Обтекают город или удирают? Позднее я узнал, что Стрельцов решил подойти к городу не с востока, а с севера и повел танки малопроезжей грунтовой дорогой в сторону моря. Едва боевое охранение вышло из леса на открытое поле, завывая, понеслись болванки. К счастью, ни одна не попала в цель.

Словно живая, танковая подкова врага все сгибалась и сгибалась. Левое крыло ее — от булыжного шоссе, правое — от грунтовой дороги, центр подковы — прямо на лес, в центре — тяжелые машины и самоходные орудия. На огонь бригадных дивизионок центр, казалось, не обращал внимания. Видно было, как снаряды чиркали по лобовым броневым листам.

Все поле наполнилось катящимся гулом моторов и летящих снарядов, одиночных выстрелов не было слышно, выстрелы, разрывы слились воедино. Взлетало и падало рваное дымное зарево, пронизанное частыми выплесками огненных молний.

По тому, что немцы бьют не бронебойными, а простыми осколочными, можно было понять, что враг не видит наших танковых позиций и стремится подавить огнем батареи дивизиона.

— Батареям поочередно прекратить огонь! — передал команду артиллеристам Стрельцов. — Самоходкам выдвинуться вперед! Танкам приготовиться к атаке!

Одна за другой, словно их действительно подавили огнем немцы, батареи замолчали. Теперь был слышен рев только вражеских машин и орудий… Подкова смыкалась на флангах батарей…

— Тысяча метров… Девятьсот… Восемьсот! — докладывал дальномерщик Стрельцову.

— Самоходкам! Огонь!

Бегло загремели тяжелые орудия, завыли болванки, которых никакой «королевский тигр» не выдержит. Залпом ударили наши танкисты с закрытых позиций.

Огненные смерчи взмыли над боевыми порядками немецкой подковы.

— Батареям дивизиона возобновить огонь! Танкам фронтом вперед! За Родину!

Лес словно ожил, — поводя длинными хоботами стодвадцатидвухмиллиметровых орудий, двинулись в бой наши «щучки». А по крыльям подковы ударили «тридцатьчетверки», стреляя с ходу и с коротких остановок.

Не ожидая в этот момент встречного бронированного удара батарей и самоходных установок, немецкие танкисты опешили, остановились. Гвардейцы вклинились в боевые порядки немцев и с ближних дистанций, а где и в упор расстреливали машины врага. Гитлеровцы, повернувшие вспять, сшиблись со своими. Образовалась пробка. Бой шел пушка в пушку. От взорвавшихся машин загорались соседние. Стрельцов отдал приказ танкам — отойти. И когда наши задымленные машины, пятясь и рыгая огнем, оторвались от врага, артдивизион ударил изо всех орудий, прямой наводкой били самоходки.

Немецкие танкисты выбрасывались из люков, спасаясь от пламени, их находили пулеметные очереди. «Тридцатьчетверки», расклевав фланги немецкой подковы, отрезали пехоту, и, расстреливая из пулеметов, погнали они ее на запад до леса, из которого начинали атаку, а на опушке, развернувшись, встретили огнем отходящие танки врага.

Поняв, что «подкова» зажата в кольцо русских, немцы решили биться до конца.

Багряное солнце клонилось к горизонту. От дыма и копоти поле в междулесье уже погрузилось в ночь. Наши танки и орудия, не приближаясь, продолжали расстреливать уцелевшие машины врага.

— Ну, Скворцов, в бригаду! — сказал я, усаживаясь в прицеп. Пока мы выезжали на шоссейную дорогу, что вела в сторону бригады, солнце закатилось. Бой в городе еще гремел, впереди тоже слышался рокот. Будто и там шел бой. Скворцов включил фару и прибавил газу. Но далеко уехать мы не смогли. Навстречу нам двигались танки с гвардейскими знаками на башнях, по обочинам шла пехота.

— Наши, Витя, наши!

Мы свернули на обочину. Пехотинцы, поругиваясь, чего, мол, дорогу загородили, обходили нас.

— Какой части? — пытался узнать я у гвардейцев.

— А ты якой? — смеялись они и шли дальше.

Сколько их! Танки, самоходки, крытые брезентом «катюши». Было ясно: в наш прорыв вошли основные силы. Бригада выполнила приказ. От избытка чувств я обхватил Скворцова, словно хотел повалить. Забыл, что Виктор еле стоит на ногах.

— Слушай, гвардии старший сержант, куда нам теперь торопиться? Свернем в лесок, обождем, пока колонна пройдет, отдохнем малость. Все равно сейчас ни вперед ни назад. Под ногами только мешаться будем. А?

Я подумал и согласился. Мы заехали в лес, насколько позволяла чаща, и заглушили мотор. Скворцов спроворил костер. Достал из своего багажника бутылку трофейного вина, сухари, шматок сала.

— Подзаправимся?

— С утра маковой росинки во рту не было, — сказал я.

— А у меня все выдрало. Ну и наглотался я дыму.

Мы слили вино в котелок, наломали туда сухарей, получилась отличная тюря. С аппетитом накинулись на нее, обнажив залежавшееся в голенищах личное оружие — алюминиевые ложки. А мимо все шли и шли войска. Казалось, и конца им нет. Стемнело. Танки и автомашины погасили фары. К нам подбежал автоматчик:

— Вы что здесь? Фрицевским самолетам сигнализируете? — уставив на нас автомат, запальчиво крикнул солдат.

— Убери игрушку! — тихо сказал Скворцов.

— Я те уберу. Кто такие? Документы. Или стреляю!

Видно, парень не шутит, я кивнул Виктору.

— Туши.

— То-то. А еще огрызаются. Ведь на фронт прибыли, — уже более миролюбиво начал урезонивать нас автоматчик. Я посмотрел на него — совсем мальчишка, моложе Скворцова. Неужели и взрослых в России не осталось? Бородатые старики в строю да юнцы.

— Поспешай, поспешай, — торопил автоматчик Виктора.

— А пошел ты… Салажонок! — не удержался мотоциклист.

— Что? — солдат смотрел то на меня, то на Скворцова. Такого оскорбления он, видать, не ожидал. — Товарищ лейтенант, — заорал он в темноту, — двое тут. Не слухают. — Он передохнул. — И документы не кажут!

С шоссе сбежало несколько человек. Окружили нас. Высокий в плащ-накидке выдвинулся вперед:

— Документы?

Я понял, что это и есть лейтенант.

— Мы с особого задания. Документы сдали в штаб.

Лейтенант мотнул головой. Я понял этот жест, но сопротивляться было бы бесполезно.

— Выясним, где ваши документы! — грозно сказал лейтенант, вешая на руку автоматы, — мой и Скворцова.

Мотоцикл наш подняли на грузовую машину и повезли.

— Лейтенант, отвечать будете. Я следую с донесением.

— Разберемся! — равнодушно ответил тот и приказал трогать.

— Да черт с ними, пусть везут. Хоть отдохнем, — проворчал Скворцов, заворачиваясь в пропахший гарью и бензином ватник. Мы легли, прижавшись друг, к другу. Автоматчики опустили оружие, закурили.

Я уснул, как в яму провалился. Не слышал, когда остановилась машина. Автоматчики растолкали нас и повели.

— Куда?

— Может, еще выдать вам расположение штаба? — издевательски спросил лейтенант.

— Вот тут ваше место! — грубо сказал он. Нас втолкнули в темный холодный подвал. Сырость пронизала до костей. Обмундирование не согревало, напрасно мы жались друг к другу то спиной, то боком.

Было смешно и в то же время муторно. Мы слышали, как сменялись часовые у дверей подвала. Я пробовал стучать в дверь. В ответ — угроза. Что за черт? К своим ли попали?

Утром пришли за нами, повели. Светило солнце, в небе — ни тучки. Не слышно даже отдаленного грохота боя. Как это непривычно, невольно мотаешь головой, словно уши заложило.

В вестибюле белого здания за массивным столом сидел дежурный лейтенант в фуражке с зеленым верхом.

«Пограничники», — отметил я про себя.

— Это и есть подозрительные? — спросил лейтенант, с улыбкой оглядывая нас. — Ну, подозрительные, толкуйте, кто вы такие?

Я начал рассказывать. Лейтенант слушал, брови его хмурились, сходились у переносицы.

— Я вам верю, ребята, — наконец сказал он, — но чем докажешь, что ты есть ты? Где ваша бригада?

— Я вчера говорил…

— Запрашивали. Нет там никакой бригады, Город разрушен до основания.

— Значит, наши ушли вперед…

— И впереди их нет. Мы охраняем тылы фронта. Мы все знаем.

— Отпустите нас, мы найдем своих! — в отчаянии попросил я.

— Не могу. Будь у вас хоть какие-нибудь документы…

Я посмотрел на Скворцова, Скворцов на меня. Взглядами мы сказали друг другу: «Ничего не попишешь». Виктор разорвал подшитый изнутри гимнастерки карман, я сделал то же самое. Два комсомольских билета легли на стол лейтенанта.

— Вот теперь другой разговор, — лейтенант сразу обрадовался. — Словно гора с плеч. Можете двигать в любом направлении. — Лейтенант отпустил автоматчиков и склонился над своими бумагами.

— Товарищ лейтенант, — обратился я к нему. — А где наш мотоцикл?

— Мотоцикл? Какой мотоцикл?

— Нас же вместе с мотоциклом в кузов погрузили.

— В кузов? Какой кузов?

— В кузов машины, что привезла нас… — Голос у меня упал, предчувствуя недоброе.

— Да вас на попутной доставили. При мне. Ночью. Мотоцикла никакого не сгружали…

— Как не сгружали? — сверкнув белками глаз, крикнул Скворцов и придвинулся к столу. — Вы эти шуточки бросьте, товарищ лейтенант. За машину и в трибунал попасть недолго. Знаете приказ?

— Знаю. Только ваш мотоцикл я не видел. И отвечать за него не могу. Идите, ищите. Понятно? — Лейтенант сделался скучным и строгим. И я понял, что в спешке они забыли выгрузить мотоцикл.

Глава вторая

Черт бы побрал этот город. Почему этот, а не какой-нибудь другой прусский городишко? Нет, именно этот оставил неприятную оскомину, и даже не оскомину, а что-то вроде раны чуть ли не в сердце. Ноет эта рана, никак не затягивается.

Танковая бригада вышла на исходные. Скоро бой. Забыть бы все, написать письмишко домой, может, думают, что и в живых тебя нет. Не хотят, наверное, верить. А поверить можно. В штабе не успевают писать похоронки. Сколько легло на удобренной кровью земле товарищей и подруг? И кто-то не верит, что их уже нет.

— По машинам!

Лязгнули подковы сапог по броне. Закрылись люки.

— Заводи моторы!

Взревели дизели. Качнулась машина и поплыла: земля — небо, небо — земля. Вот и все, что видно в смотровые щели.

Не время кваситься. Перед боем нужно собраться, сосредоточиться. Как в стихах:

Иван Подниминоги приник головой к налобнику триплекса, руки крепко держат рычаги. Он ведет танк в бой не в первый раз, а может быть, в последний, хотя бы потому, что эта война последняя, как говорят все.

Сергей Скалов, он так и не нашел свою подругу, поет, в песне выливая грусть. Голос его, как будто издалека-далека раздается в шлемофонах:

Сергей поет. Ему никто не мешает. Идем в бой — и песня идет.

…Приехали мы с Виктором в часть и сразу направились в штаб. Поразили необычные изменения. Танкисты обмундированы по всей форме. При погонах, в шапках-ушанках, не в танкошлемах, брюки хаки. Через плечо — противогазы. Оружия нет.

Не вчера ли еще гвардейцы щеголяли в ватниках, куртках, танкошлемах? Сапоги — всех воюющих держав: германские, американские, английские и кирзовые — русские.

Облаченные еще «по-вчерашнему» — неделю не были в бригаде, — я и Виктор выглядели белыми воронами среди своих. На мне кирзовая танкистская куртка, перепоясанная офицерским ремнем, на шее автомат, на бедре — пистолет. Комбинезон, а не форменные шаровары. На голове замасленный танкошлем. Погон на куртке нет.

Скворцов еще пестрее меня. Телогрейка его прожжена, вата вываливается, комбинезон тоже весь в прожогах, сапоги — немецкие. Погон нет. Не образцовый, конечно, вид. Но кто виноват! Такими или похожими на них были все мы на передовой.

Штаб разместился в доме с колоннами. Графская или баронская дача в живописном лесу, не сосновом, а березовом. Часовой скучает у входа. Вдруг он вытянулся, прижал левой рукой автомат к груди, а правую кинул к виску. Из штаба вышел майор Перетяга и молча уставился на нас, словно чудо увидел. Я доложил, сказал о мотоцикле. Крупное лицо гвардии майора похмурело. О том, что мы где-то пропадали, что мотоцикл потеряли и, наконец, нашли свою часть, ему, кажется, и дела нет.

— Почему не в форме? Где погоны? Кто видит, что вы старший сержант?

Я давно знал майора, но таким никогда не видел. Не мог он, видимо, простить себе, что смалодушничал, застрелиться хотел. Весь батальон только и говорил об этом.

— Снять танкошлемы…

Я понял его буквально и обнажил голову. Скворцов последовал моему примеру. Ветер растрепал мне волосы, бросил вихры на глаза. Стоя по стойке «смирно», я не смел шевельнуть рукой, чтобы поправить их.

— Почему не стрижены?

Вопрос ошарашил меня. Вот уже второй год я не стригся под машинку.

— Я на должности офицера. Мне положено…

— Я лучше знаю, что вам положено, сержант. «Губа» вам положена. Пять суток строгого. Волосы остричь. Сдайте оружие.

Я молча снял автомат, отстегнул ремень и вместе с кобурой подал часовому. То же пытался сделать и Скворцов.

— Отставить, — сказал майор мотоциклисту, — отправляйтесь в подразделение.

Скворцов виновато глядел на меня. Я кивнул ему, где, мол, наша не пропадала.

Гауптвахта — в подвале помещения штаба, подвал почему-то заполнен водой, по самые матрасы утонула двухспальная кровать красного дерева. Я сел на нее, пружины жалобно тренькнули.

Скрестив по-восточному ноги, задумался. За что же меня арестовали, за то, что отстал от части, потерял мотоцикл или за то, что одет не по форме и головы не стригу под нулевку?

Вскоре в подвал привели сержанта Прончатого. Он кубарем окатился по ступенькам и чуть не плюхнул в воду. Он ввел меня в обстановку.

Бригаду вывели на отдых, а заодно и для пополнения техникой, личным составом.

— И дня передыху не дал гвардии майор. Принялся наводить порядок в танковых войсках. Строевой приказал обучать и разным там нефронтовым делам. Облачил всех, словно на парад в Берлин готовит.

В окно протиснулась буханка хлеба. Я поспешно подхватил ее, чтобы в воду не упала, смотрю, узелок за буханкой на веревочке спускается, тоже подхватываю, за узелком — фляга. Взял ее в руки — тяжела.

— Бог послал? — говорит Прончатый и потирает руки.

— Богов у меня много, — говорю и отвинчиваю пробку алюминиевой, в зеленом суконном чехле фляги, делаю глоток.

— Спирт!

В узелке завернуты куски копченого сала.

Выпили мы, закусили. Сразу на душе полегчало. Вроде бы и не под арестом мы, не в подвале и сыростью не пахнет.

— Попался я начальству на глаза, — рассказывает Прончатый. — Приветствую, как положено, а майор не отвечает. Почему, говорит, без погон? А я в телогрейке. На неформенную одежду погон не полагается. А на майоре бушлат солдатский, и тоже без погон. По званию, видишь ли, могут определить, какая часть стоит. Глупыши! Глянул я, что погон-то у майора нет, и, черт меня за язык тянул, говорю: рыба тухнет с головы. Понял меня товарищ гвардии командир. И вот сюда для проветривания направил. Да оно и лучше. Шагистикой заниматься совсем ни к чему.

Сержант говорил долго. А меня сморили и спирт, и усталость. Целую неделю мыкались, искали свой «харлей давидсон», полк искали, нервишки все время на взводе. И сон не шел, и еда в горле застревала.

К утру «губа» была набита, как говорят, битком. Натащили сюда диванов, коек, перин. Я удивленно оглядывал товарищей по несчастью. Оказывается, все попали сюда за нарушение формы.

Что сделалось с майором, вроде бы на передовой он добрей был?

Теперь я стал понимать: в подвале ратуши самолюбию майора рана нанесена не из легких, вот его и крутит бес. На его месте в другую часть проситься надо.

Я поднялся по каменной лестнице наверх, к выходу. Поздоровался с часовым и попросил у него закурить. Тот, забывшись, что он на посту, а я — арестованный, подал мне кисет с махрой и аккуратно нарезанными листочками газеты. Развязывая кисет, прочитал шитье шелком «Лучшему бойцу». Посмотрел на солдата, ничего необыкновенного в нем, разве что подворотничок слишком выглядывает из воротника новенькой, вчера полученной гимнастерки. Не «лучший», а как и все. Но и все в армии разве не лучшие? Конечно…

Я завернул цигарку такую, что на «дармовую» крутят, присел на ступеньку перед колонной и задымил.

Деревья начали оперяться зеленым, первая трава уже пробилась. В воздухе свежо, молодо. Я снял танкошлем, положил на колени…

Гвардии майор Перетяга появился неожиданно, часовой едва успел поприветствовать его. И я вскочил со ступеньки.

— Снежков? — строго спросил майор.

— Так точно, гвардии старший сержант, товарищ гвардии майор.

Майор как-то нехорошо улыбнулся, словно слово «гвардия» кольнуло его. Сегодня он в шинели, по всей форме, при погонах. Запомнилось, наверное: «рыба тухнет с головы», что ему вчера сказали.

— Почему не снял волосы? — словно оправившись от внутреннего раздражения или пытаясь скрыть его нарочитой строгостью, спросил майор.

— Меня на «губу» отправили. А на «губе» парикмахеров нет, товарищ гвардии майор.

Перетягу опять дернуло, казалось, он забыл, что посадил меня под арест и ему так некстати напомнили об этом. Ничего не сказав, он прошел в штаб. Вскоре прибежал санинструктор Иванов, его обязанностью было стричь рядовых и сержантов.

— Из-за тебя хозяин вызывает. Посадит и меня.

— Ничего. В нашем полку прибудет, — смеясь, говорю я санинструктору и указываю на подвал. Я прошел за Ивановым в вестибюль. Из полуоткрытой двери одного из кабинетов доносился голос майора Перетяги:

— Оформите приказ на Снежкова. В штрафную роту. Не выполнил приказа в боевой обстановке, отстал от части… Пишите!

— Я не понимаю вас, товарищ гвардии майор. — Это говорил капитан Федоров. — Гвардии старший сержант три года на передовых. Исполнителен, самоотвержен. Отлично справлялся с должностью офицера. За образцовое выполнение задания представлен к награде. И штрафная?

