Пароль: "Директор"

Глава пятая Предательство на Принц-Альбрехтштрассе

Хорст Хайльман был полон решимости предупредить своих друзей. Будучи всего лишь капралом, он занимал невысокое положение в секторе дешифровки службы безопасности связи, но на его долю выпал случай узнать о смертельной опасности, нависшей над шпионской организацией Харро Шульце-Бойзена. Гестапо могло нанести удар в любой момент.

Хайльман давно уже ощущал опасность. На улице он всегда чувствовал за собой слежку. Ему казалось, что гестапо тайно наблюдает за ним даже в его берлинской квартире. Хорст обсудил со своим другом Райнером Хильдебрандтом действия на случай, если ситуация резко обострится, и тот посоветовал ему уйти через швейцарскую границу. Но это показалось Хайльману равносильным предательству Шульце-Бойзена.

— Я не могу так поступить, — жаловался он, — тогда я лишу Харро последнего шанса выбраться из этой истории, если такой вообще представится.

С тех пор он решил либо спасти Шульце-Бойзена, либо умереть вместе с ним. И именно сегодня наступил момент, когда предстояло выполнить клятву верности. 29 августа 1942 года, когда словоохотливый Траксль показал расшифрованную московскую радиограмму с адресами трех ведущих агентов в Берлине, Хайльман изучил послание от 10 октября 1941 года вдоль и поперек. Оно словно нарочно приглашало гестапо нанести смертельный удар по сталинским шпионам. Их буквально на блюдечке выдали гестаповцам… если только он, Хорст Хайлманн, в последний момент не сумеет помочь.

Хорст позвонил Харро домой, но не застал. Тогда он оставил прислуге Шульце-Бойзена свой служебный телефон и попросил, чтобы ему срочно позвонили. Это было рискованно, поскольку сообщение номера телефона секретной службы считалось серьезным военным преступлением.

Так и не получив до середины следующего дня известий от Шульце-Бойзена, он поспешил на Альтенбургер аллее, где застал Либертас. Хайлманн передал ей содержание расшифрованной депеши, женщина сразу поняла значение случившегося, схватила телефонную трубку и позвонила в Министерство авиации. Харро нужно было предупредить, пока не поздно.

Но вместо хорошо знакомого голоса мужа в трубке раздался неприветливый голос какого-то майора, фамилии которого Либертас никогда прежде не слышала. Майор Зелигер сообщил, что лейтенану Шульце-Бойзену несколько часов назад пришлось уехать по делам и его несколько дней не будет в Берлине. Фрау Шульце-Бойзен не стоит беспокоиться, если он какое-то время будет отсутствовать.

Разгадать смысл его слов не составило труда: что бы майор не говорил, но Харро Шульце-Бойзена забрали в гестапо.

Гадалка Анна Краус тоже предсказывала, что Харро отправился в секретную командировку, но Хайльман и Либертас Шульце-Бойзен не могли успокоиться. В панике они очистили все тайники Шульце-Бойзена и запихнули в чемодан его бумаги. Там были нелегальные брошюры, заметки, чертежи, причем один из документов, «Источники и причины Первой и Второй мировых войн», был написан рукой самого Харро.

Но что делать с чемоданом? Хайлманн отнес его актрисе Реве Холси, с которой был в приятельских отношениях. Она жила в доме номер восемь по Холдерлинштрассе, там же, где жил с родителями Хайльман. Актриса согласилась хранить у себя столь опасную вещь не больше месяца, затем чемодан должен был перейти к Арнольду Бауэру, журналисту и школьному приятелю Шульце-Бойзена. Но уже через несколько дней нервы фрау Холси не выдержали, и она в сильном волнении отправляет директора театра Ингенола повидать драматурга Гюнтера Вайзенборна.

Вайзенборн случайно открыл чемодан и, по его словам, «похолодел от ужаса». Он немедленно связался с Хайльманом и передал сигнал тревоги остальным товарищам. Тревожная весть переходила из дома в дом, предупреждая следующих по цепочке; соратники Шульце-Бойзена избавлялись от компрометирующих материалов. Мать с женой Ганса Коппи увезли из дома передатчик; Ханнелоре Тиль погрузила рацию в детскую коляску и утопила её в Шпрее. Йоханн Грауденц также принял меры, чтобы избавиться от своего передатчика: он уложил его в большой чемодан, перевязал проволокой и собирался оставить у дантиста Ганса Гимпеля.

Однако Гимпель, как один из соратников Щульце-Бойзена, в любую минуту мог попасть в гестапо. К тому же он знал место получше — дом пианиста Гельмута Ролоффа, который был связан с группой Сопротивления Риттмайстера. Тот согласился спрятать чемодан, но когда он увидел этот неподъемный баул, то «сразу же подумал, что для безопасности эту штуку нужно поместить в соответствующие декорации». Ролофф забрал его домой и спрятал за кипой музыкальной литературы. Когда Гимпель уходил, он заметил:

— Если эту штуку найдут, наши головы полетят с плеч.

На что Гимпель ответил:

— Именно потому его и не должны найти.

Хотя каждый отчетливо осознавал возможность ареста, многие надеялись, что их чаша сия минует.

Анна Краус упорно пророчила, что «ни с кем ничего не случится». Беззаботная оптимистка графиня Брокдорф успокаивала жену одного из агентов:

— Даже в случае массовых арестов дело дальше Коппи не пойдет.

5 сентября 1942 года гестапо схватило свою первую жертву — Хайльмана. Гестаповцы арестовали его в доме на Холдерлинштрассе в присутствии брата Ганса, (родители были в отъезде), и увезли в тюрьму РСХА на Принц-Альбрехтштрассе. Фрау Холси в слезах поспешила к товарищам Хайльмана, повторяя сквозь слезы:

— Моего Хорста забрали…

Хайльман так никогда и не узнал, что столь поспешный арест был вызван его драматической попыткой спасти друга. Прочитав расшифрованную радиограмму из Москвы с тремя адресами, он сразу же попытался связаться по телефону с Шульце-Бойзеном, что привело РСХА в ужас.