— Товарищ капитан. Я хозяин в части. Выполняйте приказ.

— Товарищ гвардии майор, я прошу…

Резко скрипнул стул, видимо, Федоров поднялся, голос его зазвенел.

— Этого делать нельзя. Это позор для гвардии!

— Гвардии? Вы, товарищ капитан…

— Гвардии капитан! — вставил Федоров.

— Хорошо. Гвардии капитан. Вы считаете нормальным расхлябанность? Люди отвыкли от формы, офицеры заражены панибратством… — И вдруг Перетяга словно захлебнулся, замолчал.

Санинструктор Иванов глянул на меня, расправил гимнастерку под поясом и вошел в кабинет.

— Товарищ гвардии майор, по вашему приказанию явился… — Иванов, как говорят, ел начальство глазами. Федоров даже прикусил губу и лицо его дернулось, губа болела, он ее прокусил, целясь в «тигра» в бою у ратуши.

— Почему не остригли Снежкова?

— Никак не мог, товарищ гвардии майор. Старшего сержанта сразу же увели на «губу».

— Остричь и доложить мне.

— Есть остричь и доложить!

— Пусть сам лично доложит!

— Есть, чтоб сам лично.

Иванов ухватил меня за руку и потянул за собой к санлетучке. Вооружившись машинкой, подступил ко мне:

— Подставляй, герой, буйну голову. Да помни присказку: он гордо голову носил, потому и не сносил. Волосы я тебе сниму, конечно, а голова останется. Считай, что я тебя спас. Вижу, капитан с майором на таран сходятся. Я и разрядил обстановку.

— На то ты и санинструктор! — говорю я.

— А насчет штрафной. Тоже в горячке. В штрафную через трибунал мобилизуют. А за что тебя? За волосы? Так мы эти волосы — мигом!

Под ноги мне падали русые валки волос. Обидно, но не плакать же. Я шмыгнул носом.

— Ты чего? — встревоженно спросил Иванов.

— Волосы за шиворот попали, колются.

— А я подумал в нос. Вот и готово. Кругл, как шар земной!

Танкошлем стал мне велик, полез на глаза. Поверну голову, а шлем на месте, верчусь в нем, словно ось в колесе.

Откуда-то с Балтики — море-то рядом — нагнало туч. Пошел накрапывать холодный, как острые льдинки, дождь. Я переходил площадку у здания штаба, на «губу» торопился и здесь увидел комбата. Смерив глазами расстояние, за пять шагов перешел на строевой, не доходя трех, остановился, рука — у налобника танкошлема.

— Товарищ гвардии майор, ваше приказание выполнено!

— Снять шлем.

Я сорвал с головы шлем. Колкие дождинки падали на меня, я невольно поежился, сыро стало на душе, невыносимо муторно. Капал и капал дождь.

— Надень шлем-то, моросит ведь. На складе получи обмундирование и чтобы больше ни-ни. Иди.

— Товарищ гвардии майор, разрешите. — Я все еще стоял с непокрытой головой. — Направьте меня в экипаж…

— Учту! — Майор хотел повернуться и уйти от меня, не по-уставному бы это получилось, но уйти ни ему, ни мне не пришлось. К штабу подкатил вездеход Стрельцова. Из машины вышел подполковник, за ним майор Пименов. Стрельцов шел, стараясь не прихрамывать.

— Товарищ гвардии подполковник, второй танковый батальон занимается по распорядку дня. Командир гвардии майор Перетяга.

— Вольно, майор. Здравствуй, — подполковник пожал руку майора и увидел меня. — Снежок, ты? Жив?

— Так точно, товарищ гвардии подполковник! — вскинулся я, забыв сразу обо всех обидах и треволнениях.

Подполковник повернулся к Пименову:

— Как же так, комиссар? А?

— Чего не бывает на фронте. Мотоцикл его нашли в кювете. Мне доложили. Я знал, при каких обстоятельствах Снежков выехал в бригаду. Вот и посчитали погибшим его и мотоциклиста…

— Не могли связаться с батальоном. Эх, комиссар, — Стрельцов еще по старинке называл замполита комиссаром.

— Связывались, Евгений Александрович. Ответили, что не вернулись с боевого задания…

Комбриг повернулся ко мне. Танкошлем наушникам пришелся мне на лоб.

— Шлем, что ли, велик? Или в боях похудел? — глаза Евгения Александровича смеялись, из-под околыша фуражки, черного как смоль, выбились седые пряди. «Следы последнего боя», — мелькнула у меня мысль.

— Да нет, товарищ гвардии подполковник, — ответил я как можно бодрее. — Не похудел я. И шлем все тот. Да остричься пришлось…

— Что так? Форма двадцать?

— Да нет, — я глянул на Перетягу, на Пименова посмотрел. — Осколком мне макушку задело. Медики остригли.

— А! Ну, а голова-то не болит?

— В порядке, товарищ гвардии подполковник, как в танковых частях. На мне, как на собаке.

— Товарищ гвардии подполковник, — козырнул Перетяга. — Снежков просится в экипаж!

Комбриг задумчивым взглядом посмотрел на меня, вспомнил, должно быть, Зорьку и тихо сказал:

— Надо учесть. Представьте Снежкова к званию лейтенанта. Ну, пройдемте к вам, — и подполковник направился мимо приветствующего его часового в здание.

Майор Перетяга чуть поотстал, подозвал караульного и что-то ему сказал. Тот круто повернулся и побежал на гауптвахту. Через пару минут из подвала высыпали товарищи. Гауптвахта прекратила свое существование.

В тот же день я видел в офицерской столовой — специальной палатке — наших командиров. У майора Перетяги рядом со старыми орденами празднично сиял новенький орден Боевого Красного Знамени, а у Федорова — орден Ленина. Гвардии майор был весел, оживленно рассказывал о чем-то офицерам, а те смеялись.

Дня через три батальон подняли по тревоге. Построили буквой «П» тылом к боевым машинам. В центре — стол, покрытый красным. Вынесли и развернули гвардейское знамя. У древка его застыли часовые с автоматами. От плеча до плеча — ордена и медали у автоматчиков. И на знамени в верхней части его поблескивают ордена Невского и Суворова.

Офицеры штаба позади стола. Капитан Федоров зачитал приказ Верховного Главнокомандующего. Нас благодарили за взятие города. Федоров, после того как батальон проскандировал: «Служим Советскому Союзу» — развернул приказ о награждении личного состава. Названный выходил из строя. Гвардии майор Перетяга, подтянуто-торжественный, вручал награды.

Медаль «За отвагу» зазвякала о медаль «За боевые заслуги» на груди рядового Виктора Скворцова. Он шел в строй и, не в силах сдержать внезапно хлынувшею радость, улыбался. Глаза блестят, нос задорно кверху.

— Гвардии старший сержант…

Я слышу свою фамилию и дальше глухо: «Награждается орденом «Красная Звезда»!»

Ноги наливаются тяжестью, я не впервые получаю награду, но после ареста, унизительной стрижки как-то все это не так. Федоров взглядом бодрит меня. Я подхожу к столу.

— Кругом! — командует Перетяга. — Смирно!

Теперь я стою лицом к своим боевым товарищам. Голос майора чеканит:

— За невыполнение приказа командира в условиях фронта…

Батальон шмелино загудел, задвигался. Капитан Федоров опустил листы приказа. Майор Перетяга на мгновение смолк. Я услышал, как бьется собственное сердце. А гвардии майор продолжил еще громче:

— За то, что бросил мотоцикл и отстал от части… — Тут Перетяга словно осекся. Встали, наверное, перед глазами пылающие танки и самоходки, вверенные ему, а может, увидел и самого себя на матрасе в каземате старой ратуши.

— Учитывая боевые заслуги, — оправившись, продолжал майор, — ограничиваюсь замечанием, — и уже безо всякой важности бросил в гнетущую тишину: — Становись в строй. Марш!

— Есть! — отвечаю четко, как будто ничего не случилось, подхожу к строю, чувствую на себе взгляды всего строя, поворачиваюсь на месте и замираю.

Федоров читает приказ. Перетяга вручает ордена и медали, но больше уже никого «не ограничивает». Нет и прежней торжественности. Люди словно обвяли, как первые листья, прихваченные утренником.

И вот сегодня снова в бой. Рассветало. В триплексе просматривается широкое поле, бледно-зеленое от пробившихся травинок, под гусеницы плывут голубоватые огоньки подснежников. До самого окоема никаких признаков противника.

— Струсил, гад. Отступил вовремя! — слышу я собственный голос в шлемофонах.

Глава третья

Броневездеход гвардии подполковника Стрельцова сунулся на гребень и, резко затормозив, остановился.

На пологом склоне метров на сто внизу застыли четыре танка. Мой — головной бригады, и три «пантеры». Одна — пушкой в борт нашей, другие две — кормами.

У «тридцатьчетверки» пробита моторная часть. Она еще дымится. Танкисты возятся у рваной по краям пробоины. Рядом валяются красные баллоны разряженных огнетушителей, белая пена которых застыла оспинами на черной броне и катках. Пламя сбили, но что-то еще тлеет или просто угарит неостывший дизель.

«Пантеры» замерли, выкинув позади себя высеребренные катками гусеницы. Люки открыты. Неподалеку от машин в сажени друг от друга уткнулись в молоденькую траву трупы немцев в черных мундирах. Кажется, скомандуй — и двинутся они по-пластунски по этой самой мартовской траве.

Весь склон перепахан гусеницами, следы наших траков — поверх фашистских. Бой скатился в лощину. Гремит, завывая утробно, у самого шоссе, что словно прячется за стволами столетних каштанов. Немцы поспешно отходят на задних скоростях, лупят бесприцельно, похоже — заманивают.

Я подхожу к вездеходу, хочу доложить и не могу. Молча прислоняюсь плечом к броне. Ломит раненую руку. Вот, черт, не повезло.

Гвардии подполковник поднимает бинокль, приглядывается и замечает на дороге укрытие за стволами деревьев коробки «фердинандов». А гвардейцы идут на полном газу, из впадин им не видно, что там на дороге. Сейчас немцы свернут вдоль шоссе, а «тридцатьчетверки» за ними, значит, подставят свои борта «фердинандам».

— Засада. Танкам отойти к высоте. Поврежденных машин не бросать, — диктует комбриг радиограмму. На гребень, так что вся высота вздрагивает, выкарабкиваются тяжелые СУ-152.

— Товарищ подполковник, батарея…

— Огонь по «фердинандам» на шоссе, — обрывает Стрельцов рапорт комбата.

— Есть! — отвечает тот и бежит к самоходкам, левой рукой придерживая планшет.

Чуть ли де разом по-медвежьи ухнули тяжелые, тупорылые орудия. И не успела эхом отозваться даль, столбы земли и пламени взметнулись на шоссе, кувыркаясь в небе, полетели, словно горящие спички, прямоствольные каштаны. «Фердинанды» попятились, прячась за полотно дороги. Гвардейцы увеличили прицел.

Задним ходом, словно раки, грозя друг другу стволами орудий, расползались наши танки и немецкие. Боль в руке все сильнее, стараясь не потерять сознания, забираюсь в люльку мотоцикла. Подниминоги отправляет меня в санбат. Что делать? Подчиняюсь.

Бригада еще до этого боя больше чем наполовину стала самоходно-артиллерийской, а не танковой. Побитые и полусгоревшие машины из ремонта возвращались редко. Не успевали их «подлечивать», а потери в стремительных боях были велики. Бригаду, чтобы она не потеряла боеспособность, пополняли новенькими самоходками с дальнобойными скорострельными пушками разных калибров.

Боевые танковые порядки вытеснялись артиллерийскими, строго уставными. Самоходчики — люди из полковых школ и училищ, дисциплина у них довоенного уровня. Попробуй обратись не по званию к командиру артустановки — так пиши пропало, без взыскания не обойтись. Танкисты из молодежи к такому не привыкли, а «старички» в передрягах фронтовых давно отучились от формальностей. Даже офицеры-танкисты среди самоходчиков чувствовали себя, как говорят, не в своей тарелке.

— Гвардии старший лейтенант, командир четвертой батареи… — представился комбат-артиллерист.

— Какой батареи? Что за батарея? — возмущался офицер-танкист. «Боги войны» имели свою гордость и не сдавались.

— Четвертой батареи.

— Не батареи, а роты!

— Нет, батареи!

Танкистов в бригаде все же больше. На самоходные орудия попадали они из госпиталей, с подбитых танков. Шли на САУ с великой неохотой, как на вынужденную посадку. Путались танковые команды с артиллерийскими, танковая тактика — с самоходной. Танкисты расчет вели на ближний бой, самоходчики избегали его, предпочитали дальний или с закрытых позиций, ссылаясь на тяжесть брони и малую скорость.

Гвардии подполковнику Стрельцову стали поступать рапорты с жалобами, больше от самоходчиков…

Евгений Александрович своего «комиссара» гвардии майора Пименова не упрекал — не можешь, мол, сдружить пополнение с ветеранами бригады. Подполковник пригласил командира к себе в штабной автобус и просто спросил своего замполита:

— Что будем делать, Иннокентий Фролович?

Долго размышлять времени не было — бригада вела бои. Не все артиллеристы жалуются. Кое-кто таит обиду, другой уживается с ней, и все же она нет-нет да при случае и даст о себе знать. Подтачивает в человеке боевой дух.

— Некоторые офицеры, — говорил Пименов, — я имею в виду и танкистов и самоходчиков, думают, что они командуют пушками, танками, пулеметами.

— И что же? Не правы офицеры? — Стрельцов прищурился, словно хотел навести своего замполита на определенную мысль. Ведь дело не в том, чтобы помирить двух или трех человек, надо сплотить всю бригаду, развязать, а не разрубить гордиев узел.

Пименов улыбнулся, должно быть, понял взгляд комбрига.

— Так вот, — говорил он, — догнал я на днях разведку на марше. Впереди горящая деревня, немецкая батарея гвоздит откуда-то, на обочинах рвутся снаряды. Разведчики стоят. Подхожу, не замеченный ими, к самоходке, у которой столпились люди, и слышу лейтенанта Снежкова…

«Это про меня!» — настораживаюсь я.

Стрельцов достал лачку «Беломора», закурил, глубоко затянулся, о случае в разведке он знает из рапорта командира артустановки Швецова. Помню, как это было:

— Почему, Швец, отстаешь? — спрашиваю.

— Я не танк, а пушка! — отвечает Швецов.

— Не пушка ты, а хлопушка!

— Я?

— Ты и все твои! Я в бой ввязался, батарею смять надо наскоком, за нами бригада идет. А ты отстал и с «закрытых» в белый свет, как в копеечку, хлопаешь…

— Я — трус? — лейтенант Швецов схватился за пистолет…

— Только где там, — рассказывает сейчас Пименов, — десантники Снежкова, сержант Прончатый и рядовой Агафонов, обезоружили Швецова. «Да, так было», — думаю я. Тогда я прыгнул в башню и повел самоходки в танковую атаку на помощь «тридцатьчетверкам».

— Так, Снежков? — обратился ко мне Пименов.

— Так точно, товарищ гвардии майор! — подтвердил я и подумал: «К чему это он клонит?»

— После боя хотел я отстранить от командования обоих лейтенантов, — продолжал замполит, — хотя и смяли они батарею и путь бригаде расчистили. Снежков нарушил устав, но ему нужна была стремительная поддержка, а не огонь издалека. Выходит, прав. Прав и Швецов, он действовал согласно тактике самоходно-артиллерийских установок.

— Ясно, — протянул Стрельцов и, затушив папиросу о каблук сапога, кинул окурок прямо на пол. Вспомнил, должно быть, что гвардии майор Перетяга намеревался пустить даже тяжелые самоходки в танковых порядках. Комбриг мог отменить приказание командира, «распушить» Перетягу за нарушение устава самоходчиков. Взъерошился бы и майор, чего доброго, рапорт высшему командованию написал.

Евгений Александрович поступил проще, он попросил у гвардии майора тяжелые самоходки себе в резерв. И никто рапортов не писал, обиженных нет.

Пименов продолжал:

— Достоинство советского воина война подняла высоко. Человек с оружием в руках — сам себе генерал. Честь его надо уважать, как свою собственную!

«Черт возьми, — подумал я, — как здорово сказано!»

Иннокентий Фролович словно угадал мои мысли.

— Ребята погорячились. Снежков уверен в своей правоте, а Швецов не совсем. Виноватым-то кому быть хочется. Надо бы написать в рапорте, как было дело, а он обрисовал, как должно быть по-уставному. Во главу возвел оскорбление: меня, мол, трусом обозвали, а я по уставу действовал. Об исходе боя он умолчал. Мысли об этом разлетелись, так сказать. Он оскорбился, выходит, как самоходчик, пушка, а не человек. Вот почему те офицеры, которые думают, что они командуют орудиями, танками, пулеметами, не правы. Вы не хуже меня понимаете, Евгений Александрович, что командовать можно людьми, только людьми. Нельзя забывать главное в человеке — человечность. Посрамленная, она мстит за себя, рождает рознь между людьми, которая подтачивает уверенность в общем деле, в успехе его.

— Спасибо, Иннокентий Фролович дельно мыслишь. — Стрельцов встал с сиденья, уперся руками в стол. — Но что делать? Между танкистами и батарейцами артдивизиона подобных споров не возникало? Нет. Вывод? Как это у Крылова?

— Лебедь рвется в облака, рак пятится назад, а щука тянет в воду? Вы об этом, Евгений Александрович?

— Вот именно, Иннокентий Фролович, чтобы не оставался «воз поныне там», расставим силы по местам!

Тогда-то в нашей бригаде самоходки были сведены в отдельный артполк, а танковые батальоны стали чисто танковыми. Командиром полка назначили гвардии майора Перетягу.

— Вы, Николай Остапович, — объяснил свое решение гвардии подполковник, — отлично использовали самоходные орудия. Помните бой у ратуши? При надобности будем придавать танкам батареи артустановок.

— Я слушаюсь, — не очень-то бодро сказал Перетяга, еще не понимая, повышение это или понижение.

Обо всем этом я вспомнил по дороге в санбат.

Действительно, самоходки — не танки, и применять их надо умеючи. Сегодняшний бой — доказательство этому.

Глава четвертая

Письмо я закончил, сложил треугольником, адрес написал, а мысленно продолжаю его, словно с матерью глаз на глаз беседую. Ребята живы, пострадал только я, и то пустяки. Завтра же буду в бригаде. На танк меня, наверное, не посадят. И потому — что в первом же бою, будучи командиром танка, машину потерял, а больше потому, что рука-то у меня на перевязи. Опять, наверное, назначат офицером связи при штабе. Теперь уже на полном основании по званию, а не за то, что грамотный.

Ну, вот, мама, кажется, и все. Врач начинает обход. Многие в строй просятся. Отказывает врач. Ныне, говорит, не сорок первый год или сорок второй. Людей беречь надобно. Нужны люди России не только для ратного дела.