В ночь с 29 на 30 августа лейтенант доктор Вильгельм Ваук, главный дешифровщик службы безопасности связи засиделся на работе допоздна и слышал, как в соседней комнате без умолку трезвонил телефон. Там должен был находиться Хайльман, но тот уже ушел домой. В конце концов Ваук поднял трубку — и услышал голос Харро Шульце-Бойзена. Это был тот самый звонок, которого тщетно дожидался Хайльман. Услышал голос человека, который держал в напряжении гестапо и службу безопасности, Ваук не поверил своим ушам и не смог придумать ничего лучшего, как спросить:

— Слушай, а твоя фамилия пишется через «Й»?

Шульце-Бойзен ответил утвердительно и поспешил закруглить разговор.

В панике и растерянности Ваук положил трубку мимо аппарата. Как могло случиться, что капрал Хайльман связан с офицером, известного узкому кругу посвященных как руководитель коммунистической шпионской организации? Но, не колеблясь ни секунды, он тут же сообщил в РСХА.

Руководство РСХА разделило тревогу Ваука. Ведь если сотрудник службы безопасности связи Хайлманн работает в одной команде с Шульце-Бойзеном, то врагу известно, как далеко зашло расследование, и он сможет ускользнуть. Поэтому удар следует нанести прежде, чем Шульце-Бойзен сможет спрятать агентов и оборудование в безопасное место.

Центральный аппарат гестапо без особой охоты выделил людей для ареста: попытка Хайльмана спасти Харро перечеркнуло всю тактику, спланированную в РСХА ещё с тех пор, когда гестапо стало полностью отвечать за дело берлинской «Красной капеллы». Группенфюрер СС Генрих Мюллер первоначально собирался терпеливо следить за этой шпионской сетью, установить всех её членов и лишь затем ликвидировать одним ударом.

Криминальрат, штурмбанфюрер СС, руководитель отдела IV A-2 гестапо Хорст Копков, которого считали одним из самых убежденных защитников режима, оказался в самом центре этого дела. Начинал он учеником аптекаря в Алленштайне, в 1931 году вступил в нацистскую партию, был в первых рядах сторонников Адольфа Гитлера в бесчисленных потасовках во время митингов, постоянно получал особые похвалы от Гиммлера и был награжден Серебряным крестом за «особый вклад в операции против агентов-парашютистов». Он постоянно внушал своим людям, что в схватке с «Красной капеллой» рейхсфюрер СС ждет от них безраздельной преданности долгу и гарантированного успеха.[23]

Копков привлек к расследованию своих лучших детективов. Возглавлял их криминалькомиссар, унтерштурмфюрер СС Йоганн Штрюбинг — типичный представитель старой школы, всегда готовый выполнить свой долг, без политических пристрастий служивший любому режиму.

Родившийся в 1907 году Штрюбинг получил подготовку в полицейских силах Веймарской республики и дослужился до звания шютцполицай, с 1937 года он работал в гестапо и стал членом СС. Годы спустя ему удалось пробраться даже в силы безопасности Федеральной республики, в которых он прослужил вплоть до 1963 года, когда его сослуживец Вернер Печ подслушал телефонный разговор и сделал открытие, приведшее к отлучению Штрюбинга от столь любимой его сердцу контрразведки. В отделе Копкова Штрюбинг занимался «операциями против вражеских агентов-парашютистов и радистов». Более того, он как нельзя лучше годился для расследования дела «Красной капеллы», поскольку долгое время занимался изучением методов работы советской разведки.

Йоганн Штрюбинг сразу включился в работу.

Каким образом лучше всего ликвидировать сеть «Красной капеллы» в Берлине? Расшифрованные радиограммы, проходившие через Фу III, к концу июля открыли путь к ядру организации, но пока ещё не было полного представления о всей сети информаторов, агентах и каналах связи.

Гестапо стали известны имена только трех ведущих агентов: Шульце-Бойзена, Харнака и Кукхофа, и только часть их сообщений, переданных в Москву. Вот и все, но прежде чем начать действовать, предстояло выяснить гораздо больше. Штрюбинг приказал прослушивать телефоны всех трех руководителей «Красной капеллы», а каждого их гостя проверять, стараясь не привлекать внимания. Очень скоро список людей, попавших под наблюдение, сильно разросся, и стали прорисовываться истинные масштабы деятельности вражеской агентурной сети.

Штрюбинг ещё только представил Копкову свой первый отчет о ходе расследования, когда действия Хайльмана свели все планы гестапо на нет. Копков со Штрюбингом опасались, что информация Хайльмана позволит противникам ускользнуть. Они так поспешно бросились действовать, будто агенты вот-вот могли испариться.

Ранним утром 30 августа в РСХА было принято решение о немедленном начале операции, а несколько часов спустя черные машины гестапо с ревом неслись по берлинским улицам. Один за другим были арестованы многие члены «Красной капеллы». Первым в этом списке оказался Шульце-Бойзен, за ним лично приехал Хорст Копков. В середине дня он посетил полковника Бокельберга, руководителя аппарата Министерства авиации, и все ему рассказал. Поскольку гестапо не разрешалось производить аресты на армейской территории, Бокельберг вызвал лейтенанта Шульце-Бойзена, взял его под арест и передал Копкову. Остальные аресты тоже прошли гладко и без лишних церемоний.

3 сентября Штрюбинг прямо на станции «Ангальтер» взял под стражу Либертас, когда та уже села в поезд, чтобы уехать к друзьям в Мозель. До того времени Либертас скрывалась в доме своего приятеля Александра Шпорля.

7 сентября подразделение гестапо обыскало пансион «Фишендорф» в Куршской косе в Восточной Пруссии и ещё до завтрака обнаружило своих жертв — отдыхающую чету Харнаков. Милдред Харнак закрыла лицо руками и застонала:

— Какой позор, какой позор!