Он добрый, наш врач. Старый, но добрый. С усами, серыми от седины. С выпиской строг старик. Значит, и мне проситься в часть нет смысла, не отпустит. Скажет: «Отвоевался и радуйся, что легко».

Я все же попрошусь, попытка — не пытка. И на душе греха не будет, когда сбегу, — ведь я добром просился. Так-то вот, товарищ гвардии главный врач, сбегу.

Я действительно сбежал. Старшина Подниминоги ввел меня в курс дела. Рассказывая о «пантерах», посмеивался:

— «Пантера», значит, саданула нас в упор, как только выскочили на гривку. Но и сама развернуться не успела. Сергей як вдарит. Фрицы — люки настежь и деру. Мы, чую, горим, а Сергей все лущит и лущит. Эти вот, две — вспять, Сергей — по гусеницам. А тут я наши из-за бугра скопом. Вот так, товарищ гвардии подполковник, — докладывал я комбригу.

— Почему ты докладываешь? Куда Снежков девался, я только видел его? — Стрельцов направился к подбитому танку. Я за ним.

— Лейтенанта, Евгений Александрович, — говорю, — задело трошки. В левую руку. Кость вроде бы цела. В санбат его на мотоцикле отправил. Мотоциклист, что приказ на атаку привез, может, помните, Скворцов? Так вот он, бисов сын, за нашим танком на «харлее давидсоне» увязался. Он и увез Антона да еще одного десантника, ногу тому задело.

— Помню, как не помнить. Медаль ему свою отдал. Легко, говоришь, ранен лейтенант? А как же он машину покинул? Не в его характере такое.

— Я ему в порядке партдисциплины приказал. Он перед боем… заявление…

— Знаю. Сам рекомендовал. Молодцы. Высоту с ходу взяли и засаду сбили. Молодцы, ничего не скажешь.

— Скорость. Она все решила, — говорю. — Даже «пантеры» к нам пристреляться не сумели.

А про Серегу сказал:

— Скалов, он, бисов сын, что твоя скорострельная пушка.

— Евгений Александрович, — к Стрельцову тут подошел зампотех инженер-капитан Кузьмин, — вашу «тридцатьчетверку» придется на СПАМ[1]. Двигатель менять надо. А «пантеры» целехоньки. Немцы успели проводку порвать. В башнях кое-что покорежили. А гусеницы — плевое дело. Снарядов — полная боеукладка. Если разрешите, мы их «подлечим» — и в строй. А? Евгений Александрович, сам знаешь, не из тех, что ценят только себя, замполитов называют идейными, а техников — жестянщиками. Гвардии подполковник — кадровый танкист. В первую очередь у него забота о технике. Выдался малый передых в бою или на марше, сразу же команда: «Осмотреть матчасть!» — рассказывает старшина. Да я и сам знаю: в бригада устраняли даже тяжелые повреждения всех родов оружия.

— На СПАМ пошлешь и хрен концы найдешь, — говорил Стрельцов своему зампотеху, когда тот прибыл в бригаду. — Организуйте, инженер-капитан, ремонт на месте. Отдельная тяжелосамоходная танковая бригада прорыва должна иметь такую роту техобеспечения.

Старшина продолжал:

— Послушал Стрельцов Кузьмина, «пантеры» оглядел. Пригодятся. Бедному вору все впору, — и обратился ко мне: — Сколько под тобой машин сгорело?

— За последний год — три, товарищ гвардии подполковник.

— А знаешь, сколько в бригаде танков на ходу?

— Как не знать. Все больше восстановленные да самоходки. Давненько не пополнялись техникой.

— Поэтому, старшина, придется тебе дрессировать «пантер». Врачуй их вместе с ремонтниками, И води в бой. Бей немцев немецкими, да так, чтоб тошно им стало!

— Есть, чтоб тошно стало, — говорю.

— Кузьмин, срочно проверьте и доложите, сколько машин в строю. Подбитые восстановить. На СПАМ пойдут только «безвозвратные». И с них снимите, что пригодится. Сактируйте, как потери в бою. Помощи тыла ждать недосуг.

— А как быть с вашей? У нас нет дизелей?

— Решайте сами. А я… Да вы знаете, что бы я хотел, — ответил комбриг.

На каких гробах не воевал. С легких у Бреста начинал. А теперь вот, дивуйся, на «пантеры» пересел. Глядишь, ближе к Берлину и «тигра» заседлаем.

— Ну ладно, Иван… Пойду к комбригу. Может, и прогонит.

— Не дрейфь, — батя не выдаст.

Я втискался в штабной автобус, встал у порога. Дальше не пройти. У Стрельцова собрались командиры частей. Меня вроде бы никто и не замечает. Понимаю, не до меня им сейчас. Стою, жду подходящего момента.

За столом, устало откинувшись спиной к кабине водителя, — гвардии подполковник, поседевшие волосы упали на лоб, рядом начальник штаба, перед ним видавшая виды карта. Гвардии капитан Федоров слушает доклады прибывающих в штаб командиров и делает пометки на карте.

— Прилегли бы, Евгений Александрович, — предлагает он комбригу.

— Я засну, а за мной и остальные? Нет, так дело, капитан, не пойдет. Вот кончится война, за весь недосып как завалимся! — Стрельцов встряхивается, прячет волосы под форменную с бархатным околышем фуражку. Входит инженер-капитан Кузьмин и докладывает о потерях матчасти. Комбриг, закусив нижнюю губу снежно сверкнувшими зубами, сокрушенно покачал головой:

— Мало танков осталось. Ой как мало. А приказ выполнять не Яшке Шамардину, а нам…

Кто такой Яшка Шамардин, никто не знал, а гвардии подполковник упоминал его часто. Поначалу думали, что есть такой всесильный командир, который любое задание выполнить может, а потом поняли — никакого Шамардина нет. Некоторые командиры, распекая своих подчиненных, говорили, что, мол, я за вас буду делать или Александр Сергеевич Пушкин?

Стрельцов Пушкина в подобные дела не вмешивал, у него на такие случаи привлекался несуществующий Яшка Шамардин. И действовало. На офицеров и рядовых.

— И куда этот приданный батальон усиления запропастился? — продолжает комбриг, оглядывая офицеров, словно по лицам, лучше чем по рапортам, можно узнать настроение. В штабном автобусе тесно, но все молчат. Никто не может ответить на вопрос гвардии подполковника. Гвардии майор Перетяга не выдерживает:

— И на кой хрен он нам сдался?

— Это как же так, Николай Остапович? Там же люди! Боевая единица!

Батальон американских танков МЗС в том бою, когда меня ранило, шел головным впереди боевых порядков бригады. Оторвался и словно в воду канул. На склонах высоты — ни одного подбитого «американца». Может быть, «шерманы» прорвались в город, каким-то чудом миновав засаду немцев на высоте и шоссе? А может быть, немцы умышленно пропустили батальон, добьем, мол, после, а с начала расправимся с русскими танками? Фашисты отлично знают боевые способности высоких, с узкими гусеницами американских машин типа МЗС. Игра стоит свеч.

Еще в канун зимнего наступления на одном из участков дороги почти все танки этой конструкции оказались в кюветах.

— Как вас угораздило? — спросил тогда комбриг, комбата.

— И не говорите, товарищ гвардии подполковник, — с отчаянием в голосе ответил комбат. — За какие грехи нам достались эти калеки? На них только на парады ходить. А тут война. Здорово нам союзнички помогли…

Стрельцов тогда посоветовал рубить перед гусеницами наледь и подложить под них «самовытаскиватели» хотя бы из тросов. Иначе без тягачей не обойтись.

Про эти «шерманы», а по-солдатски просто «шарманки», сложили танкисты куплеты:

И вот в последнем бою батальон «американцев» ушел в неизвестность.

— Эх, «генерал шерман», — с горькой иронией произнес Стрельцов, — и куда ты запропастился, бедолага?

— Товарищ гвардии подполковник, — начал я, вытягиваясь в струнку. Голос дрожал и от радости, что вернулся в часть, и от затаенного страха: как еще посмотрит Стрельцов на мой побег из госпиталя. И за подбитый танк ответ мне держать, а не мифическому Яшке Шамардину.

— Явился? — перебил рапорт комбриг, хватая меня цепким взглядом всего сразу, с головы до пят. — Целехонек? Можно думать, в санчасть удрал, чтобы за бой не отвечать? — подполковник посмотрел на Федорова. — Как думаешь, гвардии капитан?

Начальник штаба кивнул на гвардии майора Пименова:

— Комиссарское дело. Пусть разбирается.

Иннокентий Фролович «разбираться» не стал, он подошел ко мне и протянул руку. Я, немного удивившись, несмело взял и крепко пожал ее здоровой правой. Пименовская ладонь стиснула мою. Я сразу успокоился. Переменился и Стрельцов, сбросил с лица (уж я-то знал наверное) нарочито напущенную суровость. Знал и все же боялся, как всякий в чем-то провинившийся.

— Кстати вернулся, Антон. Танков у нас мало. Будешь при мне, — и почему-то строго глянул на Пименова и Федорова. — Ну так вот. Иди ближе, — подполковник пригласил меня к карте, вынутой из планшета и разложенной на столе. Я узнал потрепанную, видавшую виды карту комбрига. — Изучай обстановку.

Бригада с большими потерями вырвалась на оперативный простор, попала в засаду, сбила ее, но вынуждена была остановиться. Что впереди — неизвестно. Вторую засаду «фердинандов» случайно избежали. Батальон «американцев» или заплутался, или… Черт знает что за этим «или». Соседи справа и слева — отстали. Ждать? А немец тем временем подтянет силы и контратакует. По морю в город перебрасываются войска, снаряжение, боеприпасы. Сопротивление противника не ослабевает, а нарастает. Впереди не просто город, а город-крепость, обнесенный старинным валом и каменной стеной. Перед древними укреплениями — целая система современной обороны, на господствующих высотах — доты и дзоты. Основные магистрали, ведущие к городу, простреливаются дальнобойной артиллерией кораблей, дрейфующих в заливе. Хорошо, что авиацию немцев подавили, пожгли на аэродромах. Чисто в небе — и на душе радостней.

С трех направлений подкатываются войска к городу: с востока, с запада и юга. Отстанет хотя бы одно направление, затянется операция.

Уже десять дней идет штурм обороны противника, расчеты на быстрое преодоление ее не оправдались. А начинали успешно.

Командир корпуса вызвал командиров частей и подразделений.

— Командующий фронтом приказал взять Штольп, срок — сутки. Приступаем к выполнению задания…

Танки прошли через боевые порядки пехоты, обогнали ее и скрыто по лесным дорогам подобрались к этому Штольпу. Атаковали с флангов и тыла. Танки так ошеломили врага, что тот уже не мог по-настоящему сопротивляться — и капитулировал.

Танкисты, передав город, трофеи и пленных подошедшей пехоте, устремились на восток, рассеивая и уничтожая колонны немцев, двигавшихся с севера и юго-востока.

Передовые отряды танков с десантниками на броне, выдвинутые далеко вперед, обходными маневрами захватывали мосты, опорные пункты и удерживали их до подхода основных частей. И снова вперед. Противник поспешно отводил свои войска, прикрываясь сильными заслонами, пытался оторваться от танкистов, чтобы успеть занять своими главными силами заранее подготовленный укрепрайон, затем остановить наших и сковать на длительное время. В какой-то мере это ему удается.

«Вот остановил Стрельцов свою бригаду, — подумал я, — и соседи — где-то замешкались. Да и не мудрено». — Мысленно оглядываюсь на путь, пройденный за эти десять дней марта. Отступая, немцы минируют и разрушают дороги, взрывают плотины водохранилищ, затопляя целые районы. Дороги загромождены брошенным военным снаряжением, разбитой техникой.

Шоссе и проселки забиты обезумевшими людьми — беженцами со всем домашним скарбом, колясками с детьми, цепляющимися за подолы матерей. Наслушавшись о «зверствах» советских солдат, люди бежали целыми семьями куда глаза глядят — одни на запад, другие на восток. А потом, убедившись, что никто их не трогает, успокоенные, радостные, лавинами запружая все пути, хлынули они теперь уже в обратные стороны: что на восток бежали, стали пробираться на запад, а те, что на запад стремились, поползли на восток.

Перед таким препятствием поневоле остановишься, а то и уступишь дорогу, а время не ждет.

Гвардии подполковник еще раз оглядел своих помощников:

— Вслепую не воевал. Избавь бог. Пусть Яшка Шамардин воюет. — Командиры улыбнулись. — Вышлем вперед усиленную разведку. А каким образом — подумаем. Подойдут соседи справа и слева, да и главные силы подтянутся. Вместе и навалимся на немцев. Так-то оно вернее. Пименов, — обратился комбриг к замполиту, — разъясните в ротах и батареях, что и как. Пусть весь наш политический корпус работает. Федоров, — повернулся к начальнику штаба: — Налаживайте связь с соседями, запросите обстановку, передайте нашу. — И к зампотеху: — Как там с «пантерами»? Успеют подлечить? Могут пригодиться.

— Приказано, — уверенно ответил Кузьмин. — Я сам прослежу.

— Постарайтесь. Начальник разведки! Старший лейтенант Быстров! Вы что, уснули? Останьтесь.

— Есть остаться, — бодрясь, ответил гвардии старший лейтенант и, поднявшись со скамьи, подошел к столу.

— Товарищи командиры, готовьте людей, технику к бою. О готовности докладывайте в штаб, капитану, — и кивнул на Федорова, а потом легким взмахом руки остановил майора Перетягу. — Вы действовали отлично, особенно тяжелые самоходки. Берегите их. Самоходки не танки, ближний бой им заказан.

— Я понял вас, Евгений Александрович. Да ведь танков осталось…

— Знаю. Не стоит лишний раз теребить, — Стрельцов похлопал себя по левой стороне груди. — Самоходки пригодятся нам. Идите.

— Есть! — Перетяга медленно поднес руку к козырьку и грузно шагнул к раскрытой двери автобуса.

— Присаживайтесь, гвардии старший лейтенант, — пригласил Стрельцов начальника разведки к столу. — Где ваша карта? — Быстров раскрыл свой планшет, вынул сложенную гармошкой карту.

— Вот, смотрите и отмечайте у себя. Булыжное шоссе, слева стоим мы. На склоне вот этой высоты. Отметили?

— Да.

— Ты, Снежков, тоже слушай. Есть и для тебя задача. А справа от шоссе — заболоченная низина, которая, видите, тянется до железнодорожного моста, значит, и за мостам — низина. Насыпь является как бы валом, за насыпью возможна очередная танковая или артиллерийская засада. Мы должны знать, что там. Слушайте дальше. Дорога связывает один порт с другим, по ней возможна переброска войск, на ней может появиться бронепоезд. С этой насыпи уже видны предместья порта. Значит?

— Надо разведать и, если это так, постараться захватить и мост и дорогу.

— Правильно, Петр Сергеевич. Но этого мало. Надо проникнуть если не в сам город, то в предместья. Выяснить, что и как там. Где доты, бронеколпаки, пушки. Штурм не завтра, так послезавтра. Это наше направление, — Стрельцов провел карандашом по карте, — и никто нам его не изменит. Бригада должна знать, что ее ждет впереди, хотя бы наполовину.

— Ясно, товарищ гвардии подполковник. У нас есть трофейный бронетранспортер, немецкие мундиры. Небольшой маскарад…

— Только не мушкетерствовать, — предупредил Стрельцов. Быстров хорошо владел немецким языком и частенько под видом гитлеровского офицера выполнял поручения, требующие большой отваги и мужества. Лихость могла повредить, потому и предостерегал комбриг молодого командира. Однажды Быстров со своими разведчиками, переодевшись, сняли фашистских регулировщиков и повернули колонну танков по другой дороге, где ждали их в засаде советские танки. Быстров, пропустив колонну, вскочил на замыкающий танк, захватил его и, когда начался бой, открыл огонь, в хвост колонне. Хорошо, что захват танка прошел удачно, а если разведчики не сумели бы этого сделать? И немцы обнаружили их? Свернули бы на прежнюю дорогу и приготовились к бою. Хорошо продуманная операция сорвалась бы. Досталось тогда Быстрову от комбрига.

— Разрешите выполнять? — поднялся старший лейтенант.

— Вас поддержат три «пантеры», что сегодня взяли в бою. Можете идти. Готовьте людей и ждите приказа. Обождите, — вдруг остановил его комбриг, — и надо ведь! Совсем забыл о батальоне «шерманов», поищите его.

— Да это само собой, товарищ гвардии…

— Само собой ничего не должно быть. Просто устали мы, Петр Сергеевич. Прощаем или стараемся простить друг другу оплошности. А это, дорогой, ведет не к добру. Ну ладно, идите… И ты, Антон, пока отдыхай, Твоя задача держать связь с разведкой по рации, через связных.

— Есть держать связь!

— Уясните с Быстровым что и как…

— Есть!

Я ушел с Быстровым к его разведчикам, которых, почти каждого, превосходно знал по совместным операциям. Часто ходили они десантниками на танках.

Глава пятая

— Вот кончится война! — тягуче проговорил Тимофей Прончатый и вздохом, глубоким, шумным, оборвал мысль-думу, словно балалаечник не в лад зазвеневшую струну.

— А что тогда, Ипатыч? — продолжал лейтенант Быстров.

На дощатых нарах и просто на полу, бросив под себя что под руку попало, в оставленной немцами землянке спали бойцы. Быстров в накинутой на плечи шинели сидел за столом и при свете коптящей лампы-«катюши» колдовал над картой.

Не до сна командиру, а почему? После боя и отдохнуть можно. Тимофей, прищурившись, смотрит на командира: «Шутит тот? Нет ли?»

Думы о доме расхолаживают, как говорят, бдительность притупляют. Ныне одна дума имеет полное право на жительство — добить вражину в наикратчайший срок. Об этом каждодневно напоминают замполиты, боевые листки и дивизионка. Но коли спрашивает сам начальник разведки, надобно понимать: чует командир, что «вот кончится война», и все, что стоит за этими тремя словечками, заполонило души не только старых вояк, таких, как Тимофей Ипатович Прончатый, а и тех, что бреются для того, чтобы волос рос.

— А вот что, Петр Сергеевич, — гвардеец поднимается с нар, отряхивает ватник, присаживается к столу, автомат на колени кладет. — Кончится война, вернусь домой, значит, и перво-наперво отосплю ден пять кряду…

— Что так мало? — глаза старшего лейтенанта смеются. Оживляется и Тимофей. Поднимаюсь с нар и я, сажусь к столу.

— Считай, что по дороге из Берлина в эшелоне суток пять сна да домашних пять. И шабаш. Хватит, значит. Даже лишку. И скоро-наскоро в гору артель поднимать, всем миром.

— Осилишь ли? — послышался сиплый, прокуренный, но сильный голос. И еще одна фигура в ватнике нараспашку поднялась с нар. Это Захар Кузьмич Агафонов, односельчанин Прончатого и одногодок, с черными соболиными бровями и тяжелым, жадно хватающим взглядом.