Один за другим тихо и незаметно все оказались в лапах гестапо. На второй неделе сентября пришла очередь Адама Кукхоффа, Грауденца, Коппи, Зига, Карла Шумахера и Ильзе Штебе, 16 сентября за ними последовали Кюхенмайстер, Шеель, Шульце и Вассенштайнер, 17 сентября — Гимпель и Ролофф, а 26 сентября — Вайзенборн и Риттмайстер.

На даже механически выверенная точность, с которой производились аресты, не могла скрыть тот факт, что даже с точки зрения самого гестапо аресты не решали проблему. Штрюбинг все ещё блуждал в потемках и едва ли мог добиться признания вины от от узников, подозреваемых в государственной измене. Факты свидетельствуют о том, что в первые десять дней после тридцатого августа арестовали только пятерых, а это само по себе веское доказательство недостаточного знания гестапо организации «Красной капеллы».

И тогда Штрюбинг попытался заставить арестантов говорить. Штат сотрудников подотдела IV A 2 был слишком ограничен, и ему пришлось просить подкрепления.

Внутри РСХА сформировали «Особую комиссию» по «Красной капелле». В неё вошли лучшие следователи из центрального аппарата гестапо. Из двадцати пяти её членов большинство (тринадцать) пришло из отдела А 2, остальные из А 1 («коммунисты, марксисты»), А 3 («реакция, оппозиция») и А 4 («меры безопасности, особые случаи»). Руководил комиссией Фридрих Панцингер,[24] оберрегирунгсрат, одногодок Мюллера и его земляк — баварец, который до того руководил отделом А. Но основную работу взвалили на Хорста Копкова.

Долгие годы эти люди оттачивали технику допроса, знали все хитрости и уловки и никогда не испытывали ни малейших угрызений совести. Инквизиторы из РСХА набросились на свои жертвы. Однако поначалу узники отказывались что-либо говорить, и им едва ли удалось найти хоть одного, готового с ними сотрудничать. Шульце-Бойзен ничего не признал, кроме неопровержимых фактов. Штрюбинг вспоминает: «Сначала он отрицал любую связь с иностранными агентами, не говоря уже о какой-либо предательской деятельности, в качестве доказательства ссылаясь на свое окружение». Он отказался признаться, даже когда ему предъявили копии расшифрованных радиограмм из Москвы. Харро продолжал настаивать, что он с друзьями встречался по личным мотивам; на этих встречах изредка обсуждались политические вопросы, но ни о какой предательской деятельности ему ничего не известно.

Штрюбинг оставил эту тему и вовлек Шульце-Бойзена, которому поначалу позволили носить военную форму, в пространные дискуссии о литературе и естественных науках, всячески подчеркивая, что их разговоры не записываются. Они могли часами расхаживать по внутреннему саду РХСА, дружелюбно беседуя о чем угодно, но Шульце-Бойзен так ни в чем и не признался.

Один из следователей комиссии Райнгольд Ортман также потерпел неудачу со своим подопечным Йоханном Грауденцем. Он вспоминает: «Мне несколько раз пришлось допрашивать Грауденца, но безрезультатно. Он только признался, что был близким другом Шульце-Бойзена и они вместе проводили летний отпуск». Ортманн посчитал дело настолько безнадежным, что вернул досье Грауденца Копкову.

Не лучше были результаты и у других. И Адам Кукхоф, и Арвид Харнак упорно отказывались что-либо признавать и не шли на сотрудничество с гестапо. На какое-то время могло показаться, что соратники Шульце-Бойзена выступают единым фронтом, неприступным для самых хитроумных уловок следователей.

Но картина заговора молчания была обманчива; внешняя монолитность фасада стала давать трещины, обнажая внутренние конфликты и неурядицы соратников Шульце-Бойзена, существовавшие ещё до ареста. Через несколько дней начался процесс, который даже сегодня трудно чем-либо объяснить: стихийная капитуляция коммунистических агентов, названная Дэвидом Даллином «Большим предательством».

Первой нарушила молчание Либертас Шульце-Бойзен. Для неё сам факт ареста уже разрушил мир иллюзий. Долгое время она считала конспиративную деятельность мужа делом несерьезным; то, что для него было судьбой и призванием, ей казалось игрой. Только в последние месяцы она начала кое-что понимать, но к этому моменту они были настолько чужими друг другу, что совместная жизнь стала невыносимой. Либертас хотела развода, и только настойчивые просьбы Шульце-Бойзена не бросать «дело» на произвол судьбы, удержали рядом с ним эту артистичную, наивную и непоследовательную натуру.

Ей удалось убедить себя, что все как-нибудь обойдется. Арест показал, как она ошибалась. Прежние иллюзии уступили место новой: поскольку она была внучкой принца, гестапо отпустит её на свободу, но при условии, что она выступит на предстоящем процесс в качестве свидетеля обвинения против своих друзей. В этом её обнадежила женщина, к которой Либертас обратилась в трудную минуту.

Гертруда Брайтер числилась в списках гестапо машинисткой подотдела IV Е-6. Ее выделили в качестве стенографистки-машинистки старшему офицеру криминальной полиции Альфреду Гонферту, который допрашивал Либертас Шульце-Бойзен.

Женщины познакомились в кабинете Гонферта. Однажды тот по какому-то поводу вышел, и они разговорились. Было уже далеко за полдень, и Гертруда оказалась втянутой в разговор, который впоследствии определила как «просто беседу».

Начала фрау Щульце-Бойзен:

— Ну, и как же вы здесь оказались?

Гертруда Брайтер пожала плечами.

— Не все на сто процентов согласны с тем, что происходит в этих стенах. Но, в конце концов, идет война.

Фрау Шульце-Бойзен попыталась завоевать доверие машинистки. После десяти минут сдержанного зондирования она выпалила:

— Я хочу попросить вас только об одной услуге. Не могу назвать точный адрес, но не могли бы вы предупредить Ганса Коппи?

Как примерный член национал-социалистической партии, Гертруда Брайтер знала, что делать.

— Я была очень взволнована, — вспоминает она. — Мне стало страшно, что Гонферт будет отсутствовать слишком долго, и я забуду имя. Когда он вернулся, я сделала ему знак и сказала: «Извините, но мне нужно на минутку выйти».

Она буквально кинулась на третий этаж здания РСХА в кабинет Копкова и рассказала ему об услышанном. Сначала Копков возмутился неожиданным вторжением секретарши и посоветовал ей подать письменный рапорт в установленном порядке. Только когда Гертруда буквально вышла из себя, он отнесся к её информации всерьез, и в ту же ночь Коппи арестовали.

В результате такого успеха Копков решил использовать фрау Брайтер для продолжения доверительных бесед. Двадцать пять раз встречались двое женщин, двадцать пять раз они заключали друг друга в объятия и двадцать пять раз Либертас Шульце-Бойзен выбалтывала секреты «Красной капеллы».

«Она была очень умной женщиной, — вспоминает сегодня Гертруда Брайтер, — но очень, очень взбалмошной. У меня же характер ровный, выдержанный».

Хуго Бушман размышляет:

Либертас выдала имена, о которых следователи РСХА никогда не слышали Ян Бонтье ван Беек, его дочь Като, Хавеман, племянница Харнака графиня фон Брокдорф, Бушман, Розмари Тервиль и другие. Молодой помощник Шульце-Бойзена, Вилли Вебер, утверждает, что «она выдала всю группу своего мужа». Даже мать Шульце-Бойзена сокрушалась: «В результате очень многие люди угодили на виселицу. Это очень печально».

Но откровения Либертас Шульце-Бойзен не были единичным примером: Харнак тоже заговорил, отрекшись от своего партнера Шульце-Бойзена. Он назвал многих своих соратников и друзей. После месяца допросов Штрюбинг спросил Харро, кто был его сообщниками, и заключенный надменно заявил:

— Да, если бы вы только знали… Среди них были весьма высокопоставленные чиновники, которые до сих пор сидят в своих кабинетах.

После этого он назвал полковника Гертса, лейтенанта Гольнова, гадалки Краус и Милдред Харнак.

К тому же развязался язык у Адама Кукхофа, и он выдал своих соратников Зига и Гримме. Как отмечал один из узников, Вернер Краус, «многие из них в результате допросов потерпели моральный крах. Он попытался спасти собственную жизнь и жизнь своей жены, представив себя введенной в заблуждение жертвой заговора; в частности, он злобно обвинял Урсулу Гетц».

Като Бонтье ван Беек писала матери: «Насколько я вижу, Шульце-Бойзен и многие другие руководители запятнали себя позором и отправили на казнь множество людей». Даже Грета Кукхоф была в ужасе от слов своего мужа:

С точки зрения других узников, самую большую опасность представляла готовность четы Шумахеров предавать своих друзей. Жена участника Сопротивления Филиппа Шеффера была признана виновной за помощь заключенному в побеге исключительно на основании заявления Элизабет Шумахер. Находясь в тюрьме, Вайзенборн перед рассветом выстукивал по стене своей камеры: «Ты… должен…отказаться… от… своих… показаний». В соседней восьмой камере гестаповской тюрьмы находился Курт Шумахер, который выдвинул против Вайзенборна столько обвинений, что тому грозил смертный приговор. Но Шумахер так и не опроверг своих показаний.

Первым допрашивал Шумахера Ортман. Он никогда не смог забыть сцену, которая произошла в его кабинете в середине сентября. «Однажды я хотел позавтракать. Поскольку мне хотелось это сделать в спокойной обстановке, пришлось найти какое-нибудь занятие для Шумахера. Я взял „Список коммунистов, находящихся в розыске“ и попросил Шумахера взглянуть на фотографии и сказать мне, кто из них ему знаком». Впоследствии Ортман настаивал, что в этой просьбе «не было никакой особой цели», просто он хотел спокойно поесть.

Неожиданно его отвлек возглас Шумахера:

— Это он!

Ортманн продолжает: «Я был просто поражен и сразу же посмотрел на номер фотографии, а по второму экземпляру списка установил имя этого человека». Им оказался Альберт Хесслер, один из агентов-парашютистов, заброшенных из Москвы в Германию летом 1942 года. Согласно заметкам Ортмана, Шумахер утверждал, что Хесслер, как и было объявлено Москвой, появился в его доме и попросил отвести его к Шульце-Бойзену. Он пробыл в его доме два дня и также нанес визит Коппи, которому передал рацию.

«Парашютист», — как сказал Шумахер, — «собирался установить, сможет ли он связаться с Москвой по своей коротковолновой рации. Мы включили её в сеть, и он сразу попытался наладить связь с Москвой. Наушники с микрофоном лежали на столе в гостиной. Нам пришлось тут же прервать связь, поскольку звук был таким громким, что я побоялся, как бы не услышали соседи».

Как бы ни признание Шумахера не получили, его заявления и показания других заключенных о прибытии советских агентов-парашютистов заставили гестапо активизировать охоту, чтобы использовать их передатчики для радиоигры с Москвой.

Радиоигра была любимым методом германской контрразведки. Инструкции требовали, чтобы любой вражеский тайный передатчик, который будет захвачен вместе с обслугой, немедленно начинали использовать против прежних хозяев. Это преследовало две цели: получить полную картину вражеской разведывательной деятельности в собственном лагере и запутать противника, снабжая его дезинформацией.

После захвата берлинского передатчика «Красной капеллы» криминалькоммисар Томас Амплетцер, специалист по радиоиграм подотдела IV A-2, тут же распорядился о подготовке «контригры» с Москвой. В этом ему помогал арестованный в июне 1942 года советский агент Йоганн Венцель, главный радист «Красной капеллы» в Западной Европе. Он уже сослужил гестапо неплохую службу, сыграв главную роль в охоте за агентами «Большого шефа» в Бельгии и в расшифровке службой Фу III советских радиограмм. Теперь он помогал Амплетцеру установить каналы связи с человеком, представлявшим для ищеек гестапо невообразимо загадочную личность — с самим «Директором», руководителем русской разведки.