Земляки, друзьями закадычными быть бы им, а, видать, вороной масти кот пробежал промеж их. Обнажила война души. У каждого — своя. В воинском деле односельчане, противниками не были. Ни Захара Кузьмича, ни Тимофея Ипатовича упрекнуть в нерадивости никто не мог. Удалым, завидным разведчиком был Тимофей. Душой-характером открыт и прям. Он и сапер-подрывник, и следопыт, и в механике смыслит. А стреляет? Будто таежный добытчик. И на язык остер.

Как-то на замечание командира резанул: «Рыба тухнет с головы». И попал за это на «губу». Вместе мы с ним тогда «загорали». Смолчал бы лучше, щелкнул каблуками, рявкнул: «Виноват. Исправлюсь!» И все с тебя, как с гуся вода. Ну кто этой житейской мудрости не знает. Так нет вот, на тебе правду-матку. Ты, мол, командир, а под бушлат солдатские погоны упрятал, и я на свой телогрей их не пришил. В разведке они мне ни к чему.

Молодежь Тимофею не чета, он форса не любит, молодые в эти самые погоны фибровые вкладки вшили, чтобы не гнулись. Топорщатся погоны, как у воробья-желторотика крылья. А на марше от ремней потертости на плечах.

Про рыбу Тимофей не зря вспомнил. И не в книжке пословиц да поговорок позаимствовал. «Батяня, бывало, — рассказывал мне Тимофей, — вернется с путины и живую рыбешку своему первенцу Тимке поиграться в банке из-под консервов принесет. В водице, в травке да иле шныряют серебристые и словно позолоченные малявки». Тимке забава да и польза. С пеленок вдыхал Тимофей рыбацкий дух, родимые запахи Волги.

Вырос Тимофей и стал рыбаком-охотником.

Охотничал Тимофей, потому и стрелок он, что твой снайпер. Хотя всей оптики — только верный глаз да твердая рука.

А как о Волге говорил Тимофей, заслушаешься, влюблял полчан в реку-красавицу.

— Одно купанье чего стоит. Летом она прохладна и ласкова, так и обволакивает тебя живительными струями. Любую усталость как рукой снимает. А вечером вскарабкаешься на увал, притулишься у самого гольца — и предстанет перед тобой Волга, словно обнаженная залетка. Близкая, тихая. Воздух, дыши — не надышишься. А от простора душа ширится. И забываешь ты все беды-передряги. Мало, что лечит она тебя, она и кормит. Только не всякого. Лентяям на Волге житье-бытье не славное. Волга богатырей любит. Степан Тимофеевич, Емельян Иванович, Владимир Ильич Ленин — вот что значит Волга. Без нее и России не быть бы. Эх, да что там!

Схож с Тимофеем Ипатовичем и Агафонов Захар Кузьмич. Хозяйственный, в чем-то, может, радивее своего односельчанина. Когда границу Польши переступили, чистосердечно жалел польских крестьян.

— Убого, убого жили. Глянь, как у нас при царе, сохами ковыряли землю. А угодья кое-где не хуже нашенских.

Тимофей молча соглашался с ним. Единоличность да к тому же подневолье панское да немецко-фашистское.

В Пруссии Захар оглядывал подворья бауеров, обнесенные высокими заборами тесовыми, сплошняком или каменными на цементе:

— Вот это хозяева!

Хваткой лошадника на цыганском торгу похлопывал сильной ладонью по ременным приводам у движка и молотилки. Задумчиво глядел на лобогрейки, триеры и веялки. Отыскивал что-то, хмуря соболиные брови, которые в такие моменты, казалось, грызлись между собой.

— Глянь, Тимофей, клеймо-то нашенское. Вот, вот, глянь: «Ростсельмаш». Все свезли, скопили. И тракторы у них и прочее. Что ни работенка, мотор заместо живого тягла. А наши на бабах пашут. Коров и тех загнали. На веслах руки до кровяных мозолей, до костей трудят. Прописывал мне сынишка Пронька. Развалилось все хозяйство. С голоду пухнут. — Захар скрипнул зубами.

Тимофей гневился молча, только пальцы его рук белели от натуги, сжимая кожух ствола и приклад автомата на груди. Захар приметил тяжелую кувалду, схватил ее и ринулся к движку. Замахнулся.

— Не тронь! Сдурел? — остановил его Прончатый. — Это теперь все, как и у нас, народное.

— Что? — Брови сморщили лоб, но тут же опустились, а тонкие губы зазмеились улыбкой. Захар засмеялся и вдруг захохотал.

— Народное! Как у нас! — выкрикивал он между взрывами дьявольского смеха. — Ты зачем сюда шагал? На брюхе сквозь свинцовый шиповник продирался? Тоже мне, миротворец!

Высоко со свистом метнулась вверх кувалда. Вдребезги, как лимонка-граната, разлетелся бы на мелкие осколки чугунолитой корпус движка. Тимофей вовремя перехватил повыше локтя руку Захара. Агафоновские красные пальцы разжались. Пудовая кувалда глухо ударилась о залитый цементом ток. Будто земля вздохнула под ногами солдат.

Земляки впились глазами друг в друга. Представляю их: плечистые, словно из бронзы литые, дюжие. Оба с Волги, оба рыбаки-охотники, оба мстители за изгаженную немецко-фашистским сапогом Родину. Оба целовали гвардейское знамя…

— Охолонись, — сдался Захар.

— Пошли! — Тимофей пустил руку Агафонова и первым шагнул со двора прусского бауера.

Как-то на привале Агафонов появился среди разведчиков с мешком, замаранным мокрым илом. Захар подмигнул солдатам, развязал мешок, в нем оказалась свежая рыба.

— Разводи, гвардия, костры. Заваривай уху! — захлебываясь слюной, выкрикнул он.

— Ай да Кузьмич!

— Вот это рыбак, мать твою так!

— И где удил и как, Захар?

— Чего где и как, был бы судак!

— Подставляй котлы!

— Заваривай!

Гремя котелками, гвардейцы подходили к Захару. Прончатый тоже хлебал наваристую уху. Видели гвардейцы, и не один раз, как снаряд, угодив в озеро или реку, поднимал столбы воды, а никто и не подумал, что взрыв глушит в реке всю живность. Не успеет угомониться вода, как поверхность ее покрывается слитками серебра — оглушенная рыба всплывает. Выбирай что покрупней, вари и жарь.

— С головой Агафонов!

Вырастал в глазах однополчан Захар Кузьмич не только за удачливые поиски. И Прончатый, казалось, забыл о том случае на прусском дворе, о котором сам же мне рассказывал. И вот в немецкой землянке, где ждали разведчики приказа на очередное задание, Тимофей заговорил о самом сокровенном, а Захар одернул его своим «осилишь ли?».

— Если — нет, зачем же бьемся? — сказал он сурово, и у меня мысли пошли круговертью.

«Вот кончится война» — эти три весомых слова родились не в марте сорок пятого на дальних подступах к Берлину у города Данцига. Они были сказаны, может быть, в первый день войны одним из защитников Брестской крепости или у Перемышля. Они равнозначимы словам: победа, жизнь, будущее.

Сказывал Тимофей, мобилизованный в первый день войны, как Петр Чернов, шофер, односельчанин Прончатого, вздыхал по дороге на сборный пункт:

— Не успел крышу покрыть. Разве Васька малый с Евдокией осилят? — и тут же убеждал себя и других: — Вот кончится война, покрою. Ненадолго же из дому.

Известный всему поселку портной Яков Гринблат тоже, помнится, приободрился:

— Костюм дотачать не успел. Подождет клиент малость.

Знает Тимофей — семьи шофера и портного, дочка Ленушка уведомляла, получили «похоронки». А тут на тебе: «Осилим ли?»

Тимофей не успел ответить Захару, как тот свернул самокрутку и подошел к лампе-«катюше», что стояла на столе старшего лейтенанта.

Ясно, что в кармане Захара — зажигалка, и не одна. «Давай махнем не глядя» — любимое занятие Агафонова в последнее время. С кем ни «махнется», обязательно выиграет. Тогда все были добрыми и простыми, доверчивыми промеж себя. Разожмет солдат кулак: на ладони зажигалка или часы, а бывало что и поценней, а Захар раздвинет свою клешню: пуговица в ней от эсэсовского мундира или вовсе пусто.

— Ой, и везуч ты, Захар Кузьмич!

— Шельмец ты, Захар, подсмотрел?

— Кто как! — отвечал Агафонов и прятал выигранную вещь. Свои перестали с ним «махаться», так он встречных-поперечных на фронтовой дороге ловил.

Тимофей многое знал о Захаре. Видел Прончатый сгубленный на подошвы приводной ремень. Упаковав заготовки, спровадил их Агафонов на полевую почту… Тимофей тогда вскочил на один из танков, а Захар не успел. Остался вроде бы поджидать следующую машину, а сам вернулся на подворье, срезал ремень, И рыбу добывал Захар не только так, как рассказывал. Сам глушил противотанковыми гранатами. Заставал Прончатый Агафонова за этим делом, знал и о других «грехах». Бахвалился Захар перед молодыми солдатами:

— Встретил я фрейлен. Пальчики оближешь. Круглая, словно спелая дыня. Вот такая, — Захар рисовал руками «фрейлен». — Хальт, говорю, и показываю знаками, разоблачайся, мол. А она мне: «Капут?» — и в грудь себя пальцем тычет. «Никс», — говорю и сам ей ворот на платьишке расстегиваю. Поняла она, огляделась. В лесочке, где повстречал я ее, — ни души. Принялась моя фрейлен платья с себя стягивать. Одно, второе, третье. Скинет — и тощеет вроде. Штук десять одеж сбросила. Столько же на ней рейтузов, и чулков, и этих как их, бухгалтеров. Совсем, смотрю, в щепку превратилась, а улыбается соблазнительно. Вынул я после всего того из своего вещмешка пару чулков, бросил ей. Плюнул и пошагал, чтобы не смотреть, как она вновь полнеть начнет. Вот до чего жадны до барахла немки. А остальное им хоть шо…

Солдаты смеялись, а те, кто постарше, хмурились. Глядя на похмуревших, Агафонов спохватывался:

— Да я пошутил, товарищи. Для смеху байку сочинил. Я с малолетства люблю такие сочинительства. А что немку встречал, то встречал. Сорок одеж на ней, еле ногами переступает. Говорю, свяжи в узел, никто тебя и твое барахло не тронет.

— Не сочинительство это, — предполагал Тимофей. — Доложить бы замполиту, но не в моем характере такое. Сам думал повлиять на Захара, все нее односельчанин. До заграницы другим был Агафонов. А здесь повел себя словно волк в овчарне.

Слюнявя тонкими губами самокрутку, Захар потянулся к огню. Тимофей отстранил его легонько.

— Осилим, нет ли — всем известно. А в разведку с тобой, Агафонов, я боле не ходок.

Быстров удивленно взглянул на Тимофея, тот понял взгляд командира: хочешь не хочешь, а объясняй.

— Разведка, товарищ гвардии старший лейтенант, дело добровольное. Потому я так категорично и сказываю. Как я могу с таким? Кроме своего интереса, ни шиша не видит. Душу он мне ножом полосатит. Другой жив будет, с пустыми руками домой вернется, а такие… — Прончатый отрешенно махнул было рукой, но под взглядом Быстрова продолжал: — Иголки для швейных машинок по немецким домам собирать, мелочь? А в России ныне они по рублю штука. Целый капитал, хоть лавку открывай. Заявятся такие капиталисты домой, заберутся на печь и будут оттуда поглядывать на тех, кто в оглобли порушенного хозяйства впрягся. Ждать будут: осилят ли. С такими не то что в разведку, в нужник совестно…

— Скоро выступать. Хочешь — оставайся. — Глаза старшего лейтенанта от недосыпа были красными. «Только вернутся люди из разведки, а тут готов приказ на новую. Когда разбираться в тонкостях? Воюет Захар не первый год. Дельно воюет, дай бог каждому. А во всем прочем, кончится война — разберемся!» — должно быть, подумал Быстров.

Прончатый с таким ходом дела, видать, не согласен. Что будет и как после войны и кем кто станет, надобно заботиться и ныне. Говорить же об этом командиру, наверное, — пользы мало. Вот-вот приказ — и айда — пошел. Прончатый нахмурился, поднял с колен автомат, прижал к груди, поднялся:

— Я иду с вами, Петр Сергеевич, — и метнул недобрый взгляд на Агафонова.

— Тогда, гвардии сержант, поднимай народ. — Потом взглянул на часы и стал складывать карту гармошкой так, чтобы нужные квадраты были на виду.

— Так завсегда. Днем спим не спим, а каждую ночь воюем, — проворчал Агафонов, глубоко затягиваясь дымком крепкого «дергача», смешанного с мелконарезанной крошкой из сигар.

— Высшей марки! — любил говорить Захар про эту пахучую смесь. — Сигары — то сам Гитлер для нас сберегал.

Затяжки Захара становились все чаще, видно, «переваривал» сказанное Прончатым, а Прончатый глядел недобро. И опять душа Тимофея загорелась было.

— Если бы не гвардии старший лейтенант, не пошел бы в поиск, — сказал он мне. Я понимал его.

Встретились они с Быстровым в одной из частей, что формировалась в городе Куйбышеве и с ходу, из эшелонов, ринулась навстречу врагу. Вместе они, рядовой Прончатый и младший лейтенант Быстров, дрались на речке Друть, выбивали фашистов из города Рогачева. Более, месяца удерживали этот город. А потом с боями отходили на курскую землю. Сражались у Сталинграда. В Прохоровской битве командир взвода гвардии лейтенант Быстров был ранен.

Снова встретились на тульской пересылке. И опять вместе, Польша, Восточная Пруссия. Давно уже гвардии старший лейтенант к сержанту обращается просто: Ипатыч. Словно к родному. И вдруг Прончатый не пойдет с ним в тыл врага.

— Подъем, ребята. Подъем. Наряжайся, как на святки. Играть будем, — голос Прончатого потеплел, словно Тимофей только что не кипел нутром.

Разведчики отдельной роты управления быстро преображались в немцев. Зелено-пегие масккостюмы с капюшонами, трофейные автоматы, каски.

Гвардейцы еще позевывали, потягиваясь с хрустом, но были уже готовы. Прончатый построил их в тесной землянке, Быстров еще раз повторил задачу. Тем временем Подниминоги привел свои «пантеры».

— Действовать будем днем. Не забывайте, что на вас немецкая форма, — напомнил Быстров и скомандовал: — По машинам!

Разведчики заняли свои места на трофейных танках и бронетранспортере, таких же зелено-пегих, как масккостюмы. Рядом с водителем бронетранспортера сидел Альберт Фишер в форме обер-лейтенанта. В рейде он был главной фигурой. Ему вести разговор с немцами на заставах.

С этой группой я держал связь по рации и через связных. Знал: когда рассветало, разведывательный отряд наткнулся на первый заслон врага. Пехоту с одной противотанковой пушкой можно было снять, но не в этом состояла задача. Немцы машины с крестами на броне приняли за свои. Отдельные группы танков и самоходок с автоматчиками прорывались к своим из русского тыла.

Разведка двинулась вперед. Я принимал кодированные радиограммы:

— Прошли пункт «А». Пехотные окопы. Фаустники.

— Прошли пункт «Б». Снова пехота. Движемся дальше.

— У пункта «В» батарея зениток занимает позиции, видимо, для стрельбы по наземным целям.

— У железнодорожного моста перед насыпью — «фердинанды» и «тигры». Сколько машин — выясним пешей разведкой.

— Виден город. Ищем позицию…

— Маскируем танки. Разведчики с Быстровым и Фишером на бронетранспортере уходят в город. Мы готовы поддержать их огнем.

— Мост и железная дорога под прицелами наших орудий.

Бронетранспортер передал еще несколько радиограмм об огневых точках на окраине и в предместье.

Появился в бригаде и Агафонов с донесением начальнику штаба. Тот прочитал его, сделал пометки на карте. И, увидев, что разведчик все еще стоит, отпустил его отдыхать.

— Пока вы свободны.

Агафонов тут же, во дворе, где располагался штаб, опустился на каменную тумбу отдышаться. Скоро его окружили солдаты комендантского взвода, свободные от дежурства связисты. Подошел к ним и я.

— Оттуда. Еле-еле ноги унес, — отвечал почерневший Захар.

Постепенно он разговорился, слов не жалел, видно, хотелось ему облегчить себя.

— Все шло как положено, — начал Захар. — Последний раз проверили у шлагбаума и пропустили. Пошныряли мы по окраине. Обстановку выяснили, огневые точки засекли и прочее. Потом укрыли броневик и ватажками, по трое, двинулись на своих двоих в город. Магазины торгуют, автобусы снуют. Сели и мы в автобус: я, сержант и гвардии старший лейтенант Быстров. В автобусе офицеры, с ними нарядные девки. На нас они — ноль внимания. Да и что тут сомневаться? Двое солдат сопровождают своего обер-лейтенанта. Переехали мост через речку. Большой мост. По реке белые пароходики снуют, музыка с них слышна. Чудно мне показалось. Наши под городом, а они тут гуляют. На том берегу собрались было выходить, разведывать. Один из офицеров обратился к старшему лейтенанту. Тот ему ответил что-то, фриц насторожился. Опять что-то лопочет и гримасы корчит и пальцем этак вроде, мол, не проведешь, перед носом гвардии старшего лейтенанта водит. Гвардии старший лейтенант что-то сказал, обращаясь к остальным офицерам, те засмеялись. И тоже что-то пальцами выделывают, показывают на что-то. Может, у кого из нас, может, у меня, из-под маскхалата русская гимнастерка выбилась?

«Хенде хох!» — крикнул фриц. Это мы сразу уразумели. На мушку их. Гвардии старший лейтенант фрица под вздых. Свернулся немец. Автобус — стоп, фрейлен — на выход коммен, распоряжается гвардии старший лейтенант. Фрейлен выскочили, мы за ними. Офицеры ни с места. Тронулся автобус. Пусть бы ехали, — Захар вздохнул, — а я не стерпел, швырнул в автобус гранату, загорелся он, а потом взорвался. На взрыв патрули сбежались. Кто-то из фрицев уцелел и сказали про нас. Глядим — погоня. Здесь никакая маскировка и немецкая болтовня не спасет. Кинулись мы улочкой, бежим, куда и сами не знаем. Немцы службу понимают, оцепили каждый двор. Со всех сторон началась пальба, автоматы бьют, гранаты рвутся. Видать, и остальные наши тройки обнаружены.