Венцель выдал своим новым хозяевам ключи к русским шифрам, и Амплетцер вскоре установил связь с советским разведцентром. Целью этой игры действий было заманивание в Германию новых агентов-парашютистов, от которых гестапо надеялось узнать новые адреса «Красной капеллы».

План гестапо имел успех. Примерно 16 сентября советский радист сообщает Амплетцеру, что вновь прибывший агент-парашютист 17 сентября в 16.41 встретится в Берлине на станции «Потсдамер» с ценным информатором.

Когда эти люди встретились, сотрудники гестапо оказались на месте. Информатором оказался доктор Ганс Генрих Куммеров, инженер — связист, который ещё в двадцатые годы работал на различные западноевропейские спецслужбы, а с 1932 года переключился на Москву. Его специальностью было получение секретной информации о германской военной промышленности.

Куммеров передал в Москву чертежи бомб с дистанционным управлением, планы производства ракет «Земля-Воздух», а также чертежи нового пеленгатора. Он также предложил русским несколько собственных изобретений, таких как маяк с дистанционным управлением, который нужно было размещать на крышах немецких военных заводов, чтобы помочь советским бомбардировщикам во время налетов. Среди документов, которые Куммеров передал курьеру на постдамской станции, оказались чертежи бомб с дистанционным управлением, и когда они попали к Штрюбингу, тот запросил ОКВ, ведутся ли такие разработки на самом деле. Запрос привел специалистов по вооружению в ужас.

Штрюбинг вспоминает: «Из-за очень высокой степени секретности мне пришлось лично заняться расследованием и дать письменное подтверждение, что ни при каких обстоятельствах даже своим коллегам я ни слова не скажу про эти бомбы».

Штрюбинг отправился в Науен, где находилась экспериментальная база. Местные специалисты были «изумлены тем, что Куммеров мог узнать о существовании самих бомб или их чертежей. Они заподозрили существование посредника, связанного с предприятием в Науене. Однако обнаружить его так и не удалось».

Штрюбинг смог найти лишь одного сообщника Куммерова — его жену Ингеборг. Та печатала для Москвы технические записки мужа на специально подготовленной пишущей машинке, дававшей любопытный эффект расплывчатости. Одно из исследований Куммерова касалось плана взрыва с целью покушения на министра пропаганды Геббельса. Последующие расследования показали, что Куммеров не входил в группу Шульце-Бойзена/Харнака, а только пытался выйти на связь с находившимся в их распоряжении агентом-парашютистом, поскольку у него отсутствовала постоянная радиосвязь с Москвой. Но гестапо было крайне заинтересовано в этих агентах-парашютистах, и показания Куммерова им в этом только помогли.

В конце концов гестапо выпал шанс совершить решительный прорыв. В число поднадзорных попала Клара Немитц, член компартии, поддерживавшая связь с несколькими группами Сопротивления. В начале октября ей позвонил функционер КПГ Вильгельм Гуддорф, который порвал с Шульце-Бойзеном, но продолжал сотрудничать с агентами-парашютистами, заброшенными в Германию. Гуддорф сообщил Кларе Немитц, что в Гамбурге состоится встреча с агентами товарища Бестлайна.

Гестапо отреагировало немедленно. 10 октября арестовали Гуддорфа, его любовницу Еву-Марию Бух, и одновременно время блокировали гамбургскую организацию Бернхарда Бестлайна. В середине октября арестовали Бестлайна и его агентов, а вскоре после этого — заброшенных парашютистов, Феллендорфа с Эрной Айфлер. Их соратников Хесслера и Барта схватили ещё в начале месяца.

Из Гамбурга следы вели обратно в Берлин к Хюбнерам, торговавшим фото и радиотоварами. В соответствии с инструкциями из Москвы они снабжали агентов-парашютистов деньгами и фальшивыми паспортами. С 18 по 20 октября гестаповцы накрыли целое семейство коммунистов: Эмиля и Макса Хюбнеров, Фриду, Станислава, Йоганна и Вальтера Весолеков.

К середине октября Штрюбинг мог сообщить своему начальнику Копкову, что вся организация «Красной капеллы» в Берлине разгромлена. Гестапо арестовало 116 человек, которых теперь содержали в тюрьме РСХА либо в камерах берлинского полицейского управления. Компания собралась весьма разношерстная: некоторые шпионили по политическим убеждениям, другие были просто борцами Сопротивления, многие работали из корыстных побуждений или представляли собой ничего не подозревавших информаторов. Но все они стали жертвами идеологии государственной безопасности нацистских правителей — так начиналась легенда, что все друзья Шульце-Бойзена были шпионами и предателями.

Успех Штрюбинга был омрачен только одним: он так и не узнал, кто из старших должностных лиц германского Министерства иностранных дел все эти годы работал на Советы под псевдонимом «Ариец». Но Штрюбинг не без основания надеялся, что советская разведка сама невольно поможет гестапо решить эту проблему.

Как и в случае с Шульце-Бойзеном, Харнаком и Кукхофом, о существовании небольшой группы «Арийца» гестапо из советской шифровки. 28 августа 1941 года станция радиоперехвата приняла радиограмму из Москвы, которую Венцель расшифровал для гестапо годом позже. В ней главному резиденту в Брюсселе «Кенту» предписывали посетить берлинского агента Ильзе Штебе (псевдоним «Альта») в её доме № 37 по Виландштрассе. Как только сообщение было расшифровано, Ильзе Штебе попала под наблюдение. Та тем временем переехала в дом № 36 на Заалештрассе, где снимала квартиру у семьи Шульц. 12 сентября её арестовали, но назвать настоящее имя «Арийца» она отказалась.

Советские биографы описывают эту сцену следующим образом: «Ее первый допрос продолжался трое суток без перерыва. Ильзе не давали ни спать, ни есть, ни пить». Но Ильзе Штебе его выдержала и отказывалась говорить ещё семь недель.

Тогда на помощь инквизиторам пришел Амплетцер. Он запросил по рации в Москву прислать парашютиста, поскольку «Альта» оказалась в затруднительном положении из-за безденежья. Отвечавший за работу с ней капитан Петров попался на уловку гестапо и немедленно отправил связника.

Для этого задания подготовили Генриха Коэнена — эмигранта, бывшего комсомольского активиста, сына члена ЦК КПГ Вильгельма Коэнена. После 1933 года он работал инженером на сибирской электростанции, а в 1941 году прошел в Красной Армии подготовку радиста и парашютиста.

23 октября его сбросили неподалеку от Остероде в Восточной Пруссии с фальшивым паспортом на имя Коэстера и деньгами. Ему удалось добраться до Берлина, и 28 октября около 17 часов он позвонил Ильзе Штебе на Зааленштрассе. Ответил женский голос. Коэнен сказал:

— Мне очень нужно с вами поговорить.

Они договорились немедленно встретиться с «Альтой» на трамвайной остановке «Совиньиплац».

Она пришла. Мужчина достал из кармана два билета и они сели в вагон, направлявшийся в Тиргартен. По дороге он проверил женщину, задав ей несколько вопросов с подвохом.

— Я привез вам привет от мужа, — сказал он, — от Руди.

Речь шла о Рудольфе Херрнштадте, любовнике Ильзе Штебе, который завербовал её в советскую разведку. Женщина поправила Коэнена:

— Простите, но он мне не муж, а только приятель.

Коэнен попросил купить ему две рубашки, и они условились о встрече на следующий день под часами на станции подземки «Виттенберг».

Но вместо того, чтобы вернуться на Зааленштрассе, женщина поспешила на Принц-Альбрехтштрассе. Гертруда Брайтер до самого последнего момента опасалась, что Коэнен обнаружит подмену. Она доложила Штрюбингу о встрече, и 29 октября Коэнена арестовали.

В его карманах кроме денег гестапо обнаружило то, чего уже давно добивалось — ключ к личности «Арийца». Москва направила с курьером копию платежной расписки на 5000 франков в цюрихский банк «Юлиус Бар и компания». Эта бумага доказывала, что советник первого класса Рудольф фон Шелия с февраля 1938 года являлся платным советским агентом. Коэнен даже знал, как использовались положенные в швейцарский банк деньги. Штрюбинг вспоминает: «По его словам, руководству в Москве было известно, что Шелия тратил швейцарские деньги на содержание там любовницы».

Но когда гестаповцы кинулись в Министерство иностранных дел, оказалось, что птичка упорхнула. Шелия уехал в Швейцарию. В изрядном замешательстве глава специальной комиссии Панцингер отправился в Базель вместе с представителями уголовной полиции, не надеясь когда-либо снова увидеть Шелия. Но он ошибся. В ночь с 29 на 30 октября Шелия появился на базельском вокзале «Бадише» и сел в поезд, отправлявшийся в Германию. Едва они пересекли границу, Панцингер его арестовал.

Так что члены «Красной капеллы» и агенты Москвы в Берлине были обнаружены главным образом в результате опрометчивых действий и предательства в собственных рядах. Трудно найти хоть одного, попавшего в лапы гестапо не по вине своих: Шульце-Бойзена, Харнака и Кукхофа бездумно засветил советский разведцентр; Иоанна Зига Урсулу Гетце выдали супруги Тиле; семью Шафферов выдали Шумахеры; Коппи, Като Бонтье ван Беек и Бушмана предала Либертас Шульце-Бойзен.

Следует все же признать, что даже в застенках гестапо заговорили не все узники. Функционеры КПГ проходили специальную подготовку к подпольной войне и готовились к самым суровым испытаниям; они смогли выдержать пытки, и с ними дознаватели гестапо потерпели неудачу. Перед лицом смерти Вальтер Гуземанн писал: «Легко называть себя коммунистом до тех пор, пока не придется пролить за идею свою кровь. Истинного коммуниста легко узнать в час испытаний. Будь тверд, отец! Никогда не сдавайся! Помни об этом в минуты опасности».

Не было сомнений и у Вильгельма Тевса:

Вальтер и Марта Гуземанны, Хюбнеры, Весолеки, Иоанн Зиг, Герберт Грассе, Нойтерт, Ильзе Штебе, Вильгельм Тевс предпочли пытки и издевательства сотрудничеству с гестапо. Хранили молчание и многие из молодых идеалистов круга Иоанна Риттмайстера. Урсула Гетце оговорила себя, чтобы выгородить остальных; Еву-Марию Бух тюремный священник считал «почти святой», а вот люди из ближайшего окружения Шульце-Бойзена сдались.

Чем же можно объяснить подобную капитуляцию?

Оставшиеся в живых участники «Красной капеллы» признают только одну причину — жестокость гестапо. Они утверждают, что гестапо смогло заставить узников выдать соратников только жестокими допросами и пытками. Грета Кукхоф пытается возложить ответственность за гибель друзей на тайную камеру пыток, известную как «сталинская комната».

Действительно, в гестапо с арестованными членами «Красной капеллы» обращались безжалостно, вымещая на узниках свои самые низменные инстинкты. Генрих Шеель вспоминает, как один офицер «бил его по лицу и чуть не задушил собственным галстуком». Вассенштайнер был сразу же безжалостно избит криминальсекретарем Хабекером; по словам вдовы Вассенштайнера, «он совершенно верно сказал, что записанные на листе бумаги цифры относятся к радиолампам, а не к телефонным номерам, как считал Хабекер». Работавшая с функционером КПГ Шюрманн-Хорстером, Изольда Урбан оказалась в такой же ситуации: Хабекер избил её на первом же допросе. Фрида Васолек также подвергалась избиениям, а капитан Гарри Пипе на всю жизнь запомнил, что случилось с Йоганном Венцелем после допроса в гестапо.