Забрались мы в канализационную трубу. Думали: переждем переполох и ночью уйдем. Какое там! Сунулись, кругом оцепление. Засекли, видно, нас. Ждут, когда сами вылезем. Прорываться боем, а куда? Позади река, — Захар замолчал, облизнул пересохшие губы, обвел глазами солдат, словно хотел спросить — говорить, что ль, и вдруг подобрался, голос стал ровнее:

— Утром началось столпотворение. Словно небо разверзлось, посыпались бомбы. Мы обрадовались было. Да что поделаешь, — опять Агафонов вздохнул, словно что-то недоговаривал, а это «что-то» и лезло на язык.

— Выбрались из трубы и под бомбами к мосту. Как уцелели, не ведаю… Глядим, а моста нет. Искалеченный автобус застрял между взорванными фермами. Женщина вниз головой висит, волны ее волосы полощут. Платьем, видно, зацепилась за что.

Приметили мы у мола пришвартованный катерок. Попрыгали в него, чалки перерезали. Понесло нас стремя к другому берегу. По реке уйма разных калош плавало, вроде этого катерка. Немцы и потеряли нас из виду. Ну, думаем, оторвались. Тут гвардии старший лейтенант и написал донесение в трех экземплярах. Кто доберется, тот и передаст. Выходить к бронетранспортеру, а оттуда к танкам приказал.

Прибило катер к берегу, а встречь — немцы. С боем прорвались ко двору, где бронетранспортер укрыли. Глядим, а он дымится, взорван. Вокруг убитые — наши и немцы. Пополнили мы боезапас, хотели и документы у мертвых забрать, слышим: «Хенде хох! Хальт!» Мы друг за другом в подвал скатились. Гвардии старшего лейтенанта в руку ранило. Перевязали. Опять налетели самолеты. От взрывов земля ходуном ходит, здания рушатся, а гвардии старший лейтенант «вперед» командует. Тут вторая пуля в ногу его ужалила. «Уходите, — говорит, — пока наши бомбят». — «Нет!» — говорит Прончатый. Пеленает гвардии старшего лейтенанта в плащ-палатку, взваливает на плечи, как цыганка дите. Командует мне: «Прикрывай», — и сам вперед.

Слышу, бомба летит, аж дух захватывает, воет как. Укрыться негде. Побег я что было мочи…

— И товарищей кинул? — спросил кто-то укоризненно.

— Обожди ты. Бегу я, а бомба нагоняет. Ну, думаю, не уйти. Бросился ласточкой на землю. Уткнулся в каменную ограду, голову руками закрыл. Бомба разорвалась по ту сторону ограды, меня только землей обдало. Вскочил я, забег в дом и, не помня себя, кинулся не в подвал, а вверх, на третий этаж занес меня страх. Слышу — опять бомба, ну эта, решаю, моя. И катунком вниз, по ступенькам. Лечу — и бомба по-над крышей летит. Память отшибло. Очухался в бельевом шкафу. В простыни, бельишко и прочее, словно нарочно забинтован. Еле вытащился. И на выход. Бомба разорвалась у подъезда, будто она по крыше катилась. Ямку вырыла, небольшого, видать, калибру была. А выла-то как!

— У страха уши, что у осла! — опять раздался голос.

Агафонов, не обращая внимания, продолжал:

— И опять же фрицы на меня бегут. Сорвал я гранату и — в них, а сам в воронку.

Агафонов еще раз облизал губы, попросил махорки.

— Да у тебя же свой кисет в руках? — услышал в ответ.

Когда свертывал из своей пахучей смеси самокрутку, руки мелко дрожали. Затянулся раза два и упавшим голосом сказал:

— Перед оградой, от коей к дому бежал, ни гвардии старшего лейтенанта, ни Прончатого не было. Дымилась на том месте громадная воронка, что твоя силосная яма. Бронетранспортер волной перековырнуло… Дальше пробирался один, бежали немцы за город, они в оборону легли, а я по кюветам да обочинам дальше. «Пантер» разведки на месте нету. Гляжу, вроде бы они дымятся у моста. Должно быть, немцы выманили их на открытое место и пожгли.

Забрался я на чердак придорожного дома, гляжу — наши танки из низины в атаку идут. Немцы вспять мимо моего убежища. Сорвал я с себя все немецкое, а сам палю из автомата гитлерякам во фланг. Вот видите, жив остался. А гвардии старший лейтенант и посельчанин, мой дружок, сгибли, значит. Воронка, как силосная яма. Как сейчас вижу, курится. Эх, Тимофей-Тимоша… — Захар глянул на товарищей и снял каску.

— Да тя что? Контузило?

Агафонов оглянулся на голос и увидел санинструктора старшего сержанта Иванова.

— Хоронишь и людей и танки? — продолжал Иванов. — Разведчики возвращаются. С «пантерами» связь есть, в засаде они. Эх, горе-головушка, дай-ка пульс. — Иванов взял руку Захара, потом приложил ладонь ко лбу, прищурился и, цокая языком: це-це-це, покачал головой. — Шокирован центр храбрости, — заключил санинструктор тоном начальника медслужбы бригады майора Сеслера. Гвардейцы засмеялись. — Режим и метод лечения: прогулка на танке на передок, туда, откуда ты так смело выбрался. Бригада уже сосредоточилась для атаки, ждут только тебя и приказа командующего. Замялись там наши…

Гвардейцы хохотали, на какое-то мгновение забыв, что стоят на исходных позициях, ждут сигнала на атаку. И вдруг смех оборвался. К солдатам подошел гвардии сержант Прончатый. Он, словно не замечая Захара, проговорил как-то радостно с полуулыбкой.

— Будет жить гвардии старший лейтенант. Сам гвардии главврач заверил. Правда, — улыбку словно смыло, усы опустились, — руку пришлось, по локоть, того…

Гвардейцы вздохнули, кто стал автомат поправлять, кто ремень у автомата.

Агафонов вскочил, как только увидел Тимофея, а когда тот кончил говорить, хотел обнять его. Прончатый отстранил его.

— Тимофей, пойми. Думал…

— Плохо думал, Захар. Ты все поведал ребятам?

Агафонов слегка побледнел, солдаты, собравшиеся было уходить, остановились.

— О чем гвардии старший лейтенант говорил в срамной трубе?

Агафонов стал еще бледнее и опять опустился на каменную тумбу, с которой только что встал.

— Я же не понимаю по-фрицевски, — сказал Захар.

— А по-русски приказ Петра Сергеевича разумел? Не открывать огня без команды, а не то что гранаты бросать. Сказывай ребятам начистоту. Или ты не внял ни дьявола, Агафонов?

— Уразумел, все я уразумел. — Агафонов опять свернул самокрутку, но, не прикуривая, начал тяжело, с надрывом в голосе:

— Я уже сказывал, не надо было бросать гранаты в автобус. — Захар чиркнул зажигалкой, дунул слегка — огонек погас. Фитиль задымил. — Вот. А во мне полымя пышет и не притушить. Разумел, как рассказывал, а дело-то по-иному складывалось. Когда в трубе отсиживались, Петр Сергеевич сказал, что пули на меня жалко, что провалил я дело. Я и тогда не понял, сдержал себя, слушая такие слова. Оказывается, в автобусе-то подвыпивший офицерик урезонивал Петра Сергеевича, как обера, пальцем перед носом вертел. Только, мол, русский крикнет «руки вверх» — хенде хох, значит, вы и рады стараться. За это, мол, мы не пощадим вас, великий фюрер призвал таких, как мы. Говорит он это по-немецки. Я-то не разумею, а Петр Сергеевич — знаток, спусти он сейчас — может подозрение пасть на него. Ну и проучил он югенда, как старший по званию младшего, а остальных по стойке смирно поставил… Не брось я гранату, все бы могло обойтись…

Гвардейцы молчаливым кружком все плотней подступали к Захару.

— А еще сказал гвардии старший лейтенант, что прав Прончатый, когда война кончится, поздно разбираться в таких, как я. Сейчас, получается, надо. Судите меня. — Агафонов притушил окурок, раздавил тяжелым сапогом и вмял в землю.

— Разведка! К начальнику штаба! — крикнули из подвала.

— Идем, — за всех ответил Тимофей и зашагал по двору. Агафонов поднялся с каменной тумбы, надел каску, поправил автомат на груди и поплелся следом.

Глава шестая

По радиодонесениям и рассказам связных можно было представить, как разворачивались события в группе «пантер».

Три «пантеры» под командой гвардии старшины Подниминоги заняли выгодную позицию и замаскировались. Башни развернуты в трех направлениях: на дорогу, по которой добирались сюда, на город, куда умчался бронетранспортер, и на мост, под которым укрылись «фердинанды» и «тигры».

Машины немцев хорошо просматривались из башни танка Подниминоги. Задача немецкой засады, наверное, была такова: за американскими «шерманами» пойдут «тридцатьчетверки», или приедут тягачи ремонтников вызволять уцелевшие танки, или саперы попытаются восстановить переправу по болоту — фашистские орудия ударят по ним, и танки, и саперы, и тягачи — добыча для «тигров» ценная.

Иван Подниминоги понимал, если он откроет огонь для поддержки своих разведчиков в городе, станет прикрывать отход их, немецкие танкисты сразу обнаружат его. Шутки с ними плохи, особенно с дальнобойными крупнокалиберными «фердинандами». Остается одно: сжечь немецкие машины у моста, обезопасить себя и открыть дорогу нашим, если те появятся здесь. Помнил старшина и о батарее зенитных орудий, что осталась в тылу. Обнаруживать свои позиции никак нельзя, и немцев уничтожить обстановка требует. Но как это сделать?

— Серега! — позвал старшина Скалова. — Побачь в бинокль… Да не шарь ты прицелом! (Ведь и ствол двигается, а Скалов, кажется, забыл об этом.) Засечь могут, бесшабашная ты голова…

— Точно, Ваня, ты прав. Давай твою игрушку, — он взял бинокль и проговорил: — Вот с такими окулярами буду ходить в театр. Чтоб любую красавицу видеть. Ведь я, Ванюша, театрал. Люблю театр с детдома. Какие комедии не играли мы! Коли полюбил театр, без него, как без воды.

— Ты что-нибудь бачишь? — перебил Сергея Подниминоги. — Товарищ гвардии старший сержант! Немец вокруг, а ты балагуришь.

— Слушаю, Ваня. Бачу я «фердинанда» и два «тигра». Почивают. Разреши, я им попорчу короны?

— А больше ничего не бачишь?

— Ни!

— Кто, по твоему разумению, охраняет танки? Пехоты у машин нет?

— Нет, Ваня, не вижу что-то. Горит душа на эти королевские короночки. Разреши, врежу болванку?

— Я бы и сам не прочь по этим королям. Да не возьмешь отсюда. Только себя выкажешь. А нельзя бесов на фланге оставлять. Гиблое дело.

— Да, Ваня, гиблое. К тому же они по рации запрашивают нас: чьи машины, какой части. Я приказал радисту отключиться. Но в молчанку долго не поиграешь. Свяжутся гады со своим штабом и сюда пожалуют. Надо с этими, под мостом, кончать. Нападение — лучший вид обороны.

— Но как? — Иван протянул руку за биноклем и снова стал наблюдать. Наши десантники-разведчики веером заняли оборону вокруг танка. Глянул на них Скалов и стукнул себя ладонью по лбу.

— Да у нас, Иван, пехоты навалом, — и кивнул на разведчиков. — А пехоту какие танки не боятся?

Старшина уже думал об этом, не боялся остаться без надежного прикрытия, подползут фаустники — беды не миновать. Немцы в тылу у русских могут стоять и без охраны. Если те под мостом без автоматчиков, можно рискнуть.

— Кого, Сергей, послать?

— Фаустпатроны у нас есть. Пусть немец проглотит пилюлю собственного изготовления.

— Это ясно. Кто пойдет, спрашиваю? Не ты же?

— А почему не я?

Сергей, стал вылезать из башни. Подниминоги остановил его.

— Нет. Без тебя я — грош. Ты — мой снайпер, Серега. Не можно тебе. Это вроде бы бекасиной дробью по медведю. Ты своим калибром вдаришь, когда будет треба.

— Зови сержанта Ноздрева. Он старший у разведчиков. Пусть поспрашивает охотников. Так будет вернее.

Автоматчик соскочил с танка и побежал за Ноздревым. Тот быстро явился. Голова его свесилась в командирский люк.

— Лезь сюда и вникай, сержант…

Подниминоги объяснил обстановку.

— Охотники найдутся. А поведу их я. Разрешите?

— Добро, гвардии сержант, — старшина пожал руку Ноздреву. Тот легко выпрыгнул из люка.

Шесть разведчиков с фаустпатронами вскоре зашагали по дороге, открыто, в сторону передовой.

— Свихнулись, бисовы души, — заворчал старшина, не разгадав маневра сержанта Ноздрева.

— Сам ты, Ваня, свихнулся. Ноздрев идет, как немец, на свой передок. От кого ему прятаться, он же в немецком! — проговорил Скалов и прищурился. — Что-то, Ваня, осторожничать ты стал… О своих думаешь?

— И о своих думаю.

— Марина твоя в неметчине не сгинула и дочку сберегла. И сама своим ходом в Россию поехала. И на родине не пропадет. И за Ноздрева не болей, — продолжал Скалов. — Вот, бачь, дойдет Ноздрев до железки и — пропал. Затем круто повернет на сто восемьдесят градусов и двинет по полотну. И прямо с моста — по танкам. Промашки не будет. Он хитер, этот Ноздрев. Зубы съел в разведке.

Иван не отрывался от бинокля, а Скалов смотрел в прицел, загнал снаряд в казенник и держал на перекрестье «тигр».

Разведчики во главе с Ноздревым свернули на железнодорожное полотно. По дороге из города показалась колонна немцев.

— Готовьтесь, — скомандовал Иван Подниминоги, — могут обнаружить.

Автоматчики вставили запалы в гранаты, улеглись поудобнее за башнями машин и в развалинах кирпичного дома. Танкисты прильнули к прицелам.

Колонна приближалась. Солдаты шли нехотя, вяло переставляя ноги. Передние поравнялись с «пантерой» Подниминоги и пошли мимо. Долго тянулись «тотальники» с автоматами, с фаустпатронами.

— Батальон, — определил Иван и приказал радисту: — Передай в штаб бригады.

— Есть.

Зашипела рация.

— «Волга», «Волга». Я — «Нептун». Как слышите?

Не успел я из бригады ответить, запросили морзянкой: «Кто такие, какой части? Радируйте или открываем огонь».

Радист выключил рацию:

— Товарищ гвардии старшина, опять кто-то на волне. Засекли, видимо, грозятся открыть огонь…

— Отключись и молчи!

— Есть молчать.

Молоденький радист, почти совсем мальчишка, прибывший в часть с пополнением, вчера перед боем получил гвардейский значок и сейчас чувствовал себя героем, старался во всем подражать старшине Подниминоги и старшему сержанту Скалову.

Ивана беспокоило и радовало, что разведчики Ноздрева пропали из виду, словно в воду канули.

— По ту сторону насыпи подбираются к мосту, — предполагал Скалов.

— Добро бы, — вздохнул старшина, скользнул биноклем по гати и впился в чуть заметную точку. Скоро точка превратилась в танк. Он узнал этот танк, и сердце его сжалось. — Побачь, Серега!

— «Тридцатьчетверка»! — одним дыханием выдавил Сергей. — К «шерманам» подползает. Неужто немцы не видят ее? А? Иван? Смотри, «фердинанд» зашевелился. Опоздал Ноздрев. Эх, не удалось. Теперь держись.

Над башней «пантеры» просвистела болванка. Голова радиста вжалась в плечи.

— Не трусь, брат, — сказал ему Скалов. — Заводи, Ваня, — и толкнул старшину в спину.

Вторая болванка прошлась еще ниже, но мотор уже ревел. Скалов не обращал внимания на снарядный вой, он пытался поймать в перекрестье «фердинанда». Тот разворачивал медленно, тяжело.

«Тридцатьчетверку», которую заметил Сергей с Иваном, вел я в разведку боем. Подбирались мы к застрявшим «шерманам», но не прошли и двухсот метров, снаряд угодил в лобовой лист брони. По бортам полыхнули два фонтана огня.

«Фердинанд», думая, что сделал свое дело, выпятился под мост, чтоб его со стороны русского переднего края не могли заметить, и стал ждать, когда новая жертва выйдет на прицел.

— Вот так вот, Сергей, — проговорил Подниминоги и дал прогазовку.

— Стоп! — крикнул Скалов. — Выстрел! Полный назад! Уходи, уходи, Ваня!

Под мостом полыхнуло заревом. Три свечи поднялись выше пролетов. «Тридцатьчетверка» на луговине продолжала гореть, все больше обволакиваясь черным дымом.

Меня, когда прекратилась связь с «пантерами», вызвали к подполковнику Стрельцову. Здесь же были замполит Пименов и начштаба Федоров. Вхожу, докладываю, как положено: явился и так далее.

— Некоторые военные не сумели подковать «шерманы». Вот они и поскользнулись.

Подковать — это значит наварить шипы на гусеничные траки. Кто знал, подумал я, что «американцам» встретится такое бездорожье, как загатированное скользкими бревнами болото.

— «Шерманы» надо спасти. Ты проследишь. Вот комиссар с начальником штаба говорят, что под носом у немца сделать этого нельзя. А мы попробуем. Подбитые и подгорелые оставьте на поле. А уцелевшие из болота — в строй. Возьмешь с собой разведчиков. Федоров, где разведка? Поговоришь с ними, они были на месте, им видней.

Вошли гвардии сержант Прончатый, за ним Агафонов.

— От страха дорогу не запамятовали? — комбриг усмехнулся.

Агафонов потупился, Прончатый косо глянул на Захара и ответил комбригу:

— Все сделаем, товарищ гвардии подполковник.

Агафонов щелкнул каблуками, подтянулся весь.

— Вот и порядок, старики. Поезжай, Антон, и поторопи Кузьмина. Напомни: танки нужны вот так! Да, проведай там нашу «тридцатьчетверку». Ну, всего доброго, гвардии лейтенант.

— Евгений Александрович, разрешите мне взять мотоциклиста.

— Того, что на «харлее» в атаку с тобой шел?

— Его самого. Виктора, — обрадованно сказал я. — Для связи.

— Бери. Только смотрите мне. Один раз вас уже схоронили.

— Как схоронил к? — не понял я.

— А так, что на вас обоих «похоронки» отосланы…

Гвардии капитан Федоров уткнулся в карту. Иннокентий Фролович побледнел. Сердце забилось у меня где-то в горле.

…Мне плевать, что вы, гвардии капитан Федоров, и вы, гвардии майор Перетяга, за «похороны» меня и мотоциклиста получили выговор, а вы, замполит Пименов, — замечание. С вами грубо говорил Стрельцов, но вы не обиделись…

Толкуете о достоинстве советского воина, которого высоко подняла война, а сами живых хороните? Спешно составляли строевую? Хотели, чтобы быстрее пополнялась бригада?

Стрельцова вот так же в сорок первом «похоронили». Он-то жив. А мать не перенесла горя. То в сорок первом, тогда все перемешалось. А сейчас сорок пятый. За такие дела судить надо…

Обо всем, что и как происходило, я узнал позже. А в первый момент был просто ошеломлен. Наверное, и комбриг понял, что сказал лишнее мне перед боем. Выходит, каждому свойственны ошибки?

— Ты, Снежок, не падай духом. Я лично написал твоей матери, извинился. Понял?

— Так точно. Понял, Евгений Александрович. Все понял…

— Ну, ну. Не девочка…

— Так точно. Разрешите выполнять приказ?

— Желаю удачи.

Я пошел, ничего не видя перед собой. Разведчики за мной. Во дворе ко мне кинулся Виктор, глаза блестят: сама радость жизни. И этого тоже покойником сделали.

Эх, Федоров, Федоров, хороший ты мужик, душевный вроде бы. Смелости тебе не занимать.

Как же ты, старик, подписывая список павших, не увидел в нем моей фамилии? А?

Что же ты наделал, капитан? Как мне простить тебя?

А Пименов? Душа бригады, ты-то как? Подписал — и с плеч долой?

Перетяга? Ну, тот мог, тому не человек, а полк нужен. Писарей, что ошибку допустили, разогнал по экипажам десантниками и спокойно продолжает командовать.

Вот так получается, Евгений Александрович, батя ты наш войсковой. Один только ты удивился, когда увидел меня живым у штаба. А я ведь скрыл тогда, почему шлем стал велик, почему острижен наголо, за что под арестом сижу. Нет, остригли меня не потому, что осколком голову царапнуло, а так захотелось Перетяге.

Он-то понял сразу, что я выгородил его перед тобой, и тут же освободил всех арестованных. Понял и и то, что совершил преступление. Да, да, — преступление «похоронка» на меня и Скворцова. А одну ли такую страшную бумагу по всей России разослали, забыли или не думали, что эти бумажки бьют, как пули в упор.

Я вспомнил мать спортстрелка Алика, проклинавшую немцев. Увидел потухшие глаза матерей погибших моих школьных дружков. И еще много-много сраженных.

Что же творится сейчас дома? С моей матерью? Может, успокоилась, получила письмо комбрига, а может, не застало оно ее, пришло слишком поздно, на час, на два, на день или минуту. Какая разница? Убивают-то один раз.

— Товарищ гвардии лейтенант, как? — услышал я голос Виктора.

…Знает ли он, что и на него послана «похоронка»? Пусть лучше не знает. Четыре брата и отец погибли у Виктора. Он — один-единственный у матери.

— Порядок, Виктор, — говорю я. — Переходишь в мое распоряжение!

Разведчики молча курят за моей спиной, они слышали все в штабе, понимают, почему я не говорю мотоциклисту о «похоронках».

Сержанта Прончатого я знаю хорошо, познакомились при особых обстоятельствах. Известен мне и Агафонов, ходил на моем танке десантником в разведку. Гвардейцы надежные.

В ремроту едем на бронетранспортере, впереди Виктор на своем «харлее».

Въезжаем в сосновый бор по вспаханному траками проселку. Меж сосен виднеются оголенные корпуса танков на толстых деревянных стульчаках. Странно видеть машины без гусениц, подвесок, а то и без башен. Навстречу проворно идет подъемный кран-стрела, тащит танковый двигатель. Здесь же зарядно-аккумуляторная станция и походная кузница. Вспыхивают голубые зарницы электросварки. Стук кузнечных молотов прорезает заливистый треск зарядного агрегата. Воркотню электромоторов нет-нет да и просквозит пронзительный свист затупившегося токарного резца или фрезы. Разнотонный гул эхом разносится по лесу.

Настоящий завод!

Я вспоминаю свой родной завод на слиянии Самары с Волгой. Молоты там тюкают, конечно, осадистее, глуше, и станки гудят ровнее, жаром дышат термические печи, и гудок прокатывается над крышей, оповещая смены. Сейчас там в две смены работают, по двенадцать часов. Трудно. А здесь — круглосуточно. Заварят, подклепают, мотор приведут в порядок — и в бой, а через денек-другой танк волокут обратно. И так без конца, всю войну, туда и обратно — сплошной конвейер.

Я слышу голос Прончатого:

— Как у нас в эмтээсе! В страдную пору!

— Здесь могутнее! — это Агафонов вставил.

Скворцов уже разыскал зампотеха бригады инженер-капитана Кузьмина и командира роты техобеспечения — незнакомого мне старшего техника-лейтенанта, и привез их к бронетранспортеру. Я доложил, как положено, передал приказ комбрига.

— К эвакуации все готово, — объяснил старший техник-лейтенант.

— Мне приказано проследить за эвакуацией, — бросил я, не глядя на него, а больше обращаясь к инженер-капитану Кузьмину.

«Так вот они «военные», что не сумели подковать «шерманы», — с неприязнью думал я.

— Можете доложить комбригу… — продолжал ротный.

— Я доложу, товарищ старший техник-лейтенант, когда танки встанут в строй.

— Снежков, не горячись. Тягачи уже вышли. Сейчас погрузят кое-что на ваш бронетранспортер — и в дорогу, — вмешался Кузьмин, застегивая планшет и сдвигая его за спину. — Что-то грозен ты, как я погляжу? — Кузьмин улыбается. — Пойдем-ка со мной. Есть чем тебя порадовать. Ты подлечился. И мы в грязь лицом не ударили. Евгений Александрович сам просил. Для тебя, стало быть. (Вижу — загибает зампотех.)

— Двигатель трудно достать. Механик твой Подниминоги где-то выкрал. Вот, принимай!

Я вздрогнул. Перед нами — головная бригады. Опознавательный знак и гвардейский значок на башне опалены, словно их подкоптили снизу, на моторной части брони наварена заплата, выпуклый шов сварки поблескивает металлом в сероватой шелухе окалины. Вмятины на башне и люке водителя тоже не закрашены.

Я повернулся к зампотеху:

— Спасибо… Спасибо, товарищ гвардии инженер-капитан. — Неприязни к нему как не бывало.

— Готова к бою. Я тебе, Снежков, кое-что расскажу. При дневном свете из-под носа у немца застрявшие машины увести не просто, пришлось поломать головы. А вот эвакуаторы придумали…

Из роты технического обеспечения мы возвращались на танке, перед этим гвардии сержант Прончатый успел сказать мне:

— Мотоциклист ваш, как только вы с зампотехом ушли, отозвал меня в сторону и говорит… о «похоронках». Не сказывай, мол, о них Снежкову, расстроиться может и всякое. Мотоциклисту, видите ли, писарь из разжалованных Перетягой, все рассказал. Я скрыл, что вы в курсе дела. Так что учтите, товарищ гвардии лейтенант.

— Учту. Спасибо.

— А еще об Агафонове. Змей у нас водится много. Давят их, мнут, на кострах ради потехи сжигают. И не разумеют, что ядовитых-то из нашенских раз-два, и обчелся. Да и тех можно пользовать умеючи. Смекаете?

В ответ я улыбнулся. Вроде бы ничего особенного не открыл мне ни Кузьмин, ни Прончатый, а легче стало. В жизни как в жизни, на войне как на войне.

Вот и опушка леса, из которого ринулись «шерманы» на шоссе и, встреченные огнем «фердинандов», стали один за другим сползать по крутой насыпи в пойменную луговину. Здесь танкисты обнаружили гать к железнодорожному мосту, по ней решили пройти к мосту, захватить его. На бревнах они и «заскользили».

Узкие гусеницы прорезали дерн луговины. Буксуя, машины зарылись чуть ли не до башен. Некоторые пытались развернуться, да так и остались в десяти-двадцати метрах друг от друга, одни на борту, другие кормой, третьи носом — в трясине. Стоило танку ожить — фашисты накрывали его минометно-пулеметным огнем.

Шоссе, по которому шли «шерманы», держит под огнем батарея зенитных орудий — не сунешься. Луговина и застрявшие на ней танки — на прицеле «тигров» и «фердинандов», что скрываются под мостом.

Где-то там, за огневыми зенитками немцев, «пантеры» Подниминоги, но связи с ним нет.

Подполковник Стрельцов скрытно выдвинул вперед, на всякий случай, батарею тяжелых САУ. Самоходчики ждали команды.

Над землею еще стлался дым от недавних разрывов мин и снарядов. Продираясь сквозь кусты, эвакуаторы поползли к «шерманам» и забуксировали их. Оказалось, экипажи сидят в танках четвертый день без крохи хлеба.

Буксировать танки с экипажами? А если немцы откроют огонь по ним? И танки пожгут, и люди погибнут. Немцы не такие дураки, чтобы давно не взять каждую машину на прицел. Выход один — выявить огневые врага и подавить.

Мне предстояла разведка боем. Надо вызвать огонь зениток и «тигров» на себя. Корректировщики засекут их и артиллеристы сделают свое дело. Под огнем самоходок эвакуаторы потащат «шерманы» на сухое. На жалюзи моей «тридцатьчетверки» лежало несколько баков с соляром и уйма дымовых шашек. Как только меня накроют огнем, Прончатый и Агафонов зажгут шашки и бросят горящие баки по бортам, будет создана видимость, что танк горит. Немцы, предполагалось, прекратят расстреливать горящую машину. После операции я смогу отойти.

Кузьмин не хотел пускать меня в это «самосожжение», но я сказал ему на ухо:

— Я покойник, мне терять нечего!

Он покачал головой и отошел к бронетранспортеру. Прончатый и Агафонов вызвались добровольцами. Сначала Прончатый вскочил на броню, а за ним Агафонов, отставать от своего сержанта и земляка он уже, видимо, не мог.

За рычагами машины сидел Игнат Мешков, он тоже напросился добровольно.

Я подаю команду:

— Трогай, Игнат!

«Тридцатьчетверка», словно застоявшийся конь, чуть присела на корму и понеслась вперед. Я не следил за «шерманами», я видел только мост и оттуда ждал выстрела. Разведчики Быстрова не ошиблись: из-за каменного быка медленно выдвинулся ствол «фердинанда». «Далеко, — подумалось мне, — прямого попадания не будет». Дульный тормоз короля гитлеровской артиллерии осветился, а в следующее мгновение наш танк словно споткнулся и задрожал всем корпусом. Вспыхнули дымовые шашки, столб дыма окутал нас. С кормы по бортам полетели и загорелись бочки с соляром, — Прончатый и Агафонов свое сделали.

«Фердинанд» попятился, уверенный, что его снаряд достиг цели.

Мою «тридцатьчетверку» заметил и узнал Подниминоги из своей засады. И тотчас под мостом полыхнуло зарево, послышались взрывы, и выше пролетов взлетели три смерча огня. Это Ноздрев со своими разведчиками-фаустниками с моста поразил фашистов.

С железнодорожной насыпи скатилось шесть фигурок и, отстреливаясь, кинулись в нашу сторону. На полотно вырвался танк, было видно, как на его броне рвались снаряды. Стрелял и танк, но не в нашу сторону, а туда, где, по сведениям Быстрова, должна быть батарея зениток.

— «Пантера» Подниминоги! — догадался я и крикнул Мешкову: — Вперед!

Игнат отлично понял меня. Вырвавшись из дыма и огня, «тридцатьчетверка» понеслась по шоссе, легко одолела крутую насыпь и на предельной скорости помчалась по булыжнику. Теперь все зависело от Игната Мешкова. Где-то на дороге, по обочинам ее — фаустники, противотанковые пушки и еще черт знает что. Но впереди, отрезанный от своих, ведет бой разведотряд Ивана. Я догадывался, кто уничтожил немцев у моста и атаковал зенитную батарею. По «шерманам» она не била. «Жми, Игнат Мешков, жми. Мы еще повоюем. По-гвардейски, а не как-нибудь».

Я приоткрыл командирский люк. Вцепившись в скобы, на броне за башней залегли Прончатый и Агафонов с пулеметами, следят за обочинами шоссе. Значит, тоже решили: не все еще сделали.

Я закрыл люк и только тут заметил, что Игнат ведет машину с открытым водительским люком.

— Игнат, ты что? Спятил? — крикнул я в танкопереговорное и услышал в ответ спокойное:

— Так, командир, виднее нам, а гадам страшнее.

Я не возразил. Для Мешкова это не лихачество. Ярость переполняет его, и не слепая. Пытки водой, огнем и током, выбитые парабеллумом зубы, искривленные ноги… Счет немцам торопится предъявить Игнат! Таких, как он, не остановишь и не сломишь, его можно убить, а не победить.

Я вспомнил о вмятине на люке водителя — след удара болванки — и усмехнулся: в одно и то же место дважды не попадают. «Жми, жми, Игнат!»

Я чувствовал себя, как говорится, в полной боеготовности. Меня охватило чувство приподнятости, которое ощущаешь только в бою, оно как бы подхлестывало все видеть и слышать и быстро принимать решение. Приоткрываю люк и смотрю вправо: как там «шерманы»? Сразу не понять — то ли застрявшие танки двинулись кормами назад, то ли это наша машина летит вперед, — и все: каштаны на обочинах, воронки в кюветах, трупы на оставленных окопах, исковерканные орудия — уносится назад.

Перед кормами «шерманов» катятся огромные валы дерна, а позади остаются глубокие канавы, в них поблескивает вода.

Но где же тягачи? Ни одного не видать. Вспоминаю придумку Кузьмина тянуть танки на длинных тросах лебедками. «Молодцы технари!»

Башни «шерманов» настороженно шевелятся, пушками нашаривая цель. Ожили экипажи, готовы отстреливаться.

— Командир, прямо по курсу пушка! — слышу в шлемофонах. Танк прибавляет скорость. Захлопываю люк, бросаюсь к прицелу.

Вижу противотанковое орудие, наверно, то, что значится в разведдонесении Быстрова перед пунктом «А». Стараюсь поймать пушку в перекрестье. «Эх, Скалова бы сюда!» Ловлю, но понимаю: поздно. Немцы уже взяли на прицел.

Мешков, только ему ведомым чутьем угадывает момент выстрела, кидает «тридцатьчетверку» вправо. Болванка срезает левый запасной бак с газойлем. Танк некоторое время летит, правым бортом чуть не задевая каштаны на обочине. Заденет — и мы перевернемся. Нажимаю на спуск, стреляю почти в упор. И промахиваюсь. Заряжающий вталкивает новый снаряд. Меня бросает резко вправо — танк пошел влево, потом прямо, опять — вправо. Завертелся на месте. Прижимаюсь к прицелу и ничего понять не могу. Вероятно, порвало гусеницу. «Тридцатьчетверка» вертится на месте. Надо открыть люк, осмотреться.

— Командир, одна вместе с расчетом готова! — слышу спокойный голос Игната.

Машина, набирая скорость, устремляется вперед. Заряжающий вытирает пот со лба, откинув на спину, танкошлем. Я приоткрываю люк и вижу удаляющуюся от нас вдавленную в шоссе пушку вместе с расчетом.

— Вот так Мешков! — Опускаюсь на свое сиденье и слышу спокойное:

— Командир, к пушке!

Молча выполняю приказ Игната. Вспоминаю донесение Быстрова: «Пункт «А» — фаустники». Заряжающий уперся плечом в шарнирный приклад пулемета, лбом в триплекс смотровой щели.

«Как там Прончатый с Агафоновым?» — проносится мысль. Проверять поздно, вижу в прицел, как перебегают дорогу солдаты с трубами адских машин под мышками. Нажимаю на спуск. Осколочный взметнул столб земли. Заработал пулемет башнера. Одной рукой пушку мне не зарядить. Решаю бить из спаренного пулемета, бить только наверняка.

Справа и слева в кюветах облезлые блестящие каски. Заряжающий жарит по правому кювету, я разворачиваюсь по левому.

Фу, вроде прорвались. Приоткрываю люк. Прончатый с одного борта, Агафонов — с другого все еще бьют из пулеметов. Расстрелянный диск, подпрыгивая на жалюзи, скатывается на дорогу.

Опускаюсь на сиденье — и тотчас к прицелу.

Скоро и пункт «В» — зенитная батарея. Веду прицелом вправо. Сквозь мелькающий частокол стволов древних деревьев вижу железнодорожную насыпь. Недалеко от моста — горит одна из наших «пантер». Значит, не удалось захватить мост. Над мостом пламя еще не опало: горят фрицы.

«Лупанули бы по этому мосту из тяжелых — и делу конец», — думаю я и тут же поправляюсь: «Наверное, нашим нужен».

Кто же был в этой «пантере»?

Настойчивый стук в командирский люк. Открываю и вижу черное от копоти лицо, по усам да глазам узнаю Прончатого:

— Патронов бы к пулеметам, диска по два!

Я опускаюсь в машину и подаю четыре диска, в обмен принимаю столько же пустых.

— Удачи, Тимофей!

— И вам!

За воем мотора и лязгом гусениц мы едва слышим друг друга. Открываю шире люк, высовываю голову, Агафонов машет мне рукой: все в порядке, мол. Осматриваюсь, впереди слышны орудийные выстрелы, размеренные, как на полигоне, но ничего не вижу. Еще один заслон и — пункт «В».

Я опускаюсь в башню — и снова к прицелу. Дорога, каштаны. И все.

— Командир, попробуй связаться с «пантерами»…

«Черт возьми. Как я мог забыть о связи?» Включаю рацию на волну Подниминоги.

— «Нептун», «Нептун». Я — «Волга». Иду к пункту «Б». Пункт «А» смял. Дайте свои координаты, Снежок, Прием, прием…

— Я — «Нептун». Узнал голос. Пункта «В» нет, отошел к «А». Атакуйте с ходу. Из города движутся танки… Координаты немецких танков…

— Вас понял. Радирую в бригаду. Атакую…

Я связался с бригадой и передал координаты. Перегоняя нас, понеслись снаряды наших тяжелых САУ.

— Идем в тыл батареи.

— Есть!

И тотчас болванка впилась в лоб «тридцатьчетверке». «Вот тебе и присказка: дважды в одно место не попадают», — подумал я и увидел слева шоссе зенитное орудие. Они успели развернуть его против нас и даже выстрелить. На шоссе танк, как на ладони. Батарея на взгорке. Между полотном шоссе и позициями батареи низина — мертвое пространство. Командую. «Тридцатьчетверка» замедляет ход, ныряет в кювет, медленно выбирается. Стук в командирский люк. Открываю. За крестом рук усатое закопченное лицо. Сигнал «стоп». На башне разгораются дымовые шашки. Все понимаю и останавливаю машину. Прончатый соскакивает с брони и осторожно ползет на гребень кювета. Сообразил, что мне не видна батарея. С минуту неподвижно лежит Тимофей, потом бежит к уткнувшемуся в кювет танку:

— Порядок, гвардии лейтенант. Обманули. Пушку развернули куда-то в сторону. Похоже, оттуда атакуют.

— Вперед! — командую я.

Прончатый вскакивает на броню. С султаном дыма от шашек летим мы на тылы батареи, а там словно не видят нас. Смотрю, люк у Игната снова открыт. Вижу, на шоссе параллельно нам атакуют две «пантеры». Зенитчики и пехота прикрытия бросают орудия и кидаются в разные стороны.