В камерах РСХА на Принц-Альбрехтштрассе и политической тюрьме на Александерплац делали все возможное, чтобы дать «красным» почувствовать себя в нацистском обществе отверженными без единого шанса на спасение. Наручники не снимали даже в камерах; большинству запретили свидания и переписку. Многие женщины-заключенные (почти всех их держали в тюрьме на Александерплац) сидели без света, у них отобрали книги и даже фотографии близких родственников. Центральный аппарат гестапо выпустил строжайшие инструкции, требовавшие от следователей не щадить никого. Мюллер-гестапо настаивал на строгом соблюдении приказов об использовании наручников при перемещении заключенных даже на самые короткие расстояния, а в случае побега виновных следовало немедленно арестовать. Вайзенборн говорил, что во время еды каждый заключенный мог слышать из соседней камеры «характерное пощелкивание» — это звякали наручники.

Несмотря на наручники, Курт Шумахер все же ухитрился написать: «Может ли кто-нибудь постичь глубину боли, горя, страдания, несчастья и отчаяния, которую эти несчастные должны вынести только потому, что верят в мирное сообщество людей?» Согласно одному из показаний Вернера Краусса, заключенных подвергали ультрафиолетовому облучению; «они неделями ходили со страшно распухшими глазами». Иоанн Зиг не смог вынести гестаповских методов и покончил с собой, его соратник Герберт Грассе тоже прекратил борьбу и выбросился с пятого этажа берлинского полицейского управления. С трудом удалось предотвратить попытку самоубийства Милдред Харнак, а Куммеров покончил с собой, услышав приговор.

Мастера допросов постоянно угрожали жестокими пытками. Офицер криминальной полиции Ганс Хенце заявил Грете Кукхоф:

— Поскольку ваш муж и Арвид Харнак не желают давать нужных показаний, нам придется принять меры, чтобы развязать их языки.

Фрау Кукхоф спросила:

— Они ещё живы?

На что Хенце ответил:

— Да, но теперь от вас будет зависеть, останутся ли они в живых и впредь.

Некоторые узники действительно подвергались пыткам с педантично бездушным применением бюрократических процедур, которые гестапо считало доказательством их правильности и уместности.

Заявку на проведение «интенсивного допроса» (эвфемизм слова «пытки») следовало подавать в письменной форме шефу полиции безопасности (Зипо). В случае его согласия специальный сотрудник появлялся с офицером медицинской службы СС и отсчитывал заключенному предписанное число ударов. Врач должен был засвидетельствовать воздействие пыток на здоровье узника. Затем делалась запись, поскольку в мире Генриха Гиммлера даже садизм должен был фиксироваться на бумаге в надлежащей форме.[25]

И все же применение пыток ограничивалось определенными рамками. Когда Шульце-Бойзен поначалу отказался говорить, его двенадцать раз ударили рукояткой кирки. Избиениям подверглись Харнак, Грауденц и Кукхоф. Судья Александр Крелль вспоминает, что «им нанесли определенное число ударов по ягодицам резиновой дубинкой». Кроме этих четверых, других доказательств применения пыток не существует. В большинстве случаев дело ограничивалось угрозами и психологическим давлением. Подавляющее большинство заключенных согласилось бы со словами Александра Шпорля: «Допросы проводились вполне приличным образом, хотя были изощренными и утомительными, но меня никогда не пытали».

Следователи использовали все известные приемы. В нескольких случаях в камеру подсаживали переодетых заключенными гестаповских осведомителей. Так, например, профессору университета Краусу довелось побеседовать с инженером Шульце-Бойзеном, выдававшим себя за двоюродного брата Харро, о котором никто в этой семье никогда не слышал. Один гестаповец говорил Шумахеру: «Будьте благоразумны, Шумахер, и расскажите правду. Вы просто физически не способны выдержать то, что испытали Шульце-Бойзен и Коппи». На самом деле с Коппи обращались вполне пристойно. Дознаватели гестапо находили удовольствие в распространении небылиц о жутких допросах, которые узники с удовольствием пересказывали. Большинство признаний было добыто именно таким путем.

Такая «невинная» практика сильно действовала на нервы людей, оказавшихся в штаб-квартире бюрократизированного террора. У них не было причин сомневаться в способности гестаповцев в любой момент привести в исполнение свои хладнокровные угрозы. Не оставляет сомнения, что окажись их узники более стойкими, гестаповцы прибегли бы к самым жестоким пыткам.

Но могли бы пытки или угроза их применения дать исчерпывающее объяснение капитуляции друзей Шульце-Бойзена во время ареста? Ведь на самом деле подчиниться гестапо их заставила, говоря словами Дэвида Даллина, «внезапная слабость души и утеря боевого духа, которые являлись психологической предпосылкой капитуляции». Писатели — создатели антифашистских легенд впоследствии описали полную героизма и страданий жизнь заключенных. На самом деле тюремные камеры на Принц-Альбрехтштрассе были немыми свидетелями морального краха людей, который можно с уверенностью назвать беспрецедентным за всю историю шпионажа.

Сопротивление антифашистов рухнуло во многом потому, что фронт их состоял из совершенно разных людей, неспособных противостоять последнему и самому жестокому испытанию. В одиночных камерах, отрезанными от всего мира, один на один с изощренными следователями тоталитарной полицейской машины, оказались идеалисты и авантюристы, шпионы и борцы Сопротивления, противники нацизма и оппортунисты, наемные убийцы и ловцы удачи. Что, к примеру, могло объединять верного члена «Гитлерюгенда» Герберта Гольнова и бескомпромиссного сталиниста Шульце-Бойзена, правоверного христианина Гертса и марксиста Харнака, левого теоретика-социолога Риттмайстера и оппортуниста Куммерова, гадалку Анну Краус и агента-парашютиста Коэнена?

Даже последовательный Харнак признал, что, несмотря на личные мотивы, как немец он не должен был поступать так, как сделал это во время войны. Като Бонтье ван Беек писала матери: «Мама, занятие таким делом особой славы не приносит».