На батарею ворвались одновременно с трех сторон. Мешков первым, а еще три «тридцатьчетверки» со стрелами на башнях открыли огонь по «пантерам», Я ничего не понимаю. Игнат выскочил из танка и наметом кинулся к «тридцатьчетверке». Подниминоги остановил «пантеры» и открыл люки. Красные флаги затрепетали на ветру. «Тридцатьчетверки» с белыми стрелами остановились.

Не чуя под собой ног, я кинулся к «пантерам», Иван и Сергей — навстречу. Пока мы обнимались и целовались, подошли остальные танкисты, чумазые, запотелые и улыбчивые.

Здоровенный гвардеец в комбинезоне, перебросившись несколькими словами с Мешковым, шагнул ко мне и представился:

— Лейтенант Шамардин, командир разведотряда Пятой гвардейской…

— Ша-мар-дин? — удивленно, по слогам, проговорил я и отступил на шаг. — Яшка?

— Яков Петрович, сын собственных родителей. Мы вроде бы не встречались, товарищ…

Мы хохотали, а Шамардин удивленно оглядывался, выражение его глаз говорило примерно такое: «Ошалели от счастья. Молите бога, что вовремя подоспели».

Так, значит, существует Яшка Шамардин. Объясниться толком мы не успели. Старшина Иван Подниминоги зычным голосом подал команду:

— По машинам.

— Бачите? — и указал в сторону города. Объезжая воронки от снарядов наших тяжелых, навстречу нам развернутым фронтом шли немецкие танки. — Будем держаться! Темнеет, можно и отойти, но тогда какого черта мы бились здесь? У вас какая задача? — повернулся к Шамардину:

— Оседлать дорогу на Оливу, — ответил лейтенант.

— У вас? — Подниминоги повернулся ко мне.

— Тогда организуем оборону. — Старшина развернул карту. — Засядем в районе разбитого пригорода. Попросим еще огоньку и будем биться. Ясно?

Скалов стоял рядом со мной и беззвучно смеялся. Гвардии старшина обрел, как он сам выражался, «стратегический» ум. Его не смущало, что в группе есть офицеры, он знал нам цену, любил нас, воспитывал, а дело предстояло опасное, в котором никакой Яшка Шамардин не поможет, поэтому и взял командование на себя.

Группа, отбивая атаку за атакой, продержалась до рассвета. А на рассвете к городу вплотную подкатились войска фронта. Командующий предложил гарнизону капитулировать. В случае отказа, жителям предлагалось покинуть крепость. Гитлеровцы не ответили на советское предложение. Начался штурм. Самолеты повисли над городом.

Немцы, ожесточаясь, дрались буквально за каждый дом и перекресток. С верхних этажей по танкам метили фаустники. Из подъездов и окон подвалов в упор рыгали противотанковые ружья и пушки. Горящие здания рушились и заваливали узенькие улицы. Пламя с одной стороны улицы схлестывалось с другой, одежда десантников на танках тлела, воздуха не хватало…

В заливе появились вражеские суда. Огонь морской артиллерии обрушился на штурмующих. Тогда на берег выдвинулись дальнобойные орудия. Первыми пришли сюда СУ-122 и СУ-152. Началась артиллерийская дуэль. Корабли отошли на почтительное расстояние, но и там доставали их гвардейцы.

На малых высотах сразу со всех сторон на крейсеры и миноносцы ринулись штурмовики, а сверху обрушили свой груз бомбардировщики. Гавань была очищена, а за ней и город.

Весна уверенно наступала. Подсыхали колеи проселков, сохнуть им помогла «утюжка» тысячами автомобильных шин. Позади автомобилей волоклись шлейфы пыли, трава на лугах поднималась все выше и гуще.

Рядом синело Балтийское море, тихое, мирное. Бледно-голубое, под цвет воды небо казалось продолжением моря, И это весеннее море было позади нас, и над нами, и впереди, словно не хотело отпускать своих освободителей.

Еще долго виднелся трепещущийся польский флаг, водруженный над ратушей теперь действительно свободного города Данцига, поменявшего свое название на древнее польское — Гданьск.

Мы продвигались уже по освобожденным славянским землям.

Через Одер наводились переправы. Левый берег его настороженно молчал. Там готовились к последней схватке. Только каждый советский солдат знал, нет и не будет на свете силы, которая могла бы остановить нас.

Глава седьмая

Утро. Граница Западного Берлина, Контрольно-пропускной пункт в английской зоне.

Мы, ветераны, прошли на огороженную колючей проволокой территорию памятника советским солдатам. Представитель английской военной администрации не посмел следовать за нами.

Я остановился у «тридцатьчетверки» на гранитном пьедестале и, преклонив колено, как перед гвардейским знаменем, положил небольшой букет гвоздик…

По дороге к рейхстагу я все оглядывался на «тридцатьчетверку» — прошлое накатывалось волной.

Мы ходим вокруг колонн, вдоль стен рейхстага. Здесь в сорок пятом мы писали по камню свои имена: кто штыком, кто ножом, кто осколком снаряда, мелом, углем…

От подписей не осталось и следа. Но и камни порой говорят. Не дай бог, если снова война. Мы ей «НЕТ» в сорок пятом еще сказали. Мы… Но в мире мы не одни.

В вечность прочно входят дела, что вершатся на крови. Дело Зои-Зорьки, Стрельцова — комбрига, и ефрейтора Сапуна. Да. Они не дошли до победного дня. Многие не видели наших знамен над рейхстагом. Но с нами они незримо, те, кто убит под Москвой, под Варшавой, у Гданьска… И у рейхстага.

Не было той «с тремя веснушками». Она ушла раньше. Но нам казалось, что и она, наша Зорька, идет с нами.

Четверть века прошло. Закрываю глаза и вижу: ко мне подбегает мотоциклист Скворцов:

— Слыхал, лейтенант? Победа!

Я схватил автомат и весь диск высадил в небо. На скрещенные руки упал головой, а потом тер глаза кулаками, как пацан, и, откинув шлем на спину, долго смотрел, словно оглохший, на онемевший город. Сквозь тенета пожарищ проглянула вдруг синева и запахло так густо сиренью, как будто она не цвела все четыре военных года. А потом я услышал, что птицы поют. Неужели они всю войну, до последнего дня для меня молчали? А потом увидел ребят. Нет, я раньше не видел таких: ни улыбок, ни глаз, ни румянца на лицах. Счастливые.

— Неужели и вправду мир? Мир навсегда?

— Товарищ гвардии лейтенант! Вызывает комбриг-майор Перетяга… — Это снова Скворцов, мотоциклист, уцелевший, как я, как Сергей и майор, заменивший комбрига.

Получаю приказ разыскать на пути наступления танки и направить на сборный пункт. Пункт отмечен на карте, на «двухверстке» с пришитыми на ней квадратами карты Берлина. Придется проделать мне обратный путь от Берлина до Одера.

Прежде чем сесть в прицеп «харлея», еще раз оглядываю рейхстаг в оспинах от снарядных осколков и пуль, с развороченными амбразурами. Вижу броские надписи, уйму надписей: мелом, углем, краской, штыками.

От фундамента, облицованного кладкой из крупного, прямоугольной формы камня, до самого выгоревшего купола красуются эти меты. Кажется, это сама солдатская слава, не отрываясь от земли, вздымается на крутую высоту и поднимает красные полотнища: одно… второе… третье… в окне, на колонне, на парапете, воткнутое древком в корону бронзовой фигуры, и, наконец, над самым куполом.

На ступенях у входа в рейхстаг, на бронеколпаках, дотах и просто присев на что попало — противогаз или скатку, примостились солдаты. Они заняты самыми будничными делами: переобуваются, вытряхивая пыль из обмоток, песок из сапогов и ботинок. А те, кто успел привестись в порядок, — закуривают, дымят солидными самокрутками, трофейными сигаретами и сигарами. Дымят и жмурятся на солнце, бородатые воины-россияне.

Ни дать ни взять — привал. Очередной привал на длинном и трудном марше. Вот-вот заиграет горнист — и тогда не до курева. Но горны пока молчат. Отбой войне уже протрубили.

Парк Тиргартен рядом с рейхстагом. Древние вековые деревья стоят сейчас без верхушек, кроны словно неровно подстрижены.

Между деревьев, у комлей, торчмя торчат исковерканные зенитки, врезавшиеся в землю самолеты, подбитые и закопченные танки, и трупы в зелено-сером и в черном. А над всем этим высоко-высоко — алое знамя Победы.

Скворцов нажимает на газ, хрустит под колесами щебенка, отлетает прочь.

Черт возьми! Подумать только, до какого дня ты дожил! А сколько ползал в окопах, стучал зубами у, костров и в блиндажах, спал без сновидений на сырой земле, а то прямо на снегу, с головой завернувшись в шинель и прижавшись к другу, а то на ногах, как лошадь, на ходу и стоя. Где уж там разуваться, раздеваться, умываться и прочее разное.

Мотайся в танке, в башне или за башней на жалюзи, а на нервах твоих, что на струнах, играют смычки ружейно-пулеметного, пушечного и гранатно-бомбового огня.

В ушах не молкнут стоны раненых и умирающих, в глазах — убитые и покалеченные. А ты силишься прогнать от себя засевшую осколком мысль: и тебя, может, ждет такая доля.

И вдруг все это в прошлом, во вчерашнем дне.

Ты можешь разоблачиться, попариться в бане и завалиться в чистую с холодноватыми простынями постель. А когда выспишься — философствуй о будущем планеты: как-то будет на ней после войны, то есть теперь.

В узкой улочке танк, с кормы до башни заваленный битым кирпичом. Опознавательный знак на башне наш. Подъезжаем насколько возможно. Пробираюсь по навалу щебня к водительскому люку. Стучу. Люк медленно открывается. В его проеме — погорелый рыжий шлем, из-под лоснящегося налобника — красные от недосыпа глаза, в них вопрос: «Чего надо?»

— Дуй на сборный, — указываю механику-водителю координаты. — А где остальные? Живы?

— Спят. Передых вроде бы. А я на часах, — отвечает механик. И я чувствую, как он страшно устал а еще не знает о самом главном.

— Большой передых, друг!

— Что так? Приперли?

— Война кончилась!

— Что? — голова исчезает в люке. Из танка, как из колодца, доносятся радостные громкие голоса. Взлетает круглая плита командирского люка, и — тра-та-та-а! — разрезает воздух очередь из автомата: личный салют Победе. Видно, ошалели ребята от радости, уснули на войне, а проснулись после.

— Трогай, Витяня!

У Скворцова улыбка до ушей. Перчатки — мушкетерские, с крагами, он сунул за пояс, держит руль голыми руками, на полный газ бы выжал, да нельзя, на пути то раздавленная пушка, то опрокинутая повозка со снаряжением, трупы одиночные и навалом — от шрапнельного огня, видать. Трофейщикам и похоронщикам работы такой за всю войну не было.

И горько на душе, и радостно — настроение меняется с каждой сотней метров пути, по которому шли наши в логово фашизма.

Что-то думают обо мне дома? Писем все нет, или не могут нагнать они нашу кочевницу — почту полевую, или не пишут мне, считают, что нет меня.

— Товарищ гвардии лейтенант, — это Виктор перебивает мои мысли. — Еще машина. Гляньте.

Я осматриваю сгоревшую «тридцатьчетверку». У нее по самую маску оторван пушечный ствол, словно алмазом срезан. Под гусеницами смятое противотанковое орудие, в высоко задранном днище оплавленная по краям пробоина. Видать, кинулась на пушку, а стволом пробила стену, забило его, выстрел — и нет ствола, а фаустники из подвала тут как тут. Заглядываю в подвал. Здесь они, не ушли. Труба от разряженного фаустпатрона и два еще годных. Трупов наших танкистов не видно. Снова осматриваю танк. Убеждаюсь, что экипаж не погиб, даже пулеметы сняли и с собой унесли. Помечаю на карте, где встретила эта машина Победу.

— Трогай, Витяня…

Навстречу нам движутся войска: обозники, в упряжке трофейные битюги, автомашины, порожняком и с солдатами, техлетучки, санлетучки, бойцы на мотоциклах, велосипедах, верхом без седел. Подтягивается все, что отстало, затерялось, разбежалось по дороге к Победе.

Подтягиваются ребята, торопятся.

Мост Мольтке-младшего. Голубое полукружие Шпрее. Проскакиваем мост и останавливаемся…

Чтобы пробиться к рейхстагу, надо было форсировать Шпрее. Штурмовые отряды добровольцев осторожно продвигались к ней. У самого моста пришлось залечь, ураганный огонь не давал поднять головы, К самоходчикам приползли пехотинцы и, указывая на высокую кирпичную трубу, попросили огоньку.

На высоте десяти сажен с небольшим кругом клокотали огнем узкие амбразуры: били крупнокалиберные пулеметы.

Долетали сюда снаряды батарей из парка Тиргартен и с набережных на противоположном берегу. Снаряды рвались один за другим. Но танкисты не могли отказывать пехоте. Игнат Мешков, он после освобождения Данцига пересел с моей машины на самоходку, выслушал командира артустановки. Не закрывая люка, чтобы лучше ориентироваться в сумерках, повел машину на выгодную для обстрела трубы позицию.

Корректировщики немецких батарей с набережных Шлиффен-Уфер и Кронпринцен засекли мешковскую самоходку. Снаряды веером рвались вокруг. Прямое попадание тяжелым — и капут, как говорят немцы.

Самоходка высоко задрала орудие. По таким целям стрелять еще не приходилось.

Выстрел. Промах. А немецкие снаряды рвутся все ближе. Еще выстрел, и тут же за ним следом еще один. Верхняя часть трубы рухнула, ломаясь надвое. Штурмовой отряд кинулся на мост.

Тяжелый снаряд угодил в борт самоходки и, вывалившись сквозь другой, взорвался. Машину приподняло взрывной волной… Один Мешков, не закрывавший водительского люка, успел выпрыгнуть. «Сотка» запылала. Она выгорела так, что в броне на старых вмятинах от болванок образовались дыры, сосчитать можно, сколько ударов выдержала уральская броня, прежде чем получить последний крупнокалиберный роковой. «Сотка» стояла на куче кирпичей с высоко поднятым в небо хоботом орудия, словно слон, безмолвно трубящий тревогу.

— Трогай, Витяня, трогай…

Вот и старинный особняк, рыцарский замок в миниатюре, с башнями по углам и на фасадной стороне, с зубчатыми бойницами поверх стен. От нижних этажей почти ничего не осталось, а верх с башнями и бойницами каким-то чудом держался.

В этом замке-особняке располагался КП самоходно-артиллерийского полка майора Перетяги.

Сюда на своем вездеходе приехал Стрельцов. Он поднялся наверх и в бинокль старался определить, далеко ли продвинулись наши. Рядом стоял Перетяга. Пуля сбила с майора фуражку, он нагнулся за ней, поднял, а надеть не успел. Роняя на грудь бинокль, на руки майору упал комбриг…

Бригада форсировала Одер. Тяжелые танки и самоходки грузили на спаренные баржи, а средние шли своим ходом по наведенной мостовиками переправе. Я на мотоцикле одним из первых перескочил Одер по понтонному мосту. За Одером — пойменные луга, перерезанные протоками и речушками, затравевшие озерца да болота с редкими островами-кочками и камышом. Только одна булыжная дамба могла выдержать тяжесть боевых машин, но она методически обстреливалась невидимой с берега артиллерией. Чтобы здесь прошли танки, надо было захватить батареи врага. Штурмовые отряды пехоты уже выдвинулись с этой задачей вперед, наши «петляковы» усиливали пехоту.

Я помчался по дамбе. Устрашающий рев хлынул навстречу со всех сторон, аж зазнобило. Глянул на Скворцова, тот на меня. Мы ничего не понимаем. Что за жуть? Откуда?

На дамбу выкарабкиваются наши танки, рев потише вроде, а чуть стихнут моторы, опять хоть уши затыкай. Приглядываемся. И волосы на голове шевелятся от ужаса. Не комки торчат из трясины справа и слева от дамбы, а рогатые и комолые головы коров, быков, да и коз, наверное. В редеющей предрассветной сумеречности видны кое-где худые острые хребты. Дико поблескивают круглые обезумевшие глаза, раскрытые пасти исходят паром и ревом…

Немцы, как только перешли мы границы Восточной Пруссии, угоняли всех людей, а заодно и скот. На запад базировались, не дойдут туда русские. У русских политика: «чужой земля ни пяди», а они уже на чужой. И начали пугать советских солдат листовками. За Одером ждет, мол, вас неминуемая гибель, немецкое командование, располагает невиданным новым всесокрушающим оружием, не хотите же вы своей погибели… Оглянитесь, доблестные солдаты России, как далеко вы оторвались от Родины. Вас ждут жены, дети, матери, непаханые, заросшие чернобылом поля. Остановитесь…

Спохватились, гады, да поздно. В сорок первом надо было кумекать, герры!

Девятым валом надвигалась Красная Армия, сметая на пути все, что могла выставить против Германия. Становилось ясным — русские не остановятся. Не первый раз им брать с бою Берлин.

А пока… Гитлеровцы принялись истреблять животину. Даже те гурты, что успела переправить за Одер. И в этой пойме затопили они не одну тысячу голов.

Гвардейцы, развернувшись цепью, перебегали, в темноте думалось, по кочкам, а оказалось, по головам и хребтам утопшей скотины. Ревущих, жалеючи, пристреливали. И от этого, не свойственного солдату дела, матерились в гневе.

Одолев болото, пехотинцы залегли, готовясь для очередного броска. «Петляковы» ринулись на немецкие батареи. Не успел развеяться дым от разрывов бомб, пехота уже была на вражеских позициях. Артиллерия замолчала, и наши танки ринулись через пойму по дамбе.

С неба на пехоту посыпались бомбы, на горизонте появились танки. У наших стрелков даже орудий нет, благо, что траншеи немецкие в рост. Там, где пообвалились, мелькают малые саперные лопаты, подправить надо. А танки — вот они, уже слышен утробный гул моторов. Не жалеют снарядов, бьют с дальних дистанций, забыли о своей особенности — экономии. Бьют и упорно надвигаются.

Жестко хлопают выстрелы противотанковых ружей — пристреливаются к ориентирам, что неподалеку от траншей, подойдет «пантера» к такому ориентирчику, кочке малой, здесь и встретится с бронебойкой.

Выползают со связками гранат смельчаки, спешно окапываются для маскировки.

Не менее полка гитлеровцев прямо с грузовиков бросилось в бешеную безрассудную атаку.

— Фрицы дошли до ручки! — говорит Виктор. Мы наблюдаем за боем с дамбы. Я понимаю и другое — наших сейчас сомнут или отбросят.

— В бригаду, гвардии ефрейтор. Аллюр три креста! — приказываю я Скворцову.

— Есть, аллюр три креста!

«Харлей давидсон» «мессершмиттом» летит обратно к Одеру, к танкам, что, переправившись, накапливаются на опушке леса. Болото у них уже за кормой.

— Товарищ гвардии подполковник, — кинулся я к вездеходу комбрига и, сдерживая дыхание, выпалил: — Наших атакуют танки и автоматчики. У наших только ПТР и гранаты. Не устоять. Я только что с передка.

Бронетранспортеры с противотанковыми пушками на прицепе, выжимая все из американских девяностосильных «геркулесов», пошли на подмогу пехоте. За ними вытягивались в колонну «тридцатьчетверки». Дорога не позволяла развернуться фронтом, к обочинам ее плотной стеной подступал густой сосновый бор.

— Я, Витяня, в атаку! — крикнул я Скворцову и вскочил на броню головной машины, на ней должны быть Иван и Сергей. Вцепившись в скобы на броне, «тридцатьчетверку» облепили автоматчики. Все рвались в бой, никого не удержишь, ведь идут последние дни войны.

Не успели мы выехать из леса, в воздухе появились «мессеры». И пошли, снижаясь до бреющего полета, в атаку на «тридцатьчетверки». Зенитных пулеметов на средних танках нет, отбиваться или хотя бы попугать летчиков нечем. Они знали нашу беду, потому и обнаглели.

Я видел, как пилот в кожаном шлеме и черных очках, склонив голову на плечо, глядел на нас и резал из пушки и пулеметов. Люки захлопнулись перед моим носом. Десантников с брони словно смыло, на полном ходу пососкакивали они на землю, залегли в кюветах и за стволами сосен.

Танк задрожал всем корпусом. Очередь бронебойных перепоясала его. Мне обожгло лоб, я схватился рукой за голову, а другой еле удержался за скобу, ветром от самолета меня чуть не сорвало с танка.

Я вытер кровь, боли не чувствовалось. Так, царапина осколком брони, выщербленным пулей. С неба нарастающий гул. Заходит второй «мессер». Он повторяет маневр первого — на бреющем по колонне поочередно, от замыкающей машины до головной, а потом взмывает в небо — вывернуться на новый заход, И так, пока боезапаса хватит.

Ни одна из бомб и снарядов первого «мессершмитта» в танк не попала, а те, что взорвались на дороге, вреда не причинили. Вот если бы прямое попадание…

Второй самолет, почти касаясь брюхом верхушек деревьев, шел на наш танк. Я опять видел летчика за стеклом кабины. Этот не промажет. Я заметался по танку, кинулся вперед за башню и спрятал голову под ствол орудия. Да разве он может меня защитить, весь я, кроме головы, снаружи.

Опять задрожал танк, очередь молнией наискосок полоснула по броне, грохнула бомба и, не разорвавшись, скатилась с жалюзи. Самолет круто взмыл. За ним, снижаясь, заходил на цель третий. А всего их девять, да каждый сделает не один залет. Какой-нибудь угодит туда, куда надо.

«Мессершмитт», поливая огнем колонну, приближался. Я не выдержал и кинулся к командирскому люку, застучал рукояткой парабеллума. Люк приоткрылся, но в башню не втиснуться, танк битком набит десантниками. Они влезли туда при атаке первого «мессера», когда люки были открыты.

Скалов увидел мои глаза, нависающие зловещие крылья с крестами и толкнул Ивана в плечо, подал команду.

В тот момент, когда немецкий ас нажимал на гашетку, в третий раз испытывая мою планиду, «тридцатьчетверка», сделав короткую остановку, как для выстрела, круто развернулась и сошла с дороги. Высокая сосна нырнула под днище, медленно повалилась на сторону вторая. Третья, стоявшая на пути, дрогнула от комля до вершины, хвоя осыпала танк, но сосна устояла. Мотор заглох.

Семь «мессершмиттов» из девяти прошли мимо. Это, наверное, и спасло нас, по крайней мере, меня.

— И зачем, командир, на рога прешь? Ездил бы на своем «харлее», — ворчал старшина Иван Подниминоги, пытаясь завести дизель. Я, чувствуя себя виноватым, молчал. Меня никто не посылал в атаку, но я все еще считал себя командиром головной, а обязанности офицера связи исполнял вроде бы во внебоевое время.

Бронетранспортеры с противотанкистами подоспели вовремя и развернулись. Огнем прямой наводки почти в упор встретили артиллеристы немецкие танки, которые не отворачивали, горели, но шли, сердито урча моторами. Как стадо кабанов за пораненным вожаком, не разбирая пути, мчится по кустам и камышу, так на этот раз шли и гитлеровские танки.

«Пантеры» и «тигры», сминая пушки, обходя их, ворвались на позиции пехоты, но утюжить здесь было нечего. Бывалые гвардейцы не страдали «танкобоязнью», спокойно пропускали над собой танки и били гранатами по бакам с горючим наверняка. Столбы огня, рокоча и извиваясь, поднимались в небо.

Юркие бронетранспортеры, те, что с пушкой, и те, что с двумя пулеметами «браунинг», заранее ушли с курса танков и ударили во фланг полка гитлеровцев, что подоспели сюда на грузовиках и пошли было в атаку.

Из леса, грохоча гусеницами, выдвигались наши тяжелые танки и самоходные орудия, а впереди них, в пыли, видны только верха башен да концы стволов орудий — мчались в атаку «тридцатьчетверки».

«Мессеры», истратив без пользы боеприпас, набирали высоту, уходя на запад.

Скворцов догнал меня, когда еще Подниминоги не успел завести мотора. Я пересел в мотоцикл и поехал разыскивать комбрига, возможно, я ему нужен, везти приказ или еще что.

Стрельцова я нашел у железнодорожной будки, взобравшись на которую, он руководил боем. Отсюда я увидел и нашу «тридцатьчетверку». Она запаздывала, оказалась теперь не головной, а замыкающей.

Боевые порядки бригады не успели сблизиться с противником, как были обстреляны неожиданно появившимся бронепоездом. Он нещадно громил правый фланг. Приободрились немецкие танкисты, остановившиеся было перед фронтом русских танков.

Стрельцов приказал повернуть против бронепоезда тяжелые самоходки Перетяги. Пока те разворачивались, два залпа один за другим накрыли бригаду. Еще один — и придется отходить. «Пантеры» и «тигры» тоже не молчат. Я считаю наши горящие машины, сердце сжимается.

Из дыма и огня вырвалась «тридцатьчетверка», номера ее отсюда не разобрать, вырвалась и на предельной скорости помчалась прямо к бронепоезду. Саженях в десяти от цели она полыхнула, на мгновение сбавила ход и, заревев мотором, чуть присела на корму. В облаке выхлопных газов, высекая искры из рельсов, с бешеной скоростью ринулась она на таран. Удар был настолько велик, что бронеплощадка слетела с рельсов и перевернулась, загородив путь.

Перетягинские самоходки, развернувшись, изрешетили бронепоезд, он горел так ярко, что даже затмил своим пламенем восходящее солнце. В ближнем бою «тридцатьчетверки» и «иэски» добивали «тигров» и «пантер». Разгром был полный. Ни одна немецкая машина не ушла, обгорелые коробки забаррикадировали все поле от леса до занятых нашими немецких траншей.

Я оглянулся, отыскивая глазами свою «тридцатьчетверку». От леса она успела отойти метров на двести, я уже радовался в душе за ребят, в первой линии могли и погореть. Но что это? «Тридцатьчетверка» задымилась и встала. Из нее выскочили двое и, стреляя из автоматов, кинулись обратно к лесу.

— Скворцов, к танку!

Виктор развернул «харлея» и помчался к пылающей машине. Скворцов прыгнул в танк и тотчас выскочил обратно, выбросив вещмешки.

— Хана танку, лейтенант. — И повел мотоцикл к опушке.

Серега стоял на коленях перед Иваном, лежащим навзничь. Гвардии старшина Подниминоги умирал. Разрывная пуля вошла в грудь и на вылете вырвала всю левую лопатку. Тихо, не приходя в сознание, отошел старшина. Сняв шлемы, мы стояли над ним. Ни слез, ни вздохов.

Никогда не думалось, что старшина погибнет вот так просто.

Оставшиеся в лесу, в тылах нашей пехоты, фаустники зажгли «тридцатьчетверку», а сами пытались скрыться в лесу. Вон они у сваленной сосны, гримаса смерти перекосила им лица. Да что толку, Ивана не воротишь.

Грохот удалялся. Свечами горели вдали танки. Дымила, рыгая огнем, и наша «тридцатьчетверка», один за другим рвались в башне снаряды, и с каждым взрывом машина, словно живая, подпрыгивала. Я вспомнил, так уже однажды было, когда Подниминоги вытащил меня из горящего танка, понес на плечах, словно куль, и сам упал раненным. Все, все повторимо, но жизнь не возвращается.

Не сговариваясь, молча, принялись мы рыть могилу, здесь же на опушке.

Осторожно протер я ордена и медали старшины, посмотрел документы, партийный билет, письма, потом завернул их целлофановой бумагой и положил в свой планшет. Вся жизнь Ивана, вся его боевая биография перешла ко мне… к нам, живым, и в нас она не должна умереть, и, если погибнем мы, — наша жизнь вместе с Ивановой перейдет к другим, разве мало у нас друзей-побратимов?

Скворцов достал из своего багажника трофейный красный ковер. В него мы завернули старшину и бережно — Сергей и я — за плечи, а Виктор — за ноги, опустили в могилу. На грудь старшине насыпали родимой земли: прах села Гречановки, что возил Иван с собой и берег пуще глаза.

Скворцов срубил молоденькую сосенку. Очистил ее от ветвей и коры и воткнул в пологий холмик. За неимением звезды, на конец сосенки прикрепили красный флажок.

— Мы вернемся сюда, старшина, и гранитный поставим тебе обелиск. До свиданья, Иван Подниминоги.

Три автомата захлебнулись в прощальном салюте.

Солнце уже взошло, диск его, казалось, плыл к нам по тучам дыма и языкам пожарищ, которые укутали всю землю вокруг, и горизонта не видно. Фронт, громыхая, железно ворочаясь, катился к Берлину.

— Товарищ гвардии лейтенант, машина! — оборвал мои воспоминания Виктор.

У крутого глинистого берега канала на борту лежала «тридцатьчетверка». Левая гусеница и весь борт ушли в ил, а правая выфрезеровала в береге глубокую борозду. Землю перед танком срезали лопатами перемазанные в грязи и мазуте танкисты. На суше работал на малых оборотах тягач, стальной трос от него накинут на один буксирный крюк танка, а второй — в иле. Надо и на него накинуть.

У кормы танка по колено в грязи со вторым концом троса копошился человек. Он разгребал грязь руками, стараясь добраться до буксирного крюка. На берегу курили несколько солдат-эвакуаторов. Я подошел к ним.

— Цела? — я кивнул на машину.

— Трошки увязла, — ответил мне один из солдат, промокший, видать, до костей.

— Костер бы, что ли, развели, просушились…

— Есть когда!

— Да спешить-то, славяне, некуда…

— Как это так некуда?

— Война-то кончилась!

— Что?

Солдаты окружили меня и Скворцова, лишь тот, что пытался добраться до буксирного крюка, продолжал свое дело, словно не слышал меня.

Еще в тот день, когда перешагнули границы Германии, все понимали, война идет к концу. Ждали этого дня, гадали: завтра или послезавтра настанет он. Но как ни пророчествовали, он, этот день и час, пришел неожиданно, вдруг.

— Победа, ребята. Голову на отруб нате! — это принялся убеждать ошарашенных эвакуаторов Скворцов. Услышав голос мотоциклиста, человек, разгребавший грязь руками, проговорил. «Есть такое дело!» — и стал с трудом выбираться на берег. Он был без фуражки. Потные волосы прядями прилипли к замазанному мазутом лбу. С шинели, подоткнутой полами под ремень, слетала ошметками грязь.

— О чем разговор? Я не ослышался? — спросил он, вставая передо мной во весь рост.

— Товарищ инженер-капитан? Вы? — Я только сейчас узнал зампотеха бригады Кузьмина.

— Я, Снежков. Как видишь, собственной персоной, — и, заметив мой удивленный взгляд, улыбнулся, выдернул из-за пояса полы шинели. — Ребята замотались, который день подбитые да застрявшие машины тягают. Считай, от самого Одера, бессменно. Да ты что говорил?

— Война кончилась, товарищ гвардии инженер-капитан, — выпалил я, становясь по стойке «смирно». Теперь поверили все.

— Ура! — загремело над каналом и — тра-та-та-а! — ударили в небо автоматы.

Забыв, что весь в грязи, инженер-капитан обнял меня и трижды по-русски поцеловал. Словно я победил Гитлера.

— Это, Снежков, за добрую весть! — Кузьмин отпустил меня, сунул в кобуру пистолет, из которого салютовал, и задумчиво проговорил: — А торопиться нам еще есть куда. Ну, пробуйте, ребята, — кивнул он на «тридцатьчетверку», затраленную на два троса, Тягач взревел, натянулись, запели тросы. И опять мне показалось, что так уже было. Старшина Иван Подниминоги под Москвой вызволял свою «старушку» из грязевого плена…

— Ты зачем сюда примчался? — спросил Кузьмин, когда танк тронулся с места и поплыл за тягачом на сухое.

— Перетяга послал направлять машины на сборный. От бригады машин при нем раз-два, и обчелся.

— Да, — вздохнул Кузьмин. — Проедем-ка, покажу…

Мы сели в мотоцикл, инженер — в люльку, я — на заднее сиденье, и покатили.

На гребне и склоне земляного вала я насчитал десять «тридцатьчетверок».

— Приглядитесь, — сказал Кузьмин, — пробиты низовые наклонные листы носовой брони, а у некоторых даже днища. Били, выходит, почти в упор, когда наши переваливали гребень. Представляешь, что здесь было!

Саженях в трех от гребня — раздавленные пушки. Вся батарея вмята в жесткий суглинок. Из-под исковерканных лафетов кое-где виднеются серо-зеленые мундиры артиллеристов. На одной пушке застыла «тридцатьчетверка», навылет пробитая болванкой.

«Не иначе с пяти-шести метров, — определил зампотех. — Танк уже прошили, а он по инерции подмял под себя пушку и только тогда встал. Ремонтникам здесь делать нечего. Железный лом, — инженер вздохнул. А мне опять показалось, что так уже случалось. Память перед глазами оживила бой у Китовой горы, наши «тридцатьчетверки» утюжат немецкую батарею. Зорька тащит меня на спине подальше от рвущейся по листам нашей машины…

Я заношу на карту десять «тридцатьчетверток», отмечаю: «безвозвратные» и прощаюсь с Кузьминым.

— Остерегись, Снежков. В лесу шатаются гитлеровцы…

— Да война-то кончилась?

— Для кого как. А ты гляди в оба. Ну, ни пуха ни пера…

Мы пожали друг другу руки и расстались. Зампотех вернулся к эвакуаторам, а мы поехали дальше.

…Где-то здесь на опушке должна быть могила старшины Ивана Подниминоги. Проскочили небольшой мост. Вот и глубокий кювет, за ним на взгорке — могила, я вижу сосновый шест с флажком. Скворцов сворачивает. Мы направляемся к холмику.

«Дзинь-дзинь!» — пропела пуля, за ней вторая, третья. Мы распластались на земле. Стреляют от дороги. Стараясь врасти в грунт, заползаем за могильный холмик.

На дороге — немцы, человек десять. Палят из автоматов, и головы не поднять.

«Вот тебе и кончилась война», — думаю я и вспоминаю слова Кузьмина: «Для кого как, а ты смотри в оба».

«Ерунда такая, немцы, наверное, не знают о случившемся. Конечно, не знают. Где им, разбрелись по лесу…»

— Война кончена! Криг капут! — кричу во весь голос, что есть мочи кричу. В ответ — автоматные очереди.

«Такое, значит, получается», — думаю я, вставляя запал в гранаты, автомат мой остался в люльке. Ни к чему, решил, таскать после войны. Скворцов сдирает со спины свой ППШ. В войну он его на груди носил, а после — за спину спровадил. Дела…

Гвардии подполковник Стрельцов разложил на столе перед командирами карту.

— Вот, глядите, расстановка сил на шестнадцатое, — подполковник обвел круг, — на двадцать первое, видите, круг сжался, а на сегодня… — Мы увидели жалкую полоску, пронизанную красными клиньями. — А вот мост через Шпрее. Там Перетяга. Я еду туда…

Евгению Александровичу не суждено было сделать ту «жалкую полоску» с рейхстагом в центре. А мы одолели… И вот теперь, после войны, погибаем здесь…

Старшина, он и сейчас защищал нас: в могилу, как в бруствер окопа, впивались фашистские пули, взвинчивая буравчики земли. Скворцов выполз сбоку могилы и застрочил короткими очередями. Только я высунул голову, пуля сбила танкошлем.

«Не подняться. Теперь все. Здравствуй, старшина. Гвардии лейтенант Снежков идет к тебе». Я посмотрел на собственную руку, сжимающую лимонку, пальцы побледнели, но не дрожали.

«Я приду не один, прихвачу с собой и этих гадов…» Смотрю — Скворцова нет, мелькнула только его черная спина и пропала.

Вырвав чеку, я подождал секунды три и, вытянувшись всем телом, одновременно приподнимаясь на левой руке и занося правую назад, метнул гранату. Она, как я и рассчитывал, разорвалась, не долетев до земли, сверху шрапнельным снарядом накрыла кювет. Гитлеровцы повскакали и — ко мне, я бил, не целясь, в упор, из парабеллума.

— Хенде хох, гады!

Позади фашистов на дороге стоял Скворцов, уперев диском в живот ППШ. Он пролез под мост, пробежал кюветом по ту сторону дороги и оказался в тылу немцев.

— Хенде хох! — повторил он и нажал на спуск. Зажимая руками кто бок, кто грудь, немцы валились наземь в метре от могилы Ивана Подниминоги.

Я поднялся и, тяжело дыша, пошел навстречу своему спасителю.

Виктор продолжал строчить. И опять мне показалось, что так уже было. Необстрелянный рядовой Скворцов, будучи третий день на фронте, стрелял по убитым фрицам и на мое замечание «зачем же по мертвым» ответил: «Живых-то я еще не встречал».

— Виктор! — закричал я сейчас. — Не надо! Прекрати…

— Это же эсэсовцы…

Гвардии ефрейтор подошел ко мне.

Только тут я обратил внимание на черные мундиры убитых. Десять гадов, десять трупов.

— Трогай, Витяня. Для этих война кончилась действительно.

…Я открываю глаза. Солнце слепит. Посвистывает ветер в массивных колоннах рейхстага. Двенадцать часов дня. Май. Тысяча девятьсот семидесятый год. Мы, живые и мертвые, на своих постах слышим, чем дышит земля, снимаем с орудий чехлы по ночам, не от страха…