Как бы то ни было, во что ещё им оставалось верить, когда стало известно о крахе европейской сети «Красной капеллы» и, что ещё хуже, о том, что их советские руководители попали в лапы гитлеровского гестапо? Ведь арестованные советские офицеры изо всех сил старались помочь своим новым немецким хозяевам обратить на путь истинный последних оставшихся агентов «Красной капеллы». Ходили слухи, что ведущего агента «Кента» следует искать в подвале дома на Принц-Альбрехтштрассе, где он пишет для гестапо объемистый отчет о своей работе с Шульце-Бойзеном и Харнаком.

Военные сводки также не вселяли надежды. Гитлер с союзниками приближались к зениту своей власти. Красная Армия на Кавказе, видимо, находилась на грани поражения, в Северной Африке Роммель бил британцев, на Дальнем Востоке азиатские владения Британской империи и Америки пали под натиском Японии.

Только Шульце-Бойзен отказывался считать игру проигранной иррационализм остался основным его жизненным кредо. В тюрьме Харро составил план, по которому, как ему верилось, сможет спасти друзей. В конце сентября Харро намекал, что тайно переправил в Швецию германские правительственные секретные документы, и в случае их публикации многим руководителям Третьего рейха не поздоровится. Копков и Панцингер попались на эту уловку и немедленно вызвали отца Шульце-Бойзена, (тот между тем вернулся на флот и служил начальником флотского штаба в Голландии). К нему обратились за помощью.

Суть истории о документах в Швеции описана капитаном Эрихом Эдгаром Шульце: «В случае, если его (Шульце-Бойзена) или его друзей приговорят к смертной казни, эти бумаги будут переданы британскому или советскому правительству и опубликованы. Если бы его план так и остался в тайне, а Германия проиграла войну и правительство Гитлера пало, эти документы послужили бы доказательством, что он и его соратники вполне достойны стать членами нового германского правительства».

Панцингер предложил капитану Шульце сделку: если тот сможет убедить сына вернуть документы в Германию, на суде обвинение в государственной измене будет снято и останется только обвинение в шпионаже. Законопослушный капитан взялся за порученное дело, но Шульце-Бойзен не стал с ним даже разговаривать.

В начале октября он, похоже, изменил свое мнение и сам предложил сделку: передача шведских документов в обмен на обещание гестапо не выносить ему с соратниками смертный приговор до Рождества 1943 года (по его мнению, война к тому времени уже должна была закончиться).

Копков хладнокровно согласился на эти условия: он-то прекрасно знал, что власти, отвечавшие за казни, не станут забивать голову какими-то обещаниями гестапо. Капитану Шульце ещё раз пришлось совершить паломничество в Берлин, и 12 октября ему снова удалось встретиться с сыном. Однако на этот раз Шульце-Бойзен признался, что никаких документов не существует, и он просто выдумал эту историю, чтобы помочь друзьям. Старый Шульце кинулся наводить справки: станет ли гестапо придерживаться своего обещания. Штрюбинг вспоминает: «Копков ответил, что не уполномочен давать подобных обещаний». И Харро понял, что игра проиграна.

У многих заключенных зародилось сомнение в правоте их позиции. Не все разделяли горячее желание Хорста Хайльмана умереть за шефа. Даже сам Харро стал подавать признаки капитуляции. Это стало ещё очевиднее, когда животный инстинкт самосохранения перевесил все прежние идеалы и заслонил казавшиеся непоколебимыми принципы. Желание выжить заставило многих перейти на службу режиму, который они ненавидели, и никто не сделал это с такой легкостью, как Шульце-Бойзен. Пребывая в каком-то странном издевательско-циничном настроении, тот помог выследить своих прежних друзей в Министерстве авиации. Либертас Шульце-Бойзен надеялась сыграть роль свидетеля обвинения на стороне гестапо; ещё до самоубийства Куммеров предложил создать новое оружие для вермахта. Коэнен помог гестапо в радиоигре с Москвой. Даже Грета Кукхоф начала сочинять стихи в честь Адольфа Гитлера.

Такой моральный крах ещё более утвердил врагов «Красной капеллы» в их антикоммунистических иллюзиях. Именно так они всегда изображали «представителей большевистской угрозы миру» — людьми без моральных устоев, всегда готовых на предательство интересов родины, пренебрегавших буржуазной моралью и национальными принципами.

С точки зрения нацистского режима не было смысла искать различия в мотивах поведения друзей и соратников Харро Шульце-Бойзена. Лучше заклеймить их скопом, как предателей. Тюремщики не утруждали себя поисками мотивов поведения узников. С безжалостной монотонностью мысли функционеров нацизма не выходили за рамки стандарта: это были враги государства, предатели, продажные агенты, не имевшие твердых моральных устоев — а таким головы с плеч долой.

Уже к середине октября Мюллер посчитал дело закрытым и предложил Гиммлеру поставить членов «Красной капеллы» перед судом Народного трибунала. Гиммлер поспешил довести это предложение до сведения фюрера. Гитлер сразу согласился; его помощник, Карл фон Путткамер, отметил, что фюрер был «крайне возмущен» и предложил немедленно и безжалостно истребить «большевиков в наших рядах».

Однако если Гиммлер надеялся, что во главе всего процесса Гитлер поставит его, он просчитался. Эта задача была возложена на его соперника Германа Геринга. Именно тот должен был осуществлять руководство ликвидацией группы Шульце-Бойзена/Харнака. О причинах такого решения остается только строить догадки. Геринг был человеком номер два нацистского режима, а некоторые из наиболее важных обвиняемых (Шульце-Бойзен, Гертс, Гольнов и Хайльман) служили в Люфтваффе. Все это могло послужить причиной, почему миссию возложили на рейхсмаршала.

Геринг рьяно взялся выполнять приказ Гитлера. В Берлине начался финальный акт драмы «Красной капеллы».